1. Ликин. С самого утра ты, друг мой Феомнест, наполняешь любовными шутками мои уши, утомленные непрерывными серьезными разговорами; именно в тот час, когда я сильнее всего жаждал такого отдохновения, пролилась на меня прелесть твоих веселых рассказов. Ведь душа не в силах переносить все время лишь серьезные занятия, а честолюбивые труды требуют, чтобы мы освобождались ненадолго от тягостных забот и предавались удовольствиям. Больше всего порадовало меня сегодня утром милое лукавство и приятная убедительность твоих нескромных повестей, так что я чуть было не счел себя Аристидом, который слишком увлекся «Милетскими рассказами». И клянусь зажигавшими в тебе любовь эротами, для которых служил ты такой удобной мишенью, — мне жаль, что ты перестал рассказывать. А если тебе кажется, что я говорю пустое, то заклинаю тебя самою Афродитой: если вспыхнула в тебе страсть к какому-нибудь мужчине или, клянусь Зевсом, женщине, то не спеша вызови ее в памяти. К тому же и день у нас сегодня праздничный, когда приносят жертвы Гераклу; а ты и сам, верно, знаешь, как проворен был этот бог в делах Афродиты, — и поэтому, кажется мне, он с удовольствием примет в жертву такие рассказы.

2. Феомнест. Скорее сосчитал бы ты, Ликин, волны в море или густые облака в небе, чем эротов, воспламенявших во мне любовь. Я думаю, пустым останется их колчан, и если они захотят налететь на кого-нибудь другого, то лишь насмешки возбудят их безоружные руки. С тех пор как я, едва вышедши из детского возраста, стал юношей, эроты гонят меня от одной страсти к другой. Одна любовь сменяет другую; прежде чем первая покинет меня, приходит вторая. Их больше, чем голов, которые вновь и вновь вырастали у Лернейской гидры, и никакой Иолай тут не поможет: ведь огня огнем не погасить. Будто живет у меня в глазах сладострастный овод, который беспрестанно захватывает все красивое, тащит к себе и не может насытиться. И часто становлюсь я в тупик: откуда этот гнев Афродиты? Ведь я не потомок Солнца и не причастен к преступлению лемносских женщин; не был я груб и спесив, как Ипполит; чем же возбудил я непрестанное гонение богини?

3. Ликин. Оставь-ка, Феомнест, это неискренние и привередливое лицемерие. Неужели ты недоволен, что судьба дала тебе в удел такую жизнь? Тяжело, по-твоему, проводить ее с прекрасными женщинами и мальчиками, цветущими красотой? Пожалуй, тебе нужно будет обрядами очиститься от этой тяжкой болезни: ведь это ужасный недуг. Неужели же ты, болтая весь этот вздор, потому не будешь считать себя счастливцем, что не дал тебе бог в удел ни грязного земледелия, ни скитаний купца, ни жизни воина, всегда готового к сражению, что занимают тебя лишь блестящие палестры, яркие одежды до пят, украшенные пурпуром, да, кроме того, еще уход за твоими искусно причесанными волосами? Что же до любовных влечений, то тут сами муки приятны нам, и зуб страсти кусает сладко: домогаясь, ты надеешься, а достигнув, получаешь удовольствие, и равное наслаждение несут настоящее и будущее. И только что, когда ты рассказывал о длинном, словно у Гесиода, списке тех, кого ты любил с самых давних времен, страстно увлажнились твои веселые глаза, а голос стал совсем как у дочери Ликамба, тонким и нежным; по одному твоему виду было ясно, что ты любишь не только своих возлюбленных, но и воспоминание о них. И если пропустил ты что-нибудь в своем плавании по странам Афродиты, не скрывай этого и принеси Гераклу беспорочную жертву.

4. Феомнест. Да нет, Ликин, ведь этот бог — пожиратель быков, и, как говорят, жертвы без дыма меньше всего доставляют ему удовольствие. Но раз мы (решили почтить его ежегодный праздник рассказами, то хватит с нас моих повестей, которые я с самого утра нанизываю одну за другой: пусть и твоя Муза отбросит обычную серьезность и весело проведет с этим богом весь день. Будь для меня беспристрастным судьей (ведь тебя, как я вижу, не влечет ни та, ни другая страсть): кого ты предпочитаешь — тех ли, кто любит мальчиков, или тех, кому доставляют наслаждение женщины. Сам я подвержен обеим страстям и, как стрелка точных весов, колеблюсь одинаково в сторону обеих чаш; ты же — лицо незаинтересованное, решение твое неподкупно, рассуди и выбери, что лучше. Отбрось, мой друг, всякую ложную скромность и вынеси такое решение, какое подскажет тебе расследование моих любовных увлечений.

5. Ликин. Неужели ты, Феомнест, считаешь такое рассуждение праздным и смешным? А ведь оно обещает и мало серьезного. Я уже брался однажды решать этот вопрос без подготовки и знаю всю его важность, особенно с тех пор, как услышал, как двое мужчин ожесточенно спорили об этом; воспоминание о них до сих пор живо сохранилось у меня. Их разделяли не только речи, но и желания. Оба они не походили на тебя: ведь ты благодаря твоей непритязательности получаешь двойную плату, как тот, кто без сна пасет

Из них же один получал необыкновенное наслаждение от мальчиков и женские ласки считал погибелью, другой, чуждый любви к мужчинам, испытывал страстное влечение к женщинам. Я был судьей в этом состязании двух боровшихся страстей и получил от него такое удовольствие, что и сказать не могу. Их слова запечатлелись у меня в ушах так, как будто они только что были сказаны. Поэтому, отбросив прочь все поводы, по которым ты можешь меня упрекнуть, я в точности перескажу все, что слышал от обоих.

Феомнест. А я встану отсюда и сяду против тебя чтобы

а ты мерно повествуй о старинной славе любовного спора.

6. Ликин. Когда я задумал плыть в Италию, для меня снарядили быстроходный корабль, из тех судов с двумя рядами весел, какими, кажется, пользуются больше всего либурны — народ, что живет возле Ионийского залива. Едва получив возможность ехать, я поклонился всем отечественным богам и, призвав Зевса — Покровителя странников, чтобы он благосклонно помог мне в плавании на чужбину, выехал на паре мулов из города к морю. Обняв провожающих — а шла за мною толпа людей, которые, упорно желая учиться, постоянно бывали возле меня и теперь с большой тоскою ожидали прощания, — взошел я на корму и расположился возле кормчего. Когда вскоре усилиями гребцов отошли мы от земли и дуновения ветра стали, как пастухи, подгонять нас вперед, мы поставили посреди судна мачту и на ее вершине укрепили рею. Потом мы распустили паруса, собранные вокруг деревянных брусьев: понемногу заполнилось полотно, и мы полетели с таким, я думаю, свистом, с каким летит стрела; только волны тяжело шумели вокруг разрезавшего их носа корабля.

7. Но сейчас незачем распространяться обо всех важных или смешных происшествиях, которые случились во время плавания. Оставив за собой побережье Киликии и не без труда миновав Ласточкины острова — счастливые рубежи древней Эллады, — мы достигли Памфилийского залива и стали заходить в каждый город Ликии, наслаждаясь больше всего их преданиями: ведь там не видно ни малейшего остатка былого благоденствия. Так было до самого Родоса, посвященного Солнцу: там решили мы прервать бывшее до тех пор непрерывным плавание.

8. Гребцы, вытащив корабль на сушу, разбили близ него палатки, а я, когда мне было приготовлено пристанище против храма Диониса, стал бродить на досуге, получая необыкновенное удовольствие: ведь Родос — подлинно город Гелиоса, и красота его достойна этого бога. Проходя по портикам храма Диониса и рассматривая каждую картину, я одновременно наслаждался ими и вспоминал предания о героях, потому что тотчас бросились ко мне двое или трое людей и за небольшую плату стали рассказывать мне содержание картин; впрочем, по большей части я сам догадывался, что на них изображено.

9. Когда я вдоволь насмотрелся и уже подумывал о возвращении домой, выпала мне на долю самая приятная удача, какая может быть на чужбине: я встретил людей, с давних пор близких мне. Пожалуй, и ты их знаешь: ты мог их видеть здесь, потому что они нередко навещали меня. Один был Харикл из Коринфа, юноша и сам по себе не безобразный и не чуждавшийся заботы о своей внешности, поскольку он стремился нравиться женщинам; с ним был афинянин Калликратид, человек простого нрава, который всему предпочитал политические речи и судебное красноречие. Он закалял свое тело гимнастикой; но, кажется мне, он любил палестры лишь из-за своего влечения к мальчикам: весь он был полон страстью к ним, а женщин ненавидел так сильно, что проклинал Прометея. Издали увидев меня, оба радостно и весело подбежали ко мне; когда же мы, как обычно, обнялись, каждый из них стал просить меня прийти к нему. Я же, видя, что спорят они слишком горячо, сказал: «Сегодня, Калликратид и Харикл, лучше будет вам обоим прийти ко мне, чтобы еще больше не возбуждать эту ссору. А в ближайшие дни (ведь я решил провести здесь дня три-четыре) вы в свою очередь угостите меня, определив по жребию, кто будет первым».

10. Так и порешили. В тот день давал обед я, на следующий день — Калликратид, за ним — Харикл. Уже за обедом отчетливо обнаружились устремления каждого из них. Афинянин был окружен множеством молодых и красивых рабов, и почти ни у кого из них не было на лице растительности, потому что рабы оставались при нем лишь до тех пор, пока первый пушок не оттенял им лица; когда же щеки у них покрывались мягкой щетиной, он отправлял их в свои афинские имения управляющими и надсмотрщиками. А за Хариклом следовал целый хор арфисток и танцовщиц, и весь его дом был полон женщин, как в праздник Фесмофорий; мужчин же там почти не было, разве что где-нибудь попадется на глаза ребенок или дряхлый старик повар, к которым по их возрасту никакая ревность не может питать подозрений. Уже это все служило, как я сказал, достаточно ярким признаком склонностей каждого из них. К тому же часто между ними возникали на короткое время столкновения, но споры эти кончались ничем. Когда же наступил срок уезжать, я, по их желанию, взял обоих с собою в плавание, потому что они, как и я, намеревались отправиться в Италию.

11. По пути мы решили причалить у Книда, чтобы осмотреть его: очень хотелось нам увидеть святилище Афродиты (ведь повсюду прославляют стоящее там творение Праксителя, и в самом деле восхитительное). Потихоньку подошли мы к земле; сама богиня, я думаю, послала ясную погоду, сопутствовавшую нашему кораблю. Пока остальные занимались обычными приготовлениями, я обошел Книд кругом, влекомый парой поклонников искусства любви; не без смеха я смотрел на непристойность глиняных статуэток, столь уместных в городе Афродиты. Обойдя сперва портики Сострата и все остальное, что могло доставить нам удовольствие, мы направились к храму Афродиты. Мы двое — я и Харикл — шли с большой охотой, а Калликратид — неохотно, потому что предстояло нам увидеть женщину; и я думаю, он охотно поменял бы Афродиту Книдскую на Феспийского Эрота.

12. Тотчас от самого святилища нам навстречу повеяли дуновения Афродиты: ведь внутренний двор не был устлан гладкими каменными плитами, уложенными на бесплодную почву, но, как и должно быть в храме Афродиты, был весь возделан и плодоносил. Все вокруг осеняли плодовые деревья, образовавшие свод простертыми высоко в воздухе густыми кронами. Сверх всего, пышно разросся там, у своей повелительницы, обильно усыпанный плодами мирт, принесший щедрый урожай; и все остальные деревья цвели здесь во всей красоте, какая дана каждому в удел. Дряхлость старческого возраста не иссушила их, и даже в самую пору зрелости они расцветали молодыми побегами. Вперемежку с ними стояли те деревья, которые плодов не приносят, но которым красота заменяет плод: кипарисы и платаны, до неба высотою, и с ними лавр-Дафна, перебежчица в стан Афродиты, прежде убегавшая от радостей этой богини. Жадный любовник-плющ подкрадывался к каждому дереву и обнимал его. Густые виноградные лозы были увешаны частыми плодами: ведь приятнее Афродита, соединенная с Дионисом, и сладостны оба в смеси; а если они разлучены, то меньше доставляют наслаждения. Под самыми тенистыми кущами деревьев стояли веселые ложа для тех, кто желал там устроить пир. Люди образованные редко приходили туда, но простой народ из города, собираясь там, справлял праздники и подлинно занимался делом Афродиты.

13. Вдоволь налюбовавшись растениями, мы прошли внутрь храма. Сама богиня — прекрасная статуя из паросского мрамора — воздвигнута посредине; она стоит гордая, с легкой усмешкой. Вся ее красота ничем не скрыта, не окутана никакой одеждой; богиня обнажена, и только чресла слегка прикрывает она одной рукою. И так сильно искусство ее творца, что камень, неподвижный и твердый по природе, как нельзя лучше подошел для того, чтобы изваять из него каждую часть тела. Тут Харикл, словно потеряв рассудок, воскликнул: Счастливейший из богов — Арес, связанный ради нее!» Потом он подбежал к богине, вытянул сколько мог и поцеловал ее, прильнув губами к мрамору, А Калликратид стоял молча и дивился про себя. Храм этот имеет двери с двух сторон, и желающие могут как следует рассмотреть богиню со спины, чтобы ничто в ней не осталось скрыто для восхищенного созерцания. Поэтому без труда можно войти через другую дверь и любоваться красотой Афродиты сзади.

14. Решив осмотреть богиню целиком, мы обогнули святилище и подошли к нему сзади. И когда женщина, которой вверено хранение ключей, растворила перед нами дверь, мы замерли, пораженные зрелищем дивной красоты. Афинянин, еще совсем недавно смотревший спокойно, лишь только увидел те части, которые напомнили ему мальчиков, вдруг закричал, обезумев больше Харикла: «О Геракл! Какая соразмерная спина! Какие полные бока — как раз по ладоням, обнимающим их! Какой красивой линией изгибаются мышцы ягодиц! Они и не прилегают слишком плотно к костям из-за худобы, и не расплываются в чрезмерной полноте и тучности. А как сладостны улыбки ямочек, запечатлевшихся по обеим сторонам бедер, — и сказать нельзя! Как совершенны пропорции бедра и голени, прямая линия которой тянется до самой стопы! Таков, без сомнения, Ганимед, наливающий в небе Зевсу сладкий нектар. А от Гебы, если бы она стала мне прислуживать, я не принял бы напитка». Пока Калликратид выкрикивал все это как одержимый, Харикл почти застыл от необычайного восхищения, а глаза его от страсти подернулись томной влагой.

15. Когда же мы насытились зрелищем и перестали удивляться, то увидели на одном бедре пятно, выделявшееся как грязь на одежде; белизна мрамора вокруг особенно подчеркивала его безобразие. Стараясь повернее угадать истину, я подумал, что пятно, которое мы видим, появилось на камне от природы: ведь и камни не избавлены от изъянов, и часто судьба мешает им достигнуть совершенной красоты. Итак, я считал, что мрамор загрязнило природное черное пятно, и удивлялся, как Пракситель скрыл этот портящий красоту камня изъян среди таких частей тела, которые меньше всего могли его выдать. Но стоявшая неподалеку от нас прислужница храма рассказала нам невероятную и неслыханную историю. Один юноша довольно знатного рода (имя его не было названо), часто посещая святилище, в недобрый час влюбился в богиню. Дни напролет проводил он в храме, и сперва всем казалось, что это лишь благочестивое поклонение. Утром, едва из постели, намного опередив рассвет, он приходил в храм и только после заката неохотно шел домой; целый день сидел он против богини, все время устремив на нее свой взгляд. При этом он шептал неясные слова и украдкой произносил любовные жалобы.

16. Когда он хотел, чтобы страсть хоть немного оставила его, то, воззвав к богине, он отсчитывал у стола четыре бабки ливийской газели и испытывал свою надежду игрою. Если кости ложились как он хотел и особенно если удавался ему бросок, носящий имя богини, когда ни одна бабка не падает одинаково, он преклонял колени, думая, что достиг исполнения своих желаний. Если же он, как часто бывает, неудачно разбрасывал кости по столу и они располагались так, что предвещали недоброе, — он проклинал весь Книд и падал духом, как от непоправимой беды; спустя недолгое время он вновь хватал бабки и старался новым броском исправить прежний промах. А когда страсть его разгоралась еще сильнее, он покрывал надписями всю стену, и нежная кора каждого молодого дерева славила прекрасную Афродиту. Наравне с Зевсом он чтил Праксителя, и всякая прекрасная драгоценность, хранившаяся у него в доме, становилась приношением богине. Наконец от чрезмерного напряжения своих вожделений он впал в отчаяние: тогда и нашлась дерзкая мысль, которая, как сводня, помогла ему удовлетворить желание. Когда солнце клонилось к закату, он незаметно для присутствующих прокрался и, затаив дыхание, встал неподвижно за дверью, в самой глубине; и после того как прислужники, по обыкновению закрыли дверь снаружи, наш юный Анхис остался заперт внутри. Как рассказать в подробностях о той несказанной ночи? Ни я, ни кто другой не сможет этого сделать. На следующий день были замечены следы этих любовных объятий, и на теле богини появилось пятно — улика того, что она испытала. А сам юноша, как повествует народная молва, исчез совсем: говорят, он бросился на скалы или в морскую пучину.

17. Когда прислужница рассказывала все это, Харикл, прервав ее речь, воскликнул: «Так, значит, женщину любят, даже если она из камня! А что было бы, если б кто-нибудь увидел подобную красоту живой? Разве счел бы он, что одна только ночь с нею дороже скипетра Зевса?» А Калликратид возразил, улыбнувшись: «Ведь неизвестно, Харикл, не услышим ли мы множество подобных рассказов, когда будем в Феспиях. Да и теперь на теле той самой Афродиты, которую ты так ревностно чтишь, имеется ясное доказательство моей правоты». — «Как так?» — спросил Харикл, и Калликратид отвечал ему, по-моему, весьма убедительно. Он сказал, что влюбленный юноша, получивши на целую ночь свободу, имел полную возможность насытить свое вожделение; и при этом он совокупился с изваянием, как с мальчиком; он желал, видимо, чтобы и спереди женское не было женским. Так наговорили они друг другу много бессвязных слов, пока я не прервал их невнятный и шумный спор, сказавши: «Друзья мои, ведите исследование по порядку, как полагается по законам хорошего воспитания. Оставьте эти беспорядочные и ни к чему не ведущие препирательства, и пусть каждый из вас по очереди произнесет пространную речь в защиту своего мнения. Уходить на корабль нам еще не время, а досуг следует употребить и на веселье, и на такое занятие, которое может не только доставить удовольствие, но и принести пользу. Выйдем из храма (ведь сюда для исполнения обрядов явилась большая толпа), свернем в одну из этих кущ, чтобы можно было спокойно выслушать и высказать все, что захотим. Но помните: тот, кто будет сегодня побежден, никогда не станет докучать нам разговорами о том же самом предмете».

18. Все решили, что я прав, и согласились со мной. Мы вышли; я был весел, потому что никакая забота не угнетала меня, а они шли в большой задумчивости, так и сяк обдумывая свои доводы, как будто им предстояло состязаться за право идти впереди процессии в Платеях. Когда же пришли мы в убежище, заросшее деревьями и тенистое в это жаркое время года, я сказал: «Вот приятное место! Здесь над головою звонко вторят нам цикады…» С этими словами я сел посредине, совсем как судья, и в насупленных бровях у меня была вся гелиея. Потом предложил я им обоим тянуть жребий, кому говорить первым; он выпал Хариклу, и я повелел ему тотчас начать речь.

19. Он молча потер лицо рукой и, выждав немного начал примерно так: «Тебя, повелительница Афродита, тебя зовут мои моленья: будь помощницей в речи, которую я должен произнести в твою защиту. Ведь то дело, которому уделишь ты хоть каплю своего умения убеждать, становится самым совершенным, а речи о любви особенно в тебе нуждаются: ведь ты — их родная мать. Женщина сама — будь защитницей женщины, а мужчинам дай оставаться тем, чем они родились, мужчинами! Тотчас в начале своей речи призываю в свидетели всего того, что я почитаю правильным, праматерь и первопричину всякого рождения! Я имею в виду священную мать всего сущего — природу, которая, сочетав первичные стихии мироздания — землю, воздух, огонь и воду, — из их взаимного смешения породила все живое и одушевленное. Зная, что мы сотворены из смертной материи и что краток срок жизни, предназначенной каждому, она устроила так, что гибель одного служит рождению другого. Умершее она соразмерно возмещает рождающимся, чтобы мы вечно жили, сменяя друг друга. Но ничто не может родиться от одного существа; поэтому она сделала природу каждого вида двойственной: мужскому полу она дала в удел выделение семени, а женский — сделала как бы вместилищем рождаемого. Вложив в оба пола взаимное влечение, она сочетала их друг с другом, предписав нерушимый закон, чтобы и тот и другой оставался верен своему естеству и чтобы ни женщины не вели себя, вопреки природе, как мужчины, ни мужчины непристойно не изнеживались. Благодаря этому лишь общенье мужчин с женщинами до сих пор сохраняет в непрерывных сменах поколений человеческую жизнь бессмертной: ведь ни один мужчина не может похвалиться, что рожден мужчиной. Двум самым почтенным именам достается вся честь, и одинаково чтят люди отца и мать.

20. Вначале, когда люди еще жили и думали, как и в век героев, и старались приблизиться к богам своей добродетелью, они повиновались законам, установленным природой: достигнув должного возраста, мужчины сочетались браком с женщинами и становились отцами благородных детей. Но вскоре люди спустились с этой высоты в пучину удовольствий и проложили странные и невиданные пути к наслаждению. Сластолюбие, которое дерзает на все, преступило законы самой природы. Кто же первый взглянул на мужчину как на женщину, прибегнув к одному из двух: или к тираническому насилию, или к бесчестному обольщению? На одном ложе сошлись существа одной природы; видя себя самого в другом, они не стали стыдиться ни того, что делают, ни того, что испытывают. Они, как говорится, бросают семя на бесплодный камень, получая малое наслаждение ценою большого бесчестья.

21. Их дерзость дошла до такого тиранического насилия, что даже железом оскверняют они природу: истребив в мужчине его пол, они находят более обширные пределы для своих наслаждений. А те, жалкие и несчастные, чтобы дольше быть мальчиками, перестают быть мужчинами: двусмысленная загадка двойственной природы, они не остались тем, кем родились, и не приобрели качеств того пола, в который перешли. И то, что делается, дабы продлить им цветение юности, заставляет их чахнуть и преждевременно стариться. Они считаются детьми — и одновременно успели стать стариками, даже недолгое время не побыв мужчинами. Так нечистое сластолюбие — наставник во всяческой мерзости, — изобретая одно бесстыдное наслаждение за другим, доходит до такого порока, который и назвать прилично нельзя; лишь бы ни один вид беспутства не остался неиспытанным!

22. А если бы каждый придерживался законов, установленных для нас провидением, то мы довольствовались бы общением с женщинами, и жизнь очистилась бы от позора. В самом деле, сохраняется же закон природы в чистоте среди животных, которые не могут ничего испакостить своими дурными наклонностями: львы не беснуются от любви ко львам, а своевременно возбуждает в них Афродита страстное стремление к львицам, бык — вожак стада — покрывает коров, а баран оплодотворяет мужским семенем целую отару. Что же? Разве кабаны не ищут самок? Разве не с волчицами спариваются волки? Вообще ни среди птиц, щебечущих в воздухе, ни среди тех, кому выпал жребий жить под водой, ни среди животных, обитающих на суше, никогда самец не стремится к общению с самцом, и незыблемы остаются законы провидения. А вы, люди, напрасно хвалитесь своим разумом; на самом деле именно вы — негодные звери! Какой невиданный порок побуждает вас преступать все законы и предаваться взаимному нечестью? Какая слепая бесчувственность окутала ваши души, если вы впали в двойной грех, избегая того, за чем следует гнаться, и гонясь за тем, чего следует избегать? Да если все люди один за другим решат, что лишь к этому нужно стремиться, — не останется больше ни одного человека.

23. Здесь и появляются у последователей Сократа эти удивительные речи, которыми они морочат слух мальчиков, не обладающих еще зрелыми суждениями. Но человек, разум которого достиг расцвета, не может ими увлечься. Эти люди притворяются, будто любят душу, и, стыдясь любить красоту тела, именуют себя любителями добродетели. Порою мне хочется просто смеяться над ними. Почему же вы, возвышенные философы, с презрением пренебрегаете человеком, который дал себя испытать в течение долгого времени и показал, каков он есть, о чьей добродетели свидетельствует седина и старость? Почему вся ваша мудрая любовь стремится лишь к юным, о ком еще никак нельзя судить, к чему они обратятся в жизни? Или есть такой закон, что всякое внешнее безобразие нужно осудить и за нравственную низость, а все красивое восхвалять как нравственное, прекрасное? Но ведь согласно великому провозвестнику истины — Гомеру —

И еще где-то он снова сказал:

И конечно, мудрого Одиссея он восхваляет больше, чем прекрасного Нирея.

24. Почему же ничью любовь не привлекает ум, справедливость и прочие прекрасные качества, которые достались в удел зрелым людям, а красота мальчиков вызывает сильнейшие волнения страстей? Конечно, следовало, о Платон, полюбить Федра за то, что он предал Лисия. Или пристойно было влюбиться в доблестного Алкивиада, который увечил статуи богов и за выпивкой разбалтывал тайны Элевсинских мистерий? Какой человек признает себя любовником того, кто предал Афины, из-за кого Декелея была укреплена врагом, кто всю жизнь стремился к тирании? Но, как говорит божественный Платон, Алкивиад, пока не оброс бородой, был всем любезен: а когда, выйдя из отрочества и став мужчиной, он достиг того возраста, в котором несовершенный дотоле разум приобретает всю силу суждения, — все его возненавидели. Что же? Прикрывая постыдные страсти стыдливыми именами, эти люди — скорее любители юношей, чем любители мудрости — называют нравственным совершенством телесную красоту. Но довольно говорить об этом; пусть не кажется, что я с неодобрением вспоминаю великих людей.

25. Оставим ненадолго эти серьезные вопросы и снизойдем до обсуждения ваших, Калликратид, наслаждений; и тут я докажу, что связь с женщиной намного приятнее, чем с мальчиком. Во-первых, я думаю, что всякое удовольствие тем слаще, чем оно длительнее: ведь острое и мимолетное наслаждение прекращается прежде, чем успеешь его испытать, а все приятное становится еще приятнее, если его растянуть. Вот если бы скаредная пряха Мойра продлила срок нашей жизни, если бы нам постоянно сопутствовало здоровье и никакая печаль не омрачала нам настроение! В торжествах и празднествах проводили бы мы тогда все время. Но раз завистливое божество отняло у нас самые большие блага, то из оставшихся приятнее всего те, которыми мы дольше обладаем. А женщина с девичества и до того возраста, когда пролегла наконец последняя морщина старости, желанна для мужских объятий и ласк, даже если она уже перешагнула пору своего расцвета: ведь, «опытность умеет говорить мудрее юности».

26. Если кто-нибудь попробует сойтись с двадцатилетним юношей, он, мне кажется, предастся противоестественной похоти, гонясь за сомнительными успехами. Жестки и массивны возмужавшие члены возлюбленного, шершав подбородок, прежде нежный, а теперь обросший молодой щетиной, и сильные бедра покрыты волосами, как грязью. Есть и не такие явные изъяны, но их я предоставляю знать вам, искушенным. А у любой женщины кожа всегда блистает прелестью, и завитки густых локонов падают волнами, подобно прекрасно цветущим гиацинтам: одни распущены сзади и украшают спину, другие щедро вьются вокруг ушей и висков, кудрявее луговых трав. И все остальное тело, на котором не растет ни единого волоса, блистает ярче электра или сидонского стекла.

27. А разве в наслаждениях мы не должны стремиться к взаимности, к тому, чтобы обе стороны получали равное удовольствие? Ведь не радует нас, как бессловесных животных, жизнь в одиночестве: нет, нас связывает дружелюбное общение, и все хорошее кажется нам еще приятнее, когда мы делим его друг с другом, а все неприятности становятся легче, когда их переносим вместе. Поэтому люди и придумали совместную трапезу. Поставив столы посредниками дружбы, мы в должной мере ублажаем желудок кушаньями; и при этом не в одиночестве пьем мы, например, фасосское вино, не в одиночку наедаемся роскошными яствами. Наоборот, каждому приятнее разделить все это с другими, и, сделав друга соучастником пиршества, мы сами получаем удовольствие.

28. Так и сойдясь с женщиной, мы поровну даем друг другу одинаковое наслаждение, и радостно расстаются любящие, получив поровну (если мы не признаем судьей в этом деле Тиресия, который говорит, что наслаждение женщины вдвое превосходит наслаждение мужчины). Нельзя, по-моему, в себялюбивой жажде наслаждений заботиться только о том, чтобы себе забрать нечто приятное и самому получить от другого все наслаждение; лучше разделить то, что ты сам получил, и дать взамен равную долю. Однако никто еще не обезумел настолько, чтобы сказать, будто с мальчиками дело обстоит так же. Наоборот, совратитель удаляется, получив изысканное, по его мнению, наслаждение, а на долю обесчещенного остаются поначалу только боль и слезы. Потом, когда с течением времени боль немного уменьшается, остается, как говорят, только докука, удовольствия же не испытывает он ни капли…»

29. Все это Харикл говорил горячо, со все возраставшим напряжением; когда же он кончил, грозно и дико смотрели исподлобья его глаза. Мне казалось, что он совершает какой-то очистительный обряд против любви к мальчикам. Слегка улыбнувшись, я медленно перевел взгляд на афинянина и сказал: «Я думал, что буду судьей в смешном и шуточном споре, но рвение Харикла, сам не знаю как, сделало мою задачу куда более серьезной. Ведь он говорил с таким волнением, будто вел в Ареопаге дело об убийстве, поджоге или, клянусь Зевсом, отравлении. Настал срок — теперь или никогда: нужно, чтобы в одной твоей речи ожили Афины, Периклово искусство убеждать и все красноречие десяти ораторов, с которым они ополчились на македонян. Пусть она напоминает одно из публичных выступлений на Пниксе».

30. Калликратид, выждав немного (по его лицу казалось, что он весь поглощен спором), начал ответную речь: «Если бы женщинам было дано право участвовать в Народном собрании, судах, государственных делах, они избрали бы тебя, Харикл, своим вождем или заступником и даже поставили бы тебе в награду на площади медные статуи. Вряд ли и сами они могли выступать в свою защиту с таким рвением, если бы кто-нибудь дал им возможность выступать. Не сделали бы этого даже те, кто, как считают, выделялся среди них своей мудростью: ни ополчившаяся против спартанцев Телесилла, из-за которой Арес в Аргосе считался богом женщин, ни сладкогласная гордость Лесбоса — Сапфо, ни дочь пифагорейской мудрости Феано; и Перикл, наверно, не говорил так, защищая Аспасию. Но раз уж прилично мужчинам произносить речи в защиту женщин, то выступим же и мы — мужчины — в защиту мужчин. Будь же благосклонна к нам, Афродита, — ведь мы чтим твоего Эрота.

31. Я полагал, что у нас пойдет шуточный веселый спор, но раз уж вздумал Харикл ради женщин пуститься в рассуждения, то и я с радостью воспользуюсь его примером и докажу, что только в любви к мальчикам наслаждение сочетается с добродетелью. Как хотел бы я (о, если бы это было возможно!), чтобы возле нас рос платан, когда-то внимавший словам Сократа, — дерево, более счастливое, чем Академия или Ликей. Под ним лежал Федр, как рассказывает божественный муж, снискавший величавшую славу. Может быть, помня еще прекрасного Федра, дерево зашумело бы своими ветвями, как додонский дуб, и этим священным голосом прославило бы любовь к мальчикам. Но это невозможно, ибо

Как странники, застигнуты мы на чужбине, а Книд дает преимущество Хариклу. Но не предадим же истины, уступив страху!

32. Лишь ты, небесный бог, вовремя явись нам, — благосклонный к дружбе, предводитель таинств Эрот; явись не тем злым ребенком, каким в шутку рисует тебя рука живописца, но от рождения совершенным, каким породило тебя первосозидающее начало. Это ты из неясной расплывчатой бесформенности создал форму всего сущего. Ты открыл могилу, в которой пребывало мироздание, и прогнал разлитый повсюду хаос в самые дальние глубины тартара, где воистину

и откуда он, скованный нерушимой стражей, не может выйти назад. Ярким светом ты разверз темную ночь и стал творцом всего неодушевленного и всего, что имеет душу. Вложив в сердца людей прекрасное единодушие, ты дал им высокое свойство дружбы, чтобы с ранних лет, когда душа еще чужда зла и податлива, вместе с ней вырастали, мужали и становились совершенными добрые чувства к ним.

33. Брак изобретен как средство, необходимое для продолжения рода, но только любовь к мужчине достойно повелевает душой философа. Ведь все, чем занимаемся мы не ради нужды, а ради красоты и изящества, ценится больше, чем нужное для непосредственного употребления, и всегда прекрасное выше необходимого. Пока жизнь людей протекала в невежестве и не было у них досуга, чтобы каждый день искать лучшее, они поневоле ограничивались самым необходимым, потому что недостаток времени не давал возможности открыть, как жить хорошо. Потом, когда не стало уже этой вечно тяготеющей нужды, умы потомков, освобожденные от уз необходимости, приобрели свободное время, чтобы придумать что-нибудь получше, отчего постепенно возросли разные знания. Это можно видеть на примере самых совершенных искусств. Когда появились первые люди, они старались только каждый день утолить свой голод. Недостаток необходимого не позволял им выбирать, и, в плену постоянной нужды, они питались первой попавшейся травой, выкапывали мягкие корешки и чаще всего ели желуди. Но со временем, увидев, как благодаря новооткрытым трудам земледельцев ежегодно приносит новый плод посев пшеницы и ячменя, люди оставили прежнюю пищу на долю бессловесных животных. И никто не будет настолько безумен, чтобы сказать, что дуб лучше колоса.

34. Дальше. Разве в самом начале жизни люди, нуждаясь в покровах, не надевали шкуры, содранные с диких зверей? И разве не додумались они, что горные пещеры и дупла в корнях сухих растений могут служить убежищами? Подражая этим образцам и все время совершенствуя свое подражание, люди выткали себе платье, построили жилища. Незаметно шли вперед эти искусства, взяв в учителя время; и вот красиво запестрели гладкие прежде ткани, вместо жалких домишек научились строить из великолепных камней высокие палаты, а безобразие голых стен покрывать яркими разноцветными красками росписей. Все эти искусства и науки, прежде безмолвные и погруженные в глубокое забвение, взошли после долгого заката во всем своем блеске, потому что каждый, открыв что-нибудь, передавал свое открытие тому, кто шел за ним; так весь ряд преемников восполнил недостающее, ибо всякий прибавлял новое к тому, чему научился сам.

35. Так пусть никто не ищет в древности любви к мальчикам: ведь необходимо было сходиться с женщинами, чтобы наш род не погиб совершенно, лишенный оплодотворения. Но только в наш век, ничего не оставляющий неисследованным, появились на свет разнообразные знания и те стремления, которые возбуждает в нас благородная жажда прекрасного. Тогда вместе с божественной философией расцвела и любовь к мальчикам. А когда придумано новое, не следует, Харикл, порицать его, называя негодным только потому, что оно не было открыто раньше. Не считай, что общение с женщинами лучше любви к мальчикам только потому, что оно несет печать более древних времен. Будем же считать древние привычки необходимыми, но разве не заслуживает большего уважения то, что жизнь открыла, когда люди приобрели досуг для измышлений.

36. Я тут едва удержался от смеха, когда Харикл восхвалял бессловесных животных и скифские пустыни: ведь от чрезмерного увлечения спором он чуть было не пожалел о том, что родился эллином. При этом он не понизил голос, чтобы скрыть свои слова, как человек, который сказал не то что хотел; нет, крича во все горло, громким голосом заявил он: «Не сходятся друг с другом самцы ни у львов, ни у медведей, ни у кабанов: лишь стремление к самкам властвует над ними». А что в этом странного? Ведь существам, лишенным разума и неспособным мыслить, недоступно то, что люди избирают разумным суждением. Если бы Прометей или какой-нибудь другой бог наделил их человеческим разумом, то не обитали бы они в одиночку в горах и не поедали бы друг друга, а, воздвигнув, как мы, святилища, жили бы каждый в своем доме с домашним очагом посредине и создали бы государство с общими законами. Что же удивительного, если животные, которые по их собственной природе осуждены провидением не получить благ, доставляемых разумом, лишены вместе со всем остальным и влечения к мужскому полу? Самцы львов не живут друг с другом — но ведь они и не занимаются и философией. Не сходятся друг с другом медведи-самцы — но ведь им неведома вся красота дружбы. А человеческий разум и знания, из частых опытов выбрав лучшее, признали любовь к мальчику самой верной.

37. Так не собирай же, Харикл, россказни гетер нашей распутной жизни и голословно не издевайся над нашей скромностью. Не путай небесного Эрота с Эротом-младенцем, а подумай — правда, поздно тебе с это переучивать в твоем возрасте, но подумай хоть теперь, если не подумал раньше: ведь Эрот — бог двойственный, и не одинаково вдохновляет он нас и будоражит наши души. Один Эрот, как я думаю, мыслит совсем по-детски, и рассудок не в силах управлять его нравом; он наполняет души людей неразумных; больше всего его занимает страсть к женщинам. Он — друг мимолетного необузданного желания — заставляет человека в безрассудном порыве гнаться за предметом вожделения. Другой Эрот — отец Огиговых времен, чистым и священным предстает он пред нашими взорами. Повелитель непорочных влечений, он вдыхает кротость в душу каждого, и мы, получившие в удел милость этого бога, преданы лишь тем наслаждениям, которые сочетаются с добродетелью. Ведь в самом деле, по словам трагического поэта, двойственным дыханием дышит Эрот, и мы под одним названием объединяем несходные страсти. Стыд тоже — божество двойственное, приносящее нам и пользу и вред:

Так нет ничего странного и в том, что страсть получила то же имя, как и добродетель, так что любовью именуют и разнузданное наслаждение, и целомудренную связанность.

38. Харикл сказал: «Ты ни во что не ставишь брак, ты изгоняешь из жизни весь женский пол; как же сохранимся тогда мы, люди?» Да, нам можно было бы позавидовать, если б мы, как говорит мудрейший Еврипид, избавленные от сношений с женщинами, приходили бы в храмы и святилища и там за серебро и золото покупали бы детей для продолжения рода. Необходимость наложила нам на плечи тяжелое ярмо и силой принуждает нас следовать ее велениям. Так изберем разумом прекрасное, и пусть только полезное подчиняется необходимости. Пока дело касается детей — пусть сохраняют значение женщины; но во всем остальном — прочь, знать и не хочу! Кто же в здравом уме мог бы перенести женщину, которая с раннего утра прикрашивается с помощью неестественных ухищрений? Ее подлинный вид безобразен, и лишь искусственные украшения скрадывают природную неприглядность.

39. Тот, кто взглянул бы на женщин, когда они только что встали с ночного ложа, решил бы, что они противнее тех тварей, которых и назвать утром — дурная примета. Поэтому и запираются они так тщательно дома, чтобы никто из мужчин их не увидел. Толпа старух и служанок, похожих на них самих, обступает их кругом и натирает изысканными притираниями их бедные лица. Вместо того чтобы, смыв чистой струей воды сонное оцепенение, тотчас взяться за какое-нибудь важное дело, женщина разными сочетаниями присыпок делает светлой и блестящей кожу лица; как во время торжественного народного шествия, подходят к ней одна за другой прислужницы, и у каждой что-нибудь в руках: серебряные блюда, кружки, зеркала, целая куча склянок, как в лавке торговцев снадобьями, полные всякой дряни банки, в которых, как сокровища, хранятся зелья для чистки зубов или средства для окраски ресниц.

40. Но больше всего времени и сил тратят они на укладку волос. Одни женщины прибегают к средствам, которые могут сделать их локоны светлыми, словно полуденное солнце: как овечью шерсть, они купают волосы в желтой краске, вынося суровый приговор их естественному цвету. Другие, которые довольствуются черной гривой, тратят все богатства своих супругов: ведь от их волос несутся чуть ли не все ароматы Аравии. Железными орудиями, нагретыми на медленном огне, женщины закручивают в колечки свои локоны; излишек волос спускается до самых бровей, оставляя открытым лишь маленький кусочек лба, или пышными завитками падает сзади до самых плеч.

41. Затем пестрые сандалии затягивают ногу так, что ремни врезаются в тело. Для приличия надевают они тонкотканую одежду, чтобы не казаться совсем обнаженными. Все, что под этой одеждой, более открыто, чем лицо, — кроме безобразно отвисающих грудей, которые женщины всегда стягивают повязками. Зачем распространяться и о других негодных вещах, которые стоят еще дороже? С мочек свисают грузом во много талантов эритрейские камни; запястья рук обвиты змеями — если бы это были настоящие змеи, а не золотые! Диадема обегает вокруг головы, сверкая индийскими камнями, как звездами; на шее висят драгоценные ожерелья, и до самых ступней спускается несчастное золото, закрывая каждый оставшийся обнаженным кусочек голени. А по заслугам было бы железными путами связать им ноги у лодыжек! Потом, заколдовав себе все тело обманчивой привлекательностью поддельной красоты, они румянят бесстыдные щеки, натирая их морской травой, чтобы на бледной и жирной коже заалел пурпурный цветок.

42. А как проводят они время после таких приготовлений? Сразу же уходят из дому, чтобы поклоняться всяким богам, гибельным для мужей (некоторых из них несчастные мужчины не знают даже по имени, — всем этим Колиадам и Генетиллидам, а то и Фригийскую богиню чтят они, совершая шествия в память ее несчастной любви к пастуху. Тайные Празднества без мужчин, подозрительные мистерии, которые — почему бы не сказать прямо? — развращают душу. По приходе оттуда, дома — тотчас же долгое умывание и обильная, клянусь Зевсом, еда, и при этом — великое жеманство перед мужчинами. Насытившись при всем своем обжорстве так, что им никакая пища уже в горло не лезет, они кончиками пальцев отщипывают от каждого стоящего перед ними блюда кусочки, все пробуют и при этом рассказывают о своих ночах, проведенных с мужчиной, о постели, полной женской неги, так что каждый, встав с нее, нуждается в немедленном омовении.

43. Таковы признаки их постоянного времяпрепровождения. А если бы кто-нибудь захотел в подробностях узнать и более серьезную правду, тот и в самом деле проклял бы Прометея и произнес слова Менандра:

Кто же гонится за этими благами? Кому по душе такая несчастная жизнь?

44. Теперь стоит противопоставить женским порокам мужественный образ жизни юноши. Рано встав с одинокого ложа, простою водой смыв с глаз остатки сна и надев священную хламиду, он уходит от отцовского очага и идет, потупившись и не глядя ни на кого из встречных. Провожатые и дядьки следуют за ним пристойной толпою, держа в руках скромные орудия добродетели: не глубоко прорезанные зубьями гребни, пригодные только чтобы приглаживать волосы, и не зеркала — неписаные изображения, точно передающие наши черты; нет, за юношей несут складные таблички, книги, хранящие память о доблести древних деяний, и, если ему нужно идти к учителю музыки, сладкозвучную лиру.

45. Укрепив душу философскими познаниями и насытив разум благами всестороннего образования, юноша совершенствует тело достойными свободного человека упражнениями. Он занят фессалийскими конями, а потом закаляет свою юность, в мирное время изучает военное дело, бросая дротики и пуская стрелы меткою рукой. Потом — умащения палестры; под зноем полуденного солнца покрывается пылью крепнущее тело, и каплями стекает пот трудных состязаний. После этого — недолгое умывание и умеренная трапеза, подкрепляющая юношу для предстоящих вскоре трудов; и снова с ним учителя и записи, в которых намеками или прямо рассказано о делах древности: кто из героев был храбр, кто проявил высокий разум или кто был предан справедливости и умеренности. Такими примерами доблести воспитывается юная и еще податливая душа. Когда же вечер прекратит его труды, юноша умеренно отдает необходимую дань потребностям желудка и, успокоенный дневной усталостью, спит сладким, достойным зависти сном.

46. Так кто же мог бы не влюбиться в такого юношу? Кто настолько слеп, у кого настолько поврежден разум? Как не полюбить его — Гермеса в палестрах в игре на лире Аполлона, конника, не уступающего Кастору? Ведь он, смертный телом, стремится достичь божественной доблести. А по мне, боги небесные, пусть бы вся моя жизнь прошла так, чтобы я сидел против друга и слышал вблизи его милые речи, выходил, когда он выходит, и во всяком деле был вместе с ним. Влюбленный хотел бы, конечно, чтоб его возлюбленный, не спотыкаясь и не уклоняясь, прошел через путь к старости, не испытав ни горя, ни завистливой злобы судьбы. Но если уж, по закону человеческой природы, его постигнет болезнь, — я буду болеть вместе с ним, когда он страдает. И если в зимнюю непогоду он выйдет в море, я поплыву вместе с ним. Если насилие тирана наденет на него оковы, я сам себя закую в такое же железо. Всякий, кто ненавидит его, будет мне врагом, и другом будет тот, кто к нему расположен. Если бы я увидел, что на него напали враги или разбойники, я поднял бы против них оружие, хотя бы это было и свыше моих сил. А если бы он умер, не вынес бы жизни и я; как мою последнюю волю, я завещаю тем, кого после него я любил больше всех, чтобы над нами обоими насыпали общий могильный холм и, смешав кости с костями, не разделяли бы нашего безгласного праха.

47. Не моя любовь к тем, кто ее достоин, первой предначертала все это. Нет, дух героев, близкий к богам, установил закон, чтобы эта любовь к друзьям жила до самой их смерти и улетучивалась лишь с последним вздохом. С младенческою возраста соединила Фокида Ореста с Пиладом; взяв бога посредником во взаимных чувствах, они как бы в одной ладье проплыли весь жизненный путь: вместе умертвили Клитемнестру, как будто оба были детьми Агамемнона, ими обоими был убит Эгисф. Когда Кары гнали Ореста, еще больше страдал Пилад, и вместе с ним вел он тяжбу, когда Ореста судили. Эту влюбленную дружбу они не ограничили пределами Эллады, а вместе поплыли в самые дальние Скифские края, один — страдая от болезни, другой — заботясь о нем. Когда же ступили они на землю Таврики, тотчас приняла их Эриния, мстящая матереубийцам. Один упал, пораженный обычным припадком безумия, и лежал среди обступивших их варваров, а Пилад,

Он проявил нрав не только любовника, но и отца. Когда же было решено, что один из них останется, чтобы быть убитым, а другой уедет в Микены, чтобы отвезти письмо, каждый хотел остаться вместо другого, думая, что сам будет жить в живом друге. Орест не хочет брать послания, считая, что Пилад достойнее взять его. Поэтому он становится, можно сказать, из любимого любящим:

И немного спустя он говорит:

48. И так же дело обстоит во всем. Ведь когда эта чистая любовь, вскормленная с детских лет, возмужает и будет донесена до того возраста, в котором человек уже может мыслить разумно, тот, кто был любим, платит ответной любовью, и трудно разобрать, кто же в кого влюблен, ибо привязанность любимого, как зеркало, отражает точное подобие чувства любящего. Зачем же ты порицаешь, как чуждое нашей природе сластолюбие, то, что было определено божественными законами и дошло до нас, передаваясь из поколения в поколение? Охотно приняв этот завет, мы с чистой душой храним его, как святыню. И, согласно изречению мудрецов, действительно счастлив

А учение Сократа и это блестящее судилище добродетели даже Дельфийские треножники удостоили почестей, ведь Пифиец провозгласил истину, изрекши, что

Этот Сократ к прочим своим учениям, которые приносят пользу в жизни, прибавил и завет любви к мальчикам, потому что она в высшей степени полезна.

49. Любить юношей следует так, как любил Алкивиада Сократ, спавший с ним под одним плащом сном отца. А я, кончая свою речь, с удовольствием прибавил бы ко всему сказанному слова Каллимаха

Помните это, юноши, и целомудренно подходите к мальчикам, добрым нравом! Не жертвуйте долгой привязанностью ради краткого наслаждения, которое вы прикрываете, до тех пор, пока возлюбленный достигнет зрелости, притворным чувством дружбы. Чтя небесного Эрота, с детства до старости храните ваши чувства. Для тех, кто так любит, вся жизнь проходит приятно, потому что их душу не грызет совесть за что-нибудь постыдное, и после смерти к ним ко всем приходит добрая слава. А если верить сынам философии, то тех, кто был этому предан, после земли принимает эфир, и после смерти они получают лучшую жизнь как нетленную награду за добродетели.

50. Калликратид произнес все это торжественно и с юношеским увлечением. Харикл пытался говорить второй раз, но я прервал его, потому что нам пора было возвращаться на корабль. А когда они попросили меня объявить свое мнение, я, подумав недолгое время и взвесив речи обоих, сказал: «Мне кажется, что не экспромтом и не небрежно, друзья мои, произнесли вы свои речи. Клянусь Зевсом, каждая из них носит следы постоянного и усиленного размышления: из того, что следовало говорить, вы почти ничего не пропустили, так что другим нечего сказать на эту тему. Немал ваш опыт в этих делах, еще больше — убедительность речи; поэтому мне хотелось бы, если б это было возможно, стать Фераменом, которого прозвали «Башмак на обе ноги»; тогда вы оба наравне вышли бы победителями. Но кажется, вы сами не допустите затяжки, да и я решил, что во время плавания нам не должно все время докучать одно и то же. Поэтому я объявляю, что представляется мне справедливым.

51. Браки полезны людям в жизни и, в случае удачи, бывают счастливыми. А любовь к мальчикам, поскольку она завязывает узы непорочной дружбы, является, по-моему, делом одной философии. Поэтому жениться следует всем, а любить мальчиков пусть будет позволено одним только мудрецам. Ведь ни одна женщина не обладает полной мерой добродетели. А ты Харикл, не сердись, если Коринф уступит Афинам».

52. От смущения я высказал свое решение поспешно и коротко и тотчас же встал: я видел, что Харикл чересчур уж пал духом, как будто его приговорили к смерти. Зато афинянин с сияющим и веселым лицом вскочил и гордо пошел вперед, так что могло показаться, будто именно он разбил персов под Саламином. От этого моего решения я имел по крайней мере ту выгоду, что, празднуя победу, Калликратид угостил нас еще более блестящим обедом, чем обычно; а его образ жизни и всегда отличался великолепием. Потихоньку утешил я и Харикла, непрерывно восхищаясь искусностью его речи и удивляясь сверх меры, как он в менее выгодном положении защищался с такой силой.

53. Так провели мы время на Книде, таким примерно решением завершилась наша беседа, в которой серьезная веселость сочеталась с изящной шуткой. Но, Феомнест, раз ты уж вызвал во мне это давнишнее воспоминание, то скажи: что бы ты ответил, если бы был тогда судьей?

Феомнест. Уж не считаешь ли ты меня, клянусь богами, Мелетидом или Коребом, чтобы я подал голов против твоего справедливого приговора? Ведь я получил от твоих рассказов такое большое удовольствие, что мне казалось, будто сам я нахожусь на Книде, а этот маленький домик и есть тот знаменитый храм. Однако (ведь нет ничего неприличного в том, чтобы сказать об этом в праздник, и, мне кажется, всякий смех, даже если он слишком вольный, сегодня прозвучит торжественно) я удивляюсь высокопарности этой слишком уж надутой речи о любви к мальчикам. Мне по крайней мере кажется, что не очень приятно, проводя с мальчиком-подростком целые дни, выносить при этом Танталовы муки и терпеть жажду, когда красота плещется чуть ли не перед глазами и можно ее зачерпнуть. Мне мало смотреть на возлюбленного и, сидя напротив, слушать его речи; любовь создала целую лестницу наслаждений, и зрение в ней — только первая ступень…

54. По мне, такой пусть будет любовь к мальчикам. А все возвышенные болтуны и те, кто задирает свой философский нос выше головы, пусть пичкают неучей тонкостями высокопарных слов. И Сократ был любовником, как всякий другой, и Алкивиад, когда лежал с ним под одним плащом, не встал нетронутым. Не удивляйся: и Патрокл не был любим Ахиллом лишь настолько, чтобы сидеть напротив и

Нет, и в их дружбе посредником было наслаждение. Ведь когда Ахилл оплакивал смерть Патрокла и не мог рассчитать свои чувства, у него вырвалась правда:

А тех, кого по всей Элладе называют «комастами», я считаю не чем иным, как явными любовниками. Может быть, кто-нибудь скажет, что об этом стыдно говорить; но, клянусь Афродитою Книдской, ведь это — правда!

Ликин. Нет, милый Феомнест, я не допущу, чтобы ты положил здесь начало третьей речи, которую только в праздник прилично слушать, а во все прочие дни пусть она будет подальше от наших ушей. Не будем тратить больше времени, чем нужно, пойдем же на площадь! Теперь как раз следует зажечь огонь в честь бога. Это зрелище, которое напоминает присутствующим о страданиях бога на Эте, доставит нам большое удовольствие.