Шестьдесят километров, отделяющие Николаев; от Херсона, поезд тащился больше семи часов. Он был до отказа набит беженцами. Люди ехали целыми семьями, обживались в тесных вагонах, и порой, казалось, не очень-то стремились доехать. Лишь бы не наскакивали банды, лишь бы удалось на уцелевшее барахлишко выменять мешочек картофеля да пару морковок для детей, вот и можно жить. А что ждет там, в конце пути, - кто знает!…
Алексею казалось, что на весь состав ему одному по-настоящему не терпится увидеть наконец Херсон.
Всю дорогу он просидел на тормозной площадке заднего вагона, где, кроме него и горбатого проводника, пристроились еще человек шесть, смотрел на степь, на пустые поля, поросшие кое-где белесыми кустами.
На Херсонщине было знойно, все выцвело в степи. В небе висели плоские облака, точно пеплом подернутые от сухости.
В Херсон прибыли в третьем часу пополудни.
Не успели остановиться, как Алексей уже соскочил на землю и зашагал к зданию вокзала. Предъявив документы красноармейскому патрулю и спросив адрес ЧК, он вышел на широкую привокзальную площадь-пустырь и оглянулся, надеясь найти попутную подводу. Подвод не было. Алексей кинул на плечо вещевой мешок, с сомнением посмотрел на сапоги - выдержат ли? - и пошел пешком.
Возле больницы Тропиных он догнал крестьянина на пустой пароконной телеге.
- Эй, дядя, подвези!
Приклеив к губе лоскуток газеты, возница вытряхивал на ладонь табачные крошки из кисета.
- Махорка е? - спросил он.
- Есть махорка. Армейская!
Возница раздернул ширинку холщового кисета:
- Сыпь. - Получив табак, он нагреб сена в задок телеги: - Седай… - И пустил лошадей рысцой.
Они выехали на улицу Говарда.
У Алексея щемило сердце, когда он смотрел
на белые херсонские дома с узорными решетками поверх дверных стекол, на выложенные желтым известняком панели, на запыленные липы по сторонам дороги. Все было знакомо до боли. Он вернулся на родину…
Два военных года - большой срок. За это время Херсон многое перетерпел. Были здесь деникинцы, был атаман Григорьев, были греки и французы. Следы их посещений попадались на каждом шагу: то обгорелые балки вместо дома, то сломанное артиллерийским снарядом дерево… Сейчас Херсон осаждал Врангель. Так же, как и два года назад, доносился орудийный гул. Стреляли где-то в стороне Днепра. Упругие удары выстрелов чередовались с обвальным грохотом разрывов.
- Откуда бьют? - спросил Алексей.
Возница ответил, сердись неизвестно на кого:
- Шо це за «бьют»? Чи це бьют! Ото ничью побачишь, що буде!
Вид у города был запущенный и неприветливый. В канавах у дороги шили помои, в них рылись одичалые собаки. В раскаленном воздухе растекалось зловоние. Жители ходили с озабоченным видом, не глядя по сторонам, и чувствовалось, что они давно уже привыкли и к этой запущенности, и к грязи, и к артиллерийской пальбе, и ко многому другому, что их ничем уже нельзя удивить. Как непохожи они были на тех шумных, темпераментных херсонцев, каких Алексей знал с детства.
Да и сам он был уже не тот долговязый гимназист, что апрельской ночью восемнадцатого года на рыбачьем баркасе ушел в плавни с остатками разбитых немцами фронтовиков. Дорога его на родину кружила по Украине, по России, уходила далеко на север, до Перми, и снова, хитро поплутав, привела на Херсонщину. Около года Лешка был ординарцем Силина, который командовал пехотным полком в Красной Армии. Потом Силина перевели на партийную работу, назначили комиссаром кавалерийской дивизии, и он перетащил Алексея за собой. Здесь Алексей стал работать в Особом отделе. Рекомендовал его туда Силин. «Хватит, - сказал он, - в ординарцах ошиваться. У парня голова культурная, а он на посылках - не по-хозяйски это!…»
Семь месяцев Алексей проработал военным следователем. Здесь же приняли его и в партию…
В апреле двадцатого года дивизия остановилась в Верхнем Токмаке. Когда она двинулась дальше, Алексея в ней уже не было: он свалился в тифу. Он не видел, как уходила дивизия, не довелось ему проститься с товарищами, но, когда пришел в себя, обнаружил в больничной тумбочке толстую пачку писем от однополчан и характеристики, оставленные ему Силиным и начальником Особого отдела Головиным. С этими характеристиками, выписавшись из больницы, он приехал в Харьков, в ЦУПЧрезком , и оттуда, без толку проболтавшись две недели в ожидании назначения, был направлен в распоряжение Херсонской ЧК.
И вот теперь на попутной телеге въезжал в город рослый красноармеец, стриженый, худой после недавно перенесенного тифа. У него обветренные, обожженные солнцем скулы, твердый рот. И на вид ему можно дать много больше его девятнадцати лет. Только в пристальных светло-серых глазах такой же холодный и беспокойный блеск, как и два года назад…
Одет Алексей был плохо. Гимнастерка и штаны расползались от ветхости. Печальное зрелище представляли сапоги: истлевшие голенища, подошвы дырявые, кое-как скрепленные кусочками проволоки и подвязанные для верности веревкой. Из дырок торчали концы измочаленных портянок. Шинели не было совсем…
Возле Лютеранской улицы, где когда-то Алексей (тогда еще Лешка) стрелял в шпиона из иностранного вице-консульства, крестьянин повернул налево.
- Стой, дядю, ты куда?
- А то би що?
- Так мне ж прямо надо.
- Во голос! Ийды, хто ж тоби держить? - удивился возница.
Алексей спрыгнул с телеги. Спорить было бесполезно.
Впрочем, он не жалел, что оставшееся расстояние, придется пройти пешком.
И вот он снова шел по Суворовской в густой и прохладной тени ее раскидистых лип. Он вспомнил почему-то не восемнадцатый год, не немцев и расстрел фронтовиков возле Потемкинской, а то казавшееся необычайно далеким время, когда он бегал здесь мальчишкой. Вот улица, где находилась его гимназия. А вон кафе-кондитерская немца Лаупмана, где продавался шербет из разных сортов мороженого, сдобренного вареньем и орехами - мечта всех херсонских ребятишек. Эго удивительное по вкусу лакомство носило название «неаполитанское спумони». Сейчас кафе закрыто, витрины заложены досками, и на них висит объявление:
«Питательный пункт перенесен на Виттовскую».
Орудийные разрывы здесь слышнее, но, несмотря на это, народу много. Хозяйки с тощими кошелками; спешащие куда-то совслужащие; красноармейцы, матросы, крестьяне; беженцы с печальными и голодными глазами, забредшие с вокзала в поисках чего-нибудь съедобного. В тени пустующих деревянных киосков стайками сидят беспризорные…
Алексей свернул на Ришельевскую и прошел несколько кварталов. В одной из боковых улиц стоял красивый двухэтажный дом с большими «венецианскими» окнами, принадлежавший когда-то богатому херсонскому заводчику. Сейчас у подъезда расхаживал часовой. Здесь располагалась уездная ЧК.
В коридорах ЧК многолюдно и шумно. Дежурный - румяный паренек воинственного вида, в кубанке, С наганом на боку - провел Алексея на второй этаж. Отворив одну из дверей, он сунул в нее голову и доложил:
- До вас человек пришедши, приезжий.
- Давай, - сказали за дверью.
Пропуская Алексея, паренек ободряюще подмигнул ему:
- Идите. Не дрейфьте, товарищ…
Человек, сидевший в комнате за широченным письменным столом, был Брокман, председатель ЧК, латыш, плотный, широкоплечий, в серо-зеленом английском френче.
На столе перед ним стояла массивная чернильница без крышки и снарядный стакан вместо пепельницы. Рядом, на табурете, помещалась коробка полевого телефона.
Он долго и внимательно читал документы; Алексея. В документах говорилось, что военный следователь Особого отдела Михалев Алексей Николаевич направляется в распоряжение Херсонской уездной ЧК после «прохождения лечения в госпитале».
В служебной характеристике Алексея было сказано, что Алексей «является преданным делу рабочего класса и беднейшего крестьянства, который не жалел своей молодой жизни за Советскую власть… проявлял отважность и сообразительность в борьбе с врагами, а также, будучи грамотным и членом партии большевиков, стоял., как утес, на страже справедливости…»
В письме ЦУПЧрезкома рекомендовалось использовать Алексея на оперативной работе.
Пока Брокман читал документы, Алексей рассматривал его. У председателя ЧК выпуклый лов и сильная челюсть. Расчесанные на пробор седоватые волосы лежали на его круглой голове, как склеенные. Руки большие, узловатые, с зароговевшими ногтями.
Отложив бумаги, Брокман спросил:
- Сам откуда родом?
- Отсюда, из Херсона.
- Здешний? Значит, город знаешь? Родные есть? Где воевал? Ранен? Куда? Образование имеешь?… - Вопросы он задавал отрывисто, с едва заметным акцентом.
Расспросив о работе в Особом отделе, он достал из кармана коротенькую глиняную трубку и, набивая ее махоркой из жестяной коробочки., исподлобья оглянул Алексея.
- Ну и фигуры ко мне шлют, - проговорил, двинув челюстью, - оборванца на оборванце… Оружие хоть имеешь?
Алексей достал из заднего кармана маленький бельгийский браунинг - подарок Силина. Брокман махнул рукой:
- Это не оружие для чекиста. - Он подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул:
- Фельцера ко мне!
Потом сел за стол и уткнулся в бумаги, словно Алексея и не было в комнате.
Через несколько минут в кабинет влетел щуплый остроносый человечек в съехавшей на затылок военной фуражке.
- Звали? - спросил он, дыша со свистом.
- Это Михалев, наш новый сотрудник, - сказал Брокман. - Надо его одеть, чтобы не стыдно было. И пусть оружие выберет.
Начхоз окинул Алексея оценивающим взглядом и в затруднении покачал головой:
- Нелегкая задача! Такой рост! Это же Илья Муромец! Ну, хорошо, что-нибудь придумаем.
- И еще посмотри, какие на нем опорки. Сапоги у тебя есть?
На лице у завхоза появилось мечтательное выражение. Он точно хотел сказать: «Если бы!…»
- Значит, нету? - спросил Брокман. - В таком случае выдашь кресло.
- Товарищ председатель, - заговорил начхоз мягко, - может быть, товарищ Михалев подождет? Мне обещали подкинуть партию сапог через недельку-другую. В доме почти не остается кресел.
- Что мне приемы устраивать! - сказал Брокман. - У меня люди голые ходят! Садись, - приказал он ничего не понимавшему Алексею, - вот бумага, пиши…
Он продиктовал текст заявления. Алексей написал: «Ввиду отсутствия обуви, прошу выдать, мне 1 (одно) кожаное кресло на сапоги…»
Брокман размашисто поставил резолюцию: «Хозчасть. Выдать. Брокман».
- Теперь идите, - сказал он. - Когда справишься, зайди. Насчет жилья придется самому устраиваться, мне тебя класть некуда. Одну-две ночи можешь где-нибудь на диване переспать, а там куда хочешь, заживаться не позволю.
- Устроюсь. Я здешний! - сказал растроганный Алексей. - Спасибо вам…
- Ладно, нeчего. Работой с тебя возьмем.
В кладовой ЧК нашлась пара отличных галифе на рост Алексея - диагоналевых, с кожаными леями. В куче барахла Фельцер раскопал старый, но еще прочный офицерский френч. Он изрядно выгорел на солнце и был в двух местах, пробит пулями - на дырочках лежали аккуратные заплаты. По одной из заплат на левом нагрудном кармане легко можно было судить о судьбе бывшего владельца френча.
Фельцер указал на нее пальцем.
- Чтоб вы знали: это хорошая примета. Два раза в одно место не попадает. Ну, лучше не найдешь, сидит, как влитый…
Потом они пошли наверх, в зал, где у стены стояло вряд несколько кабинетных кресел. Фельцер отдал одно Алексею. Он выбрал наименее потертое и сам помог ободрать с него коричневую скрипящую кожу.
А затем Фельцер проявил поистине королевскую щедрость. Он снова повел Алексея в кладовую и там достал с полки кусок толстой негнущейся кожи - на подметки!
Из оружия Алексей выбрал наган: он был привычней и надежней тяжелых парабеллумов. Браунинг он тоже оставил себе. Он любил этот легкий, маленький, как игрушка, пистолетик. К тому же, эта была память от Силина.
С Фельцером они расстались друзьями.
Одетый во все новое, с наганом на боку и свертком кожи под мышкой, Алексей снова пришел к Брокману, слегка стесняясь своего шикарного вида. Но тот, занятый какими-то бумагами, мельком взглянул на него и кивнул на стул:
- Посиди, я сейчас.
Кутаясь в клубы махорочного дыма, Брокман сделал на бумагах пометки, разложил по стопкам и вызвал дежурного:
- Разнеси в отделы. Вот эти в трибунал пойдут, а этих пусть сегодня же отпустят, зря людей напугали. И скажи Илларионову, чтобы не хватал всех подряд, в другой раз шею намылю! Филиппов здесь?
- Нет еще.
- Ладно, иди.
Дежурный ушел. Тогда Брокман осмотрел Алексея и, казалось, остался доволен.
- Ладно. Теперь слушай, Михалев. Будешь у нас работать, так надо тебе кое-что втолковать… - Он выбрался из-за стола, прошел, хромая, по кабинету и остановился перед Алексеем. - Слушай внимательно, товарищ, и запоминай… Работа у нас трудная. Грязная работа. Вроде как у золотарей. А делать ее надо чистыми руками. Понимаешь ты меня?
Алексей утвердительно кивнул головой.
- Это хорошо, если понимаешь… Обстановку я тебе сейчас рассказывать не буду, сам помалу разберешься. Парень ты грамотный, у нас немного таких, что в гимназии учились. Главное запомни вот что… - Брокману, видимо, было трудно стоять. Он придвинул стул, сел против Алексея и продолжал медленно, с расстановкой, словно давая тому время обдумать каждое слово: - Задача у нас - бороться с контрреволюцией, и нам дана для этого большая власть над людьми. Но то власть особая. Если для себя выгоду будешь искать, разговор с тобой будет короткий.
- Мне об этом говорить не надо… - сквозь зубы сказал Алексей.
- Ты брось! - оборвал его Брокман. - Надо! Каждый день надо напоминать. И не тебе одному: всем нам. В таком деле, как наше, легко голову потерять. А потеряешь голову - наделаешь беды хуже контрреволюции. Один был такой, тоже не любил, чтобы напоминали. Вывели в расход. Следственных избивал… Ты это учти. Мы не жандармы. На нас народ смотрит, как на Советскую власть, и это каждую минуту надо помнить. - Он поднялся и пересел к столу. - Теперь так… Работы будет много. И днем, и ночью, и без воскресных дней: контрреволюция праздников не справляет. Для начала пойдешь в отдел по военным делам и шпионажу, поскольку опыт есть. Начальником у тебя будет уполномоченный Величко. Он сейчас на операции, так что явишься к нему завтра. Сегодня отдыхай, устраивайся… Сапоги закажи. Спроси у Фельцера, он тебе сапожника посоветует.
- Уже посоветовал.
В дверь просунулась голова дежурного:
- Пришел Филиппов.
Алексей встал.
- Посиди, если хочешь, - сказал Брокман, - привыкай к обстановке. Этот Филиппов - начальник авиационного отряда. Нужный человек, но фрукт…
Он не договорил: Филиппов вошел в комнату.