И началась операция, простая, заурядная, со своей героикой и со своим трагизмом, операция, каких много было в ту беспокойную пору.

Наутро оформили документы и переодели Федю в штатское – он выглядел в нем не старше пятнадцати лет. Подрядив на базаре попутную телегу, Маруся с Федей уехали. А спустя шесть дней из Херсона выступил отряд Филимонова.

В один ночной переход, объезжая деревни, он достиг мельничного хутора в десяти верстах от Белой Криницы. День прошел спокойно, бойцы отдыхали, чистили коней. Погода выдалась скверная: холодный дождь с ветром, и на мельницу никто не приезжал. Алексей устроился на сеновале, хотел уснуть, но сон не шел к нему. Чем больше он думал об опасностях, которым подвергались Маруся с Федей, тем значительней они ему казались. В центре «черного» района, фактически беззащитные (Адамчук запретил брать с собой оружие: видно, не очень доверял Фединой выдержке), лишенные возможности в течение долгой недели рассчитывать на какую-либо помощь, – каково им было там! А что, если в деревню наедут бандиты?

Работа не клеилась, все валилось из рук. Шесть дней, прошедших с Марусиного отъезда, Алексей прожил словно в каком-то мутном оцепенении. По его настоянию отряд Филимонова выступил на сутки раньше срока, и прибыл вовремя…

В десятом часу вечера Филимонов позвал Алексея пить чай к мельнику. Не успели сесть за стол, как в сенях затопали, дверь ударила в стенку, сбив стоявшее на табуретке ведро с водой, и в комнату влетел Федя. За ним всунулись чоновцы из дозора.

Федя был без пальто. На стоптанные ботинки комьями налипла грязь. Штаны и розовая в горошек рубаха были мокры насквозь. Волосы, распавшись на пробор, прилипли к искаженному лицу.

– Скорей! – крикнул он с порога. – Братцы, родненькие, скорей!

Алексей, рукавом сметая чашки на пол, бросился к нему.

– Что случилось?!

– Маруся!.. Смагины там…

– Где?

– В Белой Кринице!

– Маруся! Что Маруся?

– Замордуют ее! Смагин свадьбу затеял!

– По коням! – приказал Филимонов, хватая с лавки шинель.

Через несколько минут отряд мчался по степи. Ветер метал в лицо пригоршни дождя. Чавкала под копытами развязшая дорога. Гнулись к конским шеям бойцы. Сзади, на тачанке, кутаясь в попону, трясся Федя.

О многом сказали Алексею Федины слова.

«Свадьба!» Бандитская «свадьба»! Кто в ту пору не знал, что это означает! В селах и деревнях, затираненных бандитами, вербовали атаманы девушек на короткую забубённую любовь. Какой-нибудь расстрига-поп в несколько минут окручивал их, используя вместо аналоя уставленный бутылями стол, шумел над деревней пьяный разгул со стрельбой и матерным ревом, а потом, попировав, атаман неделю-другую таскал свою жертву за собой по степи в тачанке, а то, случалось, бросал уже наутро после «свадьбы». Много было в деревнях таких несчастных, раздавленных позором, зараженных мерзкими болезнями бандитских «жен», отмеченных на свою беду недолгим вниманием веселых атаманов.

Перед глазами Алексея стояло смазливое, с светлой бородкой и красными пятнами на переносице лицо «студента». Он вспоминал его недобрый взгляд, и страх за Марусю теснил грудь.

Скорей! Скорей! Только бы успеть! Только бы добраться вовремя!

В эти минуты он даже забыл о Маркове…

А случилось вот что.

Как и предсказывал Адамчук, приезд учительницы вызвал большое оживление среди деревенских женщин. Год назад умер старый школьный учитель, новые ехать боялись, с ребятишками не было никакого сладу. Марусю встретили хорошо, посетовали только, что больно уж молода. Спросили, когда начнет уроки. Маруся сказала, что недельку поживет, привыкнет, оглядится, а там и начнет с богом.

Была в деревне школа – большая низкая изба со слепыми оконцами, точно бельмами, затянутыми копотью и паутиной. В ней стояли колченогие лавки и длинные столы, до черного блеска затертые ребячьими локтями. Использовали эту избу для деревенских сходок, а до воцарения в районе братьев Смагиных – под сельскую раду. Тут же, за классной комнатой, имелась довольно большая и теплая кладовка, без окон, но вполне пригодная для жилья.

В первый же день то приезде Маруся повязала голову цветной косынкой, подоткнула подол и принялась за уборку. Федя тоже был «пущен в дело». Он вначале запротестовал было, но Маруся так цыкнула на него, что пришлось уступить, тем более что в положении глухонемого не особенно разговоришься. Впрочем, он скоро примирился со своей участью. Легкая, быстрая, полная упругой девичьей силы, Маруся с таким энтузиазмом взялась за наведение порядка, что было весело подчиняться ей, и тогда обнаружилось, что совсем не унизительно для мужского достоинства мыть окна, обтирать со стен пыль и паутину или, ползая на коленях, скрести найденным в кладовке обломком косы серые замытые доски иола…

Весь день к ним наведывались бабы, расспрашивали, откуда да что, пугали бандитами, жалели Марусю, что такая молодая, а уже столько натерпелась – родителей потеряла, через всю Россию пробиралась с убогим на руках, – и «убогого» жалели… Принесли яиц и молока. Бабы были общительны и разговорчивы. Уже к вечеру Маруся знала, кто в деревне со Смагиным запанибрата. Узнала она также, что на неделе раза по два бандиты заглядывают сюда. Вот не приезжали дней пять, значит, скоро будут.

И действительно, они приехали в середине следующего дня. Шел дождь, сквозь слезящееся окошко Маруся с Федей видели, как по улице протрусили съежившиеся, увешанные оружием всадники, направляясь к дому местного старосты Матуленко, солидного благообразного мужика, которому Маруся отдала свои и Федины документы. Тачанки, запряженные четверней, ехали сзади. Сидевшая в гостях у Маруси бабенка всполошилась, ахнула: «Пожаловали!» – и убралась домой.

Федя залез на чердак и оттуда сообщил, что Смагины привезли к старосте раненого. Спешились… Раненого сняли с тачанки, ведут. Пошли по хатам. Коней не распрягают. Идут сюда…

Бандиты, видимо, не знали еще, что в деревне новая учительница. Заметив промытые окна в заброшенной школе и подметенное крыльцо, удивились и заглянули. Их было трое.

– Эге! – проговорил один из них, щетинистый, с разрубленной щекой. – Это еще что за краля?

– Я здешняя учительница, вчера приехала, – сказала Маруся спокойно.

– Учительша? – изумился бандит. – Этакая-го пигалица? Врешь! Бумага есть?

– Мои документы у старосты.

– Санько, – мигнул он товарищу, – беги к Матуленко, скажи батькам, шо тут большевичка объявилась.

– С ума, что ли, сошел! – сказала Маруся. – Я не большевичка.

– Там увидим!

Молодой Санько затопал по грязи к дому старосты.

– А это кто? – спросил бандит, указывая на Федю, который с любопытством разглядывал пришедших.

– Это мой брат, он глухонемой.

– Нёмый? – недоверчиво проговорил бандит. – Поди-ка сюда, ты! – обратился он к Феде. – Иди, говорят!

Федя вопросительно посмотрел на Марусю.

– Иди, Феденька, иди, – сказала она, показывая пальцем на бандита. – Не бойся, иди…

Федя подошел.

– Так ты, сталоть, нёмый? – спросил бандит. И вдруг вытянул Федю плеткой по плечу.

Никто, кроме Маруси, не мог оценить Фединой выдержки. Он отшатнулся, присел от боли, но не издал ни звука.

– Что ты делаешь! – закричала побелевшая Маруся, закрывая Федю собой. – Больного бьешь!

Федя, опомнившись, что-то плаксиво и обиженно залопотал.

– Що робышь! – недовольно сказал второй бандит. – Це ж убогий!

– Ничего! – засмеялся первый. – Съест, не вредно. Это для проверки…

Затем они уселись на лавку и стали ждать. Первый бандит как ни в чем не бывало задавал Марусе вопросы, откуда они, кто их прислал, кого знают в деревне. Маруся отвечала односложно, отворачиваясь и гладя по голове всхлипывающего Федю.

Под окнами зачавкала грязь. Дверь хлопнула, и перед Марусей предстали Григорий Смагин (она сразу узнала его по описанию Алексея), его брат, обрюзгший, с отечными испитыми щеками, одетый в щегольской романовский полушубок, и еще четверо.

– Ну-ка, покажите мне учительницу! – сказал Смагин Григорий. – Вы?!

Он уставился на Марусю, и глаза его, пустые, наглые глаза бывалого женолюба, стали маслеными.

– Вот не ожидал ничего подобного! Тю-тю-тю… – сказал он, оглядываясь на брата. Тот слегка кивнул.

– Здравствуйте, мадам! – шутовски поклонился Григорий. – Какая приятная неожиданность! Думал увидеть какую-нибудь гимназическую мегеру, и вдруг на тебе: очаровательный цветок! Говорят, вы большевичка? – спросил он, чуть прищурившись и поклонившись еще более галантно.

– Глупости он болтает! – горячо сказала Маруся. – Это выдумал ваш… ну вот этот, словом! – показала она на бандита со шрамом. – Моя фамилия Королева, Мария Петровна. Мы с братом беженцы из Нижнего Новгорода, брат глухонемой, мы столько натерпелись, мы голодали, а он бьет брата плеткой! – Она прижала платок к глазам.

– Он бил вашего брата! – с преувеличенным возмущением воскликнул Смагин. – Да как ты посмел, мерзавец! Геть отсюда! Все, все, геть! Я сам тут займусь!..

Он выставил бандитов из избы – не ушел только Смагин-старший – и обратился к Марусе:

– Успокойтесь, пожалуйста! Это недоразумение, он будет наказан. Ах, негодяи, негодяи, как распустились!. Подумать только: ни за что ни про что ударить плеткой. Очень нехорошо! Ну, успокойтесь, разрешите задать вам несколько вопросов,

– П-пожалуйс-та…

Смагин сел за стол, указал ей место напротив. Он развязал мокрый башлык, расстегнул и спустил на лавку просторную кавалерийскую бурку, снял с головы свою сизую студенческую фуражку и положил ее так, чтобы Маруся видела технический значок.

– Давно ли вы в большевистской партии? – вежливо опросил он.

– Вы смеетесь надо мной! – всплеснула руками Маруся.

– В таком случае, кто же вы, простите?

Она с самого начала повторила придуманную совместно с Алексеем и Адамчуком историю о том, как она потеряла родителей, как бежала из Нижнего Новгорода, когда там начался голод, как скиталась с братом по вокзалам и как в Херсоне ей предложили поехать в деревню учительницей, хотя она никогда не готовилась к этой деятельности и просто даже не знает, как будет учить… Она была согласна на все, лишь бы наконец обрести кров и не думать о куске хлеба для брата…

– А вам не говорили, что здесь опасно? – спросил Смагин. – Вернее, опасно для тех, кто распял Россию, – поправился он, – для красных?

– Г-говорили… Но я подумала, что нам никто не захочет причинить вреда. За что?

– Вы правы! – сказал Смагин. Он поверил каждому ее слову. Это было видно по тому, как он ее слушал, и по тому, как переглядывался с братом. – Вам нечего бояться. Мы преследуем только врагов. Друзей мы любим… – Он потянулся через стол и, сладко улыбаясь, погладил ее по руке.

Маруся невольно отдернула ее.

– Повторяю, вам нечего бояться! Особенно меня, – подчеркнул он. – С этого дня я сам буду, как говорится, опекать вас. Вам нравится такой опекун?

– Я, право, не знаю, – пробормотала Маруся.

Он засмеялся, уверенный, что первый шаг к победе сделан, и сделан успешно.

– Вы скоро опять увидите меня! – пообещал он. – Я знаю, что наша дружба в короткое время станет крепче и… ближе.

И хотя то, что он говорил, было на руку чекистам, Маруся от этого взгляда побледнела еще больше и с трудом заставила себя кивнуть головой.

– На днях вы получите весточку, – сказал Григорий вставая. – А теперь позвольте откланяться…

Рукопожатия ему показалось мало, он попытался обнять ее. Маруся увернулась. Он захохотал и надел бурку.

– Пойдем, Васек, – сказал брату, – мы еще вернемся сюда.

Обрюзгший Васек пробурчал что-то на прощание. Григорий подмигнул Марусе и напомнил:

– Ждите вестей! – наклонился в дверях и вышел. Вскоре банда уехала из деревни…

На другой день, в обед, перед школой остановилась телега. Кривоногий мужичок с куцой, точно прореженной, бородой спросил «учительшу Машу».

– Принимайте, – неприветливо сказал он, – имущество привез.

– От кого это?

– Григорий Владимыч кланяется.

Федя помог ему втащить в школу большой окованный сундук. Немедленно сбежались бабы смотреть присланное Смагиным богатство: шали, полушалки, две шубы, платья городских фасонов, обувь и несколько штук мануфактуры. Бабы ахали, восхищались и с нескрываемой жалостью поглядывали на Марусю. Ей и самой был понятен зловещий смысл этих подношений. Хорошенькая учительница, одинокая и беззащитная, была для Смагина заманчивой добычей. Нередко любовные похождения атаманов вызывали взрывы такого возмущения, что, случалось, из повиновения выходили целые деревни, а от родственников опозоренной девушки можно было ожидать любого предательства. С Марусей нечего было беспокоиться на этот счет. Вступиться за нее было некому, кроме убогого брата…

Когда бабы, судача и вздыхая, разошлись, Федя сердито спросил Марусю, которая весело перебирала тряпки в сундуке:

– Чего скалишься, невеста? Обрадовалась? Дела ни в пень! Жди теперь свадьбы. Надо сейчас же в Херсон подаваться, наших привести.

– Дурной ты! – сказала Маруся, прикидывая, как ей пойдет муаровое бальное платье с длиннющим шлейфом, какие носили, наверно, в прошлом веке. – Сиди и не рыпайся. О таких делах только мечтать можно! Протянем дней пяток, пока Алексей с Филимоновым прибудут, а там мы им такую свадьбу закатим, не проспятся!

– Пять дней! Станет он ждать пять дней! Увидишь, сегодня же завалится!

– Ничего, Федюшка, перекрутимся как-нибудь…

Федя не ошибся. Перед вечером явился новоявленный Марусин жених. На этот раз вся ватага, минуя дом старосты, подъехала прямо к школе. Смагин вошел оживленный, улыбающийся.

– Принимайте гостей! Не ждали?

«Гости» набились в избу, наполнив ее гомоном, грохотом сапог и шашек, запахом конского пота и овчины.

– Здрасте, Маша! – приветствовал Смагин Марусю. – Соскучились? Приехали вас веселить. Рады?

– Милости прошу, – поклонилась Маруся.

– Давайте поздороваемся. По-старинному, по-русски.

Он облапил ее, хотел поцеловать в губы, но, промахнувшись, сочно чмокнул в щеку.

Маруся вырвалась, покраснела до слез. Смагин удовлетворенно потер руки, но вдруг нахмурился, глядя на ее скромное платье.

– Вы от меня гостинцы, получили?

– Получила… Только мне не надо!

– Вот еще! Когда дарят от сердца, надо брать! – недовольно сказал он. – Впрочем, ладно, и в таком наряде хороша, как говорится. Несите на стол, – приказал он своим. – Албатенко и ты, Макар, ступайте к старосте, пусть закуску дает. Скажите, утром наведаюсь.

«Утром» – это означало, что они останутся ночевать…

Маруся нажарила свинины на двадцать человек-остальные разбрелись по деревне, – и началось пиршество. Столы составили в ряд. Оба Смагины сели в красном углу. Возле себя Григорий посадил Марусю, рядом с нею Федю. Сколько ни старался Федя, он не мог определить, кто из присутствующих Крученый: ни один не подходил под описания Алексея.

Григорий пил много, быстро хмелел. Брат его выпил еще больше, но по нему этого не было заметно. Он глыбой громоздился над столом, положив перед собой тяжелые, как гири, руки. У него был прямой неломкий взгляд, в котором темнела неподвижная, навсегда застывшая ненависть.

Смагинцы пили сдержанно. Опьянел, пожалуй, один Григорий. Иногда кто-нибудь, чтобы угодить атаману, кричал: «Горько!» – и Григорий, похохатывая, лез к Марусе целоваться. От него разило сивушным перегаром и зубной гнилью. Пятна на переносице стали еще ярче, губы обслюнявились и обвисли. Федя слышал, как он шептал Марусе:

– Хозяйкой будешь на весь округ!.. Что хочешь – твое!.. Мое слово – кремень… Не выламывайся, пей! – и толкал ей в губы кружку с самогоном.

– Не надо… Гадость какая, уберите!

Смагин хохотал, откидываясь на лавке, и смотрел на нее налитыми бешенством глазами…

Наконец пиршество кончилось. Оставшийся самогон слили в четвертную бутыль и унесли в тачанку. Бандиты стали устраиваться на ночлег. Маруся с Федей ушли в кладовку, заперлись.

Вскоре к ним постучал Смагин. Маруся долго уговаривала его через дверь пойти лечь, но в конце концов он сорвал задвижку.

Стали бороться в темноте. Григорий хрипел:

– Женюсь… Цыть, дура! Женюсь, говорю! Церковным браком… с попом! Как положено…

Когда Федя понял, что Смагин одолевает, он вцепился в его тужурку, оттянул от Маруси,

– Кто?! – заорал тот. – Кто, гад? Убью!

К счастью, он был очень пьян и безоружен. В каморку вошел Смагин-старший.

– Иди спать, Гришка, – строго сказал он. – Не успеешь, что ли? Иди!

И увел его с собой. Григорий сквозь зубы цедил матерщину.

Маруся легла на койку и заплакала. Она плакала горько, зло, взахлеб, и Федя сам чуть не заревел, слыша, как она давится от рыданий, уткнувшись головой в подушку. Он подобрался к ней, зашептал:

– Маруся, хочешь, я в Херсон махну? К утру достигну. Приведу наших…

– Не смей! – ответила она. – Заметят, что ушел – все пропало… Перетерпим. А нет – я им… – И скрипнула зубами.

Наутро Григорий улыбался Марусе, словно ничего особенного не произошло. Бандиты куда-то торопились. Наскоро позавтракав остатками вчерашней свинины, стали собираться в дорогу. Григорий, уже в бурке, отозвал Марусю в сторону:

– Маша, вчера-то я побаловался спьяну, ты не сердись. Но вот что я тебе скажу: мне без тебя теперь невозможно. Жениться на тебе хочу! Ты как?

– Ой, что вы, Григорий Владимирович! Как можно! Так у вас быстро…

Он усмехнулся,

– А жизнь нынче какая? Торопиться надо жить, кто знает, что нас завтра ждет! Но ты не сомневайся, Маша, у нас с тобой по-хорошему будет. Я эту петрушка-он сделал неопределенный жест, – скоро прикончу, вот только должки кое-какие отдам. А после на север с тобой поедем, к Москве поближе. Хочешь в Москву?

– Подумать мне надо, Григорий Владимирович.

– Сколько же ты думать собираешься?

– Ну, недельку…

– Тю, очумела! Четыре дня думай, пока меня здесь не будет, а через четыре дня приеду и сразу свадьбу сыграем. Ух и гульнем!

– Да что вы, Григорий…

– Сказал, и все! Жди меня. Через четыре дня прилечу, как на крыльях! Не бойся, Машутка, любить буду, нравишься ты мне! Но смотри, – у него жестко сузились глаза, – уехать без меня и в мыслях не держи, есть кому присмотреть! – Он снова заулыбался – Да куда ты от меня денешься, суженая ты моя! Жизнь тебе такую устрою, будет о чем вспомнить! И братишку твоего пристроим. Ну-ка, обниму на прощание!.

Маруся съежилась, выставила локти. Он засмеялся:

– Ладно, прощай. Жди.

…Четыре дня! Ровно столько, сколько оставалось до двадцать второго числа!

Все складывалось как по-писаному. В день «свадьбы» Федя исчезнет после обеда. Любопытным Маруся объяснит это тем, что брат сильно переживает, и вот удрал, забился куда-нибудь и плачет: больной все-таки…

Однако вернулся Смагин не на четвертый, а на третий день, двадцать первого ноября.

В шесть часов вечера банда на рысях въехала в деревню. На тачанках везли раненых. Смагин, не останавливаясь, проехал к дому старосты, пробыл там с полчаса и затем со всею свитой явился к Марусе. И с первого же взгляда, едва он вошел, Маруся поняла: случилось что-то непредвиденное, что-то такое, отчего обстановка резко меняется к худшему.

Смагин был мрачен. Скинув у порога мокрую бурку (погода была ненастная, с дождем и ветром), он рукавом отер воду с лица и криво улыбнулся Марусе:

– Здравствуй, душечка! Видишь, как спешил к тебе, на день раньше приехал! Помыться мне дай…

Но было совершенно очевидно, что вовсе не пламенная любовь к Марусе сократила срок его отсутствия. Позже, прислушиваясь к разговорам смагинцев, Федя понял, в чем дело. Смагины, по-видимому, крепко приелись местным жителям. В одном из сел, которое братья считали вполне преданным им, крестьяне своими силами устроили засаду, в результате которой Смагины потеряли шесть человек убитыми и четырех ранеными. Под их началом оставалось теперь всего около тридцати сабель. Смагины захотели восполнить свои потери и в другом селе объявили мобилизацию. Но в ту же ночь все завербованные ими мужики удрали в леса…

Помывшись, Григорий Смагин зашел в Марусину каморку. Сел за столик, спросил:

– Ты готова?

– К чему?

– Сегодня окрутимся. Я уже и попа привез из Большой Александровки. Он у Матуленки отдыхает.

– Говорили же, ч-четыре дня, – прошептала Маруся, помертвев.

– Мало что говорил! День роли не играет. Сегодня все и кончим.

– К-как же это? Ой, не надо! Ради бога, не надо сегодня, Григорий Владимыч! Ну, денек еще? Завтра…

– Ерунда! – он нахмурился, на щеках забегали желваки, глаза ушли под брови. – Нюни не распускай, на меня не действует! Бога должна благодарить: я всерьез женюсь, поп настоящий. Все будет честь по чести. – И вдруг, зверея, саданул кулаком по столику. – Да завтра я расплююсь с этой поганой дырой навсегда! К матерям! Уйду! Сволочи! Уйду!.. На Украине еще места много. Пусть их большевики хоть в жернова суют – начхать мне! Предатели, гады!.. – сатанея от ненависти, он заикался, и капельки слюны повисали на его курчавой бородке.

В каморку заглянул Смагин-старший:

– Гришка, захлопни пасть, забываешься!

Григорий рванул ворот, отлетели пуговицы. Пустыми остывающими глазами он уставился в угол, помолчал и поднялся на ноги.

– Ладно, ерунда все… – он ощерился, изображая улыбку, подмигнул Марусе. – Ничего, Маша, тебя это не касается. Готовься! Мои счеты с мужиками – одно, а любовь – особая статья. Я Матуленке скажу, чтобы своих баб прислал помочь. Готовься, – повторил он и вышел, стуча сапогами.

Ни кровинки не было в лице Маруси, когда она обернулась к Феде.

Он глазами спросил ее: «Что делать?» Она зашептала, почти прижимаясь губами к его уху:

– Беги, Федя! Беги скорей!

– Куда?

– Куда хочешь! На хутор… Или еще куда, хоть в Херсон! Может быть, успеешь! Я их попробую задержать. Приведи кого-нибудь, Федюшенька!..

Он хотел возразить, сказать, что не оставит ее одну с бандитами, что убьет Григория… Но она зажала ему рот:

– Иди! Меня они все равно не возьмут! – И почти силой вытолкнула его из каморки.

Смагинцы уже составляли столы для свадебного пира, у крыльца сгружали с тачанки бочку с брагой и битую птицу – гусей и уток, Бандит с разрубленной щекой, тот самый, что в день знакомства огрел Федю плеткой, подозвал его к себе и, кривляясь, знаками стал объяснять, что сегодня произойдет. Если б он знал, о чем думает, слушая его с идиотской улыбкой, «глухонемой брат» атамановой невесты, у него поубавилось бы веселья!

В это время показались идущие к школе под дождем Григорий, староста Матуленко, две бабы и сухонький старик священник. Федя спрыгнул с крыльца, завернул за угол школы, будто за нуждой, огородами выскользнул за околицу и побежал что было силы…

Мельничный хутор стоял на пути в Херсон – Федя проезжал его вместе с Марусей. Окажись хутор чуть в стороне, Феде и в голову не пришло бы заглянуть туда: никакой надежды, что чекистский отряд уже прибыл, у него не было. Он бежал, захлестываемый ветром и косыми режущими струями дождя, не разбирая залитых водой дорожных выбоин, задыхаясь, с одной мыслью в голове: где угодно, как угодно найти помощь, спасти Марусю…

И когда, уже в полной темноте, какие-то люди схватили его и один из них, присмотревшись, воскликнул: «Федюшка!» – он заплакал в голос, навзрыд, как ребенок…