На Александрийской дамбе пела какая-то певица. По обе стороны от нее сидели на белом парапете две девушки и играли на флейтах.

Девушки, игравшие на флейтах, вторили: — Эрос! Эрос!

— Эрос! Эрос! — пронзительно вторили флейтистки.

Пока флейты еще допевали последнюю мелодию, певица протянула руку к прохожим и, собрав четыре монеты, спрятала их в свою сандалию.

Постепенно толпа рассеивалась; многочисленные зрители с любопытством озирали друг друга. Шум их шагов и голосов заглушал даже плеск моря. Матросы вытягивали лодки на берег. Вокруг сновали продавцы фруктов с полными корзинами через плечо. Нищие робко протягивали дрожащие руки. Ослы, навьюченные полными бурдюками с вином и маслом, терпеливо переминались у изгороди, к которой были привязаны.

Солнце садилось, и на дамбе собралось куда больше праздношатающихся гуляк, нежели занятых делом тружеников. То здесь, то там люди собирались вокруг какой-нибудь женщины. Слышались голоса, окликающие знакомых. Молодые богатые люди снисходительно озирали задумчивых философов и с интересом разглядывали куртизанок.

А они собрались здесь всех рангов и возрастов, начиная от самых знаменитых, облаченных в легкие цветастые шелка и сандалии из тончайшей золотистой кожи, и до самых ничтожных, ходивших босиком и одетых кое-как. Это не значило, что бедные куртизанки были менее красивы, чем богатые, просто они оказались менее удачливы, однако мужчины обычно не удостаивали вниманием тех, чья прелесть не была подчеркнута изысканными одеяниями и множеством драгоценностей.

Дело происходило в канун праздника Афродиты, поэтому женщины особенно тщательно выбирали себе одежды, стараясь подчеркнуть достоинства фигуры; но некоторые из самых молодых вообще явились обнаженными. Их нагота никого не смущала — ведь вечерний полумрак накидывал на них свои легчайшие покрывала; но только те рискнули бы выставить свои прелести при солнечном свете, кто полностью был уверен в их совершенстве!

— Трифера! Трифера! — Какая-то молоденькая куртизанка весело растолкала прохожих, чтобы присоединиться к подружке. — Трифера, ты приглашена?

— Куда, Сезо?

— К Бакис.

— Еще нет. Она дает ужин?

— Ужин! Настоящий пир, моя милая. Во второй день праздника она отпускает на волю свою самую красивую рабыню — Афродизию.

— Наконец-то! Наконец-то она поняла, что к ней приходили только ради ее служанки.

— Я думаю, она ничего так и не поняла. Это все причуды старого Кереса, судовладельца. Он хотел купить рабыню за десять мин — Бакис отказала. Он предложил двадцать — она вновь отказала.

— Сумасшедшая!

— Ну, ты же знаешь Бакис. Ей так хотелось иметь вольноотпущенницу! Да и Афродизия стоит того, чтобы из-за нее поторговаться. В конце концов, Керес предложил тридцать пять мин, и только тогда Бакис уступила.

— Тридцать пять мин? Три тысячи пятьсот драхм?! За негритянку!

— Ну, отец-то ее был белый.

— Зато мать была черной.

— Бакис поклялась, что не уступит ее дешевле, а старый Керес совсем потерял голову от любви к Афродизии, вот он и согласился.

— А его-то пригласили на пир?

— Нет. Его час еще не настал. На пиру Афродизия будет десертом: каждый насладится ею в меру своего желания, и лишь на следующий день ее отдадут Кересу. Правда, боюсь, что она слишком устанет...

— Не волнуйся за нее. Керес частенько будет давать ей передышку! Я ведь знаю его, Сезо. Помню, он заснул, когда я была с ним.

И обе посмеялись над Кересом, а затем, отмерили друг дружке положенное количество учтивых комплиментов.

— Какое красивое платье! — с восхищением и завистью воскликнула Сезо. — Рисунок вышивки ты придумала сама? Это сделали твои рабыни или наемные мастерицы?

На Трифере было одеяние из тончайшей ткани цвета морской волны, расшитое цветами ириса. Темно-красный рубин, оправленный в золото, скреплял складки на левом плече; правая грудь и вся правая половина тела были обнажены до самого металлического пояска; подол был узок, к тому же раздвигался при каждом шаге, обнажая белизну ног.

— Сезо! — окликнул кто-то. — Сезо и Трифера, идите со мной, если вам нечего делать. Я иду к Керамику, посмотреть, написал ли там кто-нибудь мое имя.

— Музарион, малютка, ты откуда?

— Из Фара. Там никого.

— Что?! Там всегда столько народу, только успевай цеплять.

— Мелкая рыбешка. Я иду к стене. Пойдемте со мною.

По пути Сезо снова рассказала о грядущем пире.

— А, у Бакис! — воскликнула Музарион. — Трифера, помнишь последний ужин у нее и то, что говорили о Кризи?

— Не сплетничай. Сезо ее подруга.

Музарион умолкла, но Сезо уже спросила озабоченно:

— А что, что о ней говорили?

— Да так, разные слухи.

— А, пусть говорят! — отмахнулась Сезо. — Мы втроем не стоим ее одной. Я знаю многих наших любовников, которые и думать о нас позабудут, если только Кризи решится переехать из своего квартала в Брушиен.

— Ну уж, будто бы!

— Можешь мне поверить. Ради нее я сама готова на любые глупости. Здесь никто не сравним с нею красотою.

Наконец девушки подошли к Керамику. Это была огромная белая стена, испещренная черными надписями. Когда кто-нибудь хотел встретиться с куртизанкою, ему нужно было всего лишь написать на стене ее и свое имена, а также цену, которую он был готов уплатить за свидание; если то и другое устраивало красавицу, она становилась у стены, ожидая предполагаемого любовника.

— Взгляни только, Сезо! — со смехом вымолвила Трифера. — Это что за шутник такое измыслил?

И они прочитали три слова, написанные большими буквами:

БАКИС

БЕРСИТ

2 ОБОЛА

— Никому не дозволено так насмехаться над женщинами! — проворчала Трифера. — Будь я римарком, привлекла бы негодяя к ответственности!

Чуть поодаль Сезо остановилась пред другой, более заманчивой надписью:

СЕЗО ИЗ КИИДА

ТИМОН, СЫН ЛИЗИАСА

1 МИН

Она слегка побледнела, потом сказала:

— Я остаюсь.

И прислонилась к стене, стараясь не замечать завистливых взоров проходивших мимо куртизанок, на которых нынче не было спроса.

Музарион тоже нашла заманчивое предложение — пожалуй, даже очень заманчивое.

Трифера вернулась на дамбу одна.

Время шло, толпа постепенно редела. Однако три женщины продолжали петь и играть на флейтах.

Увидев какого-то незнакомца, брюшко и одеяние которого показались ей забавными, Трифера фамильярно похлопала его по плечу:

— Эй, папаша, бьюсь об заклад, что ты не александриец!

— В самом деле, малютка, — ответил мужчина, — ты угадала. Как видишь, я поражен вашим городом и его обитателями.

— Ты из Бубаста?

— Нет, из Кабаза. Я прибыл сюда торговать зерном и надеюсь уехать завтра, увезя с собою самое малое пятьдесят два мина. Благодарение богам, год был урожайный!

Мимолетный интерес Триферы к незнакомцу внезапно возрос.

— Дитя мое, — между тем начал он застенчиво, — ты можешь оказать мне огромную услугу! Моей жене и трем дочерям было бы очень интересно узнать, каких знаменитостей встречал я в Александрии. Ты, должно быть, знаешь хоть кого-нибудь?

— Да, кое-кого, пожалуй! — усмехнулась Трифера.

— Хорошо. Сделай милость, если кто-то из них пройдет мимо, скажи мне. Здесь столько богатых, важных особ... наверняка я видел умнейших философов и именитых граждан — да вот беда, никого не знаю по именам.

— Я окажу тебе эту услугу. Кстати — вот Нократес.

— Кто же он, этот Нократес?

— Философ.

— А что он проповедует?

— Что нужно молчать.

— Клянусь Зевсом, это учение вовсе не требует гениальности и совсем мне не по нраву.

— А это Фразилас.

— Кто он?

— Да так, просто глупец.

— Зачем же ты говоришь о нем?

— Затем, что другие считают его великим.

— Почему?!

— Он обо всем судит с улыбкою — это подкупает слушателей, а еще выдает прописные истины за откровения. С приправою из улыбки люди готовы переварить любую чушь!

— Как-то все это слишком сложно... К тому же у этого Фразиласа физиономия лицемера.

— Ну, взгляни сюда. Это Филодем.

— Тоже «мудрец»?

— Нет, латинянин, поэт, пишущий на греческом.

— Ох, малютка, это же враг, я не желаю его видеть!

В это мгновение толпа взволновалась, и по ней пробежал шепот, подобный рокоту волн:

— Деметриос, Деметриос...

Трифера проворно вскочила на каменную тумбу и наклонилась к торговцу:

— Деметриос? Да, это Деметриос! Ты, кажется, мечтал повидать какую-нибудь знаменитость?

— Деметриос?.. Любовник царицы?! Возможно ль!

— Да, тебе повезло. Он редко появляется на людях. Это его первый приход на дамбу с тех пор, как я живу в Александрии.

— Где же он?

— Тот, кто склонился над парапетом и глядит на порт.

— Там двое!

— Он в голубом.

— Я никак не могу его разглядеть, он стоит спиной! — в отчаянии твердил торговец, но Трифера его не слушала.

— Он скульптор. Царица позировала ему, когда он ваял статую Афродиты для Храма.

— Говорят, что он любовник царицы, что именно он настоящий правитель Египта.

— Он красив, как Аполлон, — томно простонала Трифера.

— Ага, он поворачивается! Какая удача, что я пришел сюда! Теперь будет о чем рассказать дома. У нас о нем какие только слухи ни ходят! Говорят, пред ним ни одна женщина не может устоять. У него, наверное, было множество любовных похождений? Интересно, царица ревнует? Или она ни о чем не знает?

— Она знает о них так же подробно, как и все. Но слишком любит его, чтобы придавать этому значение. Она боится его потерять, боится, как бы он не вернулся в Родес, к своему зятю Ферекратесу. Деметриос столь же могуществен, как и царица, но захотела его именно она.

— По его виду не скажешь, что он слишком счастлив. Почему он так печален? Будь я на его месте, я был бы счастливейшим из смертных. Вот бы оказаться вместо него во дворце хоть на одну ночку...

Солнце уже скрылось за горизонтом, но женщины без устали рассматривали человека, который был предметом их тайных вздохов. Что же касается самого Деметриоса, то, казалось, он и не подозревал об оживлении, которое вызвал в толпе, а стоял задумчиво, облокотясь на парапет и наслаждаясь звуками флейт.

Певицы еще раз собрали деньги, затем закинули флейты за спину и направились к городу.

Ночь приближалась, и женщины небольшими группами возвращались в Александрию. За ними плелись мужчины, однако красавицы смотрели только на Деметриоса. Последняя из миновавших его женщин со смехом бросила ему желтый цветок. Набережная опустела, и ее окутала тишина.