Первый карабинер, ворвавшийся в комнату, поскользнулся на крови и упал на колено. Второй остановился на пороге, как на краю пропасти, и замахал руками, удерживая равновесие.

– Пресвятая Мадонна! – завопил он, сжимая пальцами щеки, потом повернулся, выскочил на площадку, ринулся вниз по лестнице, хлопнул дверью, а снаружи, во дворе многоквартирного дома, вцепился в капот черно-белой «пунто», сотрясаемый порывами неудержимой рвоты.

Бригадир Карроне застыл на одном колене посреди комнаты – никак не получалось оторвать от клейкой жижи руки в кожаных перчатках; оглядевшись вокруг, он то ли всхлипнул, то ли поперхнулся. Попытался встать, но каблуки соскользнули, и он сел на пол, а потом с тяжелым всплеском завалился на бок. Вытянул руку, ища точку опоры, но всего лишь прочертил на залитых красным кирпичах блеклую полосу. Рухнул навзничь, да так и остался лежать, и было никак не подняться, словно в кошмарном сне.

Тогда он крепко зажмурил глаза и неистово замолотил по полу руками и ногами, беспомощный, словно таракан на спине; ощущая на коже густые брызги, раз за разом шлепаясь в липкую лужу, он разинул рот и истошно завопил.

Пластинка, опускаясь на крутящийся диск, издает короткий вздох, немного пахнущий пылью. Звукосниматель, соскальзывая с подставки, судорожно всхлипывает – или кто-то прищелкивает языком, только без слюны, всухую. Язык-то пластмассовый. Игла, переползая от борозды к борозде, тихонько шипит, а иногда поскрипывает. Но вот начинается фортепьянное вступление, будто сочится капля за каплей вода из неплотно завинченного крана, и контрабас жужжит, как большая муха, что бьется в стекло, наглухо закрытого окна, и наконец Чет Бейкер глуховатым голосом начинает петь «Almost Blue».

Если прислушаться внимательно, очень внимательно, можно уловить, как он набирает в грудь воздуху и размыкает губы, чтобы пропеть первую гласную в almost: она настолько закрытая, так модулирована, что кажется долгим «о». Al-most-blue… две паузы, два прерывистых вздоха: кто разбирается в этом, тот слышит, как певец закрывает глаза.

Вот почему мне нравится «Almost Blue». Потому что эта песня поется с закрытыми глазами.

Мои глаза всегда закрыты, пою я или не пою. Я слеп от рождения. Я никогда не видел ни света, ни цвета, ни движения.

Я только слушаю.

Исследую окружающую меня тишину, как сканер, одно из тех электронных устройств, которые прочесывают эфир, охотясь за звуками и голосами, и автоматически настраиваются на заполненные частоты. Я прекрасно умею обращаться со сканерами – и с тем, который работает неустанно у меня в мозгу вот уже двадцать пять лет, с самого рождения, и с тем, что стоит в моей комнате рядом с проигрывателем. Если бы у меня были друзья, если бы только они были, они наверняка прозвали бы меня Сканером. Мне бы это понравилось.

Но друзей у меня нет. Я сам виноват. Я людей не понимаю. Они разговаривают о предметах, не имеющих ко мне отношения. Говорят: блестящий, тусклый, сияющий, невидимый. Как в той сказке, которую в детстве мне рассказывали на ночь, – там была принцесса, очень красивая, и у нее была такая тонкая кожа, что казалась прозрачной. Я столько сил потратил, столько ночей провел без сна, пока не понял, что прозрачный предмет – это такой, через который можно смотреть.

Для меня это значит, что сквозь него проходят пальцы.

Цвета для меня тоже значат иное, не то, что для всех. Они, цвета, обладают голосом, звучат, как и все вещи мира. Этот шум, шорох, шелест различим, я его могу распознать. И осмыслить. Синий цвет, например, со звуком «с» в начале – это цвет сахара, слона и слепня. Лилии, леса и лисы – лиловые, а желтый – острый, жгучий звук жажды. Черный я представить себе не могу, но знаю: за ним – ничто, пустота. Дело не только в созвучии. Есть цвета, которые значат для меня что-то из-за мысли, в них заключенной. Из-за шума, шороха, шелеста этой мысли. Зеленый, например, со своим струящимся «ле», прилипающим к коже, вызывающим зуд, – цвет предмета безжалостного, палящего вроде солнца. Все цвета, где есть «б» и «г», – благие. Например: белый, белокурый. Или – голубой, самый благой, самый прекрасный. Скажем, красивая девушка, по-настоящему красивая, должна иметь белую кожу и белокурые волосы.

Но будь она поистине прекрасной, ее волосы были бы голубыми.

Некоторые цвета обладают формой. Большой и круглый предмет наверняка красный. Но формы не интересуют меня. Я их не знаю. Чтобы распознавать формы, нужно ощупывать, а я ощупывать не люблю, не люблю дотрагиваться до людей. И потом, пальцами осязаешь только то, что находится рядом, а с помощью слуха и того, что я держу у себя в голове, можно унестись далеко. Вот я и предпочитаю звуки.

Тут мне помогает сканер. Каждый вечер я поднимаюсь к себе в комнату и ставлю на проигрыватель пластинку Чета Бейкера. Всегда одну и ту же, потому что мне нравится звук его трубы, все эти «п», отрывистые, густые, осязаемые; мне нравится его голос, глуховатый, негромкий: он будто бы пробивается из глубин горла с таким великим трудом, что надо при этом закрывать глаза. Особенно эта песня, «Almost blue», которую я всегда ставлю первой, хотя на пластинке она последняя. Каждый вечер, каждую ночь я жду, когда «Almost Blue» медленно заскользит ко мне, обволакивая слух, проникая внутрь, в самую сердцевину; жду с нетерпением, когда труба, контрабас, фортепьяно и голос сольются воедино и заполнят пустоту, которую я ощущаю в себе.

Тогда я включаю сканер и слушаю голоса города.

Я никогда не видел Болоньи. Но я хорошо знаю город, хотя, наверное, город, который я знаю, принадлежит только мне. Это большой город: его можно слушать три часа, не меньше.

Я это ощутил как-то раз, когда настроился на передатчик в кабине какого-то дальнобойщика и следовал за ним все время, пока он оставался в радиусе действия моего сканера. С самого начала и до того момента, как он внезапно пропал, дальнобойщик все время с кем-то разговаривал, вел грузовик и разговаривал, вел и разговаривал, колеся по всему моему городу.

– Я – Рэмбо, я – Рэмбо… кто на связи? Я в квадрате Римини-юг… осторожно, дорожная полиция лютует…

– Я – Рэмбо… езжай вперед, Эль-Дьябло, на заправку… по кольцевой, у Казалеккьо-ди-Рено, там съезд на бензоколонку… спроси Луану…

– Я – Рэмбо… Это ты, Марадона? Послушай, как так вышло, что Эль-Дьябло влип? Он не знал, что Луана трансвестит? Выйдешь с ним на связь, скажи, что я заночую в Парме-два, буду там его ждать… пусть прочистит себе ж…

Голоса, разбегающиеся по улицам, смолкают внезапно, как отрезало. У моего города четкие границы, обозначенные молчанием; края как у стола, подвешенного в пустоте. За краями – бездна, поглощающая звуки, черная-пречерная, черней черного. Пустая.

А иногда я настраиваюсь на переговорный пункт полицейского управления и слушаю скрипучие голоса патрульных. Я как будто парю в черном небе над моим городом, у меня множество ушей, улавливающих малейший звук в темноте…

– Четвертый вызывает Центральную… серьезная авария на виа Эмилия… срочно нужна машина «скорой помощи»…

– Говорит второй… мы у Объединенного банка… сигнализация сработала, но ни души нет…

– Пробей мне живо этот номер: А – Анкона, Д – Домодоссола…

– Эй… тут парень без приводов, зато девица несовершеннолетняя, документов нет… что будем делать?

– Вас понял… выезжаем в район…

– Передоз, чтоб его… еще помрет прямо у нас в машине…

– Сиена Монца пятьдесят один… Сиена Монца пятьдесят один…

– Слушаю вас, Сиена Монца…

– Передаю: мы на улице Филопанти, угол Гальеры, тут у нас негритоска без документов…

Голос грубый, гнусавый, будто простуженный. На заднем фоне – зеленый рев автомобилей и легкое, голубое стрекотание мопедов. Еще дальше, совсем далеко, почти заглушаемые трубой Чета Бейкера, звучат голоса – они, наверное, резкие, но сейчас едва достигают слуха: «Нет, я не идти… ты плохо, я не идти…» И другой голос, погромче, наглый, алый голос: «А ну стоять, куда поперлась? Хочешь еще по морде? А? Хочешь?»

Когда мне надоедает парить в высоте, когда хочется спуститься и подслушать чью-нибудь историю, я настраиваю сканер на частоты мобильников.

– Какого хрена он тут делает в наушниках?

На заднем плане – музыка. Непрерывный ритм ударных, усиленных синтезатором, но есть какая-то плотная преграда, скорее всего стена. На переднем плане – зеленый-презеленый посвист мобильной связи, сквозь него пробивается другой голос, влажный с изнанки, катающий «р» и «л», словно ручеек гальку.

– Черт рогатый, вот влип так влип… алло! Послушай, Лалла, тут разве играют рэйв? Лопухи, олухи паршивые…

– Какого хрена он тут делает в наушниках?

Второй голос не такой водянистый, но какой-то матовый, запотевший, дымный, словно скрытый в густом тумане. Он звучит между далеким биением музыки и голосом, говорящим по сотовому.

– О Тассо… какого хрена он тут делает в наушниках?

– Отвяжись от меня, Мизеро… я-то почем знаю? Может, он вышибала…

– У него система, как у звукооператора…

– Ну, так он, поди, и есть звукооператор… алло, Лалла? Ты меня слышишь? Черт, Тассо… она отключилась! И кто нам теперь скажет, где играют рэйв?

– Давай спросим у звукооператора…

– Вот хорошо придумал… спрашивай и вали к черту… Алло, Лалла?

– О Тассо… он не звукооператор, он потрясный торчок, говорит, у него есть что покурить. Какого хрена он тут делает в наушниках…

Как только история мне наскучит, как только я перестаю ее понимать, нажимаю на кнопку смены частот и двигаюсь дальше. И так всю ночь – ведь если ты не видишь света, все равно, когда спать, днем или ночью. Я прочесываю темноту, натыкаясь время от времени на тихий рокот других сканеров, пересекающихся с моим. Не я один слушаю голоса города.

Устав, выключаю систему.

Тишина. Только нежный лепет тишины, от которого чуть-чуть звенит в ушах.

Только Чет Бейкер поет «Almost blue».

– Какого хрена он тут делает в наушниках?

Я голый, мне холодно.

Я смотрю на свое отражение в красной луже, которая натекла под койку, и вижу, что зверь все снует и снует у меня под кожей, искажая лицо. Поднимаю с пола чуть надколотую маску, упавшую со стены, длиннолицую африканскую маску, и надеваю ее, чтобы больше не видеть зверя.

Но их-то я слышу.

Я слышу их, колокола Ада. Слышу, как они звонят в голове, звонят всегда, днем и ночью, и этот звон отдается в голове, как будто мой мозг – это живой колокол, пульсирующий, раскалывающийся с каждым ударом. Иногда они отдаляются, смещаются к затылку, и я слышу лишь гулкое эхо, бряцание металла, медленно-медленно, плавными кругами расходящееся по телу. Но потом вдруг они снова начинают звонить во всю силу, громче и громче; звучит набат у темени, откатываясь на переносицу, сокрушая зубы; звучит набат во лбу, бьется о кость и отскакивает, бьется и отскакивает; расходятся сочленения, разламывается череп, а набат все звучит, звучит. Да, я слышу их, колокола Ада. Всегда, днем и ночью, я слышу колокола Ада, звонящие по усопшему, звонящие по мне.

Я заглушаю их наушниками плеера, но этого мало. Я свернулся в кольцо, тугой, как пружина, и провод свисает на грудь, а вилка болтается между ног. Я настраиваю плеер на пределе низкого и высокого регистров, поворачиваю ручку громкости до упора вправо – все эквалайзеры задействованы, все на красном, все-все-все. Вставляю вилку в штепсель – и вот в голове СТЕНА, непроницаемая, плотная: она сокрушает барабанные перепонки, она протягивается от уха к уху, устанавливается, незыблемая, сразу за глазными яблоками. Все ударные, какие есть – барабаны и литавры, – извиваются у меня в голове змеиными зыками; гитара – порыв насыщенного электричеством ветра, несущий потоки дождя; контрабас – истерический гром, чьи раскаты все ближе и ближе, а голос – молния, черным воплем прорезающая небо. У меня стена, стена в голове, СТЕНА – и звуки набата отскакивают от нее, глохнут и с каждым ударом удаляются. Провод натянулся, как цепь в собачьей конуре; его едва хватает, чтобы улечься на подвесной койке. Прижав к груди трясущиеся колени, я чувствую, как трется о сосцы ледяная гладкая кожа.

Я голый, мне холодно; я сорвал с себя всю одежду, а та, что валяется на полу, насквозь промокла, задубела и теперь, наверное, твердая, как картон. Я скорчился у самого края, приклонив голову на уголок подушки: сверху, со второго яруса, все еще капает; наволочка и простыня уже совсем мокрые, липкие.

Я голый, я скрючился, и мне холодно; в голову лезут всякие мысли: если, например, вонзить в сердце пустой шприц и забрать кровь, она будет черная, как тушь. Я так и вижу, как поднимается поршень, а она пенится, густая, темная, покрывая стекло слоем блестящего лака с вкраплениями тусклых пузырьков. Если бы я воткнул иглу себе в сердце, стекло бы разлетелось черными брызгами, кровь забила бы фонтаном, как нефть из скважины, ибо сердце мое разбухло; оно, громадное, расползлось по груди, давит на ребра, не дает дышать. Кто-то живет у меня в сердце, время от времени выходит и снует торопливо под кожей, подступая к горлу. Если бы я раскрыл рот пошире, он выбрался бы наружу, пролез бы сквозь зубы и сквозь полураскрытые губы, этот зверь, которого я ношу в себе.

Я сажусь на постели и крепче прижимаю наушники, потому что колокола опять звонят громче. Давлю изо всех сил пластмассовые нашлепки фирмы «Сони», растопырив пальцы, опершись локтями о колени, а сам раскачиваюсь взад и вперед. Я голый, мне холодно; я голый, мне холодно – и я встаю, соскальзываю на пол, стараясь не порезать ноги осколками очков, бутылки, будильника – всего, что было на тумбочке; соскальзываю на пол и встаю на четвереньки, как пес; как цепной пес, продвигаюсь вперед, насколько пускает провод, – чуть дальше, еще чуть дальше, запрокинув голову, как самая настоящая собака. Дотягиваюсь до нижнего ящика комода, открываю его. Надеваю на себя то, что там нахожу, дрожа от холода, стуча зубами. Так всегда, всегда те же ощущения, каждый раз, каждый раз.

Каждый раз, когда я перевоплощаюсь.

И каждый раз они возвращаются, колокола Ада; возвращаются, наплывают сзади, снова начинают колотиться о стену, воздвигнутую в голове, и музыка не спасает, даже если прижать наушники к самым барабанным перепонкам и вопить, вопить во все добела раскаленное горло. Я бегу, бегу прочь из комнаты, за дверь, вниз по лестнице, на улицу; плеер включен, в голове музыка, а в мозгу звучит все громче и громче набат проклятых колоколов Ада, которые звонят не смолкая и звонят по мне.

Региональный научно-исследовательский центр Болонского комиссариата располагается в старинном монастыре семнадцатого века, там есть широкая парадная лестница с очень высокими сводами, которая резко сворачивает под колоссальным изображением человека Леонардо, нанесенным на кремовую штукатурку стены. Они опаздывали, и Грация припустила бегом по неоглядным, идущим от стены к стене ступеням, но вскоре, страдальчески искривив лицо, замедлила шаг: в животе вновь появилась тупая тяжесть, та самая, что мучила ее с утра.

– Вот дерьмо, – произнесла она одними губами, но Витторио все равно услышал.

– Что такое? – забеспокоился он.

– Ничего.

Грация расстегнула молнию на куртке и сунула руку под пиджак, поправляя пистолет. Кобура висела у пояса и давила на вздувшийся живот. Девушка сдвинула ее набок, подергала туда-сюда, но ощущение тяжести не проходило.

– Ты у меня, случайно, не заболела, а? – осведомился Витторио и взял ее под руку, положив пальцы на оливковую ткань. – Очень было бы некстати: ты непременно должна присутствовать. На этот раз я просто обязан их убедить.

– Да ведь я иду с тобой… незачем волноваться.

– Но отчет изучила ты, и если вдруг…

– Успокойся. Со мной все в порядке.

– Может, у тебя грипп? Говорят, в стране эпидемия и…

– Витторио, у меня скоро менструации, понял? Успокойся, у меня это всегда так… это нормально.

– А-а, – смущенно протянул Витторио и на мгновение выпустил ее руку.

Хотел было снова схватить ее, но девушка вывернулась, почти отпрянула и побежала вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступени.

Витторио нагнал ее на верхней площадке и пристроился сзади, а Грация решительно, не замедляя шага, последовала дальше по коридору.

– Знаю, что нормально, Грация, – проговорил он. – Ты – женщина.

– Я – полицейский.

– Ну конечно полицейский, извини, пожалуйста. Но я тоже полицейский и хочу заполучить это дело. Ты наметила, в какой последовательности открывать документы?

Грация кивнула. На минуту закрыла глаза и увидела перед собой все меню файлов, квадратик за квадратиком, у вертикальной черты, к которой прислонилась черная стрелочка, вызывающая их на белый монитор компьютера. Она могла в мыслях перебрать их все, нажать на кнопку «пуск» и увидеть, как открываются перед внутренним взором имена, данные, картинки.

– Да, – подтвердила она. – Наметила.

– И решающий удар?

– Это тоже.

– Какой он будет?

– Катя.

СATIА001.jpg. Чуть смежив веки, Грация увидела черный квадратик в верхнем углу монитора и зеленую надпись под ним. Если кликнуть по этой надписи, квадратик раскроется и покажет фотографию. Грация тут же открыла глаза и замерла. Постаралась мигом забыть ее, эту Катю.

– Ладно, девочка моя, – сказал Витторио. – Поскольку эти ребята крепкие орешки и ты их пока не знаешь, немного введу тебя в курс дела. Сражаться предстоит с комиссаром. Заместитель прокурора Алвау – человек молодой, мало в этих вещах разбирается и, быть может, даже был бы не прочь показать себя в таком громком деле. Комиссар, наоборот, ненавидит шумиху, не желает переполоха у себя в городе, к тому же ему пришлось бы признать, что предыдущие расследования проводились небрежно. Он даже отправил куда-то начальника местного Научно-исследовательского центра, чтобы лишить нас поддержки, но мы-то знаем, как посадить его в лужу. Ты готова, девочка моя?

Грация молчала. Смотрела на него искоса, в раздражении нахмурив густые брови. Сунула руки в карманы куртки и, по-прежнему не говоря ни слова, остановилась у низенькой узкой дверцы, ведущей в бывшую келью. Витторио поправил галстук, потянул рукава пальто, разглаживая складки, и пригнулся, чтобы не расшибить лоб о каменную притолоку, на которой удлиненными, еле заметными буквами на латыни было выведено имя и год: IERONIMUS FRATER, MDCLXXIH.

– Ну-ка, инспектор Негро, надерем ему задницу, – прошептал он, потом, шагнув в келью, проговорил во весь голос: – Прошу извинить за опоздание… дорожное происшествие.

Лабораторию для специальных исследований устроили, соединив две кельи. Стены из неотесанного камня, бревенчатый потолок, узкие окна, зажатые массивными глыбами. Ровный плиточный пол. Бревна выкрашены в черный цвет. Будь тут алтарь, свечи и распятие, помещение вполне могло бы сойти за монастырскую капеллу. Но компьютерный терминал с монитором, системным блоком и клавиатурой, полка с пятью маленькими телевизорами, подсоединенными к видеосистеме, всюду болтающиеся пучки кабелей и клемм превратили его в лабораторию научно-исследовательского центра.

Заставку на мониторе, объемную надпись ИТАЛЬЯНСКАЯ ПОЛИЦИЯ, будто штормило. Она бешено вращалась вокруг своей оси, то приближаясь, то отдаляясь, и буквы то съеживались, то вырастали до необъятных размеров. Перед одним из телевизоров стояли двое с фотографическим аппаратом на штативе и фотографировали с экрана цветную видеозапись студенческой демонстрации; изображение застыло, показывая юношу в черной куфии. У терминала на табурете пристроился какой-то сухощавый мужчина в синем, очень темном, плаще; он сидел, нахохлившись, сунув руки в карманы, сведя на коленях длинные полы, и в этой позе был похож на ворона. А рядом с фотографами стоял сам комиссар.

– Ну наконец-то! – воскликнул он, едва Витторио показался в каменном проеме. Потом, тронув одного из фотографов за плечо, добавил: – Хватит, ребята, вы свободны. – И улыбнулся темно-синему ворону. – Вот и американцы прибыли, – громко сказал он. – УАМПиры.

Грация подумала, что комиссар из тех мужчин, которые взбивают волосы, чтобы казаться выше ростом. А человек в синем плаще выглядел очень молодо, совсем мальчишкой: прядь светлых волос, свисающая на нос, очки в красноватой черепаховой оправе. Витторио был такой, как всегда, в меру загорелый, в меру элегантный – длинные волосы зачесаны назад и смазаны гелем, открытая, сердечная улыбка, протянутая рука. Он скорее напоминал директора предприятия, пришедшего на собрание по маркетингу, чем криминолога, специалиста по судебной психиатрии, самого молодого и самого блестящего начальника отдела во всем Научно-исследовательском центре.

– Старший инспектор Полетто, инспектор Негро. Мы из АОНП, синьор комиссар, если позволите…

– Извините, что вмешиваюсь, – проговорил прокурор Алвау, – но нельзя ли объяснить, что значит эта чертова аббревиатура?

– Аналитический отдел по насильственным преступлениям, консультационная группа по выявлению серийных убийц. Немного похоже на группу VICAP при ФБР.

– Нет, уж это вы мне позвольте, доктор Полетто… мы тут не в Америке, мы в Италии.

– В самом деле, синьор комиссар, но ведь и наш отдел не совсем такой. Мы входим в состав Научно-исследовательского центра.

Грация отметила, что Витторио сказал «серийные убийцы», а не «киллеры». Соединенные Штаты были далеко. У нее это вызвало бы улыбку, но в животе что-то вдруг кольнуло, резко и сильно дернуло, и морщинка меж сведенных бровей стала глубже. Заместитель прокурора зашевелился на своем табурете: вытянул длиннющую ногу и еще плотнее запахнулся в плащ.

– И что, доктор Полетто, в Болонье орудует серийный убийца? – осведомился он.

Грация перевела взгляд на Витторио и увидела, как тот торжественно кивнул, наморщив лоб, поджав и чуть выпятив губы.

– Мы в этом уверены, доктор Алвау. Да, орудует.

Он так хорошо это сказал, что даже комиссар на мгновение дрогнул. Витторио тут же пошел в наступление:

– Сейчас, доктор, я вам все покажу. Секундочку, соединяемся с ЦИСНИО…

– Опять вы с вашими аббревиатурами…

– Вы правы, доктор Алвау, скверная профессиональная привычка. ЦИСНИО – это Центральная информационная система научно-исследовательского отдела. Грация… будь так любезна, сядь к терминалу.

Грация мигом уселась на вращающееся кресло перед компьютером. Поводила мышкой по красному коврику, что лежал возле клавиатуры, и вихляющаяся надпись тут же пропала. Шарик, наверное, весь пропылился, потому что белая стрелка двигалась по экрану скачками, ее приходилось чуть ли не силой тащить на иконку с маленькой желтой трубой, через которую вызывалась программа. Если бы в комнате было тихо, они бы услышали непрерывный звонок, затем птичью трель модема, выходящего на соединение, но Витторио не собирался предоставлять комиссару времени на раздумья:

– Так вот, доктор Алвау, АОНП был создан в декабре девяносто пятого, он расположен в Риме и обслуживает оперативные группы, которые занимаются «немотивированными убийствами и насилиями, составляющими серию». Помимо всего прочего, мы проводим так называемые профилактические консультации…

Комиссар разинул рот, оттуда вырвалось «ха», сухое и звонкое, словно кашель, что предвещало взрыв саркастического смеха, как всегда немного наигранного, но как раз в эту минуту экран засветился живым, сияющим голубым цветом и комиссар, пристыженный, закрыл рот.

– Эта программа называется САМП, Система анализа места преступления. Она базируется на данных, которые АСС, Автоматическая система съемки, отбирает, а потом передает в ЦИСНИО. САМП автоматически сопоставляет информацию, относящуюся к разным делам, и обнаруживает связи, если таковые имеются. Мы ее называем монстроуловитель.

Ошибка. Комиссар наконец-то рассмеялся в полный голос. Он окончил свое «ха-ха-ха», глядя прямо на монстроуловитель, будто ему показывали какой-нибудь забавный мультик. Монстроуловитель, ничего себе. Заместитель прокурора Алвау поднял, однако, руку, унимая комиссара, и сам, поправив очки, уставился на экран.

– И что же вы обнаружили? – спросил он.

Витторио положил руку на плечо Грации, зашуршал тканью куртки. На лице его появилось серьезное выражение.

– Прошу вас, инспектор Негро… – сказал он, понизив голос.

Теперь все столпились вокруг Грации. Комиссар почти навалился на ее кресло, дышал ей в ухо, а когда изрекал свое «ха-ха», струйка слюны, плотная и горячая, попала ей прямо на щеку. Заместитель прокурора стоял сзади, нависая над ней, как стервятник, чуть не упираясь подбородком ей в темя; от ладони Витторио горело плечо под курткой, кончики его пальцев больно давили на ключицу. В животе ощущалась тяжесть, он, казалось, чудовищно раздулся и тянул к земле. Поясница, позвоночник, ноги, в которые врезался край сиденья, – все ныло, болело, выматывало душу. Набухшая грудь тоже давала о себе знать под тесным бюстгальтером, под тонким хлопком маечки, под более плотным бархатом пиджака, под синтетической тканью куртки. Дерьмо. Она обратилась мыслью к коробке тампаксов, которая лежала в кармане вместе с запасным зарядным устройством к беретте, потом глубоко вздохнула, прочистила горло и навела стрелку на «пуск».

– Дело Грациано, Болонья, декабрь тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Студент родом из Палермо, двадцати пяти лет, жил один в квартирке на холмах. Дело Луккези, Сан-Ладзаро, Болонья, ноябрь девяносто пятого. Студент, отчисленный из университета, родом из Генуи, двадцати восьми лет, наркоман, судим за кражу и торговлю наркотиками. Дело Фарольфи–Бальди, Кастеназо, Болонья, май девяносто шестого. Пара, тоже университетские студенты, родом из Неаполя, подсдавали комнаты «от жильцов» другим иногородним студентам, тем и жили. Держали собаку. Собака убита тоже.

Грация провела языком по губам. «Ни слова об убийствах», – наказал Витторио. Щелкать по свидетельским показаниям, полицейским протоколам, фотографиям жертв – но сделанным при жизни. В самом деле, по экрану бежали голубые буквы, открывались формуляры под грифом «Пост карабинеров» и «Оперативная группа», мелькали фотографии с удостоверений личности, на которых просматривалась круглая печать муниципалитета, или моментальные снимки, сделанные во время отдыха на море: человек стоит на молу, взгляд устремлен на пенящиеся волны, на губах дежурная улыбка, застывшая, словно передержанная. «Решающий удар прибереги напоследок», – наказал Витторио. Решающий удар.

СATIА001.jpg. Грация помотала головой, стараясь об этом не думать.

– Дело Ассирелли-Ассирелли-Ассирелли-Фиерро, декабрь тысяча девятьсот девяносто шестого.

Две узкие цветные иконки в верхней части экрана, в них надписи: ASS1.jpg и ASS2.jpg. Грация навела белую стрелку на ASS1 и кончиком указательного пальца дважды нажала на кнопку мыши. Показалась семейная фотография: отец, мать, юноша и маленькая девочка, все сидят за столом в зальчике таверны, празднуют то ли Новый год, то ли день рождения.

– Они жили в Кориано, Римини, на холме, тоже в домике, расположенном на отшибе. Только у них к тому же были дети.

Клик на ASS2. Фотография аналогична предыдущей. Тот же угол маленькой таверны, край накрытого стола, позади – стена, на которой висит тележное колесо, покрытое лаком и расписанное, виден угол очага, над ним плоская глиняная фляга с силуэтом замка Сан-Марино. Но семья Ассирелли исчезла, и было что-то странное в съехавшей до самого пола скатерти, в темных потеках, струившихся из-под колеса по стене, потом по половицам до самой двери, приоткрытой двери, которая виднелась на заднем плане. Заместитель прокурора Алвау склонился еще ближе к экрану, словно пытаясь проследить, куда ведет эта мутная густая полоса. Грация с трудом поборола желание отпихнуть его, передернув плечами.

– Все эти дела расследуются и близки к завершению, – веско проговорил комиссар.

– Но преступники до сих пор не выявлены, – возразила Грация. – По делу студента из Палермо розыски ведутся среди гомосексуалистов, насчет наркомана карабинеры из Сан-Ладзаро убеждены, что он был убит из-за наркотиков. Пара из Кастеназо…

– Помню, – вмешался Алвау. – Убийство с целью грабежа. Совершенное неизвестными лицами.

– Что до Ассирелли, – добавил комиссар, – то прокуратура Римини добивается разрешения допросить цыгана… того, который сейчас сидит в тюрьме на территории бывшей Югославии; у нас он вырезал целую семью в провинции Павия. Мне эти версии кажутся весьма обоснованными. И я не вижу, что общего между названными делами.

– Я тоже… – подтвердил Алвау, – даже представить не могу, как… что с вами, инспектор, вам нехорошо?

Грация резко откинулась назад, стукнув заместителя прокурора по подбородку. Живот пронзила боль, тупая, какая-то хлюпающая, словно чья-то рука сжала внутренности. Складка между бровями углубилась, превратилась в гримасу, на мгновение отразившуюся в мониторе компьютера.

– Вы плохо себя чувствуете, синьорина? – допытывался комиссар, а Грация отнекивалась, мотая головой.

– У инспектора Негро… – начал было Витторио.

– Грипп, – решительно заявил Алвау. – Я тоже его подцепил. Скверная хворь.

– Нет, нет…

– У инспектора Негро…

– Я сразу заметил, какая вы бледная, синьорина, с первого взгляда…

– В этом году скверный грипп… три разных вируса! Осложнения на желудок…

– Нет, нет…

– У инспектора Негро…

– Может, нам лучше закончить на этом, чтобы синьорина…

– У инспектора Негро, скажем так, обычное недомогание.

– А-а, – протянули Алвау и комиссар.

У Грации зарделись щеки.

– Связь между этими делами есть, определенно есть, – выпалила она единым духом. – Во-первых, М.О. всегда один и тот же, зверское насилие, не щадящее ничего живого. Чистое насилие, ни секса, ни фетишизма – ничего. Одно насилие.

– М.О. – это modus operandi, способ действий, – шепнул Витторио заместителю прокурора, и тот раздраженно кивнул – мол, и так ясно.

– Во-вторых, в каждом случае по крайней мере одно из тел совершенно раздето. Раздето догола. Парень из Палермо, наркоман, Андреа Фарольфи и Маурицио Ассирелли, сын той семейной пары из Кориано. Все они были найдены голыми, абсолютно голыми, с головы до ног.

– Такое уже случалось… – заговорил было комиссар, но никто не стал его слушать.

– И в-третьих, все они – студенты университета. Университетская молодежь.

Комиссар хлопнул в ладоши так громко, что все обернулись.

– Киллер, убивающий студентов! – воскликнул он. – С ума сойти! Просто подумать страшно! – Он протянул руку, ухватил Алвау за плечо и яростно встряхнул. – Вы, доктор, отдаете себе отчет? Представляете, чем это пахнет? Здесь у нас двести тысяч студентов… вы представляете себе, какая начнется свистопляска, если просочится слух, будто какой-то маньяк убивает школяров? В Болонье? С ума сойти!

Витторио тоже протянул руку и дотронулся до плеча заместителя прокурора:

– Если позволите, доктор Алвау, привести статистические данные…

– Нет уж, это вы мне позвольте, доктор Полетто. – Комиссар сделал шаг вперед и свободной рукой сжал запястье Витторио. – Знаете, где я видел ваши статистические данные…

– Но позвольте, синьор комиссар…

– Нет, это вы мне позвольте…

Грация выпрямилась, застыла, оказавшись среди переплетенных рук, словно в клетке. «Разомкнуть бы их все», – внезапно поднявшись с места, подумала она, но тут же вспомнила, что СATIА001.jpg ждет в своем окошке, безмолвном и темном, в самом дальнем углу экрана.

СATIА001.jpg.

Грация подвела стрелочку к иконке, подхватила ее, нажимая на кнопку мыши, и передвинула в середину экрана.

СATIА001.jpg.

– Доктор Алвау, – сказала она, – думаю, есть причина по-иному подойти к расследованию.

СATIА001.jpg.

– Какая? – спросил Алвау.

– Чтобы такое больше не повторилось.

Грация дважды нажала на кнопку мыши, и фотография Кати Ассирелли, одиннадцати лет, отснятая сотрудниками научно-исследовательского отдела 21.12.1997 в 15.32, показалась на экране.

– О боже! – вскрикнул заместитель прокурора Алвау и отвернулся от монитора. – Боже мой, нет! Только не это!

Витторио поднял руку, согнул ее под прямым углом и взглянул на часы, отдернув рукав пальто.

– Черт, как поздно, – заметил он, придерживая дверцу, уже одной ногой в салоне бело-голубой полицейской машины, которая дожидалась его с включенным мотором. – Если опоздаю на экспресс, все пропало.

– Успеешь, успеешь, – пробормотала Грация.

Подождав, пока он окончательно усядется и подберет полы пальто, она захлопнула дверцу снаружи. Витторио опустил стекло.

– Вроде бы получилось, а? По крайней мере, сейчас Алвау нам доверил расследование, что бы там ни говорил этот говнюк комиссар. Эффектную сцену ты устроила под конец с фотографией девочки… немного смело, но действенно. Ты хорошо поработала, девочка моя.

Грация улыбнулась, не поднимая глаз, не отрывая взгляда от асфальта парковочной площадки перед комиссариатом. Она ощущала мягкую, влажную тяжесть – не только во вздувшемся животе, но и выше, над сердцем, словно кто-то щекотал ей гортань изнутри, и от этого хотелось плакать.

Витторио еще ниже опустил стекло и пожал ей руку:

– Излишне говорить, как рассчитывает АОНП на эту операцию. В программу вложено очень много средств, в нее должны поверить, и мы целиком полагаемся на тебя. Я на тебя полагаюсь. Ты настоящий боец… доверься своему упрямому, я бы сказал – звериному, чутью, которое меня всегда восхищало, и найди мне киллера, убивающего студентов. Поцелуй меня.

Нагнувшись, Грация едва прикоснулась к щеке Витторио краешком губ – так целуются дети. Витторио втянул голову внутрь и похлопал по плечу агента, сидевшего на водительском месте.

– Если я опоздаю на поезд, тебе светит перевод в Сардинию! – пригрозил он. Потом добавил, обращаясь к Грации: – Звони мне на мобильник в любое время. – Но слова эти, еле слышно произнесенные, заглушил рев автомобиля, сорвавшегося с места.

Грация вынула руку из кармана куртки и вяло помахала вслед. Застегнула молнию до самого горла: вечер выдался пасмурный, холодало, – и вдруг, внезапно, ей показалось, будто площадь Рузвельта стала шире и вся Болонья увеличилась в размерах; этот громадный город все рос и рос, неудержимо, до бесконечности, с невероятной быстротой, а она стояла одна-одинешенька в самом его центре, засунув руки в карманы куртки, и губы кривились от непролитых слез.

– Да пошло все в задницу, – подытожила Грация, вытирая единственную слезу, которой удалось прорваться.

«Менструальный синдром», – подумала она и, повторив одними губами: «Да пошло все в задницу», вернулась на крыльцо и отправилась в комиссариат.

Иногда мать поднимается ко мне в мансарду подслушать, что я делаю.

Шарканье матерчатых тапочек по ступенькам – еле слышный вздох, лишенный очертаний. Я тотчас же слышу его; слышу скрип досок, легкое звяканье обручального кольца: металл касается металла, когда она кладет руку на латунный поручень. Частое, глубокое дыхание: остановилась на середине пути, чтобы перевести дух, ибо лестница, ведущая в мансарду, где я постоянно нахожусь, крутая и узкая.

Заслышав все это, я, если успеваю, бросаюсь на диван и притворяюсь спящим. Лежу не шевелясь, жду, пока раздастся противный скрежет дверной ручки – ни дать ни взять, кто-то прочищает голос, – потом шарканье замирает на пороге, и мать говорит «тссс» самой себе. И снова скрежещет дверная ручка, шелестят, удаляясь, тапочки, скрипят ступеньки, звякает кольцо, слышится на середине лестницы частое дыхание – и все, тишина. Вначале, когда я бросался на диван, даже не подумав прикрыться пледом, который теперь всегда держу под рукой, она подходила, чтобы меня укутать, и порой замечала, что я не сплю.

И тогда спрашивала:

– Ты спишь?

И пускалась в разговоры.

Если я остаюсь в кресле, откидываюсь на спинку, пристроив голову на самый ее край, или даже склоняюсь к столу, уткнув голову в сложенные руки, – это не действует. Ибо она входит, трогает меня за плечо и говорит:

– Хочешь спать – ложись в постель.

И пускается в разговоры.

Но если у меня включен сканер, а того гляди, и музыка тоже, выхода вообще никакого нет. Она понимает, что я не сплю. Единственное, что можно сделать, – это быстро протянуть руку к экрану сканера и повернуть ручку частоты. Настроиться на чаты. На разговоры через компьютеры, через Интернет.

Я совсем недавно обнаружил такую возможность. Сигналы, которые посылает модем, проходят через телефонные линии, оповещая о себе рыдающими, искаженными из-за электрических разрядов звонками, и эти сигналы можно перехватить. Я столько раз их слышал, прочесывая эфир с помощью сканера. Вихрь мелодичных свистков, стая птиц, их желтое чириканье в порывах синего, жгучего ветра. Я слышал их много раз, но только недавно мне пришло в голову соединить сигналы со звуковой программой моего компьютера. Так свистки превратились в слова, произносимые низкими, глухими синтезированными голосами из колонок, которые стоят у меня на столе. Если это данные, которые передаются с терминала на терминал, разобрать ничего нельзя, но если это сообщения, которыми люди обмениваются в чате, слова складываются в фразы. Фразы пишутся на экране с помощью клавиатуры, но потом становятся голосами. Голосами города. Люди их читают. А я слушаю.

Мать ненавидит синтетический голос компьютера. «Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу», – говорит она и уходит. Поэтому я и стараюсь выйти в эту программу всякий раз, когда она приближается. Но иногда это не действует. Иногда она остается.

И пускается в разговоры.

– Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу. Чем ты занят? Что ты слушаешь? Не слишком ли громко ты включил музыку? У тебя ведь тонкий слух… сам знаешь.

Днем я не слушаю Чета Бейкера. «Almost Blue» – ночная песня. Днем я ставлю компакт-диски или слушаю радио. Радиостанцию «Бар-Флай» ближе к вечеру. Только джаз, никаких комментариев, короткая реклама время от времени. Только джаз, особенно би-боп.

Коулман Хокинс.

Лиловый саксофон, дрожа, удлиняется, такой горячий, что фортепьяно, контрабас и тарелки ударников плавятся, истончаются до прозрачности, и он проходит насквозь.

Голос матери. Зеленый из-за сигареты, которую она курит, – этот запах я учуял, когда она была еще на нижних ступенях, вместе с запахом лака для волос, которым она всегда поливает прическу. Открытые гласные то поднимаются, то опускаются, цепочка слогов – словно горная цепь. Она говорит, будто поет под музыку:

– И почему только в средней школе ты не захотел учиться играть на фортепьяно… сейчас бы, уж наверное, стал музыкантом, а так сидишь день и ночь взаперти и включаешь всякую чушь… Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу…

Голос из колонки. Всегда одинаковый, ни модуляций, ни придыханий, ни цвета. Мужской голос, чуть-чуть двоящийся: «р» чересчур раскатистое, да и гласные порой слишком растянуты. Пауз между словами нет. Только небольшая заминка между фразами. «Прривет заапятая меня зовут ррита заапятая о-откуда передаешь вопрросительный знак Из болоньи заапятая а ты вопрросительный знак Я то-оже из болоньи точка Ты кто по зодиа-аку вопрросительный знак Ско-орпион а ты вопрросительный знак».

Голос звучит контрапунктом к музыке и к голосу матери. То, и другое, и третье – инструментальное соло, песня и ритм.

Майлс Дэвис.

Тугие, круглые, красные звуки трубы выдуваются прямо между слов, которые произносит мать.

– Та учительница, которая занималась с тобой после того, как ты больше не захотел посещать школу, всегда, бедняжка, твердила тебе: прикасайся к вещам, щупай их, пользуйся пальцами…

Сурдина сплющивает звуки трубы, разматывает их, как бинты, и к ним прилипает там и сям низкий, навязчивый, сбивающийся ритм синтезированного голоса. «Воо-долей на подъеме к ра-аку луна в знаке стрельца-а точка Э-это здо-орово ррита заапятая прравда точка Ты-ы в э-этом рра-азбираешься вопрросительный знак».

– Такая милая синьорина, жалко, что ты не захотел заниматься с ней, а насчет той, следующей, я с тобой согласна, ей и вправду было наплевать…

Труба звучит уже в полную силу, всюду оставляя дыры. Много-много дыр, желтых, жужжащих.

– Так вот, я ничего не хочу сказать, я ни на чем не настаиваю, но, по-моему, если бы ты время от времени хоть ненадолго выходил на улицу – это принесло бы тебе только пользу…

«Мы-ы с тобой по-охожи заапятая ррита заапятая мы-ы бо-оимся о-одного и того же точка Че-его вопрросительный знак О-одиночества точка». Труба Майлса Дэвиса скользит на одной длинной лиловой ноте, изливается капля за каплей и умирает. А мать с компьютером, теперь в унисон, добавляют новый финал:

– При жизни отца все было по-другому.

«Да-а. О-одиночества точка».

Рон Картер.

Вне ритма вдруг прорезывается мелодия контрабаса. Обычно она красивая, лиловая, почти голубая, но сегодня, рядом с синтетическим голосом, становится зеленой. Я уже собираюсь перевести сканер на что-нибудь другое, но моя рука замирает над кнопками. Один из двоих спрашивает: «У тебя-я е-есть микррофо-он для рра-азговорра в э-эфире вопрросительный знак», а второй отвечает: «Да-а».

Я оставляю сканер в прежнем режиме, только убираю громкость; теперь голоса едва слышны.

– Привет. Ты слышишь меня?

Девушка. Молодая. С напором произнесла «р» в «привете», но снизила тон на «ы» в «слышишь». Расстроенная.

– Ты слы-ышишь? – с нетерпением.

– Плохо… погоди-ка, попробую наладить… а? Теперь хорошо?

Парень. Молодой. Но что-то не так с его голосом. Не нравится мне этот голос.

Она улыбается. Я это чувствую по тому, как слова круглятся и как бы целиком проскальзывают между растянутых губ. Тон высокий, гласные с придыханием, тугие, красные. Она иронизирует. Шутит. У нее от души отлегло.

– Ты что, не знаешь, как включить микрофон? Может, этот компьютер не твой, ты его украл? Шучу… знаю, что Скорпионы легко обижаются.

– Только не я. Я спокойный. Я похож на Скорпиона только в одном.

– В чем?

– Угадай.

Мне этот голос не нравится. Это зеленый голос. Он проскальзывает к контрабасу, который тихо, не в такт, ноет на заднем плане и морщит мелодию, словно вздрагивает туго натянутая кожа. Этот голос зеленый потому, что он не имеет цвета. Цвет голосу придает дыхание. Все зависит от того, под каким давлением выходит воздух. Если давление низкое, голос смиренный, грустный, тревожный, умоляющий. Если высокое – голос искренний, ироничный или добродушный. Если среднее – безразличный или деловой. Если воздух выходит с силой, под напором, тогда голос угрожающий, вульгарный или склочный. Если давление то поднимается, то опускается и потоки воздуха закругляются по краям, тогда он ласковый, лукавый или чувственный. А этот голос – никакой. Он обладает чуть большей выдержкой, чуть большей полнотой, насыщенностью, чем компьютерный, но и только. Это зеленый голос, голос, который притворяется.

– Послушай, Скорпион… ты, часом, не секс имеешь в виду? Ты ведь, надеюсь, не из тех типов, которые выходят в чат, чтобы клеиться…

– Да нет… как тебе такое пришло в голову? – Низкое, очень низкое давление. Слишком. Оскорбленный. Униженный. Разбитый. Все слишком. – Я имел в виду совсем не то. Я хотел сказать, что живу особняком, как скорпион под своим камнем, и вечно готов к обороне против всех и вся. Выпускаю жало, чтобы меня не раздавили. Но иногда бывает так одиноко. Сейчас, например.

– Прости меня, Скорпион… я не хотела. Я так тебя понимаю. Мне тоже бывает одиноко.

Все, влипла. Голос смягчился. Давление на гласные понизилось, еще немного, и появится придыхание. Я заранее знаю, что будет дальше: сколько тебе лет, какую музыку ты слушаешь, какие у тебя интересы, где мы можем увидеться…

– Какую музыку ты слушаешь, Скорпион?

– В смысле… сейчас?

– А что, у тебя сейчас играет музыка? Мне тут ничего не слышно…

– Я через наушники… но это разговаривать не мешает.

Мне уже невмоготу слушать этот зеленый голос. Есть в нем что-то такое, от чего пробирает дрожь. Будто бы в нем, на втором плане, звучит что-то еще, какой-то лепет, заполняющий паузы в разговоре. Похоже на молитву, но это не молитва. Шелест. Шелест, шорох, звяканье.

Динь-дон, динь-дон…

– Какие у тебя интересы, Скорпион? Я занимаюсь танцем Буто, изучаю оригами, фэншуй…

– Я… сам не знаю. Ты веришь в перевоплощение?

Что-то скребется под оболочкой этого голоса, похожего на синтетический, – скребется, извивается, скручивается. Что-то раздувается и опадает со свистом. И шелестит, и чуть слышно звякает.

Динь-дон, динь-дон…

Мне страшно.

– Послушай, Рита… может, нам повидаться?

Тыкаю пальцем в кнопку настройки. Синее шипение сканера в черной тишине. Только теперь я отдаю себе отчет, что голоса матери давно не слышно. «Бар-Флай» закончила трансляцию, и по радио не передают ничего по моему вкусу. Во мне еще живет воспоминание о том голосе, и я вздрагиваю, как в детстве, когда язык касался металлических скобок на зубах. Чтобы избавиться от шершавого, зеленого, холодного ощущения, включаю проигрыватель, делаю погромче.

«Almost Blue».

В этот самый момент, как раз во время густой, тягучей дрожи контрабаса, за миг до того, как запеть Чету Бейкеру, сканер находит нужную волну, и я слышу ее голос.

Голубой голос.

– Алло, Витторио? Это я, Грация… Нет, нет, все хорошо… я хотела только… да нет, успокойся, комиссар не мешает… Да, я с него глаз не спускаю, да…

Собеседника не слышно. Вместо него – пустая тишина, черные паузы. Он говорит по сотовому, эта линия перехвату не поддается. Может быть, по домашнему телефону, но у тех тишина другая, розоватая.

– Нет, в самом деле у меня все хорошо… мне дали двух оперативников, обещали сообщить, если… конечно, я работаю… оставь в покое мои дела, Витторио, они тебя не касаются…

Он что, не понимает, что девушка плачет? Не слышит влажного трепета под звуками голоса? Она задерживает в горле слова, чтобы те не скользили, – так осторожно ступает нога по мокрой поверхности. Потом выдыхает их из губ, как Чет Бейкер. Разумеется, с закрытыми глазами.

– Витторио? Можешь немного подождать на линии? Пришел агент, делает мне знаки…

Она закрыла микрофон рукой, я это слышу по приглушенному хрусту. Нагибаюсь к коробке сканера, чтобы быть ближе, когда голос вернется.

Мне нравится ее голос. Это мягкий голос. Молодой. Немного печальный. Вроде бы южный выговор. Низковатый. Теплый. Круглый, насыщенный. Лиловый с красноватым оттенком.

Самый голубой голос из всех, какие я до сих пор слышал.

Но он возвращается совсем другим. Слез нет и в помине. Голос четкий, стремительный и такой жесткий, что я с трудом его узнаю.

– Витторио? Я тебе перезвоню. Обнаружили еще труп.

– Послушай, Рита… ты веришь в перевоплощение?

– Осторожнее, синьорина, не запачкайтесь… кровь свернулась, но забрызгано все до потолка.

Она себя чувствовала раздутой, словно шар. Такое было ощущение, будто живот круглится под платьем, выпирает бубликом. Она уж пожалела, что надела вместо джинсов платье. Не из-за живота, ведь все это ей только казалось, но потому, что, в сером шерстяном платье выше колена и в черных чулках, со стянутыми ремешками ботинок лодыжками, она больше обычного походила на женщину, и никто еще не обратился к ней как к полицейскому. Несмотря на куртку, несмотря на бейджик, висевший на шее, ее принимали за любопытствующую студентку, за журналистку – за кого угодно, только не за полицейского. Может быть, потому, что делом занялись карабинеры и в разоренной комнате было полно вооруженных мужчин, а женщин, кроме нее, не было. Но джинсы стискивали бы раздувшийся живот и – «Пошло все в задницу», – подумала Грация, глубоко вздохнув, демонстрируя полное безразличие к окружающей обстановке, хотя в отличие от большинства присутствующих она не озаботилась захватить марлевую повязку.

Парень был мертв по меньшей мере неделю, когда его обнаружили, а обнаружили его именно по запаху. Хозяйка дома, которая давно не видела своего жильца, поднималась время от времени и звонила в колокольчик, не получая ответа. Наконец этим вечером дверь оказалась приоткрыта, и сквозь щель просачивался сладковатый запах, резкий и тошнотворный, как от переваренного повидла. Запах смерти.

– Квартира однокомнатная, туалет, кухонный уголок. Тесная студенческая квартира.

Высокий бригадир держал себя любезно. Он даже из вежливости сдвинул повязку со рта, но тут же с гримасой отвращения вернул ее на место. Грация сглотнула, плотно сжав губы. Морщинка между бровями прорезалась глубже.

– Как выглядел труп? – спросила она.

– Настоящая бойня, синьорина. Тошно вспоминать. Судебный врач предполагает, что погибший был юношей лет двадцати; вполне возможно, это и был Паоло Мизерокки, студент, снимавший эту квартиру. К счастью, тело уже унесли.

– Я имела в виду, был ли он одетым или голым. И пожалуйста, не называйте меня синьориной.

– Вы правы, извините… я и не думал, что вы замужем, такая молодая. И потом, сейчас так обращаться не принято, даже официально…

– Инспектор Негро, пожалуйста. Обращайтесь ко мне «инспектор»… я не синьора, я ваша коллега.

Бригадир зарделся под своей повязкой. Прищурив глаза, уставился на Грацию, которая приподнялась на цыпочки, разглядывая что-то на втором ярусе подвесной койки; руки она сцепила за спиной, чтобы случайно за что-нибудь не схватиться. Нелегко было передвигаться по этой комнате. Пол замусорен: осколки стекла, книги, одежда, компакт-диски, обломки деревянной маски. Дверцы шкафа распахнуты, ящики выдвинуты. Тумбочка опрокинута. Плакаты содраны со стен; постер Памелы Андерсон, смятый, валяется в углу. Только письменный стол, компьютер и вращающееся кресло были невредимы и находились на своих местах. Чистые, без пятнышка.

– Конечно, он был голым, – подтвердил бригадир. – Поступила телефонограмма с приказом, чтобы вам сообщили, если обнаружится голый труп, поэтому-то вы и здесь, инспектор.

Широкими шагами, высоко поднимая ноги, ступая на цыпочках, чтобы ничего не раздавить, Грация подошла к письменному столу. Сунула руки под расстегнутую куртку и стала неумело массировать поясницу, что не принесло ни малейшего облегчения. Нагнулась к компьютеру так низко, что почуяла кислый запах порошка для снятия отпечатков. Запах смерти она уже почти перестала замечать.

– Могу я как можно быстрее получить фотографии отпечатков? – спросила она.

– Будьте уверены, инспектор, – произнес бригадир с сарказмом, – наших отпечатков там нет. Капрал, который выключил компьютер, был в…

Грация резко обернулась, коснувшись подбородком ворота куртки; ткань зашуршала.

– Вы все сохранили перед тем, как выключать, – быстро проговорила она. – Разумеется.

– Разумеется, – отозвался бригадир, но не сразу; глаза его как-то странно сверкнули, а улыбка под марлевой повязкой внезапно стерлась.

«Дерьмо», – тихо-тихо, одними губами прошептала Грация, обхватив руками поясницу, но бригадир, наверное, все понял по ее глазам, потому что опять покраснел.

– Могу я поговорить с капралом, который выключил компьютер? Сейчас, немедленно? – То был уже не вопрос, а приказ, и бригадир тут же кивнул, сунул руки под широкий красный пояс и застыл в нерешимости, чуть согнувшись, словно в ожидании дальнейших поручений.

– Ну а как же… конечно. Канавезе! Сюда, живо!

Канавезе дышал воздухом у единственного в комнате, чуть приоткрытого окна. С недовольной гримасой он оторвался от щели, но едва увидел Грацию, стоявшую рядом с бригадиром, как лицо его расплылось в улыбке. Капрал охватил ее быстрым взглядом – губы, грудь, ноги – и двинулся вперед; сапоги, кобура и белая портупея решительно заскрипели. Он тоже был высоким, как и бригадир.

– Журналистка? – осведомился он, но потом заметил бейджик. – А… своя… И премиленькая… лучше наших теток, да, бригадир? Я всегда говорил, что в полиции…

Грация опустила веки, потупилась и тут заметила, что Канавезе стоит на листе бумаги, по которому протянулась, словно разрезая его надвое, красная полоса. Шествуя от окна, он без стыда и совести раздавил все, что попалось под подошвы его скрипучих карабинерских сапог. Грация вздохнула, помотала головой. Бесполезно спрашивать, сохранил ли он данные, прежде чем выключить компьютер.

– Вспомните, было ли что-нибудь на экране? Документ… программа… какая-нибудь надпись…

Канавезе пожал плечами и покачал головой.

– Я в этих вещах не разбираюсь, – сказал он, – но вообще-то экран был весь черный, по нему двигалась какая-то оранжевая надпись… да я не стал читать.

– Это можно восстановить, – заявил бригадир, – у нас такие спецы в отделе информатики, что с того света файлы вытащат…

– Ни к чему, – буркнула Грация, – это была заставка, она появляется, когда прекращаешь работу, и нужна для того, чтобы… не важно.

– Но чуть только я дотронулся до стола, надпись пропала, – продолжал Канавезе; сунув палец под берет, он почесывал у себя за ухом. – Погодите… эта штука, как ее там…

– Монитор, – подсказала Грация.

– Ну да, он самый… – Канавезе провел ребром ладони по выпуклому стеклу экрана. Бригадир протянул было руку, чтобы ему помешать, но Грация резко мотнула головой: пусть, мол, делает, что хочет. – Там была голубая черта посредине и сверху два желтых квадратика, а в них что-то понаписано.

– Чат! – воскликнула Грация. – Он был с кем-то в чате! Молодец, капрал… хорошо поработали.

– Ну, спасибо. – Капрал расплылся в простодушной улыбке.

– Наши специалисты творят чудеса, инспектор, – повторил бригадир. – И потом… у вас ведь тоже было нечто подобное, не так ли? Помните ту историю на улице Пома? Тогда ваши, из полиции, выключили компьютер…

– Да, верно, – оборвала его Грация. – Ничья, один-один. Могу я, с вашего позволения, поговорить с хозяйкой дома, которая обнаружила труп?

Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, знаете, такое печенье, – запишите, запишите, синьорина! – жила на той же площадке, в квартире напротив. Она ждала в коридоре с капитаном карабинеров, который был еще выше Канавезе и бригадира и который преградил Грации путь, едва она переступила порог. Извините, никакой прессы.

Ах, вы из полиции. Специалист по серийным убийствам. Думаете, это по вашей части? Нам кажется, тут замешаны наркотики. Этот Мизерокки толкал экстази всему факультету экономики и финансов.

Ладзарони, знаете, такое печенье, – запишите, запишите, синьорина. Ах, боже мой, не мы сами, но мы с теми в родстве. Да, я сдаю квартиры студентам, но не подумайте, что у меня легкая жизнь, – куда там, одни неприятности. Паоло, того, что напротив, я в последний раз видела восемь дней назад. Как услышала его на площадке, так и высунулась, чтобы напомнить о квартирной плате, а поскольку он ко мне не зашел, как обещал, я вышла и позвонила, но он не отозвался, так я вернулась на следующий день. Нет-нет, я и не подумала, будто что-то случилось. Ну что вы, на следующий-то день он и отозвался. Ах, боже мой, не сам лично отозвался, а его приятель, и сказал, что того дома нет. Конечно, приятеля я видела, я ведь его зазвала к себе на чашечку кофе: знаете, как у этих ребят – глядишь, уедут и квартиру сдадут от себя, а мне невыгодно, так я и хотела выяснить, что к чему… Нет, знать я его не знаю, имени он не сказал, а документов я не спрашивала – мое ли это дело? Как он, значит, выглядел. Парень как парень, студент, обычный, университетский. Полноватый, чуть смуглый, тонкие усики, бороденка козлиная, как сейчас носят. Вежливый, воспитанный, хотя за все время, что мы разговаривали, так и не снял наушники, а это мне совсем не понравилось. Еще и перехватал пальцами всех стеклянных зверушек, что стоят у меня на комоде, я тогда подумала: «Э, да ты, голубчик, на руку нечист!» Но я глаз с него не спускала, вот он ничего и не унес. И все ж, сами понимаете, квартирную плату мне хотелось получить, Деньги-то не на кустах растут, ведь так? Вот я и засела за телефон и давай названивать что ни день. Сначала тот парень подходил, а сегодня всю дорогу телефон был занят, занят и занят, и я подумала, а что если этот съедет да и оставит мне счет вот такой длины, и я пошла и позвонила в дверь, а дверь была открыта, и этот запах так в нос и шибанул, и, боже мой, страшно вспомнить. Дайте-ка я сяду, не то в обморок свалюсь.

Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, повисла на затянутой в перчатку руке капитана, и тот, поддерживая старушку за локоть, привел ее в гостиную и усадил в кресло. Грация стала рассматривать стеклянных зверушек, выстроенных на комоде. Слоник, гусыня, собачка… покрытые пылью, будто специально, чтобы четче обозначились отпечатки: эти фигурки словно припорошило снегом, серым, тончайшим снегом, выпавшим внезапно и только тут, над ними.

Твое упрямое, звериное чутье, сказал Витторио.

Твое чутье.

Грация протянула руку и схватила за кончик хвоста крокодильчика, зажав между большим и указательным пальцами, чтобы не смазать отпечатки. Сунула в карман куртки за секунду до того, как капитан обернулся, и столь поспешно вытащила руку, что все посыпалось из кармана: фотографии жертв, свернутые в трубку, запасная обойма, упаковка тампаксов – крокодильчик тоже выскочил и упал на угол ковра. Грация стремительно нагнулась и подобрала зверушку, бросив украдкой взгляд на капитана, но того отвлекла упаковка тампонов, которая очутилась как раз между носами его до блеска начищенных ботинок. Кончиками пальцев капитан взял коробочку и, прищелкнув каблуками, слегка улыбаясь, протянул ее Грации. Девушка чуть не вырвала злополучную упаковку у него из руки, одновременно засовывая фотографии в карман куртки.

– Извините, синьорина… – вмешалась Анна Бульцамини, вдова Ладзарони. – Ну-ка покажите, пожалуйста, что это вы положили в карман?

Грация густо покраснела, не зная, что и предпринять. Посмотрела на капитана с таким испугом, что тот смешался и, похоже, заподозрил что-то. А синьора Бульцамини, вдова Ладзарони, зашевелилась в своем кресле и протянула руку к Грации.

– Вот, вот это! – показала она. – Что это торчит у вас из кармана? Фотография?

– Да, – пролепетала Грация еле слышно и снова извлекла рулон фотографий на свет божий, – да, это фотографии тех…

Но Анна Бульцамини ее не слушала.

– Дайте-ка взглянуть, – распорядилась она. Капитан вынул снимки из вялых пальцев Грации и передал вдове, снова прищелкнув каблуками.

– Вот он!

– Кто? – хором спросили Грация и капитан.

– Тот парень в наушниках. Тот, кто жил в квартире Паоло. Он, точно он.

Грация с трудом сглотнула слюну, ледяная дрожь пробежала по спине к затылку, спирая дыхание. Фотография, по которой Анна Бульцамини, вдова Ладзарони, с полной убежденностью стучала раскрытой ладонью, изображала полноватого юношу, чуть смуглого, с тонкими усиками и козлиной бороденкой, как сейчас носят.

Это была цветная распечатка файла ASS3.jpg.

Ассирелли Маурицио.

Зверски убитый в Кориано, Римини, 21.12.1996.

Иногда миллиарды крохотных рыболовных крючков впиваются мне в лицо изнутри под кожей и затягивают его в глотку. Они исходят из одной точки, где-то под языком, и разлетаются по всему черепу каскадом. Крючки проходят через поры, вцепляются в кожу; они такие мелкие, что даже не колются. Когда это происходит, я скорее бегу к зеркалу: люблю смотреть, как на лице у меня блестят миллионы и миллионы блестящих точечек, похожих на микроскопические капельки серебра. Но потом крючки начинают тянуть, и нос, рот, все лицо сворачивается в трубочку, будто чей-то кулак, сжимаясь, тащит все за собой: глаза, нос, губы, щеки и волосы – вниз, вниз, в самую глубину глотки.

Иногда моя тень чернее прочих. Я это замечаю, когда иду по улице и вижу вдруг, что она пятнает стену, мимо которой я прохожу; оставляет полосы, все более четкие, на афишах, штукатурке и камнях. Вижу, как она темнеет, загустевает, и я боюсь, что кто-нибудь еще это заметит, и хочу убежать, но это трудно, потому что тень удлиняется, тянется, липкая, черная, и не отпускает меня от стены, от тротуара.

Иногда кто-то ползает у меня под кожей, какой-то зверь; он передвигается быстро, но я не знаю, кто он таков, потому что он внутри. Если вовремя закатать рукав, можно увидеть, как слегка вздувается кожа над предплечьем, а потом, почти сразу, зверь перебирается к спине, будто удирает, а если я снимаю рубашку, то вижу, как он скользит под грудью к животу, потом поднимается снова, удлиненный сгусток, снующий то вверх, то вниз, то снова вверх, еще выше, и все быстрей, быстрей. Когда это происходит, под кожей невыносимо щекотно, но я с этим ничего не могу поделать. Только один раз я так удачно разрезал руку, что успел разглядеть выступающий кончик хвоста, вроде крошечной зеленой запятой; я схватился за него и попытался вытащить наружу, но он оказался скользким, как будто покрытым чешуйками, которые цеплялись за края раны; мне стало больно, и я отпустил зверя, и он вернулся внутрь.

Иногда со мной происходят подобные вещи.

Иногда.

Но всегда, всегда, всегда я слышу, как звучат в голове эти проклятые колокола Ада, которые звонят не смолкая и звонят по мне.

Иногда кто-то ползает у меня под кожей, какой-то зверь; он передвигается быстро, но я не знаю, кто он таков.

– Это не крокодил… скорее что-то вроде ящерицы.

– Похож на дракончика, видите гребешок…

– Да нет же, простая ящерка… маленькая, зеленая.

– Прошу прощения… мы можем приступать?

Сотрудник Научно-исследовательского центра с улыбкой взглянул на инспектора Матеру. Вытер руки о полу рубашки, подхватил пинцетом стеклянную статуэтку, потом перевел взгляд на суперинтенданта Саррину и поместил крокодила, ящерицу, что бы это ни было, в камеру небольшой печи. Отрегулировал реостат и включил прибор, а тем временем Саррина искоса поглядывал на Грацию, чиркая ногтем большого пальца по краю зубов.

– Может, будете так любезны прекратить? – сердито буркнула Грация, пристально наблюдая за тем, как циано-акриловые пары заволакивают маленькую камеру белой легкой дымкой, будто кто-то там, внутри, осторожно дует на стекло.

– Извините, – тут же спохватился Саррина, но по плавному, скользящему тону голоса можно было догадаться, что губы его растянуты в улыбке.

В научно-исследовательском центре Болонского комиссариата все отпечатки пальцев собраны в одном огромном зале и занесены в электронный каталог. Картотека, высотой чуть не до потолка, имеет выход на дисплей; она высится неподвижной громадой под сводами, между стен перестроенного монастыря, словно динозавр в Музее естественной истории, только тут все наоборот: остов современного зверя хранится в допотопном зале.

Опершись о картотечный шкаф, сунув руки в карманы куртки и обхватив ладонями ноющий живот, Грация наблюдала, как беловатые пары цианоакрилата преобразуются в осадок на стеклянной статуэтке и, вступая в реакцию с частицами жира и пота, оставляют на хребте зверушки прозрачные круги.

– Внимательней, пожалуйста, – еле слышно шепнула она, когда технический сотрудник пинцетом вынул из печки невиданного зверя, покрытого тончайшими четкими узорами, и поместил его под микроскоп, чтобы сфотографировать.

Те двое, Матера и Саррина, не сводили с нее глаз. Саррина, присев на край стола, глядел с иронией, с насмешкой, почти с презрением; Матера, развалившийся на стуле, проявлял больше терпимости, вел себя покровительственно, но самомнения и ему было не занимать. Этим людям комиссар поручил расследование, и Грация сразу, с самого первого рукопожатия, поняла, что ни один из них нимало не верит в существование «киллера, убивающего студентов».

Матера: «Нет, что вы, инспектор, тошно делается при одной мысли о чем-то подобном… да еще здесь, в Болонье. Вы знаете, какой поднимется переполох? Можете представить себе, какой начнется бардак? Я даже думать об этом не хочу».

Саррина выразился более определенно, он даже возможности такой не допускал: «Это дело для инспектора Каллахана, а мы не в Америке».

Грация тогда ответила: «Меня зовут не Каллахана, а Негро. И я из Нардо, провинция Лечче».

– Вот, пожалуйста, – заявил технический сотрудник, вытаскивая пластинки из фотоаппарата. – Прекрасный негатив. Три чудных пальчика, хоть на конкурс красоты. Да, инспектор, отпечаточки – высший класс… если они есть у нас в картотеке, через четверть часа я вам извлеку имя, адрес и номер телефона!

– Будьте внимательней, – повторила Грация и добавила: – Проверьте психиатрические отделения тюремных больниц, обратите особое внимание на студентов…

Техник, едва слушая, кивал с поднятой рукой. Саррина так и не сводил с нее глаз, его ироническая улыбочка стала почти непристойной. Грация расстегнула молнию на куртке, и ей казалось, что он смотрит как раз туда, на грудь, набухшую под бюстгальтером; девушка скрестила руки, но тут же их опустила: было невозможно дотронуться до сосков. Она хотела еще что-то сказать, но ее перебил Матера:

– Что вы намерены делать, инспектор? Комиссар нам сказал, что расследованием руководите вы. Мне-то что… но объясните, шеф, чем мы тут занимаемся?

Грация облизала пересохшие губы. Она себя чувствовала неловко перед этими двумя полицейскими, опытными, недоверчивыми; так же мучительно она стеснялась и тогда, в Риме, когда впервые вошла в кабинет Витторио. Матера, судя по всему, был уязвлен тем, что оказался в подчинении у равной по званию, да еще такой молоденькой… но Саррина? «Ты настоящая дикарка, такая всегда деловая… как ты найдешь себе жениха, – однажды заметила ей однокурсница, – когда ты на людей не смотришь и вечно идешь напролом?»

– Что вы имеете против меня, Саррина? – Вот так, по-деловому и напролом.

Саррина поднял взгляд от носков своих ботинок. Уставился Грации прямо в глаза, и на губах его расплылась та самая непристойная улыбочка.

– Да знаю я вас, женщин-полицейских… таких как вы, инспектор. Из кожи вон лезете, только бы показать, что вы лучше мужчин…

– Неправда.

– …Все время работа, работа и работа. Спорим, что вы дочь полицейского, спорим, что у вас нет жениха, спорим, что вы не дадите себе воли, покуда не дослужитесь по меньшей мере до старшего инспектора…

– Неправда.

– …И потом, ради Христа, будьте вы более похожей на женщину!

Грация скрестила руки на груди – в задницу боль в набухших сосках, в задницу менструации, в задницу все на свете.

– Мой отец держал бар и хотел, чтобы я ему помогала, а я вместо этого работаю в полиции, потому что мне нравится эта работа и мне нравится делать ее хорошо. Старшим инспектором мне не стать, потому что я не окончила институт, и я с удовольствием была бы более женственной и одевалась бы по-женски, но тогда в какую чертову дырку я засуну пистолет?

Она круто развернулась, приподняла куртку, показывая кобуру у пояса, но заметила, что Саррина соскочил со стола, чтобы получше разглядеть ее сзади, и, вспыхнув, снова повернулась лицом.

– Ну, хватит ерничать. Я, суперинтендант, тоже прошла курс психологии, но меня интересуют не просто люди. Меня интересуют монстры. На определенной территории, инспектор Матера, серийный убийца чаще всего действует в одном и том же ареале, и жертвы его относятся к строго определенному типу. Питер Сатклифф, Потрошитель из Йоркшира, убивал проституток в окрестностях Лидса. Эд Кемпер расправлялся с девушками, которые ехали автостопом в университетский кампус Беркли. Джеффри Дамер посещал бары для гомосексуалистов в Милуоки. Флорентийский Монстр действовал в зоне Скандиччи. Наш человек убивает студентов университета, а значит, должен заходить в их квартиры, посещать их бары, бывать в университете. Зная имя, имея фотографию, будет несложно его найти в таком городе, как Болонья.

Она замолчала. Никто не бросился пожимать ей руку, никто не сказал: «В добрый час, инспектор Негро» – ничего подобного, только Саррина пялился на нее со своей ироничной, непристойной улыбочкой да Матера со вздохом, исполненным долготерпения, возвел глаза к потолку.

– Этот город не похож на другие, – только и произнес он, – вы скоро в этом убедитесь. – Саррина все улыбался.

– Если, конечно, отпечатки есть в картотеке, – уточнила Грация.

– Отпечатки в картотеке есть.

Сотрудник Научно-исследовательского центра держал в руке карточку: в углу – фотография, сбоку – строчки убористой печати. Грация отскочила от шкафа и чуть ли не вырвала карточку у него из руки. Положила на стол; тут же подбежали Матера с Сарриной и тоже склонились над листом бумаги. Матера всего лишь позволил себе улыбнуться, но Саррина, выпрямляясь, то ли хмыкнул, то ли хохотнул.

На фотографии был изображен парень лет двадцати с небольшим. До пояса, на белом фоне. Руки по швам, серая футболка с короткими рукавами, закатанными до плеч. Стриженные ежиком черные волосы, влажные прядки челки прилипли ко лбу. Глаза сощурены, рот приоткрылся в улыбке, обнажая зубы. Он казался среднего роста, нормального телосложения и веса. Рядом было напечатано мелким шрифтом:

Алессио Кротти, место рождения: Кадонеге (ПВ), дата рождения 26.10.1972.

21.01.1986 поступил в психиатрическое отделение тюремной больницы г. Болонья.

Скончался 30.12.1989.

– Улица Гальера, пятьдесят один… Больница Риццоли… улица Филопанти, угол Сан-Донато… Проспект Маджоре, тридцать восемь… Отель «Пульман», служебный вход… улица Феррарини… улица Феррарини… улица Феррарини… кто едет на улицу Феррарини?

– Сиена конечная восемнадцать, выхожу на связь. Анна, это Вальтер… тот, который звонит не по делу. Я поеду на улицу Феррарини, но пускай тот дядя меня подождет, потому что сначала нужно ее отыскать, эту улицу. Хочешь пари? Если появлюсь там раньше чем через пять минут, завтра ты со мной ужинаешь. Ах, Анна, Анна… скажи еще что-нибудь… да знаешь ли ты, что твой голос самый сексапильный во всем таксопарке?

Однажды, еще в детстве, я влюбился в голос. Было это очень давно, когда я ходил в школу для слепых и каждый день возвращался домой на школьном автобусе. Шофер всегда держал радио включенным, настроенным на одну и ту же волну, и тем летом по той станции передавали программу, которая начиналась с одной и той же песни. И каждый день я быстро складывал свои вещички и бежал к автобусу, чтобы войти в него первым и сесть перед радиоприемником, потому что через восемь или десять минут после того, как автобус отправлялся, заканчивалась реклама и начиналась та песня.

Теперь я знаю, что песня называлась «La vie en rose», но тогда я был маленький и знал только, что песня очень красивая и поет ее очень красивая женщина с очень красивым голосом. Нежная-нежная песня, полная «р», но не зеленых, а мягких, розовых. Слов я не понимал и не знал имени той женщины, но это было не важно, ибо для меня она была Женщиной с Розовыми «Р», и я был в нее влюблен так, как умеют влюбляться только дети.

– Суперинтендант Аведзано Центральной. Мы с коллегой Рипамонти заканчиваем дежурство, отгоняем машину в автопарк. Ну-ка, положи на место микрофон да не забудь выключить. Ну как, Терези… может, припаркуемся в Сан-Лука? Да ладно, ладно: у нас еще полчаса с лишним, скажем, мол, на дорогах пробки… что это ты показываешь, в задницу меня посылаешь? Ах, колечко… и что? Я тоже женат… и в прошлый раз я был женат, а ты замужем, так ведь?

– Рим конечная восемнадцать? Рим конечная восемнадцать? Эй, Вальтер, едешь ты или нет за тем дядей? Он снова звонил – судя по голосу, совсем взбеленился… если он подаст на меня жалобу, это будет третья за неделю – и меня вышвырнут из таксопарка. Лорис вот говорит, что улица Феррарини в Пиластро, недалеко от того места, где укокошили трех карабинеров… поторопись, Вальтер, если ты быстренько подберешь того типа, я целую неделю буду с тобой гулять…

В то лето был еще жив отец, и, когда я возвращался из школы, он меня заставлял спускаться во двор: хотел, чтобы я играл с ребятами. Мы играли в «Слепое чудище», игру наподобие жмурок, – ребята разбегались кто куда, а я пытался прижать кого-нибудь к стенке или схватить, заслышав шаги. Или в «Мяч-призрак»: я стоял в двери гаража, словно в футбольных воротах, а они пытались забить гол; услышав звук удара и свист мяча, я бросался к нему и накрывал всем телом. Когда игры заканчивались и ребята садились на велосипеды или принимались играть в футбол по-настоящему, я мог подняться наверх, вернуться домой.

– Я – Рэмбо, я – Рэмбо… вы меня слышите? Подъезжайте кто-нибудь, мне еще надо разобраться с Эль-Дьябло, этот скот меня перегнал на виа Эмилия, сразу после Феррары, даже не поздоровался – а знаете, куда он так несся, с прицепом и все такое? В Казалеккьо, к Луане… Марадона? Это ты, Марадона? Этот потаскун Эль-Дьябло втюрился…

– Погоди, Тере, я опущу сиденье… Дай на тебя посмотреть, у тебя грудь такая красивая… так тебе хорошо, а? Хорошо? Пощупай, пощупай, какой твердый… нравится, а? Нравится?

– Ах, Анна… это Вальтер. Послушай, эта улица совсем не в Пиластро… сдается мне, она на холмах, вот так-то. Ну, не надо, подруга… могла бы сама что-то у него выспросить. Боже Всемогущий, какой район, какой угол, как туда добраться… А теперь вытаскивай карту и этим твоим сексапильным голоском объясняй, где я нахожусь, потому что я, пока искал этот чертов закоулок, сам заблудился…

Иногда между «Слепым чудищем» и «Мячом-призраком» ребята с нашего двора присаживались на заборчик поболтать, и я время от времени присаживался вместе с ними. Тем летом мальчишки часто говорили о женщинах, которые им нравились, и мне было любопытно слушать, хотя я мало что понимал, поскольку они имели в виду не девчонок с нашего двора, а тех артисток, которых видели в кино, по телевизору или в журналах. У меня они тоже спрашивали, кто мне нравится, – но что бы я им сказал? Женщина с Розовыми «Р», потому что у нее голубой голос? И вот однажды, когда в школу никто не пошел из-за забастовки, я спустился во двор с радиоприемником, дождался нужного времени и дал ребятам послушать голос Женщины с Розовыми «Р», которая пела «La vie en rose».

– Эль-Дьябло вызывает Рэмбо… ты меня слышишь? Послушай, паразит, ты что это плетешь, что за гадости вещаешь на весь белый свет? Я несусь потому, что, если не доставлю груз до полуночи, задницу оттянут мне, а не Луане…

– Черт возьми, Тере… радио! Ты не выключила радио! И все слышно! Вот ведь хреновина! Я же предупреждал!

– Чтоб ты сдох, Вальтер! Тот дядя позвонил и записал мое имя!

«Эта, что ли?» – спросили ребята.

«Да ведь она старуха! Старая карга! Может, уже и померла…»

– Ах, Анна… да пропади ты пропадом вместе со своим сексапильным голоском.

Я побежал наверх, даже радио не захватил, и с тех пор больше никогда не спускался во двор. Тем летом умер отец, и вскоре я перестал ходить в школу. Я больше не слушал ту программу, не слышал больше той песни, не слышал больше никогда такого голубого голоса – вплоть до прошлого вечера.

Вот почему сегодня ночью я опять слушаю город, и Чет Бейкер поет на заднем плане.

Где ты, голос голубой?

Где ты, голос голубой?

Грация улеглась поперек кровати, подложила подушку под наболевшую спину и, подцепив стул носками ботинок, пододвинула его поближе. Усталые ноги ныли, Грация задрала их повыше, на спинку стула, но тяжелые ботинки врезались в щиколотки, поэтому она согнула сначала одну ногу, потом другую, расстегнула пряжки, развязала шнурки и сбросила чертову обувь, так резко нажимая на пятки, что даже запыхалась. Снова забросила ноги на спинку, уставилась на белые носки, сползшие со щиколоток и немного почерневшие на пальцах, потом опять согнула ноги и сняла их тоже. Закрыла глаза, потерла одну ногу о другую; шуршание колготок прозвучало как вздох облегчения. С усилием просунула руку в карман куртки, которую так и не сняла, только расстегнула, и вытащила оттуда мобильник.

– Алло, Витторио… – быстро проговорила она, но ее тут же прервал голос автоответчика: «Телеком Италия Мобиле. Мы передадим ваш звонок. Подождите, пожалуйста. После звукового сигнала…» – Витторио, это Грация. Сейчас половина одиннадцатого, я у себя в комнате, в казарме Полицейских сил, и у меня новости. Наш парень убил еще одного студента. А проделал он это в образе Маурицио Ассирелли, зарезанного в прошлый раз, и с отпечатками пальцев Алессио Кротти, который умер в сумасшедшем доме в восемьдесят девятом году. Это существо, составленное из двух мертвецов, почти неделю с кем-то общалось в чате, рядом с разлагающимся трупом Паоло Мизерокки, по прозвищу Мизеро, студента-толкача. В привидения я не верю, но ты отправил меня на поиски зомби в город, которого я не знаю. Мне очень жаль, но я сдаюсь и завтра возвращаюсь в Рим. Если тебя интересуют подробности, позвони по номеру ноль-три-три-восемь-два-четыре-восемь-семь-три. Пока.

Грация захлопнула крышечку мобильника и бросила его на покрывало. Вынула из кармана стеклянную статуэтку и подержала на ладони, поглаживая другой рукой вздувшийся, напряженный живот, потом резко соскочила с постели. Сняла куртку, через голову стянула платье, бросила на пол. Вцепилась в колготки, стащила и их тоже. Схватилась также за край белой футболки, раздумывая, не снять ли ее, не остаться ли в трусах и лифчике, но от внезапно прохватившей дрожи выступили мурашки, и футболку она оставила. Подошла к столу, вывернула косметичку, подыскивая что-нибудь нужного диаметра, закрутила волосы на затылке и скрепила карандашом, не найдя ничего более подходящего. Потом взяла ноутбук, сунула под мышку зеленую папочку, полную бумаг, и снова уселась на кровати.

Отшвырнув ногой куртку, которая валялась на полу, Грация положила на ее место фотографию Алессио Кротти, умершего 30.12.1989. Сверху, поперек фото, поставила стеклянную ящерку; безделушка, потускневшая от паров цианоакрилата, удлиняла лицо Алессио Кротти, искажала черты.

«Знаешь, что мне нравится в тебе, инспектор Негро? – сказал Витторио когда-то давным-давно, в тот день, когда он впервые перешел на „ты“ после формального „вы“, с каким положено начальнику обращаться к подчиненному. – Мне нравится твое упрямое чутье. Едва ли не звериное, я бы сказал. Эта твоя грубая конкретность. Поэтому я и позвал тебя в АОНП. Все мы тут психиатры, криминологи, аналитики – теоретики, одним словом… нам нужна такая, как ты, девочка моя». Когда он сказал «девочка моя», Грация слегка вздрогнула, будто кто-то пощекотал ее изнутри, еле касаясь кончиками пальцев, и вся зарделась. Грубая конкретность. Звериное, упрямое чутье. Упрямое и конкретное.

Грация стряхнула на пол фотографию Ассирелли, лежавшую на скомканном платье, и пододвинула ее к фотографии Кротти. Маурицио Ассирелли. Полноватое лицо, тонкие усики, козлиная бородка – все, как говорила Анна Бульцамини, вдова Ладзарони. И еще наушники, вспомнила она. Наушники, вот что. Задумалась.

Быстро вскочила с кровати, протопала босиком по холодному полу к столу. Вернулась в кровать со шнуром и подключила мобильник к ноутбуку. Номер сервера итальянской полиции, Римский комиссариат. Пароль допуска, связь с ЦИСНИО. Директория: СК-Болонья. Свидетельские показания по поводу серии преступлений.

Грация скрестила ноги, оперлась локтями о колени и склонилась над светящимся экраном. Даже забыла о вздувшемся животе, о боли, которая все усиливалась.

По студенту из Палермо, убитому на холмах, свидетельств не было, то же самое по наркоману из Сан-Ладзаро. Но относительно пары, убитой в Кастеназо, кто-то заметил парня, болтавшегося поблизости, странного парня, в наушниках плеера. В наушниках плеера. Тощий, просто скелет ходячий, похоже, наркоман; волосы жесткие, подвязаны тесемкой. Тесемкой.

Грация откинулась назад и вытащила еще одну фотографию из зеленой папочки. Марко Луккези, 28 лет, родился в Генуе, улица тра-та-та, тра-та-та. Задерживался и привлекался за распространение тра-та-та, тра-та-та. Умер в Сан-Ладзаро 15.11.1995. Тощий, просто скелет ходячий, похоже, наркоман; волосы жесткие, подвязаны тесемкой. Тесемкой.

Грация слезла с кровати. Сунула руки под футболку, расстегнула лифчик, но от волнения так его и не сняла. Задумавшись, покусывала щеку, но судорога внизу живота заставила крепче сжать зубы, и во рту появился сладковатый привкус крови. Походила по комнате взад и вперед, потом вернулась на кровать.

Дело Луккези. Свидетельские показания. В четыре часа утра охотник находит раздетый догола труп во рву, заросшем травой. Отчет патруля карабинеров, выехавших на место происшествия. Отчет полицейских, которые два дня спустя нашли красный автомобиль Луккези, оставленный в Ферраре. Красный автомобиль.

Дело Грациано. Из обеспеченной семьи. Снимал особнячок на холмах неподалеку от Болоньи. Неявный гомосексуалист. Когда он исчез, родные дали объявление в рубрику «Кто видел». В следующем номере газеты было опубликовано сообщение о пропавшем, но тем временем Грациано обнаружили за городом, мертвым и раздетым догола, и сообщение затерялось. В компьютере его нет, но Грация раньше держала в руках тот номер газеты, изучала его, как и все, что относилось к делу. Там говорилось, что какой-то парень, женственный, с черной бородкой а-ля Кавур, в пальто из грубой шерсти и в шикарных наушниках, неподалеку от Сан-Ладзаро садился в красный автомобиль. Шикарные наушники. Бородка а-ля Кавур и пальто из грубой шерсти. Женственный. Грация положила на пол фотографию Марко Грациано, 25 лет. То была фотография из студенческого билета, точно таким он на ней и был запечатлен, с бородкой а-ля Кавур и в пальто из грубой шерсти. Женственный.

«Вот дерьмо», – подумала Грация и перевела взгляд с экрана на пол, на лицо Алессио Кротти. Под таким углом да еще через увеличивающую, искажающую черты стеклянную ящерку казалось, будто рот его искривлен, разинут в отчаянном, немом вопле.

При каждом последующем убийстве присутствовала жертва убийства предыдущего.

Грация отсоединила телефончик, чуть не оборвав провод. Боль в животе усилилась, но было не до нее. Грация поправила узел, скрепленный карандашом, так сильно ухватив себя за волосы, что в глазах потемнело, и в два прыжка очутилась в ванной. Побрызгать в лицо холодной водой. Промокнуть губы. Позвонить Витторио.

Вернувшись на кровать, она вспомнила, что выключила мобильник; так и есть, на автоответчике один зарегистрированный звонок.

– Алло, Грация? Где тебя черти носят? Я звонил, но было все время занято… Слушай, что за бредовое послание я получил? Может, тебе твои дела в голову ударили? Кто такой Алессио Кротти? Я проверю, а ты займись тем чатом… проанализируй записи на жестком диске и определи, кто кого вызывал. Что же до остального, включая эту фигню, что ты, дескать, сдаешься, то я ничего не слышал. Пока, девочка моя.

Быстро-быстро, стремительно Грация набрала номер Витторио. Слушала, как верещит телефон, нервно почесывая гладкую ягодицу, потом дотянулась до пальцев босой ноги, сцепила их вместе под прихотливым углом.

«Телеком Италия Мобиле. Служба автоответчика…»

«Вот дерьмо».

– Тебя-то где черти носят, Витторио! Опять автоответчик! Теперь послушай: это не бред, а рабочая версия. Если связать концы с концами, обнаруживаются странные вещи. Гомосексуалист погибает, раздетое догола тело находят за городом, но через некоторое время его видят рядом с наркоманом в момент убийства, и на нем наушники. Наркоман воскресает, тоже в наушниках, и появляется в Кастеназо, когда там убивают семейную пару, а Маурицио Ассирелли, уже давно зарезанный, в наушниках слушает плеер в комнате студента, которого обнаружили сегодня. Я еще не проверяла, но уверена, что и в дом Ассирелли вломился Андреа Фарольфи, убитый и раздетый догола шесть месяцев тому назад. Готова заложить яйца, которых у меня нет, что сейчас по Болонье разгуливает Паоло Мизерокки, уже неделю как мертвый, и скорее всего у него на голове те же самые проклятые наушники.

У Грации пересохло во рту – так быстро она говорила. Она выгнулась дугой, все еще держась за пальцы ног, но тут же скорчилась от резкой боли в животе.

– Ты понимаешь, о чем я пытаюсь тебе рассказать, Витторио? Понимаешь, что происходит? В каждом новом преступлении виновна жертва преступления предыдущего, которая воскресает и убивает следующего. А теперь знаешь, что я скажу тебе, дорогой мой Витторио?

«Бип. Конец связи. Спасибо за звонок». Ноль-три-три-восемь-четыре-четыре-шесть-ноль-двадцать-два.

«Телеком Италия Мобиле…»

– Знаешь, что я скажу тебе, дорогой мой Витторио? Поскольку я не верю в зомби, вампиров и оборотней и поскольку раз уж Ассирелли и прочие мертвы, а они мертвы, и точка, должно существовать какое-то разумное объяснение всей этой чехарде, и оно, как пить дать, связано с этим Алессио Кротти. Что же до менструации, то не беспокойся… вот придет она, и я стану еще лучше соображать.

Она закрыла мобильник, потом открыла снова, чтобы, перед тем как бросить аппаратик на подушку, проверить, включен ли он. С фотографии, лежавшей на полу, на нее смотрел Алессио Кротти, разинув рот в отчаянном вопле, – это лицо почти пугало ее. Спустив ногу с кровати, она сдвинула стеклянную ящерку и поставила ступню прямо на фотографию. Нога прилипла к глянцевой бумаге; Грация стала водить ступней туда-сюда, и лицо то появлялось из-под круглого ногтя, то исчезало, по-прежнему полное отчаяния, по-прежнему жуткое. И вот – сильный толчок внизу живота, что-то липкое, влажное между ног. Наконец-то.

Грация ухватила куртку за воротник и помчалась с ней в ванную, пальцем оттягивая трусы. Бросила их в раковину, подмылась одной рукой, а другой, которую не замочила, вынула коробочку тампонов из кармана куртки. Извлекла один, подцепила ногтем целлофановую обертку, развернула. Подняла ногу, уперлась ею в борт ванны и уже нащупала синие ниточки в глубине белого цилиндра, когда зазвонил телефон. Помедлив секунду, она швырнула тампон в раковину, схватила полотенце, затолкала его между ног и бросилась к кровати.

– Алло, Витторио? Где тебя черти…

Это был не Витторио. Голос незнакомый, низкий, запинающийся, едва слышный.

– Что вы сказали? Кто это говорит? Не понимаю… откуда вы узнали мой номер?

Голос что-то бормотал, спотыкаясь то и дело. То прерывался, смущенный, а то начинал частить, глотая слова.

Радиосканер. Наушники. Голоса города. Тот голос, зеленый голос. Он был в чате с девушкой, выспросил у нее адрес…

– Не понимаю… откуда у вас эта информация? Разве вы не знаете, что это противозаконно? В каком смысле – «зеленый»? Вы что-то видели? Вы… ах, извините… вы – слепой? Вы – незрячий?

Молчание. Грация, со свернутым полотенцем между ног, подняла глаза к потолку и тяжело вздохнула.

– Послушайте, вот что мы с вами сделаем, – сказала она наконец. – Вы мне дадите ваш номер телефона, а я вам утром перезвоню, на свежую голову, и тогда мы сможем… алло? Алло? Ну и пошел ты…

Грация закрыла мобильник. Тот зазвонил так внезапно, что девушка, подскочив, чуть его не уронила. Полотенце упало на пол.

– Послушайте, вы, можно узнать, какого черта…

– Грация… ты? Это Витторио…

Витторио. Грация с облегчением вздохнула, машинально одернула футболку, чтобы прикрыться.

– Что происходит? С кем ты разговаривала?

– Да так, ничего… не успели мы начать расследование, как уже появились мифоманы. Кто-то перехватил мои звонки и вмешался…

– О'кей, о'кей, об этом потом. Послушай, я подумал над тем, что ты оставила на автоответчике, и кое-что проверил. Этот Алессио Кротти… он и в самом деле погиб: несчастный случай, авария, но эпизод не вполне ясный. Короткое замыкание в электрической плитке, ночью; четвертый корпус психиатрической больницы загорается и, когда огонь достигает баллонов с кислородом, хранившихся в изоляторе, взлетает на воздух. Дежурный психиатр и трое больных сгорели дотла, разлетелись пеплом по всей Болонье.

– Значит, этот не сгорел. В доме, где жил Мизерокки, нашли его отпечатки, стало быть, он не сгорел. Прошел сквозь пламя, как игуана.

– Это саламандры проходят сквозь пламя, девочка моя. Но ты права… игуана звучит лучше. И между прочим, если твоя версия верна, этот Алессио Кротти, или кто бы он ни был, каждый раз меняет кожу… как игуана. Постараемся выяснить, как он это делает и зачем, а пока… молодец, девочка. Хорошая работа.

Грация улыбнулась. Подняла полотенце с пола, положила на кровать, уселась сверху. Подобрала ноги, уперлась пятками в край матраса и скрестила ступни, положив подбородок на сведенные колени.

– Послушай, Витторио, насчет жесткого диска того студента… его забрали карабинеры и не хотят отдавать. Мы его получим только через месяц, да и то если согласится городское управление.

– Милый доктор Алвау все еще колеблется: добиться ли славы от громкого дела или избежать неприятностей от скандала. Уж я ему распишу в красках, как накинется пресса на такой сюжет: шутка ли – «Охота на игуану»! Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

– Хочешь спать?

– Нет.

– Ну вот и славно: сама знаешь, что тебе предстоит. Беги бегом в комиссариат, отправь фото для опознания и телефонограммы: объявляем в розыск типа с лицом Паоло Мизерокки. Разве только тем временем наш Игуана не отправит на тот свет кого-нибудь еще. Если он поменяет лицо – фотографии и описания пойдут псу под хвост. Мы в этом деле совсем как слепые.

Грация спустила ноги с кровати, стукнув пятками об пол.

– Как ты сказал?

– Что? Что я сказал?

– Ничего, не важно… завтра. Сейчас я одеваюсь и мчусь в комиссариат.

– А ты что, раздета?

– Пока, Витторио.

– Пока, девочка. Повторяю: хорошая работа, мои поздравления.

Грация встала и не спеша направилась в ванную. На память ей пришел спотыкающийся голос мифомана, и она подумала – «да нет, что это я».

Мы как слепые. «Да нет, что это я».

«Молодец, девочка, – сказал ей Витторио, – хорошая работа».

Если он меняет лицо, его не опознать глазами. «Да нет, что это я».

Между ног было влажно и нечисто. Нужно вымыться, одеться и бежать в комиссариат. Фото для опознания, телефонограммы, объявление в розыск. Паоло Мизерокки. Игуана меняет кожу.

Вот если бы кто-нибудь мог опознать его по голосу. «Да нет, что это я».

Выскочив из ванной, подбегая к чемодану, который стоял раскрытый на столе, Грация зацепила ногой стеклянную статуэтку, та ударилась о стену и раскололась на две части.

«Слепой. Да нет, что это я».

– Послушай, Рита… может, нам повидаться? Может, нам повидаться прямо СЕЙЧАС?

Она говорит – я, как правило, никого сюда не приглашаю.

Она говорит – с тобой все по-другому, я сразу поняла, что ты – другой, есть в тебе что-то особенное.

Она говорит – если бы мой отец узнал, что я привела сюда парня, он бы меня убил.

Она сидит на стуле, облокотилась на подвесной кухонный столик, крепящийся к стене. Комнатка крохотная, студенческая мансарда под самой крышей: низко нависают балки. Стены, встроенная мебель, диван, стул, подушки, циновки, рисунки, статуэтки Будды, парики – всех цветов радуги. Я сижу на диване в полуметре от нее.

Она говорит – я знаю, какой ты.

Она говорит – мне кажется, мы знакомы целую вечность.

Она говорит – ты нежный, чувствительный и нежный.

Она сидит на стуле, облокотилась о край стола, запустила два пальца в вырез оранжевой маечки. Теребит кожаный шнурок, который висит у нее на шее, и иногда между тканью и пальцами проглядывает кулон со знаком Водолея, сплетенный из медной проволоки. Она положила ногу на ногу, согнув ее под прямым углом, и ситцевые брючки завернулись вокруг лодыжки. На щиколотке у нее повязка из цветных хлопковых нитей, зеленых, желтых и красных. Я сижу в полуметре от нее.

Она говорит – послушай, если сейчас зазвонит колокольчик, не смущайся: это мой приятель, он весь в пирсинге, знаешь, это такие колечки, он просто занесет мне мобильник.

Она говорит – ты не думай, я не такая: этот мой приятель клонирует номера, а потом приходят сумасшедшие счета тем франтам, у которых денег куры не клюют.

Она говорит – послушай, ты только не подумай, что он – мой парень, я совсем одинока, особенно в душе. Может быть, поэтому мне никак не найти того, единственного?

Она сидит на стуле, облокотилась о стол. На щиколотке – длинная красная царапина, она начинается под повязкой и пропадает за круглой косточкой. Выше, между двумя едва намеченными голубоватыми венами, чуть виден красноватый след от тугой резинки гольфов. По очень светлому ногтю большого пальца ноги проходит почти невидимая поперечная полоса, более блестящая и темная. Я. Сижу. В полуметре.

Она говорит – да ты хоть слышишь меня через эти твои наушники?

Она говорит – что это ты там бормочешь?

Она говорит – почему ты так смотришь на меня?

Внезапно я чувствую, как кожа у меня на лице взрезается миллиардами тончайших трещин. Чувствую, как она оползает, скатывается чешуйками, соскальзывает с костей, оставляя голый, блестящий череп. Глаза, уже лишенные век, выкатываются из орбит, останавливаются у самого края. Девушка по-прежнему смотрит на меня, сидя у края стола, и я удивляюсь, как же она всего этого не замечает. Ведь я сижу от нее в полуметре.

Она говорит – почему ты так смотришь на меня?

Что-то ворочается у меня в голове, и все кости лица приходят в движение. Лоб, скулы, подбородок подаются вперед. Глаза разбухают, давят на надбровные дуги, вот-вот вылезут из орбит. Да как же она всего этого не замечает?

Она говорит – почему ты так смотришь на меня?

Она говорит – почему ты так смотришь на меня?

Она говорит – БОЖЕ МОЙ, ПОЧЕМУ ТЫ ТАК НА МЕНЯ СМОТРИШЬ?

ПОЧЕМУ ТЫ ТАК НА МЕНЯ СМОТРИШЬ?