Очень скоро он в совершенстве разобрался во всех деталях горноспасательной техники. Надевал большой, как водолазный скафандр, шлем с кислородным аппаратом. Ходил в этом шлеме по двору, переносил с места на место тяжести, лазил в нем по лестнице на крышу дома.
- Хорошо, лучшего не надо! - похваливал его Терентьев. - Вот, значит, и в шахте так же сможете работать. Вот и упражняйтесь.
И Лисицын упражнялся.
А на восьмой день он уехал к отцу Зинаиды Александровны - ее отец был начальником штейгерского училища. Привез ему два письма: одно, запечатанное, от дочери и другое, открытое, от зятя.
«Дорогой и глубокоуважаемый Александр Феоктистович! - было сказано в письме Терентьева. - Обращаюсь к вам с просьбой. Податель сего, мой друг Владимир Михайлович Поярков, учился вместе со мной в Горном институте, но по какому-то недоразумению был исключен с четвертого курса. Позже он управлял рудниками в Сибири, приобрел там значительный опыт. Отлично знаю Владимира Михайловича и полностью ручаюсь за него. Покорнейше прошу, я весьма в этом заинтересован, помочь ему экстерном получить диплом штейгера. Необходимые знания у него имеются, речь идет только о формальностях. Приглашаю его на работу к себе помощником, для чего срочно требуется диплом».
Александр Феоктистович прочел письмо и благожелательно хмыкнул: «Ну что ж…»
Так мещанин Поярков стал горным техником - штейгером, как тогда называли.
«Все вынесу, все преодолею»,- думал Лисицын.
С чуждой ему прежде расчетливостью он прикидывал в уме, сколько денег он будет зарабатывать, какую часть отсюда станет расходовать на повседневные опыты и в какой срок накопит сумму, достаточную для постройки первой из своих промышленных моделей.
Когда он приехал в Харьков взять с хранения оставленные там три ящика лабораторных принадлежностей и книг, носильщик на вокзале, у дверей багажного пакгауза, его уговаривал:
- Напрасно утруждаете себя, господин. Мы дорого не возьмем. Мы на тележке. Ведь гляньте - вон вам куда, в другой конец…
- Нет, я сам! - сказал Лисицын, взвалил ящик на плечо и понес. И чувствовал при этом, что каждый сэкономленный полтинник приближает время будущего торжества его открытия.
В Харькове же он успел обойти полгорода, купить целую кучу необходимых ему вещей: реактивы в банках, колбы, часовые стекла, угли для дуговых ламп. Случайно увидел трехходовые краны большого размера - тоже купил; ими он сейчас как бы начинает подбирать комплект частей первой своей промышленной установки. Все вещи, упакованные для него в магазинах, в несколько приемов принес на вокзал.
На площади перед вокзалом медленно прохаживались два каких-то, по виду судя, интеллигентных коммерсанта крупного порядка. Один из них - в пенсне - поддерживал другого под руку и с ожесточением рассуждал о политике:
- Авторитет правительства!.. Послушайте, Исидор Федорович, куда идет Россия? Полутора лет не прошло со дней тех страшных забастовок, что после событий на Лене, а в Кронштадте матросы снова подняли бунт. Только и читаешь: в Николаеве была стачка, в Баку… Господи, мы хотим спокойно жить. А на промыслах в Грозном пять тысяч рабочих бастовали. Вы поймите: пять тысяч! Куда мы докатимся?
Его лицо Лисицыну показалось очень знакомым. И человек в пенсне, в свою очередь, взглянул на Лисицына. Сразу оборвал свою тираду. Губы его, толстые и подвижные, округлились. От изумления вытянулись в трубку.
- Владимир Михайлович! - закричал он наконец. - Да быть не может! Неужели вы?
Теперь Лисицын ясно видит, что перед ним - Завьялов, с которым он учился в институте, которого он всегда недолюбливал. А Завьялов этот в Петербурге к нему даже в гости приходил. Принес когда-то весть об отставке профессора Лутугина.
Лисицын чуть бледнеет. Делая невероятное усилие, старается смотреть Завьялову в глаза и не показать, что он тоже узнал его, не выдать своего душевного состояния.
- Ошиблись, милостивый государь, - говорит он вдруг осипшим голосом. - Я - Петров Иван Иванович. Обознались, наверно.
- А-а… Ну, извините!
Завьялов отошел, но продолжал, недоверчиво щурясь, оглядываться.
После этой неприятной встречи Лисицын долго не мог прийти в себя. Уже в вагоне, когда Харьков остался позади, он все как бы ощущал присутствие Завьялова. Все будто чувствовал на себе его сомневающийся взгляд.
…Две комнаты, что Терентьев приготовил для своего помощника, были в самом здании спасательной станции. Дверь из них выходила в общий служебный коридор. По соседству с ними был расположен зал, где хранились кислородные аппараты, в другую сторону - помещение, в котором ночью спали рядовые спасатели дежурной смены. Немного дальше по тому же коридору находился кабинет Ивана Степановича.
Пока Лисицын еще не вернулся из поездки, Зинаида Александровна подумала об обстановке его будущего жилья. Она решила поделиться с ним мебелью из собственной квартиры. И ее кухарка вместе с хромым конюхом вносили в его комнаты то стулья, то шкафчик-умывальник, то кровать, то узел с постельным бельем.
Появление в их тесном мирке такой необычной фигуры очень развлекало Зинаиду Александровну - особенно на первых порах. Когда за Лисицыным уже были посланы лошади на вокзал, она спохватилась, что на столе у него нет скатерти. Принялась наспех искать подходящую. И тут с внезапным испугом посмотрела на мужа:
- Ваня, а нам не будет с ним от полиции неприятностей?
- Как тебе, Зинуша, сказать, - помедлив, ответил ей Терентьев. - Да нет, надеюсь, обойдется. Ничего не будет. Он сам за всем пристально следит - он человек неглупый.
- Пусть каждый день у нас обедает! - воскликнула тогда Зинаида Александровна.
Поздно вечером, услышав звук отпираемых ворот, Иван Степанович вышел встретить Лисицына во двор. Здороваясь, тихонько пошутил:
- Поздравляю с штейгерским дипломом!
И тотчас же повел его в приготовленные комнаты. За ними следом несколько спасателей несли ящики с имуществом нового штейгера. На ящиках была надпись: «Осторожно. Не бросать».
Лисицын показал, куда эти ящики поставить, и взволнованно благодарил Ивана Степановича за внимание.
А когда все ушли, он еще раз оглядел здесь каждый уголок. Его новое убежище. Кажется, надежное убежище. И он с облегчением вздохнул. Потом раскрыл окно и сел, положив руки на подоконник.
Ночь была темная, уже по-осеннему прохладная. Однако в воздухе не было душистой свежести: пахло остывшим каменноугольным дымом. Перед окном узорчато чернели веточки акаций. А звезды в небе казались такими же яркими, как когда-то весной в Петербурге или в Сибири в безлунные ночи.
Всматриваясь в небо, Лисицын думал о беспредельности пространства, о других галактиках, о вечности, о том, что жизнь - как свойство вещества - во всех мирах едина, но ее формы в зависимости от условий могут быть различны.
С чувством покоя на сердце он лег в постель и заснул почти сразу, как только опустил на подушку голову.
Проснулся от неожиданного грохота - бьют в колокол, топот за дверями. Со сна не вдруг сообразил, что это тревога на спасательной. А едва лишь понял это, быстро включил свет, начал одеваться.
- Владимир Михайлович, встаете? - крикнул из коридора Терентьев.
- Иду! - откликнулся Лисицын.
Он выбежал - в здании не было уже ни души. Спрыгнул с крыльца к готовым отправиться фургонам. Кто-то помог ему влезть на подножку. И фургон, качнувшись, тотчас поехал.
Тут оказалось тесно, неудобно. В полный рост не встанешь, и все забито свертками, стальными баллонами. Все кренится, все подскакивает на ухабах.
У Терентьева на груди, на обхватывающем затылок медном крюке, висела и тускло светила шахтерская лампочка.
- Ну, в добрый час! - сказал он. - Начало вашей работы, Владимир Михайлович!
Согнувшись и придерживаясь за пляшущую стенку, Лисицын высунулся из оконца.
Гремели окованные железом колеса, лошади мчались вскачь. По краям дороги мелькали очертания домов, заборов, хижин.
Он посмотрел вперед. Еще не было заметно даже признаков рассвета. В небе по-прежнему сияли звезды, а под звездами еле видной тенью вырисовывался контур терриконика и шахтного копра.