Бакалавр улегся на ковре. Старик перекинул ему через ширму ветхий камзол, чтобы прикрыться. От канцлерского камзола пахло церковным воском, старыми книгами, черешней и нюхательным табаком.

Старик еще возился. На зеленой ткани ширмы его тень двигалась той смешной зверюгой, каких заезжие фокусники показывают в китайских тенях, через волшебный фонарь. Канцлер покряхтел, уминая сухим телом жесткий тюфяк, задул свечу…

А бакалавру не спалось. Шуршал-позванивал у окна дождь. Уходил сырой гром, – Кривцову чудилось, что каретные колесы гудят на влажных настилах, у въезда.

Елагин уже похрапывал за ширмой, с высвистом печальным, высоким. Бакалавру вспомнилось, что маг приказал держать всю ночь огонь в горне:

– Как бы уголья не погасли.

Он поднялся, у самых дверей толкнул коленями визгнувшее кресло. Канцлер высвистывал во сне некую весьма мирную песенку с длинными переливами…

Потайная дверка в подвал – у самой лестницы на антресоли, в шпалере… Кривцов взглянул на верхнюю площадку, где в стеклянном фонарике почудилось намедни озаренное облако, кроткая госпожа Санта-Кроче.

– А что, ежели… Ежели мне в графские покои подняться, покуда маг с тихой госпожой на куртаге. Хотя бы горенки те посмотреть, где пребывает она…

И точно ветер подхватил бакалавра. В своей каморке, на столе, нащупал он огниво меж часовых колес, книг, кусков кипариса и медного лома. Высек дрожащими руками свет в глиняном ночнике…

Без башмаков, в одних чулках забрался бакалавр на антресоли. Нагнулся к замочной скважине: в покоях Калиостро тьма. Оттуда дунуло холодным ветром. Слуги ставню забыли прикрыть.

Дверь подалась бесшумно под рукой бакалавра.

Тусклый ночник осветил пустую прихожую. У голландской печи стоит канапе, где сиживают, вероятно, Жако и Жульен. Тут воздух тяжелый, точно в зверинце, пахнет птичьим пухом и шерстью. За канапе виден медный купол попугайной клетки. «А куда же сам попугай подевался? – подумал Кривцов. – Еще, неровен час, клюнет из тьмы».

А шерстью воняет от старого плаща Жако, развешанного на печке.

Бакалавр, осмелев, шагнул из прихожей в графский покой.

Расставлены вдоль стены деревянные чушки-болванки с напяленными париками. Над ними, как в лавке старьевщика, висят кафтаны и трости, камзолы помигивают чешуей золотого шитья, пуговками из стекляруса. Чушки париков похожи на десяток деревянных голов самого Калиостро, только со стертыми ртами, ушами, глазами. У стены громоздится дорожный сундук, обитый потертой кожей. Крышка откинута. Сундук пуст.

Не прибрана широкая графская постель, сползло меховое одеяло, нечистые тюфяки сбиты в пухлую гору, на спинке висят для просушки два желтых графских чулка, точно витые колбасы.

Бакалавр чихнул от прокисшего воздуха.

– Ах, нерадивые слуги, вовсе за магом не смотрят.

А на столе великого мага навалены связки бумаг, торчат из песочниц гусиные перья, тут же сложены ватерпасы, пыльная треуголка, заячья лапка, какой обмахивают пудру с буклей, сломанная золотая лорнетка, круглое зеркало, масонские наугольники, вывернутая лосиная перчатка с темными пропотелыми пятнами на концах пальцев, масонская красная лента, медное солнце с медными лучами, кусок сургуча, перстень и открытая дорожная шкатулка с бездной круглых ящичков, где всяческий хлам: холщовые мешочки с порошками, флаконы, червонцы, роговые пуговицы.

Стол Калиостро, как весь его кабинет, подобен дощатому чулану, в котором убираются к представлениям театральные комедианты.

Кривцов развернул связку листов, похожих на обширные архитектурные планы. Это были дипломы масонских египетских лож Великого Кофты. Дипломы обрамлялись узором из знаков Зодиака, семисвечников, циркулей, глобусов, масонских лопаток, молотков, мертвых голов, а место, куда вписывать имена вновь принятых братьев, белелось еще пустотой. Но на одном было нацарапано латинскими буквами:

– Ivan Perfilievitch Elagine.

«Заготовил уже подарочек свой», – с неприязнью подумал бакалавр, разглядывая затейливый заголовок. Был там изображен крест, сотканный из лилий. Змея обвивала лилейный крест, жалила его вершину. А под крестом напечатан девиз:

– Lilium pedibus destrue…

Тут послышался бакалавру шорох, словно шмыгнула за спиной мышь или кто-то вздохнул.

Кривцов медленно оглянулся, а в стене, у графского стола, – третья дверь. Он тронул медную ручку, дверь заперта на ключ.

Бакалавр сел перед нею на пол.

– Вот твоя дверь, – зашептал он. – Я знаю, не тут в тесном чулане, не в прихожей ты пребываешь. Ты – там, но мне не отпереть твой чудный замок, царевна бледная, прекрасная Мадонна Италийская, Феличиани.

Он говорил по-французски, точно бы и вправду не на куртаге, а в запертом покое была чужеземная госпожа.

– Ты никогда не узнаешь, как тебя полюбил бедный бакалавр, варвар московский. Знает о том только его флажолет.

От таких слов бакалавру стало жаль себя, он обшлагом утер слезы.

– Никогда, никогда…

И заглянул сквозь слезы в замочную скважину. И весь содрогнулся.

Изнутри влажно светился чей-то живой зрачок. Кто-то смотрел на него из запертого покоя. Кривцов вспрянул на ноги, но тут чья-то ладонь опустилась ему на плечо.

«Маг, маг, я погиб», – затрепетал бакалавр.

– Андрей Степаныч, пошто, сударик, сюды забрался, шептать да в темени слезы лить, – прошамкал знакомый старческий голос.

– Африкан! Друг сердечный, любезный Африкан, Богом Христом заклинаю, памятью угодников Саввы, Зосимы, Савватия, Киевских Чудотворцев, Нила Столбенскаго, всех иже во святых мученики.

Затряс Кривцов холодную, жилистую руку дворецкого.

– Батюшка, руку-то пусти, что ты, ровно ошалелый.

– Африкан, заклинаю, никому ни полслова, что меня тут застиг. Ни господину Елагину, ни же самому графу.

– Зачем сказывать, не скажу, – зашамкал старик. – А токмо чудно мне, пошто сюда забрался… Обхожу дом, смотрю, огонь светит, – ай, думаю, воры. А замест их – ты. И пошто хаживать в сей покой, басурменом опакощенный.

– Ладно, Африкан, ладно, – ободрился бакалавр, сбегая впереди дворецкого с лестницы.

Как лягавая после охоты, лег он на половичок у постели Елагина и уже не слышал сырого шелеста каретных колес на песке: граф Феникс воротился от светлейшего в четвертом часу пополуночи.

Посветало. Канцлер кашлял со сна, а на верхнем углу зеленой ширмы и на голландских печных изразцах прохладным румяным огнем легла косая тропа раннего солнца…

Визг, свирепая брань спугнули светлую тишину спальни.

– С нами крестная сила! – выглянул из-за ширмы Елагин в фуляровом ночном колпаке.

На полу спит Кривцов – бледный, с открытым ртом. Его раскинутые руки облиты светлым золотом зари.

Елагин проворно прыгнул через спящего и как был – босой побежал отпирать.

За дверями – граф Феникс в расстегнутом красном кафтане фрамбуаз, желтоватое жабо слезло вбок, выказывая жирную, смуглую шею. Натуженные щеки надуваются, опадают, как багровые мешки.

– Воры – воры! – граф затопал ногами на канцлера.

Тот присел, озираясь, – где воры, но стоит за графом один дворецкий Африкан, зевает, крестя рот, и чешет под жидкой седой косицей затылок. Граф шагнул в кабинет.

– Вор! У меня в комнатах был вор, на столе передвинут флакон с вербеной и печатка…

– Что украдено? – спросил, отступая, Елагин.

– Ничего… Но у меня был чужой, я чую по запаху… Кривцов спросонок застегивал невпопад медные пуговки камзола, когда Калиостро сильно ударил его по плечу.

– Ты!

Бакалавр увернулся. Его кроткое лицо мгновенно ожесточилось:

– Прикажите господину кавалеру не нападать! – крикнул он Елагину. – Кавалер нетрезв, и я не знаю, что ему надобно.

– Ты не знаешь? – граф, сопя, подступил к бакалавру.

– Не знаю, – в упор посмотрел на него Кривцов. Робость исчезла: не смел иностранный шушига бить по плечу дворянина императрицы:

– Извольте от меня отойти, а не то…

И схватился за эфес шпаги, торчащий из кафтанного кармана.

– Стойте! В доме моем! – Елагин хлопнул ладонью по эфесу, позвал по-русски дворецкого:

– Разнимай, белены оба объевшись.

Канцлер под мышки подхватил бакалавра, дворецкий за локти потянул графа. Тут Калиостро поймал старого Африкана за косу.

– Оставь слугу моего! – звонко крикнул Елагин. – Господин Калиостр, твои поступки бесчинны, ты пьян, вон отседа!

Калиостро выпустил жидкую косу, тяжело задышал:

– Я требую, чтобы мне помогли искать вора.

– Господин Кривцов и ты, Африкан, – сказал Елагин по-русски. – Граф жалуется, будто нынче в ночь некто был у него в кабинете.

– Я не был, – тряхнул головой Кривцов.

– Да я, батюшка, был, – прошамкал дворецкий, подмигнув бакалавру.

– Ты? Да как же ты смел?

– Да чего, батюшка, не сметь? Дом-то, чай, наш, а не графской. Коли евонные слуги-лодыри покои нам пакостят, кому прибрать, как не мне? Да куды прибрать: конюшя турецкая.

– Ты, Африкан, гостя моего обзывать подобно не смей, – чуть улыбнулся Елагин, не переводя последних слов графу.

– А, – а, – а, – недоверчиво ворчал Калиостро, исподлобья оглядывая всех троих.

Кривцов, потупясь, перекручивал на камзоле самую крайнюю пуговку.

Уходя, граф нарочно хлопнул дверью.

Елагин улыбнулся. Кривцов тоже. Улыбка все шире, все светлее заливала его лицо. Дворецкий жмурился от доброго смешка, тряся косицей.

– Ишь, Махмет лысый. Едва остаткие волосья не вырвал!

Заря румяной и прохладной улыбкой осветила всю спальню.

– Разумеешь, Андрей, – подмигнул Елагин бакалавру. – Дебоширством сим Калиостр нас провести пожелал: вздорным и дерзким мнился представиться. По слову твоему, глаза нам думал отвесть. Ан, сударь, не проведешь!

«Зато я его знатно провел», – весело подумал Кривцов, и пальцы заерзали по кафтану, норовя показать вслед графу преогромный нос.