Ханна

15 января, понедельник, 8 часов 05 минут

Иногда случаются настолько ужасные вещи, что мы не можем в них поверить, но все же они происходят на самом деле.

Ханна снова и снова прокручивала в голове эту мысль. Эту гадкую фразу, которую произнесла Лиза несколько недель назад. Но это так. Это было ужасно. И это было на самом деле. Симон совершил самоубийство, он действительно это сделал.

Хотя Ханна не видела тела, которое обнаружила пожилая пара, прогуливаясь вчерашним вечером у Мюлентайха, однако полиция на девяносто девять процентов была уверена, что мертвый мужчина – это Симон.

Полицейские решили, что Ханне не нужно его идентифицировать (они настоятельно отговаривали ее смотреть на него). Окончательно убежденность появилась после судебно-медицинской экспертизы, назначенной прокуратурой: нужно было в точности установить причину смерти.

Исходили из того, что он утонул в ледяных водах Мюллентайха, решив свести счеты с жизнью. Об этом ничего не говорилось в предсмертной записке. Поверхностный осмотр тела не выявил признаков насильственной смерти, но полицейский объяснил Ханне, что они смогут в этом убедиться окончательно только после вскрытия. Непосредственных свидетелей самоубийства не было, поэтому нужно было найти однозначные признаки, которые подтвердили бы факт самоубийства, – они послужат доказательной базой.

Ханне больше не нужно было убеждаться в этом. Она в глубине души уже знала об этом все это время, но до последнего момента не хотела это принимать. Когда она спала, ничего не подозревая, когда она, проснувшись, думала, что ежедневник поможет воплотить в жизнь ее план и вернуть надежду, – именно тогда, в новогоднее утро, Симон покончил с собой.

Принял единоличное решение оставить Ханну, не дать ей больше шанса уговорить его, найти какое-то решение. Для него это был действенный выход.

Она, оцепенев, сидела на одном из стульев Чарльза Имза в кухне Симона. Ханна отправила Лизу домой час назад, после того как подруга вместе с ней провела первую половину ночи в полицейском участке, а вторую – в квартире Симона. Лиза была совершенно растеряна. Все время молчала. За исключением обычного «мне очень жаль», она не проронила ни слова. Но что на это можно было сказать? Кроме того, что в самом деле было очень жаль.

Жаль Симона. Жаль Ханну. Жаль всего того, что могло бы быть и теперь уже никогда не произойдет. Все. Кончено. Навсегда.

– Ты уверена, что сможешь быть одна? Давай я позвоню твоим родителям, – предложила Лиза, когда Ханна попросила ее уйти, – девушка хотела остаться наедине со своими мыслями.

– Я сейчас не хочу никого видеть. Но я буду тебе благодарна, если ты позвонишь маме и папе и расскажешь, что случилось. Я сейчас этого не могу сделать, – ответила она, удивившись тому, как ровно звучал ее собственный голос.

Она вела себя неестественно спокойно еще в полицейском участке, словно оглушенная, словно ее накачали сильнодействующими лекарствами. Она сама и все прочие ожидали от нее истерики.

– Не переживай обо мне, я уже успокоилась. А тебе еще потом придется идти в «Шумную компанию».

– То, о чем ты сейчас подумала, совершенно не важно!

– Нет, важно, – возразила Ханна, – это единственное, что у меня еще осталось. Как только мне станет немного лучше, я сразу же включусь в работу, мне просто нужно несколько дней.

– Да хоть целую вечность, я всегда на месте и все держу под контролем, да и мама мне помогает.

– Зачем мне еще? – поинтересовалась Ханна. – Зачем мне целая вечность? Чтобы я здесь сидела и думала о том, что Симон теперь мертв? Что он уже никогда не вернется? Что он никогда больше не обнимет и не поцелует меня, что всего этого никогда, никогда, никогда больше не будет?

И наконец-то полились спасительные слезы, они хлынули настоящим водопадом. Ханна рыдала так громко и так бурно, что содрогалась всем телом.

– Ш-ш-ш-ш! – Лиза обняла ее и осторожно покачивала из стороны в сторону. – Это хорошо, мое солнце. Это хорошо.

Но хорошо не было. Ничего не было хорошо и, наверное, ничего уже хорошо не будет. Ханна осознала это с жестокой ясностью, сидя в кухне Симона. В один миг она ощутила себя чужой здесь, в квартире мертвеца.

Что ей здесь делать? Ее окружали чужие вещи, хозяину все это уже больше не было нужно. Ни любимые стулья от Чарльза Имза, ни хитроумная итальянская кофе-машина для эспрессо, ни тарелки и столовые приборы из шкафа и нелепая фаянсовая чашка с надписью «Шеф», ни одежда, которая все еще лежала в сушилке, ни множество книг на полках в гостиной, ни гоночный велосипед, который висел в коридоре на стене, ни ужасные тапочки фирмы «Биркеншток», впервые рассматривая которые на своих ногах, Ханна сказала: «Нечто подобное может стать причиной немедленного разрыва отношений».

Ничто из этого, ничто, ничто, ничто больше ему не понадобится. Все это были только вещи! Мертвые и безжизненные, абсолютно бесполезные без своего хозяина.

Ханна вскочила со стула и начала бесцельно ходить по квартире. Слезы сменились злостью. Бешеной, неизмеримой злостью на Симона за то, что он оказался таким трусом.

Трусом, трусом, трусом!

Самоубийство – беспощадное и трусливое решение! Все бросить, совершенно не задумываясь о тех, кого оставляешь. Просто «выдернуть штекер» – после меня хоть потоп! – это было так эгоистично, так подло… абсолютно бесчеловечно! Да, тому, кто уходил, было легче, ему было все равно, он ведь не узнает, что будет потом. Это другие будут сметать обломки, как-то возвращаться к жизни и продолжать двигаться вперед.

Ррраз! Ханна сбросила одним энергичным движением кофе-машину со стола, и та с грохотом упала на пол, разбив две плитки. От этого ей сразу стало легче.

Она, распахивая дверцы шкафов, вываливала с полок все, что видела. Тарелки, чашки, бокалы – все превращалось в осколки. И с каждым блюдцем, разлетавшимся на мелкие кусочки, покрывалось трещинами и ее собственное сердце. Потом пришла очередь пакетов с макаронами, консервов, банок с вареньем и чаем, сахаром, солью, мукой – она все в отчаянии швыряла на пол, и в конце концов кухня стала напоминать поле боя.

Ханна перешла в гостиную и там продолжила свою работу: опрокинула телевизор, смахнула со стола цветочную вазу со всем ее содержимым, сняла со стен фотографии и разбила рамки о край подоконника, сорвала все шторы с карнизов и разбросала по полу компакт-диски.

– Сволочь! – орала она, схватив фото Симона в рамке, которое стояло на комоде возле дивана. Она изо всей силы швырнула портрет в стену. – Ты – здоровая, тупая сволочь! Как ты мог со мной так поступить? – Она топнула ногой и еще раз крикнула: – Сволочь!

В этот раз так громко, что не удивилась бы, услышав звонок в дверь: соседей не мог не беспокоить этот шум. Как Симон мог с ней так поступить? Как бы он ни переживал, как бы ни боялся, что его ожидает судьба родителей, – это было несправедливо!

Несправедливо потому, что у Ханны не было шанса даже попрощаться с ним. Взять его еще раз за руку, еще раз обнять его и сказать ему все, что она захотела бы сказать. Он просто обрубил все концы и оставил Ханну стоять с дурацким письмом в руках со словами «этой любви не хватит, чтобы продолжать бороться»!

Ууууух!

Взгляд Ханны упал на ключи от машины, которые лежали на комоде рядом с водительскими правами. «Мустанг» Симона. Его «священная корова».

Она схватила ключи и вылетела из квартиры. Спустя две минуты она уже стояла возле автомобиля. Сначала Ханна хотела только попортить машину: разбить фары, погнуть «дворники», отбить зеркало, хотела ключом с усилием, со скрежетом несколько раз провести по темно-красной лаковой поверхности, оставляя длинные, глубокие царапины. Такие же глубокие, какие остались в ее душе.

Но потом она опомнилась. Тяжело дыша, она стояла рядом с «Мустангом» и постепенно успокаивалась.

Она уже достаточно долго неистовствовала и злилась, чтобы испытать наконец облегчение. Вместо того чтобы изувечить машину, она села за руль и завела мотор.

На любимца Симона у нее были другие планы.