1

— Здравствуйте, господин ангел!

— Ерунда, — какой из меня ангел?

— Но ведь вы совершенно призрачный…, извините, прозрачный.

— Радуйся, что вообще что-то видишь. А прозрачный-непрозрачный — дело привычки.

— Кто же вы?

— Я такой же… Словом, я такой же, как ты. Просто мне поручили объяснить, ввести в курс дела…

— Разве этим занимаются не ангелы?

— Конечно, ангелы, но кто-то же должен за них работать…

Мы шли по длинному коридору. С одной стороны — двери, двери, с другой — окна, окна… Все расплывчато.

Из окон свет. Знаете — голубые стеклянные шарики? Смотришь сквозь него на солнце… Вот такой, приблизительно, свет — напоминает детство.

— Что там, за окнами?

— Все. Ты сейчас не напрягайся, не думай ни о чем. Увидишь, когда привыкнешь. Висячие сады, например, или Полтавскую битву, Елисейские поля… Но не сейчас… Ты на двери смотри — вникай в обстановку.

На дверях надписи. Вижу плохо, тем более без очков, щурюсь, чтобы прочитать: «Быт», «Работа», «Финансы», «Здоровье»… Под табличкой «Любовь» — две поменьше: «Плотская», «Духовная». Встретилась и такая: «Чтоб ты сдох».

— А эта — что обозначает?

— То самое.

Вошли в кабинет сквозь незаметную такую дверцу.

— В принципе, сюда проходят через секретарскую, но я попросил сделать и отдельный вход.

В кабинете кресло, стол, стул для посетителей, компьютер, телефон — все расплывчато.

— Мы тут по-простому: быстро понимаешь, что не надо лишнего. Кстати, как тебя называть? По паспорту ты Денис, по метрике — Дионис…

— Называйте Денисом.

— А зря: Дионис — красивое имя, такого у нас еще не было, по крайней мере, при мне.

— Долго объяснять…

— Ничего, что я на «ты»? — вдруг спохватился он. — Тут все на «ты». Начальник, не начальник… И вообще — сегодня начальник, а завтра — бац! — на склад перевели. Главный-то наш — конечно, ангел — там у них другие дела, но я его и сам редко вижу, то есть слышу, или, правильней сказать, ощущаю.

— Но почему именно я? Жил себе на пенсии, с Жориком гулял. Вдруг этот микроавтобус…

— Дорогу надо правильно переходить. Шучу, конечно, но в каждой шутке — сам знаешь… Говорили там одной — теперь уже нашей сотруднице: «Не переходи на красный свет. Сколько еще они будут тебя пропускать? Пять? Ну, постараешься — десять лет». Двадцать восемь стукнуло — в тот же день задавили. Вот, что значит самомнение. Так и не научилась на зеленый…

— Так ведь Жорику не до шуток, ему на ту сторону надо. Его-то за что? Совсем еще молодой…

— Не за что, а потому что… Не психуй — все наладится. И на вопросы я отвечу — не на все, но сразу, и так далее — по мере поступления. А почему ты? Не знаю. Знаю, что у нас проблема с кадрами. САМ-то вездесущ, но говорит только с царями. Мы уже совсем зашились, а у тебя тридцать лет стажа, и все по делу. На письма отвечал? В ситуациях разбирался? Судьбы людские решал на своем скромном уровне? Здесь тебе легче будет — перепроверят, утвердят. Ты — инстанция первичная, но точку зрения выражай обдуманно. Справишься — хорошо. Нет — переведут на склад.

2

— А что на складе?

— По слухам, условия хуже. Впрочем, не думай об этом. Наше дело — разобраться, подготовить и подать. Ведь кому-то положено, а кому-то — нет. Или положено, но что-то другое. Просьбы без ответа оставлять нельзя — люди надеются. Хотя, между нами, разве это просьбы? Это даже не молитвы. Чаще всего — требования или прямой шантаж. Например: «Дай, а то удавлюсь». Это еще пристойный пример. Бывает и так: «Не дашь — всех удавлю». Взяток, сам понимаешь, не берем — полное обеспечение. Протекционизм — случается: смотришь, просьба от родственника или дружка — трудно удержаться, тем более — как бы весточка, тут лучше всего передать коллеге на рассмотрение. Или наоборот: есть ходатайство, а клиент тебе знаком: с получки занял и не вернул, или бабу отбил, или еще что-то… Какова реакция? Точно: «Попался, сволочь». Ан нет. Это ты попался. Засекут — и на склад. Вот и думай, рассуждай… Видишь, как я откровенен? А ведь двадцать лет в адвокатуре прослужил. Правильно, ты меня насквозь видишь, хоть и не видишь ничего. Такая уж субстанция, то есть — никакой. Это поначалу. Пообвыкнешь — взгляд замылится. Я сейчас бодрячок лет сорока, костюм-тройка бежевый финский. Это мне по статусу подходит — среднее начальство. Тебе бы — возраст тридцатилетний, костюм синий неброский. Хотя, как знаешь — четких правил нет. Разве что малолеткой на работу не приходи — с этим я борюсь. Дай нашим дамам волю — разведут здесь детский сад. Женщина приличная, до девяноста двух доскрипела, вдруг является пятнадцатилетней, в дореволюционной еще школьной форме. «В шестнадцать, — говорит, — я уже растолстела, не хочу». Хочу — не хочу… Не солидно! Секретарь отдела, девять языков знает… Другой-то и не скажешь ничего: в девятнадцать уже выглядела, как прости-господи, а в двадцать и вовсе того…, от известной болезни. Старший советник по вопросам любви. Этой разрешаю, ничего не поделаешь, да и то — не моложе шестнадцати. Понял для начала? Кадры нужны. Раньше что там было? Адам да Ева. А теперь? САМ-то на всех языках разговаривает. А мы, простые смертные, то есть посмертные, действуем в силу знаний, опыта и таланта. Приходит новый сотрудник — спец экстра-класса, а говорит лишь на родном и с ошибками, и словарем пользоваться не обучен. А что клиент? Русские иностранных языков не знают, англичане — знать не хотят, израильтяне, например, матерятся по-английски и по-русски, но не ведают что говорят. Иногда клиент просит, а что — объяснить не может: «Господи, сделай так, чтобы то и это, но без этого и при этом точно так, как я попросил. Заранее благодарен, подполовник водолазных войск в отправке, кавалер значков и медалей (перечисление), гениальный детектор местного мероприятия, почтенный производитель культурного общества, господин-товарищ-брат Мейд Ионович Холливуд». Что такому нужно? Специалистка по любви разобралась. Благо, что она еще и лингвист — три курса пединститута. Чаю хочешь? Ах, забыл. Для тебя еще и чай — не чай. Но ничего, пообвыкнешь — и чай будет чаем, и водка — водкой — в какой-то мере…, и креветка креветкой, и женщина женщиной окажется, или покажется, что, собственно, почти что все равно. А сейчас, пойдем знакомиться с коллективом. Готов?

— Готов, — отвечаю.

Мне-то, в самом деле, все равно — у меня, наверное, шок. Глаза закрываю: вижу рыло гнусное тупое микроавтобуса, визг тормозов и визг собачий — пса до ужаса жалко… Бедный Жорик. А открываю глаза, вижу контур — знакомый уже — моего собеседника. Хотя — нет, заполняется контур: в полукресле сидит бодрячок лет сорока в костюме-тройке бежевом финском.

Так в моем пересказе начиналась новая загробная жизнь Дениса Карповича, звавшегося когда-то Дионисом. Имя он сменил, поступив на службу в контору, поскольку Дионис в древнегреческой мифологии — бог вина и веселья, иначе, Бахус — звучит несолидно для ответственного сотрудника.

«Все мы пьем, — утверждал Лазаревич, — но кричать об этом на каждом углу неуместно. Я об имени своем раньше плохо не думал — не сопоставлял. Умные люди подсказали — в отделе кадров. Папа-мама пошутили по молодости, а мне с этим жить.

— Кто они, ваши родители? — Спросили там. — Почему не назвали сына, например, Карлом? Карл Карпович — нормально звучит.

— Пролетарии, — отвечал я тогда. — Отец — всю трудовую жизнь на винно-коньячном заводе. Мать — рядовая сотрудница археологического музея. Так и в анкете заполнено».

«Да, я слукавил, — признался Денис Карпович. — Не мог же я рассказать, что имел мой дед свои виноградники. Но и слукавил-то я не сполна. Умный старик все отдал колхозу и стал его председателем. Мой отец получил высшее образование. Он, в самом деле, проработал всю жизнь на винно-коньячном заводе, который заложил еще мой прадед. А мама служила в музее — наук кандидат. Отец дослужился до замдиректора, а в директора его не пустили — ведали. И в конторе нашей все, разумеется, ведали, но я им годился. Знали, что служить буду верно, раз ухвачен за эти самые…»

3

— Знаю, что тебя заинтересовала эта комната, хотя правильней было бы начать с секретарской. Фраза «Чтоб ты сдох» удобна, но в нашем случае не точна. Это не просьба, а, скорее, проклятие. Проклятиями занимается другой отдел. Мы по службе с ними почти не пересекаемся, делимся, разве что, информацией, но не всей. В личной жизни — пожалуйста, общайся, заводи друзей в свободное безвременье, но на работе — каждому свое. В наших же случаях, фигурирует: «Чтоб он сдох», или: «Чтоб они сдохли», или: «Чтоб все сдохли» — эти выражения все же можно трактовать как просьбы или пожелания. Правомерность обращений такого рода проверяем с особой тщательностью, но всегда рекомендуем отказать. Есть тут маленький нюанс — то есть распоряжение свыше — велено отказывать, но не велено не рассматривать. Собранный материал передаем наверх. Что с ним дальше происходит, не ведаем. Но! Был довольно интересный случай в моей практике: оформлял я пожелание одного бедолаги по поводу переезда трамваем некоего министра. Материал мне предоставили серьезный, я — на месте нашего клиента — лично удавил бы данного протеже, не будь министр настоящим громилой, и была бы возможность к нему подступиться. Но мои эмоции не в счет, кроме того — тот самый нюанс-распоряжение… Рекомендую: «Отказать». А теперь, не прошло и полгода, тот самый министр сидит в этой самой комнате в должности инструктора — большой дока оказался в вопросах «чтоб ты сдох». Правда, трамваем его не переехало — не гуляют министры в районе трамвайных путей — анчоусом подавился, даже недолго мучился. Кстати, анчоусы уважает по-прежнему — жрет и теперь уж не давится. А возраст свой, не меняет. У них у министров, чем старше, тем уважаемей — получаса не желает сбросить с последней своей минуты — выглядит, как баклажан.

С последними словами мой новоявленный шеф (так он себя и предложил величать: «Называй меня просто — Шеф»), открыл, наконец-то дверь вышеозначенной комнаты.

— Привет, бойцы!

«Почему, бойцы?» — подумал я, глядя на двух молодых женщин и неопределенных лет великана с синим отекшим лицом и выпученными глазами.

Шеф, как бы услышав мои мысли, или, в самом деле, их услышав, объяснил:

— Мы тут не господа и не граждане, а «товарищ» — хорошее слово, но не всем нравится; к тому же, кое-кто трактует его, как «товарищ по несчастью». А при чем здесь несчастье? Где мы — где несчастье? Одно безусловно, мы бойцы невидимого фронта. Так я понимаю — я ведь в военной адвокатуре служил, и не только там.

«Вот те на, — подумалось, — мне же номинально скоро семьдесят, а тут две дамы молодые с интересом вылупились, и сам я к бою готов, как боец черт его знает какого фронта».

Я — тридцатилетний с виду (сколько лет не прошло?), в рекомендованном синем костюме, с интересом рассматривал женщин.

— Это Бетти — наш эксперт, — танцевала в Монте-Карло в свое время, а потом стала гадалкой и скончалась в среднем возрасте от пулевого ранения в сердце — предсказала что-то не тому и не то. А вот Жанет — теоретик-техник, ранее владела небольшим крематорием в Париже, коренная, между прочим, парижанка — золотой характер.

— А я, Сергеич, — заявил баклажан, — демократия, мать ее так…

4

В коридоре ничего не изменилось, только свет из окон сочился дневной — нормальный. Смотрю, за окном перекресток, на тротуаре толпа собралась, скорая, полиция. Микроавтобус тот самый стоит — бампер весь покорежен, а себя не вижу, и Жорика нигде нет. Быстро нас прибрали.

— Где же я, — спрашиваю, — где Жорик?

— Ты себя видеть не можешь, не положено, — говорит шеф, — незачем душу травмировать. Что за чушь у тебя в голове? Время и пространство — все твое, смотри — не хочу, а про этот незначительный эпизод забудь, скоро сам обхохочешься, вспоминая о своей неуклюжести.

Мы вошли в секретарскую.

— Это Зинаида, — начал шеф, не глядя, руку протянув в сторону девочки-подростка, — секретарь отдела, в Смольном обучалась, я тебе про нее рассказывал.

Девочка неспешно нацепила пенсне, от чего ее лицо стало еще интеллигентнее, и достала длинную папиросу из серебристой шкатулки.

— Зина, — прошептал устало шеф, — что за детский сад на работе. Я же просил…

Девочка поправила пенсне на носу и прикурила от стоявшего на столе канделябра.

— Да пошел ты, — сказала она неожиданным басом, — педофил хренов.

Кто-то приоткрыл дверь. Девушка лет двадцати заглянула в секретарскую. Наше присутствие было для нее нежданным, но преодолев нерешительность, она вошла.

— Что тебе нужно? — неласково спросил Шеф.

Темноволосая и сероглазая, в темно-коричневом — под цвет волос — коротком облегающем платье, выглядела она потрясающе.

— Я к Зине.

Она смотрела только на меня.

Тривиальное «Вам не кажется, что мы уже где-то встречались?», готово было сорваться с моего языка.

— Нечего шататься без дела, — сказал Шеф. — Сколько раз повторять?

— Но я по делу, — запротестовала девушка, — за разнарядками…

«Где же мы встречались, — думал я, — и когда?»

— Возвращайся к себе, — сказал Шеф, — Зинаида сама принесет.

Девушка вышла — исчезло видение.

— Кое-кто здесь докомандуется, — пообещала Зина.

— Ладно, — Шеф сказал не злобно, а примирительно, — дома разберемся.

Как я познакомился с Лазаревичем?

Мы с женой всегда отдыхали вместе. Кроме одного раза.

Покинув город моего рождения, юности моей и детства, и многих взрослых трудных лет достаточно давно, я ностальгировал в очень разумных пределах. Когда наступал отпуск, я стремился больше в места знаменитые, знакомые по книгам и телевизионным передачам. Но вот минуло десять лет, и мне захотелось на родину. Хотя, даже не захотелось — возникла неотвязная мысль, что если я не поеду сейчас, то не поеду уже никогда. Понятие «никогда» меня пугает. Я почувствовал тревогу — словно что-то упустил, оставил там, не забрал с собой. Явных причин ехать не было. Родня осталась там самая дальняя и неродная, а друзей, как я предполагал, не осталось вовсе. Но я решился. И вот тогда моя супруга встала в дверях, широко расставив руки — не пущу! Что она возомнила? Какие прошлые подозрения проснулись в ней? Но я прорвал заграждение. И уехал на четыре дня. Ходил по городу, кого-то не застал, кого-то не встретил. Вернулся недовольный — побыть бы там недельки две, разобраться бы, что к чему. Жена играла роль оскорбленной жены, а я — несправедливо обиженного ее подозрениями. Самое досадное, что упрекнуть меня было не в чем.

В том же году, как бы компенсации ради, я повез жену на побережье.

Уже на побережье, мы познакомились с Верунчиком, которая оказалась нашей землячкой. Это — плюс какие-то общие знакомые — и сблизило ее с мой супругой. В несезон народу на курорте мало. Женщины повадились бродить вечерами по бутиковым окрестностям, а я получил старика Лазаревича и относительную свободу — не погулять, так выпить.

— Мне, потомственному виноделу, на коньяк не хватает, — жаловался прижимистый дед. — Но водка должна быть холодная.

Я соглашался с ним по поводу водки, тем более что на коньяк и мне не хватало.

Он рассказывал, а я представлял себе, как будет выглядеть эта история в художественной моей обработке.

5

Чаю хочется — выздоравливаю.

— Зря она так, — говорит Шеф. — Ведь мое мнение учитывается. То есть, не то что бы кто-то спрашивал, но я-то знаю — чувствую. Зинка — грамотный специалист, хотя незаменимых нет. Всех меняют рано или поздно. Зато, какой стиль! Какой класс! Не было в мои годы таких баб. Я, по долгу службы, всяких повидал: и авантюристок, и проституток, и ответственных работников…

— Почему, — спрашиваю, — так много женщин в отделе?

— Существует мнение, что душевнее они, жалостливее, а главное, и в мужских проблемах разумеют, и в женских. Женщина — кто? Загадка! Но нас с тобой насквозь видит, в самом что ни на есть переносном смысле. А что там видеть? Их спроси — все мы одинаковы. Вот и получилось абсолютное большинство — в козла забить не с кем. Мы иногда собираемся, играем в женский преферанс. Впрочем, здесь и мужиков достаточно, но каких-то недоделанных. Знаешь, что такое — чужак? Тот который не такой, как все и со всеми не пьет. А что такое — оригинал? Тоже не такой, как все, но пьет со всеми. Тут своих — раз, два, три — и обчелся. Я, как тебя увидел, сразу понял: наш парень — столько лет в системе — не подведет. Живой… то есть, пардон, настоящий человек — ничего ему не чуждо, о таком не только повесть, роман-трилогию можно писать…

Я украдкой взглянул на шефа: глазки бегают, и насквозь его уже не видно. Что он скрывает? Для чего меня взяли? Не под него ли копают? Жил я тихо — без конфронтаций. Всякое бывало, конечно, так не больше, чем у других. Правда — тридцать лет в системе что-то значат. Но ведь, имя нам, как говорится, миллион…

— Ну, а чье оно — такое мнение, по поводу женщин? — спрашиваю, чтобы тему сменить.

— Не — чье, а — свыше. Мы — Европа, — он сам сменил тему, — но и Азию частично обслуживаем — там, где более не менее наша ментальность. Раньше было два отдела: Западный и Восточный. Первым Поль руководил — бывший пресс-секретарь какой-то европейской компартии. Когда объединять стали, мы оба передрейфили. Все гадали — кого уберут? Слух прошел, что уберут обоих, а назначат одного берлинца, он, когда Берлинскую Стену ломали, головой ее протаранил. Мы волнуемся, думаем-гадаем…, а берлинец наш в реанимации. Как я молился за его здоровье — ты не представляешь. Выжил этот молоток отбойный. Мне отдел поручили, а Поль — теперь у нас зам по политике. Все политические пожелания через него проходят — я не лезу. Разве, что он сам обращается иногда за советом, но больше чтобы субординацию соблюсти — ведь партийный был человек — дисциплину знает. С религиозными ортодоксами мы тоже не работаем — там свой отдел и свой базар. Есть отделы разные и подотделы всякие… Иногда случаются накладки: все кричат: «Не мое! Территориально не подходит…», но решающую все же роль играет ментальность клиента.

«Да, — подумалось, — не в бровь, а в самую точку. Только зря он тревожится, я Берлинской стены лбом не прошибал. Но, с другой стороны, должность занимал повыше, чем начальник отдела. Хотя у них тут министр — обыкновенным инструктором, а проститутка — старший советник по вопросам любви. Какая-то другая номенклатура…»

А вот и дверь с табличкой «ЛЮБОВЬ».

— Здесь, наоборот, в основном мужчины, — сообщил шеф. — Правда, всеми руководит та самая, что в двадцать уже того — старший советник по вопросам любви. Это большая группа, не меньше чем подотдел финансов. Мужички тут с виду задрипанные, но именно такие, как ни странно, лучше всех разбираются в любовных катаклизмах. Кстати, просьбы типа: «Чтоб стоял…» передают отсюда в «Здоровье», а другие многие пожелания перенаправляются в «Чтоб ты сдох». А сейчас, покажу твое рабочее место. Время нас не поджимает, но и шататься без дела нельзя. Неизвестно, как на это смотрят сверху. Кто на это смотрит сверху, тоже неизвестно, но береженого Сам бережет. С остальными познакомишься после работы. У меня сегодня сабантуйчик намечается — приходи.

6

Комната — небольшой зал, полтора десятка рабочих столов — все заняты. Стою, озираюсь.

— Твое место — в кабинете, — говорит Шеф, — так что туда и пройдем, а с коллективом потом разберешься.

Точно — кабинет, а точнее — стеклянная перегородка с дверью, отделившая часть от общего помещения: наблюдай и властвуй. Значит, я начальник какой никакой. Может быть нужно постарше выглядеть и костюмчик сменить на коричневый? Пять мужчин, десять женщин — абсолютное большинство. Все молодые, спортивные. Бумаг на столах мало. На стене карта мира.

— Это наши инспекторы и, так сказать, инспектрисы. Работают, в основном, на выезде. Я их специально собрал, чтобы с тобой познакомились. Только секретарша твоя где-то ходит. Но ты ее уже видел — это она приходила к Зинаиде. Текучка у тебя тут, надо сказать, страшная. Ребята на природе крутятся, нет-нет, да залетают, хотя подбираем самых морально устойчивых. То есть, люди гибнут за металл, любовь правит миром, но кадры решают все.

— Как же наш сотрудник может залететь там? — спрашиваю, глядя на карту мира. — Неужели есть возможность каким-то образом…?

— А, — говорит Шеф, — заныло сердечко… Ну, продолжай, продолжай… Ты хотел что-то спросить? Лучше не спрашивай. В этом я не советчик — это прямая дорога на склад. И, по правде, сам не знаю, какие на объектах возможности, ведь, с низов не начинал — сразу на должность. И в командировки — к счастью, или к несчастью — не езжу. То есть, не мне тебя учить. Будет чему, сам научишься, ты-то выездной. Может быть, тебя для того и взяли, чтобы ты научился. Может быть, кого-то еще интересуют эти самые возможности, которых на самом-то деле и быть не может. Кстати, твой предшественник подвизается теперь где-то на складе. А где еще ему быть? Правда, тихо спровадили — раз и нету. Мы, как правило, проводы торжественные устраиваем, а этот по-английски — даже не попрощался. И он не один такой, были еще прецеденты и все здесь, в инспекции. Так что, уважаемый старший инспектор, действуй.

И Шеф ушел. А я со всеми познакомился: хорошие ребята — скромные.

Вскоре раздался звонок.

— Это недень рабочий кончился, — объяснили мне.

«После армии, — рассказывал Денис Карпович, — я остался в областном центре, где проходил службу, устроился на работу, поступил в институт на заочное отделение и начал интенсивно заниматься общественной деятельностью. Она-то и дала ощутимые результаты — меня заметили.

В тридцатилетнем возрасте я чуть было не женился на дочке своего непосредственного начальника, но за две недели до свадьбы мне пришлось выехать в один захудалый район, за много километров от областного центра.

Было начало осени — солнце жарило вовсю, но вдруг ударили морозы.

Там — в районе — я подхватил двустороннее воспаление легких, да еще и какой-то вирус в придачу, не говоря уже о тяжелом сотрясении мозга.

Поздно вечером — из гостиницы дозвониться невозможно — пришлось мне отправиться на переговорный пункт, чтобы поговорить с невестой, но угодил я в районную больницу.

Вид мой, в легком плаще вместо полагающегося по погоде тулупа, был явно иногородний, что и заинтересовало местное хулиганье. Меня оглушили, обобрали и оставили валяться в подворотне, куда через час подъехала скорая помощь, вызванная вернувшимся со второй смены жильцом.

Срок свадьбы давно истек, но в больнице моя невеста так и не появилась. Когда я мало-мальски очухался, то первым делом позвонил ей. Никто не ответил. Дело было в выходные, и я дозвонился домой к приятелю — сослуживцу.

— У нас большие перемены, — сказал он, — тестя твоего будущего перевели всерьез и далеко. А ты молись на свою пневмонию и не высовывайся как можно дольше.

В больнице я познакомился с девушкой. Она попала туда, попытавшись отравиться из-за несчастной любви — выпила бутылку какого-то очистителя для унитаза и пошла к любимому умирать.

Ее выписали, но она пришла меня навестить, потом еще раз… Я думал о ней, ждал…

Девушка сказала, что смирилась с неудачной любовью, и, во многом, благодаря нашему общению.

Она снимала комнату у старушки, в старом деревянном доме, и когда я выздоровел, то пришел к ней, и только через неделю вернулся в свой город».

7

Шефу нравятся его апартаменты: пятикомнатная квартира — чешский проект.

— Две лоджии, раздельный санузел: такая, в свое время, была у моего начальника — генерал-майора — мы его называли Шефом, так уж ему хотелось. Я сейчас могу хоть дворец заиметь, каждый может — но зачем? Заходил я тогда к нему изредка — думал: «Настанет мое время». Вот и настало — вневременье… Для приемов хатка мала, но я кучность люблю. Чтобы все друг о друга терлись, чтоб, как дружная большая семья…

Шеф, кажется, возбужден. В гостиной собрались человек двадцать, остальные, судя по гомону, разбрелись по квартире. В кухню, где а-ля-фуршет, тоже набилось немало нынешних моих сотрудников. Я урвал стакан водки, закусил лимоном со шпротиной. Впервые, после известных событий, как будто расслабился.

Странное дело с пищей местной и питьем: пьешь и ешь, вкус ощущаешь и запах, но как-то так, будто у тебя ангина: притуплено, пресно, нет ожидаемого эффекта, так сказать, удовлетворенности: сытости-опьянения. Разве что, в какой-то момент понимаешь — надоело, хватит…

Дым сигаретный, музыка, каламбуры… Барышни, кавалеры, танцы, неприкрытый флирт. Парочки пропадают на время, появляются снова, исчезают, распадаются-сходятся… А у Шефа, замечаю, неприятности: он пытался объясниться с малолетнею Зинаидой, но та захохотала истерично, сказала что-то гадкое и, прихватив за талию стоявшую рядом девушку, принялась вальсировать с нею под совершенно неподходящую музыку. И при видимом веселье, вдруг возникло ощущение, что многим здесь то ли не весело, то ли обрыдло все. Даже тот, кто смеется — смеется скучно, и партнеры жмутся друг к другу бесстрастно. А Шеф на Зину вовсе не обижен — смотрит по сторонам: все ли в порядке — но тоже без особого интереса, и по-детски кипучая Зина играет явно постылую роль.

Я обратил внимание на ее партнершу — та самая темноволосая, сероглазая — моя секретарша. Танец кончился. Девушка, ощутив мой взгляд, подошла без стеснения.

— Потанцуем, босс?

— Меня зовут Денис Карпович.

— Знаю, — сказала она, — хотя мы и не знакомились. — Интересное у вас имя.

— При рождении мне дали имя Дионис, — начал я объяснять, непонятно для чего. — Папа был технологом-виноделом, а мама увлекалась древнегреческой мифологией. Потом отец спился, бросил службу, каждый вечер напивался до уматиков, а по утрам с похмелья изучал философские труды. Родители развелись, мать снова вышла замуж — родила отчиму двойню. В шестнадцать лет я получил паспорт и сменил имя, а в восемнадцать ушел из дому, и вина совсем не пью, только водку. Сам не знаю, зачем все это рассказываю?

Сам не знаю, почему я соврал про уход из семьи, про несуществующих сводных братьев или сестер… Может, мне захотелось тогда ее разжалобить? Хотя и круто пил папаша, но терпела мать — не дошло до развода.

— Наверно, вы давно не общались с женщинами? — спросила она.

— С молодыми и красивыми — давно… Извините, но я не знаю вашего имени…

— Ариадна, — она захихикала. — Это вам за то, что не знаете… А вообще-то мы здесь все на «ты», так что давайте выпьем на брудершафт, и я скажу, как меня зовут.

Мы выпили на брудершафт. Я поцеловал в губы молодую, красивую женщину — это было вполне приятно, но ожидаемого ощущения не принесло.

Мы танцевали медленно, музыка, в данном случае, была подходящей.

— Меня зовут Алиса, я появилась из сказки, — шептала она. — Со мною случаются чудеса. Просто чудо, что ты обратил на меня внимание среди такого количества девочек. Я собираюсь этим воспользоваться, пока не поздно. Скоро ты не захочешь на меня смотреть и станешь таким же, как все в этой гнусной инспекционной группе.

— Но почему же, Алиса, я не стану на тебя смотреть?

— Ты же выездной, начнешь в командировки ездить. А я секретарша, сижу в конторе, кофе подаю, бумаги раскладываю… Мальчики наши меня не замечают, и девочки не рассказывают ничего, им со мной неинтересно. Все шушукаются между собой, да и то — не часто. Боятся чего-то. В конторе почти всегда пусто — люди на объектах. Прежний старший инспектор поначалу мало ездил — было с кем словом перемолвиться, а потом зачастил. «Не могу подписывать, если лично не увижу и не перепроверю» — централист чертов. Видишь, в углу двое наших, почти не пьют, не едят… Остальные — вовсе не пришли. Посмотри, как одеты — знают, что теперь в моде. Я у них фасоны сдираю — самые последние. Хоть какое-то преимущество…

Где же я ее видел?

8

— Самое неприятное, конечно, это неизвестность, — говорила Алиса. — Например: зачем так много кладовщиков? Я со страху на все была готова, хоть и не люблю таких откровенных… Он же откровенно скользкий тип. Ему малолетки по вкусу, а я до семнадцати совсем еще девочкой была. Ты бы тогда на меня не посмотрел — ничего еще не оформилось… Это я потом, как в сказке про гадкого утенка, вдруг оперилась, а раньше на пляж в одних трусиках могла ходить — мне больше двенадцати лет никто не давал.

— Ты мне очень нравишься, Алиса.

— А вот Шефу нравится другое, только мне это было противно… Вскоре Зина у него завелась со своими комплексами… Она со мною дружит в обмен на сочувствие. Мне уже бояться надоело — все равно куда, лишь бы — отсюда. Хорошо, что тебя прислали…

— Я тебя люблю, Алиса. Знаешь, сколько лет я никому ничего подобного не говорил?

— Это пока командировки не начались…

— И на кой она тебе сдалась? — спросил Шеф. — Болтается без дела: ни пришей — ни в армию. Пошлешь за чем-нибудь — вернется через час, печатает плохо, кофе варит отвратительно. Может быть, какой-то личный интерес? Говори, не стесняйся, тут все романы служебные, других не бывает.

Я на подобные темы, вообще, предпочитаю не разговаривать, а с начальством — тем более…

— Дело в том, — говорю, — что она давно в группе и всех знает. Связующее, так сказать, звено. Ребята у меня скрытные, некомпанейские — только и слышу: «Да. Хорошо. Проверю. Перепроверю. Будет сделано». А с ней они хоть как-то разговаривают. Если Алису убрать, трудно будет войти в доверие.

— Она ведь раньше была вместо Зинаиды, — сообщает Шеф, — я лично докладную написал о несоответствии, думал, переведут на склад, а перевели в твою группу. Может быть и ты напишешь докладную?

Он-то понимает, что я в курсе интриги, но виду оба мы не подаем, соблюдаем правила.

— Не люблю кофе, — говорю, — а чай — он везде чай. А на счет личного — то я еще не осмотрелся. Наверняка и личное появится, но не с Алисой, мне больше блондинки нравятся.

— Как знаешь, — не отстает Шеф, — я не настаиваю, но и ты за мной потом не бегай, не выпрашивай другую секретаршу. Я эту змею хорошо изучил, они ведь подруги с Зинкою. Без нее у нас все было бы тип-топ. Так что откровенность за откровенность…

— Да зачем она мне? А даже, если что, так не жениться же? Я ведь на достигнутом останавливаться не собираюсь. Выбор большой.

— Ладно, — успокоился он, — только сообщи, если что-то про Зину услышишь, а то нехорошее какое-то предчувствие. Ты же мой человек?

— А чей же еще?

«На службе, — рассказывал Денис Карпович о жизни своей при жизни, — в самом деле, произошли изменения. Нового начальника еще не назначили, и я, как говорится, стал временно исполняющим обязанности, так как единственный из всех не переведенных далеко и навсегда был в курсе этих обязанностей. Положение непростое, но довольно скоро меня утвердили в должности.

Я помнил девушку из маленького городка, но времени поехать к ней не было, кроме того, меня смущал ее метод находить выход из малоприятных ситуаций, хотя там — в больнице, когда она рассказывала о своих несчастьях, все выглядело логично. Разыскать свою бывшую невесту я бы смог, но желания такого не возникало и совершенно справедливо, судя по тому, что она так и не появилась в обозримом пространстве. Все мои отношения с другими женщинами были случайны и не очень романтичны.

Года через полтора я снова оказался в том самом районе и, несмотря на весьма напряженный график, выбрал время, чтобы навестить свою знакомую. Но и самого дома не оказалось на месте — там шло строительство нового микрорайона. Старушка-хозяйка, как я выяснил, умерла, а фамилию девушки и места ее работы я не знал. Тогда же до меня дошло, что и она обо мне ничего не знает.

В дальнейшем личная жизнь моя не сложилась, в какой-то мере это повлияло и на карьеру — холостым-неженатым доверяют меньше — но все же к моменту выхода на пенсию я занимал солидную должность».

Я так бы продолжил рассказ Лазаревича:

«И вот, обеспеченный одинокий пенсионер, с больным сердцем из-за специфики занимаемых в свое время ответственных должностей, с проблемами в легких из-за перенесенной в молодости двусторонней пневмонии и с прочими стандартными возрастными болячками, получает указание от врача гулять почаще и дышать, по возможности, чистым парковым воздухом. Для чего, а может быть еще и от одиночества, он приобретает полупородистого щенка — кобелька красивого, умного, доброго, любопытного и непоседливого.

Но, чтобы попасть в парк нужно перейти дорогу на перекрестке загруженном, а по утрам — так вовсе перегруженном, и подземный переход, запланированный в этом месте много лет тому назад, до сих пор не построен.

А Жориком пес назван был потому, что его родителей звали Жулька и Рекс»

9

Командировки, выезды — все условность: получил задание, глаза зажмурил, сказал про себя: «Поехали», и ты уже в нужном месте. А если не зажмуриваться и не говорить «Поехали», то все равно окажешься в нужном месте и в нужное время. Но это можем только мы — выездные. Если ты не инспектор, то будь хоть начальником, хоть его секретаршей — ничего у тебя не выйдет.

Ждал я подходящего случая, так как боялся выходить в первый раз в незнакомое место. Кроме того, все отчеты выглядели приемлемо — повода не было артачиться и не подписывать. А тут, вроде бы мелочь: собачка какая-то с переломом то ли лапы, то ли хвоста — не выздоравливает никак. Ребенок плачет, ночей не спит. Родители маются, просят: «Хоть бы оклемалась уже, а если нет — то хоть бы уже околела». Я инспектора вызываю:

— Чего же они хотят?

— Ну, ребенок, понятно, хочет, чтобы выздоровела, а родителям все равно, лишь бы дитя не плакало.

— А ребенок — мальчик, или девочка?

— Какая разница, — говорит инспектор, — мы детей не обслуживаем.

— Мы, — говорю, — детей действительно не обслуживаем, но и просьба не от ребенка. Кроме того, из отчета не ясно: собачка эта кобелек или сучка?

— Как же разглядишь, если хвост поломан? Тем более, лапа в бинтах…

— Так хвост поломан, или лапа?

— А какая разница? Это же не собака помощи просит.

— Кажется, — говорю, — в этом деле много неясного.

— А мне кажется, что оно яйца выеденного не стоит, — спорит инспектор. — К ветеринару никто не обращался, то есть, явной заинтересованности нет. Кроме того, не наше это собачье дело — жить собаке или помирать. Отчет готов, пусть наверху решают.

— А куда передавать, — спрашиваю, — в «Чтоб ты сдох» или в «Здоровье»?

— Что-то я не пойму, босс, — говорит инспектор, — не доверяешь, сам проверяй, а хочешь, я могу еще раз смотаться.

— Я же просил называть меня по имени. А мотаться туда тебе не надо, сам смотаюсь.

С болью в глазах посмотрела на меня Алиса сквозь стеклянную перегородку. Я бы уточнил: со страхом в глазах…

10

Вот он — злополучный перекресток. Дом родной за углом, но мне не туда, мне в противоположную сторону.

Можно и прогуляться в рабочее вневременье, ничего страшного — оно у меня не нормировано. Утро. Граждане на работу спешат. Хожу туда-сюда сквозь столбы и стены, сквозь людей, а сквозь микроавтобусы, несущиеся на полной скорости, прохожу с особым удовольствием. Но, если по справедливости, это они все сквозь меня… Одно слово — призрак, или кем я теперь являюсь… Запахи чувствую, вижу, слышу, а вот взять что-нибудь либо проглотить не могу — плотность не та. Холода, жары и ветра тоже не ощущаю, хотя — межсезонье — может быть, в самом деле, не холодно и не жарко. То есть чувства мои строго функциональны, ничего лишнего — служба.

К дому своему подошел — с бывшим соседом столкнулся бы, если б мог, нарочно плечом зацепил — хоть бы хны.

А вот — еще одна соседка.

Я, когда Жорика по утрам выгуливал, на нее любовался: бежит, рюкзачком машет, на автобус спешит. Я всегда шаг в сторону — молодым дорога. Жорика к ноге, на короткий поводок, чтобы за девушкой не рванул — она ему тоже нравилась.

— Здрасте, — это мне.

Затем Жорику:

— Здрасте.

— Здравствуйте, барышня.

Поздно — она уже за углом.

В этот раз я не отступил с дороги. Она сквозь меня порхнула и вдруг, на долю секунды, мне почудилось прикосновение. Кажется, и ей почудилось — моментальное что-то отразилось в лице. Вот — еще один миг, и услышу я знакомое: «Здрасте»… Но, молодость: столько еще чудес впереди, не говоря уже об автобусе, который ждать не станет…

«Время нас не поджимает, но шататься по городу без особой нужды тоже не годится. Неизвестно еще, как на это посмотрят сверху?» — примерно так бы выразился Шеф.

Что еще могло меня заинтересовать в этом мире? Жил я бобылем, а уж последние годы — совсем одиноко. Были еще пенсионеры-собачники из соседнего парка. Утром все там — судачат, наверняка, по поводу нас с Жориком. Можно пойти послушать, но я без этого знаю, что говорят: хорошо, мол, им жилось на приличной пенсии и собачьих консервах, но кто не фраер — правду видит, а, в принципе, жаль собачку. Так что: или дружба, которой нет, или служба, которая есть — работать надо.

Дом высотный, этаж последний, лифт на ремонте, но мне-то все равно — хотелось бы утомиться, да не выходит, этого ощущения я напрочь лишен. Заглянул в квартиру — молодой-невидимый. Семейство в сборе еще — завтракают… Девочка лет восьми кричит: «Шарик! Шарик!», и пес ковыляет на зов, лапка забинтована и хвостик. Чем-то встревожен пес: фыркает, принюхивается, ворочает головой, а на умирающего, кстати, совсем не похож. Ох, спасительница собак, пострадавших в дорожных авариях, это же не Шарик, это Жорик. И когда, минут через двадцать по местному времяисчислению, кроме Жорика уходят все, я подхожу к нему вплотную, и он с веселым визгом и несмотря на ранение, прыгает мне на руки. И мне, без проблем, удается его поймать.

— Ах, какой ты тяжелый, ухоженный и явно выздоравливающий сукин сын, — говорю я ему. — Ты даже представить себе не можешь, как меня это радует.

— А я-то как доволен, что ты в порядке, — лает в ответ Жорик, — и выглядишь, словно питаешься молодильными яблоками, а не серой горячей, как следовало бы ожидать.

В самом-то деле, Жорик сказал: «Гав-гав», но за время нашего неразлучного сосуществования я научился понимать его с полулая.

— Мне здесь хорошо, — продолжает он, — меня любят. Лапа уже не болит, а бинты — даже не перестраховка — девочка со мною в доктора играет, а я ей подыгрываю, мне их содрать — раз плюнуть, хвост же мой с рождения несколько кривоват, впрочем, ты и сам знаешь, ссадина еще была за ухом, но и та зажила, как на собаке…

В голове у меня все перемешалось от радости, от возникших вопросов и намечающихся уже ответов. В этом деле без бутылки не обойдешься, и я, каюсь, открыл хозяйский холодильник — руку протянул и открыл, словно и не дух вовсе, а совсем реальное телесное существо. Водка была, нашелся и кусок колбасы, я налил полный стакан и выпил. Зная, что ни опьянения, ни похмелья не предвидится, сразу же налил и выпил еще. До колбасы я даже дотянуться не успел — стукнуло, что ли, с отвычки…

«Я ведь спас своего папу, — рассказывал Лазаревич. — Заранее дал информацию. Но с условием — не предупреждать никого. Он, конечно, не послушался — разболтал, и когда проверка кончилась, посадили и не всех и не совсем тех. Отец на заводе уже не трудился. Он уволился и устроился работать в пункт приема стеклотары — помощником приемщика, где, проявив интеллект, придумал, как извлекать пробки, просунутые внутрь бутылок. Позже, уже на пенсии, он утверждал, что годы работы в приемном пункте были самыми счастливыми в его жизни. Эта история тоже отразилась на моей карьере — знали в конторе, кто сдал информацию, но простили почти, за что я им пожизненно благодарен»

11

Очнулся я за рабочим столом, в своем кабинете. Никого из инспекторов не было, а похмелье, все-таки, было, хотя не физическое, а какое-то эмоциональное. Кстати, самые смелые идеи мне всегда приходили в голову с похмелья. Папина школа. Сквозь стеклянную перегородку на меня смотрела Алиса.

— Алиса, милая, чем так смотреть, принеси лучше кофе. Только сама не вари, попроси Зину по дружбе.

Она ушла. Обиделась, конечно.

Несмотря на гудеж в голове, нужно было во всем разобраться. Я же понял, что меня подставили — не мальчик. Дело липовое: фальшивая разнарядка, нерадивый инспектор, клюнувший на марлевую повязку и на причитания понарошку восьмилетнего ребенка, а так же на видимое безразличие его родителей, справедливо не переживающих за здоровье упитанного и веселого пса; а еще — моя улица, утро, соседи, спешащие по делам… Знали, на какого живца ловить. Сшили дело — даже не дождались, пока что-нибудь убедительное подвернется.

Алиса принесла кофе — снова гадость и не помогает совсем — все-таки сама варила. Да и водка-то была тамошняя, а кофе здешний. Неужели и начальство эту дрянь пьет? Если так, то интерес понятен: им нужна материализация. Но ведь случалось уже: голубь как-то раз прилетел, а еще были лебедь и бык — правда, это вам не наше звено — боги. Значит, интригуют где-то во втором эшелоне, кто-нибудь покруче Шефа — этому и здесь хорошо, ни в каком другом месте так не отломится по его интересам. Собственно, мне с самого начала намекали…

Но причем тут я? Ведь не просто под руку попался…

Стоп: Дионис — Ариадна, Дионис Ариадну спас — увез с пустынного острова. Вот, что значит мамина школа — все помню. Но Алиса здесь, а материализация там. И Алиса не Ариадна — путаница какая-то.

12

Быстро. Быстро все кончилось. Меня переводят на склад. Собственно, нет какого-либо письма, или приказа…

Я по-прежнему принимаю отчеты, проверяю, подписываю, отсылаю… — вроде, ничего не изменилось. Но на последнюю вечеринку меня не позвали, а ребята отводят глаза.

Шеф изрек шепоточком, мимо проходя:

— Не переживай: везде — нежизнь.

Неужели миссия моя завершена? Если им все ясно, почему же неясно мне? Неужели любви маленького Жорика достаточно для материализации? Ну, для какой-то там частичной, моментальной, неполной…

Безвременье идет. Затребовали общий отчет — составил. Когда стал перечитывать — оказалось, что не хватает страниц — тех самых, на которых изложены недолгие мои похождения. Я восстановил эти страницы — вызвал Алису, снова все надиктовал подробно. Получилось на несколько строк больше. Я отослал отчет, но вскоре он вернулся с пометками: «дополнить», «уточнить», а в самом отчете не хватает все тех же страниц. Снова надиктовал — и опять получилось немного больше. Все повторилось — отчет вернули, страниц не хватает. Алиса плачет и печатает…

А за окном плывет гондола по каналу, унылый гондольер ковыряет в носу. Венеция — всегда мечтал побывать.

«Меня реанимировали, подлечили… Вскоре я вернулся из больницы. Забрал Жорика — он веселый и здоровый обитал в одной симпатичной семье, проживающей недалеко от моего дома. Люди подобрали его после аварии и выходили. Я и сейчас, когда уезжаю куда-нибудь, оставляю песика у них. А главное — я все понял. Я решил эту до смешного простую задачу.

На вопрос: „Так в чем же собственно секретик?“, Денис Карпович ответил так: „Ошибаетесь, молодой человек! Люди моей профессии секретов не выдают. Тем более, что секрет этот даже не государственный и не мировой — это наивысший секрет, и его надо хранить. Неужто вы думаете, что если бы Там мне не доверяли, я бы тут с вами сидел и пил водку?“»

* * *

Я, конечно, раскрутил Лазаревича — не одна бутылка вечером на веранде, а две — и выдал старик наивысший секрет. Но на другой день у него случился сердечный приступ. Денис Карпович Лазаревич умер. Все же необходимых для моего повествования подробностей я узнал до обидного мало.

Наш отпуск кончился. Мы вернулись домой. А вскоре на улице мне повстречалась Верунчик.

Семейные неприятности, начавшиеся с того, что я съездил в родной городок без жены, неблагополучно завершились с Веркиной тяжелой руки. Мы с женой разошлись окончательно.

Вот он я. Без семьи, без работы, без романа — и без того, что с Веркой, и без того, который мог бы стать художественным произведением. Я не сумел установить связь между земной и небесной жизнями Лазаревича (чтобы догадаться — не хватило сообразительности, чтобы домыслить — не хватило воображения), а без этой связи нет развязки. Правда, существует известный мне одному секрет наивысшей важности, но его-то стоит попридержать — нечего разбрасываться такими секретами.

А по поводу работы — совсем ерунда. Уволили меня не из-за дурного характер, не за прогулы, не за разгильдяйство. Некто перекупил наш журнал, и всех уволили — включая главного.

* * *

Догадайтесь, почему я не собрал последний пазл? Думаете, не хватило фигурок? Как раз наоборот — их оказалось больше положенного количества. Возможно, несколько фигурок выпало из коробки, и кто-то досыпал в нее из другого комплекта щедрой рукой. Коробку открывали! В этом магазине я больше ничего покупать не буду, но зайду обязательно — пора пригласить на свидание продавщицу. Заодно верну через нее рукопись.

Почему у маленькой выдры есть роман на двести страниц, а я застрял в самом начале?

* * *

Бабушка читала романы и занималась моим воспитанием. Последнее я выносил с трудом, и однажды бросил в нее скалку, промазал, но разбил двойное оконное стекло. За стекло меня наказали. Я тоже много читал, но ни в одной книжке не написано, что можно швырять скалками в бабушек.

 Но ни в одной книжке не написано, что нельзя швырять скалками в бабушек.