Жизнь в Петербурге кипела ключом. За стены лаборатории проникали лишь скудные ее отголоски.
Как-то раз осенью, в сумерки, у парадной двери продребезжал звонок. Лисицын, склонившись над микроскопом, рассматривал недавно приготовленные искусственные зерна. Они по виду схожи с теми, что в листьях живого растения содержат хлорофилл. Лисицын думал: вот если бы активность этих искусственных зерен…
- Гость пришли, просят, - вполголоса за его спиной доложил Егор Егорыч.
Гость оказался Завьяловым - вместе учились в Горном институте. Приехал в Петербург с южных рудников. Узнал случайно адрес, решил навестить.
- А я в праздности живу, - сказал ему Лисицын, пока Завьялов раздевался в передней. И повел гостя от лаборатории подальше, в комнату, где спальня и столовая.
- Не служите? Наверно, сами уже предприятием владеете?
- Нет, как рантье, неким образом… Просто - в свое удовольствие!
Завьялов сложил губы пирожком и сочувственно закивал:
- Ох, как я вас понимаю! И сам бы отказался от службы, да деньги - презренный металл! Не вы один в такую пору… Душно! Поверьте, особенно на рудниках, в провинции.
Лицо у него было красное, с носатым профилем, с толстыми подвижными губами. На щеках, будто приклеенные, курчавились темные бакенбарды. Из-за уха свешивался черный шнурок от пенсне, а пружина пенсне полукругом поднималась до середины лба.
- Куда идет Россия? В какую пропасть катится? - восклицал он, потрясая рукой. - Рабочие, я прямо вам скажу, неспокойны! Авторитет правительства падает с каждым днем! Полиция беспомощна!
Лисицын - в наспех повязанном галстуке, всклокоченный - молча сидел перед гостем. Пристально глядел на рисунок скатерти («Вот если бы химическая активность новых зерен…»).
- Поведайте мне про Лутугина, - попросил Завьялов. - Подробностей жажду. К нам в провинцию новости из столицы, вы понимаете, скудно весьма…
- Что про Лутугина?
- Ну как - что! Последняя сенсация…
- Я его видел год… - Лисицын поднял брови, - нет, больше двух тому назад. Два с лишним года.
- И ничего не слышали теперь? Да быть не может!
- Не знаю ничего.
- Господи! Не слышали? Анекдот, честное слово! Столичный житель, ха-ха!
Завьялов всплеснул руками. И тут же, покровительственно посматривая на Лисицына, рассказал, что профессор Лутугин уволен из Геологического комитета по «третьему» пункту, без объяснения причин, в связи, как говорят, с его революционной деятельностью. А в Горном институте Лутугин сам подал в отставку. Предвидел, говорят, что его тоже должны уволить, что студенты ответят на его увольнение забастовкой - не захотел навлечь неприятности на них.
- Какая поза! Жест, претендующий на благородство!..
- Не доходило до меня как-то, - искренне удивлялся Лисицын, - не знал совершенно… Да что вы, первый раз слышу!
Проводив гостя, он вернулся к микроскопу. Но, сев, задумался. Будто неладно теперь на душе. Где-то идет борьба за идеалы, люди совершают подвиги - вот, например, профессор Лутугин… А он, Лисицын, отгородился от всей жизни. От всех общественных интересов и тревог. Живет затворником в лаборатории. Хорошо ли, честно ли это?
Впрочем, его искания в науке - разве не служение народу?
Сощурившись, он начал глядеть в микроскоп. Оказывается, есть две разновидности зерен - темно-зеленая и чуть посветлее. Надо сравнить их, проверить, испытать в отдельности. Нет, он со своей дороги не свернет!
Самым важным событием 1903 года Лисицын считал очередной труд Тимирязева - лекцию об усвоении углекислоты растениями. Лекция была прочитана по приглашению Британского королевского общества в Лондоне; Тимирязев издал ее брошюрой под названием «Космическая роль растения».
Внимательно прочитав брошюру, Лисицын прошелся по комнате. Не написать ли о своей работе Тимирязеву в Москву? Потом он вспомнил: «…малому, но ревностному почитателю науки суждено вас опечалить…» Решил: никаких писем не нужно. И с гордостью подумал, что уже и без советчиков справится - на это у него хватит сил и способностей.
Вскоре после Нового года все заговорили о происшествиях в Порт-Артуре. Лисицыну это казалось до нереального нелепым. Однажды, бегло просмотрев свежую газету, он пожал плечами: зачем люди воюют?
- Что японцам надо? - спросил он у Егора Егорыча.
- Да ваше благородие, - ответил старик, - японский царь на Россию умыслил. Нетто можно стерпеть? Силен, видать: корабли потопил в Портартурске. Мы на злодея…
- А! - сказал Лисицын. - Мудрят чего-то люди! Ерунда! - И, оставив газету, принялся смешивать порошки в прозрачных стаканчиках - бюксах.
К началу японской войны его лаборатория выглядела уже не так, как прежде. Все здесь теперь сложно и солидно было сделано. Главное, он не зависел уже от погоды: солнце удалось заменить электричеством. На длинном лабораторном столе посреди комнаты стояло в ряд с полдюжины зеленых стеклянных приборов. Их окружали усовершенствованные свечи Яблочкова. Латунные экраны скользили на роликах, загораживая от глаз ослепительный свет. Во всей квартире чувствовался жар дуговых ламп. Подходя к приборам, Лисицын надевал темные очки.
По вечерам, выключив в лаборатории ток, он обычно глядел на меркнущие, остывающие угольные стержни; все погружалось во мрак, а он не торопился уходить. Любил подумать несколько минут, облокотившись в темноте о стол.
Хотелось верить, что позади уже добрая половина труда. Вон там, в банках с притертыми пробками, лежат сухие зеленоватые комочки. Они - это листья растений после сложнейшей и тщательной обработки. Комочки содержат уже не хлорофилл, а новое стойкое вещество, в присутствии которого удается синтез углеводов. Комочки служат в фильтрах долго и не портятся ничуть. Они - это настоящая победа над природой.
Только медленен еще процесс. Углеводы возникают, пока вода течет сквозь фильтр лишь по каплям. И наряду с глюкозой и крахмалом еще образуется примесь бесполезных сахаров.
Что-то еще не разгадано - быть может, какая-нибудь мелочь. Лисицын убеждал себя: скоро он поймет неясное, преодолеет, и тогда решит задачу синтеза уже в больших масштабах.
Время между тем шло. На полях далекой Маньчжурии сражались и умирали солдаты. В России вспыхивали стачки, восстания; была глухая, тяжкая и беспокойная пора.
Жители Петербурга, кто утром, кто вечером, срывали листки календарей. А мир Лисицына был ограничен его приборами и реактивами - единственным, что ему сейчас казалось важным в жизни. И он имел свое, особое летосчисление: сроки для него измерялись не календарем, а журналом записи опытов.
Когда в журнале появилась запись номер девять тысяч сто семнадцать, наступил наконец день великого праздника. Один прибор давал чистую глюкозу, другой - сахар, третий - послушно вырабатывал крахмал. Сахара и крахмала получено сразу много. Того и другого почти по целому грамму.
За окнами давно лежал снег.
Улыбаясь, с торчащей во все стороны бородой, в расстегнутой шубе и сдвинутой на затылок шапке, Лисицын вышел на улицу. Словно тысячи людей радовались его успеху. Они двигались толпами, несли хоругви, царские портреты. Воздух гудел от человеческих голосов.
«Спа-си-и, господи, люди твоя…» - торжественно пели пешеходы.
«Крестный ход»,- подумал Лисицын.
А если бы они все знали, какие блага скоро даст им синтез! В год сто семьдесят пудов на каждого!..
Он повернулся и, продолжая улыбаться, подхваченный людским потоком, пошел вместе со всеми.
Шли долго. По мостовой зацокали подковы лошадей… Люди расступились: крупной рысью проехал взвод конной полиции.
- Ничего, царь рассудит, - сказал рядом с Лисицыным старик в рваном полушубке, в валеных сапогах.
На широком проспекте стало тесно. И вдруг произошло непонятное: в толпе закричали и побежали назад. Со стороны Зимнего дворца раздался сухой треск выстрелов.
Лисицын тоже кинулся бежать. Споткнувшись, потерял шапку. Тут же увидел красное пятно на снегу и рядом - неподвижную фигуру; человек будто уткнулся в землю, а по лбу сочится струйка крови.
Через минуту толпа сдавила Лисицына и втолкнула в какой-то двор.
- Что случилось? - испуганно спросил он гимназиста, прижавшегося к стене.
Гимназист смотрел обезумевшим, застывшим взглядом и не отвечал.
Двор - как дно мрачного колодца. Всюду - плечом к плечу - мужчины, женщины, дети. Кто-то в поношенном демисезонном пальто поднялся на несколько ступенек железной пожарной лестницы и громко, со страстью говорил, обращаясь то направо, то налево:
- Свободу не добывают просьбами к царю! Ужас сегодняшнего злодеяния показывает народу истинных врагов. Товарищи, братья! Самодержавие…
- Что случилось? - растерянно спрашивал Лисицын. - Господа, объясните, что случилось?
Потом он увидел лицо оратора, говорившего с лестницы.
«Боже мой, - узнал он, - это Глебов!».
Расталкивая плотные ряды, он начал пробираться к старому другу. «В Петербурге Павел… Кажется, мог бы доверять, заходить ко мне… Вот он объяснит сейчас…»
Лисицын сделал два-три шага и вздрогнул от новой неожиданности: из толпы на него в упор смотрят неприятные, наглые, почему-то очень знакомые глаза. Такие знакомые, такие ненавистные… «Кто это может быть?…»
- Полиция! - пронзительно закричали у ворот.
Точно вихрь пронесся по двору: все пришли в движение. И Глебов сразу исчез в сутолоке, и тот, с наглыми глазами.
Когда появились полицейские, двор был совсем пуст. Лисицын стоял один - без шапки, встревоженный и недоумевающий.