1. Зевс. Чтоб они погибли, все философы, которые говорят, что счастье живет только среди богов. Если б они знали, сколько мы терпим от людей, они не стали бы из-за нашего нектара и амбросии считать нас блаженными, поверив Гомеру — человеку слепому, кудеснику, который называет нас счастливыми и рассказывает о том, что совершается на небе, хотя сам не мог видеть даже того, что происходило на земле.

Вот хотя бы Гелиос, как только заложит колесницу, весь день носится по небу, одевшись в огонь и отсвечивая лучами, не имея времени даже, чтобы почесать за ухом, как говорится. Ведь если он хоть немного предастся легкомыслию и забудет о своем деле, то кони, не чувствуя больше вожжей, свернут с дороги и сожгут все. Также и Селена, не зная сна, обходит небо и светит тому, кто веселится ночью, и тому, кто не в урочный час возвращается с пира домой. Аполлон же, взявший себе в удел многосложное искусство, почти оглох на оба уха от крика всех тех, которые пристают к нему, нуждаясь в прорицаниях. И вот он должен быть в Дельфах, затем бежать в Колофон, потом он переходит в Ксанф и оттуда отправляется бегом в Кларос, а затем на Делос или к Бранхидам. Словом, куда бы ни призвала его пророчица, испив воды священного источника и пожевав лавровых листьев, впав в исступление и сидя на треножнике, — бог должен сейчас же явиться и сразу давать прорицания, иначе слава его искусства пропала. Я не стану говорить о том, сколько раз пытались проверить его дар пророчества, варя вместе мясо баранов и черепах. Если б Аполлон не имел тонкого обоняния, то лидиец так и ушел бы, смеясь над ним. Асклепий, к которому пристают все больные, видит только страшное, трогает противное и с чужого несчастия собирает плоды собственного горя. Что мне сказать о Ветрах, которые оплодотворяют поля, подгоняют суда и помогают провевающим зерно? Что сказать о Сне, летящем ко всем людям, или о Сновидении, которое проводит ночи вместе со Сном и возвещает ему волю богов? Все эти труды боги несут из человеколюбия, помогая жизни на земле.

2. Но все-таки их труды имеют свой предел. Мне же, царю и отцу всех, сколько приходится переносить неприятностей, какое множество у меня дел, сколько нужно разрешить затруднений! Во-первых, мне необходимо следить за работой всех остальных богов, принимающих участие в моем правлении, и наблюдать, чтобы они не ленились. Затем у меня у самого бесчисленное множество дел, почти недоступных по своей тонкости. Ведь не только общие дела управления, дождь и град, ветры и молнии, которыми я заведываю, не дают мне передохнуть от забот, но кроме этих занятий приходится глядеть повсюду и смотреть за всем: за пастухом в Немее, за ворами, за клятвопреступниками, за приносящими жертву, за совершающими возлияние, за тем, откуда поднимается запах жира и дым, какой больной или пловец позвал меня. И — что самое трудное — в одно и то же время приходится присутствовать на заклании гекатомбы в Олимпии и следить в Вавилоне за воюющими, и посылать град в стране гетов, и пировать у эфиопов. Недовольства же при таких обстоятельствах избежать трудно, и часто остальные боги и мужи «коннодоспешные» спят всю ночь, меня же «сладостный сон не покоит». Ведь если мы хоть немного вздремнем, сейчас же является любитель истины Эпикур и начинает изобличать нас в том, что мы не заботимся о делах мира. И нельзя с легким сердцем пренебрегать опасностью, что люди ему поверят в этом: тогда наши храмы останутся без венков, улицы — без запаха жертвенного дыма, сосуды перестанут употреблять для возлияний, жертвенники остынут, и вообще не будет больше жертвоприношений, и наступит великий голод. Поэтому я, подобно кормчему, один стою на высокой корме, держа руль обеими руками. А остальная команда, напившись при случае, крепко спит, и только я, лишая себя сна и пищи, «волную думами разум» для того, чтобы быть признанным по достоинству владыкой мира.

3. Поэтому я охотно спросил бы тех философов, которые считают счастливыми одних только богов: когда, по их мнению, мы, имеющие бесчисленное множество дел, отдыхаем за нектаром и амбросией? Ведь именно из-за отсутствия досуга мы храним столько старых споров, которые где-то лежат, покрытые ржавчиной и паутиной. Большинство из самых старинных возбуждено ремеслами и искусствами против некоторых людей. А между тем философы кричат всюду и негодуют, требуя разбора дел, и обвиняют меня в медлительности, не зная, что дела залежались дольше законного срока не из пренебрежения к ним, а именно, по их предположению, из-за того счастья, в котором мы живем, — ибо так они называют нашу тяжелую трудовую жизнь.

4. Гермес. Я и сам, Зевс, слышал на земле многих, которые, негодуя, говорили нечто подобное, но я не посмел сказать тебе об этом. Но так как ты теперь сам завел об этом речь, то говорю и я. Все возмущены и недовольны, владыка. Никто не решается открыто говорить, но все потихоньку шепчутся, опустив головы, и взваливают вину на время. Между тем обвиняемым давно уже следовало бы, узнав исход дела, подчиниться ему на основании приговора суда.

Зевс. Так что же, Гермес, по-твоему? Предоставить им теперь время собраться для суда, или, хочешь, объявим, что разбор будет назначен через год?

Гермес. Нет, нужно приступить к делу теперь же.

Зевс. Сделай так: слетай на землю и возвести, что состоится заседание суда на следующих основаниях. Пусть всякий, кто подал жалобу, явится завтра на холм Ареса. Сама Правда будет по жребию определять состав суда из числа всех афинян, соответственно их доходам. Если же кто сочтет, что решение суда несправедливо, тому будет предоставлено право обратиться за правосудием ко мне и судиться снова, как будто он никогда еще не судился.

Ты же, моя дочь, сядь около досточтимых богинь, вынимай по жребию тяжбы и наблюдай за судьями.

5. Правда. Мне снова на землю! Чтобы я, выгнанная людьми, бежала опять из земной жизни, не вынеся насмешек Кривды?

Зевс. Тебе следует надеяться на хороший исход: ведь философы — и особенно сын Софрониска, расхваливший Правду и показавший, что она величайшее благо — совершенно убедили людей, чтобы они предпочитали тебя Кривде.

Правда. Да, действительно, очень помогли тому, о ком ты говоришь, разговоры про меня. Ведь его передали Одиннадцати, заключили в темницу и заставили несчастного выпить чашу с ядом; он даже не успел принести в жертву Асклепию петуха. Такой перевес имели его обвинители, державшиеся обратного мнения и восхвалявшие Кривду.

6. Зевс. В то время философия большинству была еще чужда, философов было немного, и понятно, что судьи склонились на сторону Анита и Мелета. А теперешнего положения дел ты разве не видишь? Сколько палок, плащей и сумок! Везде длинные бороды и свертки книг в левой руке. Все философствуют о тебе, портики полны людей, которые шагают друг другу навстречу взводами, рядами, и нет никого, кто не захотел бы казаться питомцем Добродетели. Многие, оставив прежнее ремесло, обратились к котомке и к плащу и, покрасив лицо на солнце, подобно эфиопам, обратились из кожевников или плотников в самодельных философов и ходят повсюду, восхваляя тебя и твою добродетель. Выходит таким образом, по пословице, что скорее человек, упавший на корабле, не встретит доски, чем взор, обращенный куда бы то ни было, не встретит философа.

7. Правда. Но философы, Зевс, пугаются меня, споря друг с другом и будучи несведущими в том самом, что они про меня рассказывают. Говорят, что большинство философов на словах притворяется, будто знает меня. Когда же дойдет до дела, то они не только не пустят меня в дом, но даже закроют передо мной двери, если я приду к ним; ведь с давних пор Кривда стала у них постоянным гостем.

Зевс. Не все, дочь моя, негодяи! Довольно и того, если ты встретишь хоть нескольких порядочных людей. Но уже пора, идите, чтобы сегодня могли быть разобраны хоть некоторые жалобы.

8. Гермес. Пойдем, Правда, вот этой дорогой по направлению к Сунию, немного ниже Гиметта, влево от Парнета, туда, где те две вершины. Мне кажется, ты давно уже позабыла дорогу. Но что же ты плачешь и горюешь? Не бойся. Теперь жизнь не похожа на старую. Умерли все эти Скироны и Питиокампты, Бусириды и Фалариды, которых ты тогда боялась. Теперь над всем властвуют Мудрость, Академия и Стоя. Всюду ищут тебя и ведут разговоры про тебя, ожидая с нетерпением, не слетишь ли ты снова к ним.

Правда. Гермес, ты один мог бы сказать мне всю истину, потому что ты часто бываешь среди людей и проводишь с ними время в гимназиях и на рынке, — ты ведь и бог рынка и бываешь глашатаем в народных собраниях. Скажи, каковы теперь люди и возможно ли мне теперь оставаться у них.

Гермес. Клянусь Зевсом, я обидел бы тебя, мою сестру, если бы не рассказал. Многие среди людей получили немалую пользу от философии; по крайней мере они, стыдясь своего внешнего вида, меньше совершают проступков. Конечно, ты встретишь среди них и негодяев, — следует, полагаю, говорить истину, — встретишь и некоторых полумудрецов и полунегодяев. Ведь Философия, приняв людей к себе, перекрасила их: те, которые до отказа пропитались краской, сделались вполне хорошими, без всякой примеси других цветов. Эти философы наиболее пригодны для того, чтобы принять тебя. Те же, которые из-за старой грязи не до глубины напитались окрашивающим зельем, лучше остальных, но все же не совершенны; они белы лишь отчасти и усеяны разноцветными пятнами, так что их кожа похожа на шкуру барса. Есть и такие, которые, коснувшись кончиком пальца котла с зельем только снаружи, обмазались сажей, думая, что этим способом они достаточно перекрасились. Тебе, конечно, ясно, что твое пребывание будет среди лучших.

9. Но вот среди разговоров мы уже приближаемся к Аттике; оставим поэтому Суний по правую руку и повернем к Акрополю. И так как мы уже спустились, то ты сядь здесь где-нибудь на холме, смотри на Пникс и жди, пока я объявлю волю Зевса. Я же взойду на самый край Акрополя, и таким образом легче созову всех с того места, откуда лучше слышно.

Правда. Гермес, не уходи, пока не скажешь, кто это подходит к нам вот этот, с рогами, с пастушеской свирелью, с косматыми ногами.

Гермес. Как? Неужели ты не знаешь Пана, самого вакхического из слуг Диониса? Он раньше жил на склонах Партения, а во время нашествия флота Датиса и высадки варваров у Марафона пришел на помощь без зова как союзник афинян. За это он получил вон ту пещеру под Акрополем, немного выше Пеласгика, и был принят в число метеков. Теперь, как полагается, увидав нас, он идет к нам поздороваться.

10. Пан. Здравствуйте, Гермес и Правда.

Правда. Здравствуй и ты, Пан, искуснейший музыкант и самый лучший прыгун среди всех сатиров и самый воинственный в Афинах.

Пан. Какое дело, Гермес, привело вас сюда?

Гермес. Она расскажет тебе все; а я поспешу на Акрополь к моим обязанностям глашатая.

Правда. Зевс послал меня, Пан, сюда на землю, чтобы я установила судилище. А как твои дела в Афинах?

Пан. В общем афиняне не уважают меня, как подобает по заслугам, а гораздо меньше, чем я надеялся. И это после того, как я прогнал такое огромное нашествие варваров. Все же афиняне приходят ко мне два или три раза в год. Выбрав хорошего и сильного козла, от которого так и несет козлиным благовонием, они приносят его мне в жертву, а потом угощаются мясом, сделав меня свидетелем своего удовольствия и почтив меня пустым шумом. Но их смех и игры доставляют мне некоторое развлечение.

11. Правда. А в общем, Пан, они стали лучше относиться к добродетели благодаря философам?

Пан. Кого ты называешь философами? Не тех ли, которые смотрят вниз, всегда ходят вместе, толпой, и похожи на меня своими бородами, не этих ли болтунов?

Правда. Да, именно их.

Пан. Я вообще не знаю, что они говорят, и не понимаю их мудрости; ведь я горный житель и не учился напыщенным словам и городским утонченным изъяснениям. Откуда может взяться в Аркадии софист или философ? Моя мудрость не идет дальше дудки и свирели, а в остальном я пастух, плясун и, если надо, воин. Однако я слышу, как философы кричат и говорят о какой-то добродетели, об идеях, о природе и бесплотных телах о непонятных для меня и пустых понятиях. Сперва они совсем миролюбиво говорят друг с другом, а когда останутся вместе подольше, то начинают напрягать свои голоса до крайней высоты. Тогда от напряжения и желания говорить всем вместе лица становятся красными, горло надувается, и вены выступают как у флейтистов, когда они стараются дуть в узкую флейту. Спутав все разговоры и смешав все то, о чем они вначале рассуждали, они уходят, выругав друг друга, отирая пот со лба рукой. Победителем считает себя тот, у кого окажется самый сильный голос, кто будет иметь больше дерзости и уйдет последним. Но большая толпа, конечно, удивляется философам, и главным образом те, у кого нет более важного дела; эти стоят кругом, околдованные дерзостью и криком философов. Некоторые показались мне хвастунами, и мне стало обидно, что они своими бородами похожи на меня. И если бы в их крике было что-нибудь полезное для народа или если бы из этих речей выходило что-нибудь путное, я ни слова не сказал бы; но так как надо говорить истину, ничего не скрывая, а я живу на вышке, как видишь, то я часто уже замечал, как многие из них поздним вечером…

12. Правда. Подожди, Пан. Не показалось ли тебе, что Гермес стал возвещать?

Пан. Да, именно.

Гермес. Слушайте, люди! В добрый час, мы назначим сегодня, Элафеболиона седьмого числа, заседание суда. Все, подавшие жалобы, пусть явятся на холм Ареса, где Правда произведет выборы судий и сама будет присутствовать при разборе дел. Судьи будут выбраны из числа всех афинян, жалованье — три обола за каждое дело, число судей — по степени важности жалобы. Всех же тех, которые подали жалобы и скончались до разбора дела, пусть Эак пришлет на землю. Если кто будет считать решение суда неправильным, то пусть внесет дело на новый разбор. С апелляцией обращаться к Зевсу.

Пан. О… вот так шум! Как они закричали, Правда, и с каким усердием сбегаются, таща друг друга по крутой дороге прямо на Ареопаг. Но вот и Гермес! Теперь, значит, вы оба озаботьтесь о тяжбах, производите жеребьевку и распределяйте судей, как у вас полагается по закону, а я пойду к своей пещере и сыграю на свирели любовную песенку, которой обычно досаждаю Эхо. Допросов же и судебных речей мне довольно и тех, которые приходится слушать каждый день от заседающих на Ареопаге.

13. Гермес. Итак, Правда, призовем их.

Правда. Хорошо. Вот они, как видишь, сбегаются с шумом, жужжа подобно осам вокруг вершин холма.

1-й афинянин. Поймал тебя, проклятый…

2-й афинянин. Ты сикофантствуешь…

3-й афинянин. Когда-нибудь ты еще понесешь наказание…

4-й афинянин. Я докажу, что ты сделал страшное дело…

5-й афинянин. Назначь мне первому жеребьевку…

6-й афинянин. Иди, негодяй, в суд…

7-й афинянин. Не души меня…

Правда. Знаешь, Гермес, что мы сделаем? Отложим остальные тяжбы на завтра, а сегодня устроим жеребьевку для всех тех дел, которые возбудили против кого-то искусства, образы жизни или науки. Дай мне эти дела.

Гермес. Иск богини Опьянения к Академии за обращение Полемона в рабство.

Правда. Семь судей по жребию.

Гермес. Иск Стои к богине Наслаждения за то, что она сманила ее любовника Дионисия.

Правда. Пяти судей достаточно.

Гермес. Иск Роскоши к Добродетели об Аристиппе.

Правда. Пусть и их рассудят пять судей.

Гермес. Иск богини Размена к Диогену за бегство.

Правда. Достаточно с них и трех судей.

Гермес. Иск Живописи к Пиррону за побег из строя.

Правда. Пусть их рассудят девять судей.

14. Гермес. Хочешь, назначим судей по жребию, Правда, и тем двум делам, которые недавно внесены против ритора?

Правда. Окончим сперва старые дела, эти же будут разбираться потом.

Гермес. Но эти дела того же порядка, а обвинение, хотя оно и не старое, тем не менее очень близко к тем, для которых уже произведена жеребьевка судей. Поэтому справедливо, чтобы они разбирались вместе с теми.

Правда. Гермес, ты, кажется, охотно просишь об этом; определим же и для них судей, если тебе так этого хочется. Но только для них одних. Достаточно ведь и тех, что уже назначены к слушанию. Дай сюда эти жалобы.

Гермес. «Иск Риторики к Сирийцу за дурное с ней обращение»; «Иск Диалога к тому же за издевательство».

Правда. Кто же это такой? Имя ведь не вписано.

Гермес. Назначь судей так: «ритору сирийцу». Ведь разбору дела не мешает отсутствие имени.

Правда. Смотри, мы уже начинаем в Афинах на Ареопаге зарубежные дела, которые следовало бы разбирать за Евфратом. Назначь, однако, по одиннадцати судей для каждого дела.

Гермес. Хорошо! Но смотри, Правда, чтобы деньги на оплату судей не очень-то были израсходованы!

15. Правда. Первыми пусть сядут судьи, назначенные жребием для разбора дела Академии и богини Опьянения; ты же налей воду. Первой говори ты, богиня Опьянения. Что ж она молчит и качает головой? Подойди, Гермес, и узнай.

Гермес. «Не могу, — говорит она, — произнести свою речь, потому что язык связан силой несмешанного вина», — она боится стать посмешищем суду. Опьянение еле стоит, как видишь.

Правда. Так пусть попросит кого-нибудь из числа присутствующих произнести речь за нее. Наверно, много таких, которые за три обола готовы разорваться на части.

Гермес. Но никто не пожелает открыто говорить в пользу Опьянения; впрочем, кажется, благоразумно следующее предложение.

Правда. Какое именно?

Гермес. Академия ведь всегда готова к речам за и против и упражняется в том, чтобы быть в состоянии произнести прекрасно речь противоположного содержания. «Пусть она, — говорит Опьянение, — сперва скажет речь за меня, а потом и за себя».

Правда. Хотя предложение и ново, но все же произнеси, Академия, обе речи, если тебе это легко.

16. Академия. Выслушайте, судьи, сперва речь в защиту Опьянения; сейчас ведь время богини говорить. Она, несчастная, потерпела величайшую несправедливость от меня, Академии.

Единственный благоразумный и верный ей раб, который не считал постыдным, что бы она ни приказала, похищен у нее — вот этот Полемон. Он с наступлением дня ходил по городской площади, окруженный музыкантшами, и пел с утра до вечера, всегда пьяный и отягченный вином, украшенный венками из цветов. А что все это правда, тому могут быть свидетелями все афиняне, никогда не видевшие Полемона трезвым. Когда же этот несчастный веселился у дверей Академии, как он обыкновенно это делал и перед домами других, Академия поработила его, насильно вырвав из рук Опьянения, и увела в свой дом. Академия заставила Полемона пить воду, научила его новому делу — быть трезвым — и разбросала его венки. Она научила его, что следует пировать возлежа, научила запутанным и трудным речам, полным мыслей. Вследствие этого несчастный человек потерял свой прежний цветущий румянец, пожелтел, осунулся и, отучившись от песен, сидит иногда без еды и питья до вечера, болтая о многих вещах, которым я, Академия, научила его. Самое же важное то, что он, обратившись ко мне, бранит Опьянение и рассказывает про богиню много дурных вещей.

Теперь за Опьянение сказано приблизительно все. Я буду говорить сейчас за себя, и пусть теперь вода течет для меня.

Правда. Что она, собственно, скажет на это? Все же налей ей равное количество воды.

17. Академия. Таким образом, судьи, поверенная сказала речь за Опьянение, речь убедительную и разумную. Если же вы и меня выслушаете благосклонно, то узнаете, что я богиню ни в чем не обидела. Полемон, которого она считала своим рабом, от природы не дурен и ей не под стать, мне же он родствен и походит на меня своими качествами. Он был похищен Опьянением, будучи еще молодым и нежным, с помощью богини Наслаждения, которая ей во многом помогает. Она испортила несчастного тем, что приучила его к попойкам и к гетерам, так что в нем не осталось даже незначительного следа стыдливости. И то, что она недавно считала сказанным в ее защиту, вы еще больше считайте сказанным за меня. Действительно, несчастный гулял с утра по городской площади, украшенный и отягченный вином, в сопровождении флейт посреди агоры, никогда не бывая трезвым, пируя со всеми, позор для родных и всего города, посмешище для иностранцев. Когда же Полемон пришел ко мне, то я, открыв по своей привычке двери, вела в то время с присутствующими из моих друзей какой-то разговор о добродетели и благоразумии. Полемон, остановившись с флейтами и венками, сперва было закричал и попытался перебить наш разговор, смутив нас шумом. Но мы не обратили на него никакого внимания, и Полемон через некоторое время — он не совсем еще был пропитан вином — протрезвился от наших слов, сорвал венки, заставил флейтистку замолчать и устыдился своего пурпурного плаща. Как будто проснувшись от тяжелого сна, он посмотрел на себя и на свой внешний вид, ему стало стыдно своей прежней жизни, и румянец, который он получил от пьянства, отцвел и исчез. Он покраснел, стыдясь своего поведения, и наконец, убежав от Наслаждения как был, перешел ко мне, причем я не звала и не принуждала его, как говорит Опьянение. Он перешел ко мне по своей доброй воле, считая это лучшим для себя. Да вот призови Полемона, чтобы вы могли узнать, как ему живется у меня. Его, судьи, я получила в смешном виде. Он не мог, под влиянием несмешанного вина, ни говорить, ни стоять прямо. Я повела его по новому пути, протрезвила и сделала вместо раба порядочным человеком, разумным и достойным уважения эллинов. Он сам и его родные мне за это благодарны.

Я сказала. А вы теперь посмотрите и разберите, с кем из нас ему было лучше жить.

18. Правда. Скорее, не мешкайте, подавайте голоса, вставайте; ведь и другим надо судить.

Гермес. Академия одержала верх всеми голосами против одного.

Правда. Нет ничего непонятного в том, что один голос был подан и за богиню Опьянения.

19. Сходитесь, получившие по жребию обязанность рассудить дело Стои и богини Наслаждения относительно любовника. Вода уже налита. Ты, разрисованная пестрыми узорами, можешь начать свою речь.

20. Стоя. Мне, конечно, хорошо известно, судьи, что придется иметь дело с противницей, обладающей красивым лицом. Я вижу также, что большинство из вас уже смотрит в ее сторону и улыбается ей, пренебрегая мной, потому что я наголо острижена, похожа на мужчину и у меня угрюмый взор. Но все же я, если вы пожелаете выслушать мою речь, надеюсь сказать нечто гораздо более справедливое, чем она. Ведь мое обвинение заключается в том, что она, нарядившись наподобие гетеры, соблазнительным своим видом обманула моего любовника Дионисия, который раньше был разумным человеком, и перетянула его к себе. Судьи, заседавшие до вас, только что решили тяжбу между Академией и Опьянением. Эта тяжба является сестрой настоящей. Ведь вопрос сводится сейчас к тому, следует ли жить подобно свиньям, пригнувшись к земле и не размышляя ни о чем, достойном воспитанного и развитого человека, или считать приятным хороший образ жизни. Следует ли, будучи свободным, держаться мнения свободных людей, не боясь болезни как непреоборимого зла, не ища наслаждения по-рабски, не полагая блаженства в меду и смокве. Ведь Наслаждение расставляет такие приманки для несведущих и, пугая их трудом, приводит многих к себе. Среди таких людей Наслаждение заставило и этого несчастного лишиться нашего руководства, подкараулив его во время болезни. Если бы он был здоров, он не обратил бы внимания на речи, исходившие от Наслаждения. Впрочем, зачем я стану негодовать, когда Наслаждение не щадит даже богов и клевещет, будто они не заботятся о нас? Поэтому, если вы в своем уме, вам следовало бы наказать Наслаждение также за нечестие по отношению к богам. Я слышала, что богиня даже не приготовилась изложить свои доводы, а приведет сюда Эпикура, который будет говорить за нее: столь мало она уважает это судилище. Да кроме того спросите ее, что, по ее мнению, стало бы с Гераклом и с вашим Тесеем, если бы они, послушавшись ее убеждений, избегали трудов. Тогда, если бы они не совершили своих подвигов, ничто не помешало бы земле быть полной несправедливостей.

Я сказала достаточно, не находя удовольствия в длинных речах. Если бы она захотела отвечать на мои вопросы кратко, то вы все скоро убедились бы, что она — ничто. А в общем вы решайте дело, помня свою клятву, и не верьте Эпикуру, который говорит, что боги не обращают никакого внимания на то, что совершают люди.

Гермес. Отойди, Эпикур, говори за Наслаждение.

21. Эпикур. Я не буду долго говорить, судьи, мне не нужно много слов.

Если бы богиня Наслаждения какими-либо волшебными песнями или зельями заставила Дионисия, которого Стоя называет своим любовником, оставить ее и смотреть только на себя, то она справедливо считалась бы колдуньей и была бы осуждена за то, что околдовывает чужих любовников. Но если свободному человеку, живущему в свободном городе, где законы не налагают никакого запрета, надоест отсутствие веселости; если он считает счастье, которое, по ее словам, является в итоге понесенных трудов пустым звуком; если он убежит от запутанных речей, похожих на лабиринт, и с радостью перейдет к Наслаждению, разрубив хитросплетение слов, похожих на сеть; если у него ум человеческий, а не с трудом поворачивающийся, и если он считает, что труд низок (а это на самом деле так), а приятно только удовольствие, — разве его, похожего на человека, который, потерпев крушение, подплывает к гавани и вожделеет затишья, следует отталкивать, заставлять трудиться и, выдав несчастного, доставлять ему затруднения, когда он устремился к Наслаждению, подобно просителю, прибегающему к жертвеннику милосердия — и это только ради того, чтобы он, в поте лица своего, забравшись на вершину, увидал бы оттуда эту самую пресловутую добродетель и затем, потрудившись весь свой век, получил блаженство после жизни!

Кроме того, может ли встретиться судья, более справедливый, чем сам Дионисий, который знает учение Стои, как никто, и который тогда считал лишь прекрасное хорошим, а научившись тому, что труд — зло, из этих двух учений выбрал одно, считая, что оно лучше? Ведь он видел, я думаю, всех, говорящих много о том, что надо быть сильным и переносить труд. Дома они служат Наслаждению и, пока дело касается только слов, ведут себя как не знающие жизни юноши, а живут по законам Наслаждения. Дионисий видел, что им стыдно, если окажется, что они ослабили свое рвение и изменили своим воззрениям; они, несчастные, испытают муки Тантала, и если у них есть надежда незаметно и безопасно переступить законы, то они с жадностью насыщаются удовольствием. И если кто-нибудь дал бы им перстень Гига или шапку Аида, чтобы, надев ее, сделаться невидимым, — я уверен, что они громко пожелали бы трудам счастливо оставаться и отправились бы к Наслаждению, и с ними случилось бы то же самое, что и с Дионисием. Он ведь до своей болезни надеялся, что ему в чем-либо помогут разговоры о силе. Когда же он почувствовал боль и захворал и его постигло настоящее страдание, он увидел, что его тело не годится для философии Стои и исповедует обратное этому учению. Дионисий поверил своему телу больше, чем философам, и познал, что он человек и что у него тело человека, и стал жить, обращаясь со своим телом не как со статуей, зная, что тот, кто говорит другое и осуждает удовольстие, «на словах-то рад, но мысли все отправил в иную сторону».

Я сказал свою речь; вы же подайте свои голоса, основываясь на моих словах.

22. Стоя. Ни в коем случае! Позвольте мне сперва предложить ему несколько вопросов.

Эпикур. Спроси, я отвечу.

Стоя. Ты труд считаешь злом?

Эпикур. Да.

Стоя. А удовольствие благом?

Эпикур. Обязательно.

Стоя. Вот как? Ты знаешь, что такое «существенное» и «несущественное», что такое «предпочитаемое» и «непредпочитаемое»?

Эпикур. Да.

Гермес. Стоя, судьи говорят, что не понимают этих двучленных вопросов. Поэтому соблюдайте тишину; они уже приступили к голосованию.

Стоя. А я ведь одержала бы верх, если спросила бы его по третьей схеме недоказуемых.

Правда. Кто одержал верх?

Гермес. Богиня Наслаждения всеми голосами.

Стоя. Я апеллирую к Зевсу.

Правда. В добрый час. Ты же зови других.

23. Гермес. По делу Аристиппа — Добродетель и Роскошь. Пусть сам Аристипп присутствует при разборе.

Добродетель. Сперва следует говорить мне, Добродетели, потому что Аристипп принадлежит мне, как показывают его речи и дела.

Роскошь. Ну, уж нет! Я, Роскошь, должна говорить первой: ведь этот человек мой, как можно видеть по его венкам, пурпуровому плащу и благовонным умащениям.

Правда. Не спорьте, потому что и эта тяжба откладывается до решения Зевса по делу Дионисия: ведь это дело, кажется, кое в чем похоже на то. Если богиня Наслаждения одержит верх, то Роскошь получит Аристиппа; если же победит Стоя, то он будет присужден Добродетели. Поэтому пусть выступят следующие. Ах да… пусть судьи не берут жалованья за разбирательство дела: ведь оно осталось неразобранным.

Гермес. Значит, судьи, старые люди, совершенно напрасно пришли сюда, совершив этот трудный подъем?

Правда. Достаточно, если они получат треть жалованья. Уходите, не волнуйтесь, завтра будете судить.

24. Гермес. Теперь очередь выступать Диогену из Синопы; а ты, богиня Размена, говори.

Диоген. Если она не перестанет приставать ко мне, Правда, то ей придется судиться со мной не только по поводу моего бегства, но и за получение многих и глубоких ран; я ее вот сейчас побью палкой.

Правда. Что это такое? Богиня Размена убежала, а он преследует ее, подняв палку. С несчастной, кажется, случится крупная беда. Вызови Пиррона.

25. Гермес. Живопись здесь, а Пиррон не пришел даже к началу разбирательства; можно было предполагать, что он так и поступит.

Правда. Почему, Гермес?

Гермес. Ведь он считает, что ни одно суждение не бывает правдивым.

Правда. В таком случае пусть осудят его заочно. Вызови теперь писателя, сирийца. Собственно, обвинение против него подано только вчера, и ничто не заставляет нас теперь же разбирать его дело. Но так как это уже решено, то сперва доложи дело Риторики. Ба! Сколько народу пришло послушать.

Гермес. И вполне понятно: ведь эта тяжба не давнишняя, а новая и необыкновенная и внесена, как ты сказала, только вчера. Надежда услышать Риторику и Диалог в качестве обвинителей и защиту против них сирийца привела многих в суд. Ну, пора, начни свою речь, Риторика.

26. Риторика. Прежде всего, мужи афиняне, воссылаю молитву всем богам и богиням, чтобы я в предстоящем судебном состязании встретила с вашей стороны такое же доброжелательство, какое я постоянно выказываю по отношению к городу и к вам. Затем прошу богов предоставить вам то, что является наиболее справедливым: чтобы вы принудили замолчать моего противника, а мне предоставили возможность произнести обвинительную речь, как я ее составила и обдумала. Мне не приходит в голову считать равноценным то, что я претерпела, и те слова, которые слышу. Что касается слов, то он будет произносить такие, которые, возможно, больше похожи на мои; а относительно соответствующих дел, то вы увидите их. Поэтому следует остерегаться, как бы я не потерпела от него чего-либо худого. Однако, чтобы избежать слишком длинного вступления, я начну свое обвинение, так как вода давно уже течет напрасно.

27. Граждане судьи, этого человека я нашла во время его скитаний по городам Ионии, когда он был еще подростком, говорил только по-варварски, едва ли не одевался в длиннополую одежду по ассирийскому обычаю и еще не знал, что делать с собой. Я взяла его к себе и дала ему воспитание. Когда мне показалось, что он хорошо усвоил учение, и я увидела его устремленные на меня взгляды, — он в то время был еще боязлив, служил и поклонялся только мне одной, — я оставила всех своих женихов, богатых, красивых и знатных родом. Я вышла замуж за него, неблагодарного бедняка темного происхождения, еще почти ребенка, и принесла ему в приданое немалое количество больших и удивительных речей. Потом я привела его к членам своей филы, внесла в наши родовые списки и сделала его полноправным гражданином, так что те, кто обманулся в своих расчетах на брак со мной, задыхались от злобы.

28. Когда же он задумал совершить путешествие с целью выставить напоказ выгодную сторону брака со мной, я и тогда не оставила его, повсюду последовала за ним по горам и долам. Постоянно стремилась сделать его известным и знаменитым и заботилась об его внешности и одежде. Но все же мои заботы о нем в Элладе и в Ионии следует считать незначительными по сравнению с тем, что я сделала для него потом. Когда он захотел отправиться в Италию, я переправилась вместе с ним через Ионийское море и в конце концов проводила его до самой Галлии и там помогла ему разбогатеть. Довольно долгое время он во всем слушался меня, был постоянно вместе со мной и ни одной ночи не провел вне дома. Когда же он приобрел достаточное богатство и почувствовал, что у него есть все, что требуется для славы, то, подняв брови и возгордившись, стал мною пренебрегать, больше того — оставил меня как ненужную. Сам же он безмерно влюбился вон в этого бородатого, годами старшего, чем он сам, в Диалога, которого за его внешность называют сыном Философии; с ним он и живет. Он не стыдится сокращать свободу и непринужденную распространенность моей речи и замкнул себя в короткие и отрывистые предложения, и вместо того, чтобы громким голосом говорить то, что пожелает, плетет какие-то речи из небольших предложений и произносит их по слогам. За них он, пожалуй, не встретит ни всеобщего одобрения, ни громких рукоплесканий, но только улыбки слушателей, умеренные хлопки, легкий кивок головы и печальный вздох при некоторых словах. Вот к чему привязался мой милейший любовник, оставив меня в пренебрежении. Говорят однако, что он и с новым возлюбленным живет не в ладах, и мне кажется, что и с ним поступает скверно.

29. Итак, разве его нельзя обвинить в неблагодарности и подвести под закон о дурном обращении? Он ведь в поисках нового бесчестно оставил свою жену, от которой столько получил и благодаря которой стал знаменитым. И так он поступил теперь, в то время, когда все восхищаются мною одной и называют своей наставницей. Но я отстраняюсь от всех, кто сватается, не желаю никого слушать, не хочу никому отворять, кто стучится в дверь и громким голосом зовет меня по имени: ведь я вижу, что они кроме своего громкого голоса ничего не приносят с собой. А этот даже и таким образом не показывал, что возвращается ко мне, и только смотрит на своего возлюбленного. О боги, что хорошего ожидает он получить от него? Ведь он знает, что тот не имеет ничего, кроме плаща.

Я сказала свою речь, судьи. Вы же, если он захочет защищаться, взяв для себя примером мою речь, не дозволяйте этого — ибо неблагоразумно оттачивать мой собственный меч против меня, а против своего возлюбленного пусть он употребит его прием, если может.

Гермес. Это недопустимо. Невозможно, Риторика, чтобы один человек защищался, пользуясь формой Диалога. Но пусть он скажет свою речь.

30. Сириец. Ввиду того, граждане судьи, что моя противница была бы недовольна, если б я сказал длинную речь, — раз я даже свое уменье говорить получил от нее, — то я не стану говорить вам многое, но, отстранив главные положения обвинения, предоставляю вам разобраться во всем.

Все, что она рассказала обо мне, сущая правда: она в самом деле воспитала меня, путешествовала вместе со мной и записала в число эллинов, и за это мне следовало бы быть благодарным за брак с ней. Выслушайте же, судьи, почему я оставил ее и обратился к Диалогу, и не подумайте, что я стану говорить неправду ради своей выгоды.

31. Когда я увидел, что Риторика оставила свое мудрое поведение и перестала держаться в пределах приличия, в том виде, как ее некогда взял себе в жены известный пеаниец, что она украшает себя, причесывается наподобие гетер, натирается румянами и подводит глаза, я начал относиться к ней подозрительно и стал наблюдать, в какую сторону она устремляет свои взоры. Об остальном я не стану говорить; но каждую ночь наш переулок наполнялся пьяными воздыхателями, ходившими к ней и стучавшими в дверь, причем некоторые, забывая всякое приличие, пытались силой проникнуть в дом. А она смеялась и радовалась происходившему и часто подсматривала с крыши, слушая, как они поют хриплым голосом какие-то легкомысленные песни, либо приоткрывала дверь и, думая, что я не замечаю, свободно вела себя с ними. Этого я не мог вынести и, не желая ее привлечь к судебной ответственности за прелюбодеяние, пошел к Диалогу, жившему по соседству, и попросил его принять меня.

32. Вот то, чем я так жестоко обидел Риторику. Если бы даже она ничего подобного не делала, то все-таки мне, мужчине почти сорока лет отроду, хорошо бы остаться в стороне от всех этих передряг и судебных разбирательств, следовало также и судей оставить в покое. Бежав от обвинения тиранов и восхваления героев, я хотел бы пойти в Академию или в Ликей, прогуливаться и разговаривать в тиши вот с этим любезным Диалогом, не нуждаясь ни в похвалах, ни в рукоплесканиях.

Имея многое сказать, я, однако, прекращаю свою речь. Вы же вынесите правильный приговор, согласно клятве.

Правда. Кто одержал верх?

Гермес. Сириец всеми голосами против одного.

Правда. Очевидно, какой-то ритор подал голос против.

33. Диалог, говори о том же. Вы же судьи, останьтесь; вы получите двойную плату за две тяжбы.

Диалог. Я, судьи, не хотел бы надолго затянуть речь перед вами, но желаю быть кратким, по своему обыкновению. Все же я, как принято на суде, произнесу свою обвинительную речь, хотя совершенно несведущ и не имею опыта в этом деле. Пусть эти слова послужат вступлением моей речи к вам. Потерпел же я обиду и издевательство со стороны этого человека вот в чем.

До сих пор мое внимание было обращено на возвышенное: я размышлял о богах, о природе, о круговращении вселенной и витал где-то высоко над облаками, где великий Зевс, правя крылатой колесницей, несется в небесах. А сириец стащил меня оттуда, когда я уже направлял полет к своду мироздания и всходил на поверхность неба, он сломал мои крылья и заставил меня жить так же, как живет толпа. Он отнял трагическую и трезвую маску и надел на меня вместо нее другую, комическую и сатирическую, почти смешную. Затем он с той же целью ввел в меня насмешку, ямб, речи киников, слова Евполида и Аристофана — людей, которые в состоянии придраться ко всему достойному почитания и высмеивать то, что является правильным. Наконец он выкопал и натравил на меня какого-то Мениппа, из числа древних киников, очень много лающего, как кажется; Менипп страшен, как настоящая собака, и кусается исподтишка, кусается он даже, когда смеется. Разве надо мной не совершили страшного издевательства, не оставив меня в обычном моем виде и заставляя разыгрывать комедии, шутки и представления странного содержания? Но самое необычайное — это то, что я теперь представляю какую-то смесь, которую никак понять нельзя: я не говорю ни прозой, ни стихами, но, наподобие гиппокентавров, кажусь слушателям каким-то составным и чуждым явлением.

34. Гермес. Что же ты на это ответишь, сириец?

Сириец. В этом состязании, судьи, я выступаю против ожидания. Я предполагал все, только не то, что Диалог будет говорить про меня такие вещи. Когда я взял его к себе, он многим еще казался мрачным и иссушенным постоянными вопросами. И хотя благодаря этому он казался достойным уважения, однако он был далеко не во всех отношениях приятен и не пользовался расположением общества. Первым делом я научил его ходить по земле, по-человечески, затем я смыл с него сухость, которой он обладал в значительной степени, заставил его улыбаться и этим сделал его более приятным на вид. Вдобавок я присоединил к нему комедию и этим снискал ему расположение слушателей, которые раньше, остерегаясь колючек, которыми он был покрыт, боялись брать его в руки, как ежа. Но я знаю, что огорчает его больше всего — то, что я не сижу с ним и не разбираю мелкие и тонкие вопросы: бессмертна ли душа? сколько мер несмешанного и существующего в себе бытия влил бог в сосуд, где было смешано все, когда он устанавливал порядок мироздания? не является ли риторика отображением частицы государственной науки и четвертой части лести? Диалог несказанно радуется разбору этих тонкостей, подобно тому как люди, больные сыпью, охотно чешутся.

Размышление кажется Диалогу приятным, и он очень гордится, если про него скажут, что не всякий человек в состоянии видеть то, что он, благодаря своей проницательности, заметил относительно идей. Ясно, что он и от меня требует этого, ищет крыльев для воспарения и смотрит вверх, не видя того, что у него под ногами. Ведь за другое он, пожалуй, и не мог бы побранить меня, например за то, что я, сняв с него эллинский плащ, надел варварский, показывая ему и в этом случае собственное варварство; а ведь в таком случае я в самом деле поступил бы с ним несправедливо, тайком лишив его отцовского одеяния.

Я защитился, как мог; вы же вынесите такой же приговор, как перед этим.

Гермес. Вот так раз! Ты победил целыми десятью голосами! Очевидно, тот же самый человек и на этот раз остался при особом мнении. Должно быть, у него в обычае класть всем просверленный камешек, чтобы не показалось, будто он перестал завидовать лучшим людям.

Вы теперь ступайте домой, в добрый час, завтра же мы разберем остальные дела.