- Мемуары сочиняете, - зевая, протянул штабс-капитан Соковнин. - Как не надоест только! Ну, помогай вам бог, - сказал он, словно похлопал по плечу, и, распахнув дверь, вышел из блиндажа.

В блиндаж ворвалась полоса дневного света, но дверь закрылась - снова стало темно. Порыв ветра заколыхал пламя свечи. Промозглые бревна, чуть белевшие в полумраке, еще сильнее запахли плесенью.

За грубо сколоченным столом сидел человек; сейчас он остался один. На нем солдатская шинель с офицерскими погонами. Свеча тускло освещала стол. Офицер склонился над тетрадью, писал, сжимая пальцами карандаш; бумага была влажной, и каждая написанная буква врезалась в нее глубоким отпечатком.

Он перевернул страницу. Закончил фразу: «…найдет химик в этих заметках, если меня убьют на войне».

Прислушался: шуршащий звук, будто птица машет крыльями, рассекает воздух. Тотчас грохнуло поблизости - взорвался немецкий снаряд. Куда этот снаряд? Который по счету сегодня?

«Секрет его открытия, - продолжал он выводить карандашом по сырой бумаге, - граничит с тайнами живых зеленых листьев. Во-первых, растение усваивает углекислоту, соединяет с водой - создает из них углеводы. Во-вторых, в растениях происходит другой, никем не разгаданный еще процесс…»

Молодой учитель Григорий Иванович Зберовский был мобилизован в Яропольске вскоре после начала войны. О том, чтобы он был призван, позаботился инспектор гимназии: учителей тогда, как правило, на войну не призывали. А на позиции он попал, лишь окончив школу прапорщиков, уже к концу пятнадцатого года, когда русские войска сдали Варшаву и отступали по Польше.

К войне он отнесся сразу с глубокой неприязнью. Надев впервые гимнастерку с офицерскими погонами, он посмотрел на себя в зеркало и саркастически усмехнулся. Той осенью, кстати, не затихли еще разговоры об измене военного министра Сухомлинова, оказавшегося немецким шпионом. Царица - немка, военный министр - шпион. И зачем эта война, никто толком сказать не может!

Бригада, где Григорий Иванович прослужил уже четырнадцать месяцев, держала оборону в самой глуши Пинских болот. Что ни день - хоронили убитых, провожали в тыл раненых. Окопы заливало водой, в блиндажах стояли вонючие лужи. Вместо оружия, вместо одежды, обуви в армию привозили царские подарки: вагоны медных нательных крестиков и маленьких штампованных, как тощие овальные монетки, икон.

Шинель никогда не просыхала. Зберовский был простужен, чихал, кашлял. Шла вторая зима его фронтовой жизни, вторая зима бессмысленного сидения в окопах. Временами он думал так же, как его солдаты: хорошо бы ударить кулаком по жирному лицу полковника Адамова, тупого алкоголика, спьяну посылающего людей под пули, плюнуть на эту дурацкую войну, на эти проклятые болота, уйти куда глаза глядят. По временам ему казалось, что все катится в пропасть, что человечество сошло с ума, что будет величайшим счастьем, если он попадет еще когда-нибудь в тишину химической лаборатории, поставит перед собой колбы, приготовит растворы, сможет спокойно заняться сложными преобразованиями органических веществ.

Сейчас он пишет в блиндаже. Опять - на этот раз очень громко - раздался взрыв. Желтый огонек на столе точно сдунуло ветром. С потолка посыпались комья. Зберовский нащупал в темноте спички, зажег погасшую свечу.

То, о чем он пишет, - только его умозрительные построения. Пока ему не удалось все это проверить опытом. Однако тут - его большая мысль, выношенная им и за годы яропольского учительства, и в школе прапорщиков, и уже здесь, на фронте.

Когда-то, по совету профессора Сапогова, он пытался усовершенствовать давно известный процесс гидролиза клетчатки: для промышленности такой процесс пока еще невыгоден. Но гидролиз дает возможность получать из древесины лишь глюкозу и смесь подобных ей простейших сахаров, и ничего другого больше.

А теперь Зберовский видит в химическом преобразовании клетчатки гораздо более широкую задачу. Обосновывая мысль, он как бы заглядывает в живое растение - берет для примера, скажем, картофель. Днем в листьях картофеля образуется крахмал. Крахмал тверд и нерастворим. Ночью же зерна крахмала неведомым путем превращаются в сахар и в виде раствора переходят из листьев в клубни. Там сахар снова становится твердым, нерастворимым крахмалом. Во всяком растении, пока оно живет, идут превращения углеводов из одних форм в другие. Так растут деревья: крахмал, образующийся в листьях, на какое-то время принимает форму сахара, перемещается по дереву, а далее - из сахара возникает древесная клетчатка. В живом дереве основная схема превращений идет от крахмала к клетчатке.

Зберовский пишет о такой своей идее: изучив природную схему превращений углеводов, человек мог бы искусственно повернуть эту схему в обратную сторону - а именно, обрабатывая древесину, получать в заводских условиях огромные количества крахмала. Любое дерево для человека может превратиться в хлеб.

Сверкнул дневной свет. В дверь блиндажа всунулась голова в папахе:

- Ваше благородие, записка вам от его высокоблагородия.

«Со взводом ваших саперов, - было сказано в записке, - немедленно восстановите бруствер, разрушенный прямыми попаданиями…»

Григорий Иванович убрал тетрадь, вышел и спустя пять минут уже рассматривал разбитый снарядами участок. Таял смешанный с мокрой землей снег - не было не только бруствера, не было самой траншеи. Траншея начисто засыпана.

Саперы, которых он привел, перебежали через открытое место, залегли на дно воронки.

- Господин прапорщик, поосторожнее! - предостерег его один из солдат, Потапов, в прошлом донецкий шахтер с шахты «Магдалина».

- Погоди! - ответил Зберовский.

Он хотел выяснить, есть ли смысл начать работу с двух сторон одновременно. Пополз, прижавшись к земле, черпая в рукава шинели полужидкую грязь.

Через несколько метров лежа огляделся. Вблизи - отдельные редкие елочки, подальше - темное пятно леса. Обманчиво мирный пейзаж. И тут же Зберовский забыл о пейзаже, бруствере, саперах. Непонятно, что произошло. Перед глазами - стена яркого голубого пламени.

На миг мелькнуло: стена стоит плотная, весомая и меркнет, как остывающая печь. В ушах оглушительный гул колоколов. Потом посыпались искры, мир взвился в урагане. Все провалилось в беспробудный сон.