- Динка Федосова? - удивилась Маруся. - Да ее в Алешках все знают!
- Кто это такая?
- Дочка здешнего почтмейстера.
- Что ты о ней можешь сказать?
- Ничего особенного. В гимназии училась, образованная…
- Какая из себя?
- Красивая…
- Это не примета, ты тоже красивая.
У Маруси неприступно поджались губы, а щеки все-таки покраснели от удовольствия.
- Сравнил гусыню с курицей, - сказала она сухо. - Динка в любительских спектаклях играла всяких дам да цариц. Погоди, увидишь ее…
- Где она живет?
- На Портовой, недалеко от пристани. А работает на почте. Недавно начала. Раныпе-то дома сидела: ее папенька с маменькой за барыню держат.
- А при белых как себя вела?
- Увивались за ней, конечно, всякие офицерики.
- Ну вот, а говоришь «ничего особенного»!
- Да мало ли здесь таких, которым белые - свой брат! Ну и Динка…
- Где она живет, говоришь?
- На Портовой. Иди лучше завтра с утра на почту: она там…
Алексей увидел Федосову сразу, как только вошел в грязное, запущенное здание почтамта, где среди длинных столов валялись на полу окурки и бумажные обрывки, у входа стоял жестяной бак с питьевой водой и болтающейся на бечевке кружкой, а на стенах висели плакаты: «Добьем Врангеля!», «Белому барону - кол, а не корону!» У плакатов были ободраны уголки: на закрутки. Помещение перегораживала стойка, над которой до самого потолка поднималась проволочная решетка с полукруглыми отверстиями - окошками.
За стойкой сидела Федосова.
Теперь Алексей понял, откуда бралось упорство у ее бывшего поклонника, когда он отказывался говорить о ней.
Федосова была красива. Более того: очень красива. Лицо у нее было смуглое, чуть удлиненное, очерченное тонко и нежно, а глаза синие, с влажным блеском в темных зрачках; ресницы, взлетая, касались длинных и словно надломленных посередине бровей. Волосы расчесаны на прямой пробор и заплетены в тугую косу, переброшенную через плечо на грудь, и только у висков оставлены пушистые каштановые завитки.
На нее, как на чудо, не мигая, уставился молоденький белобрысый красноармеец. Он, видно, только что привез и сдал почту, а теперь что-то без нужды уминал в глубоком холщовом мешке и смотрел на девушку завороженно, с изумлением, которого и не пытался скрыть.
Были здесь еще двое: чубатый конник, нахальный и веселый, в казачьем чекмене и серых штатских штанах, к которым были пришиты алые шелковые ленты вместо лампасов, и его приятель, тоже кавалерист, огромный голенастый парень, туповатый и самодовольный, с красным бантом на портупее. Их кони стояли на улице у крыльца.
Чубатый, похлопывал плетью по ножнам уланского палаша и что-то негромко говорил, наклоняясь к стойке: любезничал. Федосова слушала его снисходительно, с терпеливой скукой.
- Как мы есть разведчики, - говорил чубатый, - то, конечно, глаз у нас наметанный. Едем мы мимо на боевых конях, я в окошко глянул и говорю напарнику: «Афоня, говорю, - это его такое имя - Афанасий, - сигай наземь, дело будет, поверь моему боевому опыту». Сказал я так, Афоня?
- Точно! - Афоня громогласно хохотнул и поправил бант на портупее.
- И еще говорю: кажись, боевой товарищ, наступает полное сопряжение судьбы для красной разведки и…
Он оборвал на полуслове и оглянулся, недовольный, что ему помешали.
Алексей шагнул к стойке и сказал первое, что пришло в голову:
- У вас не найдется листка бумаги, письмецо написать?
- Ах, вам листка бумаги! - вместо Федосовой отозвался чубатый и многозначительно подмигнул приятелю.
Нагловатые глазки его ощупывали Алексея. Он явно заподозрил, что этого высокого подтянутого парня привела сюда совсем не нужда в бумаге, а те же причины, что и его самого.
- Промежду прочим, тут не магазин, бумагой не торгуют. Ошиблись адресатом! - он шутовски выпятил челюсть.
Афоня радостно заржал и снова поправил свой шикарный бант.
- А тебе что? - Алексей, прищурясь, взглянул на него. - Больше других требуется?
- Не, я так, промежду прочим.
- Ах, «промежду прочим»! Ну и держи язык за зубами, не суй, куда не надо!
- Ого-го! - протянул конник, не ожидавший, по-видимому, такого решительного отпора. - Ты, гляжу, смелый!
- А кого бояться, тебя, что ли?
- Может, и меня. Неровен час, мозоль отдавлю.
- Оступишься.
- Не оступлюсь! - Чубатый начинал злиться. - Не таких давили!
Привалясь спиной к стойке, он задрал на нее локти, загораживая окошко.
Стычка с ним на глазах у Федосовой была совсем некстати, но отступать было поздно. Девушка смотрела на них насмешливо и выжидательно.
- Ну-ка, пусти!
- А шо будет? - вкрадчиво спросил чубатый.
- Там увидишь.
- А может, мне смотреть неохота? Может, мне желательно, чтобы ты прыснул отседова и дверцу подпер, бо задувает?
- Еще раз говорю; посторонись!
- А то?
- А то пообдеру с порток ленты и девкам отдам в косы заплетать…
Чубатый побагровел.
- Чего-о? - он спустил локти со стойки и зашевелил пальцами на черенке нагайки.
Слева на Алексея горой надвинулся Афоня. Положение становилось угрожающим.
- Перестаньте, пожалуйста! - За стойкой поднялась Федосова. - Если вам надо, идите на улицу, здесь не место…
- Что привязались к человеку? - К Алексею подошел и стал рядом белобрысый красноармеец. - Какого рожна задираете? Пришел человек мирно, письмо написать…
- О, еще один! - удивленно проговорил чубатый. - А ты откуда взялся? Тебе кто межу перепахал?
- Ты, паря, не приставай, - сказал красноармеец. - Не то, смотри, худо выйдет!
- Ого-го!
- Будет тебе и «ого-го».
- Перестаньте же! Вот вам бумага! - Федосова через плечо кавалериста протянула Алексею белый листок бумаги. - Перестаньте…
Алексей взял бумагу и тронул красноармейца за рукав:
- Брось связываться, ну их!
- Идите, идите! - посоветовал чубатый. - А то повыдергаем ходилки, ползти придется! - Он повернулся к Федосовой: - Извиняемся за беспокойство. Неохота вашу самочувствию портить, а то бы мы ему язык-то поукоротили…
Он еще что-то такое говорил, желая покрепче задеть Алексея.
Афоня гудел ему в лад.
Но Алексей уже взял себя в руки, помалкивал.
- Ну, пока до свиданьица, - сказал наконец чубатый, - как-нибудь заедем еще.
- Заходите, заходите, - приветливо пригласила Федосова.
- Заедем! - пообещал чубатый. - Теперича нас не отвадишь. Разведчики - народ верный. Разрешите ручку пожать…
Они попрощались и пошли к выходу. Проходя мимо Алексея, Афоня задел стол, за которым сидел Алексей, а чубатый просипел себе под нос:
- Я тя що встречу, языкатого!
- Давай, давай, разведчик…
Когда за ними захлопнулась дверь, Федосова звонко засмеялась:
- Как вы его поддели лампасами! Убийственно!
Алексей усмехнулся и махнул рукой.
- Пустобрех! - оживленно заметил красноармеец: - Обозники они. Фронтовые ребята так не выламываются.
- Но вы все-таки поступили опрометчиво! - сказала Федосова. - Они могли с вами расправиться, чтобы проявить лихость.
- В такие минуты не думаешь, - возразил Алексей. - Не всегда, знаете, можно сдержаться.
Он наклонился над бумагой, успев заметить, как внимательно посмотрела на него Федосова.
В это время из-за открытой двери в глубине помещения кто-то позвал: «Дося!» Девушка собрала с конторки разложенные на ней письма и вышла, легко и часто постукивая каблучками. Белобрысый красноармеец посмотрел ей вслед и, обернув к Алексею восхищенное лицо, вытянул губы, как бы говоря: «Ух ты, мать честная!» Он еще повозился со своим мешком, попросил у Алексея табачку, закурил, потом долго читал плакаты на стене. Ему не хотелось уходить. Наконец, разочарованно вздохнув, сунул мешок под мышку и тоже ушел.
Алексей нашел на столе обгрызанную ручку, очистил перо от налипшей на него чернильной гущи и задумался. Кому писать? Силину? Может, Воронько? Нет, все не то. Девица работает на почте, вдруг письмо попадет ей в руки?
Он поскреб в волосах и сочинил следующее:
«Здравствуй, Сергей!
Пишу тебе в третий раз, а ответа все нет. Теперь я не в Херсоне, а в Алешках. Родных не нашел. Катя с мужем куда-то уехала. От отца нет вестей. В госпитале, где я лежал, со мною чуть не приключилась беда…»
Алексей описал «мясной бунт» и свое вымышленное участие в нем.
«Сейчас я - писарь в штабе. Работа скучная, а мне другой и не надо. Надеюсь на перемены в жизни, о которых ты знаешь, но пока нет случая…»
Слово «перемены» Алексей дважды подчеркнул: пусть Федосова гадает, что он хотел сказать!
В конце письма он передавал приветы каким- то несуществующим Глебу и Олегу…
Пока Алексей писал, Федосова вернулась за стойку. Поднимая голову, он несколько раз ловил на себе ее зоркий изучающий взгляд. Народу за это время заходило немного: две старушки, беременная женщина с ребенком на руках да пожилой красноармеец из обоза, принесший пачку писем. Все они не вызывали подозрений и долго не задерживались.
Перечитав свое сочинение, Алексей придумал адрес: «Харьков, Церковная улица (в каждом городе есть такая, авось и в Харькове), дом Соколова, Сергею Петровичу Соколову» и, сложив письмо треугольником, понес его к висевшему возле двери почтовому ящику.
- Написали?
Алексей остановился. Федосова улыбалась ему из своего окошка.
- Да вот… написал. Спасибо за бумагу.
- Давайте сюда, я в очередную отправку пущу.
- Пожалуйста…
Она взяла письмо, взглянула на адрес.
- В Харьков? У вас там родные?
- Нет, просто друг. Сам я здешний, херсонский.
- Выходит, мы земляки.
- Вы тоже из Херсона?
- Я родилась в Алешках, но ведь это все равно, - она засмеялась. - А в Харькове я тоже жила - у дяди, на Сумской улице, знаете такую?
- Слышал…
- Соколов, Соколов, - повторила она, точно припоминая, - знакомая фамилия. Это не фабрикант Соколов?
- Нет, он… адвокат. То есть не мой друг, разумеется, а его отец.
- Значит, не тот. - Она отложила письмо. - В Харькове был фабрикант Соколов, родной брат известного херсонского предпринимателя. А ваш - адвокат? По-моему, тоже что-то слышала. А как вы попали в Харьков? - общительно спросила она.
- Да я, собственно, там не был, - сказал Алексей. Он решил не слишком завираться, чтобы не напутать чего-нибудь. - Мой отец в молодости дружил с отцом Сергея, и Сергей каждый год приезжал к нам на лето.
- А чем, если не секрет, занимался ваш отец?
- Он… Он работал у Вадона, - ответил Алексей тоном, по которому можно было заключить, что его отец был не менее, чем инженером.
Она небрежно спросила:
- Он и теперь там работает?
- Сейчас я ничего не знаю о нем…
- А… простите! Ужасное время! Все так перепуталось, перемешалось. Братья против братьев… Когда это кончится! Ведь так не может быть вечно? А? Вот вы, военные, вы ведь должны знать, сколько это еще продлится?
Алексей, улыбаясь, развел руками.
- Вот и все так, кого ни спросишь, а ты гадай! - Она обиженно надула красивые яркие губы.
- Кто ж вам ответит! - засмеялся Алексей, стараясь не сбиться с предложенного ею тона легкого «интеллигентного» разговора. - Я работаю в штабе (Федосова вскинула брови) и то не знаю. Правда, пост у меня скромный: всего только писарь, но, думаю, что и командующему не под силу такой вопрос.
- Да, да, верно! - вздохнула она.
Так они беседовали возле почтовой стойки, и их разговор ничем не отличался от десятков тысяч подобных же разговоров, какие велись на вокзалах, пристанях, в теплушках, на базарах, - всюду, где военная неразбериха случайно сталкивала людей. Каждому хотелось выговориться, поведать о своих горестях, узнать о чужих, поделиться слухами и новостями.
Как-то само собой получилось, что Алексей рассказал Дине (они познакомились) «все» о себе: учился в гимназии, мать умерла, отец добровольно пошел в армию, а когда грянула революция, исчез - ни слуху ни духу… Рассказал про Катю, про ее мужа, которого возвел до положения владельца магазина. О том, как в восемнадцатом году, поддавшись мальчишескому порыву, пристал к фронтовикам, а когда победили немцы, был вынужден бежать из Херсона, попал в армию - и закружило, и понесло… Потом ранило в плечо близ Верхнего Токмака, отпустили на побывку домой, а по Дороге схватил тиф и вместо дома снова угодил в госпиталь. Родных в Херсоне не нашел. Что оставалось делать? Опять попал в армию…
Дина, в свою очередь, рассказала, что успела закончить гимназию. Нет, ее жизнь протекала, конечно, не так бурно, как у Алексея, но что с того! Разве это жизнь! Мечтала об артистической карьере, верила в высокие идеалы, ждала чего-то необычайного. Где это все? Один прах да тлен. Хоть бы поверить во что-нибудь… Кругом грубые неинтересные люди. «Вы же видели…»
Беседа постепенно становилась все задушевней. Что ж мудреного? Оба воспитывались примерно одинаково, учились в гимназиях. Интересно ведь узнать, как в эти трудные годы складывались их судьбы. Вот Алексей служит у красных, а Дина знает кое-кого, кто служит у белых, и, представьте себе, это тоже неплохие люди… Кто же из них прав? Трудно, очень трудно разобраться!
- У вас, наверно, таких сомнений не бывает, - говорила она вздыхая. - Вы, должно быть, твердо убеждены в своей правоте?
- К сожалению, - отвечал Алексей, - и я не могу этого сказать. Раньше, правда, был убежден, верил, даже, если хотите горел. Дома меня не понимали, пошел наперекор всем. Думал: революция, мечта человечества… А что она при несла, эта мечта человечества? Голод, сыпняк, разруху… А, да что говорить!
- Вы еще долго пробудете в Алешках? - спросила Дина.
- Пока штаб не переедет. Боюсь, что скоро придется собираться.
- Заходите, пока здесь. Хоть поговорим…
- Спасибо. Обязательно приду.
- Домой заходите, - сказала она просто, - я живу с родителями. Они несколько странные, вам может показаться, но добрые. Улица Портовая, четвертый дом слева, если идти от пристани. Вы свободны вечером?
- Теперь-то уж освобожусь!
- Тогда часов в девять, ладно? У вас, наверно, как у штабиста, есть ночной пропуск?
- Это есть, чего-чего!
- Ну и хорошо, я вас встречу.
Она улыбнулась ему ласково, как старому знакомому, и протянула руку.
…Дойдя до угла, Алексей повернул обратно. Он снова прошел мимо почты и заглянул в окно.
Дина разворачивала только что написанное им письмо.