Сидит Андрей Сорочкин за шкапом и какие вымыслы пьяные в голове его дымят, никому-то неважно. Сидит и сидит. Бумаги сшивает. Так бы и просидел и в больничном гробе, сосновом, дырки в щелистых досках, как затычки от пробок, – отвезли бы его, под желтым покровом, на Смоленское кладбище и тот же Ваничка Ванюшин, отрок неслышный за похоронной клячей до шестого бы разряда шел…
Но в пятницу дернуло что-то экзекутора Агафангелова дать Сорочкину бумагу с надписью самого господина министра… Бумага на машинке переписана, а сбоку карандашиком министра резолюция: «Ст. 85 может быть и такая, но я не согласен».
И тут же подпись: два крючочка с хвостиком.
Потомству в память и для истории – подписи господ министров особым лаком покрывали, чтобы в архивах не затерялись и не исчезли безследно…
А у Сорочкина руки ли после вчерашняго в дрожании, или вздор в голове, но обмакнул он кисточку не в баночку с лаком, а в чернильницу, – да как мазнет…
Черный негр на резолюцию господина министра наступил. Пропала память в потомстве.
Под Сорочкиным стул затрясся. Бумагу туда-сюда – шасть, шасть – спрятать, сжечь, в комок сжать, сказать, что ему не давали. Не поверят, пропало.
Подчистить, черный след негра убавить? Пальцы растерялись, толкнутся и чернильницу – раз! – опрокинули.
И кинулась по казенной бумаге черная река, выпустила косой ус, завернулась кольцом.
Всплеснул коллежский регистратор руками. Взглянул быстро в присутствие, а там все пишут согнувшись. Пригладил тогда на лбу серп волос и улыбнулся. И в чернильницу перо обмакнул, под ступней негра написал сбоку, неспешно:
– «Согласны вы, не согласны, а все пропало. Темна судьба человеков. Аминь».
А пониже расписался вверх и наискось:
Наполеон Бонапарт.
Подумал и приписал:
Бонапарт, Наполеон, Император.
По лбу дыханье прошло… Смотрит, а над ним экзекутор стоит. Не лицо, а серое пятно, пыльный ком. Как зарницы глаза размигались. Чихнул – фрр – забрызгал, да как крикнет:
– Сукин ты сын и как ты мог?
Сорочкин слегка бровью повел, уголком губ поджатых слегка ухмыльнулся и милостиво бумагу ему протянул.
– Вот возьмите. Резолюция моя там положена…
Экзекутора лик, пятно серое, вынырнуло, нырнуло.
В присутствии – голоса, стулья задвигали и слышно, как столоначальник Изумрудов свистнул, крякнул, как утка:
– Белая горячка.
А Сорочкин сидел задумчиво за столом своим, уголком губ улыбался, полными пальцами по столу барабанил.
– Марш со мной! – нырнул экзекутор за шкаф. И встал Сорочкин, как бы устало. Стул осторожно придвинул. Поправил волосы, одернул жилет и, сунув руку под жилет, сказал грустно:
– Идемте.
Чиновники глядят, тянутся. Шеи длинныя, как у верблюдов. У белых дверей кабинета метнулось испуганное лицо копииста Ванюшина. Сорочкин хотел что-то сказать, что-то вспомнить, да только вздохнул.
Кривая у Его Превосходительства голова. Лоб в угол, глаза на Сорочкина. А подбородок трясется.
– Это вы, что же? – и бумагу министра ему протянул. А на бумаге – черная река. Сорочкин слегка бровью повел, на бумагу глаз опустил.
– Ничего. Все хорошо.
– Хорошо, хорошо-ссс? – Его Превосходительство взвизгнул, поджался. А Сорочкин, от кривого лба глаз не отводя, книгу по столу пошарил. Нашел. Корешок сжал. А полное лицо от тихаго гнева порозовело.
И вдруг, как грохнет книгой об стол. Чернильницы подпрыгнули., Его Превосходительство присел, руки раскинул, голова вбок. А Сорочкин улыбнулся покойно и грустно:
– Вы должны молчать, когда с вами говорит император…
И письменный стол мягко кругом обошел. И двумя пальцами Его Превосходительство за ухо ущипнул… Ногтями, пребольно. И за ухо от стола, и за ухо к двери, а Его Превосходительство, как подшибленный птенец: голова вбок, руки трепыхаются…
В дверях Сорочкин в спину его легонько подтолкнул.
– Вон отсюда, скверный министр!
Белая дверь хлопнула.
А Сорочкин, один в кабинете, руки за спину заложив, к окну подошел. Дым морозный, снеговая ширь Невы, галки реют в розоватом, тусклом тумане неба.
Вздохнул и досадливо бровью повел: топот за дверями.
Холодно светится у окна бледное его лицо. Темная запятая на лбу, губы поджаты…
Не слышными и мягкими шагами ступил к дверям, слегка толкнул медную ручку…
В присутствии от людей – дымная теснота. Его глаза зеленовато вспыхнули. Погасли… Мигание пуговиц на темных кафтанах курьеров, зыбь лиц, дрожащие рты, распяленные пальцы – все отступает, отступает от белой двери.
Сорочкин идет. Маленький, мягкий, плотныя ляжки обтянуты брбчками. Рука за жилет всунута. Сам хмурый, задумчивый, никого не видит.
До стены дошел. Рукой махнул, хотел что-то сказать и Ваничкино лицо, тонкое, бледное, в дымной тесноте увидал. Лоб потер, нахмурился, волосы взъерошил:
– Сын… Министры, а где мой сын, отрок, император римский?
Зеленыя молнии закрыли глаза. Ногой топнул. Шагнул:
– Маршал Даву! Изменник! Где Мария-Луиза – императрица… Маршалы – вы продали ваши шпаги!
И резко толкнулся рукой в тесноту. Столоначальника Смышленнаго за пиджак поймал, закрутил.
– Маршал Даву! Изменник. Продажная шпага, за что вы продали нас…
Смышленов ахнул, рванулся и – кто бы мог ждать? – такой тяжелый мужчина, а как перышко, под конторку нырнул, на корточки сел, сопит, в темноте белками вправо и влево вращает.
– Пронеси Господь, маршал Даву, каково!.. Пронеси…
Его Превосходительство из за спины как крикнет пронзительно
– Сторожа! Взять его!
И надвинулись на Сорочкина медныя пуговицы, темные кафтаны, а впереди Павлюк, стройный старец, седой. Сорчкин шаг отступил. Скрестил на груди руки. Темная борозда лоб разсекла.
– Берите!
И дрогнуло вдруг бледное лицо, губы сдвинулись.
– Солдаты! Меня? Старая гвардия и на меня подымутся ваши руки, на императора? Нет! – Сухое рыдание блеснуло в глазах. Пал на грудь Павлюку. Пылающия слезы брызнули на бакенбарды курьера.
– И ты, старый мой гренадер, красавец атак!
– Ты меня, императора…
Курьер Павлюк руки разставил, в бакенбардах лицо Сорочкина шуршит, у курьера руки дрожали.
– Вашество, да разве мы – вашество, да мы…
– Ты, твоего императора!
– Не мы – никогда… Не надрывайтесь, ваше величество.
– А! Никогда! Так за мною, солдаты!
Круто повернул, топнул ногой.
– За мной старые гренадеры!
И кинулся вон. Лик белым пламенем озарен. Зеленыя грозы в глазах.
Толпа повалила за ними, опрокидывая стулья, столы. Нажала стекло. Лопнуло. Смышленов под конторку затиснулся – он только пыхтит, ноги подбирает, а по ногам подошвы, каблуки…
Маленький человек, рука сунута за жилет, летит вниз по лестнице.
Повороты, двери, лица, раскрытыя двери. Ниже – не блеснуло. Мария-Луиза!
Стал. Толпа откачнулась, стали.
– Мария, клянусь, я принесу Вам победы. За мной солдаты, в огонь!
На площадке взвизгнуло. Двери хлопают. Ходят ходуном. Кого-то притиснуло.
Лестницы, повороты, площадки.
Лик белый – пламень. Прыскают зеленыя грозы.
Маленький император ведет в огонь полки. Знамена шумят… Мост, мост… Дрогнули, отступают. Шелестят сладким свистом ядра. Колыхаясь вспять бегут знамена республики… Знаменщики – ни шагу назад! За мной вперед!..
Кавалерия скачет. Конские черные хвосты, конфедератки. А его польские легионы. Все поляки – паны Сигизмунды, Казимиры.
– Да здравствуют храбрые поляки!
Костлявыя хладныя руки – пусти стремя старик, как твое имя?
– Швейцар, Казимир…
– А, Казимир – вперед, легионы, вперед!..
И как таки случилось, но Ванюшин – копиист успел в темный подъезд вперед забежать и у самых дверей, когда Сорочкин – «вперед, легионы» – крикнул, ножку ему подставить.
И так ловко, что коллежский регистратор, головой в дверь и прямо на улицу, в сугроб влетел. Пал. А дворник министерский на него, в снегу верхом сел, громада лохматая, в шубе волчьей. Дворнику министерскому – все благородия, начиная с курьеров. Для него и коллежский регистратор – важная шишка.
Вот он оттянул с брюк кушак и зубы оскалил.
– Вязать его благородие, али так?
А с подъезда все, кто толпился, руками замахал, закричали:
– Вяжи, вяжи.
И на набережной Английской, в Санкт-Петербурге, у министерства, забился, затрепетал в сугробе, лицом в снегу, связанный император.