Золотаренко не было дома. Алексей успел написать подробный рапорт и десятки раз перемерять шагами кухню, прежде чем тот наконец явился. Алексей велел, не теряя ни минуты, доставить рапорт в ЧК.

Через час Золотаренко принес ему наспех нацарапанную записку от Инокентьева:

«За Киев спасибо. В Тирасполе свой в трактире «Днестр» у вокзала в 3 ч. дня, белый пакетик накрест синей ниткой. П. дайте карандаш адрес записать, О. пишите угольком. Кр. случай — УЧК Недригайло, привет от Максима. Держи в курсе. В. И.».

Понимать это надо было так: поезжай, разбирайся и решай на месте, что делать, так как встретиться не удастся. О Нечипоренко уже известно. В Тирасполь направлен наш разведчик, которого в три часа дня можно встретить в привокзальном трактире. При себе он будет иметь бумажный пакет, накрест перевязанный синей ниткой. «Дайте карандаш» и «Пишите угольком» — это пароль для него и отзыв. В случае крайней необходимости обратиться за помощью к председателю уездной ЧК товарищу Недригайло, передав ему «привет от Максима».

— Почему он сам не пришел? — опросил раздосадованный Алексей.

— Ни минуты времени не было. Там чекисты собрались, поехали куда-то за город: бандиты опять что-то натворили. А начальник (так Золотаренко называл Оловянникова) еще в отъезде. Сегодня только ждут.

— Откуда они знают о Нечипоренко?

— Чудак! Думаешь, ты у них один?…

Итак, ехать приходилось без предварительной разработки. План мог быть только такой: выманить Нечипоренко на свидание с Шаворским в село Нерубайское, что в двенадцати — пятнадцати верстах от Одессы, а там уж решать, что делать дальше.

В десятом часу вечера Алексей вернулся к Резничуку. В саду он носом к носу столкнулся с Микошей. Осветив Алексея фонариком, Микоша сказал:

— Айдате скорее, на поезд опоздаете.

Все уже было готово к отъезду. Девица, одевая подорожному, в белой ситцевой косынке и чистенькой деревенской поддевочке, сидела в комнате за столом, выслушивая последние наставления Шаворского. На сундуке стоял большой «Ундервуд». Это была старинная машина, без футляра, с отдельными комплектами заглавных и простых букв. Ее обернули дерюгой, чтобы не выпирали углы, и засунули в мешок. Шаворский увел Алексея в соседнюю комнату и еще раз напомнил, куда и к кому надо пригласить Нечипоренко.

Алексей с Галиной отправились на вокзал. Микоша проводил их до Канатной. Дальше они пошли вдвоем, Галина чуть впереди, с маленьким узелком на руке, Алексей сзади, с тяжелым «Ундервудом» за плечами.

На перрон им удалось попасть задолго до посадки, но там уже было полно народу. Беженцы из голодных районов, многосемейные молдаване в высоких меховых колпаках, демобилизованные красноармейцы. Толпа гомонила на разных языках, ругалась; плакали дети. Редкие фонари освещали их скудным сумеречным светом.

Когда подали состав на Тирасполь, сразу же возникла давка. Люди ринулись к вагонам. В воздухе над головами поплыли корзины и сундуки. В пробках, образовавшихся у каждой двери, жалобно закричали полузадушенные ребятишки. А из вокзального здания подваливали все новые партии желающих попасть на поезд.

Подхваченный людским потоком, Алексей скоро очутился у двери одного из вагонов, но тут заметил, что Галины возле него нет. Он завертелся на месте, ища ее. На него напирали, крыли матом, отталкивали в сторону и в конце концов совсем выпихнули из толпы.

Галина стояла под фонарем и сердито смотрела на кишевшую перед ней людскую массу. Алексей чуть не задохнулся от злости.

— Чего встали?! — заорал он. — Думаете вы ехать или нет?!

— Не кричите! — сказала она запальчиво. — Не видите, что творится? Пусть немного схлынет.

— Дождетесь, как же! В первый раз, что ли?…

Про себя он подумал: «Ишь буржуйка, вагон ей отдельный подавай!»

— Пойдемте! — Он схватил ее за (рукав и потащил вдоль состава.

О том, чтобы снова пробиться к двери, нечего было думать. Будь Алексей один, он отлично доехал бы на крыше вагона, так делали многие. С Галиной об этом не могло быть и речи. Куда ей! Немощь кисейная!…

В окне одного из вагонов Алексей разглядел молодого парня в буденовке. Тот уже устроился в купе и теперь, свесившись с верхней полки, с интересом глазел на бушующую у вагона толпу. Алексей стал жестами объяснять ему, чтобы тот открыл окно, а он, мол, подсадит к нему девушку. Парень понял, весело закивал и, соскочив с полки, опустил стекло:

— Давай ее сюда!

Алексей положил мешок на землю и приказал Галине:

— Лезьте!

— Вы с ума сошли!…

— Лезьте, вам говорят!

Не слушая возражений, он подхватил свою спутницу за талию и поднял к окну. Там ее принял парень в буденовке. Ноги Галины беспомощно мелькнули в воздухе и исчезли в вагоне.

— Возьми багаж!

— Ого! Хорошо приданое! — сказал парень, беря у него мешок. — Тепленькое… Стой, а ты куда?…

Алексей подпрыгнул и, подтянувшись на руках, лег животом на оконную раму. Снизу кто-то схватил его за ногу, он отлягнулся и влез в купе.

— Спасибо, друг, — сказал красноармейцу, — все в порядке!

— Э-э, — разочарованно протянул тот, — какой уж порядок, я думал, она одна!

— Ничего, парень, сватайся, я не помешаю, — успокоил его Алексей. — Можешь даже полку ей уступить!

— А ты, я гляжу, ушлый! — сказал парень и полез на свое место.

Галина уже сидела в углу у окна. Даже в сумраке вагона было видно, какое у нее злое покрасневшее лицо. Алексей запихнул мешок под скамью и втиснулся напротив нее между стеной и пожилым крестьянином в постолах и солдатской гимнастерке.

— Теперь едем! — сказал он, довольный, что все так благополучно устроилось.

Вагон быстро наполнился до отказа. В проходах выросли горы всевозможного скарба. Люди сидели на полу, на вещах, стояли в тамбуре. Погромыхивала крыша! на ней тоже размещались пассажиры.

Медленно, точно через силу, обросший людьми поезд тронулся с места. В вагоне поднялась возня, ругань, в проходах сооружали из корзин лежаки.

— Ничего, умнемся, — заметил парень в буденовке, — ежели косточка в косточку, так еще столько же уместится. Эй, тетка, — сказал он женщине-крестьянке, ехавшей с двумя детьми, — давай сюда твоих огольцов, нехай с удобствами едут.

И действительно, умялись. Детишек распихали по (полкам, вещи затолкали под лавки. Стало немного просторнее. Тем, что на крыше, приходилось куда хуже: их обдувало дымом, осыпало искрами из паровозной трубы. Теснившиеся в вагонах пассажиры справедливо считали, что им еще очень повезло.

Поползли медленные дорожные разговоры. Парень в буденовке угостил Алексея махоркой и рассказал, что едет после демобилизации домой, в Парканы. Он был весел и болтлив — один такой на все купе: в конце пути его ждала встреча с матерью и родными местами, которых он не видел добрых три года. Старик молдаванин с семьей из пяти человек возвращался на родину, в Карагаш. Восемь лет он батрачил в немецкой экономии близ Одессы. Во время контрреволюционного мятежа немцев-колонистов убили его старшего сына и сожгли хату… Пожилой крестьянин, сосед Алексея, оказался председателем комбеда из какого-то села на Днестре. Он ездил в Одессу хоронить умершую от тифа сестру. Женщина-крестьянка была беженкой с голодающего Поволжья. Она рассказывала сидевшей рядом с ней Галине:

— …Картофель уродился с горошину, овес начисто высох, просо одна шелуха. Желуди ели, липовую кору толкли… Двух ребят схоронила. Как эти живы, один бог знает… Сама-то еле ходила… — И она показывала толстые, опухшие в лодыжках ноги.

— А мужик твой где? — спросил парень в буденовке.

— Еще в том году убили. Обозом поехал за хлебушком с другими мужиками, налетела банда, хлеб отняли, самих порубили… — тусклым, выплаканным голосом ответила женщина.

Алексей всматривался в темноту угла, где сидела Галина, и старался понять, о чем думает она, слушая эти страшные рассказы? Кого винит за то неизбывное горе, которое сорвало людей с насиженных мест, погнало в тяжкую горькую дорогу? Неужели не понимает, что во всем повинны те, кому она служит?…

Галина молчала Он не видел ее лица. Было похоже, что она спит.

Постепенно разговоры смолкли. Вагон засыпал. На частых остановках (поезд больше стоял, чем ехал) отовсюду слышалось бормотание, стоны, сухой надрывный кашель. Потом их снова глушил отрывистый шум колес…

Утром потянулись за окнами голые, прибитые зноем поля. На них ломко качались редкие стебли пшеницы. В вагон заносило паровозную гарь; когда ветер менялся, пахло терпкой горечью рассыпающейся в пыль земли.

За Раздельной увидели вдали высокую тучу дыма. Черные клубы наклонно вздымались к небу, похожие на хищно выгнутое членистое тело лубочного дракона.

— Засуха, — вздохнул парень в буденовке, — хлеба горят.

— То бандиты, — вглядываясь в даль, возразил комбедовец. — Сукчарку подожгли. Косогор видишь? Сукчарка аккурат за ним. Гуляют лайдаки. Кончит их когда-нибудь Советская власть?…

На какой-то миг утратив контроль над собой, Алексей невольно взглянул на Галину и тотчас отвел глаза, наткнувшись на ее быстрый, угрюмо напрягшийся взгляд.

Ночью она, должно быть, не спала. Щеки осунулись, желтоватая тень обметала веки. Лицо ее подурнело от утомления, крепко сжатый рот придавал ему жесткое ожидающее выражение. Сейчас она совсем не была похожа на ту своевольную капризную девицу, которая вчера разговаривала с Шаворским. И Алексей уже не подумал о ней: «чудная». Теперь он понимал: это враг…

Ему уже доводилось встречать подобных девиц. Он вспомнил, как полтора года назад Херсонская уездная ЧК разгромила врангелевское подполье в Алешках — небольшом приднепровском городке. Среди заговорщиков была девушка, чем-то напоминавшая Галину: такая же нервная, с красивым лицом, бывшая гимназистка. Отец ее был мелким почтовым чиновником. Напуганный революцией, он тихонько отсиживался в своем углу, мечтая только как-нибудь пережить смутные времена. А дочь его резала нашу связь, прятала у себя врангелевских шпионов и готовила взрыв в штабе нашей армии, стоявшей тогда в Алешках. Когда приводили в исполнение приговор военного трибунала, она, разорвав на себе платье, истерически выкрикивала проклятья «краснолапотным мужикам».

Старый чекист Лосев, большевик, половину жизни просидевший в царских тюрьмах, говорил потом Алексею:

— Удивительное дело, никак в толк не возьму! Папаши грошовое жалованье получали, всю жизнь трешки настреливали у кухарок, а, вот поди ж ты, дочки в контрреволюцию поперли! Что они защищают? Думаешь, свое мещанское счастьице, которое перепало им когда-то? Не-ет, каждая воображает себя этакой Шарлоттой Кордэ! Романтика шиворот-навыворот, едри их в корень! И знаешь, это рубец, который не рассасывается!…

Такой, по-видимому, была и Галина. Кем же она воображает себя? Борцом за правое дело? Мстительницей за расстрелянного отца?…

А в конце-то концов, какое это имеет значение! Враг — и думать больше не о чем! Так даже легче. Будь она просто взбалмошной гимназисткой, все было бы куда сложнее. Жизнь часто переучивала таких, грубо, но верно вправляла им мозги. Однако попадались упорствующие, неисправимые… И вот именно упорное, затвердевшее выражение подметил Алексей в лице Галины. Что ж, с врагом — по-вражески! Это много проще, чем томительное сомнение: а вдруг еще не все потеряно, вдруг еще можно вернуть, спасти человека? Нет так нет — и с этим вопросом все!…

Остановки делались чаще и короче. Пассажиры начали увязывать свое добро. Приближался Днестр — новая граница с боярской Румынией.