«Гардарики» — страна городов — так называли Древнюю Русь ее воинственные и беспокойные северные соседи — варяги. В этом слове звучало их уважительное удивление и далеко не бескорыстный интерес. Отважные мореходы, лихие вояки и отпетые разбойники, исколесившие весь периметр европейского побережья от Норвежского до Черного морей и доплывшие далее до диких берегов Америки — «Винланда», они не так уж часто встречали страны со столь многочисленными и богатыми городами. Мощные крепостные стены, вознесенные над высокими берегами рек; нарядные княжеские терема в затейливых узорах белокаменной резьбы и величественно-изящные церкви, ослепительно сиявшие на солнце золотом всех своих куполов. А еще многолюдные чистые улицы с редкостной по тем временам дубовой мостовой и шумливая пестрая толчея великих торжищ, куда стекались купцы почти всех известных в те годы народов и Запада и Востока. Словом, все то, что потом, в середине XIII века, будет почти без остатка порушено, сожжено, втоптано в землю свирепой и бессмысленно дикой лавиной татаро-мон-гольского нашествия…

Казалось бы, уже безвозвратно позабытые, словно их никогда и не существовало, на целых семь столетий оказались похороненными в полной безвестности многие шедевры древнерусской культуры. И только теперь, поднятое из пластов земли, бережно очищенное мягкой кисточкой археолога, пришло к нам в своей первозданной красе то, что некогда было сработано искусными руками наших далеких-далеких предков: безымянных резчиков по камню и ювелиров, кузнецов и оружейников, зодчих, живописцев, каменщиков, плотников. Мы словно заново знакомимся с самобытной культурой наших древних княжеств и буйной средневековой республики — «Господина Великого Новгорода». И конечно же, в толщах ее прослеживаем среди многого иного давние традиции физического воспитания. Все то, что способствовало подготовке сообразительного, сильного, ловкого и выносливого воина и труженика. За счет своего рода естественного отбора веками сложился устойчивый комплекс упражнений и надежных приемов, приносивший нашим пращурам насущно необходимые мм боевые навыки.

Состязания в силе, ловкости и быстроте начались еще с незапамятных времен на языческих славянских игрищах. При всем том воспринимались такие состязания всегда только лишь как забава. Та самая потеха, которой согласно пословице из всего своего времени следовало уделять только один час. Но вот если внимательно присмотреться к былым «забавам добрых мо-лодцев», нетрудно подметить многозначительную закономерность. Одной из типичных примет старинного русского быта были борьба и кулачный бой, особенно стенка на стенку. И среди народных физических упражнений они явно занимали особое место. Приходили в жизнь каждого воина (а воином был тогда любой мужчина) еще с ранних ребяческих лет и поначалу существовали бок о бок с игрой в бабки или чехардой. Подростки незаметно взрослели, переставали бегать взапуски и навсегда прощались со своими прежними мальчишескими играми, но вот схватываться в борьбе и ходить в кулачной стенке по-прежнему продолжали. Продолжали нередко, даже тогда, когда в волосах уже предательски начинала поблескивать серебряная изморозь седины, а рядом в «стеношном» строю плечом к плечу становились их взрослые сыновья. Выходило, что дань этим удалым потехам отдавалась на протяжении почти всей жизни мужчины.

Что и говорить, древние забавы были суровеньки, а то и откровенно жестоки. Но заметить в них только это — значит ровным счетом ничего не понять. Ведь именно они приносили не только силу, ловкость и боевые ухватки, но, самое главное, действенную психологическую подготовку к будущим сражениям. Давали бесценный навык мыслить и действовать в угрожающей, мгновенно изменявшейся обстановке рукопашной схватки. Учили чувствовать локоть товарища, взаимодействуя с ним. А ведь рукопашный бой был в те времена господствующей, если вообще не единственной формой сражений. Вот и получалось, что, наживая на игрищах ушибы и кровоподтеки, расквашивая носы, этой ценой, однако, выходили потом живыми из самой жесточайшей сечи.

И совсем не случайно старинные виды единоборства были окружены любовью и популярностью, которых с лихвой хватило на добрую тысячу лет. Из века в век жил у нашего народа этакий спортивный задор. Неуемная страсть, сойдясь грудь с грудью в бурном единоборстве, помериться и силой, и ловкостью, и искусством бойца. Помните, как поется в былине о беспутном новгородском богатыре Ваське Буслаеве и его лихой дружине?

Захватывающе азартные единоборства признанных силачей украшали любое народное гулянье. И конечно же, достойный победитель всегда вызывал восхищение, окружался всеобщим уважением и почетом. О нем долго помнили, прославляли, а об иных слагали даже сказания и песни, эти своего рода первобытные спортивные репортажи. Немало их повествовало о славных борцовских единоборствах. О тех, которые можно назвать чисто спортивными, состязательными, но еще и о совсем других: суровых и беспощадных, разгоравшихся на бранном поле перед началом кровопролитной битвы или, наоборот, уже завершавших жестокий рукопашный бой.

Но вот была ли спортивная слава достаточно долговечной и звонкой для того, чтобы прорвать глухую тьму тысячелетнего барьера времени? Ведь на всем протяжении более чем десяти веков истории нашего народного спорта имена победителей никогда не фиксировались, а их гордый облик не воплощался в долговечном камне статуй подобно олимпионикам античной Греции. Так знаем ли мы сегодня лучших русских атлетов древности? Посильная ли это вообще задача — назвать имя хоть одного из них? Того, кто по праву мог бы быть признан «чемпионом древнекиевской Руси»? Ну хотя бы по борьбе, которая, как мы знаем, была тогда уже широко распространена.

Где и искать непобедимых силачей, как не среди заступников земли русской — былинных богатырей, само имя которых стало синонимом силы. Все они, как на подбор, наделены не только высоким благородством и мужеством, но еще и необычайной мощью, «богатырской силушкой». И боевая палица у них «в девяносто нуд», и, лишившись оружия в бою, могут они без всякого труда ухватить за ноги одного из врагов, «кой больше всих», и начать им «помахивать», отбиваясь от нападавших. Естественно предположить, что сильнейшим не только в сражениях, но и в борцовской схватке окажется «наибольший богатырь», атаман заставы богатырской Илья Муромец. Мощью он превосходит всех своих боевых товарищей. И когда одолеть неприятеля оказывалось им не по силам, в решительное единоборство с незваным пришельцем вступал сам Илья, всегда одерживая победу…

Изломав оружие в смертельном поединке «в поле», не раз доводилось былинным богатырям завершать жаркую схватку с врагом безоружным единоборством. Так что подобный навык имел каждый из них (как, впрочем, и любой древний воин). Но при всем том безвестные былинники особенно выделяют — борцовское мастерство «податаманья», своего рода «богатыря-интел-лектуала» — Добрыни Никитича. Точно так же, как, например, и его искусную игру на гуслях. Мало того, если тот же Илья Муромец борется, в основном уповая на огромную силу, то Добрыня делает ставку на свое умение. Знаем мы даже о том, какой именно прием был у него самым излюбленным (коронным, как сказали бы мы теперь):

Но что же это был за бросок такой — «спускать с носка»? Впоследствии, уже в прошлом веке, русский этнограф опишет сущность этого приема так: «…борец, покосив противника на правую сторону, вместе с тем подбивал ему носком правой ноги его левую ногу и этим способом мгновенно сшибал его с ног на землю…» Особенно искусно владели тогда этим приемом московские борцы. Бросок именовали «московским», и родилась даже поговорка: «Москва бьет с носка». Дожил этот эффективный прием даже и до наших дней. Вы без труда найдете его в арсенале борьбы самбо, где он получил название «подбив голенью»…

Итак, Добрыня — признанный мастер борьбы, о котором прошла даже «слава великая». Рассказ о его победах в борьбе мы встречаем не в одной былине. Но особенно интересен и показателен для нас тот случай, когда Добрыне довелось «потягатися» с «набольшим богатырем», самим Ильей Муромцем. Много значила в борьбе физическая мощь, но, разумеется, издревле знали: есть нечто такое, что вполне успешно можно противопоставить и ей. Точно подметив и умело использовав момент, когда «атаман» оказался в неустойчивом положении, Добрыня искусным броском опрокинул его на спину. Вот былинное описание этого единоборства:

Похоже, что мы едва ли ошибемся, если сильнейшим борцом древности признаем именно Добрыню Никитича. Но вот только можно ли считать героев былинного эпоса реально существовавшими лицами? Или это всего-навсего плод народной фантазии, сложный собирательный образ?

Былины — сама история, хотя и в весьма своеобразном изложении. Столетиями героические народные сказания буйно обрастали мифическими подробностями, иные детали безвозвратно утрачивали, замещая их новыми, рожденными последующей эпохой. До наших дней былины дошли как интереснейшая загадка далекого прошлого, как хитроумно зашифрованное послание к нам многих поколений предков. Там всегда сокрыты пробившиеся из самой седой древности вполне реальные события. Но разгадать их и отграничить и многовековой толще легендарных напластований столь же интересная, сколь и сложная задача. В основе былинных образов, даже таких причудливых и, казалось бы, фантастических, как Идолище Поганое, несомненно, лежат характеры существовавших некогда людей. Углубляясь в «родословную» былинных героев, почти всегда можно отыскать тех, кто явился их прообразом. В списках новгородских посадников встретить Ваську Буславича, действительно жившего в середине XII века. Прочитать в летописи об Александре Поповиче — одном из семидесяти богатырей, сложивших голову в трагической битве на Калке. Кстати, это как раз он, ухватив неприятеля за ноги, превратил его в своеобразную палицу.

В этом отношении наш Добрыня Никитич отнюдь не представляет исключения. У него даже не один, а как минимум целых два прототипа. Один из этих Добрынь, дядя князя Владимира, боярин и воевода, жил в X веке. А второй — рязанский «хоробр» по прозвищу «Златой пояс» — родился только через два столетия после этого и был боевым сподвижником Поповича, разделившим его печальную участь в бою с татаро-монголами. Такое «раздвоение личности» серьезно осложняет и без того нелегкую проблему. Определить, от какого именно из двух своих прототипов — киевского или рязанского — получил былинный богатырь в наследство борцовское искусство, увы, невыполнимая задача. Тем более что только этими двумя вариантами былинные источники могут отнюдь и не исчерпываться.

Академик Б. А. Рыбаков в своем интереснейшем исследовании, которое читается поистине как увлекательный приключенческий роман, рассказывает о первооснове некоторых из тех качеств, которые в былинах приписываются Добрыне, но при этом констатирует: «Нам никогда не удастся выяснить, был ли исторический Добрыня, сын Малка Любечанина, гусляром и сказителем былин…» То, что говорится здесь о музыкальных способностях богатыря, к сожалению, полностью относится и к его борцовскому мастерству. Отталкиваясь от этого былинного образа, нам никак не удается выйти к какому-то действительно существовавшему в древности сильнейшему борцу. Так что наш такой колоритный «храбр и наряден муж» Добрыня Никитич, хотя вполне и годится на символическую роль патрона всех российских борцов, но открыть почетный строй реально существовавших чемпионов никак не сможет.

Выходит, что устные предания в подобном поиске не всегда надежный помощник. Но ведь в X веке появляются уже и письменные исторические источники. А если обратиться к ним, просмотреть, например, летописи? В первый момент такая мысль кажется просто абсурдной. Летописи велись в монастырях, и уж кто-то, а монахи знали истинную цену «окаянных бесовских игрищ». Где уж тут ждать от них рассказа о «греховод-никах»-борцах! Но, как это ни поразительно, первое исторически достоверное и хронологически точное сообщение о борьбе в Древней Руси оставил нам не кто иной как черноризец Киево-Печерского монастыря Нестор. Тот самый славный летописец Нестор, который пришел в монастырь семнадцатилетним юнцом и за долгие годы самоотверженного труда создал там необыкновенно талантливую «Повесть временных лет», равной которой нет в историографии ни одной европейской страны, за исключением прямой наследницы античной культуры — Византии. Не следует, однако, думать, что летописец в порядке исключения был ревностным борцовским болельщиком и к народным забавам относился снисходительно. Вовсе нет! И если монах нашел все же возможность рассказать о древнем атлете, то только из-за его выдающихся боевых заслуг. Вот что узнаем мы из «Повести».

Сын Святослава киевский князь Владимир Красное Солнышко был славен не только своими щедротами и деятельностью просветителя. Он в полной мере унаследовал и воинственность своего отца — знаменитого древнерусского полководца, вероломно убитого печенегами. Не раз Владимир Святославович водил в походы свою испытанную во многих сечах дружину.

И вот летопись говорит, что «в лето от сотворения мира шесть тысяч пятисотое» (по нынешнему летосчислению в 993 году) Владимир вел войну с хорватами. А едва успел князь со своей дружиной воротиться из дальнего похода, как на русскую землю из степей днепровского левобережья нагрянули кочевые печенежские орды. Эти степные хищники, как их называли тогда, «поганые», стремились найти легкую добычу и для набегов не случайно выбирали время, когда русские воины находились вдалеке от своих городов. На сей раз, правда, печенеги совсем немного, но опоздали. Владимир был уже в Киеве и немедля двинулся с войском навстречу незваным пришельцам.

Если на войну в чужие края ходила, как правило, одна только княжеская дружина, усиленная отрядом добровольцев, то когда в пределы киевских земель вторгался враг, и особенно такой опасный и беспощадный, как степные кочевники, на борьбу с ним поднималось уже всенародное ополчение. За оружие брался каждый мужчина, способный его носить. Дома оставляли только младшего сына в семье. Разумный обычай этот соблюдался многие столетия. Ведь дававшее всем пропитание хозяйство в любом случае не могло лишиться вдруг всех мужских рук, которыми оно располагало. Была здесь, наверное, еще и забота о том, чтобы в случае гибели старших не пресекся окончательно род их. Случалось ведь и так в те времена, что после ожесточенной битвы некому было даже принести домой страшную весть о поражении…

Привычно вышагивали по пыльной дороге ополченцы: киевские ремесленники и крестьяне окрестных сел. Далеко не каждый имел дорогостоящее оружие, а тем более доспехи. Многие выступили на врага всего только с ножом, с топором, которым управлялись в хозяйстве, охотничьими рогатинами и луками, а то и просто с хорошей увесистой дубиной. Отсутствующие доспехи заменяли им тегиляи — кафтаны, подбитые толстым слоем пеньки. Стараясь не отрываться от пешей рати, впереди рысцой трусили княжеские «дружинники при полном доспехе. Воины проходили по тем самым местам, о которых впоследствии старинное русское географическое описание скажет коротко и скорбно: «А тут богатыри кладутся русские». Уж очень много крови пришлось здесь пролить, столетиями отбивая опустошительные набеги разноплеменных захватчиков!

Киевские полки быстро двигались навстречу неприятелю, и вскоре передовой разведывательный отряд — сторожа уже приметил вдали черные дымы печенежских костров. А подойдя к притоку Днепра Трубежу с том месте, где тогда был брод и где теперь стоит город Киевской области Переяслав-Хмельницкий, разведчики увидели на противоположном берегу походный стан степняков. Кочевые повозки, крепко привязанные одна к другой, сплошной стеной окружали весь их лагерь, образуя своеобразную линию укреплений. Порывы степного ветра развевали на острых печенежских копьях разноцветные прапорцы — пучки крашеного конского волоса, привязанные к древку пониже наконечника. Доносили с того берега чужеязычный говор и конское ржанье…

Русская рать, вышедшая к Трубежу вслед за своей сторожей, встала вдоль реки по ее правому берегу, надежно преградив дорогу к «матери городов русских» — Киеву. Теперь оба готовые к бою войска, разделенные Трубежем, стояли друг против друга, но ни печенеги, ни русские не спешили ступить на вражеский берег.

И вот тогда от кибиток степняков к реке поскакали несколько всадников. Впереди всех держался пожилой, с гордой осанкой печенег в золоченом византийском шлеме. Поседевшие в походах старшие киевские дружинники, которым приходилось рубиться с «погаными» еще при покойном Святославе, без труда узнали в передовом всаднике печенежского князя. Около самой воды он туго натянул украшенные узорными бляшками поводья и круто осадил своего степного скакуна. Один из сопровождавших его воинов замахал поднятой рукой, привлекая к себе внимание, и, безбожно коверкая русские слова, прокричал, что печенежский князь зовет на переговоры Владимира.

Владимир тотчас тоже прискакал к Трубежу. Отделенная от него только неширокой рекой, на том берегу стояла кучка надменных, уверенных в своей силе захватчиков. Впервые их свирепые лица Владимир увидел под стенами Киева еще ребенком, когда в отсутствие грозного Святослава степняки долго держали в осаде стольный град. И вот они совсем неподалеку — смертельные враги русских земель, коварные убийцы его славного отца, до сих пор чванливо хранившие где-то в своих кочевых повозках пиршественную чашу, сделанную из его окованного в золото черепа. Но сейчас их не должны задеть ни каленая стрела, ни брошенный сильной рукой дротик — сулица. Неприкосновенность послов свято соблюдается даже в отношении вероломных «поганых»… Но что же все-таки хочет сказать ему этот самоуверенный печенег, ступивший с оружием в руках на его землю?

— Выпускай любого своего воина, — донеслось из-за реки. — А я выпущу своего! Но пусть они не бьются оружием, а борются голыми руками!..

Обычай начинать битву единоборством двух сильнейших воинов существовал издревле. А исход такого поединка ощутимо влиял на боевой дух полков и вполне реально мог предопределить судьбу всего грядущего сражения. Победа в единоборстве понималась как некое предзнаменование, как перст судьбы. Конечно же, она вселяла уверенность, вдохновляла тех, чей богатырь оказывался сильнее, и в то же время духовно подавляла их врагов.

Отказ от поединка с печенегом был бы не только позорным, больше того, он еще до начала битвы необычайно ободрил неприятеля, дал бы ему полную уверенность в своей якобы неодолимой силе. Все это, конечно, не мог не понимать Владимир. И вызов врага киевский князь принял не колеблясь. Что ж, пусть будет так, как предложил печенег. Разумеется, он неспроста настаивает именно на безоружном единоборстве. Должно быть, есть у него мощный испытанный борец, не раз побеждавший в таких вот поединках. Но ничего, найдется и среди киевлян богатырь не слабее…

Возвратившись в свой стан, Владимир приказал подыскать воина, способного помериться силами с вражеским борцом. И по всему русскому лагерю разошлись княжеские глашатаи — бирючи, громко выкликая:

«Нет ли среди вас такого, кто схватился бы с печенегом?!» Долго слышались эти возгласы, но охотников так и не сыскалось. Когда на следующий день, уже рано утром, кочевники привели на берег своего великана, киевляне все еще не могли выставить ему достойного противника…

Снова и снова расхаживали по киевскому лагерю бирючи и до хрипоты тщетно выкликали охотника на единоборство. Дело складывалось скверно. И вот тогда в шатер к огорченному и встревоженному Владимиру пришел пожилой ополченец с такими словами:

— Княже, есть у меня меньшой сын дома. Я вышел с остальными четырьмя, а его оставил дома. Однажды мял он воловью кожу, выделывая ее, я же стал бранить его за что-то. Так он, рассердившись, эту толстую крепкую кожу разодрал руками…

Из рассказа ополченца выяснилось, что сын его был не только наделен огромной природной силой, развитой к тому же тяжелым, дававшим очень большую нагрузку на руки трудом усмаря — кожевника, отрок славился еще и как искусный борец, не потерпевший ни одного поражения. С самого детства его так и не нашлось никого, кто смог бы «ударить им о землю», то есть повергнуть, одолеть его в борьбе. Как видим, юный силач был именно тем, кого мы ищем. При всей молодости по праву следует признать его «абсолютным чемпионом Древней Руси».

Интересно, что летописец не считал нужным назвать не достаточным сказать о его профессии, которая впол-имя этого юноши простолюдина. Представлялось вполне могла, фигурировать в качестве прозвища, равносильного нынешней фамилии. Вот точно так же осталось неизвестным имя другого киевского отрока, за четверть века до этого сумевшего выбраться из обложенного печенегами Киева и переплыть Днепр под градом их стрел, чтобы принести важную весть из осажденного города. Быть бы и нашему «чемпиону» безымянным усмарем, кожемякой, если бы совсем иная летопись не восполнила этот пробел и не сказала, что звали его Яном.

Обрадованный Владимир приказал немедленно послать за силачом усмарем. А когда Ян прибыл в лагерь и предстал перед князем, тот поведал, чего ждут от него. В первое мгновение отрок смутился: «Княже, не ведаю, по силам ли мне одолеть его… Испытай сначала меня».

Суровое испытание для себя Ян выбрал сам. Он просил отыскать большого сильного быка и разъярить его, прижигая раскаленным железом. Так все и было сделано. А когда разъяренного, со страшно налившимися кровью глазами быка выпустили на волю, Ян встал у него на пути. Смертельного удара рогами юноша избегнул, ловко ступив в сторону. И еще он успел схватить быка за бок и вырвать кожу с мясом, сколько захватила рука его…

Иные специалисты утверждают, что рассказ этот — отзвук древнейших игр с быками, подобных тем, что породили испанскую корриду. Но в любом случае мы, разумеется, не сможем не воспринять такой эпизод как явно легендарную гиперболизацию силы киевского отрока. И тем не менее именно этот эпизод даст редчайшую возможность как бы ощутить живое дыхание загадочного процесса народного мифотворчества.

Летописец, конечно, сам ничего не выдумывал, а описывал только то, что считал фактом. Однако Нестор жил значительно позднее, чем Ян Усмарь. Подвиг юного киевлянина и запись о нем в летописи разделяют более ста лет, в течение которых имя отрока жило в дружинных преданиях. Воины ревностно хранили память о героях былых времен. Но здесь вступили в свои нрава непреложные закономерности рождения легенды вокруг славного имени. Всегда и везде благодарная память народа наделяла любимых героев необычайной силой. И гиперболизация эта, искренняя дань народного восхищения, возрастала прямо пропорционально истекшим годам и столетиям. Вот почему летописный рассказ об испытании силы Яна Усмаря стал как бы интереснейшей моментальной фотографией самой начальной стадии сотворения легенды. Народное предание отметило всего лишь первое столетие своего существования. Его вполне реалистические штрихи еще не успели стереться и просматриваются четко, но рядом с ними уже успела возникнуть и такая чисто мифическая деталь: клок вырванной мощными руками бычьей шкуры… Пройдет еще восемь столетий, в течение которых предание будет жить своей невидимой таинственной жизнью, и на территории Украины запишут теперь уж сказку о спасителе киевлян могучем Кожемяке.

Сгинет бесследно великан-печенег, а на его место заступит ужасный Змий, напавший на Киев. Почти не останется уже былых подлинных деталей событий, но мы сразу же узнаем их даже в причудливых сказочных одеяниях. Вот герой, разгневавшись, что его оторвали от работы, разом разрывает целых двенадцать кож, которые в это время выделывал… А вот, вступив в борьбу с чудовищем, валит его на землю, совсем как Усмарь своего противника-печенега…

Сила и ловкость, выказанные Яном Усмарем, доказывали, что печенег будет иметь достойного соперника.

— Ты можешь с ним бороться! — воскликнул обрадованный Владимир и приказал дать Яну доспехи и оружие. Отрок превратился в воина. А когда рано утром у реки снова послышались призывные крики кочевников, Ян с князем переправились на вражеский берег. Вышел и печенежский богатырь. Был он велик и страшен и, конечно же, ожидал встретить противника под стать себе: такого же великана. Увидев Яна, он даже громко расхохотался. Должно быть, и впрямь рядом с гигантом отрок выглядел не слишком внушительно и даже забавно. Усмарь был среднего роста и телосложения («середний телом»), и ничто не выдавало огромной его силы.

Между полками размерили место для единоборства, и соперники пошли друг на друга. Едва ли еще когда-нибудь бордам доводилось оспаривать столь же ценный приз. Наградой победителю этого «международного матча» X века была жизнь. Крепко схватились они в привычном борцовском захвате, и оказалось вдруг, что великан ровным счетом ничего не может поделать со своим небольшим соперником. Отрок, по словам летописи, «удавил печенезина в руках до смерти и ударил им о землю».

Тысячеголосый крик раздался над бранным полем. Кричали все: и русские и степняки. Одни от ужаса и скорби, другие в грозном боевом азарте. Объятые страхом печенеги не выдержали и бросились в бегство, а киевляне преследовали и избивали их. Опасный враг был побежден и изгнан. А на броде через Трубеж в честь памятного поединка Владимир заложил город, назвав его Переяслав, так как Ян «переял» — перехватил славу у печенежского великана. (Городу этому доведется снова войти в анналы истории, когда через шесть с половиной столетий Богдан Хмельницкий созовет здесь знаменитую Переяславскую Раду, принявшую решение об объединении Украины с Россией). Силача простолюдина князь вопреки всем обычаям приблизил к себе, сделал его «великим мужем». Не забыл и о его старом отце. В дальнейшем летописи говорят о Яне уже как о княжеском воеводе. Не раз еще довелось ему водить киевские полки против печенегов. Воины незыблемо верили в его силу, мужество, боевое искусство и, вдохновленные его примером, смело шли в любую смертельную битву. А на кочевников одно имя юного героя наводило ужас. Слишком хорошо помнили они устрашающую силу своего богатыря, павшего от руки Яна.

Едва ли усмотрим мы, люди второй половины двадцатого века, что-либо необычайное в возвышении древнекиевского ремесленника; «Был достоин — вот и получил награду!» Но в действительности-то было это из ряда вон выходящим случаем. Возможным, быть может, только при Владимире и благодаря широте его совсем не обычных демократических взглядов.

Князь отказался от наемников варягов и построил свои военные силы на общерусской основе: брал в дружину людей даже самого низкого происхождения, ценя не родовитость, а только их личные достоинства. И совсем ведь это не случайность, не благой вымысел-ска-зителей, что рядом с «ласковым князем» Владимиром, знатным боярином Добрыней в былинах встает, по тем понятиям, «смерд» — крестьянский сын Илья Муромец сын Иванович.

«Напрасно исследователи… пытались доказать, что мужицкие, крестьянские черты появились у этого богатыря только лишь в XVI веке. Даже придворная летопись этого времени перешла к новым героям: под 993 годом она рассказывает о простом безымянном юноше кожемяке, победившем печенега и вошедшем в силу этого в боярский круг… — пишет тот же блестящий знаток русской древности Рыбаков. — Однако историческую основу образа Ильи Муромца и первичных былин его цикла мы должны искать в русской действительности времен Владимира, когда князь, нуждавшийся в воинах и боярах, переселял с Севера тысячи людей, а победителей в важных поединках делал из простых ремесленников «великими мужами», то есть боярами».

Такова яркая история первого из известных наших сильнейших борцов прошлых времен — «чемпиона» Древней Руси конца X века Яна Усмаря. Его необычайно колоритная фигура будет столетиями привлекать к себе внимание сказителей, художников, ваятелей. Первое из сохранившихся изображений героя мы находим еще в так называемой Радзивиловской летописи. На миниатюре Ян в одежде простолюдина, долгополой рубахе, гордо попирает ногой поверженного им богатыря. По одну сторону от него устремившиеся в бой киевляне во главе с Владимиром, по другую — бегущие прочь печенеги. Внимание древнего художника вполне закономерно привлек момент победного завершения единоборства. А вот живописцев русского классицизма, живших в конце XVIII — первой половине XIX века, заинтересует уже совсем иной эпизод: полное драматического напряжения легендарное испытание силы отрока. Неудержимо мощное движение рассвирепевшего быка, поспешно отпрянувших от него воинов, один из которых уже опрокинут на землю, и могучие, в крайней степени напряжения вздувшиеся мускулы силача кожевника, схватившего быка, — все это видим мы на обширном полотне Григория Угрюмова, которому отведено одно из заметных мест в ленинградском Русском музее. Оно так и называется «Испытание силы Яна Усмаря». Тот же самый сюжет для своей картины избрал Евграф Сорокин: «Ян Усмарь останавливает быка». Пожалуй, этот менее известный художник достиг в своей работе даже большего динамизма и остроты, чем Угрюмов. Одним из главных произведений ваятеля Бориса Орловского тоже стала выразительная скульптурная группа Ян Усмарь», которую можно видеть в залах Эрмитажа.

Разумеется, за, несколько столетий истории немало было в Древней Руси таких же сильных и искусных борцов, как Ян Усмарь. Быть может, иные даже превосходили его своей мощью и мастерством, но сегодня мы уже ничего-ничего не знаем о них. Одной лишь славы, пусть даже самого выдающегося борца, на проверку оказалось явно недостаточно для того, чтобы, «громаду лет прорвав», выйти из глубин седой древности и дожить до наших дней. Чтоб в течение целой тысячи лет прочно сохранить ее в благодарной памяти народа, славу эту необходимо было породнить с высокой доблестью гражданина. Поставить свою силу и ловкость на службу суровым и опасным воинским подвигам во имя своей родной земли.