В маленькой канцелярии, где около окна сидели писаря, их обогнал ординарец. Влетел в штабную комнату и захлопнул дверь. Лешка сунулся было за ним, но оттуда раздался окрик: «Обожди!»

– Садись, – сказал Лешка, указывая на стул. – Освободятся, тогда зайдем.

Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.

У Пантюшки при виде этой женщины как-то сам собой раскрылся рот. Он тронул Лешку за рукав:

– Леш, а Леш, это кто?..

– Постой! – отмахнулся Лешка.

Дверь в штабную комнату осталась открытой. Отчетливо доносились голоса:

– …Где это получилось?

– На самом разъезде… – задыхаясь, говорил ординарен-Хотели они оборону занять, а немцы тем часом сидели, попрятавшись, на огородах… Вот тут и началось…

Лешка не успел еще понять, о чем говорят, но упоминание о разъезде, куда, по словам Пантюшки, ушел отряд Костюкова, наполнило его тревогой, каким-то неясным предчувствием беды.

– По порядку докладывай, как было! – сказали за дверью. По густому, с энергичной хрипотцой голосу Лешка узнал Попова – одного из членов Совета пяти, большевика.

– Было, стало быть, так… Пошли они на разъезд, как приказано… Днем наши ходили туда на разведку, все кругом обшарили, немцев не было…

– Немцам разъезд ни к чему, – пробасил кто-то.

– Пришли… Все кругом тихо, никого не видно. Только стали оборону копать, а тут их пулеметами со всех сторон и зачали косить – засада!..

– Костюков живой?

– Какое там! Двое только и ушли, в больницу Тропиных отправили. Один так совсем кончается. Люди говорят- предали их…

У Лешки перехватило дыхание. Он растерянно оглянулся, точно желая убедиться, что он ослышался, что этого не может быть… Пантюшка, бледный, смотрел на него круглыми потемневшими глазами.

– Слыхал?

– Слыхал… Я ведь, Леш, с ними хотел идти…

Лешка, не отвечая, провел ладонью по щеке… Убили Костюкова… Как же это? Лешка вспомнил его кряжистую, плотную фигуру, крупное, морщинистое лицо с рыжими запорожскими усами. Такого, казалось, даже повалить невозможно, не то что убить… А Пахря?! Неужели и он… Шумный, крикливый, никогда не унывающий Пахря, с лукавыми, прозрачными, словно капли голубой воды, глазами…

Постепенно, точно издалека, до Лешки стал доходить решительный голос Попова:

– Предательство это или что иное – разобраться надо. Не в том сейчас гвоздь. Если немцы на разъезде, обстановка складывается совсем по-новому. Смотрите…

Через открытую дверь было видно, как в мутной от табачного дыма комнате несколько человек склонились над картой.

– Разъезд вот где… – говорил Попов. – Отсюда прямой удар по нашему правому флангу, почему мы и хотели укрепить его. Понимаете теперь, что грозит? Если немцы здесь нажмут, к вечеру ждите их в Херсоне.

Писаря около окна тревожно переглянулись. Машинистка, согнувшись над столом, разбирала чьи-то торопливые каракули. За дверью несколько секунд молчали, потом кто-то неуверенно проговорил:

– Людей сюда надо бы…

– Где ты их возьмешь, людей? – возразили ему.

– Перебросить придется…

– Откуда?..

Некоторое время ничего нельзя было разобрать: все говорили одновременно. Когда наступила тишина, послышался негромкий голос Силина:

– Чего кричать-то! Попов правильно судит. Фланг нельзя оставлять открытым-это факт. Откуда взять людей? А вот откуда…

Силин предложил перебросить к разъезду отряд черноморских матросов. Это. конечно, сильно ослабит центр, где они теперь находились, но немцы, по-видимому, отказались от надежды пробиться в центре: вот уже второй день они усиливают нажим на флангах, а на участке черноморцев – затишье.

– Набили себе шишек, больше в центре не полезут, – спокойно, точно рассуждая о домашних делах, говорил Силин. – Оставим здесь заслон с пулеметами и хватит пока. Пусть матросы выбьют немца на фланге, а там их и на прежнее место можно вернуть…

Предложение обсуждалось долго, шумно и наконец было принято.

Из комнаты Совета вышли Силин, Попов, еще один из штабных – громоздкий, мрачного вида фронтовик Киренко и ординарец, сообщивший о гибели костюковцев. Подвижной, черноволосый, в штатском поношенном пиджачке, Попов подошел к машинистке:

– Пишите.

Она невозмутимо, как автомат, заправила в машинку два листа бумаги, проложенные копиркой, выжидательно положила пальцы на клавиши.

– Командиру революционного отряда севастопольских матросов товарищу Мокроусову, – начал диктовать Попов.

Силин, заметив Лешку, подошел к нему.

– Ты что здесь? – И, не дожидаясь ответа, сказал: – Будет до тебя дело, Алексей. Пойдешь со мной в больницу Тропиных, по дороге расскажу. Слышал. Костюков-то с отрядом в засаду попал?

Лешка кивнул. Силин помолчал, глядя в пол. На его щеках лежали тени.

– Так-то вот… Поди к Ващенке, скажи, что я тебя беру. А это кто такой? – Казалось, Силин только сейчас заметил Пантюшку.

– Дымов, Пантелей. В караульную команду просится, – ответил Лешка. – Его отец на табачной фабрике дружину организовал.

– Тимофей Дымов?

– Ну да.

Силин внимательно оглядел Пантюшку.

– Ладно, пусть идет с нами, – сказал он, – может, сгодится.

Пантюшка вытер залоснившийся лоб. Конечно, сгодится! Уж кто-кто, а он-то!..