Когда за шкап никто не заглядывал, когда на задней стенке его развесил дырявую, серую замшу паук – кому какое дело, кто за шкапом сидит.

Коллежский регистратор и коллежский регистратор: тот, что бумаги сшивает. А может, кто другой: в темноте не видать… Наполеон, Нина Ивановна сказали Наполеон, а было их два – один бритый в черной треуголке и сером сюртуке, а другой с острой бородкой и красныя брюки винтом, а назывался Наполеон III.

Про Наполеона у копииста Ванюшина можно узнать.

Когда жалованье экзекутор раздает, Сорчкин Ванюшину глазом знак делает: моргает.

– Да я, Андрей Андреевич…

– Да, порйдемте, Ваничка…

Пьют вместе, когда жалованье экзекутор раздает кредитками по пять рублей и по десять.

Ванюшин, отрок неслышный, без чина, оказывает Сорочкину уважение: всегда его по имени-отчеству и всегда с ним пьет: только отнекивается сначала, морщится, кашляет: молод еще.

А когда выпито – злеет. Бледен лик, дрожь на ресницах и тонкия губы улыбкой шевелятся, а в улыбке светлая злость.

– Вот и выпито, Андрей Андреевич, а зачем?

– Пей. Не зачем. Все равно.

– Нет, а зачем?

У Ванюшина, когда выпито, – все вопросы: чиновники зачем и кокарды, и зачем образованные, что дипломы имеют, за одно с ними стулья трут? И кому это надо, и зачем самый человек живет? И все зачем и к чему?

– Молчал бы ты, Ваничка…

– Я что же… Я помолчу… Одно слово – чиновники… Россия, так сказать, есть держава, а мы в ней чиновники… А может ничего нет, и нам только кажется и я всю эту Россию под пальцем могу раздавить… Держава…

Так вот этот самый Ванюшин принес Сорочкину книжку о Наполеоне, господина Павленкова издание, история жизни. И портрет приложен: сюртук серый, жилет белый и волосы на лбу косо прилизаны, как бы серп или темная запятая.

За шкап никто не заглядывает и Сорочкин, под казенными бумагами, тайком книгу читал. И подумал еще: «и у меня волосы на лбу – запятой». И все вспомнил: Капитон Тихоныч, что от сгоревшаго легкаго помер, – про Наполеона разсказывал…

Вспомнил все слова, какия Наполеон говорил, и страны, где воевал,, и про солдат его, про гвардию в мохнатых шапках, про Березину – все вспомнил Сорочкин.

Иена, Аустерлиц, как на мост со знаменем шел, сто дней, как гренадеры на груди его плакали и про Аррагоны. Причем Аррагоны, и где такие – он уже позабыл, но от них светло и огромно. Такое слово – как великолепная музыка.

– Аррагоны…

Во вторник жалованье роздали, а до четверга болела голова. Во вторник, ночью, в гавань, по снегу, обнявшись, с Ваничкой Ванюшиным шли. Все фуражки друг другу поправляли, чтобы кокарды – прямо. И поцеловались. А у Ванички губы холодныя, как бы в тонком льду.

Серый снег в искрах, в иголочках зеленых. От игранья зеленых иголочек – тоска.

Снег метет, снег хрустит, тени от домов – черныя катафалки, с Невы, из черной прорвы, холод дует – свищет. Брови обмерзли…

– Ваничка – Аррагоны!

Обнявшись по сугробам прыгали. Сорочкин все о себе говорил, Ваничку за холодный рукав хватая.

– Нина Ивановна, вот, все ей сердце до донышка – дверь раскрыта: войди, засвети огонь, – на… А никогда не узнает.

И тут же подпись: два крючочка с жизни. Аминь… В девичестве без меня захиреет, высохнет… А я не смею слова сказать. Оне образованныя, в пенснэ, мы – мрачные Наполеоны… Судьба играет человеком… Темна, Ваничка, наша судьба: у нея, у меня, у всех…

А Ваничка по снегу прыгает. Светит лик беленький, обмерзлый светом злым. И хихикает:

– Судьба, Андрей Андреевич… Одно слово – чиновники.

Сорочкину холодом дунуло на лоб. Клок волос завился.

– Стой! А Наполеон какую судьбу имел? Был офицеришка попрыгун, а стал императором.

И палец поднял:

– Императором, а!.. Аррагоны.

А в четверг, с Ваничкой Ванюшиным, в трактире «Париж» на Среднем проспекте о вращении вселенной заспорили. По Ваничкину выходило, что когда земля вертится и все, значит, вертится, и жить не стоит: одно кружение, все, как карусели в Петровском парке: – родился – помер, помер – родился, а к чему – никому непонятно.

Андрей же Андреич говорил, что все понятно: ежели вертится, значит каждый всякия судьбы испытывает: был, скажем блохой, а довертится до птицы. А то графом кто был, или министром, а свернет на младшаго дворника – и прочее. В этом весь интерес и есть…

Трактирный оркестрион бряцал смело и мутно песню о Наполеоне:

– Слышишь ты: стоял он в сюртуке – Сорочкин говорил. – А может, это я, самый, стоял, – хотя вот и коллежский регистратор… А ты вот без чина и вопросы разные у тебя, а – кто тебя знает – может ты Борисом и Глебом был, отроки – сорок мучеников… А нас – во куда завертело! Понял?

Половой их спор слушал. И еще какие-то лики потные, словно лошади или вепри. Смеялись и не понял никто. Сорочкин про матушку хотел еще разсказать, да подумал, что про матушкину французскую речь – его вымысел. И спутались его мысли и сам не знает, что говорить. А половой, который спор слушал, сказал:

– Это точно: когда выпивши – вертится…

Он про судьбу, что судьба темная, что всякий все судьбы испытать должен, они про вино. Пылает вино…

На койку дома пал. Койка железная, больничная, по случаю купленная – заскрежетала, завыла.

За окном лунный мрак. Снега, гаваньския пустоты, а он будто в окно посмотрел и из луннаго мрака на него лицо полное, бледное смотрит: губы поджаты, на лбу серп волос. Сам на себя смотрит: император Наполеон Бонапарт.

И все Сорочкину стало понятно… Был императором, а ныне – коллежский регистратор… Может и Нина Ивановна на самом деле Мария-Луиза императрица французов…

И в подушку лицом лег. И все понял и вспомнил… Молодые солдатики белобрысые, пехота его в кожанных киверах и в серых балахонах, на суконных погонах вензеля «N» и черныя цифры 36, 39, 108, 304… Артиллерийские парки в снегах колесами черными колыхают. Свищут равнины. Конь его белый, конь его снежный и под копытами мякоть скользит, трупы остылые.

Генералитет головы пред ним обнажил. На тугих воротниках позументы, парча и мундиры парадные, как будто нафталином припахивают. От запаха нафталина он носом повел, голову поднял, а над головой – знамена, пики, орлы и сияют светлым снегом горныя вершины – Аррагоны…

Все судьбы прошел. Выше всех был, победителем стран и народов. Завоеватель и Цезарь… А его за шкап сунули, бумаги сшивать шнуром государственным, и на всю зашкапную, темную жизнь пожаловали его, императора Бонапарта, чином коллежскаго регистратора… Игра судьбы. Аминь

На том и заснул.