Камер-юнгферы окутали покатые плечи государыни московской шитой в серебро тканью яблочного цвета. Как бы играющей светло-зеленой водой залило Екатерину.

В овальном зеркале наклонно отражается Бриллиантовая зала, яшмовые столики, малахитовый простенок, часы «Золотой Гермес» на мраморной колонке и свежее лицо государыни в белом облаке пудреных волос.

Государыня оправила на груди красную ленту с алмазными знаками императорских орденов и лукаво посмотрела через плечо на светлейшего князя Потемкина.

Высокого роста, тяжелый, с ненапудренной темной головой, князь стоял за ее туалетом, заложив руки под фалды белоснежного дородорового кафтана. Князь поворчал хмуро, с хрипцой.

– Андрея Первозванного повыше бы, матушка, наколоть.

В зеркале, за белым плечом императрицы, мелькнуло его оливковое, твердо сбитое лицо с горбатым носом, с двойным подбородком, лицо хмурого римского сенатора. Заерошены широкие брови, как черные соболя. Глаза поставлены близко, по-птичьи. Один глаз – серый, холодного блеска, а в другом, с бельмом, – странно и тускло отражаются свечи, как в затянутом глазу мертвеца.

– Не грызи, сделай милость, ваша светлость, ногтей: кабинет мне засоришь, – усмехнулась Екатерина. – Сказывай дальше прожект твой… Токмо время ли, князь, с добрым ветром приветствовать турецкого султана салют пушек российских?

Потемкин круто повернулся, как блистающий белый столб. Упрямо стукнул кулаком о ладонь, брови – черные соболя – разлетелись.

– Время не время, а войны не миновать. Крым должен быть в пределах российских. Ужо, заерошит Стамбулу бороду северный Орел… В Царьграде положено быть твоей резиденции, государыня.

– Далече, ваша светлость, летаешь. Один глаз, а смотри, куда смотрит… Завтрева поговорим.

Став на одно колено, Потемкин поцеловал продолговатую ладонь Екатерины.

– Величие Империи Российской должно быть равным светлому величеству твоему.

– Встань, князь-льстец. Да помилюй Бог, ногтей не грызи… Разгрызся… Али в несносной скуке имешь быть обретаться?

– Подходит, матушка, сия мрачность и бездельность моя, запрусь, в халат грязный влезу, да зачну небритый, нечесаный каноны Спасителю сочинять.

– Что, князь, али госпожа Санта-Кроче огорчила, ласкательства ваши отвергнуть изволив?

Серый глаз князя блеснул удивленно.

– Как, и о сем уже ведомо?

– О вас, старий друг, мне все ведомо. Волочилась ваша светлость за сей авантюркой?

– Точно, поволочился, да она, как рыба мороженая, как лед, а то кукла, только и есть: «О, mio carissimo…» А кавалер Калиостр ею явно торгует. Гнала бы ты сего лысого демонологии учителя отседова прочь.

– Вигоню, обожди… А тебе совет, в затрапезный халат не влезать: перья от безделья, князь-орел, полиняют. А лети-ка ты, Гришенька-Одноглазка, обозреть страны те полуденные, да…

Государыня вдруг обернулась, живо хлопнула камер-юнгферу по руке:

– Прошу, мой девушек, убрать свежую розу, иссохнут… Я жаркая: в пять минут цветок на мне вянет… Ну, где же корона?

Вспыхнула белым огнем маленькая бриллиантовая корона на голове императрицы.

До Бриллиантового кабинета, до Бронзового кабинета, до Кабинета цвета табакерки доносится из аванзал глубокий и торжественный гул придворной толпы. Сегодня Ее Величество принимает посла Его Всехристианнейшего Величества французского короля и при дворе объявлен съезд на baise-maine.

Потемкин сильно распахнул двери красного дерева, украшенные бронзовыми щитами, кадуцеями и головами Медузы. Кавалергарды в блистающих броссарах – налокотниках, в серебряных шишаках, с бело-синими опереньями, перезвякнув палашами, отдали императрице салют.

Меж шпалер рослых конногвардейцев в серебряных кирасах, поверх которых накинуты супервейсы красного бархата с серебряными орлами, шла медленно государыня к парадным залам. Перед императрицей торжественно шествовали кавалеры двора в коротких бархатных плащах, застегнутых у плеч изумрудными аграфами. Государыня по пути вынула из кармана янтарную коробочку и налепила забытую бархатную мушку, у ямки, на щеке.

Гофмаршал в кафтане белого бархата с золотыми травами махнул рукой, прошипел:

– Ш-ш-ш-ш…

Заволновались белые облака голов, зеленые, палевые, оранжевые, персиковые пятна кафтанов, точно волна теплого ветра обдала лицо государыни, – с тихим шумом склонились все в глубоком поклоне. С хор грянула кантата:

Французский посол, смуглый маленький человечек в кафтане небесно-голубого цвета, двинулся государыне навстречу. Он смело поднял голову, начал заготовленную речь:

– Le roi mon maitre…

И смешался, бледнея: блистательная императрица, сияющий мрамор, властно и пронзительно-холодно смотрела на него.

– Le roi mon maitre, le roi mon maitre, – растерянно бормотал француз.

– Il est des mes amis, – улыбнулась Екатерина. Сияющий мрамор ожил, она протянула послу руку.

Запели валторны, кларнеты, фаготы. Ее Величество об руку с генеральс-адъютантом открыла бал менуэтом а lа Reine.

От бронзовых часов с Трубящей Славой два морского флота констапеля с фрегатов «Святой Евстафий» и «Гектор» – Люсьен Леруа и долговязый шотландец Крюйз, уже отведав дворцовых шербетов и лимонадов, следили за танцорами. В тот вечер придворные скрипачи играли новый концерт господина Моцарта. Констапель Леруа толкнул локтем долговязого, с выцвелыми голубыми глазами, товарища, который отдал честь пуншу еще на корабле и потому был не совсем тверд на ногах. Впрочем, и Леруа почему-то подмигивал Трубящей Славе:

– Смотрите, милый Крюйз, Сама танцует с фаворитом… Гвардейский щенок. У него блистают глаза. Он отлично изображает влюбленного… Это бесчестно – быть поденщиком Амура у стареющей дамы.

– Я думаю, да… Но, любезный Леруа, я давно слежу за этим мальчишкой. Его глаза горят неподдельным восторгом, когда он смотрит на Augustissimy… Я склонен думать, я склонен…

Констапелю Крюйзу никак не сказать, к чему он склонен.

– Седалище зловонного диавола, – выругался шотландец затейливо.

– Тише, Крюйз, эти шаркуны могут слышать.

– Я склонен думать, что кавалергардский молодчик не на шутку влюблен в нашу belle-femme.

Констапель Леруа весело подмигнул Трубящей Славе, точно хотел сказать: «Вы только послушайте, что плетет мой дуралей».

– Уверяю вас, камрад, русские, конечно, свиньи, но русская императрица, которой мы имеем честь служить, – даю вам слово шотландца, – прекрасна.

– Да… Но она в два раза старше этого мальчишки, хороша любовь.

– Бывает, камрад. А к тому же не вижу, в чем ее старость. Я заметил, что женщине с хорошим цветом лица и белыми зубами может быть под пятьдесят, а она выглядит, как молодая девушка… У нас в Лондоне… Я расскажу вам одну лондонскую историю. Младший сын чопорной шотландской фамилии, молодчик его лет, полюбил актрису лондонской оперы. Ее звали Элиара Орэ. Уверяю вас, Орэ была старше нашей belle-femme, а он моложе Ланского. У мистрисс Орэ были чудовищные долги. Мальчишка разорился, едва не разорил отца, был выгнан из дому… Короче сказать – этот мальчишка перед вами. Правда, он постарел лет на двадцать.

Леруа блеснул зубами:

– Как, Крюйз, кроме пунша вы знали любовные истории? А что же с мадам Орэ?

– Мадам давно померла, помяни, Господи, ее душу… Я только хотел сказать, что императрицы, как и актрисы, никогда не стареют.

– Афоризм неплох даже и для Вольтера.

Морские капитаны поспешно отошли от Трубящей Славы, на них плавно надвинулась волна танцоров.

Бакалавру не удалось протискаться дальше аванзалы, доверху увешанной портретами. Придворные щеголи с висками, причесанными ailes du pigeon, кавалеры в шелковых чулках grande tenue, оттеснили Кривцова за колоннаду. Жал под мышками персиковый кафтан, надеваемый лишь к светлым праздникам да к дворцовым выходам, оттягивали голову букли алевержет и тонкая проволока, вплетенная в косицу.

Толпа оттеснила за колоннаду и Никиту Шершнева. С того дня, как молочные братья повстречались в трактире «Демута», Шершневу улыбнулась фортуна: сам светлейший взял его в адъютанты.

– Смотри, вот мой афинейский Альцибиад, – кивнул Шершнев в глубину анфилад. В тесной толпе высилась над пудреными головами орлиная, гордая голова князя Потемкина.

– А тот-то, на кривых ножках, в кошельке и при шпаге, что подле светлейшего лебезит. Тоже придворный чин, бригадир Хованский… Лишился он милостей государыни Елизаветы Петровны, у коей был пажом, за то, что застал ее на судне.

– Да придержи ты язык, – робко дергал его за рукав бакалавр. – Сущий бесстыдник.

– Нет, ты туда посмотри: вон старичок, весь в звездах, паричишко плюгавый… На случай любовных шалостей прелестной супруги его ни один столяр не мог еще сделать надежной кровати.

– Ах, Шершня, – покраснел Кривцов. – И где ты храбрости набрался?

– В прихожей светлейшего. Я нынче в силе. Не то, что ты; сидишь сычом со своим Елагиным чернокнижным.

И тут же схватил руку Кривцова:

– А, и кавалер Калиостр изволил пожаловать, маг плешивый. А с ним и графиня.

Бакалавр не узнал графа. В черном шелковом кафтане и в черных чулках, только жабо пенится на груди пышной пеной, Калиостро ловко и быстро двигался в толпе, ведя за руку Санта-Кроче. Странны и жалостны показались Кривцову ее широко раскрытые, смотрящие вдаль глаза.

– Прекрасная госпожа, – пробормотал он.

– Ты о ком?

– О Санта-Кроче. Нет прекраснее сей госпожи во всем свете.

Шершнев прыснул, прикрыв рот ладошкой.

– Дурак! Да Санта-Кроче – гульбишная девка обычная, граф ее всякому за горсть червонцев продаст. Да светлейший со двора их прогнал… Сущая дрянь твоя Санта-Кроче.

– Шершнев, не смей имя госпожи поносить!

– Да ты кто? Или заодно с Калиострой ею торгуешь? Лицо бакалавра исказилось.

– Никита, не смей… Что тебе соделала сия кроткая госпожа?

– А тебе что соделала, что ты ей такой секурс подаешь? Сущая девка, и все.

– Подлец! – вскрикнул Кривцов.

– Кто подлец, я? И разговаривать с тобой тут не буду, сатисфакцией мне ответишь.

– Хотя бы нынче.

– Так идем, ученая крыса!

Шершнев зашагал против толпы, за ним Кривцов. На них оглядывались, от них отскакивали, они наступали на многие башмаки, чуть не опрокинули у самого выхода горящий канделябр. Старик кофешенк, свесив голову, сверху смотрел, как они бегут вниз по лестнице:

– Животы, что ль, у молодых людей прохватило?

Громоздятся у дворцового въезда семистекольные золоченые кареты, берлины, рындваны. Кричат гайдуки, бичи хлопают, как пистолетные выстрелы… А под сырыми деревьями Летнего сада – безлюдье, тишина, тьма. Едва светится желтоватая полоска неба над Невой. У отлогого берега спит одинокая барка высокой тенью.

– На шпагах с молочным братцем биться восхотел, из-за девки! – размахивал руками Шершнев. – Бесстыжая твоя рожа, франкмасон, Каин.

– Никита, да я…

– Молчи! Еще в Москве в бытность нашу в школе университетской примечено мною, что ты скрытный хитрец, книжник сопливый, я тебя проучу!

– Опомнись, – уговаривал друга бакалавр, – не желал я обидеть, но почто ты бранью обнес госпожу?

– Молчать! Пустил подлеца, да в кусты! Нет, изволь отвечать по правилам французскаго артикула о чести: в позицью!

Мгновенно сверкнула гибкая дуга шпаги. Клинок пронзительно засвистал у лица, у груди бакалавра. Шершнев наступает, выкрикивая:

– Prima – Secunda – Tertia!

Кривцов отбежал, выхватил шпагу. Наотмашь отбил удар. Зазвякала, зачиркала сталь. В темноту посыпались искры. Противники дышали сквозь ноздри, подпрыгивали, присаживались, отбегали, как кошки, и сходились, заложив одну руку за спину…

Клинок Кривцова вдруг устремился во что-то мягкое, податливое.

– Хр-хр-хр – по-собачьи закашлял Шершнев. Кривцов дернул шпагу назад. На руку обильно полилось что-то теплое.

– Никита! – бросился Кривцов к другу.

Тот медленно опускался в траву, точно пробовал, где удобнее сесть, ловил воздух руками:

– Убил ты меня, – прохрипел Шершнев, – убил, брат Андр…

И пал в траву, на живот, подогнув руку вверх горстью.

Все стихло. Сквозь темные листья страшно смотрела бледная полоса неба, страшен стал гул каретных колес у дворца, крики гайдуков, хохот форейторов.

Сырые шаги послышались на аллее.

Кривцов широкими прыжками, как заяц, над которым уже трубят рога доезжачих, кинулся к набережной. Загнутый крюк косицы хлещет по щекам. «Трус, трус – брата бросил», – но слышался гул страшной погони, свист арапника.

Огненные дворцовые окна, семистекольные кареты, форейторы, громоздкие берлины, полосатая будки, часовые, барки, весь Санкт-Петербург, вся Империя погналась за ним.

А во дворце менуэты сменялись гавотами, англэзами, грациозным танцем экосез и чинным гросс-фатером.

Дамы, обмахиваясь павлиньими веерами, поглядывая в нагретое восковым огнем зало, рассаживались вдоль штофных стен под зеркалами. Дамы видели, как иностранец в черном кафтане подвел за руку к генеральс-адъютанту прекрасную и нежную госпожу, окутанную волнами белого флера, в любопытном парижском уборе, – расцветающая приятность.

Ланской освежал лицо у открытого окна. Он смотрел на темные кущи дерев Летнего сада. Пустым невским берегом стремглав пробежал человек.

– Не вор ли? – подумал Ланской. И тут за его спиной кавалер в черном кафтане сказать сипло и вкрадчиво:

– Добрый вечер, господин генерал, поклонись же, графиня.

Ланской тревожно метнул горячими глазами:

– Господин де Калиостр, что вам надобно от меня? И как проникли вы во дворец?

– О, ради одного вас, – поклонился Калиостро, хлестнув сивыми буклями по ладоням Ланского. Тот брезгливо отдернул руку.

– Вы непристойно преследуете меня, господин Калиостр.

– Клянусь Мадонной, не я, а она… Подойди же ближе, графиня.

Калиостро потянул за руку Санта-Кроче, графиня вздохнула, обдала Ланского теплым дыханьем, прошептала жеманно и страстно:

– О, mio carissimo…

– Графиня, граф, прошу вас отойти, ваши любезности мне докучливы.

– Господин генерал, но вы не отказываетесь от любви прекрасной дамы?.. Клянусь, она будет вашей, если вы добьетесь у государыни позволения открыть в Империи заводы для делания золота…

Граф Феникс смотрел на Ланского в упор тяжелым, злым взглядом:

– Я готов передать вам, господин генерал, секрет делания золота. Соглашайтесь, Ланской, соглашайтесь…

И тут из глубины залы, от карточных столов послышался зовущий голос Екатерины:

– Александр Дмитриевич, где вы? Пойдите, батюшка, сюда, а то мы в фараоне вовсе несчастливы.

Граф Феникс съежился, глаза погасли. Ланской провел ладонью по лицу:

– Что вы болтаете, Калиостр, как смеете вы болтать, плут, ярмарочный обманщик.

Эти слова Ланской слышал утром от государыни.

– Как смеешь ты, заезжий лысый черт, шептать мне низкие твои прожекты?

Ланской так прикрикнул на графа, что дамы остановили махание павлиньих вееров, повернули головы:

– Всесветный плут, маг лжи, тут не надобны твои фокусы, – прочь!

Тощие, высохшие от ветхости красавицы прошлого царствования, сидевшие, как нарумяненные мумии, у зеркальных простенков, наклонили друг к другу свои мудреные кауфюры, заговорили все разом:

– Фаворит-то, сударыньки, фаворит… Самого Калиостро осрамил.

Графу Фениксу все уступали дорогу со смехом, кто-то подставил ножку. Калиостро, рыча, перескочил.

Волоча за собой Санта-Кроче, он сбежал с лестницы. У кареты Жако и Жульен подхватили графиню под руки. Калиостро, оскаленный, взбешенный, рванул жабо, кружева с треском лопнули:

– А, мальчишка, москов, теленок Астреи, я припомню тебе!..

Пушечной пальбой загремели колеса графского дормеза по настилам моста.