На рассвете прошел небольшой дождь, и сразу воздух наполнился запахами. Свежо и влажно пахнет березкой, далеко разлился запах сосновой смолы, трава в низинках отдает сыроватой прелью, а на возвышенности — сеном. За одну ночь цветов стало больше. Желтые блестящие лютики рассыпались в тени около болотца. Не то птицы поют громче, не то их стало слышнее в этом горячем, налитом запахами воздухе. Кукуют сразу две кукушки. То одна повторяет, как внятное эхо, то кукованье сливается и становится гулким, то перебивают друг друга, и тогда не похоже на кукование: будто неумело передразнивают птиц.

Мы с Анютой сидим на ступенях крыльца и беседуем.

— Вот беда! Что теперь делать? — Анюта расстроена.

— Ничего не сделаете, — мрачно говорю я.

— Так надеялись, так надеялись! — говорит Анюта, и в голосе слышны слезы. — Думали, что вот авось поправим… После немцев, знаете, что осталось: в ночное нечего гонять, полтора коня. Надеялись на трактор, так надеялись!.. И надо же было ему, дураку, обожраться грибов!

— Поправится.

— Так когда еще поправится! Уже хлеба зреют. Начали строить мост, хотели трактором привезти бревна… Главное, что никто не понимает в моторе, один Гришка.

— Попросили бы помочь в МТС.

— И говорить не к чему! — возражает Анюта. — У них работников — как на руке пальцев: все тут. Наш трактор, оставленный румынами, что ли, МТС не захотела взять: «Куда, говорит, это барахло?» Думали — своими силами…

— Не вечно ж он будет лежать в постели. Встанет.

— Когда еще встанет!

Я молчу.

— Такой дурак беспардонный! — в отчаянии говорит Анюта.

— Очень нужен трактор? — мрачно спрашиваю я.

— Я же говорю — позарез!

— Ну, ладно. Только я ничего не обещаю, Анюта.

Анюта в недоумении глядит на меня.

— Попробую. Но здесь нужны хорошие руки. Будете помогать?

— Да я… я с радостью! — восклицает Анюта. — Вы разве умеете?

— Не знаю. Прежде умел.

Анюта сияет, она смотрит на меня с благоговением.

— Обождите минутку! — говорю я и ухожу в свою каморку.

Вещей у меня не много, но приходится раскидать все — так бывает, когда ищешь. Потом кричу:

— Зайдите в избу, Анюта!

Когда она входит, подаю свои новые брюки, синие.

— Наденьте.

— Вот еще! — вспыхивает Анюта. — Стану я надевать мужские брюки!

Я начинаю сердиться:

— А вы знаете, как приходится возиться с машиной? Вы думаете, будет время поправлять юбку?

— Все равно не надену! — упрямо отвечает Анюта. — Выдумали! Да меня засмеют…

— Тогда ничего не выйдет, — холодно говорю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Дмитрий Петрович! — тихо говорит Анюта. — Дайте…

Она хочет натянуть брюки поверх всего, что надето.

— Да снимите вы юбку!

— Хотя бы отворотились! — гневно кричит Анюта. — Уставился!

Я ухожу в каморку. Меня разбирает смех. За перегородкой возится Анюта. Через минуту слышу ее голос:

— Ну вот!

Анюта стоит пунцовая, даже уши порозовели. На ней мои новые синие брюки. Смотрит с вызовом и злостью…

— Подверните брюки, а то наступите… Вот так. Пошли!

Я выхожу первым.

Дни стоят грозовые, но гроза проходит стороной. Все притихло. Изредка прощебечет птица, ей ответит другая. Но все это робко, вполголоса, как будто пробуя. Деревья и травы оцепенели. Иногда чуть шевельнется ветка куста, и тогда потянет мокрым оттуда, с левой стороны горизонта, где громыхает и все закрыто синей пеленой ливня.

По шоссе проехал грузовик. Запахло пылью.

У сарая, где стоит трактор, встречается председатель колхоза. У него такое лицо, словно он вытянул губы, чтобы поцеловаться или свистнуть, потом губы обросли щетинистыми усиками и бородкой.

— Ты что это вырядилась? — председатель удивленно глядит на Анюту.

— Где у вас трактор? — прерываю я.

— Да вот, в сарайчике, — с готовностью отзывается председатель. — Ты разве знаешь мотор?

По старой привычке фронтовиков он всем говорит «ты».

— Как свои пять… Анюта поможет.

Председатель ведет нас в сарай.

— Большую помощь сделаешь колхозу.

Он говорит с уважением и робко, — вероятно, боится, что передумаю.

Старенький, слабосильный трактор, устройство простое. В конце концов, здесь почти все уже сделал этот, который обожрался грибами, Григорий, что ли… Остались пустяки.

— Темно, — говорю я. — Придется выкатить из сарая.

Председатель и Анюта с готовностью берутся за трактор.

— Тише, Анюта, — говорю я, — порвете новые брюки.

Анюта закусывает губу, но молчит. Инструменты находим без труда — они лежат на полочке.

— Я скажу, чтобы вам сюда принесли обед, — говорит председатель, уходя.

Теперь я осматриваю мотор тщательно и неторопливо; хорошо бы догадаться, не разбирая. Я даже начинаю насвистывать, как прежде.

— Ой, — говорит Анюта, наклоняясь, — до чего же интересно! Похоже, как когда чистишь рыбу.

— Какую рыбу?

— Все равно. Ну, кишочки там, пузырь… Только здесь все железное.

Я смеюсь. Анюта краснеет.

— Я же не знаю, — говорит она, — что к чему. Хоть бы объяснили немножко!

— Вот это называется карбюратор, — говорю я, — отсюда проходит воздух. Там, в этой коробке, в таких трубах с водой, воздух очищается; по этой трубке он идет к мотору. Понимаете?

Анюта молчит.

— Вот это — патрубок, — продолжаю я. — Эта кишочка — топливная трубка. Вот тут смесительная камера, где воздух смешивается с топливом. Вот отверстие для заливки бензина. Вот дроссельная заслонка. А вот там воздушная заслонка. А это рычажок от нее. Вот установочный винт дроссельной заслонки. Теперь понимаете?

— Дура дурой! — вздыхает Анюта.

— Может быть, образовался нагар между электродами свечи? — в раздумье спрашиваю я. — Или неплотно затянуты контактные зажимы?

— Разве я знаю! — вздыхает Анюта.

Несколько минут мы молчим,

— Ну, что ж делать, — говорю я, — давайте разбирать. Берите ключ, отвинчивайте.

Понемногу я начинаю злиться — противно быть беспомощным.

— Да ну вас! — ору я на Анюту. — Что вы, никогда не отвинчивали гайки, что ли? Не в ту сторону! Не в ту, говорят вам!

Вырываю у нее гаечный ключ. У меня получается тоже не очень хорошо. Ключ дважды срывается. Я злюсь.

— Распроклятый трактор! — ворчу я. — Не машина, а примус, ходики, велосипед какой-то!

За спиной сморкается и тихо всхлипывает обиженная Анюта.

— Дайте тряпку! Живее! — кричу ей. — Какой идиот налил масло в неисправный трактор?!

Анюта бежит и приносит тряпку.

Когда через минуту оборачиваюсь, я едва удерживаю смех: по Анютиному лицу размазаны грязные полосы, на ресницах слезы, а губы дрожат. Но глаза злые, упрямые.

— Держите здесь! Крепче держите! Да что вы, держать разучились, что ли?!

Так мы возимся часа четыре. Прежде я сделал бы в полчаса.

Среди дня заходит Ларион.

— Доброго здоровьичка! — весело говорит он. — Ишь ты, прямо ремонтные мастерские!

— Эй, дед! — яростно кричу ему. — Ближе чем на сорок шагов не подходи. Не ровен час попадет гаечным ключом. Нечаянно.

— Я что ж, — бормочет дед, — я и отойду, милый человек.

В отдалении дед Ларион говорит кому-то:

— Су-ро-вый! Когда при деле, сразу видно, что командир. Как гаркнет на меня — я и отлетел. Вона!

— Теперь будет рассказывать, что я командовал дивизией… Ох и дед!

Анюта прыскает. Я взглядываю на нее и тоже хохочу. Как можно так перемазаться?! А брюки все-таки порвала. Наверное, об гвоздь — лоскутом. И сквозь разорванное видно тело.

Когда она смеется, на щеках выступают два некрупных анисовых яблока, а глаза делаются озорные, лукавые, словно нашалила.

— Ну вот, — говорю я, — дифференциал в порядке. Сцепление проверено. Теперь как будто все… Давай заправлять. Где горючее?

Долго не удается завести трактор. Я кручу ручку, выбиваясь из сил; с меня льет пот.

— Дайте я! — просит Анюта… — Ну, дайте же!

— Уйдите!

Мотор начинает стрелять, но тут же глохнет. На шум собираются колхозники.

— Перемазались-то, сердешные, хоть воробьев пугай! — охают женщины. — А Нютка-то, Нютка, гляньте, в штанах!

Анюта словно не видит людей; она волнуется, даже побледнела.

Этой проклятой ручкой я уже набил мозоли.

— Дайте я! — умоляет Анюта.

— А ну-ка, позвольте я! — говорит председатель и берется за ручку.

Вскоре выхлопы сливаются в гул — мотор работает. Старенький трактор трясется.

Анюта сияет. Чумазая, пропахшая бензином, усталая, она стоит так гордо, словно сама выдумала трактор.

Слышу торопливый Татьянин шепот:

— Ой, Анька! Так это вы вместе починяли машину? Ох, какая же ты счастливая!

— Отдохните! — приглашает меня председатель.

Мы садимся на бревно. Председатель достает кисет.

— Давай я тебе сверну!

Закуриваем.

— Великое спасибо от колхоза! — говорит председатель. — Запишем тебе и Анюте по три трудодня. Не мало будет?

Помолчав, он осторожно спрашивает:

— А может, остался бы у нас? Поставим новую избу, Битюгов сделает мебель. Живи!

Краем глаза вижу Анюту. Она оцепенела, прижав руку к груди, слушает.

— Подумаю, ладно! — говорю я.

Теперь можно подойти к Анюте.

— Придется вам проводить меня — одежу-то оставили у Лариона.

Мы выходим из деревни, и я говорю:

— Вы меня простите, Анюта. Понимаете…

— Ох, ну что вы, Дмитрий Петрович! — восклицает Анюта. Она смотрит с восторгом и робостью. — Это я такая неумелая.

— Без привычки все трудно… Значит, не сердитесь?

— Да что вы!

Тучи уходят с поля. Их осталось не много, и они идут прерывистой полосой. Лохмотья и клочья свисают с них, но они отступают, грозные, раскаленные, глухо ворча и еще сея редкий дождь. А внизу вечернее солнце стелющимся по земле светом озарило поле и стену сосен у изгороди — влажные, яркие, веселые.

В избе деда Лариона Анюта переодевается. Увидев, какими стали мои новые брюки, она огорчается почти до слез.

— Ой, что я наделала! — тихо восклицает она. — Уж вы сердитесь, не сердитесь, а я их возьму домой, постираю.

— Еще чего! — строго говорю я. — Будете стирать мужские брюки — засмеют.

— Пускай! — упрямо говорит Анюта.

— Э, да у меня кончился табак! — говорю я. — Выходит, опять надо идти в деревню. Провожу вас до лавки.

Выходим вместе. Анюта все-таки несет мои брюки, свернутые в узелок.

— Вы долго собираетесь ловить рыбу? — спрашивает Анюта.

— Не знаю. Пока не надоест. Может, месяц, а то и больше.

— А дома-то вас, наверное, ждут не дождутся, — вздыхает Анюта.

— Меня не ждут.

— Может ли быть?

— Меня некому ждать, Анюта.

— Ох! — тихо говорит Анюта. — Простите на глупом слове!

Некоторое время мы идем молча.

— Все равно, — печально говорит она, — погостите и уедете. Вам скучно в деревне.

— В колхозе нужны работники, а не такие, как я.

— Ох, как вам не стыдно?! — сердится Анюта, она даже краснеет от гнева.

— Разве на пчельник попроситься вместо деда Лариона?

— А в избе-читальне не можете? А в хате-лаборатории? А в клубе? А в сельсовете?.. Ну вас совсем!

Возле дороги лежит поверженная бурей молодая сосна. Голое, в зеленых синяках, тело сосны кое-где прикрыто сухими, блестящими лоскутками коры. Как рыжие, отброшенные назад волосы, пожелтевшая на сломанных ветвях хвоя.

— Ваш жених не вернулся? — спрашиваю я.

— Какой жених? — Анюта смотрит широко раскрытыми глазами; глаза у нее серые, в золотистых ресницах. — У меня нет жениха.

— Вот и неправда! Мне дед Ларион говорил, — выдумываю я.

— Ну, если дед Ларион! — смеется Анюта. — Вы лучше расскажите, как взяли Паулюса!

— Паулюса я не брал, а деду спасибо.

— Вон как!

— Когда б не он, вы бы меня не заметили.

— Ох, — говорит Анюта, — какой же ты недогадливый! Да я тебя приметила, еще когда ты в первый раз пришел, в шинельке.

— Анюта!

— Ой! — спохватывается Анюта. — Собрание нынче у нас…

Она торопливо убегает. На пригорке она оборачивается и кричит:

— Приходите завтра на мельницу! Придете? До поздней ночи я хожу по лесу.

Ночью в лесу теплее — под листьями, под хвойными ветками сбереглось тепло. Пруд, словно его налили кипятком, курится густым белым паром. В неподвижных высоких хлебах пахнет отсыревшей ржаной мукой. На горизонте зеленоватая полоска не то вечерней, не то утренней зари. Оттуда тянет холодом.

Потом разгорается тусклое зарево. Я тревожусь и не могу понять: где это горит? В Установке? В Алексеевке? А может быть, в лесничестве? Зарево становится все сильнее, а затем неожиданно слабеет и за тонкими осинками всплывает багровая луна.