Двенадцатого ноября вернулся Филимонов с отрядом. Последнее время ему не везло. После первого успеха в деревне Воскресенка он еще два раза основательно пощипал Смагиных, но затем счастье изменило ему. Две недели он безрезультатно рыскал по степи, топтал следы смагинских тачанок, был даже несколько раз обстрелян бандитами, но завязать с ними боя так и не смог.

Банда за это время уменьшилась почти вдвое. Около половины! своего состава она потеряла при первой стычке, часть разбежалась, другие явились в органы Советской власти, когда была объявлена амнистия дезертирам и добровольно сдавшимся бандитам. При Смагиных оставалось всего около сорока человек, но зато это были самые отпетые головы, такие, кому не приходилось надеяться на снисходительность Советской власти. Об их лютости уже рассказывали легенды.

С ликвидацией Смагиных следовало торопиться: надвигалась зима, время, на которое бандиты уходили отсиживаться в леса. Операцию пришлось бы отложить до будущего года.

По показаниям сдавшихся смагинцев, Марков неотлучно находился в банде. Он, по-видимому, тоже ждал зимы.

Между тем, опасаясь предательства, Смагины сменили свои базы. Придерживались они обычной бандитской тактики - наступать на «пустом» месте. Врывались в деревни, убивали коммунистов, жгли их дома и скрывались до подхода советских отрядов. Фактически в районе Большой Александровки не было Советской власти. Население было терроризовано, Советы уничтожены.

Банда, сократившись, приобрела еще бeq \o (о;ґ)льшую маневренность и казалась неуловимой; наглость ее росла с каждым днем. Дошло до того, что однажды из деревни, где ночевал отряд Филимонова, бандиты выкрали председателя комбеда, бывшего бойца Красной Армии.

На рассвете, выезжая из деревни, чоновцы увидели на столбе за околицей раздетый до нижнего белья труп. Он висел высоко над землей. Ладони его были прибиты к столбу гвоздями, голова рассечена. К залитой кровью рубахе приколота записка, написанная изящным каллиграфическим почерком:

«Узнай у него, Филимонов, где мы. Ему сверху виднее».

Весь день чоновцы гнали лошадей, стремясь настичь банду, но Смагины сумели ловким маневром запутать следы и уйти от преследования.

На совещание к Брокману были вызваны оперативные сотрудники ЧК. Когда все собрались, уполномоченный по борьбе с бандитизмом Адамчук обвел людей насмешливым взглядом из-под белых бровей и сказал:

- Хороши чекисты! Орлы! Бандитов не можем перехитрить. Филимонов весь ковыль в степи потравил… Спросите у него про Смагиных. Он расскажет! У смаги некой кобылы хвост из конского волоса да четыре ноги, на передние кованы - вот его сведения! - и свирепо сверкнул глазами на Филимонова, который хотел было что-то возразить.

Кряжистый большеголовый Филимонов сидел неестественно прямо, стараясь не скрипеть новыми наплечными ремнями. На висках его и на бритой губе выступила испарина.

- Стыдно сказать, - продолжал Адамчук. - Весь мир будет смеяться! Слушайте сюда! Ответственным за операцию назначен Михалев, поскольку он, вроде Филимонова, крупный специалист по Смагиным и по Крученому… Но чтобы думать всем! Слышите? Всем до одного! К завтрашнему дню чтобы каждый из вас придумал план, а там выберем, какой лучше. Все! Идите, мозгуйте. Орлы…

Уже к вечеру в планах не было недостатка. Одни предлагали преследовать банду несколькими группами, разделив район ее действия на участки; другие, наоборот, считали, что следует на время прекратить преследование, усыпить бдительность Смагиных, а затем накрыть их внезапным рейдом; кто-то из наиболее отчаянных вызвался даже завербоваться в банду и действовать, так сказать, изнутри…

После недолгих споров приняли к исполнению следующий план: в район Большой Александровки направить двух человек с заданием уточнить главные базы Смагиных. Один агент поселится в какой-нибудь деревушке, расположенной в центре района, другой будет осуществлять связь. Выбрали деревню Белую Криницу. На подготовительную работу отводилась одна неделя с тем, чтобы к 22-23 ноября все сведения были собраны. В этих числах усиленный отряд Филимонова прибудет на мельничный хутор, в десяти верстах от Белой Криницы.

Стали думать, кого послать.

- Я бы, сам поехал, - неуверенно предложил Алексей.

- Смеешься! - махнул на него рукой Адамчук. - Там же Крученый, а сам ты для них меченый, - улыбнулся он. - Нужно человека понезаметней, Королеву, например.

- Я еще думал про Федю Фомина, - с неоправданной поспешностью сказал Алексей. - Он справится.

- А чем тебе Королева не показалась? Девчонка умная, имеет опыт, комсомолка. Вчера видел ее: чуть не ревет, до дела просится. Между прочим, она пристроена в наробразе. Оформим ей направление учительницей.

- Я против, - сказал Алексей. И, чувствуя, что краснеет, разозлился и добавил совсем уже невразумительно словами Воронько: - Не женское это дело!

- Вот-те раз! - удивился Адамчук. - Это еще почему? Как раз самое что ни есть женское! Приезжает в село молодая учительница, детишек учить. К ней бабы валом повалят - кто за советом, кому письмецо написать. Вот где источник информации!

- Королева подойдет, - согласился Брокман. - А связным можно и Фомина. Паренек шустрый.

Величко тоже высказался за Королеву и Федю. Алексею ничего не оставалось, как согласиться с ними. Он и сам понимал, что Адамчук прав, но легче ему от этого не было.

Вечером, предупредив Марусю, они с Адамчуком и Федей пришли в наробраз.

Обсудив детали предстоящей операции, решили, что Марусе и Феде надо ехать вместе под одной фамилией - как брату и сестре. Феде тогда не придется прятаться и выжидать удобного случая, чтобы встретиться с Марусей. К тому же они были похожи друг на друга: оба светлоглавые, русые, румяные. Выдать их мог только говорок: Федя был из Рязани и eq \o (а;ґ)кал на рязанский манер, за что и подучил прозвище «чакист». А Маруся была волжанка: она окала. Разница в выговоре становилась особенно заметна, когда они разговаривали между собой. И Адамчук предложил Феде выдавать себя за глухонемого. Это, кстати, избавило бы его от расспросов дотошных деревенских кумушек, уменьшило бы шансы проболтаться, но зато услышать можно было много интересного: глухих не стесняются.

Задача была нелегкая, но Феде она пришлась по душе. Поручение казалось ему пустяковым, некоторое усложнение только украшало его.

- А справишься? - спросил Адамчук прищурясь. - Молчать придется и днем, и ночью, и наяву, и во сне. Даже когда вы одни будете и то нишкни: не дай бог, поблизости кто пройдет! Выдержишь? Тебе ведь это не по характеру.

- Хо! - самоуверенно сказал Федя. - Год буду молчать, если надо, огнем из меня не выжгешь. Глядите, и сейчас начну. Для тренировки, - сказал он новое словечко, позаимствованное у Буркашина.

И действительно промолчал весь вечер. У парня был недюжинный актерский талант. Алексей не мог удержаться от улыбки, глядя на туповатое, безучастное выражение лица своего приятеля.

Кончая разговор, Адамчук спросил:

- Все понятно? Вопросов нет? И у тебя, Федюшка?

Федя не ответил. На его лице были написаны скука и безмятежное добродушие.

- Эй, я тебя спрашиваю! Все ясно?

Федя смотрел в завешанный паутиной угол и сонно моргал глазами.

- Федюшка, ты что? - Маруся тронула его за руку. - Тебя же опрашивают!

Федя непонимающе уставился на нее и быстро зашевелил пальцами, издавая при этом какие-то нечленораздельные «ао» и «уы».

На что неулыбчивый человек был Адамчук, и тот засмеялся, глядя на него. Маруся и Алексей закатились от хохота. А Федя удивленно смотрел на них, моргал глазами, а потом тоже радостно осклабился глуповатой улыбкой глухонемого, привыкшего к тому, что его порок вызывает у людей веселье.

- Все бы хорошо, - заметил Адамчук, становясь серьезным, - только чуб убери: слишком лихо для убогого.

Но Федя в ловушку не пошел и продолжал улыбаться блаженно и глуповато.

- Хитер! - похвалил Адамчук, - Теперь вижу: сможешь.

И лишь тогда Федя шмыгнул носом, запихнул чуб под кубанку и самодовольно подмигнул Алексею.

Вышли они вместе. Было холодно и темно. У подъезда Алексей сказал Феде и Адамчуку:

- Вы идите, мне тут надо… заглянуть кой-куда…

- Ага, - проговорил Адамчук и покосился на Марусю. - Потопали, глухонемой, - взял он Федю под руку, - нам с тобой вроде заглядывать некуда. Бывайте…

…С минуту они стояли друг против друга. Алексей сказал:

- Идем, провожу!

- Ой, не надо, Леша!

- Пустое. Ночь, все равно уже…

И они пошли рядом по темным улицам, где на холодных неметенных тротуарах шуршали сухие листья и в воздухе уже пахло снегом. Оба долго молчали, не решаясь и не умея начать разговор. Потом Маруся споткнулась, Алексей неловко поддержал ее за локоть. Маруся локоть не отняла, но отвела его подальше, держа под острым углом, и они почему-то пошли очень быстро, точно опаздывали куда-то…

Так и подошли к Марусиному общежитию, не обмолвившись ни единым словом. Только у крыльца, когда нужно было прощаться, Алексей деловито сказал:

- За Фоминым присматривай, чтоб не забывался, а то обоих выдаст. Внимание к себе не особенно привлекайте. - И, сорвавшись с тона, добавил совсем так же, как она когда-то сказала ему: - Ты там поосторожней!…

Из ближнего окна падало немного света, и Алексей видел поднятое к нему лицо Маруси.

- Знаешь, Леша, - сказала она, - когда я приеду, что-то тебе скажу.

- Что?

- Вот когда приеду… Ну, прощай, до двадцать второго!

Он задержал ее.

- Говори сейчас!

- Сейчас нет. После…

- Тогда я скажу.

- Ну?!

Он слегка потянул ее за руку, но рука не поддалась, стала твердой и выскользнула из его ладони.

- Ну, ладно, когда приедешь…

Маруся засмеялась и взбежала на крыльцо.

Алексей постоял-постоял и пошел обратно.

Это была последняя их встреча и первый разговор, в котором хоть что-то стало ясно…