Алексеевский равелин – Монетный двор – Усыпальница государей

Золоченый шпиль Петра и Павла парит высокой стрелой.

На шпиле ангел с крестом.

Всего просторнее небо Петербурга над крепостью, над Невой. В небе за Невой летит золотая стрела.

Стрела вознесена и крепость облицована серым гранитом при императрице Екатерине II итальянским зодчим Трезини Доменико.

Мастер Трезини носил, может быть, темно-лиловый шелковый кафтан, камзол цвета соломы с венецианским шитьем и легко пудрил волосы. У него, может быть, была приятная, прохладная улыбка. Зодчий Трезини был любителем-органистом в церкви на Невской першпективе.

На церковных хорах, в светлых волнах ораторий, ему явилось нежное золотое видение петропавловской стрелы, высокой, сильной, бьющей ввысь, и в небесном ее полете гармоническая музыка, святая музыка над Санкт-Петербургом.

Петропавловские куранты – дрогнут ломкими перебоями, смолкнут тончайшим звенением… Куранты были молитвой империи.

Легчайшими перебоями били четверти часа:

– Господи, помилуй, – каждую четверть пели куранты.

Внизу с музыкой шли полки, в академиях, в университетах шумели аудитории, стучали в маслянистом блеске тяжелые машины, гремели кареты на улицах, в вихре искр проносились поезда, на верфях в трепещущих флажках спускали «Палладу» или «Двенадцать апостолов», страшно, сильно двигалась дышащая громада людей, народов, земель, океанов – Россия – и каждый час с высоты золотой стрелы как бы выпаривало звучащее крыло, гармоническим пением осенялся каждый час России:

– Коль славен наш Господь в Сионе, – пели каждый час петропавловские куранты.

Зимнее утро. Скрипит снег. Петербург белый. От снега чистейшая тишина в воздухе, необыкновенно светлы лица прохожих. Уже замер в холодной высоте звук курантов, а, кажется, еще проливается щемящий, серебристый «Коль славен», светлым крылом, серебристым покровом осеняя столицу.

А когда гремела полдневная пушка, куранты пели «Боже, царя храни».

Каждый полдень, в час полноты, куранты играли гимн державе, славу русскому царю.

И ровно в полночь, когда замирала Россия, погасали огни, когда в ночном сумраке отдыхали миллионы людей и как бы приостанавливала свой страшный шаг полунощная империя, с петропавловской стрелы в тишине слетала снова затаенная молитва:

– Боже, царя храни…

Сколько раз по деревянному мосту проходил я в крепость. Гулче шаг на мостовых настилах. Кто входит под своды серых ворот, где дышит сырость, тому кажется, что он входит в минувшее.

Над сводами черные буквы: «Иоанновские ворота. 1740 год».

Арка была поднята в царствование императора Иоанна I Всероссийского. Крепостные ворота, может быть, единственный след мгновенного царствования младенца Иоанна, старинные черные буквы точно письмена самой судьбы несчастного Иоанна Антоновича, императора казематов, государя застенков и равелинов. Черные буквы забыла стереть императрица Елизавета, о них забыла императрица Екатерина.

А на крепостном дворе проложены к собору деревянные мостки, снег посыпан красноватым песком. Низкий гарнизонный дом, желтоватый низкий цейхгауз. В крепости так же тихо и просто, как на Смоленском кладбище, и те же вороны в высоких березах.

В соборе полутьма, серые стены, знамена, щиты с ключами городов, серебряные венки. На правом клиросе паникадило государя Петра, точенное из слоновой кости. Все гробницы серого мрамора, на них золотые императорские короны, освещенные изнутри сиренево-алыми огнями лампад. Одна только гробница Александра II, царя-освободителя, из мрамора красноватого, горячего цвета, в прожилках.

А к отвесной стене собора жалось малое кладбище. Там были полуобломленные колонки времен Александровых, чугунный простой крест. Я не знал, кого хоронили у соборной стены, думал, что там покоится причт и соборные настоятели. На днях только из очерка Старого Кирибея о государе Павле Петровиче я узнал, что это было кладбище крепостных комендантов.

Там почивали они у стены собора, бессменные часовые у гробниц императоров, до Страшного Суда.

Коменданты Петропавловской крепости… Когда вода в Неве подымается выше пяти футов по ординару, на шпиле Главного адмиралтейства зажигают четыре красных, четыре белых огня, крепостная пушка каждые полчаса дает выстрел.

Вода выше шести футов по ординару: выстрел каждые четверть часа. Семи футов достигла вода: пушка дает два выстрела каждые четверть часа.

Я помню ночной дождь, ветер и пушку, ночной страх наводнения в нашей подвальной квартире в Академии художеств. Я просыпался от пушечного гула, меня закутывали в одеяло, все домашние были одеты, у нас были соседи, все слышали глухие, редкие выстрелы.

Во мне навсегда затаилась ночная тревога питерских бедняков, Галерной гавани, нижних этажей казенных зданий по набережной: выше пяти футов по ординару. Если еще выше, если участятся пушечные выстрелы, нам надо выбираться на верхние этажи. Тогда темная Нева зальет нас…

Ночные пушки, тревога империи. Тревога в легчайшем полуночном пении курантов, тревога в пушечных салютах.

Я помню, как погребальные салюты крепости провожали на вечный покой кого-то из императорской фамилии. Это был траурный гром, мерные редкие содрогания. И помню я торжественную пальбу, как будто сливающуюся в торопящийся гул, – сто один выстрел в ознаменование рождения новой цесаревны российской.

Пушечный салют в Пасхальную ночь. Всегда замирало сердце, когда за Невою, в апрельском теплом небе, вспыхивал огонь выстрела. И еще пальба – на открытии навигации…

Только что прошел ладожский лед. Нева необыкновенно синяя, холодная и совершенно пустая.

Ровно в час дня от домика Петра Великого отчаливал гребной катер коменданта Петербургского порта. Катер салютовал крепости выстрелом из старинного фальконета. Крепость отвечала пушечной пальбой, и на Неву вылетал другой гребной катер под Андреевским флагом и брейд-вымпелом коменданта Петропавловской крепости. Оба катера летели к Дворцовой набережной. Матросы с силой опускали весла, враз подымали их вверх, несли, как сверкающее мощное крыло. Навигация была открыта…

А в полночь куранты снова пели с затаенной тревогой «Боже, царя храни». И, может быть, на комендантском кладбище подымались в полночь на смотр старые коменданты.

Когда метель смела Санкт-Петербург, Империю, Россию, и Бог не охранил Царя, тогда, может быть, вереница призраков, привидений, мертвая гвардия и мертвая армия, положившая живот свой за Веру, Царя и Отечество, только они каждую ночь летели через ледяную Неву к Петропавловской крепости на тревожные пушечные залпы.

Каждую полночь с крепостных верхов гремели сигналы: империя в бедствии, все подымайтесь. Но для живых крепость была темна, безмолвна, и никто не слышал полунощных залпов.

Но так ли, разве не слышат?

Куранты теперь сломаны, смяты в иной напев. Но именно потому что сломаны, в их отзвуке, в звенении еще более щемяще слышат живые их вечное пение, небесный полет…

Нет, еще не кончена баллада о петропавловской стреле, золотеющей за Невой, о пушечных салютах, о комендантах, баллада о гармоническом пении курантов – нет, еще не кончена баллада Империи.