I. ГЛИКЕРА И ФАИДА

1. Гликера. Ты знаешь, Фаида, того воина, ахарнянина, который прежде содержал Абротону, а потом сошелся со мной, того, что в хламиде с красной каймой, или забыла его?

Фаида. Нет, я знаю его, Гликера. Он еще пил с нами в прошлом году в праздник Молотьбы. А что? Похоже, ты что-то хочешь о нем рассказать?

Гликера. Горгона, бессовестная, — а я-то считала ее подругой! — втерлась к нему и отняла его у меня.

Фаида. И теперь он не с тобой живет, а сделал своей любовницей Горгону?

Гликера. Да, Фаида, и это сильно меня задело.

Фаида. Это нехорошо, Гликера, но это в порядке вещей: так обычно делается среди нас, гетер. Так что не надо ни слишком горевать, ни попрекать Горгону. Ведь и Абротона тебя не попрекала тогда за него, хотя вы были подругами.

2. Я только удивляюсь тому, что нашел хорошего в ней этот воин, разве что он совсем слеп и не видел, что волосы у нее жидкие, и над лбом уже лысинка, и губы бледные и бескровные, и шея худая, так что на ней заметны жилы, и нос велик. Одно только, что хорошего роста и стройна, да смеется очень заразительно.

Гликера. Так ты думаешь, Фаида, что он ее за красоту предпочел? Разве ты не слышала, что Хрисария, ее мать, — колдунья, которая знает какие-то фессалийские заклинанья и умеет сводить луну с неба? Говорят, она и летает по ночам. Она свела его с ума, опоив любовным зельем, и теперь они обирают его.

Фаида. Ну, так ты, Гликера, обирай другого, а с тем распростись.

II. МИРТИЯ, ПАМФИЛ И ДОРИДА

1. Миртия. Ты женишься, Памфил, на дочери Фидона, судовщика! Даже, говорят, уже женился! А все клятвы, которыми ты клялся, и слезы твои, — где все это? Ты забыл теперь Миртию, Памфил, забыл, когда я беременна уже восьмой месяц! Только одно, значит, и получила я от своей любви, — что ты сделал мне такой живот и скоро мне придется кормить ребенка, а это ведь труднее всего для гетеры. Потому что я не подкину младенца, особенно если родится мальчик; я назову его Памфилом, и он будет мне утешением в утраченной любви. А тебя он когда-нибудь встретит и попрекнет за то, что ты не остался верен его несчастной матери! Но ты женишься не на красивой девушке: я ведь видела ее вблизи на празднестве Фесмофорий с матерью, еще не зная, что из-за нее больше не увижу Памфила. Так ты раньше посмотри на нее, посмотри, что у нее за лицо и какие глаза, и после уж не огорчайся, что они у нее слишком светлые и косят, словно глядят друг на друга. Но ты, наверное, видел Фидона, отца невесты, и знаешь, каков он лицом, так что нет нужды еще смотреть на дочь!

2. Памфил. Долго мне еще, Миртия, слушать твои бредни о судовщиковых дочках и свадьбах? Будто я знаю, курноса или красива чья-то невеста или что у Фидона из Алопеки — ведь, я думаю, ты о нем говоришь, — дочь уже на выданье! Да он вовсе и не друг моему отцу: помню, недавно они судились из-за каких-то торговых дел; кажется, он задолжал талант и не хотел платить, а отец привлек его к суду и с трудом взыскал долг, и то говорил, что не весь.

А если бы я и собирался жениться, то разве отказался бы я от дочери Демея, прошлогоднего стратега (притом она мне двоюродная сестра), чтобы жениться теперь на Фидоновой дочке?

Но откуда ты это слышала? Или ты сама выдумала такой вздор, Миртия, из пустой ревности?

3. Миртия. Так ты не женишься, Памфил?

Памфил. Ты с ума сошла, Миртия, или пьяна? Ведь вчера мы не так сильно выпили.

Миртия. Это Дорида меня расстроила. Я послала ее купить мне шерсти на живот и помолиться за меня Артемиде-родильнице. И встретилась ей, говорит, Лесбия. Но лучше ты сама расскажи, Дорида, что ты услышала, если только ты не выдумала это.

Дорида. Да чтоб я пропала, госпожа, если в чем солгала! Когда я, значит, была около Пританея, встретилась мне Лесбия, улыбается и говорит: «Любовник-то ваш, Памфил, женится на дочери Фидона! А если не веришь, говорит, загляни-ка в их переулок и убедишься, что все в венках, и флейтистки там, и толкотня, и Гименей поют».

Памфил. И что же? Ты заглянула, Дорида?

Дорида. Конечно! И увидела все, как она сказала.

Памфил. Понимаю теперь, в чем ошибка. Не все тебе Лесбия солгала, Дорида, и ты сообщила Миртии правду. Только напрасно вы встревожились. Ведь свадьба-то не у нас. Я вспоминаю теперь, что слышал о ней от матери, когда вчера возвратился от вас: «Вот, Памфил, — сказала она, — твой сверстник Хармид, сын соседа Аристенета, уже остепенился и женится, а ты до каких же пор будешь жить с гетерой?» Не обращая внимания на ее слова, я погрузился в сон, а утром вышел из дому рано, так что не видел ничего того, что увидела позднее Дорида. Если же ты не веришь мне, Дорида, то пойди тотчас и посмотри внимательно не в переулок, а на дверь: которая именно украшена венками? И ты убедишься, что это у соседей.

Миртия. Ты спас меня, Памфил! Ведь я бы повесилась, если бы что-нибудь подобное случилось.

Памфил. Так ведь не случилось же! И я не сошел с ума, чтобы покинуть мою Миртию, тем более когда она ждет от меня ребенка.

III. ФИЛИННА И EE МАТЬ

1. Mать. С ума ты сошла, Филинна? Что это с тобой сделалось вчера на пирушке? Ведь Дифил пришел ко мне сегодня утром в слезах и рассказал, что он вытерпел от тебя. Будто ты напилась и, выйдя на середину, стала плясать, как он тебя ни удерживал, а потом целовала Ламприя, его приятеля, а когда Дифил рассердился на тебя, ты оставила его и пересела к Ламприю и обнимала его, а Дифил задыхался от ревности при виде этого. И ночью ты, я полагаю, не спала с ним, а оставила его плакать одного, а сама лежала на соседнем ложе, напевая, чтобы помучить его.

2. Филинна. А о своем поведении, мать, он, значит, тебе не рассказал? Иначе ты бы не приняла его сторону, когда он сам обидчик: оставил меня и перешептывался с Фаидой, подругой Ламприя, пока того еще не было. Потом, видя, что я сержусь на него и качаю головой, он схватил Фаиду за кончик уха, запрокинул ей голову и так припал к ее губам, что едва оторвался. Тогда я заплакала, а он стал смеяться и долго говорил что-то Фаиде на ухо, ясное дело, обо мне, и Фаида улыбалась, глядя на меня. К тому времени, когда они услышали, что идет Ламприй, они уже достаточно нацеловались; я все же возлегла с Дифилом на ложе, чтобы он потом не имел повода попрекать меня. Фаида же, поднявшись, первая стала плясать, сильно обнажая ноги, как будто у ней одной они хороши. Когда она кончила, Ламприй молчал и не сказал ни слова, Дифил же стал расхваливать ее грацию и исполнение: и как согласны были ее движения с кифарой, и какие красивые ноги у Фаиды и так далее, как будто хвалил красавицу Сосандру, дочь Каламида, не Фаиду — ты же знаешь, какова она, ведь она часто моется в бане вместе с нами. А Фаида, такая дрянь, говорит мне тотчас с насмешкой: «Если кто не стыдится своих худых ног, пусть встанет и тоже спляшет». Что же мне еще сказать, мать? Понятно, я встала и стала плясать. Что же мне оставалось делать? Не плясать? И признать справедливой насмешку? И позволить Фаиде командовать на пирушке?

3. Мать. Самолюбива ты, дочка. Нужно было не обращать внимания. Но скажи все же, что было после?

Филинна. Ну, другие меня хвалили, один только Дифил, опрокинувшись на спину, глядел в потолок, пока я не перестала плясать, уставши.

Mать. А что ты целовала Ламприя, это правда? И что ты перешла к нему на ложе и обнимала его? Что молчишь? Это уж непростительно.

Филинна. Я хотела помучить его в отместку.

Mать. А потом ты не легла с ним спать и даже пела, между тем как он плакал? Разве ты не понимаешь, что мы бедны, и не помнишь, сколько мы получили от него, и не представляешь себе, какую бы мы провели зиму в прошлом году, если бы нам его не послала Афродита?

Филинна. Что же? Терпеть от него такие оскорбления?

Mать. Сердись, пожалуй, но не оскорбляй его в ответ. Ведь известно, что любящие отходчивы и скоро начинают сами себя винить. А ты уж очень строга всегда к нему, так смотри, как бы мы, по пословице, не порвали веревочку, слишком ее натягивая.

IV. МЕЛИТТА И ВАКХИДА

1. Мелитта. Если ты знаешь, Вакхида, старуху — таких, говорят, много у нас есть, фессалиянок, — которая умеет колдовать и привораживать и заставить полюбить женщину, даже если она ему ненавистна, то — дай тебе бог счастья! — приведи ее ко мне. А я и платья, и эти золотые вещички с радостью отдала бы, лишь бы мне увидеть, что Харин опять ко мне вернулся, разлюбив Симиху, как теперь разлюбил меня.

Вакхида. Что ты говоришь? Так Харин уж с тобой не живет, а ушел к Симихе, покинув тебя? А ведь из-за тебя он вынес гнев родителей, не пожелав жениться на той богатой невесте, которая, говорят, принесла бы ему пять талантов в приданое. Я, помнится, от тебя это слышала.

Мелитта. Все это прошло, Вакхида, и вот уже пятый день, как я совсем его не видела: они пируют у товарища его, Паммена, он и Симиха.

2. Вакхида. Тяжело это для тебя, Мелитта. Но что же вас рассорило? Ведь это, видно, был не пустяк.

Мелитта. Я просто не знаю, что и сказать. На днях, вернувшись из Пирея, — он отправился туда, кажется, требовать какой-то долг, по поручению отца, — он даже и не взглянул на меня, войдя, и не позволил мне подбежать к нему, как обычно, и оттолкнул меня, когда я хотела его обнять. «Уходи, говорит, к своему судовщику Гермотиму или поди прочти слова, написанные на стене в Керамике, где вырезаны ваши имена». — «Какому, спрашиваю, какому Гермотиму? И о какой надписи ты говоришь?» Но он ничего не отвечал и, не ужиная, лег спать, отвернувшись. Ты можешь себе представить, чего я тут ни придумывала — и обнимала его, и старалась повернуть его к себе, и целовала его в шею. А он, ничуть не смягчаясь: «Если, говорит, ты будешь еще приставать, то я уйду прочь, хоть сейчас и полночь».

3. Вакхида. Все же ты знавала Гермотима?

Мелитта. Да пусть ты увидишь меня еще более несчастной, чем теперь, Вакхида, если я знаю какого-то судовщика Гермотима! Знаю только, что Харин ушел рано утром, поднявшись, как только запел петух, а я припомнила, что он сказал об именах, написанных где-то на стене в Керамике. Вот я и послала Акиду посмотреть; но она ничего иного не нашла, кроме написанного на стене по правой руке, если идти к Дипилону: «Мелитта любит Гермотима» — и тут же, немного пониже: «Судовщик Гермотим любит Мелитту».

Вакхида. Ах, эта беспутная молодежь! Теперь я понимаю. Кто-то написал это, чтобы подразнить Харина, зная, как он ревнив. А тот сейчас же и поверил. Если я где-нибудь увижу его, я с ним поговорю. Он ведь еще мальчик и неопытен.

Мелитта. Но где же ты можешь его увидеть, когда он сидит запершись с Симихой? Родители ищут его еще у меня. Но вот если бы мне найти какую-нибудь старуху, Вакхида, как я тебе сказала! Она бы меня спасла.

4. Вакхида. Есть, милочка, самая подходящая колдунья, сириянка родом, еще бодрая и крепкая. Она мне вернула однажды Фания, когда тот на меня рассердился, и тоже из-за пустяка, как Харин, она сделала это спустя четыре месяца, так что я уже совсем отчаялась, когда он вдруг опять пришел ко мне благодаря заклинаниям.

Мелитта. Что же взяла с тебя старуха, если помнишь?

Вакхида. Она берет небольшую плату, Мелитта, только драхму и хлеб; и нужно еще, кроме соли, дать семь оболов, серу и факел. Старуха берет это себе. Нужно подать ей и кратер вина, разбавленного водой; она одна будет его пить. Понадобится еще что-нибудь, принадлежащее самому Харину, например плащ, или сандалии, или немного волос, или что-нибудь в этом роде.

Мелитта. У меня есть его сандалии.

3. Вакхида. Она их повесит на гвоздь и станет обкуривать серой, бросая еще и соль в огонь и называя при этом ваши имена, его и твое. Потом, достав из-за пазухи волшебный волчок, она запустит его, бормоча скороговоркой какие-то варварские заклинания, от которых дрожь берет. Так она сделала в тот раз. И вскоре после этого Фаний вернулся ко мне, хотя товарищи упрекали его за это и Фебида, с которой он жил, очень упрашивала его. Скорее всего его привели ко мне заклинания. И вот еще чему научила меня старуха — как вызвать в нем сильное отвращение к Фебиде: надо высмотреть ее свежие следы и стереть их, наступив правой ногой на след ее левой, а левой, наоборот, на след правой, и сказать при этом: «Я наступила на тебя, и я взяла верх!» И я сделала так, как она велела.

Мелитта. Не медли, не медли, Вакхида, позови теперь же сириянку! А ты, Акида, приготовь хлеб, и серу, и все остальное для заклинания.

VI. КРОБИЛА И КОРИННА

1. Кробила. Ну вот, теперь ты знаешь, Коринна, что это не так уж страшно, как ты думала, сделаться из девушки женщиной, проведя ночь с цветущим юношей и получив целую мину, как первый заработок. Я тебе из этих денег теперь же куплю ожерелье.

Коринна. Хорошо, мама, и пусть в нем будут камни огненного цвета, как у Филениды.

Кробила. У тебя и будет такое. Послушай только, что тебе нужно делать и как вести себя с мужчинами. Ведь иного пути у нас нет, дочка, и ты сама знаешь, как прожили мы эти два года после того, как умер твой отец. Пока он был жив, всего у нас было вдоволь. Ведь он был кузнецом и пользовался большой известностью в Пирее; послушать надо было, как все клялись, что после Филина уже не будет такого другого кузнеца. А после его смерти сначала я продала клещи, и наковальню, и молот за две мины, и на это мы просуществовали месяцев шесть, а потом то тканьем, то пряденьем, то плетеньем едва добывали на хлеб, но все же я растила тебя, дочка, в единственной надежде.

2. Коринна. Ты имеешь в виду эту мину?

Кробила. Нет, я рассчитывала, что ты, достигнув зрелости, и меня будешь кормить, и сама легко приоденешься и разбогатеешь, станешь носить пурпурные платья и держать служанок.

Коринна. Как это, мама? Что ты хочешь сказать?

Кробила. Что ты должна сходиться с юношами и пить с ними и спать с ними за плату.

Коринна. Как Лира, дочь Дафниды?

Кробила. Да.

Коринна. Но ведь она гетера!

Кробила. В этом нет ничего ужасного. Зато и ты будешь богата, как она, имея много любовников. Что же ты плачешь, Коринна? Разве ты не видишь, сколько у нас гетер, и как за ними бегают, и какие деньги они получают? Уж я-то знаю Дафниду, клянусь Адрастеей, помню, как она ходила в лохмотьях, пока дочка не вошла в возраст. А теперь видишь, как она себя держит: золото, цветные платья и четыре служанки.

3. Коринна. Как же Лира все это приобрела?

Кробила. Прежде всего наряжаясь как можно лучше и держась приветливо и весело со всеми, не хохоча по всякому поводу, как ты обыкновенно делаешь, а улыбаясь приятно и привлекательно. Затем она умела вести себя с мужчинами и не отталкивала их, если кто-нибудь хотел встретить ее или проводить, но сама к ним не приставала. А если приходила на пирушку, беря за это плату, то не напивалась допьяна, потому что это вызывает насмешки и отвращение у мужчин, и не набрасывалась на еду, забыв приличия, а отщипывала кончиками пальцев кусочки, ела молча, не уплетая за обе щеки; пила она медленно, не залпом, а маленькими глотками.

Коринна. Даже если ей хотелось пить, матушка?

Кробила. Тогда в особенности, Коринна. И она не говорила больше, чем следовало, и не подшучивала ни над кем из присутствующих, а смотрела только на того, кто ей платил. И за это мужчины любили ее. А когда приходилось провести ночь с мужчиной, она не позволяла себе никакой развязности, ни небрежности, но добивалась только одного: увлечь его и сделать своим любовником. И все за это ее хвалят. Так что если ты этому научишься, то и мы будем счастливы; ведь в остальном ты намного ее превосходишь… Прости, Адрастея, я не говорю ничего больше!.. Была бы ты только жива, дочка!

4. Коринна. Скажи мне, матушка, все ли, кто платит нам деньги, такие, — как Евкрит, с которым я вчера спала?

Кробила. Не все. Некоторые лучше, другие уже зрелые мужчины, а иные и не очень красивой внешности.

Коринна. И нужно будет спать и с такими?

Кробила. Да, дочка. Именно эти-то и платят больше. Красивые считают уже достаточным то, что они красивы. А тебе всегда надо думать лишь о большей выгоде, если хочешь, чтобы в скором времени все девушки говорили друг другу, показывая на тебя пальцем: «Видишь, как Коринна, дочь Кробилы, разбогатела и сделала свою мать счастливой-пресчастливой?» Сделаешь это? Знаю, что сделаешь и превзойдешь легко их всех. А теперь поди помойся, на случай, если и сегодня придет юный Евкрит: ведь он обещал.

VII. МАТЬ И МУСАРИЯ

1. Mать. Вот уж действительно, Мусария, не хватает только, чтобы нашелся еще один такой любовник, как Херей; стоило бы тогда принести в жертву Афродите Всенародной белую овечку, а Небесной, что в огородах, — телку, и увенчать венком Деметру, Подательницу благ. Вот когда мы были бы вполне счастливы и трижды благословенны! Ты видишь теперь, Мусария, сколько мы имеем выгоды от этого юноши, который еще ни разу не дал тебе ни обола, не подарил ни платья, ни обуви, ни благовоний, а все только обещания, да уверения, и большие надежды, и повторения, что, дескать, когда отец… когда я стану хозяином отцовского имущества, все будет твое. Ты даже говоришь, будто он поклялся, что сделает тебя законной женой.

Мусария. Так ведь он поклялся, мать, обеими богинями и Градской Афиной!

Mать. И ты, конечно, веришь! И потому на днях, когда у него не было денег, чтобы внести свою долю для игры в кости, ты дала ему без моего ведома кольцо, и он продал его и пропил. И помимо того, ты дала ему два ионийских ожерелья, весом каждое в два дарика, которые тебе привез из Эфеса хиосец Праксий, судовщик, потому что Херею надо было уплатить свой взнос товарищам. А о платьях и о рубашках что и говорить. Вот уж действительно находка этот Херей, и большая прибыль нам выпала от него!

2. Мусария. Но он красивый и безбородый, и говорит, что любит, и плачет. И он сын Диномахи и Лахета, члена Ареопага. И он обещает, что мы с ним поженимся, и у нас с тобой большие надежды на него, лишь бы только старик протянул ноги.

Mать. Так, значит, Мусария, когда нам нужна будет обувь и сапожник потребует две драхмы, мы скажем ему: «Денег у нас нет, но ты возьми немного наших надежд!» И торговцу мукой скажем то же? И когда у нас потребуют плату за жилье, мы скажем: «Подожди, пока умрет Лахет из Коллита; мы ведь заплатим тебе после свадьбы». И не стыдно тебе, что у тебя, единственной из гетер, нет ни серег, ни ожерелья, ни прозрачного тарентского покрывала?

3. Мусария. Ну так что же, мать, разве они счастливее меня или красивее?

Mать. Нет, но они умнее, и знают свое ремесло, и не верят прекрасным словам юношей, у которых только клятвы на языке. А ты остаешься верной и любящей и не сходишься ни с кем, кроме одного Херея. Вот и на днях, когда пришел земледелец из Ахарн, тоже безбородый, и готов был заплатить две мины, — получив деньги за вино, по поручению отца, — ты над ним посмеялась и все ночи проводишь с твоим Адонисом Хереем.

Мусария. Что же, по-твоему, мне надо было покинуть Херея и отдаться этому работнику, от которого разит козлом? Неужто для меня, как говорится, нет никакой разницы, что Херей, что эта ахарнянская свинья?

Mать. Ну, пусть так. Тот был деревенщина, и от него дурно пахло. А почему же ты Антифонта, сына Менекрата, сулившего тебе мину, и того не приняла? Разве он не красив, не любезен и не сверстник Херею?

4. Мусария. Но Херей пригрозил, что зарежет нас обоих, если когда-нибудь застигнет меня с ним.

Mать. А мало ли других грозили этим? Право, ты так останешься без любовников и проживешь добродетельной, как будто ты какая-нибудь жрица Деметры Фесмофоры, а не гетера. Но довольно об этом. Сегодня день Молотьбы; что же он тебе подарил к празднику?

Мусария. У него нет денег, матушка!

Mать. Он единственный не находит способа подъехать к отцу, не подошлет к нему слугу, который наврал бы ему что-нибудь, и у матери не выпросит, угрожая отплыть на войну, если не получит денег, а все только сидит тут, разоряя нас: и сам не дает ничего, и от тех, кто дает, не позволяет брать. А ты думаешь, Мусария, что тебе всегда будет восемнадцать лет? Или что Херей будет желать того же и тогда, когда станет богатым и мать подыщет ему богатую невесту? Ты думаешь, он, имея возможность получить пять талантов, все еще будет помнить о своих слезах, поцелуях и клятвах?

Мусария. Херей будет помнить. И свидетельством этому то, что он и теперь ведь не женился, а отказался, несмотря на все настояния и понуждения.

Mать. Дай бог, чтобы он не лгал! Придет время, и я тебе, Мусария, об этом напомню.

VIII. АМПЕЛИДА И ХРИСИДА

1. Ампелида. Что же это за любовник такой, Хрисида, если он никогда не ревнует, не рассердится, не прибьет ни разу, не отрежет косу и не разорвет платья?

Хрисида. Разве только это — признаки влюбленного, Ампелида?

Ампелида. Да, если он человек пылкий. Потому что остальное — поцелуи, и слезы, и клятвы, и частые посещения — это приметы лишь начинающейся любви, еще растущей, а настоящий огонь — от ревности. Так что если, как ты говоришь, Горгий бьет тебя и ревнует, то поверь, что все будет хорошо, и желай, чтобы он всегда так же поступал.

Хрисида. Как же? Что ты говоришь? Чтобы он всегда меня бил?

Ампелида. Нет, но чтобы он мучился, если ты глядишь не на него одного: ведь если бы он не любил, то с чего бы стал сердиться за то, что у тебя есть другой любовник?

Хрисида. Но у меня же нет другого любовника! А он зря заподозрил, будто со мной в связи один богатый человек, только потому что я как-то упомянула о нем между прочим.

2. Ампелида. И то приятно, что он думает, будто тебя домогаются богатые: ведь тогда он будет сильнее мучиться и постарается из самолюбия, чтобы соперники не превзошли его щедростью.

Хрисида. Однако же он только сердится и дерется, а ничего не дарит.

Ампелида. Не беспокойся, даст! Ведь все ревнивцы дают, особенно когда их огорчишь.

Хрисида. Не понимаю, Ампелида, зачем ты хочешь, чтобы я получала побои.

Ампелида. Я этого не хочу, но, по-моему, любовь возрастает, если человек думает, что им пренебрегают; а если он уверен, что он единственный, то страсть как-то мало-помалу гаснет. Это говорю тебя я, которая была гетерой целых двадцать лет, а тебе, я думаю, всего лет восемнадцать или того меньше. А если хочешь, так я расскажу тебе, что я испытала когда-то, немного лет тому назад. Я была любовницей Демофанта, ростовщика, что живет позади Расписного портика. Он никогда не давал мне больше каких-нибудь пяти драхм и считал себя полным хозяином. А любил он меня, Хрисида, какой-то заурядной любовью — не вздыхал, и не плакал, и не приходил к дверям в неурочный час, а только иногда спал со мной, и то изредка.

3. И вот, когда я однажды не впустила его — потому что со мной был Каллид, художник, заплативший мне вперед десять драхм, он в тот раз просто ушел, осыпая меня бранью. Когда же спустя много дней я опять не приняла его — Каллид снова был со мной, — тогда Демофант, уже разгоряченный, воспламенился по-настоящему и стоял у двери, выжидая, чтоб она открылась, и плакал, и стучал, и грозил убить меня, и рвал на себе одежду, и чего только не делал! — и кончилось тем, что он дал мне талант и содержал меня один целых восемь месяцев! Жена его говорила всем, что я свела его с ума любовным зельем. А зелье-то было — ревность. Вот и ты, Хрисида, применяй к Горгию это же зелье. Ведь юноша будет богат, когда что-нибудь случится с его отцом.

IX. ДОРКАДА, ПАННИХИДА, ФИЛОСТРАТ, ПОЛЕМОН

1. Доркада. Пропали мы, госпожа, пропали! Полемон вернулся из похода с богатой добычей, как говорят. Я и сама его видела: на нем пурпурный плащ с застежкой, и его сопровождает большая свита. И друзья, как узнали об этом, сбежались к нему, чтобы обнять. А я между тем, увидев идущего позади слугу, который отправился с ним в поход, спросила его после приветствия: «Скажи мне, говорю, Парменон, как наши дела? И воротились ли вы с чем-нибудь, ради чего стоило воевать?»

Паннихида. Не следовало этого говорить сразу, а сначала надо было сказать так: великое благодарение богам и особенно Зевсу Гостеприимцу и Афине Воительнице за то, что вы возвратились невредимыми! Госпожа, мол, постоянно старалась узнать, что-то вы делаете и где-то находитесь? А еще намного лучше было бы, если б к этому ты добавила, что и плакала я и все вспоминала Полемона.

2. Доркада. Я это все и сказала тотчас, в самом начале, но я хотела тебе сказать не об этом, а о том, что слышала. Потому что я примерно так и начала, обращаясь к Парменону: «Наверное, Парменон, у вас в ушах звенело — постоянно ведь госпожа вспоминала о вас со слезами, а в особенности когда кто-нибудь возвращался с войны и шли толки, что многие погибли; тогда она рвала на себе волосы, и била себя в грудь, и печалилась при каждом известии».

Паннихида. Хорошо, Доркада, так и надо было сказать.

Доркада. А потом спустя немного я задала тот вопрос. А он в ответ и говорит: «Мы воротились с огромной добычей».

Паннихида. Значит, он ничего не сказал раньше о том, что Полемон меня вспоминал, и тосковал по мне, и желал найти меня живой и здоровой?

Доркада. Как же! много такого он говорил. Ну, а главное, что он сообщил — велико теперь их богатство: золото, платья, свита, слоновая кость; серебра-то он привез не сосчитать, надо мерить медимнами. И у самого Парменона кольцо на мизинце большое, многогранное, и камень в него вделан трехцветный, красный сверху. Ну, он хотел было рассказывать мне, как они перешли Галис, и как убили какого-то Тиридата, и как отличился Полемон в сражении с писидянами, но я не дала, а убежала тебя предупредить, чтобы ты рассудила, как теперь быть. Ведь если Полемон придет наведаться к тебе — а он, конечно, явится, как только освободится от друзей, — и найдет здесь у нас Филострата, что он сделает, по-твоему?

3. Паннихида. Давай поищем выход, Доркада! Некрасиво ведь было бы отставить Филострата, только что давшего талант; и к тому же он купец и много обещает. Но и Полемону не годится отказать, раз он вернулся с такой удачей. Вдобавок он ведь и ревнив так, что, даже когда был беден, вел себя несносно, а теперь чего только не сделает!

Доркада. Но вот он приближается.

Паннихида. Я теряюсь, Доркада, не видя выхода, и трепещу.

Доркада. А вот и Филострат подходит.

Паннихида. Что со мной будет! Хоть бы мне провалиться сквозь землю!

4. Филострат. Почему мы не пьем, Паннихида?

Паннихида. Ты погубил меня, Филострат! А ты, Полемон, здравствуй! Наконец-то ты явился.

Полемон. А это кто такой к тебе пришел? Молчишь? Ладно же, Паннихида! А я-то в пять дней промчался от Фермопил, спешил к этой женщине! Впрочем, я терплю по заслугам и даже благодарю тебя: уж больше ты не будешь меня грабить!

Филострат. А кто ты сам, почтеннейший?

Полемон. Кто я? Полемон-стириец (Пандионовой филы), слышишь? Сначала был тысячником, теперь же начальствую над пятью тысячами щитов, и был любовником Паннихиды, когда еще думал, что есть у нее человеческие чувства.

Филострат. Но в настоящее время, начальник наемников, Паннихида — моя, и получила от меня талант, и получит еще один, как только мы распорядимся нашими товарами. А теперь, Паннихида, войдем к тебе, а он пусть себе командует своими одрисами.

Доркада. Она свободная женщина и пойдет с тобой, если захочет.

Паннихида. Что мне делать, Доркада?

Доркада. Лучше войти с ним. Не годится оставаться тут с Полемоном, раз он сердится: он еще сильнее распалится ревностью.

Паннихида. Войдем, если хочешь, Филострат.

5. Полемон. Но я предупреждаю вас, что вы сегодня будете пить в последний раз. Зря, что ли, я сюда явился, я, такой испытанный мастер убивать? Фракийцев сюда, Парменон! Пусть придут с оружием и в боевом строю и заградят переулок, — в середине гоплиты, с боков пращники и лучники, а прочие сзади.

Филострат. Ты хочешь запугать нас, как маленьких детей, наемник! Да убил ли ты когда-нибудь хоть петуха и видел ли войну? Ты состоял в охране какой-нибудь крепостцы и служил на полуокладе, — да и то я говорю это из любезности.

Полемон. Ну, ты вскоре узнаешь, кто я, когда мы пойдем на тебя с копьями наперевес и в сверкающих панцирях.

Филострат. Приходите, только подготовьтесь заранее. А я и вот этот Тибий — он со мной один здесь — будем бросать в вас камнями и черепками и рассеем вас, так что вы не будете знать, куда бежать.

X. ХЕЛИДОНИЯ И ДРОСА

1. Хелидония. Что же, Дроса, твой юный Клиний больше не ходит к тебе? Я уже много времени не видала его у вас.

Дроса. Нет, Хелидония; его учитель запретил ему бывать у меня.

Хелидония. Кто это? Не говоришь ли ты о воспитателе Диотиме? Этот-то нам скорее друг.

Дроса. Нет, это Аристенет, чтоб он из всех философов погиб худшей смертью!

Хелидония. Тот угрюмый, волосатый, длиннобородый, который обычно прогуливается с юношами в Расписном портике?

Дроса. Да, тот шарлатан, которого я хотела бы предать на худшую погибель, чтобы палач потащил его за бороду!

2. Хелидония. Но ради чего он внушил это Клинию?

Дроса. Не знаю, Хелидония. Но Клиний, который никогда не проводил ночи без меня с тех пор, как начал жить с женщиной — а я была у него первой, — вот уже три дня подряд даже не подходит к нашему переулку. Расстроенная этим, — не знаю, сколько я переживала за него! — я послала Небриду высмотреть его на площади или в Расписном портике. Она сказала, что видела, как он прогуливался с Аристенетом, она кивнула ему издали, и он покраснел, опустил глаза и уже не поднимал их. Потом они пошли вместе в город, она следовала за ними до Дипилона, но он даже не обернулся ни разу, и она возвратилась, так и не узнав ничего определенного.

Как, ты думаешь, я пережила это, не представляя, что случилось с мальчиком? Не обиделся ли он на что-нибудь, спрашивала я себя, или он полюбил другую, а меня разлюбил? Или отец запретил ему? Много такого я передумала. Но вот, уже поздно вечером, пришел Дромон и принес от него это письмецо. Прочти его, Хелидония, ты ведь знаешь грамоту.

3. Хелидония. Ну, посмотрим. Буквы не очень четкие и этой небрежностью показывают, что написаны наспех. А говорит он вот что: «Как сильно я тебя полюбил, Дроса, беру богов в свидетели».

Дроса. Ах я несчастная! он даже «здравствуй» не написал!

Хелидония. «И теперь я держусь от тебя далеко не потому что разлюбил, а по необходимости. Ведь отец поручил меня Аристенету, чтобы я занимался с ним философией, а тот — он узнал, конечно, о нас все — очень сильно упрекал меня, говоря, что не пристало мне, будучи сыном Архителя и Эрасиклеи, жить с гетерой. Ибо гораздо выше надо ценить добродетель, чем наслаждение».

Дроса. Чтоб он не дожил до своего срока, этот болтун, который учит юношу таким вещам!

Хелидония. «Так что приходится его слушаться. Ведь он сопровождает меня повсюду, тщательно следя за мной, и мне никак нельзя даже взглянуть на кого-нибудь, кроме него. Он обещает, если я буду рассудителен и во всем его стану слушаться, сделать меня очень счастливым и наставить меня в добродетели, упражняя особыми трудами. Это я тебе написал украдкой. А ты будь счастлива и не забывай Клиния».

4. Дроса. Что ты думаешь об этом письме, Хелидония?

Хелидония. Вообще оно для меня — скифская речь, но «не забывай Клиния» содержит еще остаток надежды.

Дроса. И мне так кажется. Но я погибаю от любви! Однако Дромон говорит, что Аристенет какой-то педераст и под предлогом обучения живет с красивейшими юношами; и что он, оставаясь наедине с Клинием, разглагольствует, суля ему, что будто сделает его чуть ли не равным богам; и что он читает с ним какие-то речи древних философов о любви к ученикам и вообще не отходит от юноши. Дромон даже грозил, что перескажет это отцу Клиния.

Хелидония. Тебе следовало угостить Дромона.

Дроса. Я его угостила, да он и без того за меня, потому что сохнет по Небриде.

Хелидония. Не унывай, все будет хорошо. А я намерена написать на стене в Керамике, где обычно прогуливается Архитель, «Аристенет развращает Клиния», чтобы этим поддержать сплетню Дромона.

Дроса. Как же ты это напишешь незаметно?

Хелидония. Ночью, а уголь добуду откуда-нибудь.

Дроса. Отлично! Только выступи со мной, Хелидония, в поход против этого шарлатана Аристенета!

XI. ТРИФЕНА И ХАРМИД

1. Трифена. Кто же, пригласивши гетеру и заплатив ей пять драхм, проводит с ней ночь, отвернувшись к стене, в слезах и стонах? И пил ты, мне кажется, без удовольствия, и есть не захотел, единственный из всех. Я ведь видела, что ты и за пирушкой плакал, и теперь не перестаешь всхлипывать, как ребенок. Так из-за кого ты так поступаешь, Хармид? Не скрывай от меня, чтобы мне хоть таким образом извлечь пользу из бессонной ночи, которую я провожу с тобой.

Хармид. Любовь убивает меня, Трифена, и я больше не в состоянии выносить эту муку!

Трифена. Что ты не меня любишь, это ясно, иначе, конечно, ты не был бы так равнодушен, лежа со мной рядом, и не отталкивал бы меня, когда я хотела тебя обнять; и не отгородился бы от меня в конце концов одеждой из опасения, что я прикоснусь к тебе. Но кто же она? Скажи. Ведь, может быть, я сумею помочь тебе в этой любви. Потому что я знаю, как нужно обделывать такие дела.

Хармид. Ты, конечно, ее знаешь, и очень хорошо, а она — тебя. Потому что она небезызвестная гетера.

2. Трифена. Как ее имя, Хармид?

Хармид. Филематия.

Трифена. О которой ты говоришь? Ведь их две. О той, что родом из Пирея и недавно стала гетерой: она живет с Дамиллом, сыном нынешнего стратега? Или о другой, которую прозвали Ловушкой?

Хармид. Об этой. И я попался, несчастный, и она держит меня в петле.

Трифена. Так это из-за нее ты плакал?

Хармид. Да.

Трифена. И давно ты ее любишь или недавно?

Хармид. Нет, довольно давно: почти семь месяцев прошло с праздника Дионисий, когда я в первый раз ее увидел.

Трифена. А ты рассмотрел ее внимательно всю или только лицо и то немногое, что она дает видеть, — ровно столько, сколько может показывать женщина, которой уже сорок пять лет?

Хармид. Как же это? Она ведь клялась мне, что ей исполнится двадцать два в будущем элафеболионе!

3. Трифена. Чему ты поверишь больше: ее клятвам или собственным глазам? Погляди-ка внимательно, взгляни хоть на ее виски, где только и есть у нее собственные волосы; остальные же — густая накладка. И ты увидишь, что у висков, когда выцветает краска, уже много проседи. Впрочем, это еще что! А вот заставь ее когда-нибудь показаться тебе обнаженной.

Хармид. Никогда еще она мне этого не позволяла.

Трифена. И понятно. Ведь она знала, что тебе будут противны белые пятна у нее на теле. Она же вся, от шеи до колен, похожа на леопарда. А ты плакал из-за того, что не обладал такой женщиной! Может быть, она еще и обижала тебя, относясь с пренебрежением?

Хармид. Да, Трифена, хотя столько от меня получила. Вот и теперь, так как я не мог дать ей сразу в короткий срок тысячу драхм, которые она требовала — отец ведь содержит меня не щедро, — она заперла передо мной дверь, а приняла Мосхиона. В отместку за это я захотел ее раздосадовать в свою очередь, пригласивши тебя.

Трифена. Ну, клянусь Афродитой, я бы не пришла, если бы мне кто-нибудь сказал, что меня приглашают ради того, чтобы рассердить другую, и притом Филематию, эту старую каргу! Но я ухожу. Вот уже в третий раз пропел петух.

4. Хармид. Ну, не спеши так, Трифена. Ведь если правда все, что ты говоришь о Филематии — про накладку, и что она красится, и о пятнах, так я не в состоянии и смотреть на нее!

Трифена. Спроси мать, если она когда-нибудь мылась с нею в бане. А о годах ее еще и дед твой тебе расскажет, если только он жив.

Хармид. Ну, раз она такая, то уберем стенку между нами, обнимемся, будем целоваться и предадимся любви. А Филематии скажем прощай.

XII. ИОЭССА, ПИФИАДА И ЛИСИЙ

1. Иоэсса. Что же это, Лисий, ты только играешь мною? И это хорошо, по-твоему? А я ведь и денег никогда с тебя не требовала, и не отказывалась ни разу тебя принять, говоря, что со мной кто-то другой, и не понуждала тебя обманывать отца или обкрадывать мать, чтобы принести мне подарки, как поступают все гетеры, а с самого начала принимала тебя без платы, даром! Ты знаешь, скольких влюбленных я отослала прочь: Пифокла, нынешнего притана, и Пасиона, судовладельца, и сверстника твоего Мелисса, хотя у него недавно умер отец и он теперь хозяин всего имущества. Но ты один был для меня Фаоном, и ни на кого другого я и не глядела и никому не давала приблизиться, кроме тебя. Ведь я думала, неразумная, что твои клятвы были правдой, и поэтому была предана тебе и добродетельна, как Пенелопа, хотя мать и кричала на меня, и корила перед подругами. Но ты, как только понял, что я тебе покорна и таю пред тобой, стал то заигрывать с Ликеной на моих глазах, чтобы огорчить меня, то расхваливать Магидию, флейтистку, лежа со мной? А я от этого плачу и чувствую себя оскорбленной.

Вот и на днях, когда вы сошлись на пирушку, Фрасон, ты и Дифил, были тут и флейтистка Кимвалия, и Пираллида, мой недруг; а ты же, зная об этом, не только пять раз поцеловал Кимвалию, — это меня не очень задело: ты ведь себя же унижаешь, целуя такую женщину! — но ты и несколько раз делал знаки Пираллиде и, когда пил, показывал ей чашу, а отдавая кубок рабу, приказывал ему на ухо никому не наливать, пока не попросит Пираллида. Наконец, улучив время, когда Дифил не глядел на вас — он болтал с Фрасоном, — ты надкусил яблоко и, подавшись вперед, ловко метнул ей за пазуху, даже не стараясь сделать это незаметно от меня. А она, поцеловав яблоко, опустила его между грудей под повязку.

Так зачем же ты так поступаешь? Разве я перед тобой провинилась в чем-нибудь или чем-то огорчила? Кого, кроме тебя, я видала? Разве я не ради тебя одного живу? Не достойное дело, Лисий, обижать несчастную женщину и думать только о себе. Но есть еще богиня Адрастея, и она видит все это! И ты когда-нибудь огорчишься, может быть, услыхав обо мне, что я задушила себя в петле, или бросилась головой вниз в колодезь, или нашла еще какой-нибудь способ умереть, чтобы больше не мозолить тебе глаза. Торжествуй тогда, будто совершив великое и славное дело!

Что глядишь на меня исподлобья и стиснув зубы? Если ты в чем-нибудь упрекаешь меня, так скажи! Пусть вот хотя бы Пифиада нас рассудит. Что же это? Ты уходишь? Ты покидаешь меня, ничего не отвечая? Видишь. Пифиада, что я терплю от Лисия!

Пифиада. О, какая жестокость! Не сжалиться даже над плачущей! Камень это, а не человек. Но если говорить правду, Иоэсса, ты сама испортила его чрезмерной любовью, которую проявляла к нему. Не следовало тебе ее слишком выказывать, так как от этого любовники чересчур мнят о себе. Перестань же плакать, бедняжка, и поверь моему совету: не открывай ему дверь раз-другой, когда он придет к тебе. И вот увидишь, как он опять загорится к тебе любовью и будет поистине без ума от тебя.

Иоэсса. Да замолчи же! Уйди! Чтобы я не открыла дверь Лисию? Лишь бы он сам не бросил меня прежде!

Пифиада. Но вот он возвращается.

Иоэсса. Ты погубила нас, Пифиада! Вероятно, он слышал, что ты сказала «не открывай ему!».

Лисий. Я возвращаюсь не ради нее, Пифиада, — я и смотреть не хочу больше на такую женщину, — а для того, чтобы ты не упрекала меня и не говорила: «Лисий безжалостен».

Пифиада. Я именно это и сказала.

Лисий. Так ты хочешь, чтобы я терпел эту Иоэссу, которая теперь плачет, тогда как недавно я сам застал эту изменницу спящей с каким-то юношей?

Пифиада. Но, Лисий, в конце концов она ведь — гетера! Скажи, однако, когда же ты застигнул их спящими вдвоем?

Лисий. Примерно дней шесть тому назад; да, клянусь Зевсом, шесть, так как это было на второй день месяца, а сегодня седьмой. Отец, зная, что я давно живу с этой достойной женщиной, запер меня, велев привратнику не открывать мне дверей. Я же, не имея сил провести хоть одну ночь без нее, велел Дромону стать согнувшись у стены двора, там, где она ниже всего, и подставить мне спину: так я мог легко взлезть на стену. Что долго рассказывать? Я перелез через стену, пришел сюда и нашел дверь тщательно запертой — ведь была уже полночь. Ну, я не стал стучать, а тихонько поднял дверь — я это делал уже и раньше, — снял ее с петель и без шума вошел. Все спали. Потом ощупью вдоль стены я подошел к постели.

Иоэсса. Что ты говоришь? О Деметра, я умираю от беспокойства!

Лисий. Так как я услышал не одно дыхание, а два, то сначала подумал, что с ней спит Лида. Но это была не она, Пифиада. Прикоснувшись рукой, я обнаружил, что это был кто-то безбородый, очень юный, остриженный наголо и тоже надушенный благовониями. Тут, будь у меня меч, я бы не поколебался, знайте это! Что вы смеетесь? По-твоему, то, что я рассказываю, достойно только смеха, Пифиада?

Иоэсса. Так вот что тебя рассердило, Лисий? А ведь это Пифиада и спала со мной.

Пифиада. Не говори ему, Иоэсса!

Иоэсса. Почему не сказать? Это была Пифиада, милый, которую я попросила лечь со мной: так я была расстроена тем, что тебя не было со мной.

Лисий. Пифиада — тот наголо остриженный? А потом за шесть дней она отрастила себе такие волосы?

Иоэсса. Она остриглась из-за болезни, Лисий, потому что у нее сильно выпадали волосы. Теперь же она носит накладку. Покажи ему, Пифиада, покажи, что это так, чтобы убедить его. Смотри, вот юноша, вот тот любовник, к которому ты меня приревновал.

Лисий. Значит, не следовало мне ревновать, Иоэсса, даже когда я сам осязал любовника?

Иоэсса. Ну, ты убедился теперь? Может быть, хочешь, чтобы и я в свою очередь помучила тебя? Я ведь тоже имею право на тебя рассердиться.

Лисий. Нет, нет! Но давай выпьем теперь, и Пифиада с нами; она ведь заслужила участие в пирушке.

Иоэсса. Конечно. Но сколько я перенесла из-за тебя, Пифиада, благороднейший юноша!

Пифиада. Но я же и помирила вас сама, так что не сердись на меня. Только смотри, Лисий, не говори никому про мои волосы.

XIII. ЛЕОНТИХ, ХЕНИД, ГИМНИДА

1. Леонтих. А расскажи-ка, Хенид, как в сражении с галатами я устремился впереди прочих всадников, на белом коне, и галаты, при всей своей храбрости, дрогнули, лишь только меня завидели, и ни один не устоял передо мной. И тогда я, метнув копье, пронзил начальника конницы — заодно с конем, а затем ринулся на оставшихся — некоторые-то еще держались, перестроившись из фаланги в четырехугольник, — на них я и устремился со всем мужеством, сжимая в руке меч, и опрокинул человек семь из них, стоявших впереди, одним натиском коня, а ударом меча я надвое рассек голову вместе со шлемом одному из начальников отряда. Спустя немного и вы подоспели, когда они уже побежали.

2. Хенид. А в тот раз, Леонтих, когда ты в Пафлагонии сразился один на один с сатрапом, разве это не был тоже великий подвиг?

Леонтих. Кстати ты напомнил, Хенид, об этом деянии, также доблестном. Ведь сатрап был огромного роста, и считалось, что он превосходно владеет оружием. С презрением насмехаясь над эллинами, он выступил вперед и стал вызывать охотника вступить с ним в поединок. Прочие-то оробели — лохаги, и таксиархи, и сам полководец, хоть и был доблестным мужем. Ведь нами предводительствовал Аристехм, этолиец, превосходный копейщик, а я был тогда еще только хилиархом. Все же я осмелился и, оттолкнув товарищей, которые меня удерживали, потому что при виде варвара в сверкающем золоченом оружии, огромного и страшного, с большим султаном, на шлеме и потрясавшего копьем, испугались за меня…

Хенид. И я тогда испугался за тебя, Леонтих, и ты знаешь, как я удерживал тебя, прося не подвергать себя опасности первому. Ведь мне и жизнь была бы не в жизнь, если бы ты погиб!

3. Леонтих. Но я смело выступил перед строем, вооруженный не хуже пафлагонца, весь тоже в золоте, так что сразу поднялся крик и с нашей стороны, и у варваров. Ибо и они меня узнали, как только увидели, особенно по щиту, и по знакам отличия, и по султану. Скажи-ка, Хенид, с кем это меня тогда сравнивали?

Хенид. С кем же, как не с Ахиллом, сыном Фетиды и Пелея, клянусь Зевсом? Тебе так шел шлем, и так горел пурпурный плащ, и блистал щит.

Леонтих. Когда мы сошлись, варвар первый ранил меня, слегка, только задев копьем немного повыше колена; я же, пробив его щит пикой, пронзил ему грудь насквозь, потом, подбежав, быстро отсек мечом голову и возвратился с его оружием и его головой, насаженной на пику, весь облитый его кровью.

4. Гимнида. Фу, Леонтих. Постыдись рассказывать о себе такие мерзости и ужасы! На тебя нельзя и смотреть без отвращения, раз ты такой кровожадный, не то что пить и спать с тобой. Я, во всяком случае, ухожу.

Леонтих. Возьми двойную плату!

Гимнида. Я не в силах спать с убийцей!

Леонтих. Не бойся, Гимнида, это произошло в Пафлагонии, а теперь я живу мирно.

Гимнида. Но ты запятнанный человек! Кровь капала на тебя с головы варвара, которую ты нес на пике. И я обниму такого человека и буду целовать? Нет, клянусь Харитой, да не будет этого! Ведь он ничуть не лучше палача!

Леонтих. Однако, если бы ты видела меня в полном вооружении, я уверен, ты бы в меня влюбилась.

Гимнида. Меня мутит и трясет от одного твоего рассказа, и мне чудятся тени и призраки убитых, особенно несчастного лохага, с рассеченной надвое головой. Что же, ты думаешь, было бы, если бы я видела самое это дело, и кровь, и лежащие трупы? Мне кажется, я бы умерла! Я никогда не видела даже, как режут петуха.

Леонтих. Неужели ты такая робкая и малодушная, Гимнида? А я думал, что тебе доставит удовольствие меня послушать.

Гимнида. Услаждай такими рассказами каких-нибудь лемниянок или Данаид, если найдешь таких. Я же побегу к матери, пока еще не наступила ночь. Иди со мной и ты, Граммида. А ты будь здоров, доблестный хилиарх, и убивай себе сколько пожелаешь!

5. Леонтих. Останься, Гимнида, останься! — Ушла!..

Хенид. Уж очень ты напугал доверчивую девочку, потрясая султаном и описывая свои невероятные подвиги. Я-то сразу увидел, как она позеленела, еще когда ты рассказывал о лохаге, и как она менялась в лице и дрожала, когда ты сказал, что разрубил ему голову.

Леонтих. Я думал, что покажусь ей более достойным любви. Но и ты способствовал моей гибели, Хенид, подвернув мне поединок.

Хенид. Что же? Как же было мне не поддержать твои выдумки, раз я понимал, чего ради ты хвастаешь? Но ты уж очень страшно это сочинил. Ну, пусть ты отрезал голову несчастному пафлагонцу; но зачем было еще насаживать ее на пику, так чтобы кровь лилась на тебя?

Леонтих. Это и вправду отвратительно, Хенид. Но остальное, пожалуй, неплохо было придумано. Ну, поди и убеди ее провести со мной ночь.

Хенид. Значит, сказать ей, что ты все это выдумал, желая показаться ей доблестным?

Леонтих. Совестно это, Хенид.

Хенид. Но ведь иначе она не возвратится. Выбирай же одно из двух: либо казаться героем и быть ей ненавистным, либо провести с нею ночь, признавшись, что все налгал.

Леонтих. Тяжело и то и другое. Все ж я выбираю Гимниду. Итак, поди и скажи ей, Хенид, что я налгал — но не все.

XIV. ДОРИОН И МИРТАЛА

1. Дорион. Теперь, когда я стал беден из-за тебя, Миртала, теперь ты не пускаешь меня к себе! А когда я приносил тебе подарок за подарком, я был для тебя возлюбленным, мужем, господином, всем! И вот, так как я прихожу с пустыми руками, ты взяла себе в любовники вифинского купца, а меня не принимаешь, и я простаиваю перед твоей дверью в слезах, между тем как он один проводит с тобой ночи напролет, лаская тебя, и ты говоришь даже, что ждешь от него ребенка!

Миртала. Досада меня берет с тобой, Дорион, особенно когда ты говоришь, будто делал мне много подарков и стал нищим из-за меня! Ну, сосчитай-ка, сколько ты мне дарил с самого начала.

2. Дорион. Ладно, Миртала, давай сосчитаем. Первое — обувь, что я привез тебе из Сикиона, две драхмы. Клади две драхмы.

Миртала. Но ты спал тогда со мной две ночи!

Дорион. И когда я возвратился из Сирии — склянку финикийского душистого масла, клади две драхмы и на это, клянусь Посейдоном!

Миртала. А я, когда ты уходил в плаванье, дала тебе тот короткий хитон до бедер, чтобы ты надевал, когда гребешь. Его забыл у меня кормчий Эпиур, проведя со мной ночь.

Дорион. Эпиур узнал его и отнял у меня на днях на Самосе — после долгой схватки, клянусь богами! Еще луку я привез с Кипра и пять сельдей и четырех окуней, когда мы приплыли с Боспора, сколько это выйдет? И сухарей морских в плетенке, и горшок фиг из Карии, а напоследок из Патар позолоченные сандалии, неблагодарная ты! А когда-то, помню, большой сыр из Гития.

Миртала. Пожалуй, драхм на пять наберется за все это.

3. Дорион. Ах, Миртала! Это все, что я мог дарить, служа наемным гребцом. Но теперь-то я уже командую правым рядом весел, а ты мною пренебрегаешь? А недавно, когда был праздник Афродисий, разве я не положил серебряную драхму к ногам Афродиты за тебя? И опять же матери на обувь дал две драхмы, и Лиде вот этой часто в руки совал когда два, когда четыре обола. А все это, если сложить, — все богатство матроса.

Миртала. Лук и селедки, Дорион?

Дорион. Ну да. Я не мог привозить лучшего. Разве я служил бы гребцом, если бы был богат? Да я собственной матери никогда и одной головки чеснока не привез! Но я хотел бы знать, какие у тебя подарки от твоего вифинца?

Миртала. Первое — видишь вот этот хитон? Это он купил. И ожерелье, которое потолще.

Дорион. Это? Да ведь я знаю, что оно давно у тебя!

Миртала. Нет, то, которое ты знаешь, было много тоньше, и на нем не было изумрудов. И еще подарил эти серьги и ковер, а на днях две мины! И плату за помещение внес за нас. Это тебе не патарские сандалии да гитийский сыр и тому подобная дрянь!

4. Дорион. А того ты не говоришь, каков он собой, тот, с которым ты спишь? Лет ему, во всяком случае, за пятьдесят, он лыс, и лицо у него цвета морского рака. А что за зубы у него, ты не видишь? А сколько в нем приятности, о Диоскуры, особенно когда он запоет и начнет нежничать — настоящий осел, играющий на лире, как говорится. Ну, и радуйся ему. Ты его стоишь, и пусть у вас родится ребенок, похожий на отца! А я-то уж найду себе какую-нибудь Дельфину, или Кимвалию, или соседку вашу флейтистку, или еще кого-нибудь мне по средствам. Ковры-то, да ожерелья, и плату в две мины не все мы можем давать.

Миртала. Вот-то счастлива будет та, которая возьмет тебя в любовники. Ведь ты будешь ей привозить лук с Кипра и сыр, воротясь из Гития!

XV. КОХЛИДА И ПАРФЕНИДА

1. Кохлида. Что ты плачешь, Парфенида? И почему ты несешь сломанные флейты?

Парфенида. Солдат-италиец, верзила, любовник Крокалы, побил меня, застав у нее, — я была нанята Торгом, его соперником, играть им на флейтах: ворвавшись к нам, он разбил мои флейты и опрокинул стол, за которым они ужинали, и вылил все вино из кратера. А того деревенщину Торга они вытащили из-за стола за волосы, обступили и избили: лупил его этот солдат (Диномах, кажется, его зовут) и другой солдат, его товарищ, так что не знаю, Кохлида, выживет ли Торг, потому что много крови текло у него из носа и все лицо вспухло и посинело!

2. Кохлида. С ума он сошел, или спьяна было дело?

Парфенида. Ревность такая, Кохлида, и нелепая любовь.

Крокала, кажется, потребовала с Диномаха два таланта, если он хочет один ею обладать, а когда он не дал, она не впустила его к себе, когда он пришел, и даже, говорят, захлопнула перед ним дверь, а приняла Торга из Энои, богатого земледельца, давнишнего своего любовника и хорошего человека, и стала с ним пить, а меня пригласила играть им на флейте. Пирушка была уже в разгаре, я заиграла одну из лидийских мелодий, и земледелец уже поднялся плясать, а Крокала хлопала в ладоши, и все шло хорошо. В это время слышится стук и крик, ломятся в дверь, и вскоре врываются человек восемь дюжих парней, и с ними этот дубина. Ну, тут все пошло вверх дном, и Торга повалили на пол, как я говорила, и били кулаками и ногами. Крокала, не знаю уж как, исчезла, убежав к соседке, Феспиаде; а мне Диномах дал пощечину, сказав: «Пропади ты», — и, сломавши мои флейты, бросил их мне.

Вот я и бегу теперь рассказать это хозяину. И земледелец, со своей стороны, отправляется повидать друзей, какие у него есть в городе, чтобы они предали этого мегарца суду пританов.

3. Кохлида. Вот какие радости нам достаются от этих солдатских любовных связей: побои да суды! Кроме того, все они называют себя начальниками и тысячниками, а когда нужно что-нибудь подарить, так говорят: «Погоди до выплаты; когда получу жалованье, тогда все сделаю». Так пропади они, эти хвастуны! Что касается меня, то я, во всяком случае, хорошо делаю, не допуская их вовсе к себе. По мне, пусть это лучше будет какой-нибудь рыбак, или гребец, или земледелец, мало умеющий льстить, но приносящий много подарков. А эти, что только потрясают перьями на шлемах да рассказывают про сражения, — это пустые болтуны, Парфенида.