ФИЛОН И ЛИКИН 283

1. Филон. Говорят, Ликин, вы провели время вчера за обедом Аристенета в тонких и разнообразных удовольствиях: и возвышенная беседа у вас текла, и ссора немалая за ней последовала, а потом — если не врал мне Харин — даже до побоища дошло дело, и в конце концов кровопролитием разрешилась вся эта встреча.

Ликин. Откуда же, Филон, мог знать об этом Харин? Он ведь обедал с нами.

Филон. Говорил, что от Дионика слышал, от врача. Дионик же, кажется, сам был в числе приглашенных.

Ликин. Как же, был. Однако и он был там не с самого начала, а явился позже, почти в середине сражения, незадолго до первых ранений. Поэтому не думаю, чтобы Дионик сумел передать точно, не будучи сам очевидцем событий, с которых началась распря, закончившаяся кровопролитием.

2. Филон. Как раз поэтому сам Харин предложил нам, — если мы пожелаем услышать правду о том, как произошло все это, — обратиться к тебе, Ликин. Дионик тоже говорил ему, что сам не был свидетелем всего происшествия, ты же, по словам Харина, в точности знаешь о случившемся. Ты и самое беседу сможешь припомнить, ведь ты не пренебрегаешь подобными речами, но слушаешь их с полным вниманием. Поэтому, надеюсь, ты не замедлишь угостить меня приятнейшим этим угощением, приятнее которого, не знаю, найдется ди для меня другое, тем более что пировать мы будем трезвыми, мирно, без кровопролития, вдали от стрел неприятеля. Скажи: старики, что ли, нарушили своим бесчинством порядок обеда или молодежь, возбужденная неразбавленным вином, стала говорить и делать нечто совсем уже непристойное?

3. Ликин. Слишком уж дерзко ты требуешь, Филон, чтобы я подробно рассказал о неприятностях, приключившихся за вином, в опьянении, и вынес их на общий суд, тогда как следовало бы все предать забвению и считать это делом Диониса, бога, который не оставил, пожалуй, — сколько я знаю, — ни одного человека не посвященным в вакхические таинства. Разве не свойственно только дурным людям допытываться о подробностях, которых лучше не выносить с собой, уходя с пирушки? Недаром поэт сказал: «Ненавижу тех, кто помнит, что было на пиру», — и Дионик неправильно поступил, разболтав обо всем этом Харину и щедро облив помоями почтенных философов. Я же — и не проси! — ни слова не скажу.

4. Филон. Я вижу, ты ломаешься, Ликин! Хоть передо мною не следовало бы так поступать, — ведь я доподлинно знаю, что тебе самому сильнее хочется рассказать, чем мне тебя выслушать. Мне кажется, не окажись у тебя слушателей, ты с удовольствием подошел бы к первому попавшемуся столбу или к изваянию и все бы перед ними излил единым духом. И право, если я соглашусь оставить тебя в покое, ты сам не дашь мне уйти, пока я не выслушаю тебя, но станешь удерживать, пойдешь провожать и будешь меня упрашивать. Так вот: я тоже в свою очередь начну ломаться перед тобой, и, если тебе так хочется, — мы уйдем и расспросим об этом другого, а ты не говори, пожалуйста.

Ликин. Только не надо сердиться! Я уж расскажу, если так тебе этого хочется, только с условием, чтобы ты не распространял далее.

Филон. Если я еще не совсем забыл, что за человек — Ликин, то ты сам это лучше сделаешь и не замедлишь рассказать всем, так что во мне и нужды никакой не будет.

5. Вот что скажи мне прежде всего: не по случаю ли женитьбы своего сына Зенона угощал вас Аристенет?

Ликин. Нет! Напротив, он сам выдавал дочь Клеантиду за изучающего философию сына ростовщика Евкрита.

Филон. Зевсом клянусь, красавец мальчишка! Нежен он только еще, по правде сказать, и немного зелен для брака.

Ликин. Не нашлось, видимо, другого, более подходящего, — а этот и скромен, как кажется, и философией увлекается, да к тому же единственный сын богача Евкрита, — вот Аристенет и выбрал его из всех прочих.

Филон. Это, конечно, немаловажная причина — богатство Евкрита!.. Однако, Ликин, кто же присутствовал на обеде?

6. Ликин. Стоит ли перечислять всех гостей? Из людей, имеющих отношение к философии и красноречию, — о них, пожалуй, тебе хочется прежде всего услышать, — присутствовали: старик Зенофемид из Стои и с ним Дифил, прозванный Лабиринтом, — учитель сына Аристенета, Зенона; из перипатетиков был Клеодем, — знаешь: болтун, обличитель, «меч» или «нож», как зовут его ученики. Был там и эпикуреец Гермон. Едва он вошел, как тотчас стоики насупились и отвернулись от него, и было очевидно, что они гнушаются им, точно проклятым отцеубийцей. Все они как близкие друзья Аристенета были приглашены на обед, и с ними вместе грамматик Гистией и ритор Дионисодор.

7. А ради Херея, жениха, приглашен был на обед благообразный и, судя по внешнему облику, необычайно скромный человек, платоник Ион, учитель молодого человека, — такой величественный, многие зовут его «отвесом», имея в виду прямоту его мысли. И когда он вошел, все расступились и встретили его, словно он стоял выше их. Прямо надо сказать, присутствие дивного Иона напоминало посещение пира божеством.

8. Уже пришло время возлечь за стол, ибо почти все гости собрались. Все ложе направо от входа заняли женщины, а было их немало; тут же в окружении этих женщин сидела невеста, вся закутанная покрывалом. Против входа заняло места множество прочих гостей, каждый сообразно достоинству.

9. А против женщин первым поместился Евкрит, рядом с ним Дристенет. Затем возникло сомнение: должен ли раньше лечь стоик Зенофемид, по преклонному возрасту, или Гермон-эпикуреец, как жрец Диоскуров и представитель одного из знатнейших семейств в городе. Зенофемид, однако, разрешил эту задачу, заявив: «Аристенет, если ты меня положишь после этого эпикурейца, чтобы не сказать ничего худшего, — я тут же покину твой пир». С этими словами Зенофемид подозвал своего раба и сделал вид, что собирается уходить. Но Гермон сказал: «Получи, Зенофемид, первое место! А только, оставляя в стороне все прочее, ты должен был бы уступить место мне, как жрецу, даже если ты пренебрег Эпикуром».

«Смешон мне, — возразил Зенофемид, — жрец эпикуреец». И, сказав это, он возлег, а после него все-таки лег Гермон; потом перипатетик Клеодем, за ним Ион, ниже него — жених, потом я, подле меня Дифил, ниже Дифила его ученик Зенон, далее ритор Дионисодор и грамматик Гистией.

10. Филон. Ого, Ликин! Да эта пирушка, о которой ты рассказываешь, — просто храм наук, полный ученых мужей. Воистину, я одобряю Аристенета: справляя многожеланный праздник, почел он достойным прежде всего угостить людей мудрейших и, что самое главное, каждой философской школы, — и не так, чтобы одних пригласить, а других нет, но всех вперемешку.

Ликин. Это потому, друг мой, что Аристенет не таков, как большинство богачей: для него просвещение не безразлично, и большую часть жизни он проводит в общении с подобными людьми.

11. Итак, мы угощались первое время в полном спокойствии. Наготовлено было много всякой всячины. Впрочем, я думаю, никакой нет нужды все это перечислять: подливки, пирожки, лакомства — всего было вволю.

И вот, я слышу, Клеодем, наклонившись к Иону, сказал: «Посмотри-ка на старика (он имел в виду Зенофемида). Как он начиняется закусками! Плащ у него весь залит похлебкой, а сколько кусков он передает своему рабу, стоящему позади, в уверенности, что никто этого не замечает, и забывая о тех, кто возлежит ниже него. Укажи-ка на это Ликину, чтобы он был свидетелем». Однако мне никакой не было надобности в указаниях Иона, так как я еще задолго до них все это разглядел с моей наблюдательной вышки.

12. В то время как Клеодем говорил, ворвался незваный киник Алкидамант с общеизвестной плоской цитатой: «Менелай без зова явился». Конечно, большинству присутствующих поступок его показался бесстыжим, и они также ответили самыми общеизвестным изречениями, вроде: «Менелай, ты утратил рассудок», или:

или пробормотали про себя другие подходящие к случаю милые шутки. Открыто же никто не решался говорить, так как все чувствовали страх перед Алкидамантом, этим поистине «доблестным крикуном», способным облаять тебя громче всех киников, — почему он считался лучшим и ужаснейшим среди них.

13. Сам же Аристенет, похвалив Алкидаманта, предложил ему взять первое попавшееся сиденье и сесть подле Гистиея и Дионисодора.

«Поди прочь, — ответил тот, — баба я, что ли, по-твоему, или какой-нибудь неженка, чтобы расположиться в кресле или растянуться на кровати, подобно вам: чуть не брюхом вверх на этих мягких ложах, подостлав под себя пурпурные ткани. А я стоя могу пообедать, прогуливаясь и закусывая. Если же устану, — постелю на пол свой плащ и лягу, опираясь на локоть, как изображают Геракла».

«Пусть будет так, — ответил Аристенет, — если тебе это приятнее». И вот после этого Алкидамант стал ходить взад и вперед вокруг стола и закусывал подобно скифам, перекочевывая туда, где богаче пастбище, и следуя за слугами, разносившими яства.

14. Однако, насыщаясь, Алкидамант не оставался праздным, но рассуждал о добродетели и пороке и насмехался над золотом и серебром. Так, он спросил Аристенета, для чего ему нужны все эти многочисленные и дорогие чаши, когда и горшки могли бы сослужить ту же службу. Он уже явно становился надоедливым, но на этот раз Аристенет заставил его замолчать, кивнув рабу и велев ему подать Алкидаманту добрых размеров кубок, наполненный вином покрепче. Аристенет думал, что нашел прекрасное средство, и не знал, началом скольких бед послужит этот посланный им кубок. Алкидамант взял чашу, некоторое время помолчал, потом бросился на пол и разлегся, полуголый, — как он и грозил сделать, — опершись на локоть и в правой руке держа кубок, в той позе, в какой изображает художник Геракла в пещере Фола.

15. Уже и среди других гостей без отдыха заходила круговая чаша, здравицы начались, завязались беседы, уже были внесены светильники. Между тем я заметил, что приставленный к Клеодему мальчик, красавец виночерпий, улыбается украдкой, — я считаю нужным упомянуть и о менее существенных подробностях пиршества, в особенности о вещах изысканных; и вот я стал внимательно приглядываться, чему же мальчик улыбается. Немного погодя мальчик подошел взять у Клеодема чашу, тот же при этом пожал ему пальчик и вместе с чашей вручил, по-моему, две драхмы. Мальчик на пожатие пальца снова ответил улыбкой, но не заметил, по-видимому, денег, так что не подхваченная им монета со звоном покатилась по полу, — и оба они заметно покраснели. Соседи недоумевали, что это за деньги, так как мальчик говорил, что не ронял их, а Клеодем, возле которого возник этот шум, не показывал вида, что это он их обронил. Итак, перестали беспокоиться и не обратили на это внимания, тем более что никто ничего и не заметил, за исключением, по-моему, одного только Аристенета, который спустя некоторое время переменил прислужника, незаметно отослав первого и дав знак другому, более взрослому, здоровенному погонщику мулов или конюху, стать возле Клеодема. Это происшествие таким образом — худо ли, хорошо ли — миновало, хотя могло повести к великому позору для Клеодема, если бы оно стало известно гостям и не было немедленно замято Аристенетом, который приписал все дело опьянению.

16. Между тем киник Алкидамант, который был уже пьян, узнавши, как зовут выходящую замуж девушку, потребовал общего молчания и, обращаясь в сторону женщин, громогласно заявил: «Пью за твое здоровье, Клеантида, именем Геракла, моего покровителя». Когда же все этому засмеялись, он сказал: «Смеетесь вы, отребье, что я пью в честь невесты во имя моего бога, Геракла? Но будьте уверены: если она не примет от меня кубка, — никогда не родится у нее такого сына, как я: мужеством непреклонного, мыслью свободного и телом столь могучего». И с этими словами он обнажился почти до самого бесстыдства. Снова рассмеялись на это пирующие. Алкидамант же, рассерженный, поднялся с полу, бросая злобные, блуждающие взгляды и, очевидно, не собираясь долее поддерживать мир. Возможно, что он тут же опустил бы на кого-нибудь свою дубинку, если бы не внесли, как раз вовремя, огромный сладкий пирог, при взгляде на который он стал более кротким и, отложив гнев, принялся поедать его, двигаясь вслед за блюдом.

17. Большинство присутствующих уже напилось, и пиршественная зала наполнилась криками. Ритор Дионисодор произносил избранные места из своих речей и принимал похвалы стоявших позади него рабов. Лежавший ниже его грамматик Гистией читал стихи, смешивая воедино Пиндара, Гесиода и Анакреонта, так что из всех поэтов у него получалась одна презабавная песнь. Особенно смешно было то, что он как будто предсказал происшедшее вскоре:

и еще:

Зенофемид же взял у своего слуги какую-то мелко написанную книгу и принялся читать ее.

18. Когда слуги, подающие кушанья, сделали, как обычно, небольшой перерыв, Аристенет постарался, чтобы и это время не пропало даром и не было лишено для гостей приятности, а потому велел войти скомороху и рассказать или представить что-нибудь забавное, желая еще больше развеселить пирующих. И вот появился безобразный человек, с головой, обритой наголо, так что только на макушке торчало несколько волосков. Он проплясал, всячески кривляясь и ломаясь, чтобы показаться смешнее; потом, отбивая такт прочел несколько шутливых стихотворений, коверкая произношение наподобие египтян; наконец стал подсмеиваться над присутствующими.

19. Все гости смеялись, делаясь предметом шутки, когда же скоморох бросил Алкидаманту одну из подобных острот, наименовав его «мальтийской собачкой», — тот рассердился. Впрочем, давно уже видно было, что он завидует успеху шута, приворожившего пирующих; итак, Алкидамант сбросил с себя плащ и стал вызывать насмешника биться с ним на кулаках, в случае же отказа грозил прибить его своей дубинкой. И вот злополучный Сатирион, — так звали скомороха, — став в позицию, начал биться. Прелюбопытнейшее это было зрелище: философ, поднявшийся на скомороха и то наносящий удары, то в свой черед получающий их. Из присутствовавших одни краснели от стыда, другие смеялись, пока наконец избиваемый противником Алкидамант не отказался от состязания, оказавшись побежденным хорошо вышколенным человечком. Насмешек, конечно, сыпалось на них со всех сторон немало.

20. К этому-то времени и подошел врач Дионик, немного спустя после состязания. А замешкался он, как сам говорил, пользуя флейтиста Полипрепонта, больного горячкой. Об этом Дионик рассказал кое-что забавное. По его словам, он вошел к флейтисту, еще не зная, что недуг уже овладел им; тот же, быстро встав с постели, запер дверь и, вытащив нож, передал Дионику свои флейты, приказывая играть. Потом, когда Дионик обнаружил свое неумение, больной стал бить его по ладоням ремнем, который держал в руке. В столь великой опасности Дионик наконец придумал следующее: он вызвал флейтиста на состязание на такое-то количество ударов и первым сыграл сам, — конечно, никуда не годно, — после же, передав флейты больному, взял от него плетку и нож и выбросил их тотчас же через окно — наружу, во двор. Затем, уже в большей безопасности, он схватился с флейтистом, созывая на помощь соседей, которые спасли его, выломав двери. Показывал он и следы ударов, и несколько царапин на лице. Затем Дионик, рассказ которого имел не меньший успех, чем шутки скомороха, приткнувшись к столу подле Гистиея, стал угощаться тем, что еще осталось.

Конечно, не иначе как божество какое-нибудь привело к нам этого человека, который оказался очень полезен спустя некоторое время.

21. А именно: на середину залы вышел раб, говоря, что явился от Гетемокла-стоика; в руках у него было письмецо, и он заявил, что господин его велел ему прочесть это письмо среди собравшихся во всеуслышание и тотчас возвращаться домой. Получив дозволение Аристенета, раб подошел к светильнику и начал читать.

Филон. Что же это было, Ликин? Похвальное слово в честь невесты или поздравительное стихотворение к свадьбе, одно из тех, какие пишутся обычно?

Ликин. И мы, разумеется, подумали то же самое; однако там не было ничего похожего. Письмо гласило:

22. «Гетемокл-философ — Аристенету. Каково мое отношение ко всяким обедам, тому вся моя праведная жизнь могла бы явиться свидетельством, ибо, ежедневно докучаемый приглашениями многих, гораздо превосходящих тебя богатством, я все же никогда не стремился этим приглашениям следовать, зная, сколько шума и бесчинств происходит на попойках. Лишь на тебя одного, полагаю, справедливо мне будет обидеться за то, что, столь долгое время обильно мной ублажаемый, ты не почел нужным включить меня в число прочих твоих друзей — лишь я оказался обездоленным, хотя и живу с тобой по соседству. Итак, я печалюсь всего более о тебе, оказавшемся столь неблагодарным: ибо для меня счастье — не в куске жареного кабана или зайца, не в ломте пирога, — всего этого я и у других, понимающих приличия, вволю могу отведать. Вот и сегодня я имел возможность отобедать на роскошном, как сказывают, обеде у моего ученика Паммена, но, невзирая на мольбы его, отклонил приглашение, по глупости моей для твоего дома себя приберегая.

23. Ты же, пренебрегши нами, других угощаешь. Впрочем, это понятно: ты ведь не умеешь еще различать лучшее и не обладаешь способностью постигать сущность вещей. Но я знаю, откуда все это идет: от твоих достойных философов, Зенофемида и Лабиринта, уста которых — да минует меня кара Адрастеи — я мог бы, кажется, сразу заградить одним силлогизмом. Пусть-ка определит кто-нибудь из них, что есть философия? Или хотя бы вот это, первое попавшееся: чем отличается свойство от состояния? Я уже и говорить не хочу о каких-нибудь трудных вопросах вроде «рогов», «кучи» или «жнеца». Но можешь наслаждаться этим обществом, я же, почитая благому одно лишь прекрасное, легко перенесу бесчестие.

24. А чтобы ты не мог потом прибегнуть к оправданию, будто в такой суматохе и хлопотах ты просто забыл обо мне, я сегодня дважды тебя приветствовал: и утром перед домом, и позднее, когда ты приносил жертву в храме Диоскуров. Это все я сказал в свою защиту в присутствии всех гостей.

25. Если же тебе кажется, что я за самый обед сержусь на тебя, — вспомни рассказ об Ойнее: ты увидишь, что и Артемида разгневалась, когда ее одну обошел он, совершая жертвоприношение и потчуя прочих богов. Вот как говорит об этом Гомер:

И Еврипид:

Также и Софокл говорит об Ойнее:

26. Это я привел немногие из многих аргументов, чтобы ты уразумел, каким пренебрег ты мужем, предпочтя угощать Дифила и даже собственного сына ему поручив. Не удивительно: учитель приятен юноше и сам от общения с ним получает удовольствие. Если бы мне не было стыдно говорить о подобных вещах, я бы еще кое-что мог присовокупить, в справедливости чего, если пожелаешь, ты сможешь убедиться, расспросив дядьку Зопира. Но не подобает смущать свадебного веселия и говорить худое о других людях, — в особенности обвиняя их в столь постыдных деяниях. И хотя Дифил заслужил того, сманив у меня уже двух учеников, — но я… я во имя самой философии буду молчать.

27. Я, между прочим, приказал моему рабу, — даже если ты станешь давать ему для меня кусок свинины, или оленины, или кунжутного пирога, желая загладить свою вину и возместить обед, — ничего не брать, чтобы не подумали люди, будто я за этим и посылал его».

28. Пока читалось это письмо, дружище, я весь обливался потом от стыда и воистину хотел, по известной поговорке, чтобы расступилась подо мной земля, особенно когда я видел, как ухмыляются при каждом слове присутствующие, и больше всего те, кто лично знал Гетемокла, седовласого и почтенного с виду человека. И дивились, конечно, как это они могли не заметить, что он, собственно, представляет собой, обманутые его длинной бородой и строгим выражением лица. Мне казалось, что Аристенет не по небрежности обошел его, но был уверен, что тот, получив приглашение, никогда не согласится прийти на подобное пиршество — а потому не счел нужным и пытаться начинать это дело.

29. Итак, когда раб наконец окончил чтение, взоры всего стола обратились на Зенона и Дифила. Испуганные, побледневшие, они смущенным видом своим подтверждали справедливость Гетемоклова обвинения. Сам Аристенет был встревожен и полон смятения, но тем не менее пригласил нас пить и пытался сделать вид, будто ничего не произошло: он улыбался и отослал раба, сказав, что примет все написанное во внимание. Немного погодя и Зенон незаметно встал из-за стола, так как дядька — очевидно, по приказанию отца — кивнул ему, чтобы он вышел.

30. Между тем Клеадем давно уже искал какого-нибудь повода, желая сцепиться со стоиками, и просто лопнуть готов был, не находя благовидного предлога для начала схватки. Теперь, когда письмо доставило желанный случай, он произнес: «Вот оно, до конца доведенное учение великолепного Хрисиппа, и дивного Зенона, и Клеанфа: у них только жалкие изреченьица, да вопросы, да наружность философов, а в остальном большинство из них — Гетемоклы! Посмотрите, что за достойное старца послание, и это заключительное сравнение: Ойней — Аристенет, а Гетемокл — Артемида! Геракл! Какие все добрые и приличествующие празднику речи!»

31. «Видит Зевс! — заметил лежавший рядом Гермон, — дело, по-моему, ясно: до него дошел слух, что у Аристенета к обеду свинья приготовлена, вот он и решил, что будет уместно вспомнить о калидонском вепре… Ну, во имя Гестии, Аристенет, пошли ему поскорее первый кусок, да не успеет старец от голода исчахнуть, подобно Мелеагру! А впрочем, пожалуй, ничего страшного для него в этом не будет: ведь Хрисипп считал все подобные вещи «безразличными»!»

32. «О Хрисиппе, стало быть, вы вспомнили, — воскликнул Зенофемид, сбросивши свою спячку и принимаясь кричать во все горло: — Неужто же по одному человеку, незаконно именующему себя философом, по этому морочащему людей Гетемоклу вы судите о мудрых мужах, Клеанфе и Зеноне? Да вы-то сами кто такие, чтобы говорить подобные речи. Разве ты, Гермон, не обстриг уже кудри из золота со статуи Диоскуров? Ты еще дашь в этом ответ, попав в руки палача! А ты, Клеодем, прелюбодействовал с женой Сострата, твоего ученика, и, будучи пойман, претерпел великий срам. Так не лучше ли вам помалкивать, если за собой такие дела знаете?» — «Я не свожу зато, как ты, собственную жену с ее любовниками, — возразил Клеодем. — Я не брал у приезжего ученика на сохранение отложенные им для дороги деньги и не клялся затем Афиной, покровительницей города, будто ничего от него не получал. Я не даю ссуд по четыре драхмы в месяц. Я не беру за горло моих учеников, если они вовремя не отдадут мне плату!»

«Но этого, — отвечал Зенофемид, — ты уже, наверно, не будешь отрицать: разве не ты продал Критону яд, предназначенный для его отца?»

33. Сказавши это, он схватил чашу, из которой как раз пил, и все, что еще оставалось в ней, — приблизительно около половины, — выплеснул на обоих своих противников. По соседству отведал этого угощения также Ион, и, впрочем, не совсем незаслуженно. Гермон, наклонившись, принялся стирать с головы неразбавленное вино и призывал всех присутствующих в свидетели нанесенного ему оскорбления. Клеодем же, за неимением чаши, обернулся и плюнул в Зенофемида, потом левой рукой схватил его за бороду и намеревался ударить в висок. Конечно, он убил бы старика, если бы Аристенет не удержал его руку и, перешагнув через Зенофемида, не лег между ними, чтобы, разделив их собственным телом, как стеною, заставить сохранить мир.

34. Пока все это происходило, я думал о том, что пришло бы в голову всякому: видно, нет никакой пользы для человека стать искушенным в науках, если он и жизнь свою не переделает по лучшим правилам. В самом деле, я видел, как эти слишком большие знатоки всяческих слов на деле оказывались достойными осмеяния. Затем мне пришло в голову: уж не справедливо ли говорят люди, что тех, кто напряженно всматривается в одни только книги и углубляется в содержащиеся в них рассуждения, образование уводит прочь от правильных мыслей. И верно. Сколько на пиру присутствовало философов, и хоть бы случайно среди них оказался один, свободный от пороков! Нет, одни поступали постыдно, другие — говорили еще постыдней того. Ибо даже на вино я не мог более возлагать ответственность за происходившее, принимая в соображение то, что написал Гетемокл, не успевший еще поесть и напиться.

35. Итак, все пошло навыворот: оказалось, что обыкновенные гости пировали весьма благопристойно, не бесчинствуя, не творя безобразий, а только смеялись и порицали, я думаю, тех самых людей, которым прежде дивились, считая их, по внешнему виду, чем-то особенным. Мудрецы же держали себя необузданно, бранились, объедались сверх всякой меры, кричали и лезли в драку. А изумительный Алкидамант даже помочился посреди комнаты, не стыдясь женщин. И мне казалось, что правильнее всего было сравнить происходившее на этой попойке с тем, что поэты рассказывают о богине раздора Эриде. А именно: не приглашенная на свадьбу Пелея Эрида бросила пировавшим яблоко, от которого и возникла столь долгая война под Илионом. Так точно, казалось мне, и Гетемокл, бросив гостям свое письмо, словно яблоко, произвел беды, не меньше тех, о которых повествует «Илиада».

36. Дело в том, что спор Зенофемида с Клеодемом не утих после того, как между обоими противниками очутился Аристенет. Напротив, Клеодем продолжал: «Сейчас довольно с меня, если я изобличу ваше невежество, а завтра я расправлюсь с вами как следует. Итак, отвечай мне, Зенофемид, — или ты сам, или скромнейший Дифил: почему это, причисляя приобретение денег к «безразличному», вы всего сильнее стремитесь именно к тому, чтобы стяжать как можно больше, и ради этого постоянно держитесь поближе к богачам и даете ссуды, взимаете проценты и преподаете за плату. Или вот тоже: наслаждение вы ненавидите и эпикурейцев порицаете, а сами ради наслаждения совершаете постыдные поступки и готовы подвергнуться позору, и негодуете если вас не пригласят на обед. Если же позовут вас, — так вы столько едите, столько вашим слугам передаете!» И при этих словах он попытался вырвать платок, бывший в руках у раба Зенофемида и наполненный кусками всяких мясных кушаний. Клеодем собирался развязать узелки и все содержимое раскидать по полу, но раб не выпустил платка, изо всех сил прижимая его к себе.

37. Тут воскликнул Гермон: «Верно, Клеодем, верно! Пускай они скажут, чего ради поносят наслаждение, если сами желают наслаждаться куда больше всех прочих людей?»

«Нет, не я — ты скажи, Клеодем, — возражал Зенофемид, — на каком основании ты не безразличным считаешь богатство?»

«Нет, сам скажи».

И надолго пошел такой разговор, пока наконец Ион не выглянул из-за спорщиков и не произнес:

«Перестаньте! А я, если угодно вам всем, предложу предмет для беседы, достойной почтенного праздника. Вы же, не ссорясь, станете говорить и слушать, чтобы, как у нашего учителя Платона, время протекало большею частью в беседах».

Все присутствующие одобрили предложение, а больше всех Аристенет и Евкрит, надеявшиеся покончить таким образом с неприятностями. Аристенет даже на свое место обратно перешел, полагая, что мир водворился.

38. В это самое время подали нам так называемый «завершающий обед» — каждому целая курица, кусок свинины, заяц, жареная рыба, кунжутные пирожки и еще что-то на закуску. Все это разрешалось унести с собою домой. Однако поставлено было не отдельно перед каждым гостем блюдо; Аристенету и Евкриту, возлежавшим за одним столом, подали одно на двоих, причем каждый должен был брать обращенную к нему половину. Подобным же образом общее блюдо досталось стоику Зенофемиду и эпикурейцу Гермону; далее по порядку: Клеодему с Ионом, жениху со мной, Дифилу же досталась двойная доля, так как Зенона уже за столом не было. Запомни, пожалуйста, эти пары, Филон, потому что нам это еще понадобится.

Филон. Запомню, запомню.

39. Ликин. Выступил Ион. «Итак, я первый начинаю, если вам угодно, — заявил он и, помолчав немного, продолжал: — Быть может, надлежало бы в присутствии таких мужей повести речь об идеях, о бестелесных существах, о бессмертии душ, но, чтобы не встретить возражений со стороны тех, кто держится иных взглядов, скажу приличествующее слово о браке.

Пожалуй, всего лучше было бы вовсе не искать браков, но, следуя Платону и Сократу, любить отроков. Ибо такие люди одни лишь могли бы достигнуть совершенной добродетели. Если же необходимо все-таки сочетаться с женщинами, то надлежало бы нам, по учению Платона, иметь общих жен, да пребудем свободными от зависти».

40. Общий смех был ответом на эту не к месту сказанную речь. Дионисодор же закричал: «Довольно тебе услаждать нас своей варварской речью. Где, у какого писателя найдем мы в этом смысле употребленное слово «зависть» вместо «ревность»?»

«Как, и ты заговорил, негодник?» — ответил Ион. Дионисодор, кажется, со своей стороны, ответил бранью. Тогда вмешался достойнейший Гистией, грамматик, и сказал: «Будет вам! Вот я сейчас прочту свадебное стихотворение».

41. И он приступил к чтению. Вот они, — если я не забыл еще, — эти элегические дистихи.

42. Смехом, разумеется, были встречены эти стихи… Между тем пора уже было разобрать предложенные угощения. Итак, Аристенет и Евкрит взяли каждый нарезанную для него часть, взял и я свое, и Херей то, что было ему положено. Подобным же образом поделились Ион с Клеодемом. Но Дифил настойчиво хотел забрать и предназначавшееся уже удалившемуся Зенону: он уверял, что это все положено для него одного, и со слугами вступил в сражение; ухватившись за курицу, они тащили ее каждый к себе, словно труп Патрокла, вырывая друг у друга; наконец Дифил был побежден и выпустил птицу, возбудив в гостях громкий смех, потому что негодовал так, будто подвергся тягчайшей несправедливости!

43. Еще одна пара оставалась: Гермон и Зенофемид, возлежавшие, как я говорил, рядом: повыше — Зенофемид, а Гермон — пониже. Все прочее было положено обоим одинаковое, и они поделились мирно. Только курица перед Гермоном оказалась пожирнее, — это вышло, я полагаю, случайно. Нужно было взять каждому свою курицу. Вот тут-то Зенофемид, — напряги все свое внимание, Филон, ибо приближаемся мы к главнейшим событиям, — итак, Зенофемид, говорю я, лежавшую перед ним птицу не тронул, а схватил ту, что лежала перед Гермоном, более, как уже сказал я, откормленную. Но тот, со своей стороны, ухватился за нее, не желая отдавать своего. С криком скатившись на пол, оба принялись бить друг друга по лицу этими самыми курами и, вцепившись друг другу в бороды, призывали на помощь: Гермон — Клеодема, а Зенофемид — Алкидаманта и Дифила. И вот одни из философов стали на сторону первого, другие — на сторону второго, и только Ион осторожно занимал среднее положение.

44. А противники, сплетаясь в клубок, продолжали сражение. Зенофемид схватил со стола кубок, стоявший перед Аристенетом, и пустил им в Гермона.

и раскроило жениху череп надвое, так что получилась знатная и глубокая рана. Тут подняли крик женщины, многие из них, повскакав с мест, кинулись в середину между сражавшимися, и прежде всех мать юноши, когда она увидела его кровь. И невеста бросилась к нему в страхе за его жизнь. Среди этого смятения Алкидамант явил свою доблесть: сражаясь на стороне Зенофемида, ударом дубинки он сокрушил Клеодему череп, а Гермону челюсть, а нескольких рабов, пытавшихся помочь им, изранил. Однако те не собирались отступить; напротив, Клеодем выколол пальцем глаз Зенофемиду и, впившись зубами, откусил ему нос; а Дифила, прибывшего на выручку Зенофемиду, Гермон, стоя на ложе, ударил по голове.

45. Ранен был также и Гистией, грамматик, пытавшийся разнять дерущихся и получивший удар ногою в зубы, по-видимому, от Клеодема, принявшего его за Дифила. Бедняга лежал и, говоря словами любимого им Гомера,

Вдобавок всюду было смятение и слезы. Женщины причитали, окружив Херея, мужчины же пытались успокоить дерущихся. Величайшим злом был Алкидамант: он всех разом обращал в бегство, избивая кого попало. И многие, будь уверен, пали бы его жертвами, не сломай он своей дубинки. Я же стоял, прижавшись к стене, смотрел и не вмешивался, наученный опытом Гистиея, как опасно разнимать подобные побоища. Можно было подумать, что видишь перед собой лапифов и кентавров: столы были опрокинуты, кровь струилась и кубки летали по воздуху.

46. В конце концов Алкидамант опрокинул светильник, все погрузилось во мрак, и положение, естественно, сделалось еще более тяжелым: новый огонь достали с трудом, и много подвигов было совершено в темноте. Когда же наконец кто-то принес светильник, то Алкидамант был захвачен на том, что, раздев флейтистку, старался насильно сочетаться с ней; Дионисодор же уличен был в совсем забавном деянии: когда он встал на ноги, у него из-за пазухи выпала чаша. Оправдываясь, он заявил, будто Ион поднял кубок во время суматохи и передал ему, чтобы не сломался; Ион тоже утверждал, что сделал это из заботливости.

47. На этом и разошлись гости, в конце обратившись от слез снова к смеху над Алкидамантом, Дионисодором и Ионом. Раненых унесли на носилках. Они чувствовали себя очень плохо, в особенности старик Зенофемид, который одной рукой держался за нос, другой — за глаз. Он кричал, что погибает от боли, и даже Гермон, несмотря на свое бедственное положение — два зуба у него были выбиты, — выступил против него, заметив: «Запомни все-таки, Зенофемид, что не «безразличным» ты считаешь сегодня страдание». И жених, после того как Дионик уврачевал его рану, был увезен домой с повязками на голове, положенный на ту самую повозку, на которой он собирался увезти свою невесту. Горькую, несчастный, отпраздновал он свадьбу! И другим Дионик также, конечно, оказал посильную помощь, после чего их отнесли домой спать; многих из них рвало по дороге. Только Алкидамант остался, ибо никто уже не в силах был сдвинуть с места этого героя, после того как он свалился поперек ложа и заснул.

48. Таков-то, любезный Филон, оказался конец этого пира. Или, пожалуй, лучше будет прибавить еще эти слова из трагедии:

Ибо воистину непредвиденный исход имел и наш пир. Одно только я понял: что не безопасно человеку, не бывавшему в подобных переделках, обедать вместе со столь учеными людьми!