Глава 1, ЧТО ПРОИСХОДИТ С БЛИЗКИМИ ЧЕЛОВЕКА, СОВЕРШИВШЕГО СУИЦИД

 Удивляет, как много было написано о самоубийстве и как мало о том, что происходит с оставшимися в живых близкими самоубийцы. Эта глава начинает наш рассказ о том, что происходит с людьми, пережившими самоубийство близкого человека.

У всякой смерти есть жало. У самоубийства их много. Первое: потрясение от известия о самой смерти.

СЫН: Я спал. Было около двух часов ночи. Я помню, что мама поднялась к нам наверх, в спальню. Она сказала об этом каждому из нас по очереди. Она, конечно, рыдала. Моей первой реакцией было потрясение; я проплакал час или два. Мама сразу сказала нам, что он присоединил шланг к выхлопной трубе. Я помню, как она старалась объяснить нам его поступок, по возможности смягчая его: «У вашего отца были проблемы, с которыми он не смог справиться». Но в том возрасте я так и не сумел понять этого полностью.

ОТЕЦ: В тот день я вернулся домой на машине. Я заметил, что в гараже стоит машина сына и вокруг нее происходит какое-то мельтешение. Я подумал, что он просто приехал на ней домой, чтобы отремонтировать. Когда я зашел в дом, мне сказали, что мой сын покончил с собой.

ДРУГОЙ СЫН: Когда я пришел домой из школы, отец позвал меня вместе с другими братьями и сестрами. Их забрали из школы, не дожидаясь конца занятий, и известили, что их мать умерла. Он усадил нас за кухонным столом и сказал, что он должен сообщить нам такую новость, которую любому отцу труднее всего высказать своим детям. Затем он почти выдавил из себя, что мама умерла. Повисла долгая пауза. Потом мои младшие сестры стали спрашивать: «Как? Почему?» Они по-настоящему не понимали, что происходит. Мне кажется, что в то время я был достаточно большим, чтобы иметь свое представление о смерти, однако мне стоило больших трудов понять, как все изменится вокруг, что теперь будет, буду ли я тосковать по ней. Я много не говорил об этом, а подолгу размышлял над тем, что будет дальше и почему это случилось. Я никогда ни у кого ни о чем не спрашивал.

У многих, если не у всех людей, тревога и ужас начинаются не в день смерти их близкого, а задолго до этого, иногда за три, четыре, пять лет, когда любимый ими человек уже покушался на свою жизнь. И в течение этого времени они жили со знанием, что попытка может повториться и быть успешной. Для Руфи, матери Бесс, и для Ивена, ее жениха, знавшего ее восемь лет, это выражалось в необходимости постоянного присмотра за ней. И вот он кончился.

РУФЬ: Она жила в городе и начала работать учительницей. Она очень волновалась по поводу работы. Представьте, начальная школа. Ей было двадцать четыре года. Близилось начало учебного года, она казалась взволнованной, и мы все это видели. Она всегда охотно делилась своими чувствами. И еще со времени ее прошлых попыток покончить с собой мы никогда не теряли бдительности. Ивен жил вместе с ней до самого начала занятий в школе и уехал за десять дней до случившегося. Она осталась одна в своей городской квартире. За два дня до происшедшего она позвонила мне и сказала, что на следующий день не пойдет в школу. Мой муж был дома. Он пригласил ее и настоял, чтобы она сразу же приехала. Когда я в тот вечер пришла домой, мы долго говорили с ней, и она рассказывала о своей тревоге. Она не говорила, что хочет умереть, но упомянула, что не готова преподавать, не знает, что ей дальше делать, что уже попросила на завтра выходной, что больше не может справиться с ситуацией. На следующий день она осталась дома и не пошла в школу. Весь день она обсуждала с нами разные варианты выхода из сложившейся ситуации. Мой муж посоветовал ей уволиться, на время все бросить и снять напряжение. Она сказала, что с его стороны хорошо предлагать ей все это, но: «Я не уверена, что это именно то, чего я хочу».

Она договорилась о встрече с психиатром, но потом сказала, что не видит в ней смысла и что он ничем не сможет ей помочь. Я настояла, чтобы она все же сходила, и, вернувшись от психиатра, дочь сказала, что врач ей очень понравилась: «Она хороший специалист, она внимательно отнеслась ко мне и попросила опять прийти завтра». Она поговорила с Ивеном, который всегда был рад ее звонку.

Легкий иностранный акцент оттеняет рассказ Руфи, но ее английский вполне хорош и она знает, что именно хочет сказать. Ивен же говорит тихо и неуверенно. Кажется, что он вот-вот заплачет.

ИВЕН: Я очень хорошо помню тот день, потому что мы говорили два или три раза. Я провел у телефона примерно минут сорок пять. В девять вечера она позвонила вновь и сказала, что весь день чувствовала себя подавленной и не раз принималась думать о самоубийстве. «Что бы ни случилось, позаботься о моей собаке». — «Что ты имеешь в виду?» — «Я не знаю.» И я спросил: «Ты собираешься покончить с собой?» Она сказала: «Не знаю».

РУФЬ: С самого начала мы всегда много говорили. Мой муж тоже принимал в этом участие. Бесс всегда была готова поделиться своими чувствами.

ИВЕН: Свидетельством того, как много мы говорили, было то, что она могла сказать мне, что хочет покончить с собой, и меня это уже не шокировало. У нас были десятки разговоров о ее смерти, и дело дошло до того, что она могла говорить мне об этом, а я продолжал делать то, чем был занят до разговора. Это показывало, насколько все мы были знакомы с ее взглядом на мир. Подобные обсуждения стали регулярными.

На следующий день позвонил отец Бесс. А он звонил мне всего два-три раза за все те восемь лет, что я знал их семью: «С Бесс плохо. Приезжай скорее». Я хорошо помню свои тогдашние чувства. Я ехал на машине, всю дорогу плакал и шептал: «Боже, пожалуйста, не позволь ей умереть». А ведь я даже не верю в Бога. Потом я приехал сюда и, увидев на подъездной дороге машины, понял, что случилось худшее.

Руфь нашла Бесс мертвой, рядом с ней был пустой флакон из-под снотворного. Все они как-то не ожидали, что она может покончить с собой дома.

Обнаружение тела может быть большим потрясением Даже для взрослых. Для детей же это во сто крат хуже. Это переживание остается с человеком на всю жизнь.

МЭЙ: Мне исполнилось восемь, значит это было в 1931 году. На Рождество отец дома покончил с собой — он повесился, и, к сожалению, именно я нашла его; это было очень тяжелым испытанием, оно преследует меня до сих пор. Даже сейчас, когда я думаю об этом, мои глаза наполняются слезами. Это всегда со мной. Я была его любимым ребенком. Незадолго до случившегося я читала ему книгу, потом он сказал, что устал, и велел мне уйти. Он сказал, что немного поспит, и попросил прийти попозже.

Я помню о том, что произошло, во всех подробностях. Когда я нашла его, я подбежала и схватилась за его ноги. Я пыталась как-то удержать его. Но было уже поздно.

Я была его любимицей — почему он меня оставил? Я много думаю об этом. Несколько дней назад в журнале я увидела статью с одной иллюстрацией, и ракурс, с которого были сфотографированы ноги женщины, наводил на мысль, что она висит; это потрясло меня.

Я, наверное, никогда не смогу избавиться от этих переживаний.

Саре двадцать три года, она типичная старшая сестра — осторожна, но слушает других и разговаривает охотно. Патриции, сидящей напротив нее за столом, двадцать, она смущается. С трудом подбирает слова до тех пор, пока не начинает говорить о самом самоубийстве. Тогда ее речь становится беглой и вразумительной. Они живут в маленьком домике в рабочем районе города. Однажды утром Сара обнаружила, что их мать совершила самоубийство.

САРА: Я не знаю, кто обнаружил тело. По-моему, я... Так ведь?

У меня было какое-то предчувствие. Я выносила мусорное ведро и увидела, что окно гаража запотело. Я поняла, что там кто-то должен быть — человек или животное. Затем я услышала, как работает мотор машины, и у меня появилось плохое предчувствие, я побоялась открыть дверь и побежала будить Патрицию.

Патриция подхватывает рассказ. Как у многих людей, переживших суицид близкого человека, детали самого события остаются для нее смутными, даже спустя два года.

ПАТРИЦИЯ: Я до сих пор не могу вспомнить, кто открыл дверь. Не знаю даже, как я вышла из своей комнаты — как добралась от постели до гаража. Я не была уверена, поскольку в ее комнате наверху работало радио. Я боялась смотреть перед собой.

Обе сестры (тогда им было восемнадцать и двадцать один) остолбенели. Ничто из их предыдущего опыта не подсказало им, что нужно выключить двигатель машины, в которой лежала их мать, отравившаяся угарным газом. Они вызвали «скорую помощь» и полицию.

ПАТРИЦИЯ:

Мы знаем многих полицейских в нашем районе, они очень нам сочувствовали. Но по долгу службы все же должны были фотографировать, спрашивать, кто нашел тело, и все такое прочее. Один из них явно нервничал, он просто сидел у нас и молчал. Он не знал, что делать и что сказать.

В других случаях полицейские не «сидят». Многие люди, пережившие самоубийство близких, рассказывали, что детективы тратили много времени в поисках улик «преступления»; они не принимали — или не могли принять — на веру рассказ о самоубийстве. Одна женщина говорила, что квартира ее дочери оставалась опечатанной целый месяц, пока полиция расследовала версию возможного убийства. Полицейский допрос близких часто приобретает жесткий и обвинительный характер.

Одной из причин неполноты статистических данных по самоубийствам является то, что в случае многих смертей — от огнестрельных ранений, дорожных происшествий, отравлений наркотиками — не всегда ясно, намеревался умерший покончить собой или нет. Судебные эксперты и полиция, семья и друзья нередко сходятся во мнении, что избежать позора и других неблагоприятных последствий легче, если назвать смерть несчастным случаем. Это имеет значение не только для страховых компаний, выплачивающих страховку, но и для всего дальнейшего хода событий. Члены семьи должны решить, придерживаться ли им этого отступления от реальности в будущем или затем изменить свою версию происшедшего.

Иногда смерть не наступает сразу; родственники отправляют близкого в больницу и ждут, что же будет дальше. Марта была на работе, когда ее сестра позвонила из Флориды и сообщила, что их мать совершила попытку самоубийства, выпив бутылку едкого чистящего средства.

МАРТА: Я помню, что была потрясена и находилась на грани истерики, думая, что мне нужно добраться туда, а перед этим связаться с мужем. Я просто была готова прикончить оператора на телефонной станции. Она все время повторяла: «Номер занят». Наконец, одна из секретарш все же дозвонилась до мужа. Я не помню перелет и думаю, что была в состоянии шока. Я не могла поверить, что это случилось; я боялась, что она умрет до того, как я доберусь туда, и я не смогу повидать ее и поговорить с ней.

Для некоторых потрясение бывает двойным: одно — это сама смерть родителя или другого близкого человека; другое — обнаружение, иногда случайное, того, что она наступила от самоубийства.

Реакция людей, не принадлежащих к семье, теперь становится важной для близких покойного, которые борются за то, чтобы обрести какое-то равновесие в жизни. Друзья и соседи, начальство и подчиненные, несомненно, влияют на наши чувства в отношении самих себя и случившейся смерти.

Некоторые люди, пережившие суицид своих близких, говорят:

Близким человека, совершившего самоубийство, нечего стыдиться... но мы поневоле испытываем именно это чувство.

Друзья избегают вас. Никто не звонит, не заходит. Вы остаетесь одни.

Мне просто хочется исчезнуть с глаз долой. Люди говорят своим видом: «Что ты ей сделал?»

Общество относится к самоубийцам как к сумасшедшим. Это же касается и нас, родственников. Нас заставляют чувствовать, будто и мы тоже больны.

Мои тесть и теща вели себя так, будто я был в ответе за случившееся.

Люди все время подходят и интересуются: «Вы видели, как это случилось? А ваша семья видела? Почему это произошло?» Чувствуешь себя как на допросе. А все, что ты знаешь на самом деле, это только, что любимый тобой человек умер.

Я чувствую, будто на мне висит огромный плакат: «Мой сын покончил с собой».

Самоубийство — это публичное свидетельство того, что я мало любила своего ребенка.

Эти мысли и чувства принадлежат самым разным людям: бедным и богатым, молодым и старым, жителям городов и пригородов. Их общественное положение, по-видимому, не имеет значения. Общество считает самоубийство действием, отклоняющимся от принятой нормы, и семья покончившего с собой подвергается сильному негативному давлению. Естественно, это отношение имеет исторические корни. Только недавно, например, основные религии перешли от наказующего отношения к самоубийце к относительно терпимому. Многие века людей, совершавших самоубийства, хоронили на перекрестках дорог, а их сердца пронзали колом. Самоубийц отлучали от церкви, их родственников избегали, а у их семей отбирали имущество усопшего. (Люди, совершавшие суицидальные попытки, подвергались лишь немногим более мягкому порицанию: их часто наказывали плетьми или заключали в тюрьмы.) Наше столетие стало свидетелем смягчения официального отношения религии и общества к этому явлению — мы больше не сажаем в тюрьмы людей, пытавшихся покончить с собой, — но все еще есть священнослужители, относящиеся к самоубийству как к греховному поступку. Это — палка о двух концах. Некоторые священники и раввины полагают, что если суицид считать грехом, то это уменьшит число самоубийств среди последователей данной религии, но такой подход влечет за собой гнев общества в отношении семьи «грешника». В нем до сих пор сохраняется множество предрассудков относительно самоубийства: оно все еще считается постыдным поступком, граничащим с безумием или порожденным вмешательством сатаны. Очень трудно беседовать о чьем-то суициде без риска столкнуться с порицающим отношением к нему. Потому и отношение к близким самоубийцы часто бывает столь же осуждающим. Патриция и Сара рассказали нам, что кое-кто в городе обвинял их в смерти матери. Другие порицали их отца, потому что он восемь лет был в разводе с матерью. Многие люди, пережившие суицид близких, рассказывали похожие истории.

ШОН: Отец одного из наших друзей часто возил нас играть в кегли, но потом это прекратилось. Мамин зубной врач посоветовал нам уехать из города из-за того, что наш отец совершил суицид.

РУФЬ: Семейный доктор сказал, что наша вина в том, что Бесс не давали лекарств. Но она отказывалась принимать их! А ведь он был еще и нашим близким другом!

ВАНДА: Наиболее удивительно было наблюдать реакцию людей. Двое моих близких друзей, семейная пара, перестали заходить ко мне. Я не видела их несколько месяцев. Это меня просто поразило. Но бывает и понимающее отношение. Иногда поддержка чувствуется со стороны семьи, иногда извне.

ИВЕН: В тот день пришли друзья. Мы не придерживалисъ шива (традиционный семидневный период траура - в иудаизме, во время которого друзья и родственники неотлучно находятся в доме покойного) официально, но их было столько, что возникло ощущение встречи с долгожданными гостями. И мы чувствовали большую поддержку.

В этот период, когда людьми владеет подавленность, когда они плачут, испытывают гнев или страх, когда дети, много лет не говорившие о кошмарных снах, начинают видеть их, трудно решить, к кому обратиться за помощью. Многие люди, перенесшие самоубийство своих близких, рассказывали нам о поддержке, оказанной им отдельными священниками, несмотря на осуждающее отношение официальных церквей. Это было особенно важно, когда приходило время принимать решение о похоронах или панихиде по покойному. Будет ли обсуждаться самоубийство? Или о нем умолчат? Что будет сказано? (К сожалению, священники подчас не знают, что сказать. Возможно, многие из них, смущенные происшедшим, пытаются сказать то, чего не следует говорить, или сглаживают факты потому, что этого хочет семья. В некоторых группах самопомощи написаны брошюры для организаторов похорон и священников, дающие им хоть какое-то представление о том, что испытывают люди, перенесшие самоубийство близкого, с советами, как себя вести и о чем следует говорить — что помогает, а что нет.)

ИВЕН: Я уверен, что важным для нас человеком оказался пришедший к нам раввин. Я очень мало уважал священников, но он пришел именно в тот день и определенным образом взял контроль над ситуацией. Он усадил нас. Он рассказал нам, что произойдет дальше. Его присутствие мне очень помогло.

РУФЬ: Он хотел знать все о Бесс и побудил нас говорить о ней. Потом произнес удивительную заупокойную речь. В ней он не осудил ее выбор и не возвел его в ранг закона, а наставлял нас понять его. Из ее жизни он вывел метафоры. Я не знаю, что его вдохновило, но это было чудесно.

Что — и сколько — должен говорить родственник самоубийцы другим людям? Некоторые семьи могут рассказать все своим более отдаленным родственникам, но что говорить, например, начальству или сослуживцам? Каждый в этой ситуации выбирает свой подход, но почти все они сопряжены с известными опасностями. Один человек боялся сказать правду начальнику, думая, что ему после этого не будут доверять на работе. «Я решил, он подумает, что я сумасшедший, как мой брат». Другая женщина беспокоилась из-за того, что часто плакала на работе и не знала, как объяснить руководителю происходящее с ней. Еще одна женщина очень сердилась, что работодатель не сочувствовал ей, хотя она и сказала, что ее сын покончил с собой («Не знаю, то ли мой шеф настроен против самоубийств, то ли он просто черствый человек, но все время он только и твердил, чтобы я взяла себя в руки»). А один сказал: «Нужно обязательно ходить на работу... естественно, если тебе повезло и ты не безработный. Сидеть дома гораздо хуже!»

Ванда считала, что ей особенно повезло.

ВАНДА: У меня просто замечательное место работы. Сослуживцы так хорошо отнеслись ко мне! Например, моя супервизор — когда она заговорила со мной... я смогла просто зайти к ней и выплакаться. А начальник отдела однажды позвал меня к себе, чтобы просто поговорить. Его помощник тоже пригласил меня для беседы. По отношению ко мне люди вели себя прекрасно.

Если не знаешь, что сказать начальству, то что уж говорить о прессе? Патриция была особенно расстроена тем, как газеты и телевидение обыгрывали самоубийство. В тот год в стране было много суицидов среди подростков.

ПАТРИЦИЯ: Я не думаю, что сообщать об этом в новостях полезно. Что сказать людям? Даже незнакомые говорят, что узнали вас; интересуются, не была ли она в состоянии депрессии. Честно говоря, это наводит на дурные мысли. В тот год, когда мама ушла из жизни, о суицидах говорилось так много! Мне кажется, что ей могло прийти в голову: «Ну, если они могут решиться на это, то почему я до сих пор не смогла?» Эта мысль не оставляет меня, потому что она жила со своими проблемами двенадцать лет, а в тот год, когда все это муссировалось в новостях, она решилась на это через месяц.

Мысль о том, что широкое обсуждение чего-то в средствах массовой информации приводит к подражанию, не нова и не ограничивается только самоубийствами. Это также касается секса, употребления наркотиков, убийств, расизма. И все же этот аспект особенно часто обсуждается близкими самоубийц. На Ратджеровской конференции многие из них настаивали, что именно свободное упоминание о суицидах в прессе, в популярных песнях, романтизация в мыльных операх привели их сыновей и дочерей к мысли убить себя.

Вопрос о том, как именно должен преподноситься средствами массовой информации любой акт насилия, долго обсуждался. Хорошо это или плохо, если мы узнаем о подробностях самоубийства по радио или в утреннем выпуске газет? Патриция не возражала бы, чтобы о происшествии упоминалось в газетах, но без лишних деталей. Другие люди, с которыми мы разговаривали, хотели, чтобы описывались и подробности суицида, полагая, что если мы с вами прочтем о его ужасах, то удержимся от искушения оборвать свою жизнь. Это давний спор, который вряд ли можно разрешить на основании мнений отдельных людей.

Интересно, что согласно множеству свидетельств, за последние годы число самоубийств возросло, однако описание их в газетах стало менее подробным и не столь ярким, как сто лет назад, когда их частота была, по-видимому, существенно меньшей. Вот несколько примеров:

Нью-Йорк, 3 июня 1882 года.

Дентон Миллер, клерк ювелирной мастерской Вилера, Парсонса и Хейса по адресу Мейден Лейн, 2, застрелился вчера в отеле Вестерн. Он был сыном Артура Миллера и проживал с родителями в Бруклине, на улице Монро, 64. Мистер Миллер сказал, что вчера его сыну исполнилось 34 года. Он был женат на мисс Холмвелл из Норфолка, но развелся через два года. Дентон долгое время был подавлен, но выглядел вполне веселым, когда во вторник отправился на рыбалку.

Статья о Дентоне Миллере, появившаяся в «Нью-Йорк Тайме», занимала одну колонку длиной в четыре дюйма (10 см) в газете, имевшей в тот день объем восемь страниц. Другими словами, хотя Миллер был лицом практически неизвестным, его самоубийство стало фактом, которому газета уделила достаточно много места. Конечно, в те времена все подобные издания широко освещали преступления в своих разделах «полицейских хроник». Но все же факт остается фактом — самоубийству было отведено значительное газетное пространство. После обсуждения факта смерти Дентона Миллера, «Нью-Йорк Тайме» печатает интервью с его отцом и братом. Она детально рассказывает, как именно умер Дентон (описывая «страшную рану») и упоминает, что он оставил брату записку. Далее...

Мистер Миллер сказал, что не может предположить никакой причины этого самоубийства. «У моего сына не было ни финансовых затруднений, ни каких бы то ни было проблем с женщинами».

Статья откровенна, пространна и серьезна в обсуждении суицида. Газета без колебаний приводит фамилии и адреса и предполагает различные конкретные причины. Практика публикации подобных длинных и в определенной мере показательно-разоблачительных статей о самоубийствах продолжалась в «Нью-Йорк Тайме» тридцать или сорок лет. В них поражает не только объем, но и то, что они не пытались сохранить конфиденциальность или дать оценку самому поступку. Это, естественно, разительно отличается от современной практики. Хотя в сегодняшней «Нью-Йорк Тайме» (газете, ежедневный выпуск которой часто состоит из ста страниц) печатается гораздо больше сообщений о суицидах, но значимость этих рассказов во времена полицейских хроник была несомненно весомей, а характер описания, конечно, иным. Объем этих сообщений сегодня составляет не более одного-двух дюймов газетной колонки. Отсутствуют интервью с семьей, такие подробности как имена и адреса. Еще интереснее то, что гораздо меньше внимания, чем в прежние годы, уделяется анализу причин самоубийства. Несколько примеров:

19 февраля 1954 года.

Мисс Дж. Форд, 26-летняя секретарша генерального консула Пакистана в Нью-Йорке, вчера ночью была найдена мертвой в наполненной газом кухне своей однокомнатной квартиры по адресу 52-я улица, дом 140 Е. По данным заключения о вскрытии, смерть наступила в результате самоубийства.

1 июля 1954 года.

Подросток из Бруклина, не сдавший в школе экзамен по французскому языку, а также проваливший вступительный экзамен в техническое училище, вчера, вернувшись после занятий, повесился на собачьем поводке. ...Он прикрепил его к трубке душа.

2 июня 1983 года.

23-летний мужчина из Нью-Джерси вчера днем бросился вниз с обзорной площадки Эмпайр Стэйт Билдинг. Полицейский сказал, что этот человек, Дж.Ларкин, про- живавший в Маунт Холли, перелез через защитное ограждение на 88-м этаже вскоре после часа пополудни и умер тотчас при падении на тротуар Восточной 33-й улицы.

Поверхностная интерпретация этих различий привела бы к ошибочным впечатлениям. Сегодняшние газеты сообщают о самоубийствах гораздо менее подробно, чем сто лет назад; это, однако, не отражает реальную тенденцию роста уровня самоубийств; вместе с тем, современное освещение не имеет никакой видимой связи и с наблюдающимся одновременно возрастанием частоты самоубийств у взрослых. Однако у подростков дело обстоит иначе. Исследования показывают наличие «кластерного» эффекта — когда в средствах массовой информации появляются сообщения о покончивших с собой подростках, некоторые из молодых людей, по-видимому, воспринимают их как приглашение к совершению самоубийства. Это ставит перед средствами массовой информации не решенную до сих пор проблему, которая выходит за пределы темы данной книги: поддерживать ли нездоровое молчание, которым окружены суициды, или идти на риск спровоцировать увеличение подростковых самоубийств, описывая совершившиеся факты.

Для человека, пережившего потерю близкого, время продолжает идти. Похороны, панихида уже в прошлом. Члены семьи вернулись к своей работе. Прошел уже месяц, и родственники самоубийцы начинают надеяться, что теперь они наконец смогут продолжать дальше свои дела без эмоционального хаоса прошедших недель.

В целом эти ожидания нереальны. Последствия суицида не рассеиваются сами по себе. И вопрос «Почему?», первым встающий перед многими родственниками самоубийцы, может оставаться с ними дольше всего. Проблема, конечно, в том, что большинство из нас не имеют возможности обсудить его с тем единственным человеком, который имел точный ответ. Переживание самоубийства близкого человека часто сравнивалось со спором, в котором последнее слово осталось за умершим. У вас нет возможности сказать: «Прощай».

Одно явление этого периода вызывает у близких самоубийцы явное беспокойство и замешательство. На самом деле оно достаточно распространено, и его описывают близкие не только самоубийц, но и людей, умерших естественной смертью. Это ощущение того, что любимый вами человек все еще находится где-то рядом.

Анна-Мария — женщина «за тридцать», ее брат недавно покончил с собой. Ее жизнь и ранее была омрачена: мать болела шизофренией и постоянно находилась в психиатрической больнице, а отца она никогда не знала. Она говорила о том, как одиноко себя чувствует, как самоубийство разбило остававшееся еще семейное единство. Во время разговора она вдруг замолкает и думает о чем-то другом.

...Не знаю, со мной происходят странные вещи, вот например, несколько дней назад. Я зашла в банк и увидела маленькую птичку, летавшую вокруг канделябра. Я была действительно уверена, что это — мой брат, вернувшийся, чтобы сказать: «Держись, Анна-Мария, все будет хорошо». Я видела летающую птичку, и это был он, вернувшийся, чтобы поговорить со мной.

Этот разговор происходил на собрании группы самопомощи, где обсуждалось много различных переживаний. Женщина, сидевшая в углу и до этого момента почти все время молчавшая, наконец заговорила. Ее дочь покончила с собой пять лет назад, более давно, чем у кого-либо в группе.

...Я тоже видела птичек, иногда чувствовала, что кто-то тянет меня за одежду, и думала, что схожу с ума. Почти у всех, кого я знаю, бывали подобные переживания. Все они принимают желаемое за действительное. Блондинка, мелькнувшая в толпе, каким-то чудом должна была оказаться моей дочерью. Конечно, теперь я так больше не думаю.

Именно в этот период родственники человека, совершившего самоубийство, могут испытывать потребность в том, что называют поственцией, то есть в профессиональной помощи. Они могут начать задаваться вопросом, почему столь многие из окружающих их людей, видимо, не понимают их боли или проявляют жестокость в отношении к ней, почему поддержка, которая была бы оказана им в случае гибели их близких в автокатастрофе, отсутствует, если смерть была связана с самоубийством; почему они оказались настолько не подготовлены к этому кризису в своей жизни.

 

Глава 2, ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ РЕАКЦИИ НА СУИЦИД

Близкие суицидента страдают по трем причинам: во-первых, они скорбят по умершему; во-вторых, они переживают психическую травму — как жертвы так называемого посттравматического стрессового расстройства; в-третьих, потому что о самоубийстве не принято говорить и окружающее его молчание мешает исцелению, которое наступает при обычном трауре.

В главе 11 мы подробно поговорим о молчании. В этой главе — основное внимание уделим горю и травме.

ТРАВМА

Психическая травма — это результат тяжелого потрясения, например, смерти ребенка или родителей, попадания в серьезную аварию, изнасилования, избиения или любого иного внезапного и трагического события.

Когда люди испытывают сильное потрясение, им больно. Кроме боли, тяжелое потрясение приводит к другим отсроченным психологическим последствиям.

Хорошо известно расстройство, характерное для людей, перенесших травму. Во время первой мировой войны его называли контузией. Позже, во время второй мировой войны, оно стало называться неврозом военного времени. Когда закончилась война во Вьетнаме, у многих ее участников после возвращения в США было выявлено нарушение, которое теперь называется посттравматическим стрессовым расстройством. В сущности, такое измененное состояние психики и поведения свойственно психической травме, которая может быть получена и на войне, и в мирное время.

Лица, страдающие этим расстройством, не психически больные, но у них имеются некоторые пограничные нарушения. Они особым образом реагируют на травматическую ситуацию, которую пережили. Они испытывают психическую боль, растерянность и другие эмоциональные нарушения, настолько отличающиеся от их обычного психического состояния, что им кажется — вся их жизнь перевернулась.

Для близких самоубийство родственника несомненно является психической травмой. Им обязательно следует знать, что их страдания — это не только горе, вызванное смертью любимого человека, а и хорошо известный психологический феномен, который с ними разделяют миллионы других людей, переживших трагические события.

Психиатры в своей практической деятельности используют «Диагностическое и статистическое руководство Американской психиатрической ассоциации» («DSM»). В нынешней версии этого руководства (III-R) описаны симптомы посттравматического стрессового расстройства. Ниже приведены извлечения из этого описания. Вероятно, любой человек, переживший самоубийство своего близкого, сразу узнает эти симптомы.

Люди, страдающие от посттравматического стрессового расстройства:

Повторно переживают травму одним из следующих способов:

У них постоянно всплывают воспоминания о пережитом событии

Они часто видят это событие во сне.

Они внезапно чувствуют, что событие повторяется.

Чувствуют ослабление или уменьшение связи с миром:

Угасание интереса к значимым для них видам деятельности.

Чувство отчуждения от других.

Уплощение и снижение эмоций.

Обнаруживают некоторые из следующих симптомов

Нарушения сна.

Чувство вины, что остался жить.

Ослабление внимания и памяти

Повышенная пугливость

Они избегают некоторых видов деятельности, которые будят воспоминания о травме.

Симптомы посттравматического стрессового расстройства появляются непосредственно после травмы или спустя несколько месяцев или лет. Они могут продолжаться короткое время или длиться всю жизнь. Поскольку люди умеют хорошо скрывать свои чувства, в том числе и от самих себя, особенно если чувства эти болезненны, то они могут видеть во сне кошмары, которые, казалось бы, не имеют ничего общего со смертью их близкого. Это может быть сразу после самоубийства или значительно позже — иногда спустя годы. Как бы ни был скрыт смысл этих кошмаров, они часто являются показателем того, что страхи, гнев, чувство вины еще очень актуальны.

Людям, пережившим самоубийство своих близких, следует знать, что симптомы более резко выражены, если реакция возникает не на природные, а на «рукотворные» катастрофы (войны, нападения, тюремное заключение, пытки, убийство или самоубийство близкого человека).

Людям, пережившим самоубийство близкого человека, необходимо знать (и мы надеемся, эта книга поможет им), что и степень тяжести, и продолжительность симптомов во многом зависят от того, как окружающие обращаются с человеком после травмы.

Одиночество затрудняет излечение. Отсутствие возможности поговорить о своих переживаниях делает их еще более тяжелыми. Отсутствие возможности понять, что случилось и почему, чувство вины, социальная стигматизация и молчание — все это затрудняет процесс исцеления.

РЕАКЦИИ НА САМОУБИЙСТВО

До сих пор мы говорили о посттравматическом стрессовом расстройстве в общем. А что можно сказать о конкретных реакциях на суицид? Они, видимо, имеют ряд особенностей. После самоубийства возникают как горе от потери, так и реакция на травмирующее событие.

САРА, чья мать покончила с собой: Долгое время — это продолжается и поныне — меня мучили кошмарные сны. Будто она старается убить меня. Если бы она не покончила с собой, кажется, у меня бы не было этих чувств — в отношении естественной смерти или чего-то подобного. При самоубийстве вы имеете дело с потерей, чувством вины и вопросами — и все это сразу. Это очень тяжело.

АРТУР, отец: Эта смерть отличается от других. Как бы я хотел, чтобы можно было сказать, что это несчастный случай. Я думаю, мне было бы намного легче.

Но произошел не несчастный случай. Это было самоубийство, и вот как реагируют на него многие из близких.

ПЕРВАЯ ВОЛНА

В этих «волнах» эмоций нет четко определенной последовательности, но реакции часто наступают именно в таком порядке.

«Я не знал, куда мне бросаться».

«Я не понимала, что со мной происходит».

«Я не могла в это поверить».

« Я отказывался осознать это!»

«Слава Богу, это совершил не я!»

«Как он мог так бросить меня?»

«Оглядываясь назад, я вижу, что происходившее с нами походило на «американские горки»: то она была внизу, а я постепенно поднимался наверх; затем депрессия начиналась у меня, а ее настроение повышалось».

«Это было адом».

«Это было тяжелее естественной смерти отца. Это самое ужасное, через что я прошел за всю свою жизнь».

Сначала человек бывает оглушен тем, что его постигло. Он пытается отрицать случившееся, может даже заявить, что это было не самоубийством, а чем-то иным. Он чувствует беспомощность: как ему продолжать жить теперь? Как продолжать работать дальше? Как он будет без любимого человека? Внезапность случившегося и полная неподготовленность оставляют его без предварительной «работы» горя, которая часто сопровождает естественную смерть. Например, в этом случае чаще всего нет длительной болезни, лекарств, посещений врача, постельного режима — ничто не подготавливает близкого к смерти, у него нет даже возможности попрощаться. Даже если самоубийство совершается после ряда прошлых попыток, близкие не готовы к фатальному концу. Звучит общий рефрен: «Я просто не думал, что она это сделает».

Некоторые из перенесших самоубийство близкого чувствуют внезапное облегчение — от того, что окончилась удручающая цепь попыток к самоубийству, что у любимого человека наконец прошла боль, что их борьба завершилась. Но оно быстро уступает место чувству вины, и человек начинает корить себя за испытанное облегчение или же за то, что остался в живых.

У большинства людей вслед за шоком и беспомощностью самым сильным является осознание их глубоко личного отвержения. Близкий самоубийцы поражен тем, что любимый человек по своей воле его бросил.

Наконец, появляются обвинения, неутешительные попытки уйти от осознания вины — переложив ответственность на кого-то другого.

ОТЕЦ: Все сидели и обвиняли, обвиняли, обвиняли. Никто не был занят ничем полезным.

СЕСТРА: Если говорить о том, как лучше справиться с ситуацией, я совершенно все делала неправильно. Когда я в два часа ночи услышала о случившемся с братом, я сказала моим детям, что произошел несчастный случай. Затем я поехала к отцу, чтобы обо всем ему рассказать. Мы вместе пошли к его сестре и провели целый день в разговорах о том, кто виноват. Он говорил, что в семье матери все сумасшедшие. Ее не было с нами, и она не могла никого защитить. Затем кто-то вспомнил о его родственнике с поразительными странностями. Потом пришли к выводу, что виновата сестра. Мы не говорили о самом случившемся, на похороны никого не пригласили, не было заупокойной службы. Семья брата — жена и трое детей — быстро выехали из своего дома, и я потеряла контакт с ними на несколько лет.

Таким образом, первая волна эмоций, со всей очевидностью, включает шок, отрицание, беспомощность, облегчение (иногда) и обвинение.

ВТОРАЯ ВОЛНА

Гнев

ДОЧЬ: Я помню, как ехала на работу, а эмоции захлестывали меня. Я то начинала ужасно сердиться, то кричала от боли — хорошо еще, что окна в машине были закрыты. Я буквально тонула в этих волнах, а затем просто отдалась им; почувствовала, что ни когда не смогу с ними справиться.

МУЖ: Я был разъярен после этого. Она ведь ушла от меня, бросила насовсем.

АННА-МАРИЯ, чей брат покончил с собой: Я кричала, я так орала, что было слышно из окна: «Как ты мог так поступить со мной?» Я чувствовала ненависть к невестке, сильную ненависть. Я никогда не была так зла за всю свою жизнь. Я даже меньше злилась на мать и отца за то, что их у меня никогда не было. Это такой шок: ведь брат у меня, по крайней мере, был всегда. Я постоянно думаю: «Почему ты так поступил со мной? Почему ты сделал это мне?»

ЖЕНА: Я одновременно чувствую себя и вдовой и разведенной. Я чувствую, что муж бросил меня.

МАТЬ: Ты даешь ребенку жизнь, потом он уничтожает ее.

ПЛЕМЯННИЦА: Я любила дядю, но не в силах простить ему то, что он причинил своим детям, семье. Я сержусь на него, потому что уже никогда не смогу относиться к нему, как раньше. Я не в состоянии хранить приятные воспоминания о нем из-за гнева на его поступок.

О гневе, который близкие обращают на самоубийцу, часто не говорится вслух, он даже не всегда ощущается как гнев, потому что они испытывают слишком сильное чувство вины.

АМАНДА, чья дочь болела наркоманией: Трудно сердиться на человека, чья жизнь и без того была полна страданий и мучений, который проводил время так жалко и убого. Поверьте, я сердилась на нее, когда она была жива и глотала все эти таблетки, но я не могу сердиться на нее теперь. Во мне очень много злости, но я просто не могу ее адресовать ей.

Действительно, тяжело сердиться на любимых людей, особенно если этот гнев глубок и продолжителен. Гнев, остающийся надолго. И все же мы направляем по крайней мере его часть на людей, с которыми мы живем: наши чувства иногда бывают двойственными, и с этим ничего нельзя поделать, это естественно для людских переживаний. Амбивалентность свойственна человеческой природе.

Потому-то, когда кто-либо погибает насильственной смертью от своей руки, мы испытываем амбивалентность чувств, или, хуже того, гневаемся, или чувствуем недовольство самими собой. Начиная злиться по поводу его смерти, мы еще больше ухудшаем положение. В конце концов бесмысленно сердиться на жертву. Одна из важных эмоций, которые возникают у человека, если он чувствует гнев по поводу самоубийства близкого, — это чувство вины, вины за гнев, который он, оставшийся в живых, испытывает к мертвому.

Чувство вины

Если и есть одна общая эмоция, возникающая у людей как реакция на самоубийство близкого, то это — чувство вины. Внезапно появляется бесконечное число оснований чувствовать себя ответственным за эту смерть. Что бы я мог предпринять для сохранения жизни любимого человека? Сделал ли я для этого достаточно? Может, я был недостаточно заботлив? Может, я не замечал знаки, предупреждавшие об угрозе суицида?

«Я должна была предусмотреть, что он это сделает».

«Я должна была постоянно помнить, что у него бывают депрессивные состояния. Нам нужно было его вовремя поместить в больницу».

«Что мешало мне относиться к нему лучше?»

«Почему я не видел настораживающих знаков?»

«Если бы только я больше заботилась... если бы я любил ее больше... если бы я вел себя лучше... если, если, если...»

Кем бы об этом ни говорилось, будь то взрослый или ребенок, общая мысль одна: если бы мы больше делали для них, больше любили или чаще были с ними, все было бы иначе: наши любимые остались бы жить. Это ощущение порождает у близких чувство вины, которое твердит им: «Нам нужно было как-то предупредить самоубийство».

Детям свойственно своего рода магическое мышление: «Вот я злился на отца, и он, заболев, умер. Значит, это случилось из-за меня». Но и взрослые тоже думают подобным образом. Или верят, что какое-то их действие — или бездействие — привело к суициду.

МАРИЯ, чей двадцатилетний племянник застрелился: Это было кошмаром. Семья брата распалась. Мои родители чувствовали моральное опустошение. Нам и сейчас тяжело, мы так и не знаем, почему это случилось и все время думаем: что же мы сделали не так?

Анжела — одна из двух основателей группы самопомощи. У нее и Френсис была подруга, которая покончила с собой. Они в то время втроем жили на даче.

АНЖЕЛА: За день до ее смерти мы говорили о самоубийстве. Она была преданной католичкой и выглядела очень озабоченной: она сказала, что церковь раньше осуждала суициды. «Как ты думаешь, тот, кто совершает самоубийство, попадет в ад?» — спросила она. Я ответила: «Не думаю, чтобы кто-то попал за это в ад». Через восемнадцать часов она решилась на это.

Вряд ли у меня когда-нибудь полностью исчезнет чувство вины за этот случай.

ЖАНЕТТА: Многие месяцы я была уверена, что виновата в случившемся. Мне казалось, что это я нажала на курок, а не он. Это, конечно же, было глупостью. Тогда я была далеко от дома, но все же чувствовала, что это — моя вина.

Ларри не вспоминал о самоубийстве многие годы — до недавнего времени. Бородатый, сдержанный, он говорил так, будто не имел права выражать свои чувства.

ЛАРРИ: Девятнадцать лет назад, примерно в это же время года, мой сосед по комнате совершил суицид. Он плохо учился, шесть месяцев занимался в мореходном училище, затем бросил его и поступил в другое училище, где успевал лучше. Но продолжал считать, что именно мореходка сделала бы из него настоящего мужчину. Я говорил ему: «Но у тебя и так все в порядке».

Как-то он поехал в Лас-Вегас, и там у него пропали деньги. Когда он возвращался назад на отцовской машине, у нее взорвался мотор. В один и тот же день он посетил двух своих прежних подруг и каждой предложил выйти за него замуж. Обе отказали. У него и у матери часто бывали мигрени, и он отравился своими болеутоляющими таблетками.

Я работаю в центре по профилактике самоубийств. Недавно во мне всплыли старые чувства, включая вину. Тогда я не слишком прилежно учился. Мне показалось, если бы я вел себя по-другому, то мог бы помочь ему и он бы успевал лучше. Однажды он попросил меня написать за него контрольную работу, но у меня не было времени. А вскоре после этого он бросил училище. Мне постоянно лезут в голову эти мелочи. Хотя я прекрасно понимаю, что это ерунда, но все же часто пережевываю их.

РАЛЬФ, брат которого покончил с собой, говорит о реакции своей невестки на самоубийство: Целый год, поначалу каждые две недели, она звонила мне и рассказывала одно и то же: «Если бы только я не поехала в аэропорт, если бы в ту ночь, когда шила дочери платье, я спала — этого бы не случилось». Я убеждал ее, что это все равно бы произошло в другое время, и она была бы бессильна помочь. Но она не прислушивалась к моим доводам.

МЭЙ, жена Ральфа, чей брат также покончил с собой: Я тоже чувствую вину, это просто какое-то сумасшествие. Врачи сказали, что у меня рассеянный склероз, и я сообщила эту новость брату, потом об этом, естественно, узнала вся семья. Вскоре я приехала в Нью-Йорк на совещание и он захотел повидаться. По телефону я сказала ему: «Не спеши, я очень занята сейчас. А весной мы и так переезжаем в Нью-Йорк, так что еще немного — и мы увидимся». Но он покончил с собой до того, как я нашла возможность увидеться, и я все думаю об этом...

На возникновение вины у близких самоубийцы влияет немало обстоятельств — например, у близкого были натянутые отношения с умершим, или суицидальные попытки совершались многократно, а родственники не в силах были оказать помощь и т.п. — но наиболее сильным и действенным провокатором вины становится то, что можно назвать «обвинением из могилы». Часто создается впечатление, что умерший показывает пальцем на своего близкого: «Ты подвел меня». «Ты сделал мне то-то и то-то. Ты заставил меня совершить этот поступок».

Контекст «указующего перста» может заключаться в самом суициде; он бывает включен в неоконченные разговоры, невысказанный гнев или амбивалентность.

Сара и Патриция, очевидно, чувствуют такое обвинение своей умершей матери, которая покушалась на самоубийство и прежде.

САРА: Мы с матерью опять поссорились, и, как ни странно, потом долгое время мне казалось, что эта ссора стала причиной ее смерти. А она ведь и раньше не раз пыталась покончить с собой. Вообще-то я понимала, что моей вины нет, но чувствовала себя в ответе за то, что она ушла из жизни именно тогда.

Я никогда не чувствовала особой злости после ссор, просто уставала от них. Но в тот день я пришла домой и сказала: «У меня нет сил говорить с ней». Это был один из тех случаев, когда мне не хватило терпения. Обычно она исподволь намекала, вроде того что «жизнь — никудышная штука». В тот вечер Патриция спросила: «Как ты думаешь, не сделает ли она что-нибудь с собой сегодня?» Я ответила: «Нет, у нее не то настроение».

ПАТРИЦИЯ: Сара поинтересовалась: «Ты не сходишь поговорить с ней?» А я ответила: «Нет, утром». Это было странно, обычно я шла к ней наверх...

САРА: И я тоже.

ПАТРИЦИЯ: ...Я поднималась к ней и старалась во всем разобраться, все уладить, чтобы знать, что... Чтобы с утра мы могли встать с новыми силами и все опять вернулось к норме.

САРА: Не было случая, чтобы мы все вечером не обсудили.

ПАТРИЦИЯ: Потом у меня было чувство, что, если бы я поговорила с ней и все загладила, ничего бы не случилось.

Наверное, в тот вечер происходило что-то, отличавшееся от всех вечеров, от других ссор. Может быть, мать хотела помешать им уладить ссору, чтобы они чувствовали себя виноватыми после ее смерти. Может, она просто старалась отстраниться от них. При продолжавшемся конфликте ей, возможно, было легче сказать: «Ну и черт с вами; оставайтесь как хотите, а я покончу с собой». Не исключено, что она не хотела улаживать ссору, ибо именно тогда она была столь обижена, разгневана или достаточно отчаялась, чтобы умереть.

Это, конечно, только предположения. Но из рассказа совершенно ясно, что Сара и Патриция до сих пор продолжают чувствовать обвинение из могилы. То же происходит и с другими близкими самоубийц.

Чувство вины столь болезненно и потому, что близкие самоубийц понимают: невозможно узнать у умершего, простительна ли их вина. Им не дано узнать, действительно ли их поведение было последней каплей. Они могут только размышлять — продолжая чувствовать себя виноватыми.

Стыд

Несмотря на то, что сегодня на суицидах нет официального клейма, близкие часто испытывают стыд из-за отношения соседей, друзей или групп людей. Нам рассказали следующие случаи:

Одна женщина спустя шесть лет после самоубийства ее супруга продолжала считать, что, узнав об этом, люди подумают, что в их семье есть психически больные. Сразу же после случившегося, из-за отрицательных чувств, вызванных у нее отношением соседей, она выехала из квартиры.

Невеста двадцатитрехлетнего мужчины покончила с собой. Он ощутил, что друзья не понимают его чувств, а окружающие предвзято думают о нем из-за случившегося. Он был вынужден сменить место жительства.

Суицид матери вызвал у пятнадцатилетней дочери сильнейшее чувство стыда. Он обсуждался на первых полосах газет. Во время расследования ее взволновало, что полицейские с ней даже не поговорили. Ей показалось, что о «им было на все наплевать». Далее, отец наставлял ее не говорить друзьям правды о смерти матери. Спустя полтора года она почувствовала себя покинутой всеми. У нее появились серьезные сложности в общении с людьми.

Страх

«Я боялась, что это случится и с другими моими детьми».

«Я боялась выходить на улицу».

«Я боялся оставаться дома один».

Близкие суицидента пережили потрясение, и потому, естественно, они очень ранимы, не могут дальше доверять своему опыту и людям в этом мире, верить, что к ним вернется справедливое отношение.

МАТЬ: Теперь, возвращаясь домой, я все время боюсь узнать, что произошла еще одна трагедия. Теперь самоубийство стало допустимым вариантом выбора.

ОТЕЦ: Только спустя полтора года наши дети смогли проводить вечера вне дома без того, чтобы у нас появлялась паника.

СЕМНАДЦАТИЛЕТНИЙ СЫН: Прошел уже год, а я все еще боюсь встречаться с девушками. Словно каждая женщина собирается меня оставить. Меня бросает в холодный пот, и я даже не могу пригласить их погулять. Я точно знаю, что-то должно случиться.

Таким образом, вторая волна эмоций поражает близких гневом, чувством вины, стыдом и страхом.

ТРЕТЬЯ ВОЛНА

Когда люди теряют кого-то (или что-то) важного для них, их настигает печаль. Затем они чувствуют гнев из-за этой потери.

Когда люди сердятся, но при этом чувствуют вину или страх и бессилие, они часто обращают свой гнев на самих себя. В результате возникает депрессия.

Близкие самоубийц имеют несомненные основания для печали и депрессии. Но депрессия в этом случае часто является очень длительной и глубокой. Она парализует волю людей. Они теряют в весе или переедают; им трудно из-за низкой самооценки формировать новые отношения; они уверены: если один человек отверг их, то же самое сделают и другие. Некоторые долго не могут найти работу, другие чересчур подавлены, чтобы просить о повышении по службе. Самоубийство, совершенное тем, кого они любили, повергает их в пучину отчаяния.

МАРК, чья девушка покончила с собой год назад: До этого у меня было чувство, что я имею власть надо всем, что со мной происходит. Странно, но после смерти Анжелы я больше никогда не чувствовал контроля над ситуацией. Мне хотелось вернуться в то время, когда она была жива, и что-то сказать о том, что случилось. Но, естественно, это невозможно. Сделанного не воротишь. И теперь я не чувствую, что имею власть над чем-либо в моей жизни.

АМАНДА: ...Когда это случилось, я порвала отношения с мужем, поменяла место жительства, моя жизнь стала распадаться. Сейчас меня ничто не связывает с людьми. Я перенесла несколько напрасных операций. У меня нет семьи. Меня никто по-настоящему не любит.

ТОМАС: Целыми днями я сижу дома. Иногда я сплю двенадцать часов подряд. Я ни к кому не хожу, не звоню, и никто не приходит ко мне. А если и заходят, то мне им нечего сказать. Я чувствую этот неимоверно густой туман; он давит, не дает мне двигаться. Окружающие говорят, что у меня очень тихий голос, настолько, что они не могут понять меня. Но мне все равно. Для меня все это слишком...

Таким образом, во время третьей волны эмоций близкие самоубийц часто испытывают депрессию со снижением самооценки.

ЧЕТВЕРТАЯ ВОЛНА

Удивительно, что в течение полугода после случившегося почти каждый близкий самоубийцы обращается за помощью к семейному врачу. Один из исследователей перечисляет некоторые симптомы: приступы плача, бессонница, страх одиночества, мигрени, язвы (желудка и др.), сердечные приступы, повышенная утомляемость. Близкие суицидентов принимают разные средства — мужчины чаще алкоголь, женщины — транквилизаторы.

Другие указывают на достаточно серьезные психологические проблемы, от чувства пустоты до невозможности устанавливать отношения с новыми людьми, а также фобии, тревоги по поводу самых простых повседневных событий.

Одной из самых печальных сторон этих психологических и психосоматических реакций является то, что многие не связывают их с самоубийством своего близкого. Они часто не сообщают о нем врачу. Вдобавок они могут испытывать еще и вину за свое состояние и вовсе не искать помощи у врачей. Посттравматическое стрессовое расстройство, говорит один врач, еще недостаточно известно как жертвам, так и обществу в целом.

Нежелание пострадавших обращаться за помощью обусловлено как непониманием ими своего состояния (кошмаров, бессонницы, тревоги), неспособностью близких поверить и поддержать их, так и недостатком знаний об имеющихся в обществе источниках помощи.

Из-за того, что население не знает ничего о посттравматическом стрессовом расстройстве, жертвы часто живут с чувством изолированности и вины за ранящие их симптомы. У них нет уверенности, стоит ли обращаться за помощью.

К сожалению, одна из психологических реакций у близких самоубийцы на случившееся, — их желание также покончить с собой.

Это настолько распространенное явление, что группы самопомощи близким самоубийц используют слово «нормальные» по отношению к этим суицидальным мыслям. Очевидно, почти каждый человек в подобной ситуации в тот или иной момент думает о самоубийстве.

Но иногда они действительно покушаются на свою жизнь. И в ряде случаев такие попытки могут оказаться успешными. «Омега», журнал, посвященный различным аспектам смерти и умирания, привел данные, что из семнадцати детей, чьи родители совершили самоубийство, пять предприняли аналогичные попытки и двое довели их до конца.

Американская Ассоциация суицидологии, глубоко изучающая различные аспекты суицида, утверждает, что близкие совершивших самоубийство имеют большую вероятность покончить с собой, чем остальное население.

Таким образом, четвертая волна эмоций включает широкий спектр психологических и психосоматических проблем, включая склонность к самому суициду.

ОТРИЦАНИЕ

Следует также упомянуть еще одну эмоциональную реакцию, которая полностью не укладывается ни в одну из «волн». Иногда близкий человек не может осознать значимость постигшего его события. Следующее за этим отрицание в некоторых случаях проявляется в отказе принять само событие: смерть объясняется как-то иначе. В других случаях это отказ бороться с эмоциональными последствиями события.

Например, Фрэнк был разведен с женой восемь лет. Она страдала алкоголизмом и в конце концов, закрывшись в гараже, отравилась угарным газом. (Об их двух дочерях, Саре и Патриции, уже рассказывалось в этой главе.) Когда мы пришли к ним побеседовать, их отец был дома, но не проявил видимого интереса к разговору. Однако затем в какой-то момент он появился в дверях и присоединился к беседе. Было ясно, что он не хочет брать на себя никакой ответственности за происшедшее или признаваться в каких-то особых чувствах по этому поводу.

ФРЭНК: Вы не думаете, что, какими бы ни были поступки людей, они в основном делают то, что хотят? Неважно, что именно. Только представьте: женитьба, работа и так далее и тому подобное. Почему сюда нельзя включить и самоубийство? Почему оно обязательно должно быть чьей-то виной?

Одна дочь хочет поступить в колледж, другая — нет. Одна желает выйти замуж:, другая — против. Люди сами принимают решения. Некоторые решают уйти из жизни. Вот как на это нужно смотреть. Конечный результат всегда один. Мертвый есть мертвый.

Ее стремление к самоубийству было своего рода болезнью. По этому поводу у меня нет никаких особых чувств. Она умерла. Я был так же расстроен, как если бы она скончалась от сердечного приступа. Это, конечно, потеря. Но она сама приняла это решение. Я не думаю, что это когда-нибудь произойдет с моими дочерьми или я поступил бы таким образом. Но если они сделают это — это будет их личной проблемой.

Арлене было только восемнадцать, когда ее брат покончил с собой. Ко всеобщему удивлению, она внешне никак не отреагировала на это событие. В тот вечер она, несмотря на возражения родителей, как всегда пошла на свидание. Затем целый месяц они не видели никаких изменений в ее поведении. Однако она не пошла на панихиду, сказав, что смерть брата была несчастным случаем и немного для нее значила.

А через месяц она в школе потеряла сознание. Ее отвезли в больницу, где обнаружили кровоточащую язву желудка.

********************************************************************************

Как уже говорилось, некоторые близкие самоубийц охвачены гневом, чувством вины, тревогой, другие — нет. Все они работают над своими чувствами и живут дальше. Но всем им в этой ситуации важно понимать, через что они проходят, узнавать признаки острого горя после утраты, симптомы посттравматического стрессового расстройства и осознавать, что они могут «застрять» в них и не двинуться дальше.

Кроме того, этим людям нужно понимать: то, что они переживали в течение полугода после самоубийства их близких, только начало путешествия. Во второй части этой книги мы расскажем о средней части этого «долгого пути».

 

Глава 3, ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЬИ

Нельзя говорить о переживаниях близкого самоубийцы вообще. Каждый человек отличается от других; каждый переживает свою собственную трагедию, а затем возвращается — или нет — к повседневной жизни. На всем протяжении этой книги, в тех или иных местах, мы цитируем высказывания самых разных людей. Но именно потому, что они приведены в контексте соответствующих глав, по частям, может не возникнуть целостного представления о жизни этих людей. Чтобы дать читателю возможность ознакомиться с ней, мы решили полностью привести две беседы с родственниками самоубийц. Вот первая из них.

Это — история одной семьи. В ней можно найти многое из того, о чем говорилось выше: хронологию суицида, эмоциональные переживания — страхи, вину, гнев. Но при этом что-то отсутствует, ибо ни один из близких самоубийцы не проходит через все переживания или стадии и не рассказывает обо всем. Наконец, в рассказе Милдред будут и такие аспекты, о которых мы подробнее поговорим в следующих главах.

Ни один из членов семьи не видит суицид точно так же, как другой. В этой семье, где случилось несколько самоубийств, такое различие в восприятиях трагических событий стало более разительным. В одной из последующих глав Шон, один из сыновей Милдред, говорит о тех же семейных суицидах. Его взгляд на них, естественно, отличается от материнского.

В этой семье было шестеро детей. Старшим был Фрэнк, затем Шон, Эллен, Одри, Эрнест и Мак. Восемь лет назад Фрэнк умер от передозировки снотворного, и коронер причиной смерти назвал самоубийство. Два года назад повесился Мак. Одри был поставлен диагноз маниакально-депрессивного психоза, и она несколько раз пыталась покончить с собой. Но вся цепь суицидов началась с мужа Милдред. При всем, что ей пришлось пережить, она выглядит моложе своих лет, говорит сжато, ее речь не расцвечена эпитетами, но история впечатляет.

МИЛДРЕД: Двадцать четыре года прошло с тех пор, как мой муж покончил с собой. Мне кажется, что тогда я «убежала» от сильных переживаний, связанных с этим — с шестью детьми у меня просто не было на них времени. Мне всегда удавалось держать это событие на расстоянии, и, в самом деле, его смерть не сказалась на моих силах. Но с другой стороны, я постоянно обсуждала его с кем-то: это и был мой способ борьбы с тягостными переживаниями. У меня были прекрасные подруги, которые очень поддерживали. Особенно одна подруга, потерявшая мужа: мы сидели часами и говорили. В основном, о детях: как смерть повлияла на них, что мы делали и как справлялись с тем, чтобы быть для них одновременно и матерью и отцом. Позже я стала видеть сны о том, что мой муж жив, а мне об этом не говорят. Я часто думала, что таким образом проявляется гнев. Во сне я говорила ему: «Почему ты не сказал мне, что ты жив?», и при этом испытывала к нему ярость. А это было уже через пару лет после его смерти.

У него нередко бывали депрессии, но за всю свою жизнь он не пропустил ни одного рабочего дня. (Будучи владельцем автозаправочной станции, он работал без выходных.) Больше никто не догадывался, что он болен. Я знала, что у него случаются депрессии, и мне казалось, что они возникают из-за меня. Часто на ум приходил вопрос: что такого я сделала? Какое-то время я терпела, потом мне хотелось как-то встряхнуть, расшевелить его, заставить поговорить со мной.

Но я и не подозревала, что это были депрессии, способные привести к самоубийству.

Однажды вечером он закрывал гараж, где стояла наша спортивная машина. Как выяснилось потом, он соединил шланг от выхлопной трубы с салоном машины. Я долго ждала его, но потом задремала. Вскоре проснулась. Обычно он перед сном заходил поинтересоваться, не нужно ли нам чего-нибудь. Поскольку было уже поздно, я решила сходить на автозаправку, но его там не было. Мы с отцом сидели и ждали. Был сентябрь, светила полная луна, ночь была теплой. Какое-то время мы сидели на ступеньках. Не выдержав, я пошла к одному из его рабочих и принялась громко стучать в дверь. Я разбудила его собаку и ребенка, но он не отозвался. Уже было два часа ночи, когда я вновь пошла на автозаправку, но теперь было так тихо, что я внезапно услышала звук работающего двигателя в гараже. И сразу все поняла. Своему врачу он оставил записку: «Я уверен, что Вы все поймете, но Милдред может понадобиться ваша помощь». Доктор потом говорил: «Мне казалось, что в тот день он чувствовал себя лучше, чем обычно».

Мне действительно кажется, что я отстранила от себя все это. Когда что-то случалось у нас в семье, я волновалась, в основном, о детях. Но никогда не позволяла себе чувствовать боль. Две мои сестры — восемнадцати и двадцати двух лет — внезапно умерли от врожденного порока сердца. Поэтому у меня был опыт переживания скоропостижной смерти, который я получила двенадцати лет от роду; мне казалось, что можно привыкнуть к смерти, приспособиться к ней. Мой отец говорил: «И такое случается. На все воля Божья». Когда я слышала о переживаниях других людей, я полагала, что обезопасила себя от них. Вскоре после того, как умер мой муж:, произошли известные события в заливе Кочинос, но я совершенно не помню их. Похоже, будто я забыла мужа, не помню обо всем, что происходило тогда. Мне легче плакать о чужих семьях, чем о своей. Но знаете, когда я плакала больше всего? Через год после моего мужа погиб Кеннеди, и я не могла успокоиться четыре дня. Я знаю, тогда многие плакали, но я просто не могла остановиться. Я смогла дать себе волю выплакаться из-за Кеннеди, как не смогла сделать этого после смерти мужа. Когда умер Фрэнк, а Одри серьезно заболела, я обратилась к доктору Р. Он был психологом. В конце концов он сказал мне: «Я не собираюсь заставлять вас плакать или гневаться; похоже, вы справились сами, и это прекрасно». С самого начала он старался вызвать во мне эти чувства, но в этом не было нужды. Этих чувств я не испытывала.

Конечно, было большое чувство вины! Если бы только я лучше понимала своего мужа. Его работа была связана с большим напряжением. Может, стоило заставить его бросить бизнес. Я вспоминаю, как он приходил вечером домой, а мы все его ждали. Он стриг лужайку, а я ходила с ним взад и вперед. Теперь, вспоминая, я думаю: «Боже мой, этому человеку нужна была хотя бы минута покоя!» Мы были женаты двенадцать лет. И как всегда случается, что-то не то говоришь или не так делаешь. Или не делаешь вовсе. Когда в тот вечер он позвонил, я стирала внизу. Он сказал: «Ладно, не зовите ее, я перезвоню». Но не перезвонил. Если бы только я тогда была возле телефона... Я понимаю умом и постоянно твержу себе, что он был болен, но все равно чувствую себя виноватой. А тут еще моя сестра сказала мне: «Если бы у вас было не так много детей! Может, он не мог всего этого вынести». Естественно, ее слова расстраивали меня. Потом, после его смерти, пошли слухи: что он волочился за женщинами; занимался денежными махинациями — ну, тут нужно было знать моего мужа. Он был действительно хорошим парнем, это подтвердит и мой отец. Я смеялась над этими слухами, они меня совершенно не трогали, но я не знаю, о чем пришлось услышать детям в школе.

Все кажется странным... Мы жили по соседству с Джонсонами. Наши дети все время бегали друг к другу. В тот вечер, когда умер мой младшенький, Мак, он звонил Филу Джонсону. Фил говорил с ним два или три часа, только тогда впервые узнав, что мой муж совершил самоубийство. А я-то была уверена, что об этом знают все. Я думала, что за все это время кто-нибудь должен был обязательно упомянуть об этом. Он говорил: «Я ничего не знал до тех пор, пока Мак не сказал мне в тот вечер». И тогда он признался, что и его отец тоже покончил с собой. А я и не знала этого. Фил не думал, что у Мака все так серьезно. Он считал, что тот просто рисуется. У него был свой пистолет, и Фил послал кого-то к нам, чтобы забрать пули. А потом Мак повесился.

Как же глубоко прятал Мак в себе мысли о смерти отца, что эта тема никогда не всплывала в разговорах с лучшим другом.

Иногда я не знаю, может, я задушила в себе чувство вины или поднялась над ним, на другой, что ли, уровень.

У Эллен были свои проблемы. Ей исполнилось пять лет, когда умер муж, и она была так поражена случившимся, что мне пришлось обратиться к психологу, к которому она ходила потом год или два. Когда она училась в колледже, то программа оказалась весьма сложной. На третьем курсе она как-то позвонила и сказала, что бросает учебу и возвращается домой. С того времени она уже восемь или девять лет посещает психолога. Она не выглядит особенно подавленной, но вместе с тем утверждает, что никогда не испытывает и радости. Она вышла замуж, но развелась три или четыре года назад. Когда умер Мак, я очень беспокоилась за нее. Она действительно очень тяжело пережила его смерть. Мне казалось, что тогда у нее были суицидальные мысли. Но внешне всего этого по ней не скажешь. Она оживленна и бодра.

Вот Одри — та похожа на своего отца. Она очень легко замыкается в себе. У нее маниакально-депрессивный психоз. Шестнадцати лет она бросила школу. Принимает литий и другие лекарства. Со всем этим лечением мне иногда кажется, что я ее потеряла. Я не знаю, где она. Я думаю, что это было тяжелейшим ударом — потерять отца, а затем братьев, младшего и старшего. И теперь дети вроде в обиде на меня за то, что я сумела выстоять, и как бы бросают мне: «Ну, ты же такая сильная».

Мы не собирались и не говорили всей семьей до тех пор, пока два года назад не умер Мак. Стоило мне только начать разговор об отце или упомянуть его имя, как Фрэнк (в первую очередь) сразу же выходил из комнаты. Он совершенно не хотел говорить об этом. В тот вечер, когда умер Мак, мы встретились с психологом и социальным работником, но дети говорили не о нем; все они возвращались к случившемуся с отцом. И знаете, что меня удивило, — это гнев, который они испытывали. Видите ли, я почему-то никогда не могла гневаться или сердиться. Может, это чувство слишком глубоко спрятано во мне. Но дети были очень рассержены, они обвиняли меня. Они ненавидели отца, ненависть касалась и меня, поскольку случившееся имело ко мне отношение. И все это вышло наружу двадцать лет спустя.

Недавно я нашла письмо, которое Фрэнк написал в двадцать с немногим лет, в нем говорилось: «Я хочу извиниться за то, что говорил о папе и о тебе. Я был очень зол». Я часто воевала с Фрэнком, с ним было нелегко справиться. Но все же он обладал большим чувством юмора. В последние годы жизни я стала замечать у него колебания настроения. Совсем как у Одри. Он мог зайти ко мне в три часа ночи и начать многословно говорить о своей работе, затем погружался в тихое, медлительное, философское состояние, не произнося ни звука. Затем приступы говорливости у него повторялись. Не знаю, могла ли я ему чем-то помочь. Сам он не считал, что у него есть хоть какие-то проблемы.

Раньше я так не понимала депрессию, как теперь. Я думала, если сделать то-то и то-то, можно что-либо изменить. Я всегда считала, что могу удержать людей в живых. Но это правда, что уже много лет я живу, как бы затаив дыхание, чувствуя, что если позволю себе свободно дышать, то Одри тут же умрет; она отчается и уйдет из жизни. Я была сердита на всю медицину за то, что мне не объяснили, в чем заключается депрессия. Когда муж лежал в больнице, мне только задали несколько вопросов, совершенно ничего не объяснив. Никто не сказал мне так, чтобы я поняла, что чувствует человек в состоянии депрессии. А тогда я не читала никаких статей. После этого уж не пропускала ничего. Людям, которые не страдают депрессией, бывает трудно понять, что человек может испытывать такую боль, что способен расстаться с жизнью. Об этом Мак говорил Филу (я узнала это месяцев шесть назад), он все время твердил: «Фил, ты просто не понимаешь этой боли. Ты не понимаешь этой боли». А мой муж, совершив однажды попытку самоубийства, сказал, что должен был как-то избавиться от того, что происходило у него в голове.

Чем старше становишься, тем больше понимаешь, что именно в тот день их можно было удержать в живых; ну а потом, что случится потом, если они действительно хотят этого?

У меня есть подруга, с которой мы проработали пятнадцать лет. Мы были очень дружны. Через пять или шесть лет совместной работы кто-то сказал мне: «Я знаю, почему вы с М. так близки: ее муж тоже совершил самоубийство». Я совершенно не имела об этом представления и не знаю, известно ли ей, что я оказалась в курсе дела. Она об этом ни разу не упоминала. По-моему, она не могла сказать об этом ни слова.

Я всегда говорила о случившемся с людьми. Я сказала об этом детям, но не уверена в их понимании. Иногда мне кажется, что младшие отгородились от этого. ...Я же сказала им всем, как только это случилось... Эрнесту было девять. Когда ему сказали об этом в школе, он поразился, как чему-то новому, а ведь я уже говорила ему.

Каждый отреагировал по-разному. Например, Шон говорил о Фрэнке: «Он был мне братом, отцом и лучшим другом». И все же он ощутил огромное облегчение, когда Фрэнка не стало. Он, можно сказать, поддерживал, «нес» Фрэнка по жизни. Мне никогда не приходилось «нести» мужа. А вот Одри, которая теперь больна, — ей тридцать один год — я «несу» уже много лет. Много раз она пыталась покончить с собой. Не знаю, что бы я почувствовала, если бы она умерла.

Я не понимала гнева, который испытывали мои дети, и узнала о нем только спустя много лет. И теперь я жалею об этом. Если бы только я могла осознать этот гнев, возможно, я помогла бы им. Как бы хотелось вовремя узнать об этом. Я и не представляла себе, что они держат его в себе. Фрэнк был очень близок с отцом, и столкнуться с тем, что его не стало, да еще вследствие самоубийства — это просто не укладывалось у него в голове. Он был вне себя от гнева!

После самоубийства мужа никто не предложил мне: «Может быть, детям походить на психотерапию?» Была только эта единственная встреча с психологом после смерти Мака — я даже думала: «Согласятся ли они встретиться с ним, придут ли?» Все это очень сложно. Возьмите, например, Шона. На прошлой неделе была годовщина смерти Фрэнка, но я уже и не прошу их прийти на службу в память усопшего. Я далее не могу говорить с Шоном о Фрэнке. И это продолжается уже восемь лет. Шон просто не может заставить себя. Но в ту ночь, когда приходил доктор Р., он был открыт. Он говорил и говорил. Мне кажется, на самом деле ему хочется поговорить об этом. Но со мной он не может.