Все эти дни грозы проходили стороной. В понедельник орудийные раскаты грома были слышны из Петровского, видели даже вспышки молний, — к вечеру через деревню прошел остаток тучи. Он двигался полосой, оборванный и темный, глухо ворча и роняя редкие капли. Ночь прошла тревожно, озаряемая тихими вспышками.

Позавчера в обед гроза была в Каблукове. Левый край тучи прошел над деревней, и скупые капли снова упали в пыль. С горки, из деревни, вечером было видно, как грозы ходили вокруг: темные полосы дождей проливались над Установкой, над Алексеевкой и лесничеством.

А вчера после обеда колхозники были испуганы громовыми выстрелами в упор. И, прежде чем успели убрать белье и добежать с огородов, хлынул дождь. Он был отвесный, стремительный и тек струйками, как из лейки. Потом стал падать град. Первые градины были с голубиное яйцо; казалось, что в ярости швыряют камнями. С деревьев сыпались листья и ветки.

После дождя девочка ходила с банкой и собирала град, крупный как вишня.

— Зачем тебе? — спросил я.

— Если у кого заболит зуб, то надо положить — заморозит! — ответила девочка.

Дождь возвращался три раза, но града больше не было.

В деревне выбило окна на всей левой стороне. В грязи лежали срезанные градом ветки. Земля под деревьями была усыпана веточками, сухими сучками, листьями и шишками.

Анюта говорит, что хлеба пострадали мало — град прошел узкой полосой.

Мы с Васей подходим к вязу и останавливаемся.

— Как будто не то место! — с сомнением говорю я.

— Это самое! — возражает Вася.

— Там вода была чистая. А здесь, видишь, в реке трава. И вяз не густой.

— Повредило градом, — говорит Вася, — а трава выросла. Сколько же не были…

Река густо проросла у берега рыжими концами трав; в них застряли старые листья, а вода остановилась и заржавела. Прежде тропинка на том берегу обозначалась только примятой травой, теперь ее видно издалека, как узкий соломенный половичок.

Мы садимся под вязом. Пахнет вянущим листом и 'Грибами. Трава прохладная, в ней блестят росинки. Сегодня рыба плещет сильнее и чаще.

Вася мрачен. Я чувствую себя виноватым — последнее время я позабыл мальчика.

Он смотрит на поплавок, шмыгает носом и время от времени резко дергает удочку; поплавок тянется к берегу, оставляя две маленькие волны.

— Вася! — окликаю я.

— Чего? — Он даже не оборачивается.

— Погляди, какая галка ходит на берегу! Словно надела узкое платье и боится порвать — при каждом шаге повертывается то вправо, то влево. До чего смешно!

Вася молчит.

— Знаешь что, Вася? Давай придумаем прозвища.

— Зачем это?

— Чтоб веселее! В нашем взводе давали такие прозвища, только держись! Один прежде работал кузнецом, а из себя он маленький, тощий. Так его прозвали «кузнечиком».

Кажется, Вася улыбнулся.

— Мне прозвище уже готово: «самоходное чучело».

— Уж вы скажете!

— Как зовут ту собаку в деревне, рыжую?

— Это у Озорновых? Хват.

— Так вот… когда Хват первый раз увидал меня, он взвизгнул, повалился наземь и стал кататься в пыли. Я думал — он помрет со смеху!

— Уж вы скажете! Наверное, его укусила блоха, вот и валялся.

— Меня пугаются вороны, воробьи и даже куры, а маленькие дети вопят и бегут домой. Мальчики старше десяти лет, конечно, не пугаются, но возле меня делаются сердитыми, молчат и притворяются, что не видят ничего, кроме поплавка.

— Уж вы скажете! — смеется Вася.

— Вот и выходит, что я «самоходное чучело»…Теперь давай крестить дедушку Лариона.

— Он разговаривать любит, — несмело говорит Вася.

— Разговаривать — это что! Он выдумывать любит. Давай прозовем «набрехальский король Вралион».

Вася вздыхает.

— Только не надо, чтобы «король», — говорит он, — дедушка обидится. Как-нибудь по-другому… «Председатель», что ли…

— Принято! Теперь твоя очередь.

— Меня прозвали ребята, только глупо.

— Как прозвали?

— «Писателем». Мы с Ванькой писали тогда… вот они и прозвали.

— А мы придумаем другое.

Я гляжу на него. Мальчик ждет; он уже приоткрыл рот, чтобы засмеяться.

— Ага! Назначаю тебя главным хозяином всех рыб в реке Сестре и ее притоках. Ты будешь прозываться «Василий Главрыба». Хорошо?

Мальчик смеется.

— До чего люблю с вами рыбачить, дядя Дима! — доверчиво говорит он. — Давайте, чтобы всегда так!

— Давай.

Невдалеке бьет рыба — мгновение мы видим над водой черную спину.

— Вот это да! — шепчет Вася.

Круги далеко расходятся по спокойной реке, слегка покачиваются поплавки.

— Теперь еще надо придумать прозвище, — говорю я.

— Кому это?

— Анюте.

— Вот еще!

— Нельзя, Вася. У всех есть, надо чтобы и у нее.

— Ладно! — говорит Вася. — Я уже придумал: «Нютка-утка».

— Не годится. Она совсем не похожа на утку.

— Зато складно. Можно и по-другому: «Нютка-дудка».

— Отставить! — решительно говорю я. — Волосы у нее красивые, как золотые. Ты заметил? И она умница. Давай прозовем ее «золотой куполок»!

— Ну да! — протестует мальчик. — Что она, церква, что ли?

— Ты прав. Не годится.

У берега ходит зеленый большеголовый малек. Его несет по течению боком, затем судорога пробегает по нему, и уже большелобая голова повернулась против течения, и малек передвинулся вверх по реке. И снова застыл, снова его несет вниз. Черная тень на песчаном дне повторяет его движения; ее видно лучше — сначала видишь тень, потом малька.

— Знаешь что? — медленно говорю я. — Анюта всегда обо всем хлопочет: о тракторе, о мельнице, о елках… Давай прозовем ее… прозовем «большие хлопоты»! А?

— Ладно! — покорно соглашается Вася.

Бывает же так! Только мы замолчали, как вдалеке послышалась песня. Пел грудной женский голос:

— Идет! — сурово говорит Вася.

— Тише! — шепчу я. — Молчи! Пускай ищет.

— Все равно увидит поплавки! — страшным шепотом отзывается Вася.

Не проходит минуты, как раздвигаются кусты и к нам спрыгивает Анюта. Сияние идет от нее. Она в розовой кофте, золотые волосы растрепались, лицо раскраснелось от зноя; она смеется.

— А я принесла полдник, — говорит Анюта. — Покушайте, пока обед плавает.

Я смотрю, как ловко она развязывает узелок, как вынимает рыженькую, румяную ватрушку.

— Сама пекла, — говорит она с гордостью. — Кушай на здоровье!

Вторую ватрушку Анюта протягивает Васе. Но Вася мотает головой и отодвигается.

— Не хочу!

— Да ты попробуй. Вкусная! С сахаром! — убеждает Анюта.

Вася отворачивается. Я вижу застиранную синюю рубаху и русый затылок.

— Ох, и вкусно! — поддразниваю я.

Вася бросает удочку, вскакивает. Анюта успевает схватить его за руку.

— Куда ты? Васенька!

Отвернувшись, не глядя, мальчик ожесточенно вырывается.

— Да ты что, Василий? — строго говорю я. — Драться вздумал с Анютой, что ли?

Мальчик перестает сопротивляться. Он садится в траву, закрывает лицо руками и горько плачет.

— За-зачем она пришла к нам, дя-дядечка Димочка? — скорбно говорит он.

Я теряюсь, я не знаю, что делать.

— Что ты, что ты, Вася! — бормочу я. — Разве «главрыбы» плачут? Ты же упрямый, Вася!

Анюта привлекает мальчика к себе.

— Ну, полно! Чего ты, Василек? — тихо говорит она. — Не надо. Давай вместе будем любить его, станем помогать друг дружке. Ладно?

Я роняю ватрушку, вскакиваю, охватываю рукой обоих.

— Васька, чертенок! — кричу я и, нагнувшись к мальчишескому уху, красному и поцарапанному, спрашиваю шепотом: — Василек, хочешь быть моим сыном?

Мальчик уже не плачет, но не поднимает головы; он сидит, прижавшись к плечу Анюты.

— Хочет! Конечно, хочет! — весело говорит Анюта.

Мальчик поднял голову. Ресницы слиплись от слез, но глаза сияют. Вася улыбается робко и счастливо.

Позади что-то шуршит, и мы оглядываемся. Полосатый кот нюхает траву. Ватрушки нет. Заметив, что мы смотрим, кот прижимает уши, выгибает спину и льстиво мурлычет. На всякий случай он косится желтым глазом на ближний куст.

— Да это ж Фомка!

— Он пришел к нам в гости! — смеется Вася.

Анюта шалит.

— Здравствуйте, Фома Фомич! — важно говорит она. — Вам понравилась ватрушка, Фома Фомич? Сама пекла…

Мы щуримся от яркого солнца и хохочем.

© Лукашевич Вадим Петрович, текст, 1947