Все для тебя

Этот день с утра ничем не отличался от других и не предвещал никаких неожиданностей. Рита так же неохотно проснулась, так же, еще полусонная, сварила и выпила кофе, медленно вывела машину. Все было как всегда. Хотя разве может быть все как всегда, если у тебя такая непредсказуемая шестнадцатилетняя дочь, как ее Викуська? Рите иногда казалось, что дочь уже сейчас умнее и сообразительнее ее во сто раз, а уж если сравнить с тем, какой Рита сама была в ее возрасте, — вообще небо и земля! Время, что ли, пришло такое? Хотя время всегда другое, но в свои шестнадцать она не смела вести себя с мамой так, как Вика, — на равных. Она всегда помнила, что родители старше, а значит, умнее. А вот дочь ее, судя по всему, так не считает. Или считает, но виду не подает?

Вот вчера, например. Заявилась в третьем часу ночи. Да, она позвонила. Да, у Кати был день рождения. Да, все вместе они были в ночном клубе. Но почему надо сидеть там до двух часов? И вообще, почему если день рождения — то обязательно ночной клуб? Они с Борисом не спали, волновались. Теперь дочь отсыпается, а они, как лунатики, плетутся на работу на черепашьей скорости: не дай бог врезаться куда-нибудь спросонок.

И никаких извинений, наоборот масса претензий: дескать, они мешают ей жить, только у нее такие отсталые родители, и одевается она хуже других, и гуляет меньше, и вообще их не интересуют проблемы дочери!

Естественно, после таких высказываний Рита еще долго не могла уснуть, поражаясь неблагодарности дочери. Это ей-то нечего надеть? Да у Викуськи барахла в пять раз больше, чем у них с мужем! Третье лето в Болгарию отдыхать ездит! Ну, ограничивают они ее прогулки. А как иначе? Ведь с такой бурной личной жизнью ей вообще учиться некогда — друзья с утра до вечера названивают. И учатся вместе, и гуляют, и в гости друг к другу ходят. Но только придут домой, сразу за телефон, словно не пять минут назад расстались. На общение с родной матерью почти не остается времени. Когда думаешь об этом, начинаешь чувствовать себя эдаким древним ископаемым, в то время когда тебе всего тридцать семь и в полутемном кафе с тобой еще заигрывают старшеклассники. Хотя в полутьме нынешние обкуренные подростки и к бабке семидесятилетней клеиться могут. Тоже мне достижение!

Обуреваемая такими невеселыми мыслями, она припарковалась и вошла в здание своего офиса. Ровно в девять ноль-ноль она была на месте. Ее директор не терпел утренних опозданий. Потом можно уйти хоть на весь день, но в девять нужно как штык быть на месте. Ну и конечно, выполнить всю работу — разные отлучки в течение дня, как и уход с работы раньше времени, не волновали его. Так, вероятно, он сочетал демократичность с дисциплинированностью. Рита иногда думала, что лучше бы он фиксировал ее уход, а утром давал немного поспать. Это очень подошло бы ей как матери поздно приходящего домой подростка. Но заведенный порядок оставался неизменным, а потому выбора — вставать или не вставать — не было.

До двенадцати она выпила три чашки кофе и вроде бы пришла в рабочую форму. Перед обедом позвонил Борис и довольным голосом сообщил, что вечером у них будет гость. Раз такой довольный, значит, кто-то из мужчин, решила Рита. Приезду тещи или подруге жены так не радуются.

— Ты не спрашиваешь кто? — поинтересовался Боря.

— Думаю, сам скажешь. Наверное, кто-то из старых друзей.

— Еще каких старых! Мы сто лет не виделись!

— Что ж, я рада, — рассеянно ответила Рита, продолжая одной рукой набирать текст на компьютере. Она не любила, когда Борис мусолил обычные вещи. Ну, приезжает там кто-то, зачем наводить, как говорили в одном фильме, тень на лунный день?

— Ты еще не так обрадуешься, когда узнаешь, кто это.

— И кто же это? Я его знаю?

— Да.

— Ну…

— Что «ну»?

— Ну, кто?

— Угадай!

— Делать нечего! Ты можешь там резвиться, но вообще-то я работаю, как ни странно. Так что или говори нормально, или…

— Подумаешь! Уже и пошутить нельзя! Я просто хотел тебя развеселить…

— Тебе удалось.

— Ритка, не злись.

— Я не злюсь, Боря. Просто я действительно занята.

— Все-все, заканчиваю. Прилетает Макс. Я отпрошусь с работы, встречу его. У нас будем часиков в шесть. Ты уже вернешься?

— Скорее всего, нет. Работы много…

— Ну, тогда заеду в супермаркет, куплю там курицу, салатиков. Пока.

— Пока.

Нельзя сказать, что ее взволновало это известие, скорее озадачило. Макс был их общим другом. Общим не в том смысле, что они дружили втроем, а в том, что сначала Рита дружила с ним, а потом через него познакомилась с Борькой. Борис с Максом были одноклассниками, а Рита училась с Максом в одном институте. Они были на разных курсах и даже занимались в разных зданиях, а познакомились на дискотеке. С Максом у них был бурный роман, но потом они расстались. Он окончил институт и уехал. А они с Борисом стали встречаться и вскоре поженились.

Рита давно ничего не слышала о Максе, знала только, что он живет и работает за границей. Рита отнеслась к этому факту, как люди относятся к своему прошлому, — возможно, с некоторым сожалением, но с ощущением обыденности. Ну, было и было, что ж теперь! Ее пока никто не вынуждал видеться с Максом, в которого, если признаться, она была когда-то влюблена. И ее брак с Борисом, наверное, и состоялся так быстро потому, что она пыталась заполнить пустоту в сердце после расставания с ним.

Рита вздохнула. Боря, понятное дело, ни о чем не догадывается, иначе вряд ли стал с такой радостью сообщать о его приезде. Он знает, что когда-то Рита дружила с ним, да и только. Макс, наверное, ничего ему не рассказывал, и она, естественно, тоже. Для нее это вообще была больная тема. И вот — сегодня он приезжает.

Сколько же они не виделись? Ей было девятнадцать, ему — двадцать два. Прошло почти восемнадцать лет. Интересно, каким он стал? Лысым? Толстым? Седым? Хотя почему лысым, толстым и седым? Может, он, как и Борис, в хорошей форме. А она?

Рита вытащила пудреницу и стала внимательно изучать свое лицо. Легкие морщинки в уголках глаз, ничего не попишешь, возраст. Волосы такие же густые, кожа по-прежнему чистая, и ямочка на правой щеке, когда она улыбается. Макс любил целовать эту ямочку и называл ее «тайной Вселенной». Так и говорил: «Эта ямочка — тайна Вселенной». Макс был очень хорош собой: высокий широкоплечий брюнет со светло-серыми глазами. В него было влюблено пол-института, а он непонятно почему предпочел ее… А потом, тоже непонятно почему, оставил. Уехал без объяснений. Пропал — и все! Можно сказать, бросил. Именно таковой она себя и ощущала. Хотя виду не подавала, словно прекрасно знала, почему он исчез и куда делся. Во всяком случае, ей удавалось держаться так, что никто не догадывался об истинном положении вещей. Но она-то знала — он бросил ее. Совершенно неожиданно, на самом пике отношений. Как выстрел на взлете, как вода на вдохе — пропало дыхание, перекрыт кислород. Спасайся как можешь! Будь это мимолетная связь, «привет-пока», тогда еще ладно. Но ведь у них все было, по-настоящему было!

Раньше Борис через свою маму, живущую в одном дворе с родителями Макса, передавал ему приветы, так что тот что-то знал об их жизни. Но пару лет назад его старики переехали к старшему сыну, куда-то на Волгу, и после этого они не имели о нем никаких известий. И вдруг — такое!

Рита спрятала пудреницу. Честно сказать, она не хотела с ним встречаться. Раньше — да, хотела, даже втайне мечтала об этом. Несколько лет жила надеждой, что он помнит и тоже любит ее. Потом надежда померкла, а обида притупилась. Раз так легко уехал, значит, она для него ничего не значила. И нечего тут переживать. А теперь — если едет к ним в дом, скорее всего, она для него — жена одноклассника, и не больше. Ну и слава богу! Так к нему и нужно относиться. На стол подаст — и сразу уйдет спать.

Собственно, почему она должна подавать им на стол? Она на работе. Придет поздно, присядет на минуточку, сошлется на усталость и — в спальню. Хотя она собиралась как раз прийти пораньше, поговорить с Викуськой, постирать, приготовить ужин, а теперь что? Специально сидеть на работе? Все равно встречи не избежать. Значит, нужно встретить его спокойно.

Она вернулась домой не позже, чем обычно. Борис с Максом уже сидели в кухне, но ужинать еще не начинали.

— О, наша мама пришла, — обрадовался Боря.

Похоже, они все же успели выпить за встречу.

— Здравствуй, Рита.

— Здравствуй, Максим.

Он чуть прикоснулся губами к ее щеке.

— Хорошо, Ритуля, что ты так быстро пришла. Нам без тебя и ужинать не хотелось.

— Скажи лучше, что лень было на стол накрывать, — улыбнулась она мужу. Его искренняя радость передалась и ей. Борис — хороший человек, он рад встретить старого друга, и дурные мысли его не одолевают. Просто рад гостю и все!

— Ну а коньячка вы все же успели хлебнуть. — На столе красовалась початая бутылка «Хеннесси» с кое-как нарезанным лимоном.

— Ну, святое дело! Давай и ты с нами. За встречу!

Коньяк был теплым, крепким и ароматным. После него все уже казалось другим. Рита выложила на тарелки принесенные из супермаркета продукты, что-то разогрела в микроволновке, и рюмки вновь наполнились коньяком.

— Эй, ребята! Не торопитесь. Сейчас напьемся за десять минут и будем втроем мордами в салате лежать, — смеялась Рита.

— Ну так что ж, — хохотал Борька, — не каждый день старые друзья заморские приезжают. Эх ты, гад! Что же раз за двадцать лет приехал?

Макс помалкивал. Улыбался, кивал, слушал, а сам говорил мало.

Он возмужал, раздался в плечах и вообще стал шире. Рита помнила его по-юношески стройным и очень высоким. Оказалось, он не выше Бориса, но покрепче его. Покрупнел, как говорят, заматерел. Не лысый, не седой и не толстый. Сравнивая его с тем прежним, когда-то горячо любимым ею Максом, она нашла его подурневшим. Борька выглядит лучше, подумалось ей. Борис раньше был худым и как-то несуразно сутулился, скорее всего, от стеснения. С возрастом он изменился в лучшую сторону: не худой и не полный, одевается со вкусом, приобрел ту полную достоинства уверенность, которая отличает человека состоявшегося. А Макс, несмотря на свой вполне респектабельный вид, казался озадаченным, даже каким-то неприкаянным. Он немногословно отвечал на вопросы и старался не встречаться с Ритой глазами. Из путаного мужского разговора обо всем сразу: о бизнесе, политике, личной жизни — она поняла немного. Макс жил в Германии, был женат на немке, интеллигентной женщине, которая была старше его и преподавала в университете. У нее есть дочь, ровесница Викуськи, было собственное дело, но теперь он решил открыть свой бизнес здесь, в родном городе.

— Ты где жить будешь? — допытывался пьяный Борис.

— Пока сниму квартиру. Потом куплю.

— Нет. Не вздумай ничего снимать. У нас будешь жить.

— Посмотрим, Боб, посмотрим.

— Я настаиваю! Жить у нас! У нас три комнаты. Места полно. Скажи ему, Марго!

Напился. Вот уж и студенческие прозвища в ход пошли: Макс, Боб, Марго. А ведь действительно! Тогда они не называли себя иначе. На Риту нахлынули воспоминания. Она снова была Марго. Веселой неугомонной Марго, чьи черные волосы развевались, а тоненькие шпильки цокали по плитке, когда она в тесных джинсах и ковбойке бежала ему навстречу. Рита почувствовала на себе его взгляд и поняла, что Макс думает о том же. Глаза их встретились. В его светлых глазах была грусть и то уже забытое ею выражение, когда он смотрел на нее. Она улыбнулась, и на правой щеке образовалась ямочка.

— Тайна Вселенной, — тихо проговорил Макс и опустил глаза.

А счастливый подвыпивший Борька оживленно что-то говорил и сам смеялся над своими рассказами. Рите стало жаль его — он был с ними и не с ними, за тридевять земель. Он рассказывал Рите об их смешных школьных проделках, толкал Макса в бок:

— А помнишь, в девятом классе…

Макс кивал и улыбался. И она тоже улыбалась, но не слышала мужа. Они с Максом думали о своем. Он осторожно поднимал на Риту свои светло-серые глаза, такие чистые, что, глядя в них, нельзя было ему не верить, и молча говорил ей свое: «А помнишь?» И она отвечала ему взглядом: «Помню».

— Что это тут у вас? — появилась в дверях кухни Викуська.

У Вики длинные каштановые волосы на косой пробор без челки, узкие бедра, едва прикрытые рваными джинсами с такой низкой посадкой, что ноги кажутся короткими, а торс неправдоподобно длинным. Нос у нее прямой, чуть широковатый, небольшие выразительные глаза подведены карандашом, пухлые губы покрыты светлокоралловым блеском. В пупке — серьга, в одном ухе две, в другом четыре сережки, металлические украшения на шее и кожаные ремешки на запястьях. Короткая пятнистая курточка едва прикрывает спину. Такой вот облик современной девушки!

— Познакомься, Вика, это наш старый друг! — представила гостя Рита.

— Максим, — пожал он руку дочери.

Викуся заинтересованно окидывает его взглядом. Это не взгляд ребенка, а чисто женский интерес к мужчине. Рите делается не по себе. Вика манерно вскидывает голову и прислоняется к кухонной тумбе. Кончиками длинных пальцев в металлических перстнях она берет с тарелки кусочек холодной печенки и отправляет себе в рот. Туда же отправляется и пара оливок.

— Мам, уложи папу, — тянет она насмешливо, облизывая пальцы.

Пьяный Борис — явление редкое и смешное. И слава богу, что их дочь не испытывает отвращения, наблюдая его в подобном виде.

— Присядь, поешь, — предлагает дочери Рита.

— He-а, не хочу. — Викуська выпивает стакан лимонада и отправляется к себе. — Спать пойду.

Вдвоем с Максом они укладывают Борьку в постель. Рита быстро стелет Максу в гостиной и закрывается в ванной. Посуду она уберет завтра — нет у нее больше сил смотреть на него! От коньячных паров голова кружится и хочется плакать. Борька напился и заснул, идиот! А этот так смотрит на нее, что она не удивится, если завтра утром проснется у него в постели. Она стоит под холодным душем и тихо скулит, то ли плачет, то ли постанывает. По лицу бежит вода, смешанная со слезами, — коньяк вытекает! Зачем ему надо было приезжать к ним! Жил ведь столько лет со своей немецкой фрау и дальше бы жил! Так нет, явился! Всю душу разбередил! И они с Борькой жили, и хорошо жили, дочь растили! А теперь — что? Так больно было тогда, когда он пропал! И сейчас больно!

Борька у нее хороший. Не пьет, не курит, зарабатывает прилично. Любит ее. А она?.. А она с ним дружит. Для семьи и это хорошо.

Она думает об этом, стоя под душем, пока не замерзает окончательно. Потом долго растирается махровым полотенцем, чистит зубы и мажет лицо кремом. Хмель почти выветрился. Когда она выходит из ванной — везде темно, во всех комнатах выключен свет. Какая она свинья! Заняла ванну на полчаса! Человек с дороги, наверное, умыться хотел, да и Вике нужно было хоть зубы почистить. Она шагнула в темный коридор и наткнулась на Макса. Ее ледяные после холодной воды руки оказались в его теплых ладонях.

— Ты не спишь? — зачем-то спросила она дрожащим шепотом. — Иди умойся. Погоди, я дам тебе полотенце. — Она бросилась в темную гостиную и на ощупь достала из шкафа полотенце. Он последовал за ней, она слышала рядом его тяжелое горячее дыхание, и это пугало ее.

— Вот, иди, прими душ. — Она сует ему полотенце на вытянутых руках, словно отталкивает, и быстро уходит в спальню, подальше от этих горячих рук, от этой пугающей темноты и сдерживаемого дыхания. Через несколько минут она слышит шум воды и тихонько отправляется на кухню. Если не помыть посуду, так хотя бы продукты в холодильник спрятать. На кухне — чистота. Вся посуда вымыта. Чашки и тарелки стоят опрокинутыми на чистом столе. Все блюда закрыты и убраны в холодильник. Стол блестит. Пустые бутылки аккуратно выстроились у переполненного мусорного ведра. Да, такой чистоты ее домашние поддерживать не умеют.

Она тихо ложится рядом с чуть похрапывающим мужем и засыпает, улыбаясь.

Ей снилось что-то несуразное, долгое, и она проспала на работу. Когда она, запыхавшись, вбежала в свой кабинет, было уже двадцать минут десятого. Но ей повезло. Директор отсутствовал. Как потом выяснилось, он был с утра в финансовом отделе, так что нарушение осталось незамеченным. На работе выдался один из таких дней, когда хочешь — работай, хочешь — не работай, все равно ничего существенно не изменится, и Рита провела день, витая в облаках. В памяти всплывали дни беззаботной юности, знакомство с Максом, первый поцелуй, первая ссора…

…Она пошла с Иркой на студенческую дискотеку. О том, что в институте есть дискоклуб, они почему-то узнали только на втором курсе. До этого ходили иногда потанцевать куда придется, а это совсем не то, что своя студенческая среда. И народ может на танцплощадках оказаться разным, и музыка не та… Так что как только они узнали, что в их столовой по субботам проходит дискотека, сразу же попытались достать билеты. А это оказалось совсем не просто. Количество билетов было строго ограниченно, а желающих немало… Только на третью субботу им удалось раздобыть билеты, и уже к началу дискотеки они были на месте. При входе они предъявили билеты и заплатили по три рубля — сумасшедшие деньги по тем временам, торт можно было купить. Но, когда вошли, поняли, что заплатили не зря. Все столы были накрыты на четыре персоны. На каждом стояли бутылка шампанского, блюдо с бутербродами и пирожными и графинчик сока. Такое они видели впервые.

Им отвели место в полутемном уголке, и несколько первых песен они пропустили, соблазнившись пирожными и шампанским. Для Риты, весь первый курс практически просидевшей в читалке, все было новым и волнующим: и этот приятный полумрак, и сверкающие разноцветные огоньки, и новые популярные мелодии, и праздничный стол. Шампанское она пила редко, и в тот раз оно показалось ей невероятно вкусным. Еще два места возле них пустовали, и они, честно выпив свою половину бутылки, пошли танцевать. Через час активных движений, уставшие и потные, подруги вышли проветриться в небольшой холл. Здесь, возле входа в туалет, у открытого окна толпились курящие. В те годы среди молодежи еще не было повальной моды курить, и Рита удивилась, увидев, сколько девушек стояло с сигаретами. А тут еще Ирка где-то раздобыла две сигареты и возбужденно протиснулась к ней.

— Покурим.

Рита никогда еще не курила и даже не знала, что Ирка умеет это делать. Но ей стало интересно попробовать, и она согласно кивнула. Ирка со знанием дела помяла сигарету в пальцах, подкурила и глубоко затянулась. Рита постаралась в точности повторить ее действия. Когда она затянулась, рот наполнился кислым дымом, она подержала его во рту и через несколько секунд выдохнула. Оказывается, курить совсем не сложно, подумала она, только что в этом приятного? Но стоять с дымящейся сигаретой в длинных пальцах ей понравилось, и она продолжала с томным видом имитировать курение. Заиграли новую модную мелодию, и большую часть курильщиков как ветром сдуло. Они с Иркой переместились поближе к окну и, покуривая, обменивались впечатлениями. В этот момент к ним и подошел Макс. Он был с приятелем — шустрым рыжеватым парнишкой, острым на язык и приятным в общении. Именно этот рыженький первым протиснулся к ним и примостился на краешке подоконника, рядом с Иркой.

— Привет, девчонки! Как сегодня дискотека?

Ирка смерила рыженького взглядом, его вид, очевидно, не впечатлил ее, и она безразлично пожала плечами.

— Нормально.

— Что значит — нормально? Плохо? Мы поднимем этот вопрос на студсовете! Как они проводят вечера, что таким красивым девушкам скучно!

Ирка посмотрела на него уже более заинтересованно. Ребята были явно старшекурсниками, возможно, даже из студсовета. А это значит, что доставать билеты будет гораздо проще. И она, смягчившись, улыбнулась.

— Вас как зовут? — галантно осведомился рыженький. — Меня Коля, а это — Макс.

Макс улыбнулся и кивнул. Невысокий веснушчатый Коля внешне проигрывал рядом с ним, но он так много говорил и обаятельно делал комплименты, что притягивал внимание к себе.

— А впрочем, не говорите! — остановил он их. — Вас, — задумался он на минуту, окинув взглядом белолицую, с гладкими светлыми волосами Ирку, — я бы назвал Светланой. А вас, — оценил он черные завитые волосы смуглой Риты, — Тамарой.

— А я бы — Тамарочкой, — придвинулся к ней Макс. — Вот что, Коля. Ты пригласи на танец Светлану, а я пока научу Тамарочку курить.

Рита даже поперхнулась дымом от такой бесцеремонности и почувствовала, что краснеет.

— Дым надо вдыхать, а не во рту держать, — заговорщически шепнул он ей и подмигнул.

Потом они подсели к их столику и протанцевали с девушками весь вечер. Потом пошли провожать…

…Это не была любовь с первого взгляда. Их отношения развивались неторопливо, и ее чувство росло исподволь и крепло день ото дня. В их первую встречу Рита не оценила даже его привлекательной внешности. Ей было восемнадцать — вся жизнь впереди! Она не торопилась с любовью, как озабоченные старшекурсницы, которые гроздьями висели на Максе. В ней чувствовалось спокойное достоинство, обаяние, забавная легкость, и его неодолимо влекло к ней. Вместе с тем ее манера держаться не позволяла сразу перейти к активным действиям. Его, известного ловеласа, любимчика девушек, невольно останавливал ее взгляд, и впервые он поцеловал ее после почти месячного ухаживания. Рита ждала этого, но поцелуй все равно застал ее врасплох. Просто она отвернулась, а когда повернула голову — он ее поцеловал. Это было и приятно, и неожиданно. Казалось, он никак не мог отважиться на поцелуй и решился сразу, вдруг, как с моста — в воду…

…Они бежали по аллеям парка — начинался дождь, теплый летний ливень. Они спрятались в телефонную будку. По стеклянным стенкам бежала вода. Они были мокрые, счастливые и влюбленные. Стена дождя скрывала их от всех. Мокрая одежда прилипала к телу. А они стояли, крепко обнявшись, и исступленно целовались, а вода с их волос стекала прямо в рот. Они пили эту воду, пили друг друга, и казалось, никогда не насытятся. Тогда она поняла, что любит. Ее любовь вмещала все: этот дождь, эту тесную будку, его горячие ладони на спине, его жадные губы, прильнувшие к ее губам… Почему-то с Борькой ничего подобного не было. Рита тряхнула головой. Она не должна так думать. Боря — ее муж! Что значит один год с Максом в сравнении с их уже почти семнадцатилетним браком? Но в глубине души она знала, что отдала бы все эти семнадцать лет за еще хотя бы один год такого счастья…

Макс стал у них жить. Сказать, что он им мешал, было бы неправдой. Уходил рано, приходил поздно, был очень аккуратен: не разбрасывал повсюду своих вещей, не оставлял немытой посуду. Утром не завтракал, не считая выпитой чашки кофе, вечером всегда приносил что-нибудь к ужину. В их большой, недавно купленной и отремонтированной квартире места было много: просторная кухня, два небольших холла, изолированная гостиная с лоджией. Правду говоря, Рита иногда вообще не заходила в гостиную. Ее личные вещи находились в спальне, там же, кроме двуспальной кровати, стояли ее любимое большое кресло, туалетный столик и телевизор. Маленький телевизор был и в кухне, поэтому в гостиной вполне могли жить гости, не стесняя хозяев. Викуськина комната была самой большой после гостиной, и там вполне хватало места и для нее, и для ее друзей.

Борька обрадовался другу. Теперь ему было с кем вечером посмотреть футбол, попить пива или просто поговорить. Но Рите Макс мешал. Она предпочла бы, чтобы он поскорее нашел себе жилье. Но он почему-то не торопился. Его взгляды исподтишка поначалу настораживали, и она чувствовала себя в его обществе неуютно. Рита избегала оставаться с ним наедине, но не могла избавиться от мыслей о нем. Эта постоянная зависимость выводила ее из себя, и она стала держаться с ним все суше и суше. Казалось, она едва выносит его присутствие. Хотя Макс не сделал ничего такого, что могло бы оскорбить ее. И это тоже бесило Риту. Невыносимо было видеть, что присутствие гостя радует не только Борьку, но и Вику. Дочь стала больше бывать дома, с удовольствием беседовала с ним, даже научилась играть в преферанс, и теперь они частенько до поздней ночи «расписывали пулю». Рита в их развлечениях не участвовала. Чаще всего ссылалась на усталость или головную боль, уходила к себе, ложилась, выключала свет и думала, думала, думала. Иногда казалось, от этих мыслей лопнет голова. Макс вел себя безукоризненно, а что до взглядов, так, может, он не умеет смотреть иначе на женщин; спокоен, доволен, а она мучается, как больная. Ну, было у них когда-то, что ж теперь? Он, судя по всему, относится к этому философски, зачем же ей переживать?

Через неделю его пребывания в доме она наконец привыкла — смирилась с неизбежным. Перестала вздрагивать при его приближении, начала улыбаться его шуткам и уже не боялась оставаться с ним наедине. Она не могла не отметить тех положительных качеств, которые напрочь отсутствовали у ее мужа. Макс был необыкновенно аккуратен, и, глядя на него, Борька с Викусей, слава богу, перестали бросать свои вещи где попало. Раньше дочь оставляла расческу там, где причесывалась, хоть на кухонном столе, а Боря забывал помыть за собой чашку или убрать с видного места грязные носки. Теперь их смущала чистоплотность Макса, им совсем не хотелось выглядеть неряхами.

И главное: если Рита задерживалась на работе, дома ее ждал горячий ужин. Бывало, приди она хоть в час ночи — муж с дочкой налопаются бутербродов или вообще не поужинают, ну а ей оставалось что-нибудь перехватить всухомятку — и ладно. Боря не умел и не любил готовить, а Вика не любила и потому не хотела. Рита не заставляла ее. Зачем? Жизнь заставит. Когда надо, то Викуська и суп сварит, и картошку почистит, и салат настрогает.

Но теперь каждый вечер ее ждало открытие. То Макс заказал пиццу и купил курицу гриль, то ее ждал домашний плов, то картошка с мясом. Рита догадывалась, что Боря, скорее всего, только наблюдал сей процесс, а Викуська, может, резала овощи на салат, но ужин всегда получался превосходный. К ним Макс приносил бутылку дорогого грузинского вина или хорошего коньяка, да вдобавок еще и посуду мыл. Рита его не просила об этом, просто стоило ей отвернуться на минутку — и все было сделано. Домашнюю работу Макс выполнял быстро и так ладно, словно всю жизнь только этим и занимался.

Вскоре она уже все знала о его прошлой жизни.

После института Макс получил распределение в Ташкент, проработал там год и серьезно заболел. В командировке, в каком-то небольшом восточном городке, он выпил грязной воды из колодца и после этого стал чувствовать себя хуже и хуже. Он худел, его постоянно тошнило, подкашивала слабость. В местной больнице не могли толком определить болезнь. Повалявшись несколько месяцев, он уволился и вернулся домой. Дома мама стала ходить с ним по разным медицинским учреждениям, пока не нашелся врач, который обследовал его и сделал заключение о редком кишечном заболевании. В воде, которую он выпил, находились какие-то вредные микроорганизмы. Опыта лечения подобных инфекций в их городе не было, и мама стала обзванивать всех знакомых и родственников, надеясь найти нужную больницу. И такая больница нашлась — в Германии, где жила старинная мамина подруга. Максу сделали приглашение, и он поехал в Германию. Там действительно лечили, и успешно, больных с его диагнозом, но Макса принять на лечение отказались, поскольку он был гражданином другой страны. Чтобы поместить его в больницу, тетя Сима устроила ему фиктивный брак со своей знакомой, фрау Эммой. Как только он стал мужем немки, его сразу же положили в больницу, и через полгода с болезнью было покончено. Еще несколько месяцев ушло на окончательное выздоровление, и это время Макс прожил в доме у Эммы. Эмма была старше на шесть лет, она преподавала в местном университете и имела дочь от первого брака. И как-то так сложилось, что фиктивный поначалу брак стал настоящим.

Возвращаться в Союз не имело смысла, шла перестройка, вокруг была неразбериха, а в стабильной спокойной Германии нашлись и семья, и работа. С Эммой они прожили без малого десять лет. После развода с ней Макс еще дважды был женат, сначала снова на немке, у них родилась дочь, но через три года они развелись. Потом он состоял в гражданском браке с русской женщиной, родители которой переехали на жительство в Германию. Расставшись и с ней, Макс решил вернуться на родину. У него остались серьезные партнеры в Германии, а здесь он должен был возглавить филиал немецкой фирмы.

Всю эту информацию он выложил им как-то за ужином «по-крестьянски», как называли в их семье подобное меню: водочка, соленые огурчики, квашеная капустка, картошечка в мундире, лук и сало. То ли на него подействовала водка, то ли пришло время поговорить откровенно, но Рите стало ясно, что говорит он правду. И еще она подумала, что в личной жизни он несчастен, у людей счастливых не бывает таких пустых глаз. Он рассказывал о своей прошлой жизни как о череде досадных недоразумений, которые непонятно почему произошли именно с ним.

После этого разговора он словно стал ближе им: и Боре, и Рите, и Вике. Рита теперь даже не заикалась о сроке его пребывания у них. Если он в чем-то и был перед ней виноват, то жизнь его уже наказала. Ведь у нее есть семья, муж, дочь, и, как говорится никаких материальных или бытовых проблем. А он — кругом один, вот откуда, возможно, его домовитость и аккуратность. С ним никогда не было рядом такой женщины, как она, а иностранки, насколько ей известно, домашнюю работу не любят, вот и приходилось ему рассчитывать только на себя. Рита жалела его и уже не помнила прошлой обиды. Возможно, он не любил ее, говорила она себе и тут же возражала: нет, любил! Тогда почему бросил? Этот вопрос по-прежнему не получил ответа и снова ранил ее.

С мужем они теперь редко оставались одни. Им даже поговорить было некогда. Сначала она сторонилась их мужских разговоров, потом они вели их втроем, и только в спальне они оказывались наедине. Но теперь объятия Бориса не доставляли ей удовольствия. Она постоянно ощущала незримое присутствие Макса. Он был в другой комнате, он не спал, она знала это. Не спал и понимал, что происходит за стенкой. Она кожей ощущала его взгляд, и это было ужасно. И Рита под разными предлогами стала избегать близости с мужем. Борис сначала не обратил на это внимания, потом обиделся и, подумав, решил подождать, пока она сама проявит инициативу.

…В этот день Рита пришла с работы рано. Дома никого еще не было. Она быстро затолкала в стиральную машину белье и, нажав кнопку, стала мыть сантехнику. Машина гудела, и Рита не услышала звука открываемой двери. Она стояла в шортах и майке лицом к зеркалу и, напевая, ополаскивала уже вычищенную раковину. Вдруг она почувствовала, как теплые ладони сжали ее предплечья. Она вздрогнула и посмотрела в зеркало. Макс стоял сзади и обнимал ее. Выражение его лица поразило ее. Он резко повернул ее к себе и стал целовать. Он сжимал ее в объятиях так сильно, словно боялся, что она вырвется или надает ему оплеух. А Рита и не думала сопротивляться. Она слишком долго противилась этому, и теперь у нее не было сил остановить его. Он подхватил ее на руки и отнес в спальню. Странно, но ей даже в голову не пришло, что в любой момент может прийти муж или Вика, и тогда ничто не спасет ни ее, ни их семью…

Но Бог милостив, и домашние вернулись только тогда, когда она уже успела приготовить ужин.

…Рита лежала обессиленная и потрясенная. Она была счастлива и несчастна одновременно. Счастлива оттого, что он не забыл ее, и несчастна поэтому же. Лицо Макса было рядом. Он поглаживал и легонько целовал ее обнаженное плечо.

— Почему ты меня бросил? — задала она наконец этот мучивший ее семнадцать лет вопрос.

— Испугался, — помолчав, ответил он.

— Чего?

— Ну, нам же надо было что-то решать: жениться или разбегаться.

— И ты решил сбежать?

— Я не готов был к женитьбе.

— Понятно. — Ей стало холодно, и она, привстав, накинула халат.

Макс приподнялся на локте.

— Что тебе понятно?

— Что ты трус, как большинство мужчин.

Лицо Макса передернулось, он сел и тоже стал одеваться.

— Да. Тогда я боялся. Боялся обидеть тебя. Боялся этого разговора. И как видишь — не зря.

— А так ты думаешь, ты меня не обидел?

— Рита, мне что, нужно было прийти к тебе и сказать: я не хочу пока жениться?

— Не знаю… Наверное… Да, лучше было прийти и сказать.

— И как бы ты на меня посмотрела?

— Как заслужил, так бы и посмотрела!

— Если бы ты так посмотрела, тогда я точно женился бы! Вот поэтому и сбежал!

— Ты просто не любил меня! Ты и этих своих жен не любил! Ты говорил о них как о… о… мертвецах, а не как о живых, близких тебе людях. Ты вообще не способен любить!

Макс отшвырнул футболку, которую только что пытался надеть, подошел, сжал ее плечи и произнес, глядя в глаза:

— Тебя я любил и люблю.

Потом отвернулся и продолжил одеваться.

— Тогда почему… почему… ты такой?

Рита заплакала. Макс не стал ее утешать. Просто сказал:

— Так получилось. Прости…

Рита запуталась в своей жизни. Рядом находились сразу двое мужчин, и каждый по-своему был дорог ей. После того что произошло у них с Максом, она чувствовала вину перед Борей и не могла больше отказывать ему. Но в его объятиях она думала о Максе за стенкой, и ей было стыдно. Не находя оправдания своему проступку, она ощущала себя грязной. Если бы она когда-нибудь изменяла мужу или тот плохо обращался с ней, тогда еще можно было бы как-то объяснить самой себе, что происходит. А так она просто изнывала от чувства вины, в голове был полный хаос.

Наедине с собой она пыталась разобраться в собственных чувствах. С одной стороны, она любила и любит Макса, и Борис здесь ни при чем. С другой, у них семья, дочь, они хорошо прожили эти годы, они друзья. Тогда зачем ей Макс?

Или так: Борису нужна их семья, Максу — ее любовь, но она-то одна! Конечно, некоторые женщины совмещают семью и любовь, вернее — любовника, но она так не может.

Она думала об этом постоянно, пока не устала и не отупела. А в окружавшей ее жизни ничего не менялось. Борис с Максом по вечерам смотрели телевизор и пили пиво, иногда звали Вику «расписывать пулю». Вместе ужинали. Сидели рядышком, оживленно беседуя. Рита накладывала на тарелки еду и цинично думала про себя: кормлю их вместе за одним столом и ложусь с ними в одну постель. Было противно. Неужели Макс этого не понимает, не чувствует пошлости ситуации? Но как она могла допустить такое! Подчинялась ему, как зомби! Что это? Любовь? Или наваждение? Любовь должна нести радость и свет, а не вызывать угрызения совести.

…Она вернулась домой полная решимости. Это надо прекратить! Она больше не позволит Максу использовать себя. Он просто играет ее чувствами! Не женился, потому что боялся! А сейчас не боится! Пожимает руку ее мужу, а потом этой же рукой лезет ей под юбку!

Вика была дома. Собиралась идти гулять.

— Ты уроки сделала? — хмуро спросила Рита.

— Сделала.

— Покажи.

У Вики поползли на лоб брови.

— Ты что, станешь проверять мои тетради? С чего вдруг?

— С того, что ты, моя милая, пока ученица средней школы, а не дама взрослая, хоть и намалевалась, как… как черт знает что! — стала заводиться Рита, что вообще-то случалось довольно редко. Она была спокойной матерью и всегда признавала право дочери на самостоятельность.

— Мам, ты чего? — уже потише спросила Викуська, уставившись на мать во все глаза.

— Я тебе покажу — чего! А ну неси дневник!

В этот момент пришел Борис. Он был благодушно настроен, вероятно, в предвкушении приятного вечера со старым другом.

— Что за шум, а драки нет? — весело спросил он, снимая куртку.

— Мама будет теперь у меня уроки проверять, — поджав губы, процедила дочь и пошла в свою комнату. Через минуту она вернулась с дневником.

— На, читай.

Дневник был точно такой, как всегда. Викуська училась средне. Но Рита так на нее накинулась, словно дочь за одну неделю из круглой отличницы превратилась в отпетую двоечницу.

— Что за отметки! И откуда это замечание? Дневник грязный, как у свиньи! Ты что, чище писать не можешь? Некогда? Все подружки! За гулянием учиться некогда!

Борис недовольно оттопырил нижнюю губу. Он редко видел жену в таком состоянии.

— Ритуль, угомонись. У нее всегда был такой почерк.

— Ну, правильно! Тебе на все наплевать! Пусть учится как хочет и гуляет с кем вздумается! А ты будешь со своим дружком пиво попивать и в потолок плевать.

— Ну, я еще иногда и работаю, — сдержанно заметил Боря.

— Я тоже работаю! И убираю, и готовлю, и по магазинам бегаю! А вы эгоисты, думающие только о себе!

— Мам, чего ты добиваешься? Чтобы я гулять не пошла?

— Да! Я хочу, чтобы ты посидела дома и подумала о своей жизни!

— Хорошо! — бросила Викуська и, повесив куртку, демонстративно ушла в комнату.

— Рит, ты что разошлась? — спросил Борис, когда дверь за дочкой закрылась. — С ней нельзя так. Она ведь уже взрослая.

— А со мной можно? — Рита уже плакала. Ей было плохо. Она понимала, что никто не виноват в ее несчастьях, просто ей не к кому пойти с этим, вот она и бесится, а зло срывает на дочери. От сознания этого ей стало еще горше, и она заревела в голос.

Борис никогда не умел выносить ее слез.

— Ну-ну, перестань. — Он обнял ее за плечи. — Я все понимаю. Ты устала. Чужой человек в доме. Дел прибавилось. Хочешь — ничего не делай по дому. Мы с Викуськой сами…

— В самом деле, мам! — дочка тихо вышла из своей комнаты, услышав ее плач. — Возьми отпуск, поезжай к морю. Там еще тепло. Отдохнешь от нас. Мы сами прекрасно справимся.

Ее круглые карие глаза смотрели сочувствующе. Рита обняла мужа с дочкой и прижала их щеки к своему мокрому лицу.

— Нет, нет, — целовала она поочередно то одного, то другую, — никуда я не поеду… Как же я без вас… Простите меня… Это все нервы…

Только сейчас она заметила Макса, стоящего в дверях. Он растерянно наблюдал эту семейную сцену и смотрел на нее пронзительно, с затаенной болью. Потом тихо вышел и прикрыл за собой дверь.

В эту ночь он не пришел ночевать…

…Рита была не права, когда считала, что Макса не тяготила сложившаяся ситуация. Он сто раз пожалел о своем порыве и о том, что не сдержал себя. Он понял, что Рита ничего не забыла, что она по-прежнему любит его, но понимал и то, что семья для нее — важнее, чем собственные чувства. И если ей придется выбирать, она выберет не его. Во всяком случае — сейчас. Если бы он мог вернуть то время, когда занимал главное место в ее сердце, он, не задумываясь, отдал бы все. Рита не знала всей правды о его бегстве. Тогда он подумывал о женитьбе. Если бы они заканчивали институт вместе, все обстояло бы иначе. Или если бы его распределили в их город. Но он получил назначение в Ташкент. Захочет ли Рита ехать в Ташкент? Может, жениться и оставить ее на три года одну? Об этом и речи быть не могло! Он сойдет с ума от ревности! Со своими сомнениями Макс поехал к матери. Мать была его наставником и советчицей. Отец жил своей жизнью среди книг, поглощенный наукой. Он занимался археологией, и современная жизнь, даже жизнь его близких, мало его занимала. Мать спокойно выслушала планы сына насчет женитьбы и привела серьезные аргументы против.

— Послушай меня, сын. Я верю, что ты ее любишь. Допускаю, она хорошая девочка и стоит того. Но! Первое: она перешла, говоришь ты, только на третий курс. Значит, ей еще три года учиться.

— Она может перейти на заочный.

— Может. Однако при ее специальности это не выход, все равно что заочно научить врача оперировать. Диплом будет, а знаний — нет. Если она поедет с тобой, то, скорее всего, бросит институт, как я когда-то. А потом пожалеет. И будет доучиваться с детьми на руках, а это, поверь, не так просто. Второе: ей только девятнадцать лет. Ты вполне уверен в прочности ее чувства? И наконец, главное: что ты как муж, как мужчина можешь дать ей сейчас? У тебя ни кола ни двора. Ты молодой специалист, не заработал в своей жизни еще ни копейки. И понятно, что еще несколько лет мы с отцом будем поддерживать тебя, чтобы ты встал на ноги. Но вторую семью мы не потянем. Хватит с нас твоего брата.

Брат Макса женился рано, жил в другом городе. У него было уже двое детей, жена не работала, и родители регулярно высылали ему деньги.

— Мы с отцом ждем не дождемся, пока Ксюша начнет работать. Чтобы передохнуть. В санаторий съездить. Пять лет не отдыхали! Думали, тебя доучим, полегче станет. А ты такой сюрприз нам приготовил!

— Да ничего я пока не приготовил! Я пришел к тебе посоветоваться!

— Ну, раз пришел, тогда выслушай совет: поезжай в Ташкент, отработай положенный срок. Твоя девушка как раз окончит институт. Если у вас это серьезно — никуда она от тебя не денется. Письма будешь писать. В отпуск приезжать.

— Я не смогу объяснить ей все это.

— Постарайся. Не дурочка же она? Должна понимать, что такова реальность, ничего не поделаешь!

До самого отъезда Макс оттягивал это объяснение. Он просто избегал Риты. Сотни раз прокручивал в голове их воображаемый разговор и знал, что она скажет: «Плевать на все. Я еду с тобой!» На что он ответит: «Не надо. Я должен сначала встать на ноги». — «Вместе встанем». И… он согласится. Потому что это именно то, чего он хочет. Ему будет неуютно в далеком чужом городе одному. Ему хочется, чтобы она была рядом.

А если мать права? Если их любовь не выдержит жизненных трудностей? И, как сказал классик, любовная лодка разобьется о быт. Лучше сказать ей, что он хочет проверить их чувства расстоянием. Посмотреть, сможет ли она его дождаться. А если Ритка его пошлет? Она спокойная-спокойная, но если уж заведется, то что угодно сделает, даже себе назло. И потом, у него нет повода не доверять ей. Она, конечно, его дождется. А если нет?

Он так долго думал и боялся этого разговора, что просто взял и уехал. С глаз долой — из сердца вон. Потом, решил он, напишет письмо. Он принимался за него раз пять, но так ничего и не написал. А через четыре месяца Борька прислал ему приглашение на свадьбу и их с Ритой фотографию…

И вот теперь, на сороковом году жизни, он наконец осознал, что никого, кроме Риты, так и не полюбил. Ни одна женщина на свете не была ему так желанна. Мать поняла это гораздо раньше, чем он. Еще когда он второй раз развелся. «Лучше бы ты женился тогда, сразу после института», — как-то сказала она. Но к чему теперь ее позднее раскаяние? Да и при чем тут мать? В двадцать два года пора свою голову иметь.

Увидев плачущую Риту в объятиях мужа и дочки, он вдруг трезво понял, что шансов у него никаких. Он ушел в ночной клуб. Всю ночь пил там, не пьянея. Под утро уснул на столе. Он подсознательно хотел заставить ее волноваться, ревновать, переживать. Ему было больно. Пусть и ей будет!

Он может съехать от них. Но что он будет делать, не видя ее? Только тогда, когда он приехал к ним, в его пустой жизни появился смысл. Сейчас он хотя бы может видеться с ней, разговаривать. Вдыхать ее запах, ловить ее благодарный взгляд, когда чем-то помогает ей. Он готов каторжным трудом вернуть то, что так бездумно отбросил в годы юности. Он готов отдать Борису все, что у него есть. Готов принять и любить его дочь, как свою, работать для них с утра до ночи. Пусть бы Рита сидела дома и занималась собой. Она так устает на работе. Он не позволил бы ей работать! Она ходила бы в бассейн, в косметический салон, в фитнес-центр или что там еще у женщин считается верхом благополучия. Он дал бы ей все, лишь бы она была рядом!

Но не может же он убить Боба. Как не может не признать и того, что у них хорошая и благополучная семья. Только он не в состоянии видеть это! И не может быть вдали.

…Рита накрывала на стол к ужину. В кухне громко работал телевизор — шла популярная шоу-программа, и Рита краем глаза поглядывала на экран, но в основном слушала. Викуська делала уроки, Борис принимал душ. Макс, как обычно, вызвался ей помогать. Он ловко орудовал кухонным ножом, нарезая лук, огурцы, ветчину. Рита приоткрыла дверцу духовки, намереваясь достать тяжелую утятницу с голубцами.

— Подожди, — остановил ее Макс. — Давай я.

Будь он всегда рядом, то никогда не допускал бы, чтобы она поднимала тяжести или делала какую-нибудь другую непосильную работу. Рита улыбнулась. И почему Борька не такой? Он как раз все домашние дела сваливает на нее. Так его приучила мать: мужчина должен зарабатывать деньги, а все остальное — для женщины.

— Спасибо, Макс.

— Тебе нельзя поднимать такие тяжести!

— Ну, всю жизнь ведь поднимаю.

— Твой Борька — садист!

— Во-первых, он — твой. Твой друг. Твои жены разве никогда не поднимали тяжелого?

— Нет.

— И почему — садист? Ты что-то имеешь против него?

— В общем, ничего, — вздохнул Макс. — Если не считать того, что я зверею, когда думаю о том, что он к тебе прикасается.

— Сам виноват.

— Знаю-знаю… Хотя почему один я виноват? А ты? Три месяца меня подождать не могла — сразу замуж выскочила! Может, я просто хотел проверить твои чувства?

— Вот и проверил.

— Да, проверил. — Макс бросил нож и зло забарабанил пальцами по столу.

— Ну, все готово! Позови, пожалуйста, Вику и Борю. Ты куда? — удивилась она, увидев, как он направляется к двери.

— Знаешь, позови сама, — криво усмехаясь, ответил он и надел куртку. — Что-то мне расхотелось есть. Пойду глотну свежего воздуха, а то меня уже мутит от вида вашей дружной семьи!

Хлопнула дверь. У Риты опустились руки. Господи, как она устала! Когда уже он перестанет мучить ее и съедет?

Впрочем, подобные вспышки случались редко. Обычно Макс был услужливым и спокойным. И проводил с ней гораздо больше времени, чем Борис. Он взял себе за правило помогать ей готовить ужин, охотно вызывался мыть посуду, частенько сам покупал необходимые продукты, так что ей приходилось реже носить тяжелые сумки с провизией, да и денег на хозяйство уходило меньше. Сначала ее это немного смущало, потом понравилось. Кому, скажите, не нравятся внимание и помощь? Боре поначалу это тоже было на руку: он не любил торчать в кухне и с удовольствием отправлялся к телевизору. Да и у Вики поубавилось обязанностей, и это ее вполне устраивало. Она так же все свободное время гуляла, но иногда охотно присоединялась к маме с Максом. Максим нравился ей, он был взрослый, но не такой нудный, как родители, и всегда ее защищал, если она приходила поздно. Рита тоже успокоилась. Макс больше ни разу не пытался даже взять ее за руку. Они часами проводили время в долгих разговорах за чашкой чая. И именно эти вечерние посиделки со временем стали настораживать Бориса. Раньше, пусть не каждый день, но время от времени они с женой тоже могли поговорить вечерком о жизни, о работе, о том о сем. Теперь Рита уже в этом не нуждалась. У нее появился новый собеседник. И что самое неприятное, стоило ему войти в кухню, как в их оживленном разговоре наступала пауза; через минуту они продолжали, но он понимал, что это уже не тот разговор, что он помешал им. Согласитесь, не очень-то приятно, если ваша жена все свободное время проводит с другим мужчиной, пусть даже с вашим другом. И уж совсем неприятно то, что с ним ей интереснее, чем с вами. А судя по смеху и оживленным голосам из кухни, Рита совершенно не скучала в обществе Макса, которого совсем недавно готова была выгнать из дому.

Борис начал ревновать Риту. Он с подозрением прислушивался к их разговорам, беспокоился, если наступала тишина. Ему хотелось войти и увидеть, чем это они там занимаются? Рита стала ложиться поздно, когда он уже спал — это тоже было оскорбительно. Она будто не замечала его. Борис не спал, дожидаясь ее, потом вовсе не мог уснуть и отправлялся на работу с тупой головной болью. Макс тоже прекратил смотреть с ним телевизор, ради разговора с Ритой он пропускал даже футбол, что было просто непостижимо! Борис чувствовал себя лишним в собственном доме!

Он лежал в спальне и ждал Риту. Из кухни едва-едва доносился тихий гул голосов. Потом раздались шаги и послышался шум воды. Борис встал и пошел в кухню. Там свет не горел, а в гостиной Рита стелила Максу постель.

— С каких это пор ты ему стелешь? — ревниво осведомился он.

— Всегда стелю, когда успеваю.

— Он уже перестал тебя раздражать?

— А ты и этим недоволен?

— Я? Да нет. Я доволен! Я вполне доволен! Вы теперь такие друзья!

— Мы и раньше были друзья, и ты знал об этом.

— Да. Но раньше он проводил вечера со мной, а теперь с тобой.

— Значит, вы уже исчерпали все темы. И потом, ты кого ревнуешь: его или меня?

— Никого я не ревную. Но я хочу иметь возможность спать с собственной женой и смотреть футбол со своим другом! — вдруг вспылил Борька.

— Ты вообще о ком-либо, кроме себя, иногда думаешь? — тоже стала заводиться Рита. — Все должны исполнять только твои желания. Нечего сваливать с больной головы на здоровую. Это ты пригласил его в дом. Меня не спросил! И не моя вина, что ему со мной есть о чем поговорить. Ты вообще со мной часто разговариваешь? Первые три недели только с ним и разговаривал! А мне: «подай-принеси». Разве я тебя упрекала?

Все это она выпалила свистящим шепотом, не желая, чтобы разговор был услышан Максом или Викой. Высказав все, она изящно взбила подушку Макса, но этот невинный жест почему-то доконал Борьку.

— Ты так любовно стелешь ему постель, может, и разделишь ее с ним? — зашипел он и, не обращая внимания на возмущенно взметнувшиеся брови жены, продолжал: — А может, мне теперь здесь спать? В спальне вам будет гораздо удобнее!

Глаза Риты метали молнии, губы дрожали, но она сдержалась и ушла в спальню, громко хлопнув дверью. Они перестали разговаривать. Борис так и не узнал, рассказала ли Рита об этом Максу или тот сам все понял. Но через несколько дней Макс уехал от них. А они с Ритой еще неделю не разговаривали.

Но когда раздражитель был удален, Борис даже несколько устыдился своих подозрений и попросил прощения у жены. Она, конечно, произнесла длинную гневную тираду, но… простила. Жизнь пошла своим чередом.

Макс не ушел из ее жизни. Он просто стал жить в другом месте. И Рита уже скучала без него. Она успела привыкнуть к нему. По вечерам ей не хватало их увлекательных бесед, его живого смеха, двусмысленных шуточек. Не хватало его помощи. Готовить ужин стало скучно. Сидеть долго на кухне — тоже. Она быстро варила семье пельмени и, не поужинав, шла в спальню — смотреть телевизор, пока не уснет. Или в комнату к Викуське. На улице похолодало, и дочка гуляла меньше. Больше сидела в своей комнате или слушала музыку. Борька после своей выходки раздражал Риту. Внешне она его как будто простила, но в душе все клокотало. Какое он имеет право посягать на ее свободу? То она должна была терпеть его друга, потому что ему с ним интересно. То нужно было выгнать его, потому что Борис, видите ли, ревнует. О том, что она сама подала повод к ревности, Рита думать не хотела. Она невольно снова и снова сравнивала их. И муж неизменно проигрывал в этом сравнении.

Макс прав. Это она виновата. Зачем нужно было выходить замуж так скоро, на третьем курсе? Госэкзамены пришлось сдавать уже с Викуськой. Хорошо еще, что первое время жили со свекровью, а то пришлось бы и институт бросить. Вика родилась летом, и ей удалось обойтись без академического отпуска. Конечно, она любит дочку, и Викуська у них — замечательная, но все же не надо было спешить ни с замужеством, ни с ребенком. Все Борька! Давай поженимся, да давай поженимся! А ей ночами Макс снился. Вот и выскочила замуж, чтобы все забыть. А что в нем, в муже, хорошего-то? Ну, зарабатывает. Ну, семьянин. Не пьет, не курит. Но с ним ведь — скука смертная! И как она раньше этого не замечала? А Макс сразу все понял и легко, без обид, съехал. С Борисом душевно попрощался, обещал звонить. Он и звонил. Ей. На работу.

Рита не знала, виделись ли друзья после отъезда Макса. Она не затрагивала эту тему. Несмотря на внешнее примирение, их отношения с мужем ухудшились. Борис все вечера проводил в гостиной у телевизора, она тоже — у телевизора, но в спальне. Его образ жизни никак не изменился, оттого что Макс уехал, а Рита остро чувствовала потерю, особенно в первые недели.

Но время все лечит. Потихоньку их недовольство друг другом растаяло. И для Бориса все вошло в привычное русло. Они опять начали беседовать иногда по вечерам, ходить вместе в гости, обсуждать проблемы с Викуськой. Рита возвращалась домой как обычно, немного уставшая, но спокойная. Так же, как раньше, временами задерживалась на работе. Макс позвонил один раз и пропал. Он оставил свой номер телефона, но сначала Борьке не хотелось ему звонить, а потом вроде как и незачем было. Рита ни разу не спросила о Максе. Это показалось ему подозрительным. И он сам спросил ее:

— Ты о Максе что-нибудь знаешь?

Она ответила спокойно:

— Да, он звонил нам. Давно уже. Тебя дома не было. Сказал, что у него все хорошо.

— И больше не звонил?

— Может, и звонил. Но я с ним не говорила. Он сказал, что позвонит тебе на мобильный.

— Да, было дело.

Борька набрал мобильный Макса.

— Привет! Как жизнь?

— Нормально.

— Почему пропал? Не звонишь, не заходишь?

— Прости, Боб. Времени мало. Зашиваюсь. Дел по горло.

— Квартиру купил?

— В процессе.

— А как твой филиал?

— Работает.

— Ну, молодец. Не женился еще?

— Подумываю.

— А, вот в чем дело! А я-то думаю: чего Макс старых друзей забыл? Ну, ради такого дела — можно. Познакомишь?

— Обязательно. Прости, друг. У меня вторая линия. Пока.

— Пока. Звони.

Борис довольно потер руки.

— Представляешь, жениться собрался, квартиру покупает!

— Ну и хорошо.

Бориса это известие очень обрадовало. Женатый друг — совсем другое дело! Теперь можно спокойно дружить, смотреть футбол, пить пиво, обсуждать политику. А женщины будут сплетничать в кухне и не мешать им. Все-таки если друг холостой — это напряг.

Рита солгала. Она виделась с Максом, и не единожды. Через пару недель после своего отъезда Макс пригласил ее пообедать. Ресторан он выбрал рядом с ее работой, не пришлось даже брать машину.

Макс рассудил правильно: пригласи он ее на ужин, скорее всего, она испугалась бы. Обычно в приглашении поужинать уже изначально скрывается намек на дальнейшее продолжение вечера, и Рита отказалась бы. А вместе пообедать — всего лишь дружеская встреча, не более. Рита согласилась не раздумывая.

Ресторан был рыбный. В нем превосходно готовили семгу под креветочным соусом. Рита была здесь впервые, а Макс уже успел оценить кухню десятка городских ресторанов и мог порекомендовать достойное блюдо.

Рыба оказалась восхитительной, а французское белое вино, оставляя голову ясной, почему-то ударяло в ноги и приятно расслабляло мышцы.

— Ну, как ты устроился? — спросила она Макса.

— Хорошо. Вот только по тебе очень скучаю.

— Я тоже.

Макс отметил искренность ее слов. Сердце его радостно забилось, но, зная Ритин характер, он не подал вида и продолжал:

— Ну, мы можем иногда обедать вместе, если ты не против.

— Я не против, — улыбнулась Рита.

Макс приручал ее. Он делал это осторожно, не спеша. Звонил не чаще одного раза в три дня. Виделись они поначалу пару раз в месяц, потом — раз в неделю. Он завоевывал ее медленно, как делал это много лет назад. Он знал, что стоит ее один раз спугнуть — и все пропало. Когда-то это получалось естественно, просто он так ухаживал за ней. Теперь это была тактика. Тогда он ухаживал потому, что она ему нравилась. Теперь он любил ее и хотел, чтобы она была с ним. Он готов был завоевывать ее столько, сколько нужно. Она должна сама захотеть уйти к нему, а для этого ему нужно стать ей необходимым.

Рита ничего не знала о его планах, она просто наслаждалась обществом Макса. У нее есть друг, они иногда встречаются. Что здесь дурного? А если она не говорит об этом мужу, так только для того, чтобы избежать ненужных подозрений. Между ней и Максом нет ничего такого, но стоит сказать об их встречах Борьке, и все усложнится.

Приближались новогодние праздники. Тридцатого декабря вечером Борис пришел пораньше и с довольным видом сообщил:

— Я пригласил Макса к нам на Новый год.

— Зачем? — опешила Рита. — Мы же решили встречать с Рощиными.

Вадим и Света Рощины были их соседями, и дочь Рощиных Настя была ровесницей и подружкой Викуськи.

— Ну и что? Будет еще одна пара.

— Пара?

— Макс придет с девушкой.

— А-а, — протянула Рита, стараясь выглядеть невозмутимой.

Все правильно. С девушкой. Не век же ему тратить время на нее — несвободную семейную женщину. Все так, как и должно быть, сказала она себе, но настроение испортилось. Завтра Новый год. Чтобы получить удовольствие от праздника, надо постараться не слишком устать к его началу. Рита планировала готовить сегодня до позднего вечера, чтобы завтра поспать подольше, привести себя в порядок и накрыть праздничный стол. Все-таки с новыми гостями и со взрослыми детьми их восемь человек. А она хозяйка! Нужно же накормить всех как следует!

Но готовить не было никакого желания. Нарезая мерзлое мясо, она поранила себе палец. Бисквит сгорел. Она с остервенением отодрала его от сковородки, проветрила кухню и ушла спать. Какая разница, что есть! И зачем ей вообще этот праздник! Уснуть бы так, чтобы, когда она проснулась, уже наступил Новый год.

Проснулась Рита довольно поздно. Если она хотела выспаться перед праздником, то ей это удалось.

— Привет, соня! — в спальню зашел Боря с чашкой кофе. — Ну как? Выспалась?

Он поставил кофе на прикроватную тумбочку и, присев на край кровати, поцеловал жену. Она, улыбнувшись, кивнула. День начинался хорошо.

— Мать, что за беспорядок ты вчера устроила? Сковородку сожгла. Я ее сегодня едва отчистил.

— Молодец, — погладила она мужа по щеке и, сев в постели, стала пить кофе. — Устала ужасно, как подумаю, сколько надо наготовить для такой оравы!..

— Хочешь, я поеду в супермаркет и все куплю в кулинарном отделе? Помнишь, как мы с Викой сделали в день твоего рождения? Тебе тогда печеночный торт понравился.

— Ты простоишь в кассу часа два.

— Ну и что? Зато ты отдохнешь.

Как мило! Все-таки общение с Максом пошло мужу на пользу.

— Хорошо. Я напишу тебе примерный список, а там сориентируешься.

— Да я лучше Викуську захвачу. Она сама вызвалась.

— Вот и отлично.

Вика прекрасно умеет выбирать и продукты, и блюда. У нее нет наследия нищего совкового детства, когда невольно покупаешь что подешевле. А Новый год такой праздник, что скупиться нельзя.

Макс пришел раньше Рощиных. Рита из кухни услышала звонок и его громкий голос. Вика с Борей бросились открывать, а она подошла следом.

Макс действительно явился с девушкой. Он помог ей освободиться от объемистой белой шубы. Девушка встряхнула длинными волосами и с улыбкой повернулась к ним.

— Здравствуйте, — сказала она приятным мелодичным голосом.

Они остолбенели. Девушка была ослепительно хороша. Высокая, в туфлях на каблуках — почти одного с Максом роста. Длинные русые волосы легко падают на спину, красивое лицо с прямым носом, изящными губами и большими голубыми глазами. Фигура ее была безупречной: высокая грудь, тонкая талия, округлые бедра и длинные стройные ноги. Таких девушек нельзя увидеть в обычной жизни. Их лица встречаются на глянцевых обложках дорогих журналов. Полюбоваться ими можно только по телевизору, когда транслируют передачу о престижных конкурсах красоты.

— Меня зовут Маша, — произнесла она и так улыбнулась Борису, что он внезапно вспомнил, что стоит перед ней в линялой футболке, растянутых на коленях спортивных штанах и стоптанных тапках. Он невольно втянул живот и расправил плечи. Вика, замерев от восхищения, ела Машу глазами. Рита почувствовала себя серой мышкой рядом с такой красавицей и ревниво посмотрела на Макса. Похоже, он был вполне доволен произведенным эффектом. А Маша вела себя очень естественно. Очевидно, давно привыкла к подобной реакции.

Следом пришли Рощины, и сцена повторилась почти до мелочей. Тот же восхищенный взгляд Насти, столбняк у Вадима и почти ненависть в глазах Светки. Рита с трудом сдержала улыбку, глядя на внезапно помрачневшее лицо соседки. Светлана была довольно привлекательной — недавно она покрасилась в блондинку, и этот цвет был ей очень к лицу. Небольшой носик, ровные мелкие зубки, как у белочки, и смешливые карие глаза. Она считала себя красавицей, во всяком случае, в сравнении с Ритой. И тут такой удар ниже пояса! Вадим был большой бабник. Жена знала это и безумно ревновала его к каждой мало-мальски симпатичной женщине. А здесь — настоящая красавица! В общем, вечер обещал быть не скучным.

Рита пригласила всех в гостиную. Благодаря Боре она хорошо отдохнула сегодня днем, и у нее было настроение со вкусом и фантазией сервировать стол. Пусть на столе стояла не домашняя еда, но то, как были украшены блюда, уже возбуждало аппетит. В углу возвышалась елка, собственно не елка, а пушистая сосна, которую Викуська сегодня нарядила. Елка сверкала разноцветными огоньками, негромко работал телевизор, по которому транслировали праздничную музыкальную программу — в общем, все как всегда в такой вечер.

Светлана разнообразила стол свежеиспеченными домашними пирожками с мясом и печенкой, куриным холодцом и розовой бужениной. Макс добавил коньяка, шампанского и икры. Стол они с Борькой передвинули поближе к телевизору, и, пока хозяева переодевались, гости уже расселись и выпили по рюмочке.

Рита нырнула в приготовленное платье, чуть тронула блеском губы и улыбнулась своему отражению. Особенно можно не стараться. Среди присутствующих здесь дам она, и так ясно, на последнем месте. Борис долго выбирал подходящую рубашку, словно шел на прием к президенту, — девушка Макса явно привела его в трепет.

Они успели проводить Старый год и прилично наелись до наступления двенадцати. Как только президент сказал свою поздравительную речь и пробили часы, Вика с Настей отбыли к своей подруге на третий этаж. Так у них было договорено заранее. С этой ее компанией одно счастье, что живут все рядом: половина в их доме, половина напротив.

Обеденный стол был у них небольшой, и после ухода девчонок все устроились посвободнее и разговор пошел непринужденный. Мужчины приналегли на коньяк, да и Светка от них не отставала. Рита любила сухое белое вино и всегда пила только его. Маша почти не пила и ела очень мало. Бережет фигуру, подумала Рита, или просто переборчива в еде. Боря галантно ухаживал за Машей и всячески ее развлекал. Она мило улыбалась его шуткам и охотно поддерживала разговор. Макс, сидящий по другую сторону от нее, ухаживал то за ней, то за Светкой, даже больше — за Светкой, поскольку Борис перевел все внимание красавицы на себя. Вадим сидел между женой и Ритой, но не ухаживал ни за одной из них, а во все глаза смотрел на красавицу напротив. Он ловил каждое слово Маши и старался привлечь к себе ее внимание какой-нибудь удачной остротой. Света то раздраженно сверлила мужа взглядом, то довольно улыбалась словам Макса. Все же он был здесь самым интересным мужчиной, притом новым. После дозы спиртного лицо ее смягчилось: пусть муж и увлечен Машей, но Макс-то уделяет внимание ей!

Одна Рита была как бы не у дел. И главное, так и не могла понять: обижает это ее или нет. Нет, решила она, не обижает, скорее — забавляет. Интересно наблюдать за подвыпившими людьми. У них все на лицах написано.

Борька хочет произвести выгодное впечатление на Машу, из штанов выскакивает, чтобы ей понравиться. Мелет все подряд: комплименты вперемежку с анекдотами. Маша благосклонно слушает, кивает, но особого интереса к нему не проявляет. Так-так, голубушка! Хоть ты одна отомсти за весь женский род, раз Бог дал тебе такую внешность. Обычно женщины безуспешно стараются завладеть мужским вниманием, а у тех всегда находится что-то поважнее. Светка многозначительно поглядывает на Макса, она уже слишком навеселе, чтобы притворяться. С ее мужем тоже все понятно. Он так откровенно впился глазами в Машу, что сразу ясно: его беспокоит только одна мысль — как бы переспать с ней.

Нет, сидеть за столом трезвой с пьяными людьми неправильно, да и неприлично. Словно в бане: все голые, а ты в купальном костюме. Раздеваться, так всем! И она просит налить ей коньяку. Макс наливает, глядя ей прямо в глаза. Он совершенно трезв, и, похоже, его внимание к дамам — просто дань вежливости.

Вадиму все надоедает. Он включает на полную громкость телевизор, где сейчас звучит музыка, и приглашает Машу. Борька выглядит обманутым. Из-под носа девушку увели! Рита досадливо морщится. Ну нельзя же до такой степени не владеть собой. Ее приглашает Макс, и мужу остается танцевать со Светой.

Макс обнимает ее так крепко и подходит так близко, что Борька бы умер от ревности, не будь он так занят другим.

— Я соскучился, — шепчет Макс, и его ладонь движется по ее спине вверх, поглаживая.

— Я тоже, — отвечает Рита.

Вокруг полумрак. Никто не обращает на них внимания, почему немного не побыть самой собой? Она на минуту расслабляется, забывая обо всем. Как она соскучилась по нему, как приятно, что он сейчас рядом. Но она быстро приходит в себя. Он же с невестой.

— Красивая у тебя девушка.

— Она не у меня, — заговорщически шепнул он.

— Не поняла. Я думала, это твоя невеста.

— Все правильно, я и хотел, чтобы так подумали.

— Зачем?

— Для Борьки. Чтобы не возникло подозрений. А он сам, видишь, как увлекся. Ему не до тебя!

— Ты что, это специально придумал?

— Ну да. А как еще я могу спокойно провести с тобой Новый год, так чтобы и борьки были сыты, и семьи целы, и ты довольна. Ты ведь довольна?

— Как тебе сказать? Не очень-то приятно, когда муж уделяет столько внимания другой женщине, да еще в твоем присутствии.

— Ух, какая ты собственница! Потерпи. Это ненадолго. Зато мы можем безбоязненно танцевать и говорить сколько вздумается. Правда, я не рассчитывал на этих ваших соседей. И боюсь, твоя Света помешает нам.

Тут танец окончился. Борька подскочил к Маше, а Светка — к Максу. Вадим посмотрел на нее вопросительно, но Рита отрицательно покачала головой и предложила ему покурить. Она не курила, зато курил Вадим. Они вышли на балкон и постояли какое-то время, разговаривая ни о чем.

Через пару танцев Макс опять ее пригласил.

— Где ты ее взял?

— Машу?

— Да.

— Она переводчица. Наша фирма пару раз пользовалась ее услугами.

— И между вами правда ничего нет?

— Ревнуешь?

— Просто не верится. И потом, как она согласилась встречать Новый год с тобой, если между вами ничего нет? У такой девушки наверняка есть возлюбленный. И тратить свой праздник на чужую компанию?..

— Ты не понимаешь. Думаешь, раз она так хороша, то и жизнь у нее райская. Это не так. Если бы красота гарантировала еще и счастье! Мы говорили с ней по душам, и я понял, что жизнь у нее вовсе не сахар. Она очень красивая! Даже слишком. Настолько, что поначалу ничего, кроме этого, не замечаешь. Одно желание — затащить ее в постель. Ну, не смотри на меня так! Я стараюсь быть с тобой честным. Но лично мне для жизни такая женщина ни к чему. Да и Борьке тоже. Просто он ослеплен и пока не понимает этого. Вот ваш друг Вадим, он из другого теста. За право иметь такую красоту — жизни не пожалеет. Это его жене надо быть начеку. А ты можешь расслабиться. И не беспокоиться ни обо мне, ни о муже. Я пригласил Машу потому, что, во-первых, у нее не было никаких планов, а во-вторых, хотел отвлечь Борьку.

— Не могу себе представить, чтобы у такой девушки не было предложений на Новый год.

— Предложения были. Но они ее не устраивают. Она еще и неглупая, продаваться олигархам не желает. А многие, кроме красоты, ничего в ней не видят. Вот только деньги и предлагают. А ей другое нужно.

— Бедный художник, — усмехнулась Рита.

— Перестань. Тебе не идет ехидничанье. Танец кончается. Я тебя еще приглашу и наконец скажу то, зачем пришел.

Через полчаса разразился скандал. Начала его, конечно, Светка. Вадим протанцевал с Машей несколько танцев подряд, что-то возбужденно шепча ей на ухо. Что именно, можно было понять даже не по губам, а по одному выражению его лица. Такое обычно называют одержимостью. Светка немного потерпела. Потом подошла к нему и влепила оплеуху, затем повернулась и ушла домой. Вадим поплелся следом. Танцы прекратились. Наступило неловкое молчание. Рита пригласила оставшихся к столу и переключила телевизор на юмористическую программу. Они опять подняли бокалы, но теперь уже никто не хотел ни пить, ни есть. Мужчины, лениво переговариваясь, смотрели телевизор, а Маша вызвалась помочь Рите. Они вместе убрали грязные тарелки и ушли в кухню.

— У вас здесь можно курить? — спросила Маша.

— Тебе — можно, — ответила Рита и поставила на стол пепельницу.

— Почему — мне? А кому нельзя?

— Мужу я не разрешаю.

— Тогда и я выйду.

— Не надо. На балконе холодно. Садись. Я тоже с тобой покурю.

— С Вадимом так нехорошо вышло. Опять я во всем виновата.

— Что, такое часто случается?

— Бывает. — Маша красиво выпустила струй су дыма.

Пальцы у нее были длинные, с красивым маникюром — ногти изящно расписаны снежинками.

— Какая прелесть, — залюбовалась Рита.

— Правда, красиво? Это моя маникюрша расстаралась.

— У тебя наращенные ногти?

— Да.

— Очень красиво! Может, и мне сделать?

— А у вас — свои?

— Ага.

— Ну, так зачем вам? У меня свои ногти очень ломкие и слоятся. Вот и приходится. А у вас свои вон какие хорошие!

— Слушай, кончай мне выкать. Я что, такая старая?

— Ну что вы… ты? Просто, когда я увидела, какая взрослая у вас дочь, подумала, значит, вы, тьфу… ты старше, чем выглядишь.

— Мне тридцать семь.

— А мне тридцать.

— Да ну, вот тебе точно больше двадцати трех не дашь!

— Стараюсь, — улыбнулась Маша. — Я всегда хотела быть красивой. И брекеты носила, и волосы наращивала, и на диете сидела. А теперь иногда думаю: а стоило ли все это делать? Раньше мне нравилось, что на меня оглядываются, а сейчас все чаще думаю, разве хорошо вызывать у мужчин лишь похоть? Мне хочется, чтобы любили меня, а не мое тело.

Рита задумчиво курила и по-своему даже сочувствовала Маше. Да, видно, прав Макс, красивые редко бывают счастливы.

В кухню заглянул Макс.

— Машенька, можно попросить тебя составить компанию Боре? Мне нужно с Ритой поговорить, — честно сказал он, и Маша послушно поднялась и ушла в гостиную.

— Ты так это сказал, что она может подумать, будто… — насторожилась Рита.

— Успокойся, она прекрасно знает о моих интересах в этом доме.

— Ты хочешь сказать…

— Что она умна и она — мне друг.

Он на минуту умолк, словно собираясь с мыслями, и взял ее за руку.

— Мне нужно сказать тебе что-то очень для меня важное, — начал он, пристально глядя ей в глаза. — Я пришел сегодня сюда, чтобы сделать тебе вполне конкретное предложение. От того, примешь ты его или нет, зависит очень многое, если не все. Подожди, не перебивай. Я долго готовился к этому разговору, а сейчас растерялся… Предложение такое… Нет, не так… Ты знаешь, как я жил раньше. За последние месяцы я обосновался в вашем городе. Мы открыли здесь филиал, и я — директор. Это легальный и надежный бизнес. Квартиру я тоже купил на… — Он назвал престижный район и конкретную улицу. — Ремонт сейчас заканчивают. Четыре комнаты, кухня… — Макс обвел глазами помещение, где они сидели, — побольше вашей будет, две ванные комнаты. В общем, на нормальную семью. Купил машину. Могу еще одну купить, если понадобится.

— Зачем ты мне это говоришь? — прошептала Рита, прекрасно зная ответ.

— А ты не догадываешься? Мне надоело быть ненавязчивым другом, надоело ревновать тебя…

— К кому?

— К кому? — передразнил он ее. — Ты что, дурочка? К кому я могу тебя ревновать?

От его злого голоса ее передернуло, и она нахмурилась. Макс заметил это и поспешил исправить свою оплошность, нежно пожав ей руку.

— Прости… Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была со мной. Не отвечай сейчас! Просто выслушай: ты тоже не забыла меня, ты меня любишь, я чувствую это. Но ты еще и как-то по-своему любишь Борьку. Он хороший, ничего не могу сказать, но ты не любишь его так, как меня. Если бы не моя глупость, мы уже давно были бы вместе! И Вика была бы моей дочерью! Но что теперь говорить… Я все обдумал. С Викой мы поладим. Она уже большая, поймет. А с Борькой? Я готов с ним поговорить, но сейчас это ничего не даст. Тебе нужно самой все ему объяснить. Он сам должен отпустить тебя. А потом мы поговорим с ним. Он ведь тебя любит, значит, должен желать тебе счастья.

Рита ничего не ответила и руки не отняла, переваривая услышанное. Потом вздохнула:

— Нет, я так не смогу. А как же он?

— Ему надо объяснить, что жизнь продолжается. Что он молодой и привлекательный. И будет еще счастлив… Но с другой женщиной.

— Тебе легко говорить!

— Поверь, нелегко. Я люблю Борьку. Я знаю его сто лет. Но кто ж виноват, что так случилось?

— Я не представляю, как он это переживет!

— Рита, а меня тебе не жаль? Я полгода хожу вокруг тебя, не смея приблизиться! Тот единственный раз я вспоминаю каждую ночь! У меня в жизни никого нет, кроме тебя. Все, что я сделал, что создал, купил, чего добился: фирма, машина, квартира: это все — для тебя! Только для тебя! Мне одному ничего не нужно.

— Да, но если я уйду от Бориса, у него тоже ничего не будет.

— Почему не будет? Оставь все ему! Все, что вы зарабатывали вместе долгие годы. Эту квартиру, дачу, свою машину, в конце концов! Если тебя интересует материальная сторона, я готов сразу зарегистрировать на твое имя квартиру, купить машину и оформить пакет акций нашей компании. Поверь, на эти дивиденды можно прекрасно жить, не работая. Или заключим брачный контракт, как делают в Европе, и предусмотрим все мелочи, даже то, с чем ты уйдешь, если не захочешь со мной жить. Но я уверен, мы будем счастливы. Мы идеально подходим друг другу!

— Я не о материальном. С чем он останется, если мы с Викой переедем к тебе?

— Но Вика всегда будет его дочкой. Он останется на прежней работе, в своей квартире, со своей мамой, в конце концов. Дочка будет к нему приезжать на выходные. Ты будешь с ним дружить. И я… если он захочет. Со временем он успокоится, женится. Все будет хорошо, поверь мне! Но пора уже решать! Не рубить узел, а… развязывать. И делать это придется тебе. Если ты, конечно, хочешь быть со мной… В общем, Рита, все в твоих руках, все зависит от тебя. Как решишь, так и будет. Через две недели, как всегда в четверг, я жду тебя за нашим столиком в «Викинге». Ты должна выбрать одного из нас, другой навсегда уйдет из твоей жизни. Я говорю «навсегда», подразумевая себя, если ты предпочтешь Бориса. Если же ты уйдешь ко мне, вы, конечно, будете общаться, хотя бы из-за Вики. — Он вздохнул и встал. — Ну все. Пойдем к столу.

За столом Борис утешал вернувшегося Вадима. Маша смирно сидела возле них и выглядела уставшей.

Макс кивнул ей, и они, попрощавшись, направились к выходу. Вадим виновато посмотрел им вслед и потянулся за водкой. Рита проводила их к двери. Красавица Маша теперь вызывала у нее живое сочувствие. На Макса она боялась взглянуть. Потом она вернулась к неубранному столу, где пьяный муж с соседом вели беседу на тему «Ты меня уважаешь?». Она вздохнула и устроилась поудобнее на диване, прикрывшись пледом. Пощелкала каналами, нашла «Карнавальную ночь» и остановилась на этом старом фильме. Вадим неконтролируемо громким голосом доказывал что-то Борьке. Тот разболтанно мотал головой, прядь волос прилипла к потному лбу. Муж у нее малопьющий, но вот так дома, в праздник, да еще с приятелем иногда может расслабиться. Раньше чем больше выпивал, тем веселее становился. Любил потанцевать. Уделял ей внимание. А теперь сидит отяжелевший и слушает пьяный бред Вадима. Стареет. Залысины. Седина. Глаза не те.

Рита разглядывала мужа, словно увидела впервые. Вот он опять потянулся к бутылке, разлил по рюмкам, подмигнул ей: дескать, не беспокойся, я контролирую ситуацию. Черта с два контролирует! По меньшей мере, три последние рюмки уже были лишними. Завтра будет жаловаться на головную боль и проваляется в постели весь день. Да и сегодня с уборкой не поможет.

Макс помог бы. И не напился бы. Потому что с ней ему интереснее, чем с бутылкой. Во всяком случае — пока. А вдруг через десять лет семейной жизни он будет вести себя так же: глазеть на ноги чужих жен, напиваться с их мужьями, а домашние дела оставлять на нее? Или не будет? Вдруг у них получится совершенно иной брак? Хотя вряд ли, все мужчины одинаковы. К чему менять шило на мыло? Сначала — ах, все для тебя, а потом станет как Борька. Ну, если так, то в таком случае их точно нужно менять каждые десять лет, чтоб не залеживались на диванах. Привыкают к женщине, как к ношеной куртке: тепло, удобно и необременительно.

Да, Борька постарел. Тогда тем более нельзя его бросать: кому он нужен такой, потрепанный да лысый. Хотя не такой уж потрепанный и совсем не лысый, но уже сорок. Говорят, самый опасный возраст у мужчин. Опасный в том смысле, что бегут из семьи, бегут от приближающейся старости, бегут к молодым, чтобы самим помолодеть. Ах, если бы Борька сбежал от нее! Вот тебе и выход! И не надо было бы заводить этот неприятный разговор. Максу легко говорить. Что она скажет мужу? «Давай останемся друзьями»? Бред. «Я люблю другого»? Еще хуже. «Борис, прости. Ты очень хороший»? Хуже некуда.

Максим негодяй! Если он так любит ее, пусть и решает все за нее. Пусть говорит сам Борьке, а ее просто заберет, увезет, украдет, как горцы. Но нет, так нельзя. Если честно, то и она не позволила бы. И он знает это. Сильная женщина должна решать все сама. Издержки эмансипации…

Страшно терять семью. Им втроем хорошо, и она должна нарушить эту гармонию? Во имя чего? Любви? Да, любви. Боже, как хочется любви! Чтоб глаза в глаза, чтобы вдвоем — на небеса, чтоб трепет, как в юности, а понимание, как в зрелости. Чтобы тепло и радостно, ново и неизведанно.

Она снова с тоской взглянула на мужа. Вот что с ним нового и неизведанного?

Борис перехватил ее взгляд, и на минуту глаза его прояснились:

— Ритуль, ты чего? Устала? Иди ложись. Я Вику дождусь.

— Хорошо.

Первые дни нового года она отсыпалась и ленилась, а потому почти не думала о предложении Макса. У нее еще масса времени — успеет решить. Но на работе, когда выдавалась свободная минута, уже не получалось отмахнуться от этих мыслей. Дни сменялись днями, приближался день встречи, а она все еще находилась в положении буриданова осла. То ей хотелось уйти к Максу немедленно, не было сил даже видеть мужа. Ленивый, самодовольный, от работы — к телевизору. Живет и радуется! Во имя чего живет? Она с ним прозябает, а лучшие годы проходят! В гости ходить не любит, в ресторан не хочет. Как жить с таким? Макс — он другой, он как рождественская конфетка: яркий, манящий, неожиданный. Даже Викуська иной раз тянет: «Пап, ну какой ты нудный!» Ей тоже, возможно, понравится новая семья, ведь мама рядом, для девочки это самое важное. Хотя нельзя не признать, что она привязана к отцу и многим пошла в него.

А на другой день ей становилось жалко до слез и Борьку, и Вику — всю их семью. И себя было жалко. Послать этого Макса подальше! Семнадцать лет где-то бегал, а теперь — бросай все и иди к нему! Она будет дурой, если согласится. И отчего он так на нее запал? Иллюзии юности! Да и где гарантия, что в один прекрасный день Макс не исчезнет, как тогда? А Борька всегда при ней, от него сюрпризов ждать не приходится. Но если следовать логике и все мужики одним миром мазаны, то и в Борьке уверенности нет. Вот, допустим, она откажет сейчас Максу, а через год муж уйдет к другой, к какой-нибудь молодой красавице вроде Маши. Теоретически такое возможно? Вполне. С чем тогда она останется? С чистой совестью? И с досадой на себя? А потом Макс ведь ясно сказал: если она выберет Борьку, он исчезнет из ее жизни навсегда. Потерять Макса еще раз! В ее серой жизни наконец-то появился луч света, отрада, маленькая, скрытая от посторонних глаз радость. Если этого не будет, для чего тогда жить? Ради семьи и ребенка? Из чувства долга? Это, наверное, правильно. Но почему-то нагло хочется жить для радости и любви, а не ради долга.

Рите не с кем было поговорить. Не с кем посоветоваться. С мамой? Упаси Бог! Если она оставит мужа, этого не поймет никто из ее родственников. Таких мужей не бросают. Подруги? Нет у нее близких подруг, которым можно душу вывернуть наизнанку, как когда-то Нине. Но Нина умерла десять лет назад, умерла молодой от неизлечимой болезни. Ужасно хотелось поговорить с кем-нибудь из близких, кто посочувствовал бы и понял. И Рита с удивлением отметила, что поговорить может только с Борисом, вернее, могла бы, если бы это не касалось его. Неужели он не чувствует, что происходит с ней? Он столько лет рядом. Если бы он сам заметил, стал расспрашивать… Но он ведет себя как всегда: ровен, спокоен, ласков. Как его оставишь? Но и Макса отпустить она не в силах. Миллионы женщин, попадая в такую ситуацию, поступают определенным образом, и только она, как больная, вцепилась в обноски своей нравственности и теперь стоит на перепутье. Дай она понять Максу, что будет регулярно встречаться с ним, и не только для того, чтобы пообедать, не станет шарахаться от него, он не был бы столь категоричен. Многие женщины любят одного, а живут с другим ради семьи. И умудряются быть счастливыми. А она строит из себя гордую и неприступную. Вот и довыделывалась!

Рита позвонила Максу за три дня до назначенной встречи. Он обрадовался:

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Нет. То есть да. Я хочу встретиться.

— Давай. В ресторане? Когда?

— Нет, не в ресторане. Записывай адрес. — И она продиктовала адрес своей сотрудницы, которая, уехав на море, оставила ей ключ, чтобы Рита поливала цветы.

— Записал. Когда встречаемся? Хорошо. — Он был явно заинтригован.

Рита приехала раньше на полчаса. Полила цветы. Вытерла пыль. Заварила чай. Хотя при чем тут чай? Выпить бы! Но она за рулем.

Макс пришел с точностью до минуты. В руках — роскошный букет нежно-розовых роз, бутылка шампанского, коробка конфет. Поцеловал, едва сняв куртку. Рита на первый поцелуй не отреагировала, она просто не заметила его, погруженная в свои мысли. Так бывает, когда ты сосредоточена только на том, что необходимо сделать, и настолько мучительно думаешь об этом, что, когда все действительно происходит, с трудом приходишь в себя. Рита была как натянутая струна. Она все решила. Оставалось лишь осуществить. Поэтому она не отстранилась от второго поцелуя, а буквально повисла на Максе. Он, не понимая, вглядывался в ее застывшее лицо с горящими глазами и хотел поговорить, но она не позволила, снова прильнув к его губам и снимая с него пиджак. Он был удивлен, но подчинился. Не прерывая поцелуя, они раздели друг друга и добрались до дивана в комнате. Тут Рита на минуту словно очнулась, достала и постелила чистое белье и снова прижалась к Максу. Он пробовал несколько раз начать разговор, но Рита поцелуем останавливала его, и он наконец сдался.

…Потом они долго лежали, и он легонько щекотал ей обнаженную руку, ожидая первых слов. Но не дождался. Рита молчала.

— Это значит — да?

Рита не ответила.

— Почему ты молчишь?

— А что я должна говорить? — протянула Рита. — Я тебя люблю. Видишь — пришла.

— Мы должны были встретиться в четверг. И по-другому. Два дня я бы подождал.

— Ты не рад сегодняшней встрече?

— Рад. Но ты не рада. Может, ты пришла попрощаться?

— Нет, я не хочу терять тебя.

— Значит, ты решила уйти от Бориса?

— Тоже нет.

— Что? — он приподнялся на локте, внимательно глядя на нее.

Выражение его лица не оставляло сомнений. Он сел и обхватил голову руками.

— Понятно. Я не смел тебе даже предложить такое. Я слишком уважал тебя — замуж позвал, а не в любовницы. А ты сама, как последняя…

От его слов она похолодела, не имея сил даже подняться или закрыться простыней.

— Я считал, что ты особенная. А ты, как все бабы, — расчетливая, продажная. И тут, и там, и Борьке, и мне. Тебе надо было сделать честный выбор — одному все, другому — ничего. А ты малодушно собираешься всю жизнь бегать и изменять мне с Борькой, Борьке со мной. Уже одно это говорит о том, что ты, в сущности, никого не любишь. Небось, две недели просчитывала, взвешивала, что лучше да кто выгоднее. Сравнивала, сравнивала — и не выбрала. Оба оказались нужны. А значит, никто.

Он сгреб в охапку одежду и ушел в ванную. Слышен был шум воды, затем — шорох в прихожей, хлопнула дверь, а она все лежала обнаженная на диване и казалась сама себе холодным белым изваянием…

Потом она не могла об этом даже думать. Жила как сжатая пружина, как натянутая струна, завязанный накрепко узел! Только так и могла жить. Ходила на работу, выполняла все с немыслимой до сих пор пунктуальностью. Вникала во все мелочи, словно не было ничего важнее. Задерживалась на работе, если возникала хоть малейшая надобность. Потом отправлялась домой: тщательно убирала, готовила ужин. С домашними была ровна, терпелива. Перестала бранить мужа за бесконечное лежание на диване у телевизора, а дочку за поздние прогулки. Викуське звонила чаще на мобильный и сидела по вечерам с мужем, пытаясь вникнуть в сюжет очередного боевика или в смысл политической программы. Читала, болтала с подругами по телефону, но главное — не вспоминала, не думала о последней встрече с Максом. Слишком свежо все было, больно. Как там говорила Скарлетт О’Хара: «Сейчас я об этом не буду думать. Подумаю потом, когда соберусь с силами». Но силы не приходили, наоборот, они таяли с каждым днем.

Два долгих зимних месяца показались ей вечностью. Она пошла в церковь. Неумело молилась, что-то шептала, крестилась, но легче не стало. Наверное, она не умеет молиться. Не посетило ее светлое чувство Божественной благодати и после службы. Единственное, что она поняла, пообщавшись с набожной бабкой у ворот церкви: на правом плече у человека сидит его ангел-хранитель, а на левом — нечистый. И если нечистый подталкивает тебя к дурным поступкам, то надо три раза плюнуть через левое плечо и не слушать его нашептывания. Наверное, она все же послушала его. Ведь если бы она столько не думала, то поступила бы так, как подсказывало сердце, как советовал ей сидящий на правом плече. И ничего бы не случилось. Не жег бы стыд при одном воспоминании о Максе.

Она уже не терзала себя мыслями: «Зачем я так сделала? Как же я могла?» Значит, могла. Никто ее силком не заставлял. Пружина потихоньку распрямлялась — нельзя же сдерживаться месяцами. Она нашла спасительный выход — заполнила свой день разными заботами: работа, дом, муж, дочь. Никогда раньше она не выслушивала так терпеливо рассуждений мужа о политике или о делах на работе, никогда не сидела так долго в комнате дочери, помогая ей с английским, на который Вика приналегла в последнем классе. Риту лет пять назад фирма отправила на интенсивные курсы английского языка, и теперь она вместе с дочкой освежала в памяти обороты английской речи. Заняла себя до предела. Понимала — иначе нельзя. Можно сорваться, сойти с ума. Ела кое-как, не было аппетита, похудела, стала как тень. Раньше пыталась на пару килограммов похудеть, даже на диетах сидела — не получалось. А теперь само собой вышло, без усилий. Муж отметил перемену в ней:

— Ты как-то изменилась.

— Хуже или лучше стала?

— Ни то, ни другое. Просто изменилась.

А Викуське понравилось, что мама начала проводить с ней больше времени. Вскоре дочь стала доверять ей сердечные тайны, чего раньше никогда не делала. На работе Риту отметили как перспективного сотрудника и повысили в должности, прибавив жалованья. Это событие они с семьей отметили в дорогом ресторане. Борька с Викой подарили ей новенький дамский кейс. Они были рады за нее.

А потом она заболела. Рита не знала, откуда пришла эта хворь, но однажды ночью у нее поднялась высокая температура. Не прошла она и к утру. Вызванный из поликлиники участковый выписал больничный и велел лежать. Через три дня его пришлось вызвать снова — температура не снижалась. Врач посоветовал звонить в «скорую» и лечь на обследование. В больнице поставили диагноз — двусторонний пиелонефрит. Короче, заболевание почек.

Рита пролежала в больнице до конца апреля, а потом уехала долечиваться в специализированный санаторий. На второй день после прибытия она поняла, чего именно ей не хватало: остаться одной, ослабить пружину, собраться с мыслями и снова стать самой собой. Санаторный день был плотно расписан. Все время от завтрака до обеда занимали процедуры, потом она шла обедать и отдыхала. Очень быстро спать днем вошло у нее в привычку. Потом — полдник и прогулка на свежем воздухе. Санаторий располагался среди зеленых предгорий, и она долго гуляла по дорожкам огромного санаторного парка. Затем пила минеральную воду у бювета и снова гуляла, а после ужина быстро засыпала в своем номере.

Такой режим действительно был лечебным. Уже через неделю она почувствовала, что выздоравливает. Ее самочувствие улучшалось день ото дня. И не только физическое, но и душевное. Она жила в двухместном номере одна, но совершенно не скучала. Ей не хотелось ни с кем видеться или говорить. Окружающих она почти не замечала, если не считать лечащего врача и медсестер, делающих ей процедуры.

Теперь она могла наконец-то спокойно обдумать то, что не давало ей покоя последние месяцы, и сегодня это событие уже не казалось ей таким позорным и ужасным, как тогда.

Что, собственно, произошло страшного? Недоразумение. Они с Максом не поняли друг друга. Она решила принести себя в жертву. А ему не нужна была эта жертва. Она сотни раз прокручивала в голове обидные слова, которыми он осыпал ее, и впервые почувствовала, что они больше не трогают ее. Да и не должны были трогать. Моральная сторона поступка уже не тревожила ее. Она сделала это! И какова бы ни была реакция Макса, она уже не могла ничего изменить. Ведь если бы он бросился целовать ей ноги и стал благодарить, содеянное ею ничуть бы не изменилось! А ведь он мог обрадоваться или принять все как должное. Тогда почему она должна расстраиваться из-за его поведения? Он во многом был прав. Она действительно пошла на это, хорошо все взвесив, рассчитав. Поступила по велению ума, а не сердца. Но и ее брак — тоже решение ума, а он не так плох. Значит, ее разум умнее сердца!

То, что своим поступком она разочарует, оттолкнет его от себя, Рита, конечно, не предполагала. Но, может, и в этом был высший смысл. И не с левого, а с правого плеча ей нашептывали. Сразу после этого она жила, словно зажмурив глаза, стараясь не думать, не вспоминать. Было нестерпимо стыдно. Стыд был главным и самым острым чувством, он вытеснял все другие. Потом было больно. Она все сделала, чтобы удержать его, и все равно потеряла. Затем пришла ненависть — жгучая, как песок в глазах. Да как он вообще посмел так с ней обращаться! Ворвался в ее спокойную размеренную жизнь, задурил голову, замучил требованиями и ультиматумами, довел до того, что она сама стала предлагать себя, как… бог знает кто, а потом бросил. Снова бросил! Не зря она не доверяла ему. И после женитьбы не сумела бы удержать его, задумай он уйти! Ведь и ему ясно, почему она решилась на эту связь. Чтобы сберечь семью и сохранить любовь. Но что было сохранять? Разве это любовь? В его понимании, может, и да. Но ей такая любовь не нужна.

Сейчас она уже не чувствовала ни стыда, ни ненависти. Все это отодвинулось в дальний угол ее жизни, как старые письма в пыльном чулане, которые все еще о чем-то напоминают, но о которых уже можно забыть.

Через две недели пребывания в санатории Рита кое-что изменила в своем распорядке дня. Она уже достаточно окрепла и начала позже ложиться спать, а прогулки по парку стали продолжительнее.

Она любила гулять по главной аллее, длинной и прямой, как стрела. По обе стороны аллеи стояли скамейки. Пышные кроны высоких деревьев тянулись к небу, которое здесь было удивительно низким, звездным по вечерам и ярко-голубым ранним утром.

Рита шла легким пружинистым шагом, высоко держа голову. Деревья расступались перед ней. Она ощущала себя полной сил и какой-то неведомой, но приближающейся радости. «Может, это радость обретения себя», — подумала она. Пройдя всю аллею, она вышла на широкий луг перед озером. Теперь небо было совсем близким. Белые перистые, будто размазанные, облака закрывали половину неба, но вдали, там, где уже садилось солнце, небо было нежно-синим, каким оно бывает в конце дня. Солнце постепенно клонилось к горизонту, прячась за пышное, словно взбитые сливки, облако. Вот оно совсем скрылось, и облако стало светло-розовым, и через него пробивались косые лучи. И вся эта картина была такой первозданно прекрасной, что Рита замерла. Она опустилась на траву около буйно цветущих кустов с маленькими белыми цветочками и смотрела на небо, ощущая необыкновенный трепет в душе.

— Такой красивый мир вокруг нас, а мы этого не замечаем.

Рита повернула голову и увидела тонкий мужской профиль. У сидевшего по другую сторону куста мужчины было худое истонченное лицо, напоминающее иконописный лик. Глубокие темные глаза с поволокой, прямой нос и четко очерченные губы. Он смотрел на нее отрешенно, словно не видел.

— Представляете? Я почти год не смотрел на небо, — доверительно сообщил он и снова поднял лицо вверх. — Ведь просто глядя на небо, уже можно стать немножко счастливее.

Рита была с ним согласна. И хотя она не любила случайных знакомств, что-то во внешнем облике этого человека внушало ей доверие. Его присутствие не мешало ей, как не мешала стрекоза на соседней травинке или птица на ветке.

— Мы носимся, как муравьи, привыкли смотреть только под ноги, и в суете не успеваем заметить эту красоту. А ведь нет ничего лучше, чем вдыхать запах молодой травы, любоваться цветением и смотреть на небо…

Он замолчал. Так они и сидели, он и Рита, сидели, пока солнце совсем не скрылось за горизонтом. Небо темнело, и лишь розовая полоска на западной стороне неба еще долго украшала ночную синеву. Обратно к бювету они шли вместе. Мужчина чему-то улыбался и молчал. Молчала и Рита. Они набрали воды и присели, не сговариваясь, на одну скамью. Рите показалось, что незнакомец хочет что-то сказать, и она не ошиблась.

— Знаете, мне удивительно хорошо в этом санатории. Место, что ли, здесь такое? Умиротворяющее. Не замечали?

Рита кивнула в знак согласия.

— За последний год я устал жить, — спокойно, не рисуясь, продолжал он. — А здесь я как будто снова пробудился к жизни.

— Вы очень больны? — спросила Рита, посчитав неудобным дальше молчать.

— Был. Я думаю, здесь нет здоровых людей. Но я устал не от болезни, а от всего, что сопутствовало ей. Мне долго не могли поставить правильный диагноз. А когда поставили, не знали, что со мной делать. То одно пробовали, то другое.

— А что у вас?

— Очень редкое заболевание почки. К счастью, все уже в прошлом. Но с больной почкой мне пришлось расстаться.

Рита допила воду и с сочувствием посмотрела на незнакомца.

— Как вы себя чувствуете…

— С одной почкой? Ничего. Неплохо. Люди могут жить и с одной почкой и даже не замечать этого. Надо только, чтобы почка была здоровая.

— А вторая у вас — здоровая?

— Вполне. Четыре месяца назад меня прооперировали. Врачи говорят, прогноз хороший. — Он усмехнулся. — За время болезни я потерял лучшего друга, квартиру, работу и жену. И вот сегодня впервые подумал: все, что ни делается, к лучшему. Даже моя болезнь. Я многое переосмыслил и понял. Когда полгода болтаешься между жизнью и смертью, все окружающее проявляется совсем в другом свете. Я увидел, как вы остановились возле меня, глядя на небо, и подумал, что ваше состояние сродни моему. Вас тоже что-то тревожило последнее время, а здесь вы смогли обрести покой…

Он не спрашивал, а словно рассказывал ей о ней. Поэтому она не стала ему отвечать, а лишь улыбнулась и пошла на ужин.

Они подружились. Нового знакомого звали Сергеем. Он был застенчивым и немного не от мира сего. Но рядом с ним ей было спокойно и уютно. Оказалось, что они из одного города и почти ровесники. Но не это сближало их. Они были как будто настроены на одну волну, одинаково воспринимали окружающий мир и даже говорили иногда одновременно. Наверное, перенесенные страдания сделали их в чем-то похожими, а может, это все было лишь проявлением необыкновенной энергетики здешних мест. И как-то так вышло, что они стали рассказывать друг другу о своей прошлой жизни. Рите было легко говорить ему о Максе, Борисе, как будто Сергей был не свободным и еще молодым мужчиной, а ее лучшей подругой. Она не думала, поймет ли он ее, просто рассказывала о том, что давно томило душу. Но, к ее удивлению, он все понял. Он понял мотивы ее поступков и не осудил. Похоже, он никого и никогда не осуждал, принимая людей такими, какие они есть.

— Ты все-таки не оставила мужа, ведь вы столько прожили вместе, что это не дало тебе уйти. А моя жена ушла. Ушла к моему другу. К лучшему другу! Ушла, когда мне поставили страшный диагноз. Не могла подождать до развязки. Пришла в больницу и сообщила, что давно его любит. Еще с юности. Я пытался понять. Пытался поставить себя на ее место. И ничего не понял. Почему она не ушла раньше? Зачем надо было ждать моей болезни? Чтобы ударить лежачего? Неужели все это только ради жилья?

— А что, у твоего друга нет квартиры?

— Квартира есть, но он жил с мамой. Да и вообще его материальное положение нельзя было тогда сравнить с моим. Моя жена, моя бывшая жена, — поправился он, — продала нашу квартиру, вернее, квартиру моих родителей, пока я лежал в больнице. Если бы я не настоял, она забрала бы все, она уже списала меня со счетов. Но я потребовал треть суммы наличными и уехал за границу, в очень хорошую и дорогую клинику. Благодаря этим деньгам я сейчас жив.

— А жена? Она счастлива с этим твоим другом?

— Не знаю. Не интересовался. Наверное, она очень огорчится, узнав, что больше ей не на что рассчитывать.

— А на что еще она может рассчитывать?

— Ну, кое-какие деньги от продажи квартиры у меня еще остались. Квартира была в центре, в престижном районе. У меня есть машина и дом в пригороде, доставшийся мне в наследство от тетки. На все это она могла бы претендовать, но только в случае моей смерти, а не развода.

— Какие ужасные вещи ты говоришь! Что же за человек твоя жена?

— Обыкновенный человек. Немного добрый, немного корыстный. Знаешь, Рита, мне было так страшно умирать, что ее уход не вызвал той боли, которую я наверняка испытал бы, будь я здоров. Я посмотрел на нее — и как-то вдруг разглядел ее всю, с ее низкой душой, расчетливостью, цинизмом, примитивными хитростями. Наверное, близость смерти обостряет восприятие окружающего. Не будь я так измучен, то, пожалуй, даже пожалел бы ее. Но мне стало тошно! Ведь я прожил с ней больше десяти лет, да так и не сумел разглядеть. Я согласился на продажу квартиры, лишь бы больше никогда ее не видеть.

— А детей у вас нет?

— Общих — нет. У нее есть сын от первого брака. И я был бы рад воспитывать его. Но он живет с ее родителями в деревне. А она не хотела больше иметь детей… Я не считал себя вправе давить на нее.

— Ужасно, когда близкие люди делают заведомую подлость и словно не замечают этого, — тихо проговорила Рита, и каждый задумался о своем.

Их совместные прогулки продолжались до самого отъезда. Наступало лето, с его длинными днями, светлыми вечерами, полуденным зноем. В парке вовсю закудрявилась зелень. Каштаны уже отцветали. По вечерам пахло сиренью. В озере плескались дети. Сергею и Рите нельзя было купаться, и они приходили сюда просто посидеть у воды, наблюдая, как красный диск солнца исчезает за дальним лесом.

Рита успела много узнать о своем знакомом. Знала, что он архитектор. Делает проекты частных домов. Работал в крупной строительной компании. Несмотря на большой перерыв в работе, его с радостью приняли после болезни. Она догадалась, что в определенных кругах он человек известный, хотя и не привык это показывать. В свободное время он любил вырезать по дереву и доставшийся ему в наследство дом за несколько лет перестроил сам, надеясь порадовать жену и преподнести ей сюрприз к годовщине их свадьбы. Жена, как и многие выходцы из деревни, не хотела жить за городом, стремилась к городской жизни. Это сейчас стало ясно, что ее прельстила квартира в центре и прописка. А поскольку она вышла замуж по расчету и сердце ее было свободно, то она вполне могла полюбить его друга.

Сергей был приятный человек и привлекательный мужчина, несмотря на страшную худобу. Но за последние недели он посвежел и уже не был похож на святого с иконы. Рита тоже поздоровела, прибавила в весе, у нее округлились щеки, в глазах появился прежний блеск. Накануне отъезда она глянула в зеркало и приятно удивилась. Она даже помолодела! Рита отправилась в парикмахерскую и сделала себе легкую завивку. Такая прическа с темными кудрями до плеч всегда шла ее чуточку удлиненному лицу, делала его миловиднее и круглее.

Первым ее новый облик оценил, конечно же, Сергей. Они встретились, как всегда, за ужином. И в его глазах впервые за время их знакомства Рита заметила что-то похожее на мужской интерес.

— Ты очень красивая, Рита, — откровенно сказал он. — Эта прическа тебе удивительно идет.

Рита засмеялась от удовольствия. Она знала, что выглядит действительно хорошо.

Борис встретил ее на вокзале. Был, как всегда, спокоен, рад, но чем-то озабочен. Рассеянно поцеловал ее в подставленную щеку и даже не заметил новой прически.

— Что случилось? Что-то с Викой?

— С Викой все нормально. Ты вовремя приехала. Завтра у нее последний звонок. Потом экзамены.

— Тогда что?

— Да ничего.

— Не рассказывай, Боря. Я тебя знаю.

Он смущенно почесал затылок.

— На работе кадровые перестановки.

— Тебя понизили?

— Наоборот.

— Так это же здорово! Или что-то не так?

— Как тебе сказать. Место не совсем мое, и команда не очень нравится.

— Ты не горячись, попробуй сначала.

— Ну, я и пробую. У меня испытательный срок.

— Вот и отлично! Это все?

Он пожал плечами:

— Да.

— А вообще как дела? Что у нас новенького?

— Приходила бабушка, — сообщил Борис, подразумевая свою мать. — Подарила Вике котенка.

— Этого только не хватало!

— Я тоже так сказал. Но Вика вцепилась в него. «Не отдам, и все!» — говорит. Хоть ты с ней поговори.

— Ладно, разберусь. Что еще?

— Вика решила поступать в Москву, в иняз.

— Все-таки в иняз.

— Да. Кто-то должен с ней поехать.

— Ну, этим «кто-то» не могу быть я, — развела руками Рита. — Мне и так пошли на встречу: внеочередной отпуск дали после больничного. Надо и совесть иметь. Боря, солнышко, возьми отпуск, поезжай с ней. Хотя бы устрой, потом можешь возвращаться.

— Да я и сам понял. Однако это назначение сейчас совсем не вовремя.

— Но от такого же не отказываются.

— Вот именно.

Борис вырулил со стоянки, и машина стала плавно набирать скорость.

— Да, знаешь, какая новость? С нашими соседями? Вадим от Светки ушел.

— Да ты что?

— И к кому!

— К кому? — переспросила Рита.

— Помнишь, Макс на Новый год к нам девицу приводил?

— Машу?

— Машу! Та еще штучка!

— Ты ведь за ней весь вечер приударял!

— Я? — покраснел Боря.

— Да, да! Ты. Прямо голову потерял, как увидел! На меня за всю ночь даже не взглянул. Все Маша, Маша.

— Не выдумывай!

— Я говорю то, что видела.

— Да ладно тебе. Ну, красивая, конечно, шалава.

— Ничего она не шалава. Вот мужики! Сами слюнями исходят, а потом обзывают!

— Да мне за Вадьку обидно! Ведь они со Светкой хорошо жили. Семья была. А теперь что?

— По-моему, в тебе говорит обида на то, что соседа сманили в другой дом. Так было удобно: звякнул, и через пять минут есть с кем пивка попить.

— Ну, и это тоже, — засмеялся Борька.

— А мне Маша понравилась. Как знать, может, они вместе будут счастливы. Что он видел со Светкой, кроме постоянных скандалов?

— Да, в общем, ты права, — согласился муж. — Светка — редкостная стерва…

Они добрались домой. Навстречу выбежала соскучившаяся Викуська. Потом они долго и шумно ужинали. Котенок оказался таким прелестным, что сердце Риты дрогнуло и она разрешила дочке оставить нового домочадца, которого нарекли Дусей, поскольку это была девочка. Борис сидел спокойный и благодушный, но что-то в его поведении тревожило Риту.

— Макс звонил? — прямо спросила она, подумав, что оттуда ветер дует.

— Нет, я звонил ему. Когда узнал про Вадима. Светка сюда приходила. Сначала жаловалась, а потом стала просить телефон Макса. Вроде как для того, чтобы узнать у него о Маше. — Борька понимающе усмехнулся. — Вот я и звонил ему. Спрашивал, давать ей телефон или нет. А он: «Зачем она мне нужна?»

Лицо мужа было невозмутимым. Значит, не то.

— Ну и как у него дела?

— Нормально. С Машей у них, ясное дело, не вышло. Я предложил встретиться. А он: «Пока некогда».

Было заметно, что он обижен на друга. И Рита выбросила свои подозрения из головы. Может, ей просто показалось, что муж удручен.

Июль был не жарким. Большая редкость для их местности. Столбик термометра время от времени поднимался до двадцати пяти градусов и снова опускался до двадцати. Для Риты это была самая лучшая погода. На новой должности работы прибавилось, но сама работа стала интереснее. Когда ты почти все дни проводишь в офисе и можешь отдохнуть только вечером и в выходные, начинаешь ценить подарки природы.

Вечерами было прохладно, но Рита все-таки иногда приезжала к озеру искупаться после работы. Вода была теплая, но она еще осторожничала — окунется быстренько и на берег. Приготовит на ужин салат и смотрит по DVD любимые старые фильмы. Если бы увидел Борис, обязательно стал бы ворчать: «Сколько можно смотреть это». А она могла. И смотрела! И рязановский «Служебный роман», и «Москва слезам не верит», с его обнадеживающей фразой: «В сорок лет жизнь только начинается». Ей недавно исполнилось тридцать восемь. День рождения она не отмечала, не считая легкого фуршета на фирме. Родители и муж с дочкой поздравили ее по телефону.

Викуська таки поступила. Платить, правда, придется довольно много. Но они сейчас могут себе позволить выучить единственную дочь, хотя проживание в Москве очень дорогое.

Сегодня последний день ее одиночества — завтра приезжает Борис. Викуська поселится в общежитие и тоже вскоре приедет немного отдохнуть. Как они будут без нее? Рита скучала по ней, по Борису и… по Сергею. Такой милый человек! До чего приятно было с ним общаться! Борька у нее хороший, но с ним вот так обо всем на свете не поговоришь. Ему не интересны ее женские проблемы. Он и пяти минут слушать не стал бы. А с Сергеем они говорили часами. Рите очень хотелось увидеться с Сергеем, просто увидеть его, поговорить.

Странно, они стали почти друзьями, но не оставили друг другу никаких координат, хотя бы номера телефона. Рита уехала утром, не повидавшись с ним, а накануне вечером почему-то постеснялась оставить ему свой телефон. Решила, что сделает это утром. А утром проспала, торопилась и забыла, спохватилась уже в поезде. Досадно было. И грустно. Она часто вспоминала его. Когда с ней происходил какой-нибудь забавный случай, она мысленно рассказывала ему. И, как тогда, видела его глубокие глаза, слышала неторопливую речь. Она часто разговаривала с ним, словно он был рядом. Проходили дни, а воспоминания не тускнели. И вот сегодня она решила постирать свои джинсы. Прежде чем положить их в машинку, она по привычке проверила содержимое карманов и в заднем кармане обнаружила визитку. Название фирмы ни о чем не говорило ей, и она хотела уже выбросить карточку в мусорное ведро, как вдруг взгляд ее задержался на имени: «Сергей Петрович Денисов, архитектор». Сердце ее радостно подпрыгнуло. Его визитка. Наверное, потихоньку засунул ей в карман, а она даже не почувствовала. Как похоже на него! Постеснялся, не хотел быть навязчивым. Глупый какой!

Сегодня уже поздно, а завтра она позвонит ему. Позвонит в обеденное время, поговорит минуту, чтобы не подумал чего. Да он и не подумает.

Борис приехал поздно, часов в одиннадцать. Ужин давно остыл. Рита уже начала волноваться. Поезд приходил в семь часов. От вокзала — полчаса езды. Сам же отказался от ее предложения встретить его. «Не надо. Отдыхай. Такси возьму», — сказал. Мобильный отключил. Что-то в его голосе опять не понравилось ей. Несмотря на кажущееся благополучие, в их с мужем отношениях появилась едва заметная трещинка. Рита это почувствовала еще до санатория. Эта трещинка стала расти, расширяться. А она с каким-то безразличием смотрела на это и ничего не предпринимала. Борис стал приходить позже, отмечала она. Отказывался от ужина. То был раздражен, то ходил с виноватым видом. Завел любовницу? Подобное предположение так не вязалось с ее мужем, что казалось просто нелепым.

…Борис поцеловал ее в щеку, не переоделся, от ужина и душа отказался. Присел в кресло у дивана, на котором сидела Рита, и посмотрел на нее с тем удрученно-виноватым выражением, которое теперь почти не сходило с его лица.

— Рита, нам надо поговорить, — начал он.

Ну, вот оно. Она не изменила позы, не испугалась. Она сразу безошибочно поняла, о чем будет разговор. Это была ее прощальная речь — речь, которую она так и не произнесла, положив свои чувства на алтарь семейного благополучия. Он все говорил и говорил. И почти теми же словами, которые готовила она для него:

— …Мы прожили с тобой восемнадцать лет… И прожили хорошо… Но что-то ушло из нашей жизни… Я и теперь не уверен, любила ли ты меня вообще… Ведь если любишь человека, то желаешь ему счастья… Я не хочу и не могу больше обманывать тебя… Я буду оплачивать учебу Викуськи… Я всегда тебе помогу… Я все для тебя сделаю…

Где-то она уже это слышала! «Это все — для тебя!» А потом: раз не по-моему, то и не надо. Да откуда они знают, что ей нужно? Может, сейчас ей нужны лишь те иконописные глаза с поволокой, а не эта комедия на тему «развод по-русски». Она задала мужу лишь один вопрос:

— Когда это началось?

— Когда ты лежала в больнице, — извиняющимся тоном школьника ответил Борис.

Рита на минуту задумалась: как это все похоже… потом прыснула и засмеялась. Она понимала, что это выглядит как начинающаяся истерика, но ничего не могла с собой поделать. Борис изменил ей, когда она заболела. А ведь правда, за все прожитые с ним годы она ни разу не лежала в больнице, не считая роддома. Рита хохотала и не могла остановиться. Она смеялась так громко и долго, что Борис, сначала было улыбавшийся, вопросительно посмотрел на нее: уж не истерика ли, но, поняв, что это просто смех, неудержимый веселый и потому оскорбительный, покраснел от негодования, вскочил и стал запихивать в чемодан вещи.

А Рита продолжала смеяться. Какая глупость все ее переживания! Как, оказывается, все просто и легко! И никому никого не жаль. Как там сказал Сергей? Все к лучшему. Год назад она мечтала о том, чтобы муж ушел. Сам ушел. Не могла его бросить. А он сделал это, как только она заболела. Но почему ей смешно? Ведь должно быть обидно? Жалко должно быть. Но жалко не было.

Борис собрался и стоял перед ней с чемоданом в руках.

— Все? Успокоилась?

Рита кивнула, еще посмеиваясь.

— Странная у тебя реакция, — сказал он, покусывая губы, обижаясь, что из такой драматической ситуации жена сделала комедию.

— А ты ждал, чтобы я в тебя утюгом запустила? Или на колени бросилась, уговаривая остаться?

— Ну, это было бы как-то естественнее… Не пойму я тебя… Ты меня не любила, что ли, никогда?

Господи! Уходит от нее к другой женщине и интересуется, любила ли она его! Странные все-таки эти мужчины!

Борис топтался на месте с каким-то потерянным видом, словно ждал, что она скажет: «Никуда ты не пойдешь». Но Рита сказала другое:

— Не в том дело. Просто я все знала. И только ждала, когда ты осмелишься…

— Ты хочешь сказать…

— Ничего не хочу. Я желаю тебе счастья. И благодарна тебе за честность. Так лучше, чем… Спасибо, что будешь помогать Вике. Надеюсь, мы останемся друзьями.

— Ты даже не спрашиваешь, почему…

— Догадываюсь. Там будет ребенок.

Борька потрясенно взглянул на нее.

— Так ты действительно знаешь?

— Это догадка. Не трусь. Ты правильно решил.

После этих слов Борису пришлось уйти, но весь его вид выражал недоумение и разочарование тем, что его так легко отпустили. Он приготовился ко всему: к слезам, обвинениям, ругательствам, даже, возможно, к пощечине, но то, что произошло, не лезло ни в какие ворота. И вместо благодарности он почувствовал глухую злобу и, уходя, громко хлопнул входной дверью. Она никогда не любила его! Но все же к его злобе примешивалось невольное восхищение женой.

Рита никогда не меняла номера мобильного — в основном из-за работы. Старые контакты нет-нет да и всплывали иногда. И если номер оставался неизменным, это было удобно. Особенно когда домашний телефон часто менялся. Они всего год прожили с Борисом в новой квартире. Потом продали ее. Некоторое время она снимала жилье, а два года назад опять переехала. Но не в квартиру. Хотя квартира у нее была. Двухкомнатная, рядом с родителями. На всякий случай. А вдруг Викуська захочет вернуться?

Но нет, не захочет. Прижилась она в Москве — подружки, работа. Хотя Вика пока еще учится. Но то, что ее с неоконченным высшим пригласили в солидную фирму переводчиком, говорит само за себя. И молодой человек у нее уже есть. Живут вместе. Сейчас это называется «гражданский брак». Вот у них с Сергеем — церковный, они обвенчались полгода назад, как только Рита сообщила ему о своей беременности. На время декретного отпуска они перебрались сюда, в Голубиное. Так называется деревня, где тетка Сергея оставила ему дом в наследство.

Как только Рита увидела дом, так и влюбилась в него. Просторный, деревянный, с резными наличниками — Сережина работа. Ставни зеленые расписные. Печка изразцами выложена. На второй этаж ведет деревянная лестница с резными перилами. Все в доме есть: и удобства, как в современной квартире, и старые антикварные вещи, принадлежащие роду Денисовых по мужской линии.

Они ждут мальчика. Говорят, правда, что поздно уже рожать и опасно, но она знает, что все у нее будет хорошо. Она вытирала портрет деда Сергея, когда раздался звонок мобильного. Кто б это мог быть? С работы ее уже не беспокоят, а родители и Вика ее домашний знают. Номер был незнакомый. Странно.

Вчера так же, на мобильный, звонил бывший муж, Борька. Не ладилась у него семейная жизнь, хотя новая жена родила ему ребенка — тоже девочку. И теперь иногда он звонил Рите и жаловался на жизнь. Рита его утешала. «Эх, дурак я был…» — ныл он время от времени. И она уговаривала его потерпеть и не расстраиваться. «Как у тебя?» — с надеждой каждый раз спрашивал он и огорчался, услышав: «У меня все прекрасно!»

Они встречались, когда приезжала Вика. Он приходил без жены. Пожимал руку Сергею. Топтался, как неприкаянный. Эта манера гарцевать на месте появилась в его новой жизни. «Значит, плохо ему», — подумала Рита. И жалела. Ведь сама она была счастлива.

— Алло.

— Рита?

— Да.

— Это Макс.

— Макс?

— Да, Макс. Не узнала?

— Теперь узнала. Слушаю тебя.

— Вот. Решил позвонить.

— Да-да, я слушаю. — Рита продолжала вытирать пыль на портрете деда. У деда были такие же глаза, как у Сергея, и портрет напоминал икону.

— Рита… Ты прости меня… Я был дураком…

Господи, вчера это же говорил Борис! У них что, один репертуар на двоих?

— Прости, если можешь.

— Да что ты, Макс. Я давно простила. И думать забудь. Как твои дела?

— Никак. Все есть и нет ничего. Не складывается у меня с женщинами.

— Ну не расстраивайся, все у тебя будет хорошо. Ты еще молодой. Встретишь ту единственную…

— Уже встретил и потерял, еще раз встретил — и опять потерял… У меня никогда не было больше такой, как ты. Мы были созданы друг для друга…

— Не думаю. Теперь я точно знаю, для кого я была создана.

— Ты его так любишь?

— Очень.

— Больше, чем когда-то меня?

— Прости…

Макс еще что-то говорит, но она не слушает его, потому что видит из окна, как во двор въезжает машина. Сережа приехал! Она быстро заканчивает разговор и выбегает на залитый солнцем зеленый двор. Сладко пахнет черемухой. Сережа выходит из машины, достает пакет с продуктами и букет крупных ромашек. Он поправился, от былой худобы не осталось и следа, хотя и полным его не назовешь. Сначала она побаивалась, не подвела бы единственная его почка, и очень обрадовалась, узнав, что у них идентичная кровь — и группа, и резус, все одинаковое. Теперь она не боится. У них три почки на двоих. Не так уж мало.

Он улыбается, глядя на ее счастливое лицо. А она подбегает и прячет свой округлившийся живот в его объятиях. Его губы пахнут ромашками, а ладонь нежно прижимается к ее животу.

— Как вы?

— Прекрасно, — отвечает она. — Снова звонила мама и вздыхала, что рожать после сорока опасно.

— Испугала тебя?

— Нет. Я знаю, что, пока ты со мной, ничего плохого произойти не может. Дай сюда ромашки! — капризным голосом тянет она, видя, что он спрятал букет за спину, дразня. — Дай! Это же для меня!

Он отдает букет и нежно прижимает ее к себе:

— Конечно, для тебя. Здесь все — только для тебя…

 

«Извращенка»

Она всегда была серьезной. Наверное, слишком серьезной. И когда была маленькой, и став взрослой девушкой. В школе у нее было много дел: учеба, хор, общественная работа, драматический кружок, хореографический. Ей хотелось заниматься сразу всем. И почему-то казалось, что она много упустит, если не сделает сегодня же того-то и того-то. Поэтому у нее никогда не было свободного времени. Она никогда не секретничала с подругой, сплетни доходили до нее в последнюю очередь, даже влюбиться ей было некогда!

Все девочки рано или поздно вступают в пору, когда представление о мире переворачивается вверх тормашками, а старшеклассник из второго подъезда оказывается самым необыкновенным человеком на земле. Когда ночами не спится и непонятно почему хочется плакать. Когда окружающие перестают тебя понимать и только ты одна, как тебе кажется, близка к разгадке главного вопроса мироздания. Время, когда все влюблены, кто в учителя, кто в мальчика из старшего класса, кто в актера, — это время прошло для нее в том же деловом ритме. Она училась, играла в школьных спектаклях, была вожатой. И не замечала ни влюбленных взглядов соседа по парте, ни восхищения в глазах аплодирующих ее игре старшеклассников. Ей, конечно, передавали записки вроде «Наташа, я тебя л…», предлагали дружбу, но ее это мало интересовало. Встречаться с одноклассником? Умирать от любви к певцу? Она что, ненормальная? Нет уж, у нее есть дела поинтереснее! Любовь — это серьезное чувство и требует серьезного отношения. Вот закончит школу, институт, найдет работу, тогда — пожалуйста! А сейчас — не до этого.

В институте продолжалось то же самое. Она была старостой, танцевала в ансамбле народного танца, изучала польский язык. Еле выбирала время сходить в кино или в свой любимый театр. Жизнь бежала кувырком, припевая и пританцовывая, так что жаль было тратить ее на глупый флирт. И подруга у нее подобралась под стать — презирающая весь мужской пол и считающая окружающих парней просто сексуально озабоченными инфантильными переростками. Единственное, чего они заслуживают, так это презрительного снисхождения. Ксюша была бойкой, что на ум, что на язык, и Наташа потихоньку стала перенимать ее словечки и остроты. В результате потерявшие всякую надежду вздыхатели переключили свое внимание на менее требовательных девушек.

Наташу это не огорчало, ей и без того было интересно. Нет, она не была мужененавистницей. Кое-какой любовный опыт у нее имелся, но это и был чистый опыт. Они обсуждали с Ксюшей очередную проказу с новым поклонником и проводили своеобразный эксперимент. Если у одной из них появлялся вздыхатель и он почему-то казался им привлекательным, они приступали к действию. Разыгрывался самый настоящий любовный роман. Сценарий тщательно продумывался, одна была режиссером, другая — актрисой. Роман каждый раз был новым — то страстным, то романтичным, то со слезами и клятвами, то с томной грустью. Его следовало довести до кульминации и завершить неожиданным пируэтом. Кульминацией считалось предложение руки и сердца, на худой конец — объяснение в любви. Для завершения годилась любая ссора — на почве ревности, из-за якобы вернувшегося возлюбленного, да мало ли отчего еще. Это как в литературе: завязка, развитие действия, кульминация, развязка. У кого получалось лучше, тот и был удостоен высочайшей похвалы режиссера. А второй актер… был отставлен за ненадобностью.

Так они забавлялись. Наташе и в голову не приходило, что она делает людям больно. Подумаешь! Ну, целовалась она с Вадиком, так что же, замуж теперь за него выходить? Кстати, и целоваться с ним было противно, просто нужно же было довести дело до кульминации, а то вялый партнер какой-то попался.

Вон Ванечка только за право взять ее за руку мог что угодно сделать. Правда, и проколы случались: Денис, тот что с третьего курса, чуть было не изнасиловал Ксюшу, так распалился. Зато кульминация какая получилась — высший накал страстей! Ксюша на подоконнике, окно пятого этажа распахнуто: «Как ты мог, ты меня не уважаешь, я не хочу жить!» Слезы и сопли! Он на коленях: «Прости! Люблю! Женюсь!» — «Нет! Теперь между нами ничего не может быть! Ты все испортил».

Ксюша потом две недели рисовала себе синяки под глазами якобы от бессонных ночей. В спектакль были втянуты все окружающие — одногруппники и даже преподаватели. «Что с Ксенией?» — «У нее роман с Сидоренко»…

Все сочувствовали и хотели помочь бедной влюбленной девушке, а они с Наташкой у себя в комнате смеялись до одурения. Несчастный Сидоренко пришел с обручальными кольцами. Наташка впихнула Ксюшу в шкаф, где та, согнувшись в три погибели, два часа слушала душевные излияния пьяного возлюбленного. После его ухода они, как всегда, поиронизировали насчет мужской доверчивости, хотя Наташе стало жалко Сидоренко, и она впервые заметила подруге, что их эксперименты не так уж безобидны.

А Денис страдал по-настоящему, даже запил с тоски. Его исключили из института, и дальнейшая судьба парня была им неизвестна. Вскоре после этого они прекратили свои жестокие опыты. Наташа по-прежнему жила насыщенной общественной жизнью, а Ксюша попалась в собственную же ловушку. Отлились кошке мышкины слезы. Вспомнился ей бедный Сидоренко.

Ксюша влюбилась. Да так, как ни в одном сценарии не придумаешь. Синяки рисовать не пришлось. Похудела, стала как тень, а избранник ее даже не замечал. Никакие уловки не помогали. Их ценный опыт, стоивший стольких горьких слез отправленным в отставку поклонникам, самой Ксюше не пригодился. Их курс как раз отправили на сельскохозяйственные работы в колхоз, и Ксюша решилась на все. Но и это не привело к желанному результату — пару ночей любви ни к чему не обязывали парня. Вернувшись осенью в институт, он прекратил всякие отношения с Ксюшей и за глаза посмеивался над ее любовью. Ее же переживаний никто не воспринял всерьез, кроме Наташи. Ну, умирала она год назад по Сидоренко, решили окружающие, а через месяц ходила веселая, как ни в чем не бывало. И эта любовь пройдет. В общем, Ксюша оказалась в шкуре того лживого пастушка, который кричал: «Волки, волки!» Но это и к лучшему — жалости к себе она бы не вынесла.

Эта несчастная любовь была для Ксюши потрясением, в течение многих месяцев она не выходила из депрессии. Наташа жалела подругу и хотела поддержать, даже попыталась подтрунивать над ее переживаниями, как раньше делала сама Ксюша. Но та в ответ так глянула на нее, что шутливые слова замерли у Наташи на устах.

— Знаешь, Наташка, — сказала Ксюша, глядя перед собой в пространство, — какие же мы с тобой дуры! Дуры и гадины! Разве можно было так!

— Ну что ты? Мы ведь не со зла. Мы просто играли. Ты сама говорила: любовь — это игра, флирт — это развлечение.

— Может быть, так иногда и было. Но вспомни Сидоренко. Где он сейчас?

— Не знаю. Может, в армию забрали…

— Если бы не я, он бы сейчас вместе с нами институт заканчивал, а так пошлют в Афган и убьют там. И его смерть останется на моей совести.

— Перестань, Ксюша. Он тоже хорош! Что бы он сделал, не влезь ты на подоконник? Забыла?

— А ты помнишь, что было в нашем сценарии? «Дорогой, любимый, единственный» со слезами на глазах! Довели парня. Правильно бы сделал. Так мне и надо. Господи! Бедный Денис! Нашла бы его, в ноги бы кинулась, чтобы простил. — И Ксюша захлебнулась рыданиями.

Время примирило ее с жизнью, но подруги запомнили навсегда, что нельзя смеяться над любовью. Наташа иногда со страхом думала, что Ксюша расплатилась за свои грехи. Неужели и ее ждет наказание?

После института она получила распределение не в родной город, а в столицу, что считалось большой удачей. Город разрастался, захватывал пригород, учителей в школах не хватало, и стали брать иногородних. Более того, ей, как молодому специалисту, посчастливилось почти сразу стать на учет на получение жилья. А пока она снимала комнату у пожилой одинокой женщины, опрятной и спокойной. Плата была умеренная для неплохой в те годы зарплаты учителя, так что и одеться, и на нехитрые развлечения Наташе хватало.

Работа ей нравилась. Сразу же ей поручили руководство седьмым классом. Не такие уж маленькие детки, если тебе только-только стукнуло двадцать. Тогда еще учились десять лет, и семиклассникам было по тринадцать, а то и по четырнадцать лет! Некоторые мальчишки были уже выше ее. Говорят, что это трудный возраст. Но Наташа легко находила с ними общий язык. Даже самые отпетые хулиганы относились к ней с симпатией. Она умела быть строгой, но тактичной, не подавляла своим авторитетом и не пугала плохими оценками. Можно сказать, что в то время она со всей страстностью отдалась профессии. В ее жизни не было ничего, кроме школы. Старые друзья разлетелись, новые еще не успели появиться. Родители были далеко, а мужчины… мужчины по-прежнему не занимали в ее жизни никакого места. Она понимала, что сейчас, возможно, самое время позаботиться о будущей семейной жизни, но ей почему-то не хотелось даже думать об этом.

Общаться с девочками ей было труднее, чем с мальчишками. Девочки не воспринимали ее как педагога, но с неизменным интересом обсуждали ее манеру одеваться, прическу и поведение. Надо сказать, что и у нее большинство акселераток семиклассниц не вызывали симпатии, разве что некоторые — спокойные и послушные. Но вращаться в этой бурлящей школьной среде, с ее проблемами, вечерами, экскурсиями, ей было безумно интересно.

Из всех мальчишек своего класса Наташа в первый же день выделила двоих — Диму Стеблова и Сережу Аистова. Дима был высокий худой круглолицый и смешливый паренек. Острый на язык, сообразительный, но, как все слишком живые дети, учившийся средне и без особого старания. Он охотно помогал Наташе. Страшный лентяй, Дима мог вымыть полы в классе, если оказывалось, что дежурные забыли это сделать. Мог и приструнить одноклассников, когда видел, что кто-то слишком донимает Наташу. Она знала, что за глаза все ученики называют ее просто Наташей, но не обижалась. Слава богу, что прозвище не придумали, а то осталась бы на всю жизнь какой-нибудь Жабой или еще кем похуже. Все знали, что Стеблов — ее рыцарь, и он гордо нес это звание, совершенно не стесняясь. Это была та симпатия ученика к учителю, которая никому не мешает, а только вызывает улыбку и легкую зависть у коллег.

С Сережей у нее сложились иные отношения. Он как раз не демонстрировал своей симпатии, а, наоборот, старался ее всячески скрывать. Выглядел он совсем не так, как переросток Стеблов, которому можно было дать и шестнадцать лет. Аистов был невысоким, чуть ниже Наташи, но крепким и пропорционально сложенным мальчиком. Несмотря на свой юный возраст, он вел себя как мужчина. Это она поняла сразу. Пожалуй, он и был уже мужчиной — маленьким тринадцатилетним мужчиной.

И относился к ней не как к Прекрасной Даме — далекой и неприступной, а как к тайно обожаемой женщине, связь с которой должна остаться незамеченной.

Впервые это случилось, когда она в конце сентября повела класс на экскурсию. Они отправились в знаменитый городской парк и в краеведческий музей. Надо было пройти несколько перекрестков с оживленным движением, и она попросила ребят разбиться на пары или хотя бы на тройки, но идти всем вместе, не растягиваться. Поскольку сопровождала ребят она одна, то в конце колонны поставила Диму.

— Ребята, — обратилась она к ученикам, — чтобы мы проходили перекрестки быстрее, держитесь друг друга. За руки, что ли, возьмитесь.

— Ну да… Вот еще… — зашумел класс. Возмущались в основном девочки. — Как первоклашек, сейчас по парам нас построит.

— Не хотите, как первоклашки, возьмите мальчиков под руку, как взрослые, — решила схитрить она.

И в этот момент Сережа взял ее за руку. Это получилось очень естественно: учительница взяла за руку ученика, который оказался рядом. Но она-то знала, что все не так. Сережа воспользовался случаем и сделал то, что давно хотел. Его скрытое волнение передалось ей. Они шли впереди всех и разговаривали. Иногда она останавливалась и оглядывалась назад, желая убедиться, что никто не отстал. Сережа не отпускал ее руки и смирно ждал, как послушный мальчик. Но это только со стороны. На самом деле это он вел ее за руку. И даже когда она останавливалась и расслабляла ладонь, он продолжал крепко удерживать ее.

Когда экскурсия закончилась и они возвращались, он снова взял ее за руку, хотя в этом не было необходимости — ребята шли гурьбой, и, увидев это, он отпустил ее руку, но шагал по-прежнему рядом.

Тогда она не придала этому значения, но тот случай вспомнился ей позже, когда она убедилась в его непростом отношении к ней.

Сережа никогда не демонстрировал своего расположения, на уроках вел себя смирно, слушал внимательно. А то, что он мог дать по голове соседу по парте Витьке Краскову, шумному хулигану, так это вроде только потому, что тот мешал ему слушать. Но вскоре она стала догадываться о его чувствах к ней: его задержки в классе, когда никого не было, кроме них двоих, и это деланное безразличие при посторонних. Когда ей требовалась помощь в кабинете, он с готовностью вызывался помочь и оставался. Он мог даже терпеть присутствие Димки, который, желая покрасоваться, развивал чересчур бурную деятельность. Сергей посматривал на него со снисходительностью взрослого, но не раздражался, казалось, ему это было даже на руку. Во всяком случае, все окружающие — и учителя, и учащиеся — считали, будто это Дима ухаживает за молоденькой учительницей, а не Аистов. Она воспринимала это с улыбкой, спокойно и доброжелательно, поскольку Дима нравился ей так, как хороший веселый ребенок может нравиться взрослой девушке.

Другое дело — Сережа. Она чувствовала его незаметную для окружающих, но нарастающую симпатию. Симпатия была взаимной. Такого с ней еще не случалось. Ни когда она сама училась в школе, ни в студенческие годы. Никогда еще не было такого, чтобы кто-то так сильно понравился ей, причем вовсе не взрослый парень, а тринадцатилетний мальчик! Это открытие потрясло ее. Похоже, она впервые влюбилась.

Она, такая серьезная и правильная, впервые влюбилась накануне своего полного совершеннолетия (как раз через неделю ей исполнялся двадцать один год). Дикость какая-то — влюбилась в ребенка.

Такого не могло быть! Она — извращенка! Во всяком случае, именно такой она себя ощущала.

Ее любовь протекала внешне незаметно, но с таким накалом внутренних страстей, что она стала для Наташи источником сладких мучений и горьких страданий. Вероятно, это и было ее наказанием за обиды, причиненные в прошлом другим. Действительно ли все было так, или ей только казалось, но теперь она все чаще думала о том, что любовь — вещь слишком серьезная, чтобы играть в нее, а тем более потешаться над чужими страданиями.

Ее подруга Ксюша уже несла свое наказание. Она по-прежнему беззаветно любила своего избранника, безо всякой надежды на ответное чувство. Симпатия Наташи была взаимной, но назвать ее любовью она не смела даже в мыслях, хотя в глубине души понимала: скорее всего, это любовь.

Ей не с кем было поделиться своей бедой. Некому было выплакаться. Маме? Этого еще не хватало! Коллеге? Упаси Бог. Вот тогда ее действительно признают ненормальной. Даже Ксюше она стеснялась написать. Да и что она ей скажет? Что безумно сожалеет о том, что ему — всего тринадцать? Что он снится ей? Что вызывает такие мысли и эмоции, какие должен пробуждать в женщине только взрослый мужчина? Она не может допустить ничего серьезного между ними. Во-первых, за это есть статья в Уголовном кодексе — кажется, совращение малолетних. Во-вторых, это просто-напросто противоречит ее собственному кодексу.

Она никому ничего не говорила и не признавалась даже себе самой в своих ненормальных желаниях. Иногда она думала: было бы ему хотя бы семнадцать! Пусть бы он был учеником, но десятого класса. Тогда, возможно, оставалась бы надежда, что через несколько лет… В нынешней ситуации это было немыслимо, невыносимо и совершенно безнадежно.

Их отношения продолжали развиваться, как они и должны были развиваться между любящими людьми, которые вынуждены скрывать свои чувства.

Сначала ей льстило внимание учеников. Она всегда легко находила понимание у мальчишек и в классе опиралась на них. Это было ошибкой. Девочки (а в таком возрасте девочки уже почти взрослые девушки) со всем присущим им женским коварством стали саботировать любое ее дело. Нужно было подготовить несколько номеров художественной самодеятельности, а у Антиповой, которая заканчивала музыкальную школу по классу фортепиано и к тому же хорошо пела, неожиданно разболелась голова. Ермакова, выступающая в ансамбле народного танца, растянула ногу. Вот и получалось, что от такого талантливого класса выступала одна староста, правильная и страшно зажатая Люся Чарушева, с длинным и нудным стихотворением из школьной программы.

Наташа поняла свою ошибку, но, увы, не сразу. И постепенно стала пробивать брешь в стене, которая выросла между ней и кружком самых активных девочек класса. Для этого понадобилось проштудировать несколько книг по психологии и педагогике, но результат того стоил. Заодно она отвлеклась от того, что ее пугало, приобретая совсем не те формы, которые бы ей хотелось.

Ее старания завоевать авторитет у девочек постепенно вознаграждались. И это было так интересно! Она понемногу входила в любовные дела класса, как в жизнь своей новой семьи. Тут кипели свои страсти. Марина Ермакова была влюблена в Стеблова, а он, в свою очередь, засматривался на Антипову, по-прежнему оставаясь верным рыцарем своей учительницы. Катя Антипова, красивая рослая девочка с изумрудными глазами и пепельной косой, почему-то выбрала объектом своего внимания Вову Острова, высокого, плечистого, но на редкость тупого парня, имевшего успехи только в спорте. Ему ставили средние отметки, за то что он всегда мог выступить за честь школы в спортивных соревнованиях: по баскетболу, плаванию, по лыжам или легкой атлетике. Тонкая брюнетка Ермакова становилась еще тоньше от страданий, но при этом они с Катей были подругами.

С интересом наблюдала Наташа и за троицей Полежаев — Залесская — Митин, тем более что Женя Залесская тайно сохла по Аистову, который на нее вообще не реагировал. В этом молодая учительница усматривала свою вину, Женя была ей симпатична. Невысокая миленькая темноволосая девочка с короткой стрижкой и влажными карими глазами, она замечательно читала стихи и, как подозревала Наташа, сочиняла тоже. Отличник Саша Полежаев не зря выбрал ее из всего класса — было что-то такое в этой улыбчивой и живой девочке. Хулиган Митин тоже по-своему уникальная личность. Наташа редко встречала людей, которые бы ничего не боялись. Ромка Митин был как раз такой. Маленький, щуплый, большеротый, он умел заставить считаться с ним даже здоровяка Острова. Учился он плохо, но был смышленым парнишкой. Не нравилось ему учиться — и все тут, однако, познакомившись с ним поближе, Наташа удивилась тому, как много он знал для своих лет, и скорее всего — из книг, но даже под пыткой не признался бы в этом. Ромка мог одним метким словом поставить на место выпендрежника Стеблова. Что ни говори, хотя Димка и был ее верным пажом, острословом и человеком, о котором говорят «душа-парень», любил он покрасоваться и щегольнуть обрывками где-то как-то ухваченных знаний.

Вообще ей нравился ее класс. В нем не было «проблемных» учеников — с приводами в милицию и алкоголиками-родителями, но вскоре она поняла, что и от таких, казалось бы, вполне благополучных детей можно ожидать сюрпризов.

…Дискотека по случаю окончания первой четверти удалась на славу. Концерт получился интересным. И ее класс отличился. Залесская прочитала стихи, Антипова снизошла и сыграла какую-то джазовую пьесу. Маринка Ермакова, потряхивая темными завитыми кудрями и позванивая монистами, станцевала цыганский танец. Это был первый для Наташи большой концерт, в котором выступали ученики ее класса, и она страшно волновалась. Она сидела в первом ряду и была очень горда за своих воспитанников. Кате она сделала замысловатую прическу, приподняв волосы, отчего ее лицо казалось взрослее и красивее, Жене перед выходом на сцену надела свое ожерелье из голубых камешков, Марине принесла шикарную красную блузу с глубоким декольте — цыганка получилась что надо!

Ее верные мальчишки помогали ей. Дима принес магнитофон и отвечал за музыку для Марины: вовремя включал и выключал «цыганочку», прибавлял и убавлял звук в нужном месте. Марина благодарила его взглядом больших, подведенных Наташиным карандашом цыганских глаз. Молчаливый Аистов работал суфлером для Жени — стоял за складками занавеса с томиком стихов, готовый в любую минуту прийти на помощь. Да еще согласился переворачивать нотные листы Антиповой.

Такая помощь была очень нужна девчонкам, они чувствовали себя уверенней. Наташа понимала это и попросила мальчиков именно таким образом принять участие в выступлениях одноклассниц. Она не ошиблась, это был правильный шаг, и поэтому все удалось. И вот такой, казалось бы, замечательный вечер был испорчен чрезвычайным происшествием.

Когда дискотека, которая началась сразу после концерта, уже подходила к концу, Наташа зашла в класс и удивилась странному запаху. Этот запах шел от окна у последней парты. Там за оконной шторой происходила какая-то возня. Она успела только рассмотреть, что за портьерой находилось двое — Аистов и еще кто-то. Наташа уже сумела определить природу сего «аромата» — его распространяют рвотные массы. Со студенческих лет она знала, что такое обычно бывает после перепоя. С их ребятами иногда случалось такое на вечеринках. Но то были взрослые люди, студенты, а это — семиклассники, почти дети!

В этот момент, как на грех, в класс зашла завуч — дородная матрона с замашками тюремной надзирательницы. Наташа сама боялась ее до столбняка.

— Наталья Сергеевна! — звучно произнесла она, гордо неся свою пышную грудь, будто нос корабля. — Надеюсь, сегодня вы, как дежурный учитель, все проверите и закроете. Завтра можете отдыхать. У вас три дня… А откуда этот запах? — наконец учуяла она и грозно посмотрела на помертвевшую Наташу. — Наталья Сергеевна, чем это пахнет у вас в классе? — Она смерила побледневшую учительницу уничтожающим взглядом, словно ничуть не сомневаясь, что именно она является причиной подобного запаха.

— Я… Понимаете, я… — залепетала Наташа, прекрасно понимая, что никакие слова ей не помогут. В лучшем случае ей грозит выговор, в худшем…

Как только завуч вошла, возня за шторой прекратилась. А сразу после этих слов из угла вышел Сережа. Он был немного бледен и держался за живот.

— Мне уже лучше, Наталья Сергеевна, — слабым голосом сказал он. — Не надо «скорую»… у меня такое бывает… Мама говорит — плохая печень. — Он подошел ближе к учительнице и завучу, стараясь отойти подальше от окна.

— Что бывает? Что с тобой? — по-прежнему строго, но уже с некоторым беспокойством спросила завуч, приблизив свое лицо к мальчику и стараясь уловить его дыхание. Наташа поняла, что она пытается унюхать запах спиртного. Не обнаружив ничего подозрительного, она жестом врача приподняла ему веки, рассматривая белки глаз.

— Да, белки желтоваты, — констатировала она. — Что ты сегодня ел?

— Ничего, только то, что в школе давали, — покорно ответил Аистов. — Суп, котлета, компот…

— От этого ничего не может болеть, у нас всегда все свежее, — быстро проговорила завуч, испугавшись, что отравление едой из школьной столовой может иметь для школы, да и для нее лично весьма нежелательные последствия. Воображение тут же нарисовало ей кошмарную картину: массированная проверка Минздрава и заголовок в городской газете: «В столовой тридцать первой школы отравились десять учеников». Она опасливо пощупала Сереже голову и еще раз спросила:

— Что еще ты ел?

— Больше ничего, — вяло и безжалостно ответил тот, не желая, по-видимому, дать бедному завучу сегодня спокойно заснуть.

— Тебя вырвало?

— Да. Но не волнуйтесь, мне уже лучше, я уберу. Просто очень плохо стало. Я как раз за партой сидел, не успел встать. Там, в углу… немного… Я сейчас…

— Не надо, не надо. Пойдем со мной в медкабинет. Как хорошо, что я медсестру еще не отпустила. А вы, Наталья Сергеевна, закройте дверь изнутри, уберите и проветрите, пока ученики не вернулись за вещами. Вы меня поняли? — И она удалилась той же царственной походкой, уводя за собой Аистова.

Наташа быстро закрыла дверь. За оконной занавеской сидел испуганный и вмиг протрезвевший Полежаев. От кого угодно можно было ожидать такого конфуза, но не от этого серьезного и спокойного мальчика.

— Господи! Ты? Как ты мог? Почему? — бормотала она, хорошо понимая, что нельзя терять ни минуты. — Ладно, потом разберемся. Ты как, сам прибрать можешь?

Полежаев кивнул.

Она открыла все окна, набрала в ведро воды, бросила тряпку и принесла все Полежаеву.

— Мой.

Холодный осенний ветер быстро выстудил и освежил комнату. Через десять минут от противного тошнотворного запаха не осталось и следа. Она заставила Полежаева умыться и прополоскать рот, но от парня все равно пахло вином. Дрянным дешевым вином.

— Кто принес? — строго спросила она.

— Я сам.

— Не ври. Все равно узнаю. Митин! — осенило ее. Наташа вспомнила, что сегодня Роман притащил какой-то пакет и она уловила пару фраз о некоем пари. Но, занятая подготовкой своих артистов, она не обратила на это внимания.

— Митин? — еще раз спросила она, уже точно зная правду. Смешные мальчишки, как будто она сама не была такой и не догадается без их признаний. — На спор пили?

Полежаев вяло кивнул. Он был слишком измучен, чтобы отпираться.

— Так тебе и надо. В следующий раз думать будешь.

— Следующего раза не будет, — твердо, несмотря на слабость, ответил Полежаев.

— Ну и хорошо. — Она сунула ему в рот две подушечки мятной жевательной резинки. — Что делать-то будем, Саша?

— А ничего. Домой пойду.

— Дойдешь сам?

— Обижаете. Мне всего лишь через дорогу перейти.

Это было правдой. Саша жил совсем рядом. Но она все равно накинула пальто и проводила его до дома. Подниматься не стала. Саша сказал, что сегодня дома одна бабушка, родители ушли в гости, и пообещал сразу же лечь спать.

Когда она вернулась, ученики плотной гурьбой стояли под закрытой дверью — дискотека закончилась.

Все уже разошлись, когда вернулась завуч с Аистовым. Наташа только что выпроводила последнего ученика, конечно же Стеблова, который рвался ее проводить.

— Все в порядке, — торжественно объявила завуч. — Сережа, иди одевайся. Как я и думала, он съел пирожок, когда бегал домой, купил с рук. — Тон у нее, как всегда, был безапелляционный и обвиняющий, словно она знала, что именно Наташины ученики питаются всякой дрянью. — Вам следует непременно провести беседу с классом о здоровом питании. Я прослежу лично. Да, Наталья Сергеевна, можете идти. Я сама все закрою, а вы отведите Аистова домой. До свидания, Сережа. До свидания, Наталья Сергеевна.

После такой нервной встряски прогулка по ночному городу была как нельзя кстати. По дороге Сережа рассказал ей, что Митин в своей конкурирующей страсти к Жене вызвал Полежаева на спор, кто больше выпьет. Собственно, спор состоял в том, кто из них сможет после выпитого как ни в чем не бывало танцевать на дискотеке. Результат оказался плачевным — от дешевого вина плохо стало обоим. Митин, как человек бывалый и сведущий в таких делах, сориентировался быстро и сразу же ушел домой. А Полежаев, наивный и никогда не пробовавший бормотухи, не успел.

— Если бы хоть что-то нормальное пили, водку там или коньяк, а то нализались шмурдяка, как алкаши, — презрительно бросил Аистов.

— Где им взять деньги на водку? — усмехнулась Наташа. — Слушай, Сережа, а у тебя откуда такие познания насчет того, что лучше пить?

— Что же вы думаете, я не пил? Я все уже попробовал, ну, может, кроме очень дорогих…

— Где же ты пробовал?

— Вино во дворе, с ребятами. Дешевое вино. Гадость ужасная. Не зря говорят — чернила. А остальное — дома.

— Родители знают?

— Родители мне на Новый год шампанского наливают, — показал он пальцами, сколько ему наливают, — и все. Нет, я сам, в качестве эксперимента. У нас в баре разные напитки: водка, коньяк… Ну, я немножко попробовал…

— И как? — улыбнулась Наташа. Разговаривать с Сережей было забавно.

— Да никак, — честно признался мальчик, немного поколебавшись, говорить ли правду. — Не знаю, почему люди это пьют…

— Хорошо, что ты сейчас уже понимаешь, — наставительно, как и положено учительнице, проговорила она. — Хотя, когда вырастешь, у тебя, возможно, будет иное отношение к этому, — попыталась она тоже быть откровенной. — Слушай, а Митин-то дома?

— Давно уже.

— А вдруг его родители все узнают и завтра прибегут в школу?

— Не прибегут, не бойтесь. Вот Полежаевы, те бы прибежали. Хорошо, что их дома не было. Там мамаша такая дотошная, точно пожаловалась бы на вас. У нее Сашенька — самый лучший, а все вокруг виноваты. А Митины не такие. Папаша сам здорово закладывает. Если что заметит, с Ромки шкуру спустит, но в школу не пойдет.

— А твои родители? Какие они?

— Мои? Мои — нормальные. Не закладывают и не жалуются. Вообще мне с родителями повезло. Они не относятся ко мне как к маленькому, не балуют, правда, но и не притесняют сильно. А еще считается, что молодые родители плохо воспитывают.

— А они у тебя молодые?

— Да, когда они поженились, моему папе было восемнадцать, он учился на первом курсе института. Потом сразу я родился.

— Тебя, наверное, бабушка воспитывала?

— Нет, я всегда был с родителями. У мамы никого нет, а папина мама не хотела раньше времени становиться бабушкой. Так она сказала папе. Поэтому мы всегда жили втроем. Сначала в студенческом общежитии, потом в коммуналке, а теперь у нас отдельная квартира.

— Это здорово, когда отдельная квартира, — мечтательно вздохнула Наташа, вспомнив свою комнату у хозяйки.

— Не знаю, мне лично больше нравилось жить в коммуналке. Наш дом находился в центре, тут тебе и театр, и цирк, и метро рядом. Когда мы получили квартиру здесь, мама вообще ехать не хотела: говорила, край света. Район новый, на песках, деревьев мало, одни стройки. И до центра — час езды. Потом ничего, привыкла. На работу долго добирается.

— Ну все, пришли, — остановилась Наташа и протянула руку за пакетом с тетрадями, который нес Сережа. — До свидания.

— Выполнили распоряжение начальства, — усмехнулся Аистов, — доставили ученика домой. А теперь я вас провожу. Нельзя молодой девушке ходить по ночам одной.

— Я не просто девушка, я — учитель, — запротестовала она, хотя сама побаивалась ходить одна. Ее дом находился довольно далеко.

— Если кто-то вздумает на вас напасть, вряд ли его остановит то, что вы учитель, — резонно заметил он и взял ее за руку.

Они шли по слабо освещенной улице, свежей от прошедшего дождя, и звук их шагов глухо раздавался в тишине безлюдной улицы. Ее ладонь покоилась в его руке, и, хотя ее провожатый был моложе ее и ниже ростом, она чувствовала себя с ним в безопасности. Теперь тема их разговора переменилась. Они снова говорили о Полежаеве и Митине. Наташа знала, что этот случай нельзя оставлять без внимания, но и предавать его огласке опасалась. Сережа понимал ее. Ни Полежаев, ни Митин не входили в круг его друзей. Он сделал это ради нее. Желая оградить от возможных неприятностей. И не скрывал этого.

— Все-таки я поговорю с каждым из них или с обоими сразу, — раздумчиво сказала она.

— Можно, — согласился мальчик, — а можете и не говорить. Я сам с ними разберусь. Они больше не доставят вам хлопот.

Он сказал это так твердо, что она сразу поверила ему. Это не скорый на обещания пустомеля Стеблов. Сережа Аистов — мальчик серьезный.

— Все равно я не понимаю, почему они устроили эти соревнования, ведь Женя не выделяет ни одного из них.

— Вот поэтому и устроили. Считают, что шанс есть у каждого.

Ей была недоступна эта подростковая логика.

— По-моему, Женя больше выделяет тебя, — тихо сказала она, боясь его обидеть.

— Знаю, — спокойно ответил он. — Поэтому они меня и послушают.

— Женя очень славная девочка. Неужели она тебе не нравится? — так же тихо продолжала Наташа, желая услышать его ответ и боясь этого.

— Мне нравится другая девушка… И вы это знаете, — добавил он, помолчав.

Наташа покраснела, и ей казалось, что это заметно даже в темноте. Никогда больше она не испытывала такого всепоглощающего чувства любви, как тем осенним вечером, когда тринадцатилетний мальчик с душой взрослого мужчины держал ее руку в своей…

Тогда Сережа просто спас ее. И продолжал выручать и в дальнейшем, когда она попадала в неприятные ситуации в школе, где ученики хотят одного, учителя — другого, а дирекция и родители — третьего. Собственно говоря, именно благодаря его незаметной поддержке Наташе удавалось некоторое время избегать нагоняев от деспотичной завучки и не менее неприятной директрисы.

Надо сказать, что обе начальственные дамы, завуч — дородная и внушительная, и директриса — тощая и злая, проводили в школе почти все свое время. У толстой Елены Степановны дети давно выросли, а муж, тщедушный подкаблучник, годился, по ее мнению, только для нехитрой домашней работы, и она не спешила домой, предпочитая властвовать в школе. Дети ее боялись, учителя — тоже. Нигде больше она не смогла бы полностью проявить свои тиранические наклонности.

Директриса, высохшая старая дева, тайно завидовала всем мало-мальски привлекательным и счастливым женщинам и ненавидела их. Ее бесили и толстая добродушная биологичка Татьяна Петровна, которую дома всегда ждали любящий муж и двое сыновей-студентов, и молодая беременная учительница младших классов, которую все ласково называли Тонечкой, и любая симпатичная старшеклассница, словно все они, сговорившись, отняли у нее положенную ей часть любви и семейных радостей. Она недолюбливала и завуча, но, конечно же, никогда не показывала этого, а, наоборот, всячески поощряла ее тиранию. В сущности, обе они не состоялись в семейной жизни, не имели подруг, их никто не любил, а недостаток любви приводит, как правило, к отклонениям в духовном развитии. Эти дамы были несчастны и так нуждались в любви, что ненавидели всех вокруг.

Учителя, в основном женщины, тоже не любили их, но вели себя, разумеется, по-разному. Кто-то льстил и наушничал, как физичка Нина Григорьевна, кто-то держался с достоинством, как дочка директора шелкового комбината, преподаватель химии Вероника. Правда, Веронике ничего и не угрожало благодаря высокому положению папы. Остальные просто дрожали в их присутствии — и молодые учителя, и те, для кого эта работа была единственным способом содержать семью. Например, историк Вера Семеновна одна несла на своих плечах груз семейных проблем. Муж ее умер много лет назад, дочь оканчивала их школу, мама была на пенсии. Девочка училась слабенько, а нужен был хороший аттестат, чтобы устроить ее в вуз, поэтому Вера Семеновна готова была на любые унижения. Часов у нее было больше всех в школе, и она боялась, как бы часть уроков не отдали другому историку — застенчивому очкарику Глебу Ивановичу. Кроме него, в школе работали еще двое мужчин — военрук Юрий Васильевич и преподаватель труда Валентин Ильич.

Вот в такой коллектив попала Наташа. Свой предмет она любила, особенно литературу. Она считала, что именно на ее уроках формируется сознание учеников. И старалась дать им побольше сверх программы, справедливо полагая, что тому, кто хочет узнать больше, хватит времени на все, а кто не хочет, тот и программу не усвоит. Но при проверке оказывалось, что кто-то из учеников не усвоил положенного по программе, а она позволила себе углубиться в тему. Зачем, скажите на милость, всем классом слушать реферат Антиповой о духовных исканиях поэта, если Митин не выучил самого стихотворения? Так считала Елена Степановна, а ее мнение не подлежало обсуждению.

Аистов незримо контролировал ситуацию. Он старался, чтобы недовольство некоторых учеников и их родителей не достигало ушей дирекции. Нытику Кузину попросту пригрозил в коридоре, что, если его мамочка еще раз пожалуется завучу на плохие отметки по русскому, он будет иметь дело с ним. Кузин был вопиюще безграмотен — ну что могла Наташа с ним поделать? И после уроков с ним занималась, и правила заставила выучить, но у того в одно ухо влетало, из другого вылетало. Зачем ему четверка? Она же не двойку ему ставит! Ну не может она поставить четверку такому тупице, а Митину, который посмышленее, — тройку. Девочки тоже часто подводили ее: забудут что-нибудь, а если завуч начнет ругать, заноют: «Мы не знали, нам не говорили». И опять все шишки сыплются на Наташу.

С такой работой ни на что больше времени не оставалось. Дома — тетради и телевизор. Редкие поездки к родителям, звонки старым подругам. О личной жизни и подумать некогда. Не зря говорила куратор их группы в институте: «Девочки, торопитесь, знакомьтесь с ребятами, пока вы здесь. Замуж нужно выходить сразу после института, а лучше — на последнем курсе. Попадете в школу — все! Конец личной жизни».

Так и получилось. Единственной отрадой были школьные вечера. Наташа стала помогать режиссеру школьного театра Ларисе Сергеевне, рыженькой артистичной женщине. Лариса Сергеевна тоже преподавала русский, поговаривали, что в молодости она пару лет работала в театре и даже поступала в театральный институт. Всю свою нерастраченную любовь к драматическому искусству она перенесла на школьный театр «Вдохновение». Уроки для нее были лишь средством зарабатывать деньги и отбирать талантливых ребят в театр. К каждому празднику они готовили мини-сценки, а раз в году — большой полутора- или двухчасовой спектакль с настоящими декорациями, костюмами, гримом. Один из городских театров взял над ними шефство и снабжал реквизитом. И некоторые из учеников Ларисы Сергеевны действительно пошли по театральной стезе, а один из ее первых кружковцев, Миша Давидов, уже работал в столичном театре и всегда приезжал на премьеру школьного спектакля.

За первые полгода Наташа сдружилась с ней да еще с двумя молодыми учительницами английского, двумя Наташами. Получалось, что в школе сразу три Наташи, и все молодые и незамужние. Для различия их называли по отчеству — Сергеевна, Анатольевна, Викторовна. Анатольевна — миловидная круглолицая и немножко полненькая, что, в общем, не портило ее, была большой модницей и всегда хорошо одевалась. Наталья Викторовна — высокая статная девушка с русой косой, ненавидела носить юбки, а за брюки постоянно получала выговор. То они казались дирекции слишком обтягивающими, то слишком броскими. Но ничто не могло заставить Викторовну отказаться от любимого стиля одежды, и на нее махнули рукой. Кроме того, найти хорошего преподавателя английского было не так просто, а в профессиональном отношении Викторовна была выше всяких похвал. И ей прощали ее манеру одеваться, чего никогда не разрешили бы другим.

Под Новый год в школе всегда запарка: тут тебе и контрольные, и оценки за полугодие, и праздничный вечер. Да еще замены ставят, так что не продохнуть. Географичка ушла в декрет, ее часы раскидали кому придется. Поговаривали, что благодаря зарплате, которую генсек Черненко, пришедший на смену усопшему Леониду Ильичу, значительно повысил, в школу скоро придут новые учителя — мужчины. Это было бы правильно, думала Наташа. Дети разболтались, никакого сладу с ними, когда завуча и директора нет. Нужна все же мужская рука, да и коллектив разбавить мужчинами, а то что это за «бабье царство»!

На Новый год она собиралась съездить к своей подруге Ксюше, которая получила направление в родной город. Езды туда — ночь на поезде. Ну, не получится на Новый год, думала она, поеду первого января. В школу им пятого — непонятно зачем назначили педсовет с самого утра. Делать этим старым грымзам дома нечего, вот и другим отдохнуть не дают! Учителям соседней школы только после Рождества на работу.

Ксюша ее страшно заинтриговала своим письмом, которое она получила еще в ноябре. Оказывается, Ксюша вышла замуж! Притом как-то быстро и не отмечая свадьбы. В письме она туманно намекала на то, что Наташе жених знаком, и приглашала погостить. Вот еще фокусы! Не может толком сказать. Но заинтриговать Наташу все же удалось, и ей хотелось уехать на Новый год к старой подруге. Родители, как всегда, звали к себе. Две Наташи предлагали встретить праздник втроем — Викторовна имела отдельную квартиру. Правда, подходящих мужчин для компании они не могли подобрать. Наталье Анатольевне было двадцать пять, Викторовне — уже двадцать восемь. Но, несмотря на молодость, красоту и ум, им некого было пригласить к себе в гости, и уже только из-за этого Наташе не хотелось отмечать Новый год с ними. Хотя девчонки были хорошие, особенно Викторовна. Она знала цену директрисе и завучу и, даже дорожа своей работой, никогда не стала бы пресмыкаться перед ними.

— Наталья Сергеевна! — влетел в один из таких дней Стеблов посреди урока в класс. — У нас грандиозная новость!

Наташа замолчала, оборвав на полуслове объяснение нового материала, и с неодобрением посмотрела на подростка.

— Дмитрий, если мне не изменяет память, я отпустила тебя помогать Ларисе Сергеевне устанавливать декорации. Если ты закончил, садись заниматься и не перебивай меня.

— Ната-алья Сергеевна! — Его круглые карие глаза вдохновенно сверкали, а лицо выражало полное недоумение. О каких уроках, мол, может идти речь, когда такая новость! — Вы послушайте сначала! Я на минутку забежал. Еще никто не знает.

— Ну, давай, говори, — вздохнула Наташа, — тебя ведь не остановишь.

Дима повернулся к классу и набрал полную грудь воздуха:

— Ребята, у нас — новый учитель! Даже два!

— Какая редкость, — съязвил умник Полежаев, — давно мы учителей не видели.

Все добродушно засмеялись.

— У нас — новый физрук! — не обращая внимания на его выпад, продолжал Стеблов. — Между прочим, он мастер спорта и будет вести у нас секцию карате.

По классу пробежал оживленный гул. В те времена заниматься карате мечтал каждый мальчишка и попасть в такую секцию было большой удачей.

— А второй — географ! — выпалил Димка, довольный произведенным эффектом. — Вместо Зинаиды Витальевны. И тоже спортсмен. Я только что слышал, как он говорил в актовом зале директорше, что в своей старой школе вел туристический кружок. Ребята там все каникулы проводят в походах, то пеших, то на байдарках. Он сказал, что теперь и у нас так будет…

Его голос потонул в шуме голосов, все стали обсуждать новость. Стеблов, сделав свое дело, ретировался, а ученики никак не могли успокоиться, и урок окончился под шумок тихих разговоров. Никто ничего не слушал, у всех на лицах было нетерпеливое ожидание. Наташа беспомощно оглядела класс. Глаза мальчишек сверкали воодушевлением. Еще бы, карате! Девчонки смущались и хихикали, предвкушая знакомство с молодыми учителями. Один только Аистов оставался невозмутимым, поглядывая на щенячий восторг одноклассников со снисходительной улыбкой взрослого. Он увидел растерянность Наташи и заговорщически подмигнул ей. Она немного успокоилась, отметив это понимание и ощутив, как обычно в его присутствии, поддержку.

За последнее время она уже привыкла к его молчаливому постоянному присутствию. Хотя они ни разу больше не оставались наедине после того вечера, когда он проводил ее домой, между ними установилось то безмолвное понимание, которое сопровождает людей, неизменно думающих друг о друге. Наташа уже устала говорить себе, что это неправильно, что так не должно быть. Это уже существовало. И ничего поделать она не могла и… не хотела. В классической литературе, которую она очень любила, Наташа не нашла примера подобной привязанности. Лолита пленила сердце сорокалетнего мужчины, но ведь старше был он! Да, она не могла никому в этом признаться, но понимала, что ее расположенность к нему не такая, какая может быть у учительницы к любимому ученику. Ни жестом, ни словом она не давала понять это мальчишке, но не сомневалась, что он и так все знает. Будь у нее хоть какой-то поклонник, можно было бы укрыться за надежной спиной нового знакомого, сделать вид, что ничего нет!

Вот почему еще она так хотела уехать к Ксюше. У той теперь муж, а у мужа есть друзья, появятся новые знакомые, интересная молодежная компания, вот и вылетят из головы все глупости…

Взаимная симпатия, как любые отношения, не может не развиваться. За первыми восторгами приходят досада, минутное или продолжительное недовольство, разочарования, обиды. И у них все протекало именно так. Не явно, а скрыто, но от этого не менее эмоционально. Напряженность проявлялась не в открытую, а завуалированно, только в им двоим понятной форме. Она устала от чувства, которое считала ненормальным, и, не имея возможности ни освободиться от него, ни отдаться ему, то раздражалась по пустякам, то избегала лишнего общения с Аистовым. Он сначала не обратил на это внимания, потом немного потерпел ее недовольство, а затем поступил как истинный мужчина, умный и искушенный в любовных делах, — стал уделять внимание влюбленной в него Жене Залесской. И взрослая Наташа попалась на эту нехитрую удочку. Жгучие уколы ревности доставили ей массу неприятных минут. «Все правильно и естественно, — думала она, — я для него — старуха». И она с отчаянием тайком поглядывала в маленькое зеркальце, словно ожидала увидеть в нем седину или двойной подбородок.

Поразмыслив, она не могла не признать, что поступает он абсолютно правильно. Это только сначала им казалось, что никто ничего не замечает. Но не все люди рассеянны или поглощены исключительно собой, многие от природы весьма наблюдательны, а некоторых к этому склоняют собственные чувства. И Женя Залесская была не единственной, которая отметила внимание одноклассника к молодой учительнице. Замечали и другие. И потихоньку пошли разговоры о том, что Наташа ведет себя недопустимо вольно с учениками. Вспомнили и Диму, и Аистова, и красавца десятиклассника Алешу Верника. Старшеклассницы подметили заинтересованные взгляды, которыми награждал Наташу этот женский любимчик. Женщины есть женщины, будь им по тринадцать или по тридцать лет, они отличаются особой интуицией, когда дело касается лица одного с ними пола. Они не отказывали себе в удовольствии посплетничать и разобрать ее по косточкам.

Как-то раз, идя по коридору мимо приоткрытой двери, она услышала разговор старшеклассниц о себе и страшно расстроилась. Вечером она рассказала об этом обеим Наташам, но, к ее удивлению, они только посмеялись.

— Ну и что? — сказала, успокаивая ее, Наталья Викторовна. — Такое было, есть и будет. Ученики всегда обсуждают своих учителей.

— Но почему именно меня?

— Потому что ты новенькая, — объяснила Наталья Анатольевна, подкрашивая пухлые губки дорогим перламутровым блеском. — Меня они уже три года обсуждают.

— А меня — пять. Да мы им уже надоели. А вот ты — самая молодая, хорошенькая и принимаешь все, как я когда-то, близко к сердцу. — Викторовна обняла ее за плечи и, как маленькой, поправила челку. — Они ведь уже взрослые, кровь играет, а самые красивые мальчики на учительницу поглядывают. Ну как такое стерпеть и не сказать, что глаза у тебя хоть и большие, но некрасивые, и худа ты слишком, и стрижка твоя уже не модная, а свитер тебя полнит… Верник только на тебя и смотрит.

— Ну, не только, — отозвалась Анатольевна, которая была о себе чрезвычайно высокого мнения, — он и мне покоя не дает, бабник.

— Вот видишь! — подбодрила ее Викторовна. — И другой Натке достается.

— Ну, сказать что-то о моей одежде они не посмеют, — уверенно заявила Анатольевна. — И так проходу не дают: «Наталья Анатольевна, где купили? Наталья Анатольевна, где достали?» Где достала, там, говорю, больше нет!

Анатольевна закончила подкрашиваться и с удовлетворением осмотрела себя в зеркале:

— Нечего расстраиваться. Наташка правильно тебе говорит. А твои пионеры и правда глядят влюбленными глазами. Димочка-болтун и этот маленький, как его… Аистов…

— Нет, что ты, — испуганно запротестовала Наташа.

— …маленький-маленький, а глядит, что твой Отелло. Смотри, не было бы проблем с ним… Знаю я таких… — Анатольевна заметила зацепку на новых колготках и переключила свое внимание. На том разговор и закончился, и после услышанного Наташе уже не хотелось его продолжать.

Как оказалось, постоянное, то взволнованное, то спокойное, ожидание в глазах ее ученика было заметно не только ей. И она облегченно вздохнула, когда он стал дружить с Женей, но все-таки ужасно ревновала. Хотя и понимала, что это просто смешно.

Предновогодняя суета отвлекла ее. Готовился большой бал-маскарад. Было объявлено, что никто, ни ученик, ни учитель, не пройдет в зал без маскарадного костюма и маски. Старшеклассники восприняли новость с недоверием, они хотели надеть новые джинсы и модные свитера и не собирались рядиться, как маленькие. Но за неделю до вечера на общем собрании Лариса Сергеевна еще раз подтвердила, что никто без костюма на концерт не попадет. Ее актеры и работники театра позаботятся об этом. А Лариса слов на ветер не бросала, это они хорошо знали. Да и вечер обещал быть очень интересным. В зал уже неделю никого не пускали. Все устроители и участники вечера держали язык за зубами, и узнать, что там будет происходить, не посчастливилось никому. Единственное, что удалось разведать: намечалось нечто грандиозное, вроде празднования Нового года в фильме «Карнавальная ночь», когда и угощение, и дискотека, и представление прямо в зале. Короче, бал-маскарад и «Голубой огонек» в одном флаконе. Пропустить такое не хотелось никому, и старшеклассницы сначала с некоторым недовольством и обреченностью, а потом все с большим увлечением начали готовить себе костюмы.

Наташу в зал перестали пускать, как только она выделила из класса самых активных участников. В ответ на ее обиженное недоумение Лариса только улыбнулась:

— Я о тебе забочусь. В главном ты мне уже помогла. А в мелочах — пусть и для тебя будет сюрприз.

Наташа согласилась, но все же немного надулась. Участвующие в представлении Стеблов, Антипова, Залесская и Ермакова напустили на себя страшную важность: как же, они посвящены в тайну и, облаченные доверием самой Ларисы, строго хранили ее. Лариса Сергеевна действительно обладала огромным авторитетом среди учеников, причем вполне заслуженным. Если бы не ее театр, то в школе вообще не было бы ничего хорошего. Поэтому даже Елена Степановна не донимала ее, как остальных. К тому же вечно занятая Лариса редко вникала в школьные сплетни. Она занимала свое место, на которое не мог претендовать никто другой, а прочее ее мало заботило. Можно сказать, что от всего остального она всегда была в стороне, как прибор, настроенный на другую частоту и не улавливающий посторонних колебаний. Она делала свое дело, и делала его лучше всех.

Наташа думала об этом, сидя на последнем уроке и следя за тем, чтобы ученики не подглядывали друг другу в тетради. Ее класс писал сочинение.

— Митин, ты что? Мысли Полежаева хочешь за свои выдать?

— А если у меня своих нет?

— Куда же они делись?

— Их и не было, — подхватил веснушчатый Игорь Пронин, — у него вечно ветер в голове.

— Пронин, я еще не знаю, как ты сам напишешь, — осадила его Наташа.

Сидевший на последней парте Сережа поднял голову и посмотрел на нее долгим выжидающим взглядом. Она чуть повела глазами, не заметил ли кто, и улыбнулась ему одними уголками губ. Неожиданная счастливая улыбка осветила на миг его лицо, и он снова опустил голову. Но ей этого было достаточно. Не нужно было слов или объяснений о Жене. Она все поняла: он по-прежнему любил и оберегал ее.

Наташа посмотрела на доску, где ее круглым старательным почерком были выведены три темы: «Сравнительная характеристика Онегина и Ленского», «Гражданская лирика Пушкина», «Онегин и Татьяна». Третью тему она специально дала в размытой и не обязывающей форме, по сути дела это было сочинение на свободную тему. Дети в таком возрасте стесняются писать о любви, стесняются, но все равно хотят, нужно просто не забивать им голову планами и цитатами критиков.

Хорошо, что начальству сейчас не до нее. Тамара Михайловна, их змееподобная директриса, наверняка запретила бы такую тему. Интересно, что он пишет: сравнительную характеристику или про Татьяну? Наташа любила читать его сочинения. Писал он не очень связно, но это были письма ей! Хотя бы в одном слове или в одном предложении, в них всегда содержался только им понятный намек.

А сейчас он так на нее посмотрел! Точно: пишет о Татьяне.

Наташа собрала тетради и пошла в учительскую. По дороге ей попалась улыбающаяся Лариса Сергеевна.

— Ну, как дела? Все в порядке?

— Да, — махнула она головой в ответ, — а у вас?

— Все готово. Завтра в семь, не опаздывай и не забудь костюм.

Наташа опешила. Она все думала, что еще успеет. А теперь вечером ей нужно проверить сочинения двух классов, подготовиться к завтрашнему дню и сшить себе костюм, причем неизвестно из чего.

Ее отчаяние не укрылось от Ларисы.

— Что? Нет костюма?

— Вы понимаете, я собиралась, но так зашилась, а теперь вот еще… — указала она взглядом на кипу тетрадей в руках. — Но вы не волнуйтесь, маску я сделаю. Картон и цветная бумага у меня есть, а костюм… Пожалуй, наряжусь цыганкой, какие-то яркие тряпки подыщу, может, у моей хозяйки что-то найдется.

— Хороша же ты будешь в костюме цыганки со своей стрижкой. Да все ленивые девчонки нарядятся цыганками, вот увидишь! Ну, не расстраивайся, — поспешила успокоить она Наташу, видя, как та огорчена. — Знаешь, что мы сделаем? — Она быстро достала блокнот, который вечно таскала в кармане приталенного клетчатого жакета, и что-то торопливо написала на двух листках. Один она сложила вчетверо, другой не свернула и оба подала Наташе.

— Возьми. Здесь — адрес театра. Найдешь костюмера Маргариту Павловну. Отдай ей эту записку, и она тебе поможет. Нельзя ведь допустить, чтобы на своем первом, можно сказать, балу ты оказалась не на высоте.

— Спасибо, милая крестная, — пошутила Наташа словами Золушки, пытаясь за шуткой скрыть замешательство и благодарность, — она была растрогана до слез.

— «Там ты получишь костюм Летучей Мыши, — в тон ей ответила Лариса Сергеевна, — в нем ты поедешь на бал к князю Орлову и очаруешь своего хозяина…»

Они обе рассмеялись, и Наташа в порыве благодарности поцеловала Ларису Сергеевну в щеку:

— Большое спасибо! Вы меня очень выручили.

— Погоди благодарить. Посмотришь, что тебе еще там найдут. — Лариса кивнула ей и пошла дальше по коридору.

В семь часов вечера следующего дня все было готово к приему гостей. Зал был убран наподобие восточного шатра из «Тысячи и одной ночи». Тяжелые портьеры закрывали окна, маленькие столы с лимонадом, конфетами и печеньем заполняли половину зала. Вместо кресел вокруг столиков поставили табуретки из столовой, экономя место. Сцену празднично украсили, под ней тоже расположили ряд столов — для актеров, принимавших участие в концерте. На потолке, как на настоящем небе, сверкали разноцветные звезды.

Зал постепенно заполнялся под звуки вальса. Все гости были в костюмах и масках. Два Арлекина при входе прикалывали каждому номерок для воздушной почты, и почтальоны в костюмах Воронов уже начали доставлять первые записки. За столы еще не садились, все прогуливались, рассматривая зал, разглядывали костюмы, пытаясь угадать, кто скрывается под маской. У входа в зал за столом сидели директор и завуч, в нарядных платьях, с прическами, но без масок. В зал они не заходили. Сами же поддержали решение Ларисы Сергеевны не впускать никого без костюмов — будь то учащиеся или учителя. Но проконтролировать всех они были обязаны.

Сказать по правде, обе дамы вскоре отправлялись на другое, более важное для них мероприятие — празднование Нового года в ресторане, которое устраивало гороно. Так получилось, что это мероприятие вчера перенесли на день. Таково было решение высокого начальства, а с ним, как известно, не поспоришь. Честно говоря, обе тайком вздохнули с облегчением. Не очень-то им было по душе надевать на себя маскарадные костюмы. Хотя Лариса Сергеевна и заказала их специально в костюмерной городского театра. Для Елены Степановны — платье с кринолином из спектакля «Горе от ума», для директрисы — тоже вполне приличный наряд губернаторши из «Ревизора». Но сама мысль, что они могут показаться смешными, страшила их. Они привыкли к тому, что их боятся, и вовсе не хотели, чтобы над ними смеялись. Они никогда не носили подобных нарядов. Как быть с этими веерами, которые дополняли костюмы, обмахиваться ими, что ли? Вот почему школьные начальницы совершенно не расстроились: посидят еще десять-пятнадцать минут, а потом машина отвезет в ресторан, где их ждет роскошное угощение за одним столом с достойными и важными людьми.

Ответственность за порядок они возложили на военрука (не обладая большой фантазией, он надел форму капитана, присовокупив к ней узкую черную маску в стиле Зорро) и Валентина Ильича, доставшего из сундука старую спецовку сварщика с затемненной защитной маской. Кроме того, они знали, что верная Нина Григорьевна доложит им все в лицах, а что упустит она, увидит Вера Семеновна. Свои костюмы завуч и директриса великодушно отдали им. Но если худой историчке платье губернаторши вполне подходило, то непонятно было, как будет выглядеть физичка в пышном наряде, предназначавшемся для завуча, ибо такой невероятно огромной женщины в их школе больше не было. Лариса Сергеевна, правда, обещала помочь ей одеться, но потом отправила в учительскую Галочку, свою верную помощницу из девятого «Б», выполнявшую в театре функции одновременно костюмера и гримера. У Галочки были поистине золотые руки, она на живую нитку прихватила лишнюю ткань, и Вера Семеновна выглядела вполне прилично.

Учителя, несмотря на карнавальные костюмы, были почти все узнаваемы. Исключение составляли два новых учителя, которых мало кто знал, так как появились они за неделю до праздника. В сущности, они могли приступить к работе в начале второго полугодия, но неугомонная Лариса привлекла и их к подготовке праздничного вечера. Ребята были молодые, инициативные, и перспектива хорошо и интересно встретить праздник в новом коллективе их вполне устраивала.

Нового географа звали Юрий Андреевич. Он был высоким узкоплечим блондином, волнистые, чуть длинноватые волосы носил зачесанными назад, оставляя открытыми высокий лоб и светло-голубые, чуть навыкате глаза. Несмотря на худощавость, он был крепким и выносливым. Про таких в народе говорят — «худой, но жилистый». Он обожал походы, бардовские песни у костра, открытые и простые отношения. Юрий Андреевич сам попросился в другую школу из-за конфликтов со своим бывшим директором.

Второй учитель, Олег Николаевич, был даже еще и не учитель, а просто двадцатилетний спортсмен, студент-заочник института физкультуры. Он вел в городском Доме пионеров секцию карате, но ее прикрыли. Кому-то из партийных функционеров показалось, что это пропаганда насилия. Поначалу Олег обивал пороги, добивался, доказывал свое, но знающие люди посоветовали ему устроиться пока куда-нибудь и вести дальше свою секцию, но тихо, негласно. Один из влиятельных знакомых его отца поговорил с директрисой, и к Новому году Олег устроился в их школу. Бывшие ученики согласны были ездить заниматься и сюда, на окраину.

Эти слухи быстро распространились в учительской среде, и хотя сами новенькие помалкивали, через пару дней все были в курсе, каким ветром сюда занесло двух молодых-симпатичных. Более того, сердобольные замужние учительницы уже строили планы насчет них и двух Наташ-«англичанок». Высокую Викторовну прочили такому же высокому географу, а моднице Анатольевне — коренастого и мускулистого Олега. «Англичанки» возмущенно фыркнули, но были приятно польщены.

— У нас ведь есть еще одна незамужняя Наташа, — вставил с улыбкой сутулый историк, интеллигентный и мягкий мужчина лет сорока пяти, относившийся к ней с отеческой заботливостью.

— Наташенька еще молодая, пусть погуляет, — решили за нее дамы, — а девочкам уже пора семьей обзаводиться.

Новые учителя Наташе понравились. Это были веселые, приятные ребята. В коллективе словно подул свежий ветерок. Учительницы принялись с новым усердием мастерить себе костюмы, тщательнее одеваться в школу: как-никак рядом молодые мужчины, нужно держать себя в форме.

Ребята ходили за Олегом табуном и через несколько дней до того достали его своими вопросами, что он устал от них. Юрий Андреевич тоже пользовался вниманием, в основном дам — от учительниц до девочек младших классов.

Наташа пришла в школу за час до вечера, но не спешила переодеваться, ожидая, когда начальство отбудет в ресторан. Дело в том, что костюм, который она вчера взяла в театре, оказался довольно смелым. По правде сказать, выбирать было уже не из чего. Она пришла, наверное, последней из тех, кого Лариса Сергеевна отправила к Маргарите. Костюмов оставалось немного, а ее размера вообще раз-два и обчелся. Наташа уже собиралась взять костюм пажа, когда наткнулась на это сочетание полупрозрачной органзы, шелка и золотой вышивки. Это был костюм одалиски или, может, наложницы турецкого султана. Сиренево-голубые прозрачные шаровары застегивались на бедрах расшитым золотом поясом. Короткий лиф оставлял обнаженным живот. Широкое колье с висящими монетами закрывало шею, предплечья и щиколотки обнимали широкие браслеты с такими же подвесками. Они задорно звенели при каждом движении. Золотистые босоножки без каблуков вроде пляжных «вьетнамок» открывали всю ступню, держась на двух тонких ремешках, украшенных мелким желтым бисером. На голову надевался золотой венец со свисающими монетами, в тон остальным украшениям, удерживая прозрачное белосиреневое покрывало из органзы. Покрывало было большим. Оно закрывало лоб, плечи и, спускаясь полукругом, заканчивалось сзади на уровне колен. Весь костюм не был таким уж откровенным, как ей показалось сначала, когда она примеряла его без украшений, и Наташа остановила свой выбор на нем. Но теперь, увидев, какие закрытые и консервативные костюмы избрали себе ее старшие коллеги, Наташа оробела. С одной стороны, ей безумно хотелось щегольнуть в этом наряде, а с другой — останавливала мысль о возможных последствиях. Конечно, завуча и директора не будет, но им и так все станет известно.

Она тянула время, раздумывая, как поступить, и занимаясь то одним, то другим. Обе Наташи забежали к ней уже одетыми. Анатольевна была в розовом платье и голубом парике Мальвины — разорила, наверное, городской ТЮЗ. Викторовна была в черном мужском испанском костюме, который делал ее похожей на тореро.

— Ты что, еще не одета? — хором вскрикнули они. — Ты с ума сошла! Начало через пять минут!

— Где твой костюм? — деловито стала осматриваться Викторовна. — Давай я тебе помогу.

— Нет, нет, — запротестовала Наташа. — Я сама. Да и костюм у меня совсем не такой, как у вас. Вы такие красивые! А тебя с этими голубыми волосами вообще узнать нельзя — как девочка!

Лицо Натальи Анатольевны скрывалось под розовой маской с перьями, и узнать ее действительно было трудно. Викторовна была вполне узнаваемой в обтягивающем брючном костюме, и если девочек такого роста в школе все же можно было найти, то особенности фигуры Викторовны все равно ее выдавали. Наверное, эта мысль одновременно пришла в голову не только ей, но и Анатольевне, потому что она решила войти в зал одна и только потом, насладившись своей загадочностью, присоединиться к подругам. Кроме того, ей хотелось потолкаться неузнанной среди учеников своего девятого «А». Поэтому она плотнее надвинула маску и попросила не выдавать ее и называть просто Мальвиной.

Когда Анатольевна их оставила, Наташа приняла решение. Да бог с ними, с этими директорскими доносчицами, с их пресловутой учительской этикой! Это же маскарад! Причем первый в ее взрослой самостоятельной жизни. В этом костюме она выглядит прекрасно, как юная восточная рабыня. Переливчатое покрывало скрывает волосы, а золотистая маска с подвесками — почти все лицо. Самая открытая часть тела — это живот. Лиф заканчивается на уровне диафрагмы, а шаровары начинаются от средней линии бедер, выставляя на всеобщее обозрение ее плоский живот с маленьким пупком. Что поделаешь с этими восточными костюмами: лицо и ноги закрыты, а живот — голый!

— Знаешь, — заговорщически шепнула она Викторовне, когда дверь за третьей Наташей закрылась. — Я тоже хочу немножко побыть незнакомкой. Скажи моим ребятам, что у меня разболелась голова, я ушла домой и приду только к концу вечера.

— Зачем?

— Чтобы они меня не искали. Понимаешь, у Анатольевны стандартная фигура, как у многих девчонок, и костюм скрывает формы. А у меня — все на виду.

— А какой у тебя костюм? — заинтересовалась Викторовна.

— Цыганки, — соврала Наташа.

— И ты думаешь, тебя не узнают? — разочарованно протянула подруга.

— Надеюсь. Ну, иди. Там встретимся.

Наташа закрыла класс и ушла переодеваться в другую часть школьного здания, где располагалась младшая школа. Она заранее попросила ключ у Тонечки. Костюм она надела быстро. Времени на то, чтобы сделать прическу или подкрасить лицо, не требовалось. Она чуть покусала губы, оглядев себя в зеркале. На нее смотрела настоящая танцовщица из турецкого гарема — с тоненькой талией, высокой юной грудью и изящными маленькими ступнями босых ног. Лицо закрывала расшитая золотом маска, длинные нити бахромы скрывали нижнюю часть лица. От такого приятного зрелища настроение поднялось, захотелось шалить, проказничать и вообще сделать что-то необычное.

Скользя, она тихо и легко летела по полутемным коридорам, ощущая себя совсем как ее ученики, — тринадцатилетней. Да и выглядит она сейчас, наверное, не старше Жени Залесской, — чтобы неповадно было той принимать ухаживания Сережи Аистова!

В зале гремела музыка, и взоры всех были прикованы к сцене. На опоздавшую маску никто не обратил внимания. Она сама взяла в корзинке номерок с булавкой и прикрепила к лифу. Дежурный Арлекин за крайним столиком приложил палец к губам и кивнул, указывая на одно из свободных мест. Пригнувшись, она чуть пробежала, присела у столика и, как прочие, стала следить за действием на сцене.

Это был музыкальный спектакль по мотивам «Снежной королевы». Все герои пели на мотивы популярных песен, было много юмора, дружеских подколок, понятных только их школе. Попутно разыгрывали шарады, отгадывали загадки, актеры обращались за поддержкой к зрителям, новые участники появлялись прямо из зала. После каждой сцены звучала подходящая по смыслу или музыкальному настроению мелодия, и гости танцевали или садились перекусить. Вороны-почтальоны носились по залу, разнося почту, официантов не было, поэтому за добавкой лимонада или печенья нужно было подходить к дежурным Арлекинам. Те выдавали небольшими порциями. Вечер обещал быть длинным, и нехитрого угощения должно было хватить всем. Во время танцев свет на сцене гасили и тогда особенно ярко сияли звезды, а по залу кружился снег, отражаясь от вращающегося зеркального валика.

Настоящий бал-маскарад! На таком празднике Наташа не была никогда, ни в школе, ни в институте. Все здесь было новым, загадочным и интересным. Многие маски ставили Наташу в тупик. Кто это скрывается внутри огромного Чебурашки? Такого она видела только в зоопарке, на детском празднике. А эта длинноволосая блондинка в ярко-красной амазонке, в сверкающих черных сапогах и с настоящим хлыстом? Она стояла одна, так же как и Наташа, не желая облегчать окружающим задачу. Подойди она к учителям или к какому-то классу — уже подсказка! Наташе нравилось рассматривать маски. Под звездным плащом и остроконечной шапкой факира скрывался Стеблов. Он много и громко говорил. Аистова она сразу не узнала, хотя на нем была только узкая маска, черной полоской пересекавшая белое лицо. Он был сегодня весь чернобелый. Выглядел очень просто и в то же время — почти незнакомцем. На нем был черный костюм, даже не костюм, а фрак, черная бабочка стягивала ворот белоснежной рубашки, волосы, чем-то напомаженные, были гладко, по-взрослому, зачесаны назад. «Мистер Икс», — догадалась она. Что ж, очень неплохо. Для мальчика, желающего казаться взрослым, выглядеть необычно и с достоинством — хорошее решение. Наташа узнала почти всех своих учеников. Антипова была в костюме Снежной королевы: она играла ее, не переодеваться же сто раз. Ермакова была Принцессой, Залесская — Маленькой Разбойницей. Ей удалось хорошо рассмотреть всех, пока она танцевала в объятиях разрисованного Индейца, так, кстати, и не узнав его.

Началась следующая сцена. Ей принесли записку: «Милая Гюльчатай, давай потанцуем. Робин Гуд». Она поискала глазами. Рослый Робин Гуд с торчащим за спиной луком сидел за соседним столиком. Она не узнала его, но кивнула. Он ответил тем же.

Наташа веселилась вовсю. Танцевала с учениками и учителями, кого-то узнавала, кого-то нет. Ее пока точно никто не узнал. Под маской Робина Гуда скрывался новый географ, он очень настойчиво спрашивал, из какого она класса. Она ответила, что из восьмого.

Представление, а с ним и сам вечер подходили к концу. Спектакль был очень интересным. Звездочет, он же и Сказочник, Стеблов, уморил всех своими остротами. Димка блистал! Это была его роль. Он даже пел, хотя слон наступил ему на ухо. Мудрая Лариса подобрала ему песню, в которой слова можно было не петь, а просто произносить нараспев. Антипова пела отлично, да и Ермакова с Залесской выступили хорошо.

Наташа достаточно насладилась произведенным эффектом и уже хотела подойти к своим. Но сначала она отправила записку Мистеру Иксу: «Я в восточном костюме». И подпись — «Н. С.». Она видела, как он прочитал, как обвел взглядом зал, наверное пытаясь понять, как выглядит восточный костюм. Сначала его внимание привлекла узбечка в полосатом халате и тюбетейке, но в ней легко угадывалась Вика Рощина из восьмого класса: ее длинные черные волосы были заплетены в тонкие косички. Начался танец, и в этот момент он увидел ее и направился навстречу. Одновременно с ним к Наташе подошел Боря Варутин из десятого, в костюме ковбоя, — она легким извиняющимся кивком указала на Мистера Икса и пошла танцевать с ним. Сережа обнял ее, и только сейчас она обратила внимание на то, как вытянулся за последнее полугодие мальчик. Теперь она стала ниже его. Может, потому что на ней была обувь без каблуков, но он смотрел на нее сверху вниз, и это выглядело забавно. На его лице, почти не скрытом узкой маской, читалось недоверие: он пока не мог ее узнать.

— Маска, — начал он, — кто ты?

Она промолчала.

— Мне пришло письмо, — осторожно подошел он с другой стороны. — Ты его написала?

— Я, Сережа, — шепнула она ему на ухо. — Трудно меня узнать?

— Невозможно, — засмеялся он и еще крепче прижал ее к себе.

Хорошо, что здесь темно, подумала она. Нет ничего зазорного в том, чтобы танцевать с учеником. Ведь никто не знает, что его горячие пальцы обжигают ей обнаженную кожу спины, а щека, гладкая и нежная, как у девочки, и тоже горячая, касается ее лица. Хорошо, что длинное покрывало закрывает ее сзади, а маска прячет румянец, хорошо, что так людно, душно и шумно.

— «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты», — продекламировал он. — Ни за что бы не узнал вас. Все наши думают, что вы ушли.

— На то и был расчет, — заговорщически шепнула она.

— …Я так расстроился и решил после бала навестить вас…

— …Тебе очень идет костюм…

— …О вас все думают, будто это кто-то из восьмого «В».

В восьмом «В» было много невысоких девочек и сразу две новенькие.

— Вот и хорошо. Ты не представляешь, как интересно просто веселиться, а не быть учительницей. Мне так это надоело, — откровенно призналась она и поняла, что ее слова прозвучали двусмысленно.

— Мне — тоже… — тихо произнес он. И тут его словно прорвало: — Послушайте… Скоро закончится танец, и я уже не смогу… Вы знаете, как я к вам отношусь… — быстро и сбивчиво говорил он, боясь не успеть высказаться до конца танца. — Вы думаете, раз я младше вас, то это невозможно… Я знаю, что вы тоже…

— Замолчи, Сережа, — испуганно шепнула она, — ты знаешь, что так нельзя, что это неправильно. Я намного старше…

— Ну и что? Моя мама тоже старше отца. На четыре года.

— Какой ты лгун, — улыбнулась она, — ты ведь говорил, что им было по восемнадцать?

— Это отцу было восемнадцать, а маме — двадцать два, она уже заканчивала институт…

У них тоже был такой случай. На первом курсе с Наташей учился Женя Быстров, который женился на беременной от него пятикурснице. Все тогда говорили, что она поймала мальчика в сети, и считали ее хитрой и расчетливой…

— Моя мама выглядит очень молодо, как вы. Гораздо моложе папы, никто никогда и не подумал бы… — Он смотрел сверху вниз в ее глаза в узких прорезях маски. И голос его прерывался от волнения. — Так какая разница? Она могла быть старше и на семь лет…

— Тише, — испуганно зашептала она, прижавшись щекой к его щеке, — говори тише…

— Мне скоро четырнадцать, — зашептал он ей в ухо, еще крепче обняв и стараясь говорить четко и разборчиво. — Через три года я закончу школу, через четыре мне будет восемнадцать.

Она молчала, понимая, что он хочет объяснить ей: препятствия между ними преодолимы.

— Вы можете подождать четыре года? Скажите! — настаивал он.

— Четыре года… — повторила она.

— Да, четыре года. А когда мне будет восемнадцать…

— …тебя заберут в армию, — закончила она.

— Нет, — выдохнул он, — я женюсь на вас…

Танец закончился, и он быстро отошел от нее. Наташа присела у своего столика, с трудом приходя в себя от услышанного. Ее охватило страшное волнение. Только что ей впервые в жизни сделали предложение руки и сердца, но ей совершенно не смешно, хотя и сделал это тринадцатилетний мальчишка. Снова начался танец, теперь уже быстрый, и все стали танцевать, а она сидела, размышляя.

Она была рада его объяснению, но все же — четыре года? Срок немалый. За это время многое может произойти. Первая любовь часто быстро проходит. Сейчас он сам верит в то, что говорит, но ведь он еще ребенок… Сережа сидел в другом конце зала, тоже погруженный в свои мысли. И они не замечали пару настороженных внимательных глаз, которые следили за ними во время танца и, несмотря на полумрак, видели гораздо больше, чем хотелось бы. Ничего не замечает тот, кто ничего не хочет замечать, а если человек любит, то от его взора мало что укроется, ибо он видит сердцем.

Началась последняя сцена: Герда нашла Кая. Они сидели вместе в замке Снежной королевы, а появившийся Сказочник загадывал зрителям загадки, без разгадки которых не отпирались ворота замка. Наташа подошла к столу учителей, где все засыпали ее комплиментами и предложили бокал шампанского. Робин Гуд уступил ей место и галантно прошептал на ухо о том, как он счастлив, что покорившая его сердце дама оказалась совершеннолетней.

Она улыбнулась в ответ, а про себя подумала: вот если бы и с ней такое произошло! Новый физрук пригласил ее танцевать на следующий танец. Он был в блестящем цирковом трико борца, яркой маске и с наклеенной над губой ниточкой усов. Физрук уверенно прижал ее к себе, и она ощутила его твердые и выпуклые мускулы. Не зря девчонки на него заглядываются, хотя он и не так красив, как географ.

Сразу после танца она подошла к своему классу. Девчонки всплеснули руками и стали наперебой расхваливать ее костюм, мальчишки утверждали, что только у них классный руководитель не выделяется среди учеников, а кажется одним из них. Все восхищались ее нарядом и изобретательностью. Она тоже похвалила и костюмы, и маски, и выступления актеров. Ермакова и Антипова довольно улыбнулись в ответ на похвалу, а Женя Залесская отвернулась, бросив на нее острый и злой взгляд. В этом взгляде было все: возмущение, холодная ярость, жгучая обида и нескрываемая ревность. Наташа опешила. Ее внимание отвлек только что освободившийся звездочет Димка. Он болтал без умолку, рассказывая всякие хохмы, сыпал шутками и увлек ее танцевать. Она не останавливала его, не перебивала, а улыбалась и поддакивала, но в это время напряженно думала, с опаской вспоминая взгляд Жени.

После спектакля продолжались танцы. В перерывах между ними шел конкурс костюмов. Вручали призы. Сначала ученикам. Потом — учителям. За самый красочный костюм приз получила Амазонка в красном, это оказалась учительница Вероника Михайловна, та самая, у которой отец — директор комбината. За самый демократичный — трудовик в своем комбинезоне сварщика. За самый неожиданный — Наталья Анатольевна. А за самый загадочный костюм приз вручили Наташе. Среди ее учеников отметили Полежаева в костюме Бэтмена, ну и участники спектакля получили подарки.

Потом снова заиграла музыка, но настроение Наташи бесповоротно испортилось, и она ушла с Викторовной переодеваться. Потом надо будет проследить, чтобы все ученики переоделись, ничего не забыли и отправились по домам, забрать ключи у старосты, а пока она чувствовала только усталость, легкое недоумение и тревогу — неужели она вела себя так, что это бросалось в глаза?

Она стояла с двумя Наташами в коридоре у окна, пока ученики переодевались и собирались домой. Старалась казаться увлеченной разговором с коллегами и не искать глазами ни Аистова, ни Залесскую. Ученики потихоньку расходились. Наташе тоже уже хотелось домой. Но подруги ее удерживали. Молодые учителя решили продолжить вечер в узком кругу. Физрука отправили за выпивкой в соседний ресторан, поскольку все магазины поблизости уже закрылись. Вероника пообещала кое-что вытащить из запасов, оставленных на завтрашний учительский сабантуй. Кому он нужен, скажите, если во главе стола будут сидеть директор и завуч!

Из учителей остались, можно сказать, только свои — три Наташи, Вероника, Лариса Сергеевна, два новых учителя, толстенькая биологичка — несмотря на возраст, она была заводной и веселой, — историк Глеб Иванович, математички Зоя Петровна и Надежда Алексеевна и трудовик, которому уже перевалило за пятьдесят, но мужик он был хороший, свой в доску.

Олегу удалось раздобыть только водку, под нее нарезали ветчину, сыр, хлеб и малосольные огурчики. Две бутылки шампанского вытащили из отложенного на завтра, решив утром пополнить запасы, и застолье началось.

В основном все обсуждали прошедший вечер и расхваливали работу Ларисы. Что было вполне заслуженно. Новых учителей посадили, как того пожелало общество: Юру — возле Викторовны, а Олега — возле Анатольевны. А так как все три Наташи сели рядом, а мужчин усадили позже, то и получилось, что сама Наталья Сергеевна оказалась зажатой между географом и физруком.

Все выпили, расслабились, пошли анекдоты и оживленные застольные разговоры, когда все говорят одновременно и никто никого не слушает. Наташа выпила водки. Крепкий напиток натощак обжег ей горло, сразу стало легко и весело. Но, даже чуть опьянев, она понимала, что все идет не так, как было задумано. Дело в том, что молодые мужчины-учителя уделяли мало внимания другим дамам, рядом с которыми сидели, переключив свой интерес на нее. Они наперебой ухаживали за Наташей. Юра, который так и остался в костюме Робина Гуда и только снял маску, все время шептал ей на ухо что-то смешное. Олег тоже всячески старался привлечь ее внимание, совсем забыв о нарядной Наталье Анатольевне.

— Эй, эй, ребята! — кричала им подвыпившая Зоя, крашеная блондинка лет тридцати пяти. Она была острой на язык и прямолинейной в высказываниях. — Вы чего это ребенка осаждаете? Наташенька еще слишком молода. Вон, пригласите танцевать наших англичанок.

— Непременно пригласим, — успокаивал ее Юра, которому хотелось угодить всем.

— Между прочим, мне тоже только двадцать лет, — вставил Олег, и все рассмеялись.

«Англичанки» участвовали в общем веселье, но Наташа понимала: им неприятно невнимание молодых людей.

После вечеринки было еще хуже — оба учителя пошли ее провожать. Каждый взял ее за руку, не желая уступать другому. Так, втроем, они и дошли до ее дома.

Наташа чувствовала себя неловко. Однако на следующий день обе Наташи сделали вид, будто ничего не произошло, и снова предложили встречать Новый год вместе, тем более что к ним готовы были присоединиться Олег с Юрой.

— Зачем я вам, девчонки? — честно сказала она. — Вас — двое, их — двое, а я как пятое колесо к телеге.

— Между прочим, они изъявили желание прийти, как только узнали, что ты будешь, — прямо ответила честная Викторовна. — Так что не ломай компанию.

И она решила схитрить. Сказала, что придет, а сама взяла билет на поезд и вечером тридцатого декабря уже мчалась к своей Ксюше…

…В дороге душа раскрепощается. За окном летят необъятные белые просторы, ранний зимний сумрак скрывает очертания дальнего леса, мелькают редкие огни полустанков, с грохотом проносятся встречные составы. Можно ни о чем не думать, только смотреть на переменчивый пейзаж за окном. Можно чувствовать себя свободной от прошлого и от будущего. Можно завязать разговор с соседями, а можно молчать. Ехать и молчать. От тебя ничего не зависит. Машинист ведет поезд. Проводник следит за порядком. Каждый занимается своим делом. Здесь ты только пассажир. Некая безличная субстанция. Без корней. Без обязательств. В поездах люди делятся со случайным собеседником самым сокровенным. Зачем человеку психоаналитик, если можно сесть в дальний поезд, достать бутылку водки и поговорить с попутчиком. Поговорить о самом затаенном, о самом важном, ничего не скрывая, ничего не опасаясь. Чем дальше ты едешь, тем больше гарантии того, что ты уже никогда в жизни не встретишь своего собеседника.

Она ехала одна в пустом купе. Она возвращалась домой. Поезд был дневным, пассажиров мало. Два ее попутчика уже вышли на предыдущей станции, и теперь, скорее всего, она продолжит путь в одиночестве. Это не пугало, но и не радовало ее. Как и возвращение. Не пугало и не радовало. Они долго говорили с Ксюшей, почти всю ночь. Если ей и надо было выговориться, то она уже выговорилась. Чувства, облеченные в слова, уже не казались ей незыблемыми и истинными. Может, все это блажь? Фантазии? Трудно считать реальным то, что не можешь потрогать. Даже голод, такое реальное и острое чувство, проходит, как только поешь. Она не видела Сережу несколько дней, и за это время он стал так бесконечно далек, как и все прочие ученики. Вот чего ей не хватало до сих пор. Свободы! Она зашилась со всеми этими тетрадями, конспектами, обязанностями и нагрузками. Она перестала ощущать вкус настоящей жизни! Она заменила ее школьной, кем-то придуманной жизнью, где самое важное: приказы начальства, мнение коллег, успеваемость детей. На самом деле все это ерунда, как заменитель сахара. Вроде бы сладко, но не то.

Сережа своим еще детским, свежим и неиспорченным сознанием понимал это и ей пытался объяснить, что жизнь — гораздо больше, чем их школьные правила, больше, чем установленные законы, даже больше, чем общественные нормы. Просто когда варишься в этом котле, то неизбежно впитываешь в себя все его запахи, теряешь лицо, становишься как все. Вот почему в школе так трудно оставаться самим собой. Самобытная личность разительно отличается от окружающих. Такой человек везде идет своей дорогой, руководствуется собственными нравственными принципами. А это не может не приводить к конфликту с окружающими. Вот только сохранить свою самобытность очень трудно. Лариса Сергеевна осталась сама собой, потому что отгородила себя стеной от школьного мира — стеной своего театра. Она сознательно уходила от неприятных инцидентов и избегала глупых людей, окружив себя талантливыми детьми с иным, нестандартным мышлением. Наталья Викторовна старалась ничего не воспринимать всерьез и читала по вечерам в подлиннике Шекспира и Ирвина Шоу. Глеб Иванович писал научные статьи о Древнем Риме и пытался не вникать в проблемы современности. А прочие плыли по течению.

Да она сама за какие-то полгода стала совсем другим человеком. Она все время соизмеряла свое мнение с мнением окружающих, страшно боялась начальства, опасалась проблем с трудными детьми. И, чтобы оградить себя от неприятностей, готова была идти на любые уступки. Она постоянно чувствовала себя виноватой в том, что испытывает симпатию к несовершеннолетнему. Считала себя порочной и грязной. Став учительницей, она только и занималась самоедством, полагая, что так она совершенствуется.

А сейчас, после нескольких дней абсолютной свободы в другом городе, среди чужих людей, она вдруг поняла, что жизнь, которую она ведет, в конце концов убьет ее, уничтожит как личность. Она не может, да и не хочет рассказывать детям о преимуществах здорового питания, потому что сама питается только бутербродами. Не может говорить о преимуществах социалистического строя, потому что не верит в этот строй. Не может заставлять их учить Устав комсомола, потому что сама не учила его и забывает платить комсомольские взносы. Но что поделаешь, если иначе нельзя!

Она ощущала себя в душе декаденткой, она любила стихи Гумилева больше, чем Симонова. Она чувствовала в себе потребность высказывать свои, а не повторять чужие мысли. И она хотела любить того, кого хочется, не испытывая при этом угрызений совести.

Наташа сидела одна в полутемном теплом купе вагона, смотрела на уплывающий зимний пейзаж и тихо плакала. Она подъезжала домой, к своей жизни, своим ученикам, к своей дикой и нелепой любви. И теперь уже не могла не думать о нем. Ну почему ей суждено было полюбить именно сейчас и именно его? Почему воспоминания об их редких разговорах и невинных прикосновениях так сладки и так мучительны? Почему она видит в своих снах подростка, а не взрослого парня, в любви к которому не было бы ничего предосудительного?

Поэтому возвращение домой не радовало ее. И пробыла она у Ксюши меньше, чем собиралась. Долгожданная встреча с подругой оставила в душе тягостное чувство. Ксюша вышла замуж за Дениса Сидоренко, того самого, которого они сделали подопытным кроликом в своих экспериментах. Судьба снова свела их. И Ксюша, полная раскаяния и жертвенности, не оттолкнула его. Денис действительно служил в Афганистане и был контужен. Он стал нервным и пьющим. Но Ксюша считала, что это ее крест и она вытянет его, получив таким образом отпущение грехов. Ксюша ждала ребенка и терпела унижения от своего благоверного. Трезвым он был еще сносным, но стоило ему выпить…

На Новый год он подрался с приятелем, тоже бывшим афганцем. Жены едва растащили их, и им же еще и досталось. Потом он захрапел, а они всю ночь проговорили в кухне, сидя среди битых стаканов и грязных тарелок. Наташа так и не смогла понять мотивы, побудившие Ксюшу к этому браку. Она не любила Дениса. Сердце ее было разбито той старой неразделенной любовью.

— Так зачем ты живешь с ним?

— Он без меня пропадет.

— Ну и пусть. Ты же с ним несчастна!

— А что есть счастье? Родить сироту без отца? Чтобы все пальцем на него показывали? А Денис упадет пьяным в сугроб и замерзнет. Это он из-за меня стал таким. И я в ответе за него.

— К чему эти громкие слова? Свинья всегда грязь найдет. Захотелось ему пить, вот он и спивается. Ты-то тут при чем?

— Нет, это моя вина, — только и твердила она. — Он, когда трезвый, очень хороший!

Наташа увидела, какой он хороший. На второй день, протрезвев, он послонялся по дому, а когда Ксюша ушла в магазин, попытался приставать к Наташе. Она сразу же собралась домой. Наташа бессильна была помочь подруге, которая словно помешалась на своей жертвенности. О себе Наташа рассказывала уже безо всякой охоты, но и ничего не приукрашивая. К ее удивлению, Ксюша отнеслась вполне серьезно к ее переживаниям по поводу преступной любви.

— Значит, это твой крест, — подытожила она.

Наташа только вздохнула в ответ: чокнулась подруга на этих крестах. Ксюша всегда была человеком крайностей: раньше циничной до неприличия, а теперь богобоязненной не в меру. Наташа перестала изливать ей душу, а после навязчивых ухаживаний Дениса хотелось и вовсе забыть к ним дорогу.

Но и возвращение не сулило ей радости. Снова эта каторга. За полгода работы в школе три светлых пятна: вдохновение на уроках литературы, Сережа и новогодний бал. Раньше казалось: это так много, что можно терпеть все остальное.

А если не терпеть? Если убрать то, что мешает?

Уйти из школы, найти работу по специальности, но не учителем, а где-нибудь в редакции, в журнале, в научном институте, да мало ли где! Проверить себя временем. Действительно, что такое — четыре года! А потом можно встречаться с Сережей в городе, где их никто не знает. Превратить свою жизнь в один большой светлый праздник, а не в череду унылых дней, от одного школьного звонка до другого…

Но все это были одни мечты. Началось новое учебное полугодие, с его требованиями, повышенными обязательствами и нудными учительскими обязанностями. Одно она решила твердо: доработает этот год и уйдет. Непременно уйдет. От этого у нее улучшалось настроение всякий раз, стоило лишь подумать о своем решении. Завуч распекала ее за плохую успеваемость класса, но, как только Наташа говорила себе: «Скоро-скоро я уволюсь», ей становилось легче и выволочка Елены Степановны уже не приносила столько огорчений. Ученики доводили ее, она замолкала посреди урока, садилась и думала: «Скоро все это закончится». Директриса корила за опоздание, а она представляла, что уже лето и она больше не работает в школе.

Однако проститься со всем этим ей пришлось гораздо раньше, чем она ожидала. И вовсе не так, как хотелось бы…

За ней стали ухаживать сразу два молодых учителя, причем делали это открыто, никого не стесняясь. Наталья Анатольевна и Наталья Викторовна их не интересовали, все свое внимание они дарили только ей. Этим можно было бы даже гордиться. Еще бы! В нее влюбились сразу двое, причем весьма недурных собой молодых человека. Девчонки-старшеклассницы млели в их присутствии, следя за ними ревнивыми взглядами. Учителя с интересом наблюдали, что же из всего этого получится, кого, в конце концов, выберет Наташа, а она, как назло, медлила и старалась не давать никакой пищи для сплетен. Но разве для сплетен всегда нужна пища?

И поползли слухи, нелепые, но правдоподобные, то про одного, то про другого. Получалось, что Наташа — эдакая кокетка-сердцеедка, сталкивает, ссорит ребят ради удовлетворения своего тщеславия. Не может быть, чтобы они без ее поощрения…

А Наташа просто не знала, как поступить в такой ситуации. Даже в их дурацких экспериментах не было такого, чтобы двое сразу! У нее не было опыта подобных отношений, а поскольку она воспринимала все слишком серьезно, то пыталась найти единственно правильный выход. Самое простое решение, которое ей подсказывало собственное сердце, — отвадить обоих, объяснив, что она не любит их. Но этот, казалось бы, такой простой шаг сделать было не так легко.

Сначала они только провожали ее домой, помогали в кабинете, вместе с ее седьмым классом ходили на экскурсии и в театр, так что в помощи Стеблова или Аистова необходимости уже не было. Сережа реагировал на это спокойно. Он дружил с Залесской. Стеблова все чаще видели в обществе Ермаковой. Все шло своим чередом, и все жили своей жизнью. Один только раз Наташа испытала подзабытое уже чувство ревности. Женя Залесская, которая после того памятного вечера относилась к ней враждебно, с нескрываемой неприязнью, после уроков что-то громко приказала Аистову, подчеркивая свою власть над ним. И Сережа ничего не ответил, не одернул ее. Но вернулся в класс, когда Наташа осталась одна.

— Не огорчайтесь, Наталья Сергеевна. Все осталось по-прежнему. Помните наш разговор? Ничего не изменилось. И не изменится. Во всяком случае — для меня. Просто так нужно. Потерпите немного. Я ведь не расстраиваюсь из-за этих ваших Олегов…

— Я не расстроена, Сережа, — залепетала она, досадуя, что лицо так легко выдает ее. — С чего бы это я расстраивалась?

Аистов не записался, как все прочие мальчишки, ни в туристический кружок, ни в секцию карате. И она отчасти чувствовала себя в этом виноватой. Юра пел ей по вечерам под гитару, Олег приглашал в кино.

Она вступила в ту пору, когда нравишься сразу всем, только непонятно, что с этим делать.

Потом ребята стали ссориться. Причем начинал всегда Юра. Он, словно петушок, наскакивал на медлительного Олега, который, как все сильные люди, был миролюбив и достаточно терпелив. Юре было двадцать шесть, Олегу — двадцать, но у соперников в любви возраста нет.

Вскоре Наташу вызвала к себе завуч и сказала, чтобы она перестала сеять рознь в коллективе.

— Вот уж правда в тихом омуте черти водятся! Что это за шуры-муры на работе? Вы какой пример подаете ребятам? Вот так тихоня! Не хватало, чтобы из-за вас наши учителя подрались. Прекратите это немедленно!

Словно Наташа могла это остановить одним щелчком.

Сережа Аистов воспринимал свое чувство всерьез. Он не считал себя маленьким или незрелым, наоборот, с некоторых пор он ощущал внутреннее превосходство не только над своими одногодками, но и над некоторыми взрослыми. Ему были смешны и влюбленности некоторых его одноклассников, и напускное равнодушие других. Он замечал чванливое самодовольство англичанки Натальи Анатольевны, явную глупость завуча и неуверенность классного руководителя. В его отношении к Наташе было много нежности и инстинктивное желание защитить ее. Никогда еще он не испытывал такого чувства к девушке и уже потому был уверен в том, что это и есть любовь.

Ее сосредоточенное милое личико с непослушной прядкой вьющихся волос, падающей на высокий гладкий лоб, ее большие светло-карие глаза, то, как легко она краснела, когда расстраивалась или волновалась, — все в ней вызывало симпатию. Она не была похожа на остальных учителей, хотя могла и прикрикнуть, и быть строгой, но слушались ее не потому, что боялись, а потому, что она им нравилась.

Влюбленная в него Женя почувствовала его отношение к учительнице и ревновала к ней. И только ради того, чтобы Наташу не заподозрили в связи с учеником, он стал встречаться с Залесской. Правда, встречаться — это громко сказано. Он провожал ее после уроков, как правило, молча, на школьных вечерах находился рядом и часто садился с ней за одну парту. Женя сначала нравилась ему, но потом, когда она всячески стала подчеркивать их дружбу, это стало раздражать. Она вела себя так по-собственнически в присутствии посторонних, словно это он был по уши влюблен в нее, а ведь стоило им остаться наедине, как они резко менялись ролями. Это она старалась угодить ему, а он отмалчивался.

Сначала он с иронией отнесся к ухаживаниям новых учителей за Наташей. Он видел, что это не льстило ей, а, наоборот, пугало. Интересно было наблюдать со стороны, как они из кожи вон лезли, стараясь понравиться ей. Заметил он и ревность «англичанок». И если Викторовна не стала от этого хуже относиться к Наталье Сергеевне, то Анатольевна просто фыркала вслед своей бывшей подруге, не упуская случая съязвить на ее счет, часто даже в присутствии учеников.

Наташа тоже стала ощущать эту враждебность. И решила что-то предпринять. Она уже неплохо знала Олега и Юру и поняла, что, откажи она обоим, у каждого останется надежда и это не изменит положения вещей.

Поэтому она решила поговорить с Юрой. Он старше и должен быть умнее. Кроме того, после долгих раздумий она все же поняла, что спокойный и уравновешенный Олег ей все же приятнее, чем взрывной и непредсказуемый Юра. Юра был похож на Стеблова, а Олег — на Аистова, и, верная своим пристрастиям, она решила сделать выбор. Знала бы она, к чему это приведет!

Но все по порядку. Юре она мягко объяснила, что дорожит его дружбой, но Наталья Викторовна, которой он давно нравится, подходит ему больше. А у нее, Наташи, одни неприятности от начальства от их соперничества. Так что даже если Викторовна ему не по душе, лучше все-таки оказывать ей знаки внимания, хотя бы в школе. Чтобы помочь ему определиться, она даже пригласила их всех: Олега, Юру и Викторовну — к себе в гости, вечером в субботу, тем более что ее хозяйка уехала на похороны мужа своей сестры в другой город.

Она накрыла на стол. Все немного выпили, потанцевали. Юра стал ухаживать за Натальей Викторовной, а Олег воспрянул духом и не отходил от нее ни на шаг. Она в кухню, он — за ней, она моет посуду, он вытирает. Все же он был моложе Юры, и его ухаживания были менее навязчивыми. Олег хотел выглядеть старше и вел себя серьезно, а Юра старался казаться моложе, эдаким шаловливым мальчиком, и все время торопился с нежностями. Не успел он остаться наедине с Викторовной — Наташа с Олегом варила кофе в кухне, — как тут же стал обниматься с ней. Наташа, которая пошла было позвать их на кофе, застала пару целующимися на диване. «Быстро же это у них», — удивилась она, но, конечно же, была рада. Они с Олегом завершили вечер в кухне, не мешая друзьям, и, естественно, ей пришлось тоже несколько раз поцеловаться с ним, что, в общем-то, не было противно, но и не приводило в трепет.

Ей казалось, что теперь, когда она сделала все, что могла, страсти должны улечься. Викторовна встречалась с Юрой, все об этом знали. Она — с Олегом. Но Наташа не учла возможной реакции Аистова.

В последнее время, раздумывая о нем, она убедила себя, что это блажь, дурь и ничего больше. Какие еще четыре года! Да через четыре года ей стукнет двадцать пять! Все будут смотреть на нее как на старую деву, которая ловит в свои сети молодого мальчика. Сколько бы времени ни прошло, он всегда будет моложе, всегда не ровня ей, поэтому — какие надежды! Все это надо прекратить. Но не резко, а так, чтобы само пошло на убыль. Он встречается с Женей, она — с Олегом. Все правильно, все естественно. Если в доме нет кофе, она же пьет крепкий чай — не полноценная замена, конечно, но можно обойтись. И он постепенно поймет и успокоится.

Но Сережа не хотел понимать. Он воспринял ее выбор как предательство и отнесся к нему, как и ко всему прочему, очень серьезно. Он стал нетерпим, резок, перестал дружить с Залесской. На уроках вел себя отвратительно. Наташа делала ему замечания, сначала стараясь не акцентировать внимания на его поведении. К доске перестала вызывать, он не готовился к урокам, и она была вынуждена поставить ему двойку. И если раньше, когда он был в классе, вести урок было в радость, то теперь это превратилось в пытку.

Она попробовала поговорить с ним после уроков. А он при первых же ее фразах повернулся и ушел, не обращая внимания на ее призыв: «Аистов, вернись немедленно!» Не бежать же за ним!

Он перестал ее оберегать, казалось, теперь он старался напакостить ей чем только можно. Она не узнавала спокойного, умного, понимающего мальчика. Он стал груб, развязен, неприятен.

— Отстань! — громко бросил он Залесской на уроке. — Надоела!

Женя в слезах выбежала из класса. Наташа нашла ее плачущей возле умывальника в туалете и бросилась утешать.

— Оставьте меня в покое, — ответила та сквозь слезы, — это вы во всем виноваты!

Уже не утешала мысль, что скоро она уволится. Скоро — это только летом, а как выдержать эту длинную третью четверть?

Олег бросился на выручку. Когда у него появлялось «окно», сидел на ее уроках в седьмом «А», чтобы держать народ в узде. От его присутствия разболтавшаяся было дисциплина подтянулась. Даже Аистов вел себя сдержанней. В ответ Наташа тоже стала иногда посещать уроки физкультуры в своем классе.

Олег был очень хорош в спортивном, ладно облегающем его сильное тело костюме. Он легко и красиво показывал упражнения, бережно страховал девочек, выполняющих упражнения на брусьях, особое внимание уделяя Залесской, которая ходила горем убитая. Наташа поделилась с ним своими мыслями насчет отношений Жени и Аистова, умолчав, конечно, об истинном положении вещей, и Олег старался поощрить девочку похвалой. Залесская и в самом деле была спортивной, а похвала молодого учителя ее окрыляла, и Наташа уже замечала ее ответную улыбку на ободряющие возгласы Олега:

— Молодец, молодец, Женя! Отлично! Девочки, обратите внимание, как нужно делать это упражнение! Женя, повтори еще раз, пожалуйста!

В конце урока Олег давал ученикам минут десять на свободную разминку. Девчонки чаще всего сидели на матах и болтали, а мальчишки просили показать пару новых приемов самозащиты.

Наташе нравилось наблюдать за этими занятиями. Мальчики по очереди подходили к учителю. Он велел каждому из них замахнуться и точным движением укладывал его на мат. Потом они менялись местами, и теперь ученик должен был сделать бросок. Однако удавалось это не многим. Аистов не участвовал в таких упражнениях. А в тот день Олег, как на грех, обратил на него внимание. Он показывал захват и бросок через бедро. Заметив внимательный взгляд Аистова, он подозвал его.

— Иди, покажу. Не бойся!

Сказать такое тринадцатилетнему мальчишке — значит спровоцировать его.

— Я не боюсь, — презрительно бросил тот и встал в стойку.

Р-а-аз — и Аистов полетел на мат. Он вскочил и снова двинулся на Олега. Глаза его сузились. Два — и он снова брошен на пол. Три! Движения Олега были точными, быстрыми, легкими — ни одного лишнего.

— Теперь ты попробуй, — предложил Олег и сделал выпад, нападая.

Не прибегая к технике, которую ему показали, Аистов попытался всерьез ударить учителя кулаком в лицо. Олег перехватил руку — бросок! Мальчик снова повержен. С перекошенным от ярости лицом он вновь и вновь вскакивал и пробовал ударить учителя. И опять летел на мат, отброшенный точным приемом.

Все понимали, что это уже всерьез. Ученики, затаив дыхание, следили за поединком. Наташа, в волнении сжав руки, бросилась к ним. Сейчас это уже выглядело не как упражнение ученика и учителя, а как самая настоящая драка, дуэль, и она — Наташа, была причиной этой дуэли.

— Сережа, перестань! Сережа, прекрати! — кричит она. — Олег! Да сделай же что-нибудь!

— Парень, ты что? Остановись! — приказывает ему Олег, теперь уже вынужденный защищаться.

У Аистова на лице горит красное пятно на скуле от неудачного приземления, но он вскакивает после каждого поражения и снова бросается в драку.

— Успокойся, Аистов, а то я могу сделать тебе больно! — предупреждает учитель.

Но доводы рассудка уже не действуют. Наташа впервые видит Сережу в такой ярости. Кажется, если бы он мог, то убил бы Олега. Наконец тому это надоедает. При очередном наскоке он не отбрасывает Сергея, а хватает его, сгибом одной руки зажимая шею, а второй удерживая оба запястья. Аистов хрипит, его лицо красное и напряженное, он пытается лягаться, но Олег крепко его держит и спокойно говорит, обращаясь к остальным:

— Урок окончен. А ты пойдем со мной, поговорим. — И он тащит упирающегося Аистова в сторону душевой.

Наташа не знала, о чем они говорили, но после этого случая все стало еще хуже. Аистов начал открыто игнорировать ее. На уроках стоял гам. Никто ничего не учил. Все обсуждали новость. После такого унижения Сережа держался вызывающе. Наташе было до слез жаль его. Она хотела бы поговорить, поддержать его, но он не давал ей такой возможности. Залесская ходила, высокомерно поглядывая на него, но тоже страдала.

Под конец четверти Наташа так устала от всего этого, что потеряла всякую осторожность. На перемене она оставила Аистова в классе, попросив всех выйти, и попыталась его урезонить. Но ко всем ее увещеваниям он оставался глух.

— Как с тобой разговаривать, не знаю… — бессильно развела она руками.

— А не надо со мной разговаривать! — враждебно произнес он.

— Сережа…

— Кому Сережа, а кому — Сергей Валентинович… Вы вчера с Олегом после уроков в холле стояли… Ненавижу я вас и Олега вашего…

После уроков в пятницу, когда и состоялся этот разговор, она осталась в классе проверять тетради. За окном уже темнело, в школе стояла тишина. Она чувствовала себя усталой и подавленной.

Так ей и надо. Чего она хотела? Между учителем и учеником существует грань, которую нельзя переступать. Она нарушила это правило, и вот — результат. Дети часто влюбляются в своих учителей, это нормально, но учителя должны помнить, что ученики — дети. Она сама виновата, так нельзя было себя вести. Это ненормально, это — извращение. И она поплатилась за это.

Дверь приоткрылась, и вошел улыбающийся Олег.

— Привет, Наташа! Ты еще здесь! А я думал, давно ушла.

— Да куда мне идти? К хозяйке? У меня в комнате даже телевизора нет. По улице гулять холодно…

— Я рад, что ты не ушла. — Олег присел на стол и взял ее руки в свои. — Устала?

— Невероятно, — подтвердила она. — Тетрадей — куча. Дети как взбесились!

— Бедненькая, — сказал он и привлек к себе. Бережно поцеловал.

Все-таки он хороший. Приятно чувствовать заботу, укрыться в объятиях больших сильных рук от житейских сложностей, учительских условностей и детской непримиримости.

Во время поцелуя ей послышался легкий шорох двери, но она не обратила на это внимания. Они молча стояли, обнявшись. В его объятиях было уютно и спокойно. Почему она не может полюбить этого хорошего, честного парня, а питается какими-то детскими иллюзиями, осложняя себе жизнь?

Олег крепче прижал ее к себе. Она уткнулась головой ему в плечо.

В этот момент дверь с треском распахнулась и на пороге возникла величественная фигура завуча. Несколько мгновений она изучала обстановку, меряя горящим взглядом обнявшихся, и глаза ее, казалось, сейчас лопнут от возмущения.

— Что здесь происходит? — взревела она во всю мощь своих могучих легких.

Наташа застыла от ужаса. Она попыталась освободиться от объятий Олега, но тот не отпускал ее, с независимым видом глядя на возмущенную Елену Степановну. Та покраснела как рак и бросила:

— Наталья Сергеевна, пройдемте со мной!

В пустом коридоре Наташа, проходя, увидела Аистова. Лицо его было бледным, глаза неестественно горели, рот искажен кривой мстительной ухмылкой.

То, что ждало ее в кабинете директора, не могло присниться Наташе даже в самом кошмарном сне. Завуч и директор наперебой осыпали ее оскорблениями и угрозами, а она, словно лишившись дара речи от страха, не могла вымолвить ни слова.

— Вы что за публичный дом устроили в школе?!

— Где вы находитесь?!

— Да на вашего ученика смотреть было страшно, когда он сюда прибежал!

— Как вы можете называть себя учительницей? Вы! Посмевшая заниматься развратом в присутствии учеников!

— Вы — позор школы!

— Мы уволим вас за аморальное поведение! Вас не возьмут даже в тюрьму!

— Из комсомола вылетите!

— Вот какая ты тихоня!

— Развратная девчонка!

— Извращенка!

Они словно соревновались, кто больше скажет ей гадостей. Огромный бюст Елены Степановны трепетал, с чахоточного лица Тамары Михайловны не сходило брезгливое выражение, словно она смотрела не на испуганную молодую учительницу, а на пьяную вокзальную проститутку.

Наташа молчала, еле сдерживая слезы. Она и не пыталась оправдываться: сама во всем виновата. Действительно извращенка, да еще какая! Они даже не знают, какая она извращенка! Это не пустые угрозы. Они действительно могут сделать с ней все что угодно: из комсомола исключить, уволить с такой формулировкой, что ей никогда не найти уже хорошей работы.

«Сережа, Сережа! За что ты так со мной? Я так тебя люблю! Что значат поцелуи Олега по сравнению с моей любовью к тебе! Как ты мог? Ты ведь уничтожил меня! Уничтожил все, что было между нами, все, что могло быть…»

Случившееся казалось дурным сном. Позже Наташа с трудом могла вспомнить, что она отвечала, что говорили ей директор с завучем. Она что-то лепетала, извинялась, возражала. Потом прибежал Олег. Стал ругаться с ними, но только подлил масла в огонь. Угрозы стали масштабнее: обещание завтра же созвать внеочередной педсовет с повесткой дня «Недостойный моральный облик учительницы Терентьевой Н. С.». Ей припомнили все: неправильную подачу материала на уроках литературы, фамильярничание с учениками, откровенный наряд на бале-маскараде, наглый флирт с молодыми учителями-мужчинами. Олег доказывал им, что учитель имеет право на личную жизнь.

— Но не в стенах школы, — оборвала его директор, — не на глазах у детей. Аистов был в потрясении! Возможно, он считал вас идеалом! Гением чистой красоты! Сколько учеников влюбляется в своих учителей! И это можно и нужно использовать во благо, а не во вред. Вы нанесли непоправимую душевную травму мальчику. Подвели всех нас. Что, если он расскажет об этом дома? Какое мнение будет о нравственности учителей нашей школы! Вы сами хоть понимаете глубину той пропасти, на дне которой очутились? И куда вы толкаете школу?

Наташа покорно кивала. Долго сдерживаемые слезы градом полились из глаз, она шла, увлекаемая Олегом, не видя перед собой дороги. Выходя из школы, они снова встретили Аистова, стоящего у забора. Она увидела, как сжались кулаки Олега, и испугалась, что он может ударить его.

— Не надо! Не трогай его, — взмолилась она.

— Ну и сволочь же ты! — только и сказал Олег, проходя мимо.

В своей комнатке Наташа бросилась на постель и проплакала до вечера. Хозяйка звала ее ужинать, она отказалась.

В выходные она не выходила из дома, постоянно думая об одном и том же, как заезженную пластинку прокручивая в мыслях все ту же ситуацию. Что она могла сделать, чтобы избежать этого? Где они все взялись на ее голову? Этот Аистов, Юра, Олег… Зачем они ей?

К вечеру воскресенья у нее поднялась температура. В понедельник она вызвала врача на дом и позвонила Викторовне сообщить, что заболела.

Та после уроков забежала к ней.

— Как в школе? — спросила Наташа, ожидая худшего.

— Ничего, — неопределенно ответила подруга. — Директор с завучем все совещаются. Может, какая проверка будет. Олега сегодня вызывали. Лариса говорит, кричали на него, а он на них. И тебя вроде как поминали. Что-то случилось?

— Завуч застала нас с Олегом, когда мы обнимались…

— И все? Только-то? А я-то думала!

— Ты не представляешь, что они мне говорили, как орали.

— Дуры старые! Делать им нечего, — презрительно скривила губы Викторовна. — Зависть их берет. Одна — высохшая старая дева, синий чулок, другая — туша мяса, которая никогда никому не нравилась — как только она умудрилась замуж выйти!

— Они сказали, что уволят меня за аморалку…

— Ничего они не уволят! Им такое пятно на школу совсем даже ни к чему. Если бы они на меня с Юркой так, я бы им все их школьные шашни за последние пять лет припомнила. И как военрук с их наушницей Ниной в подсобке уединялись, и как сама Елена на сабантуе к трудовику пьяная липла.

— Завуч — пьяная? — удивилась Наташа.

— А ты думала? Святая простота! Да тут такие дела творились, что ваш с Олегом роман — просто детские игры в песочнице! А ты что, поэтому сегодня в школу не пошла?

— Нет, у меня правда температура. Но даже если бы ее не было, я бы не пошла. Я никогда больше туда не пойду…

— Ну вот, что еще за слезы? Прекрати немедленно. Было бы из-за чего расстраиваться. Олег тоже хорош! Втравил тебя в историю. Я ведь вижу, он тебе не очень нравится, просто на безрыбье и рак — рыба. Так?

Наташа кивнула, вытирая слезы.

— А при чем тут Аистов? Олег что-то сказал, но я не поняла…

— Он Елене на нас настучал…

— Вот гад… А с виду такой симпатичный мальчишка! Ну, это он из ревности. Детская ревность — чувство опасное, говорила тебе Анатольевна, с такими — всегда проблемы…

— Как она?

— Злорадствует. Не может простить тебе Олега. А после того как я стала с Юркой встречаться, и со мной сквозь зубы разговаривает.

— Вы ведь дружили.

— Дружили… Знаешь, я поняла, что настоящий друг не тот, кто в беде тебя пожалеет, а тот, кто может простить тебе твою радость.

— А как у вас с Юрой?

— Хорошо. С твоей легкой руки. Он уже живет у меня. Летом поженимся.

— Да ну! Ой, как я рада! Хоть одна хорошая новость!

— Так что ты все свои мысли о бегстве забудь. Мы вас берем в свидетели. Юрка хочет свадьбу на природе организовать. Все — в палатках, свадебный стол — под открытым небом, танцы — до утра. Поняла? — Наташа чмокнула ее и убежала, радостно напевая.

Больничный ей дали на неделю, но прийти в школу все же пришлось. До конца четверти оставалось несколько дней.

— Не бойся ничего, — шепнул ей на первой перемене Олег. — Они не посмеют тебя тронуть. У моего отца большие связи…

Наташа чувствовала себя повзрослевшей и постаревшей за эту неделю. Она похудела и перестала краситься, щеки ввалились, глаза горели сухим нервным блеском, и, когда она впервые переступила порог своего класса, ученики встретили ее непривычным молчанием.

— Здравствуйте. Садитесь, — ровно произнесла она. — Кто дежурный?

— Я, — поднялся Аистов.

— Вытри доску, — так же ровно продолжала она, не глядя на него. — У нас конец четверти. Очень мало отметок у… — Она опустила глаза в журнал. — У Митина, Щербаковой и Аистова. Названные ученики, возьмите двойной листочек и напишите тему самостоятельной работы. — Она продиктовала тему. — С остальными займемся повторением пройденного материала.

На следующей перемене в классе произошла драка.

— Скотина ты, Аистов! — орал Димка, вытирая разбитый нос. — Грязный доносчик! Олег об тебя просто не хочет руки марать! Что тебе Наташа сделала?

— Ты еще хочешь? — рвался к нему взбешенный Аистов.

— Не трогай его, Димка! — защищала Аистова Залесская. — Наташа сама виновата. Строила глазки всем сразу! Стерва!

— Да ты помешалась на своем Аистове, ревнивая дура! — поддержала Стеблова Ермакова.

— Замолчите вы обе! — скомандовала Антипова. — Димка, сядь. Не связывайся. А ты, Аистов, — подлец, возразить нечего! Но за эту драку, Димка, Наташа опять-таки получит от Завы.

— Что ты сказала? — набросился на Катю Аистов за брошенное «подлец».

— Полегче, Аистов, — привстал здоровяк Вовка Остров, закрывая Антипову, — а то сейчас по полной схлопочешь. И мой тебе совет — вали из нашего класса, а лучше — из школы, тут тебе жизни не будет…

…Наташу уволили по собственному желанию, сразу после окончания третьей четверти. Ее часы на апрель-май разобрали Лариса Сергеевна и Наталья Викторовна. Отец Олега устроил ее корректором в городской журнал, и она никогда больше не работала в школе…

Через несколько лет она вышла замуж, переехала в другой город, родила сына и дочь. Сначала работала журналистом, потом стала главным редактором известного женского журнала. Писала небольшие рассказы для своего издания. Однажды она написала повесть под интригующим названием «Извращенка». Первая книга ее повестей вышла под этим названием, написанным английскими буквами.

Но и теперь, когда ей было уже сорок пять и за плечами большая взрослая жизнь, когда наступило такое время, что стало возможным говорить и делать многое из того, о чем раньше нельзя было и подумать, когда в богемных кругах, да и в обществе вообще стало модным выходить замуж за мужчин на десять, а то и на двадцать лет моложе, — она, воспитанная другой средой, всякий раз вспоминая свою первую взрослую любовь к тринадцатилетнему подростку, все же неизменно чувствовала себя немного… извращенкой.

 

Загадка питерских ночей

Ничего этого не произошло бы. Ничего этого могло бы просто не быть! Могло бы… Если бы не череда случайных совпадений, в результате которых ее мама сломала ногу. Ну, не сломала, конечно. Это был вывих, но рентген показал трещину в правой стопе. Ступня распухла, и мама не могла влезть ни в одни туфли, поэтому ни о какой поездке и речи быть не могло. Мама так расстроилась! Она уже договорилась взять отпуск на неделю, заказала билет. Дело оставалось за малым — написать заявление, получить зарплату за прошлый месяц и выкупить билет на завтрашний поезд. Вместо этого пришлось полдня провести в поликлинике, да еще и Марину с работы вызвать. Марина примчалась сразу же. Сопровождала ее из кабинета в кабинет, вызывала такси, звонила к маме на работу — сообщить о травме и больничном. И все надеялась, что теперь вопрос о поездке отпал сам собой. Ну, хотелось, но не получилось. Не тут-то было. Мама считала поездку в Питер просто необходимой, а потому решила, что придется ехать Марине.

Если бы Маринка умела упираться — она бы уперлась. Но она была покладистой, особенно если дело касалось домашних, как, впрочем, и ее мама, Аня. Вот и пришлось ей звонить своему директору, просить отпуск за свой счет, поскольку оплачиваемый она уже использовала, и тащиться в железнодорожные кассы за билетом. Она мчалась по прохладным туннелям метро, подавленная и хмурая. Ну почему, скажите, она должна ехать в Питер, к этой Люде? Марина никогда ее не любила. Только потому, что Гришка бросил семью? Но она-то тут при чем? Мама — понятно. Она обожает внуков, а внуки у мамы только там, Маринка ее не смогла этим порадовать. Да, наверное, и не сможет. Тридцать уже. Что она успела за это время? Ни-че-го! Ни карьеры не сделала, ни ребенка не родила, ни мужа не удержала. За спиной — одни руины. Оглядываться не хочется. Мама переживает. Единственная дочь, умница, красавица, а жизнь не складывается.

А тут еще Гришка порадовал. Ушел из семьи после почти двадцати лет счастливого брака. Во всяком случае, они считали, что счастливого. Звонила Людка, его жена, жаловалась, ругалась. Дети в шоке. Мама — в слезах. Решила бросить все и лететь. Приготовила денег, накупила подарков. Что бы Гриша ни решил, а это их внуки и племянники. Из молодого поколения у них в роду больше никого нет. Мама в Мишке души не чает — единственный внук! Аленка уже большая, все понимает, а в пятнадцать лет любой стресс чреват неприятностями. Так думала Аня и готова была на крыльях лететь к внукам. Бегала, как сумасшедшая, перед отъездом все успеть хотела. Вот и добегалась.

Аня обожала своих детей и внуков. Особенно тех, кому, как она считала, не могла уделить в данный момент внимания. Когда-то ее снедала вина перед Гришей. Сначала, когда она училась, а он жил с ее родителями, потом — когда подростком уехал в мореходку. Это было его решение, он мечтал стать моряком, но Аня в глубине души полагала: раз ребенок уезжает из родительского дома, значит, ему в нем плохо. Мишка с Аленкой жили далеко, приезжали редко, и Аню опять мучили угрызения совести, оттого что она как бабушка дала им слишком мало.

— У тебя потребность заниматься самоедством, — говорила ее свекровь, пока была жива.

Вот перед ней да еще перед Маринкой Аня не чувствовала себя виноватой, забывая о том, что меньше всего замечаешь тех, кто всегда рядом.

И теперь Марина должна оставить все свои дела и ехать к Люде: утешать, успокаивать, одаривать племянников. В общем, делать то, что мама называла поддержкой. Маринке меньше всего хотелось поддерживать Людку. Ей всегда казалось, что Гришка с ней несчастлив. Он, конечно же, никогда не признал бы этого, отшутился бы, как обычно. Как можно быть счастливым с этой толстой самодовольной клушей? Понятно, теперь она в истерике! Муж ушел, а с ним ушло и благополучие. Мишке через полгода восемнадцать стукнет, да и Аленка вот-вот школу окончит. Какие уж тут алименты! Придется Людке в сорок лет начинать жизнь с нуля. Она же никогда не работала! Что она умеет? Щи варить? Как ей помнится, и готовить-то Людка как следует не научилась.

Несмотря на вчерашнее недовольство, проснулась она в хорошем настроении. Мама, опираясь на пятку больной ноги, проковыляла к окну и приоткрыла занавески. Яркое июньское солнце упало проказливым лучом на ее сонное лицо, и Маринка заулыбалась, не открывая глаз.

— Вставай, соня, — ласково сказала мама, — на поезд проспишь. Пора уже завтракать.

Подарки родственникам и нехитрые Маринкины пожитки они еще вчера упаковали в дорожную сумку. Сутки туда, сутки обратно, да там шесть дней, зачем набирать кучу одежды? Они вместе перебрали все ее наряды и оставили самое необходимое. Марина положила в основном летние вещи, а мама настояла, чтобы она взяла еще зонт, куртку и теплый свитер.

— Это ведь Ленинград, — аргументировала она. — Там всегда прохладно.

В результате сумка получилась тяжелая. Хорошо еще, что папа отвезет ее на вокзал, а там, может, Людка встретит.

— Ты не расстраивайся так из-за этой поездки, — успокаивала ее мама. — Я вот жалею, что не могу поехать, — такой красивый город! Ты там маленькой была, вряд ли что-то помнишь. Погуляешь по набережной Невы, каналы увидишь, в Эрмитаж сходишь. Люди путевку специально покупают, а у тебя — такая возможность! Я же не заставляю тебя сидеть всю неделю возле Люды. Просто хочу из твоих уст услышать, что там произошло. Как они живут? Как Миша с Аленкой? А потом решим, чем можно помочь.

То ли мамины слова возымели действие, то ли Марина уже свыклась с необходимостью, только она совершенно успокоилась. А когда садилась в поезд, глаза ее лучились улыбкой и любопытством. Все же путешествие — это всегда здорово!

Вагон ей понравился. Чистенький. Яркие занавески на окнах, ковровая дорожка в коридоре. Постельное белье свежее, пахнет приятно. Понятно, что через сутки пути здесь будет пыльно и в воздухе потянет туалетом, но пока все чисто и работает кондиционер.

У Марины была верхняя полка. Переодевшись, она с удовольствием растянулась на животе и, положив кулачки под подбородок, стала любоваться пробегающим за окном пейзажем. Как приятно просто лежать и ни о чем не думать! Смотреть, как лес сменяют поля с цветущими травами или речка с песчаными пляжами. Пробегают мимо города, деревушки, полустанки с небольшими вокзалами. Нигде больше не чувствуешь себя таким честным лентяем. Дома же не станешь валяться среди бела дня пять часов подряд, а в поезде — что еще делать. Можешь хоть сутки спать, и никто тебя не осудит. Хорошо все же, что она поехала. Мама права. Отдохнет. Погуляет по городу. Белые ночи увидит. Ведь именно в июне там белые ночи. Ради одного этого стоило поехать.

Колеса стучат то тише, то настойчивее, клонит в сон. Марина незаметно засыпает под их равномерный стук.

Ее мама, Аня, родилась и выросла в небольшом районном городке. Большинство домов были одноэтажные, только в центре стояли несколько домов в два этажа и шесть новеньких пятиэтажек, хрущевок. Их построили уже после войны. Квартирки в них маленькие, но поселить в хрущевки можно было сразу много семей. Конечно, двухэтажки ценились больше — их строили пленные немцы. Строили добротно, на всю их немецкую совесть. Словно вымаливали прощение у местных жителей за те страшные разрушения, которые принесла им война. Квартиры в таких домах были большие, светлые, с высокими потолками. Кухни — просторные, ванна от туалета отдельно, не то что в хрущевках. Конечно, такое жилье оценили по заслугам и поселилось там только городское начальство: главврач районной больницы, завмаг, главбух местного завода. Правда, первый секретарь райкома там не жил — у него был свой большой дом за высоким забором. И директор завода тоже себе новый дом отгрохал.

Родители Ани жили в двухэтажке, на первом этаже. Квартира двухкомнатная, но не тесная. У нее своя комната. Большое окно всегда нараспашку. А под окном — липа. Когда цветет, пахнет сладко-сладко, и ветки заглядывают в комнату.

Аня готовится к экзаменам. Десятый класс. Выпускной. Через каких-нибудь полтора-два месяца надо уезжать, поступать в институт. В какой, она пока не решила. Папа советует политехнический, чтобы стать инженером, как он. Мама предлагает — легкой промышленности. Сама когда-то хотела, но не смогла. Вышла замуж, уехала за мужем. Уже здесь закончила курсы бухгалтеров.

Ане никуда не хочется уезжать. Она любит свой город. Пусть он маленький, пусть только один автобус ходит, а так за полдня можно весь обойти, но он такой красивый, уютный, зеленый. Заборы белой известкой побелены, к Первому мая старались. Везде красные флаги. Скоро самый главный праздник — День Победы. У Ани на кровати лежит отглаженный белый передник — она будет стоять в почетном карауле у Вечного огня, как все ученики ее класса.

Но главное, что удерживает ее в этом городе, — она влюблена! Это ее первая любовь! Поэтому солнце каждое утро теперь светит совсем по-другому, чем прежде. А красавица луна по ночам не дает уснуть, даже плакать хочется от переполняющих тебя чувств. Ветки старой липы скрывают ее, сидящую по ночам на подоконнике раскрытого окна. Она смотрит на звезды, мечтает и шепчет лишь одно имя. Как она могла всю жизнь быть рядом с ним, ходить в одну школу, в один класс и не замечать, что он самый лучший на свете. От этих мыслей сладко тянет в груди и хочется чего-то необыкновенного. Нет, у нее не будет так, как у других — все по плану: институт, замужество, дети, работа. Это все правильно, но так обычно. Ей хочется накала чувств, страсти и романтики одновременно, страданий и счастья. И все это есть, все это присутствует в ее жизни. Вчера он ей так улыбнулся! А сегодня утром стоял и разговаривал с Варькой, а ее словно не заметил. Но вечером на танцах он пригласил ее, и душа снова ожила, а лицо расцвело улыбкой.

— Нельзя быть такой простушкой, — ругала ее лучшая подруга. — У тебя же все на лице написано. Нужно уметь притворяться! Нравится тебе парень, а ты гляди на него так, словно он пустое место. Тогда он по тебе с ума сходить будет, а не наоборот.

Аня ее слушала, но притворяться не умела. Как она может смотреть на него, словно на пустое место? Она его любит! Любовь — это искреннее чувство, и он непременно заметит и оценит его.

Аня хорошо училась весь год и поэтому неплохо сдала экзамены, хотя и не готовилась к ним. Стоял цветущий май, ей было семнадцать, такое не повторяется. Первый поцелуй, первые объятия. Низкое ночное звездное небо над головой. Высокие травы, запах полевых цветов, его нежные руки, первые ласки. Все это волновало ее гораздо больше, чем наставления родителей о будущем, об образовании и выборе дальнейшего пути. Она уже выбрала! Это было ее! Только ее! Она уже выбрала свой путь. А как дальше — Бог весть! Аня жила сегодняшним днем и радовалась ему, как ребенок. Не хотелось никуда уезжать, никуда поступать, ведь ее любимый здесь, а осенью пойдет в армию. Она будет его ждать. И так хочется побыть с ним, пока он здесь.

Но такое не скажешь родителям. Ведь замуж ее пока не зовут. Значит, надо поступать. Они с папой едут в столицу. Сдают документы, ее поселяют в общежитие. Она полна тревоги, что-то гнетет ее, тревожит душу. Идет на первый экзамен. Двойка! Аня совсем не расстроена — скорее, скорее домой. Как долго тянется электричка, как медленно идет автобус!

Она вернулась. Она ждет его. Но в первый вечер он не приходит. Как же так? Он ведь знает, что она вернулась! В автобусе она ехала с его другом и передала с ним привет. Может, они не виделись? На следующий день она идет на танцы одна — все подружки разъехались, кто куда, поступать. Его нигде нет. Она подходит к знакомым девочкам из старшеклассниц, и ей сообщают ужасную весть. Ее парень встречается с другой! С какой-то городской девчонкой, приехавшей к бабушке на лето. Вскоре они появляются на танцплощадке вместе. Его рука лежит у нее на плече. Она в узких брюках — городская мода, с короткой стрижкой, совсем не похожа на местных девчонок в цветастых платьях и с косами.

Еще не веря свалившемуся на нее несчастью, Аня окликает его.

— А, это ты? — бросает он небрежно. — Приехала? Поступила? Нет? Ну, ничего, бывает…

И уходит с той в обнимку. Словно не было ничего. Ни их ночей, ни запаха свежей травы, ни звездного неба над ними.

Она будто замирает, что-то внутри замораживает ее так, что не хочется ничего. Ни думать, ни двигаться, ни жить. Она возвращается домой, и с этого дня перестает выходить вовсе. Если ее отправляют в ближайший магазин — это мука. Ей кажется, что все смотрят на нее и шепчутся. Дома она сидит в своей комнате, рядом спасительная книга. Если войдут родители — она читает или спит. Не хочется ни видеть никого, ни говорить. Папа весь день на работе — ему не до того. Мама тоже занята. А когда бледность и унылость дочери начинают бросаться в глаза, приписывают это провалом при поступлении в институт. Начинают утешать: на будущий год поступишь. Подыскивают Ане работу, советуются, но ей все равно.

Приехала лучшая подружка, поступившая в техникум. За день все узнала, все доложила. Городская уехала. Все ждут, когда он вернется к Ане и будет ли она его провожать. Подошел осенний призыв. Но Аня уже не знает, ждать его или нет. Перед самыми проводами он пришел — пригласить ее с родителями.

Она провожает его, при всех целует. Делает все, как положено девушке, провожающей парня в армию. Когда его стриженая голова скрывается в переполненном новобранцами автобусе, она впервые за это время начинает плакать. Все воспринимают это с пониманием, но никто ее не понимает. Она хоронит свою первую любовь, разрушившуюся от предательства. Она чувствует, что никогда больше не вернется то светлое чувство радости и полного доверия к этому человеку. И с этим ей придется жить.

Но жить ей пришлось не только с этим. Через некоторое время она поняла, что ждет ребенка, и вскоре была вынуждена признаться в этом маме.

Что значило в то время родить ребенка без мужа? Позор, скандал на весь город! Родители идут к родителям ее парня. Уже это доставляет ей массу неприятных минут. Они решают, как быть. Просят вызвать жениха из армии, чтобы сыграть свадьбу. Потом его письмо, полное орфографических ошибок и явного удивления: да с чего вы взяли? Какой еще ребенок? При чем здесь я? Решайте с вашей дочерью! Ей — ни ответа, ни привета. И еще возмущенное письмо его родителям, которые поверили наговору. Она читала его. Было стыдно, но уже не так больно, как тогда. Сказала только:

— Не надо больше писать ему. Не нужен он мне.

Родители долго еще переживали, собирались написать в комсомольскую организацию его полка. Еле уговорила их не делать этого и не ходить в его дом. Окружающие поняли по-своему: значит, не его ребенок. А чей тогда? И пошли догадки, одна другой хуже. Съездила деревенская в город! Вот тебе и тихоня — прижила ребенка без мужа! Хотела на честного парня повесить, да не вышло. А что поделаешь? На каждый роток не накинешь платок.

Аня никогда его больше не видела. Он отслужил три года и остался в армии на сверхсрочную службу. Может, иногда и навещал родных, но ей ни разу о себе не напомнил. Горько было сознавать, что ее любовь оказалась безответной, хотя и оставила о себе память.

Аня родила мальчика, назвали Гришей. Некогда стало переживать да плакать. Поспать бы успеть, покормить, погулять. И в институт готовиться пора. Это она теперь твердо знала. Здесь ей не жить. Надо образование получить, найти работу и воспитывать сына. Год, который она провела сидя дома, многому ее научил. Она повзрослела сразу на пять лет. Родители настаивали, чтобы она поступила в этом году. Пришлось отлучить от груди пятимесячного сына и уехать.

В этот раз она подала документы в институт легкой промышленности и таки поступила. Тяжело было расставаться с маленьким, но пришлось. Не брать же его с собой в общежитие. Приезжала часто, каждые выходные, благо недалеко, три часа электричкой и сорок минут автобусом. Зато весь вечер, ночь и еще полдня в родительском доме, с Гришенькой. Что город? Там все чужое и все чужие.

Но постепенно чужой город стал родным, близким, хорошо знакомым. Появились подружки. Понравилось заниматься. Интересно было на практике. Ездить домой стала реже, хоть и мучилась из-за этого, переживала — плохая она мать. Надо было сразу брать с собой Гришу. Теперь поздно, ему там лучше. И родители привыкли, души не чают. Соседи в покое оставили, хотя нет-нет да попрекнет кто-нибудь безотцовщиной. Ну ничего, вот закончит институт, начнет работать — сразу заберет сына.

Никто из ее сокурсников не знал о Грише. Откуда? Поначалу не хотелось говорить. Стремилась быть как все. А потом уже как скажешь? Да и зачем?

Вещи ему покупала не таясь. То штанишки, то игрушку. Никто не спрашивал, думали — брату. Ну, брату так брату. Подружек было много. В комнате — пять кроватей, три пары выходных туфель на всех, два модных платья, одна дорогая блузка. На свидании — каждая королева. Но Аня на свидания не ходила. И кавалеры появлялись, в кино приглашали. Отказывалась, под разными предлогами в общежитии оставалась. А девчонки крутили любовь напропалую!

— Чудная ты, Анька! Всю молодость в общаге за книжкой просидишь! Пошла бы погуляла! Хоть с Петькой! Третий год с тебя глаз не сводит, — уговаривала ее Нюра.

Петя был городским парнем, судя по всему, из небедной семьи. Но скромным и молчаливым. Одевался хорошо: костюмы носил недешевые. Аню он выделил еще на первом курсе. И полюбил. Полюбил за сдержанность, серьезное отношение к жизни, за всегда чуть печальную улыбку. На танцы она не ходила, больших компаний избегала, да и он не был любителем шумных развлечений. Петя приходил к ней в гости и тихо сидел, пока она делала задания или шила платье. Он не мешал ей, но и не волновал — сидел себе и сидел, иногда что-то рассказывал, иногда молчал или ее слушал. Его спокойные ухаживания не смущали ее, а девчонкам не терпелось посмотреть, что же из этого выйдет. Однако время шло, но ничего не выходило. Нельзя было сказать, что Аня с ним встречается. Она никогда не выходила с Петей гулять и так строго держала себя, что он боялся даже предложить ей это. Петя молча страдал, думая, что никогда не сможет ей понравиться, Аня же просто запретила себе смотреть на парней. Она уже такого наслушалась в своем городе, пока ходила беременной да гуляла с коляской, что и вспоминать не хотелось. А тут она ничем не отличалась от других. Но даже здесь о тех девушках, которые гуляли с парнями, иногда распускали грязные слухи. И она очень боялась этого. Родители каждый раз при встрече предостерегали ее от необдуманных шагов. Ане больше всего не хотелось снова огорчить их. Поэтому она не искала мужа, что, в общем-то, в ее положении было бы правильным. Она избегала мужчин и знакомств.

К последнему курсу Аня расцвела. Раннее материнство не испортило ее девичьей фигуры, но красиво округлило все изгибы молодого тела. Лицо ее, утратив юношескую полноту, стало таким красивым, что прохожие мужчины стали на нее удивленно оглядываться. Появились серьезные поклонники. Не студенты в потертых штанах, а молодые самостоятельные мужчины, которые дарили ей цветы и приглашали в театр. Это было ново и интересно. И Аня стала все чаще принимать предложения пойти в кино или прогуляться по городу. Танцев она по-прежнему избегала. Все-таки она была уже взрослой женщиной, и мужские объятия ее волновали. Она опасалась снова влюбиться без оглядки, как тогда: будь что будет! Боялась, что слова «добрых соседушек» — дескать, покатится она теперь по наклонной плоскости, — подтвердятся. Боялась всех мужчин!

Кроме Пети. Он всегда был рядом, и она привыкла к его ненавязчивому обществу. Поэтому иногда, чтобы ей не докучали предложениями познакомиться, она соглашалась погулять с ним. Петя был умный, говорить с ним всегда было о чем, и он не лез с комплиментами и поцелуями. И потом Аня всегда помнила о том, что у нее есть ребенок, и каким бы ни был интересным мужчина, узнав об этом, он сразу изменит отношение к ней. Все, кто сейчас восторгались ею, уважали ее за строгость и целомудрие и потому держались на почтительном расстоянии. Но как только им станет известно о ее прошлом, они начнут ее домогаться, а жениться ни один не захочет. Да еще и обвинят ее в том, что она разыгрывала из себя недотрогу.

Аня никогда не забывала об этом и потому не давала поклонникам никакой надежды. Хватит с нее любви! Любовь делает из нее доверчивую дуру. Если и выходить замуж, то за такого, как Петя. Чтобы был умный и порядочный. С ним и говорить интересно, и дружить приятно. Но и он может с омерзением отвернуться, если узнает о Грише. Лучше так: она получит распределение и уедет туда, где ее никто не знает. Приедет на новое место сразу с сыном. А на вопрос о бывшем муже найдет что ответить. Да. Это самое лучшее.

Приближалась защита диплома, а после него начнется распределение. Аня готовилась дома. Грише уже исполнилось пять лет. Он был очень похож на нее, как маленькая капелька на большую. Тот же лоб, та же линия бровей, те же глаза. И нос был ее, и ямочка на подбородке. Природа позаботилась о том, чтобы ничего в ее сыне не напоминало Ане о ее первой несчастной любви. Гришка был таким же шустрым и смешливым, как она сама в детстве. Забавно было наблюдать за ним: словно смотришь на себя маленькую со стороны. Она любила сына больше всего на свете и готова была полюбить того, кто сможет стать ему отцом.

Аня на отлично защитила диплом. Вечером в общежитие пришел Петя в новом костюме и с букетом цветов. Он пригласил ее отметить защиту в ресторане.

— Ой, чует мое сердце, сегодня он сделает тебе предложение, — заявила Катя.

И не ошиблась. Аня давно ждала этого. Она произнесла заготовленную фразу о том, что все это неожиданно и она еще не думала о замужестве… В общем, то, что всегда говорят, когда не дают согласия, но и не хотят полностью порвать. Аня ничего не имела против Пети. Но, если принять его предложение всерьез, нужно рассказать о сыне. Хорошо, если его это не остановит. А если, что вполне вероятно, он тогда передумает? И она смолчала. Только вздохнула.

Но Петю такой ответ не удивил и не обидел. Он предложил ей познакомиться с его родителями, посмотреть, как он живет, и подумать о его предложении.

— Я бы не торопил тебя с ответом. Но скоро распределение. Если ты согласишься, то останешься здесь, со мной. А так тебя могут заслать бог знает куда, и потом трудно будет сделать открепление. Знаешь, как с этим сейчас строго.

— А почему ты уверен, что тебя оставят в городе? Тебя тоже могут отправить куда-нибудь, хоть на Урал!

— Нет. Я точно останусь в городе, — неловко признался он. — Я даже знаю, на каком предприятии.

— Откуда?

— Мой отец — влиятельный человек в городе.

«Ничего себе! Кто же его родители? — подумала тогда Аня. — А с виду простой скромный парень. Да, его родителям точно не нужна невестка с таким приданым».

Но Петя так уговаривал ее прийти к ним домой, что она согласилась. Какая разница, хоть посмотрит, как люди живут.

Они встретились в воскресенье утром.

— Мама нас ждет, — радостно сообщил Петя.

Он вообще сегодня был на редкость возбужден и говорлив. Для него это был самый важный день в жизни, и он безумно хотел, чтобы Аня понравилась его маме. Если понравится ей, то понравится и отцу. Петя исподтишка, но внимательно оглядел Аню и остался доволен. Она очень красивая, и ей так идет это платье.

Аня ни на что не рассчитывала, наряжаясь. Она могла бы одеться и скромнее, как на занятия, но девчонки возмутились и приодели ее с такой тщательностью, словно от этого визита зависело и их счастье. Она не стала противиться, ведь идет в приличный дом, да и Пете хотелось сделать приятное. То, что от этого ничего не изменится, она знала точно. Аня все уже решила. Она уедет по распределению. Далеко уедет. С Гришей. А там как сложится судьба. Но Петя был так взволнован и рад, что его состояние передалось и ей, и они то и дело беспричинно смеялись, пока добирались до его дома.

Петя жил в самом центре, в старинном доме со скульптурами на фасаде и лепниной, украшающей арки и оконные проемы. Аня на минуту остановилась, засмотревшись на великолепную архитектуру здания. Приятно, наверное, жить в центре столицы, да еще в таком красивом доме. Это она сказала вслух, а Петя со всей серьезностью ответил:

— Одно твое слово, и так и будет.

Она посмотрела на него с легким сожалением, но пожалела не себя, а его. Она тихо вздохнула — бедный Петя! Что с ним станет, если придется все рассказать ему?

— Пойдем.

Квартира встретила их чистотой и запахом свежей выпечки. Дверь открыла Петина мама — маленькая полная женщина со смешным вздернутым носиком и конопатая, как девчонка. Она подала Ане теплую мягкую руку, вытерев ее о фартук.

— Валентина Сергеевна, — представилась она. Голос у нее был как у Пети. Хотя внешне он мало был похож на мать, только манерой разговаривать. — А вы — Аня. Я наслышана о вас от Пети и рада познакомиться. Проходите. Располагайтесь. Петя, что же вы так долго? У меня уже давно пироги готовы. Боюсь, не остыли бы. Аня, вы любите пироги с печенкой и грибами?

— Люблю.

Аня ходила по квартире, как по музею. Сколько здесь красивых и интересных вещей! А сколько комнат! Точно не меньше четырех.

— Сынок, я использовала все молоко, а сходить в магазин не успела. Хотела вас дождаться. Ты сбегай, а мы пока здесь с Анечкой познакомимся поближе. Не возражаете, Аня? Без холодного молочка пироги не те будут.

— Да, пожалуйста.

— Папа когда придет? — спросил Петя.

— Должен быть после обеда. Давай, беги.

Петя ушел в магазин, а они с Валентиной Сергеевной присели в гостиной на диване.

— Вы знаете, Аня, я давно хочу с вами познакомиться. И рада, что это наконец случилось. Петя очень любит вас. Он так боялся, что вы ему откажете!

— Но я пока…

— Знаю-знаю, вы хотите подумать. Хотя не понимаю, что вас смущает? Петя очень хороший! Вы обязательно будете с ним счастливы. Я чувствую. У нас, у литераторов, обостренная интуиция. Пока я не видела вас, тоже сомневалась. Но сейчас уверена — все будет хорошо.

— А вы… писательница?

— Да. Скорее — поэтесса.

— Поэтесса?

— Что, не похожа? — засмеялась Валентина Сергеевна, увидев ее удивление.

— Да нет, что вы… — смутилась Аня.

В ее представлении поэтесса должна была быть женщиной без возраста, нервной, худой и обязательно брюнеткой с воспаленным взором огромных черных глаз. Ане виделась поэтесса в кимоно, в тонких длинных пальцах — сигарета в мундштуке. Маленькая рыжая Петина мама меньше всего соответствовала этому романтическому образу.

Валентина Сергеевна хитро улыбнулась, прочитав по Аниному лицу, что она разочарована.

— Не огорчайтесь. Не все поэтессы похожи на Марину Цветаеву. И потом, я в основном пишу для детей. Сказки в стихах, рассказы и маленькие смешные восьмистишия. Детям нравятся мои книжки. Вот взгляните. — И она подала Ане детскую книгу в яркой обложке.

— Ой, такая книжка есть у моего Гришки, — вырвалось у нее. Теперь отступать было поздно, и она, подумав, добавила: — Она ему очень нравится…

— А Гриша — это кто? — заинтересовалась Валентина Сергеевна.

Аня взглянула в ее желтые, как у кошки, глаза и подумала, что так даже лучше. Ей легче все сказать его матери, а та уж найдет способ все объяснить сыну, не слишком раня его.

— Гриша — это мой сын, — быстро проговорила Аня. Как с моста в воду бросилась. Пусть сразу все встанет на свои места.

— Так у вас есть сын? — Поэтесса не казалась возмущенной, только удивленно-заинтересованной. — Я надеюсь, не Петин…

— Нет-нет, что вы, — улыбнулась подобному предположению Аня. — Петя здесь ни при чем.

— Простите, а сколько мальчику?

— Пять лет.

— Пять лет, — протянула Валентина Сергеевна. — А Петя мне ничего не говорил. Простите еще раз, но вам, по-моему, только двадцать три.

— Да, я родила его сразу после школы.

— А ваш муж?

— Я не была замужем. Он отказался от меня еще до рождения Гриши. — Говорить об этом было непривычно, но, в общем, не так страшно, как ей казалось. Глядя в кошачьи глаза этой маленькой поэтессы, Аня почему-то чувствовала к ней необъяснимое доверие. — Вы знаете, я сама поражена, что рассказываю вам все. Ведь никто не знает об этом. Ни мои подруги. Ни даже Петя…

Она произнесла последние слова с тревогой и снова взглянула на Валентину Сергеевну. Лицо той по-прежнему не выражало ничего, кроме дружеского участия и явного интереса.

— Значит, вот почему вы не дали ему согласия… — раздумчиво произнесла она. — А насчет того, что вы вдруг ни с того ни с сего выложили все именно мне, пусть вас это не смущает. Я обладаю свойством вызывать доверие у людей, простите уж мою нескромность. Мои знакомые говорят, что мне надо было бы работать следователем или психологом. Знаете, как за границей. У нас даже профессии такой пока нет.

Валентина Сергеевна чуть помолчала, глядя на Аню.

— Вы, наверное, предполагали, что родители Пети будут обязательно против, узнав о ребенке?

Аня кивнула.

— Вы пришли сюда безо всякой надежды. — Она говорила спокойно и утвердительно, словно рассказывала Ане про нее же. — Вы знаете, Петя считает вас человеком большой души и высокой нравственности. Ему не дает покоя мысль, что у вас есть какая-то тайна. Возможно, несчастная любовь.

— Как видите, он недалек от истины, — вздохнула Аня. — А что касается нравственности…

— А разве он не прав? Вы чем-то запятнали себя за время учебы в институте?

— Нет, но у меня — ребенок. Внебрачный ребенок.

— И вдобавок — большое разочарование в мужчинах вообще. — Валентина Сергеевна встала и начала ходить по комнате. Ее слова звучали уверенно, как будто она действительно была профессиональным психологом и наблюдала ее жизнь много лет. — Вы не верите мужчинам. Не верите даже Пете. А зря. Петя вас любит. Не думаю, что ребенок будет ему помехой. Или здесь что-то еще? Аня, скажите прямо: вы любите моего сына? Или — это только ответ на его чувства?

— Не знаю, Валентина Сергеевна, — честно призналась Аня. — Я боюсь полюбить снова. Это так больно.

В прихожей раздался звонок.

— Валентина Сергеевна, я не знаю, что мне делать! — взмолилась полушепотом Аня. — Может, вы сами ему скажете? Или нет, лучше не говорите! Я не хочу, чтобы все узнали… Прошу вас!

— Аня, прекрати дергаться, — остановила ее Валентина Сергеевна, — нам надо будет еще раз с тобой встретиться и как следует поговорить. Приходи-ка ты ко мне… в пятницу, в четыре. Я буду одна.

— А сейчас что мне делать?

— Пироги есть и получать удовольствие, — громко проговорила Петина мама, открывая дверь сыну.

Разговор, который состоялся в пятницу, определил ее дальнейшую судьбу. Удивительно: Аня не стала бы слушать совета даже собственной матери, а Петиной доверилась сразу. После их разговора она впервые подумала о Пете как о мужчине, как о будущем муже. Она была вынуждена честно признаться, что он не вызывает у нее тех сумасшедших восторгов, как когда-то отец Гриши. Но Петя умный, воспитанный, с ним интересно и легко, может, этого и достаточно для брака? Валентина Сергеевна сказала ей удивительную вещь:

— Я, Аня, вижу: вы пока не любите Петю. И возможно, никогда не полюбите его так, как он вас. Это не беда. Страстная обоюдная любовь редко приводит к крепкому браку. Один всегда любит больше, чем другой. Важно, чтобы другой был достоин такой любви и не отплатил предательством. Как мать, я должна желать, чтобы любили моего сына, обожали, даже если сам он не любит. Но я еще и женщина. И, думаю, неглупая. Петя любит только вас. К несчастью, а может, как раз наоборот, он однолюб. Без вас он не будет счастлив. Поэтому я буду рада вашему браку. И еще: вы кажетесь мне человеком порядочным и умным, и гарантия вашего счастья — ваш сын. Если мальчику будет хорошо с нами, то хорошо будет и вам.

— С вами?

— Конечно. Если вы согласитесь, то жить мы будем все вместе, как я когда-то с родителями мужа. У нас огромная квартира, тесно не будет. И потом, вы мне по душе, Аня. Мужу вы тоже понравились. Поезжайте-ка с Петей к своим родным, а там и определитесь.

И когда Аня с Петей вошли в квартиру ее родителей и Гриша, застыв на мгновение, бросился к Пете с криком: «Папа, папа приехал!» — эта минута решила все ее будущее.

…Марина проснулась поздно. За мутным вагонным стеклом был уже день. После пробуждения в поезде она всегда ощущала себя несвежей и неприбранной. Нужно было встать и умыться тепловатой, сомнительного качества водой в туалете. Но вставать не хотелось. И она, нащупав упаковку с влажными салфетками, достала одну и протерла лицо. Соседи за ночь сменились. Теперь вместо супружеской пары из Белоруссии внизу возилась неприятно толстая, словно оплывшая жиром женщина с жиденькими русыми волосами, собранными на затылке. Она одна занимала собой все купе, так что даже спуститься вниз было некуда. На нижней полке гортанно гукал годовалый ребенок, а под Марининой полкой находилась еще одна женщина, присутствие которой она определила лишь по голосу. Судя по разговору, одна из женщин приходилась другой матерью. Они все утро переругивались, решая, чем кормить девочку Настю. Потом кормили ее, высаживали на горшок и меняли подгузник. Все это Марина бесстрастно наблюдала, лежа на верхней полке, и немного удивилась, увидев другую женщину, которая оказалась мамой толстухи. Это была еще моложавая, стройная и красивая женщина лет сорока с небольшим. Ее дочку вполне можно было принять за старшую подругу. Грузная фигура, серое лицо, невыразительные глаза за линзами очков. «За что ее так обидела природа?» — подумала Марина. Но толстуха, судя по всему, вовсе не чувствовала себя обделенной. Она громко давала распоряжения матери, ловко управлялась с ребенком и вслух рассуждала о том, что должен сделать ее муж в ближайшее время.

Марина окончательно проснулась, сползла вниз и, вяло поздоровавшись, отправилась в туалет. Но там оказалась очередь, и минут десять ей пришлось простоять у окна в коридоре, размышляя о несправедливости жизни. Вот, даже у такой толстой и некрасивой есть муж, ребенок. Правду говорят: не родись красивой. Валера ушел к Инке. Всего год назад. А как ухаживал! Цветы, рестораны, поездки на море. Вика говорит: на квартиру польстился! Ничего он не польстился. Он ее тогда любил… А потом — разлюбил. Ушел к Инке, ее подружке. Марина сама их познакомила. Распространенный случай. Но ей-то от этого не легче. Для нее это только ее случай.

Она плескала в лицо противно тепловатой водой из умывальника, пока не прошел приступ жалости к себе, как она его называла.

Мама говорит, Валера ушел потому, что детей у них не было. Но он никогда и не просил ее о ребенке. Более того, он сам уговорил ее сделать аборт. Давно, еще до женитьбы. Маме она тогда ничего не сказала, а бабушку обманула.

У нее была потрясающая бабушка! С ней можно было говорить о чем угодно, она не хваталась за сердце, как мама, и не начинала читать морали, как папа. Вообще, пока бабушка Валя была жива, все шло по-другому. Можно сказать, что и Валеру она получила исключительно благодаря бабушкиным советам. Сначала он и внимания не обращал на Марину. Но как только она изменила стрижку, одежду и манеру поведения, сразу заинтересовался. А все это — бабушка Валя. Так что и любил он, наверное, не ее, а необыкновенное бабушкино создание.

Бабушка умерла вдруг: присела на минутку, и нет человека. Только на полгода дедушку и пережила. Она была прекрасным человеком, необыкновенной женщиной. Мама с папой после ее смерти, как брошенные дети, слонялись неприкаянно по квартире. Они привыкли во всем и всегда полагаться на бабушку Валю и теперь еще с трудом понимают, что ее уже нет. В чем-то ее родители так и остались детьми. А она иногда чувствует себя такой старой. Надоело все до чертиков! Словно все уже с ней было, в другой жизни. Валера ничего не объяснил, ни в чем не упрекнул. Сказал, что полюбил другую. Может, это и есть объяснение? С Инкой они сразу же, как по команде, прекратили всякие отношения. Да и с Валерой после развода она больше не виделась. Мама переживала, папа молчал, бабушки уже не было, чтобы поддержать и утешить любимую внучку. Марина пыталась представить, что бы такого одобряющего могла сказать ей бабушка, но так ничего и не придумала, бабушка всегда мыслила нестандартно. Возможно, она бы заметила, как раньше: «Куража маловато! Для мужчины в женщине важен кураж! Не красота, не ум, а живость, яркость, темперамент! Кураж!»

Да, в ней сейчас мало куража — одна тоска. Может, это и к лучшему — поезд, дорога, Питер, белые ночи.

Она снова залезла на полку. Достала пластиковую бутылку с йогуртом и, позавтракав таким образом, опять завалилась спать.

Витебский вокзал встретил ее жарой и пылью. Она с трудом выволокла объемистую сумку на перрон и достала темные очки.

— Здрасьте, теть Марина, — пробасил рядом кто-то, и, вглядевшись, она с трудом узнала Мишу.

— Здравствуй. Какой ты взрослый! — она прикоснулась губами к покрытой пушком щеке племянника.

Тот покраснел и, взвалив ее сумку себе на спину, повел к выходу.

— Куда ты? — спросила она, увидев, что Миша проходит мимо стоянки такси.

— На метро.

— Давай на такси. У меня есть деньги.

— Мама велела — на метро, — упрямо повторил мальчишка, и ей ничего другого не оставалось, как последовать за ним.

Питерское метро Марине не понравилось. Оно было грязным и неухоженным. В переполненных вагонах было душно, стоял запах потных тел. Они проехали полчаса, сделав пересадку, и оказались в каком-то отдаленном районе. Здесь были новые высокие дома, многие только строились. Еще минут двадцать они тряслись в жестком трамвае, а воздух был таким влажным и горячим, что тонкие джинсы прилипли к ногам, словно их намочили.

Родня встретила ее приветливо. Люда накрыла на стол. И Марина была приятно удивлена. Квартира брата была большой, комнаты просторные, две ванные комнаты: одна с душевой кабиной, другая — с ванной. Мебель тоже была красивой и явно дорогой. Паркетные полы блестели, на стенах — картины, в каждой комнате — богатые люстры. И сервиз на столе тоже был под стать обстановке — из тонкого фарфора, изящной формы. Марина не заметила скудости угощения — она почти всегда была на диете, но Люда сама, скорбно поджав губы, обратила ее внимание на это.

— Ты уж прости, попотчевать особенно нечем. Не те доходы стали. Сама понимаешь. — На глазах у нее появились слезы. — Как жить, не знаю…

— Мам, перестань, — поморщился Миша.

Аленка тоже выросла, стала больше похожа на Гришу и на бабушку Аню — такое же широковатое лицо, большой лоб и почти круглые голубые глаза. А Миша пошел в мать — узкое лицо и глаза темно-серые с прищуром. Только фигура отцовская. Люда расплылась еще больше. Пышная грудь тяжело лежит на животе, второй подбородок, руки толстые, пальцы, как сосиски. Но еще по-своему привлекательна. На полном лице — ни морщинки, густые волосы, покрашенные в белый цвет, завиты, на ресницах — килограмм туши, губы подведены и сочно накрашены. В сущности, такой она была всегда. Только вот поправилась заметно. Ее дочь тоже была не худой для своих неполных шестнадцати лет. «Как они умудряются полнеть при таком рационе?» — подумала Марина, оглядывая стол: отварная картошка, селедка, яйца под майонезом, салат из капусты. Или это демонстрация бедственного положения семьи и бессовестности ее брата?

Она распаковала сумку, прибавив к угощению фирменный торт, коньяк, салями и коробку конфет. Всем раздала подарки. Деньги решила отдать позже. Когда разберется в ситуации. Она еще не видела брата: он, как всегда, в плавании, хотя на днях должен вернуться.

Людка, все с тем же обиженным выражением лица, налила привезенный коньяк в две рюмки.

— Давай за встречу. Не часто ты нас вниманием балуешь! — Она с легкостью опрокинула содержимое рюмки в накрашенный рот.

Марина отпила половину и закусила кусочком колбасы. К чему эти упреки? Можно подумать, ее когда-нибудь сюда звали. Раньше Людке родня мужа была ни к чему. Гриша приезжал к ним, когда был в отпуске. Иногда один, иногда с семьей. Но в гости не звал. А когда звать-то? Он же вечно в плавании. По полгода дома не бывал. А как придет — тут Людка и насядет: то надо, се надо, на море на месяц поехали, она годами не отдыхает! Дескать, тебе хорошо: моряк спит, служба идет, а я одна с детьми мучаюсь! В чем состояло ее мучение, Марине было непонятно. Квартира всегда была. Сначала двухкомнатная, потом трехкомнатная. Люда не работала — денег хватало. Вся в заграничной одежде, в золоте щеголяла, да еще и Гришку по всякому поводу пилила. Вот и допилилась.

Марина ела мало. Разговор шел ни о чем. Ждали, пока дети пообедают и отправятся по своим делам. Людка с каждой рюмкой все больше тяжелела, лицо покрылось румянцем. Она лихо расправилась с полной тарелкой еды и подложила еще.

— Что ешь-то так мало? Фигуру испортить боишься? — Людка смерила ее насмешливым взглядом. — Тебе это не грозит. — И отправила в рот полбутерброда с колбасой.

«Как она так умудряется? Впору уже мне, а не ей подшучивать насчет фигуры», — подумала Марина. И, хотя она не умела и не любила отвечать выпадом на выпад, все же ответила:

— Да вот, поправляться стала в последнее время. Возраст, наверное.

— Что? Какой еще возраст? Что ты выдумываешь? Тощая, как не знаю что!

— Я не тощая. И знаю, где у меня лишние килограммы. Сейчас не избавлюсь — потом сложнее будет в форму войти.

— На меня намекаешь? — прищурилась Людка.

— Ничего я не намекаю. Хотя ты сильно поправилась.

— Ну, поправилась, так поправилась. А диетами себя мучить не собираюсь. Я всегда не худенькая была. Но замуж вышла и детей нарожала! — двусмысленно закончила она, поддев Марину.

Та ничего не ответила, кивнула племянникам, которые, поев, сразу засобирались куда-то.

— Я к ребятам.

— А мы с Катей в кино договорились.

Марина проводила их взглядом и приготовилась к неприятному разговору. И не ошиблась. Не успела дверь за племянниками закрыться, как Людка сразу напустилась на нее.

— Вы там, поди, думаете, это я виновата, что семья рушится! А ваш Гришенька ни при чем! Ты погоди морщиться. Ему, значит, все можно! А что мне делать? Я всю жизнь ему отдала! Ему и детям. А теперь, значит, не нужна стала? В прошлый раз привез копейки. Пришел, сказал: разводиться будем, денег давать буду меньше — на береговую службу перехожу. Ты только подумай! Это при нынешней-то жизни! Мишке в институт поступать! Алене еще учиться и учиться! Как жить будем, если отец бросил?

— Он ведь не отказывается помогать.

— Если он в море не пойдет, что тогда заработает?

— Ну, он же о чем-то думает?

— О чем он там думает! Седина в бороду… — Людка налила и снова опрокинула рюмку.

— У него что, другая женщина?

— А ты думала! Старый кобель! Я всю жизнь на его похождения глаза закрывала. Только бы семью сберечь…

— Разве Гриша тебе изменял? — недоверчиво спросила Марина. — Ты, Люд, уж говори-говори, да не заговаривайся. Он не стал бы тайком бегать.

— Да уж лучше бы тайком, чем так-то, — шумно вздохнула Людка. От спиртного она расслабилась и уже не склонна была играть роль оскорбленной королевы. — Ой, Маришка, не знаю, что делать. Оттого и мелю все подряд. Ты понимаешь, хоть бы он выпивал там или по бабам бегал. Таких-то легко в семью вернуть. А у него все серьезно. Раз сказал — разводимся, так и сделает. Как ушел в последний рейс, я будто прибитая хожу. Полгода прошло, а ничего придумать не могу.

— Материально трудно?

— И материально тоже. Я ведь к другой жизни привыкла. Да и не умею я одна!

— Но вы и так постоянно в разлуке жили. Муж — моряк! Ты всегда одна.

— То другое. Знаешь, что муж скоро вернется. Ждешь. Детьми, домом, собой занимаешься. Чтоб как приедет — все было в лучшем виде. И дома чистота, и дети присмотрены, и сама как картинка. Как же без этого. Я за собой всегда следила: причесочка там, маникюр, халатик шелковый…

— Да ты и сейчас неплохо выглядишь.

— Знаю я, как выгляжу! Как брошеная жена. А что толстеть стала, так это от нервов. Жру и жру без остановки. — Она закрыла лицо ладонями. — Ой, Марин, знали бы вы, как мне плохо! Шить не могу. От клиентов как раз отбоя нет, а я ниткой в иголку не попадаю — руки трясутся.

Люда была неплохая портниха, она и раньше шила себе и знакомым, не для заработка — для развлечения.

— Ну, вот видишь, — стала успокаивать ее Марина. — И специальность у тебя в руках, и Гриша помогать будет, и дети скоро на ноги встанут.

— Да разве в этом дело, — вытерла Людка покрасневшие глаза. — Знаешь, как мне больно. Выбросил, словно половую тряпку. Кому я теперь нужна на пятом десятке? А как хорошо-то жили! Каждый год — на море, в лучший санаторий. Какие он мне вещи привозил, сколько золота дарил, слова какие говорил! Куда все это потом девается? — Она помолчала. — Да ладно обо мне. Ты-то как? У тебя ведь та же история. Все одна? Так меня должна бы понять, а ты Гришку защищаешь.

— Я его не защищаю. А приехала потому, что мама ногу вывихнула, ты знаешь. Родители просили утешить вас да денег передали. Думаю, на первый год учебы Мише хватит. И ты не безрукая. Сама говоришь, клиентов хватает.

— Да взялась тут шить дочкам двух подруг выпускные платья, — сразу встрепенулась Людка. — Потренируюсь заодно. Скоро Аленке придется шить. Хочешь, покажу?

— Давай потом. Я что-то устала.

Она прилегла в детской на тахте и укрылась пледом. Людка убрала со стола, включила посудомойку и уселась за шитье. Марина слышала шум мотора работающей швейной машинки. Невестка строчила и что-то напевала под нос. Вот человек! Столько выпила, а поди ж ты, села шить и наверняка строчка будет ровная. Выпила, всплакнула, вывалила Марине на голову свои беды, подпиталась ее энергией и — поет! Хорошо ей. А Марине всю душу разбередила. Она хоть детей имеет, и дом полная чаша! А у Марины ничего нет. Квартира родительская, муж ушел, детей не нажила. И куда они бегут, мужчины? К кому? Вон и Гришка туда же. Пусть она, Марина, Людку всегда недолюбливала: недалекая, самовлюбленная, но Гриша ведь женился на ней. Значит, любил. Детей хотел. И все равно ушел. Как Валерка. Хотя с Валеркой у нее всегда было ощущение, что она случайно его заполучила: красавец, спортсмен, душа компании! Если бы не бабушкина наука, не видать бы ей его как своих ушей. И жила с ним, не смея поверить, словно чужое прихватила. Знать, и было оно чужое, раз ушел. А Гриша? Он тоже ошибся? На двадцать лет?

Незаметно она уснула. Приснилась ей бабушка Валя. Как живая. Стоит, головой качает: «Это тебе, внучка, счастье. А матери как?» Проснулась, будто от толчка. Ничего не поняла. К чему этот сон?

На следующее утро Марина встала рано, тихонько собралась и выскользнула за дверь. Она еще вчера всех предупредила о том, что хочет денек погулять по городу. Даже карту захватила: небольшую, карманного формата книжечку с подробной схемой всех площадей и улиц. К ней прилагались список достопримечательностей, планы-схемы метро и прочего городского транспорта. В общем, очень удобная книжечка. Пока Марина ехала в метро до станции «Невский проспект», она основательно изучила карту центра города и даже наметила приблизительный маршрут.

Сначала она прогулялась по шумному многолюдному Невскому, полюбовалась вздыбленными конями на Анничковом мосту, повернула обратно и пошла к Казанскому собору. Солнце уже поднялось высоко и хорошо припекало. Она как-то не ожидала от Питера подобной жары. Хорошо еще, что под свитером была маечка, а джинсы, как известно, одежда на все случаи жизни: и в жару не парят, и в мороз греют. В соборе было прохладно. Марина медленно обошла его, любуясь высокими сводами, расписанными ликами святых, и большими настенными картинами на библейские сюжеты. С левой стороны от входа в собор она увидела какую-то очередь. Люди неспешно подходили к иконе, задерживались перед ней, некоторые становились на колени, целовали и, крестясь, что-то говорили. Марина догадалась, что это и есть чудотворная икона Казанской Божьей Матери. Говорят, она обладает поистине божественной силой: выполняет желания, исцеляет от болезней, защищает от всяких напастей. Может, и себе счастья попросить? Любви, семьи, детей. Она на минуту остановилась. Наверное, тоже надо стать в очередь. Но разве Божья Матерь ей не поможет, если попросить отсюда, не подходя близко? Марина трижды неумело перекрестилась и попросила у святого образа для себя семейного счастья или хотя бы обычной взаимной любви.

После Казанского собора она отправилась в храм Воскресения Христова — еще его называют церковью Спаса-на-крови, — где надо было купить билет и подождать, пока соберется группа. Здесь в посещение храма входили услуги экскурсовода. Марина внимательно выслушала рассказ об убийстве Александра Второго, о длительном строительстве храма и не менее долгом восстановлении. Потом некоторое время любовалась огромными мозаичными картинами и вышла на солнцепек в полном недоумении. Почему народовольцам надо было убивать такого вполне разумного и либерального царя? А тиранов они терпели десятилетиями. Нет, видно, с русским народом по-доброму нельзя. Спасаясь от жары, она забрела в Михайловский парк. Прошлась по аллеям. Купила бутылку минеральной воды и, присев у озера на скамейку, чуть передохнула. Хорошо было бы гулять так вдвоем. Нет, не с Валерой. С Валерой все кончено. Хотелось с кем-то поделиться мыслями, обсудить увиденное. Парки Питера располагают к прогулкам вдвоем, к свиданиям. Она гуляет здесь всего ничего, а сколько уже парочек встретила. И молодых, и постарше, и пенсионеров-старичков, и тинейджеров в бейсболках. Только она одна.

— Привет, красавица! Поскучаем вместе?

Возле нее остановился подвыпивший мужчина, в вырезе расстегнутой рубашки виднелась буйная растительность. Лицо у него было круглое и красное, волосы острижены коротким ежиком. Марина торопливо вскочила и, не отвечая, быстро пошла по аллее. Неужели ее одиночество так бросается в глаза? Уселась у воды и пригорюнилась, как васнецовская Аленушка. Ноги сами понесли ее в Летний сад, куда, если верить Пушкину, месье гувернер водил маленького Евгения Онегина. Здесь ей стало веселее. И не только благодаря пушкинским строчкам, которые всплывали в памяти сами собой (когда-то она знала всю поэму наизусть), — но и из-за великолепного набора образчиков садовой скульптуры! Марина любила этот вид искусства больше других. И, забыв о времени, она блуждала аллеями, любуясь изваяниями греческих богов и легендарных цариц. Долго стояла у статуи богини Цереры, потом посидела у Чайного домика, созерцая памятник Крылову и персонажам его басен, где «проказница Мартышка, Осел, Козел да косолапый Мишка» собрались играть квартет. Лицо Марса удивило ее гадливым выражением и рассмешило облупленным носом. В довершение она отправилась в Летний дворец Петра и оттуда поплелась на Марсово поле, доверху переполненная информацией и впечатлениями. На открытом пространстве Марсова поля можно было отыскать тенистые места. Люди лежали на жиденькой травке, кто загорая на солнышке, кто в тенечке. Худенькая девушка с таким же тощим пареньком, раздевшись до нижнего белья, устроились на собственной одежде, подставив жаркому солнышку бледные тела. Марина села в тени кудрявых кустов на собственный свитер и наслаждалась питерским пейзажем.

И почему она не хотела ехать? Можно подумать, что ее обычный день протекает интереснее. На работе — те же лица, дома — те же разговоры. Когда был муж, был и смысл в жизни. А при бабушке было интересно и без мужа. Может, она просто не дождалась своего мужчины, вышла замуж за того, кто рядом. Ведь с умом выбирала, и только потом появилась симпатия. А это неправильно. Любят не за что-то, а вопреки чему-то. Как когда-то ее мама. Бабушка Валя рассказала ей историю маминого прошлого и рождения Гриши. Вот это любовь! Потому и Гриша такой — умный, красивый, женщинам нравится. Все Маринины подружки с первого взгляда влюблялись в ее красавца брата. От большой любви и дети рождаются удачные. А она, видимо, — от любви поменьше.

Марина пообедала в маленьком кафе и побрела вдоль Невы, через Дворцовый мост к Стрелке Васильевского острова и дальше, по Биржевому мосту к Заячьему острову. Погуляла по территории Петропавловской крепости, не заходя внутрь. Выйдя оттуда по пешеходному мостику, направилась по Петровской набережной к крейсеру «Аврора». Ноги гудели. Она часто останавливалась присесть отдохнуть. Потом вставала и шла дальше. Несколько раз заходила в разные места выпить кофе и к вечеру наконец спустилась в ближайшее метро. Когда она вышла на знакомой окраине, было десять сорок вечера. Но на улице было по-прежнему светло как днем. Это и есть белые ночи, с радостным удивлением поняла она, бесстрашно плутая зелеными дворами, чтобы срезать путь. У Марины было хорошее чувство пространства. В новом городе она всегда прекрасно ориентировалась. А идти по заросшим зеленью дворам было совсем не страшно. Во дворах, как днем, гуляли дети. Молодые мамаши качали детей в колясках. Бабушки вязали носки. Подростки играли в бадминтон. Было видно, что домой они не спешат, а между тем стрелки ее наручных часов показывали начало двенадцатого. Интересно, они всегда так поздно ложатся спать? Вряд ли. Это все из-за белых ночей. Люда сказала, что они продолжаются недолго — месяц-полтора, не больше. Вот народ и наслаждается. Удивительное явление — словно день никогда не кончается…

Следующий день она посвятила Эрмитажу, морской прогулке по Неве и театру. В этот день она взяла с собой Аленку. Сидит девчонка дома. В Питере живет, а о чем ни спросишь — нигде не была! В Эрмитаже ей было скучно, правда, на Неве и в театре племяннице понравилось. А Марине — наоборот. В Эрмитаже она могла бы провести весь день, но не стала мучить девчонку. Пьеса ей не понравилась — белиберда какая-то. А еще Питер!

Вечером, когда они вернулись, позвонил Гриша.

— Привет, сестренка!

— Привет! Ты прибыл? Когда здесь появишься?

— Дня через два, когда деньги получу.

— Ой, через три дня я уезжаю.

— Тогда приезжай ко мне. Я в Павловске остановился. Сюда можно электричкой или маршруткой добраться, спроси у Мишки. Он знает.

— Хорошо.

— Записывай адрес. Ты когда приедешь?

Люда после звонка надулась.

— Видишь, не торопится к детям, как раньше. Денег он, видите ли, еще не получил! Раньше сразу мчался. Дождаться не мог. Теперь — подождет.

Марина хмурилась, но не отвечала. После душа она забивалась в детскую и старалась больше общаться с племянниками. Миша и Алена, видимо, не страдали от развода родителей. Во всяком случае, не затрагивали эту тему ни с ней, ни в присутствии матери. Ушел отец, и ладно. Что тут обсуждать? Люда, наоборот, все время твердила только об этом. Наверное, так ей было легче привыкнуть. Дети у Гриши были спокойными и малоразговорчивыми. Миша обладал хотя бы чувством юмора, а его сестра, кроме телевизора и разговоров с подружкой, ничем больше не интересовалась. Несмотря на причитания их матери, Марина уже поняла, что живут они неплохо. И одеты прилично, и питаются хорошо. А скромный стол, скорее всего, был запланирован заранее к ее приезду. Деньги родителей Марина уже отдала Людмиле. Та, пересчитав, похоже, осталась довольна. Поблагодарила. Племянникам Марина каждый день приносила сладости, но едва раскрыв упаковку, они забывали о шоколаде, из чего она заключила, что он для них не редкость. Сама Марина почти не бывала дома, уходила рано, приходила поздно. В городе было полно мест, где можно было посидеть, передохнуть и пообедать в перерывах между экскурсиями.

Завтра она уедет в Павловск. Гриша сказал, что освободится после обеда. Но она поедет с утра, посмотреть Павловский дворец. Судя по всему, брат хочет поговорить с ней, поэтому брать с собой Алену не стоит. Но та не особенно и рвалась, устав после утомительного дня.

Марина поехала на электричке. Тепловоз был старый, и вагоны старые, с жесткими деревянными скамейками и грязными оконными стеклами. Поезд кряхтел и скрипел, вагоны раскачивало так, что она уже стала побаиваться крушения. Пассажиров с утра набилось много. Она сидела, сжатая с двух сторон людьми: пожилым дядькой и толстой старухой с кошелкой. Народ в вагоне был разношерстный: бомжеватого вида старик, нарядная дама, одетая по-дачному, но с претензией, деревенская щекастая девушка, симпатичный молодой человек в солнцезащитных очках и модной сине-белой футболке. Марина с удивлением узнала, что город Пушкин — то самое место, где находятся знаменитый Екатерининский дворец и Царскосельский лицей, — расположен по этой же железнодорожной ветке. «Пушкин», — объявили по громкоговорителю, а через минуту поезд уже увозил ее дальше, в Павловск. Она так размечталась о том, как на обратном пути обязательно посетит этот городок, что споткнулась, выходя из вагона, и чуть было не сломала ногу. Ступня попала в щель между ступенькой и перроном, и если бы не чья-то рука, поддержавшая ее, она провалилась бы ногой в эту щель и неизвестно, чем бы все закончилось. А так — отделалась ушибом и содранной кожей на щиколотке. Но все равно было больно. Очень больно. Что это за напасть такая? То мама повредила ногу, то она.

Марина тихо скулила, пока неизвестный провожатый, поддерживая, подвел ее к ближайшей скамейке. Она села и подняла глаза на своего спасителя. Им оказался тот самый молодой человек в модной одежде и стильных очках, который сидел лицом к ней, в конце вагона. Он показался ей тогда самым симпатичным из всей толпы, и она несколько раз невольно задерживала на нем взгляд. Приятно видеть молодого парня не с сальными волосами до плеч, не с проколотой губой или с дурацкими баками на всю щеку, а гладко выбритого, с нормальной короткой мужской стрижкой.

— Спасибо вам большое, — сказала она, морщась от боли, — если бы не вы, я, наверное, и голову разбила бы. Такая неуклюжая!

— Не стоит благодарности. Как нога? Вывиха нет?

— Не знаю.

— Давайте я посмотрю. — Он присел и, сняв с нее босоножку, аккуратно ощупал ногу.

— Так болит?

— Нет.

— А так?

— Нет.

— Здесь?

— Немного.

— Вы легко отделались. Ушиб и больше ничего.

— Вы врач?

— Нет, я бывший спортсмен. И с травмами имел дело. Со своими и с чужими. Пару раз даже вывихи вправлял. Так что не волнуйтесь. Попробуйте встать на ногу. Идти можете?

— Могу, но еще побаливает.

— Несколько дней поболит. Вам далеко идти?

— Не знаю. У меня есть адрес. Сказали, можно доехать автобусом, а можно через парк пешком. Я хотела посмотреть его, ведь я впервые в Павловске. А вы местный?

— Нет, я из Питера. Здесь живут мои родители. Я тоже хожу через парк, до Дворца. Там рядом — дом моего деда. Родители теперь живут с ним. Хотите, пойдем вместе через парк?

— А это далеко?

— С вашей ногой минут тридцать получится, не меньше, но расходитесь, и отек будет не таким сильным.

— Я бы с удовольствием. Но сначала, наверное, посижу где-нибудь, кофе попью.

— Можно составить вам компанию?

— А вы не торопитесь?

— Нет. У меня сегодня совершенно свободный день. Вот, думаю, съезжу к родителям. А то делать нечего, все друзья разъехались. А тут такая симпатичная попутчица! Погуляем вместе!

Они зашли в маленький ресторанчик, отделанный изнутри деревом на манер деревенской избы, и присели на давку у тяжелого дубового стола. Хорошенькая официанточка принесла меню и, кокетливо стрельнув глазами в сторону ее спутника, юркнула в приоткрытую дверь кухни.

— Ну, что тут у нас? — раскрыл он меню и снял очки.

Без очков он оказался еще симпатичнее. Выразительные зеленые глаза под густыми, чуть сросшимися на переносице бровями, крупный, правильной формы нос, пухлые девчоночьи губы и упрямый подбородок. Улыбка, которая обнажала ровные белые зубы, придавала его строгому, но миловидному лицу лукавое выражение.

— Что закажем?

— Я хочу капучино.

— Капучино — и все?

— Наверное…

— И вы не проголодались с дороги?

— Я вообще мало ем.

— Но нам предстоит не короткая прогулка по свежему воздуху. Проголодаетесь непременно.

— Ну, хорошо. Давайте что-нибудь закажем.

— Рекомендую вот это. — Он ткнул пальцем в меню. — Блинчики петровские. С мясом, яйцом и луком, печенкой, икрой, грибами. Очень вкусно. Я пробовал.

— Хорошо. Согласна.

— Так с чем? С грибами? Или с икрой?

— Все равно. Я всеядная.

— Я тоже. Девушка, — обратился он к хорошенькой официантке, — нам один эспрессо, один капучино, и — петровские блинчики.

— С чем?

— Со всем, что есть. По паре.

— Ой, я столько не съем, — запротестовала Марина.

— Значит, я съем. Несите.

Он захлопнул меню и с улыбкой посмотрел на Марину:

— Давайте хоть познакомимся. Меня зовут Роман.

— Марина.

— Очень приятно.

— Мне тоже.

— Знаете, я наблюдал за вами в вагоне. И подумал, что вы самая симпатичная из всех.

— Я тоже так подумала, — ответила Марина и смутилась.

Роман рассмеялся.

— Не тушуйтесь. Ведь вы сказали правду. Я еще подумал: такая девушка не станет в электричке знакомиться. Видите, как ваше несостоявшееся падение нам помогло. Я, знаете ли, не большой умелец знакомиться. С бывшей женой меня познакомил друг.

— Развелись?

— Да. Давно уже. Года не прожили. А вы замужем?

— Была. Мы тоже разошлись. Но прожили почти пять лет.

— Сколько же вам? Ой, простите. На такой вопрос женщины не отвечают. Я к тому, что не дал бы вам больше двадцати двух.

— Вы мне льстите.

— Ничуть. Просто вы замечательно выглядите. Да не смущайтесь вы все время. Хотя вам это идет. Расскажите немного о себе. Что привело вас в наш славный город Павловск?

Тем временем подали кофе и аппетитные маленькие блинчики, которые таяли во рту. Это было так потрясающе вкусно, что Марина съела больше, чем обычно. И, на удивление, легко рассказала о себе едва знакомому парню. Роман был старше ее на два года. Он был морским офицером. Пару лет назад перешел на торговый флот, чтобы заработать и открыть собственное дело.

— Моего деда чуть удар не хватил. Представляете, внук адмирала презрел воинские традиции, предал династию! Хорошо еще, что старший брат по-прежнему служит, тянет эту лямку.

— А ваш дед — адмирал?

— Представьте себе! Поэтому меня и не спрашивали, куда я хочу поступать. Все за меня решили. А то, что военное дело всегда было мне не по душе, никого не тревожило. А сейчас я сам себе хозяин. Да и страсти немного поулеглись, хотя дед мне до сих пор простить не может.

— Значит, и ваш отец тоже моряк?

— И отец, и дядя, и дед, и брат. Я один — паршивая овца.

— Ну, отстоять перед всеми собственное мнение — тоже достойный поступок.

— Я рад, что вы меня понимаете.

— А в торговом флоте вам нравится?

— Мне нравится в нем то, что там можно заработать. Я хочу открыть свой бизнес, а для этого нужен капитал. Марина, вам говорили, что, когда вы улыбаетесь, у вас глаза светятся? Можно задать вам нескромный вопрос? Почему вы развелись с мужем?

— Почему я развелась? А может, это не я? Может, он меня бросил?

— Не лгите. Таких женщин не бросают.

— Каких таких?

— Таких — красивых, умных, самостоятельных.

— Вы снова мне бессовестно льстите, Роман, — засмеялась Марина. — Но мне это нравится.

Прогулка по парку оказалась, вопреки ожиданиям, недолгой, и за разговором прошла совсем незаметно. Роман снова надел очки. В них он казался отстраненным и таинственным. Марина не любила смотреть в лицо, если не видела выражения глаз человека. Но во время прогулки это было и не обязательно. Роман подробно рассказал все, что знал о Павловске и его парке. Он оживленно жестикулировал, показывая, в какой части парка что расположено. Сначала они шли по широкой аллее, по обе стороны которой зеленой стеной стояли высокие деревья. Затем дорога разветвлялась, пейзаж становился более открытым. По парку, петляя, протекала речушка, через нее кое-где были перекинуты небольшие мостики. Деревья начали уступать место кустарнику и просторным цветущим полянам. Дорога то шла по холмам, то кружила по низинам с высокой травой. Они присели на берегу речки, прямо на траву, среди которой росли маленькие желтые цветочки. Солнце светило мягче, а вскоре и совсем спряталось за тучу. Роман, полулежа на траве, из-под очков наблюдал за Мариной. Она любовалась окружающим пейзажем и вертела в руках ярко-желтый цветочек на длинном стебле. Ей было хорошо сейчас. И эта тишина, и еле слышное журчание речки, и треск цикад в траве, и этот парень рядом — все было прекрасным и происходило словно не с ней, а с другой девушкой, более уверенной, более удачливой.

— О чем ты думаешь? — спросил ее Роман.

Она даже не заметила, что они перешли на «ты». И улыбнулась этому открытию.

— Думаю, что здесь неправдоподобно хорошо.

— В последнее время происходит много необычного. Например, с погодой. Такой жары, как сейчас, в Питере, говорят, лет сорок не наблюдалось. Вчера по телику рассказывали про открытие новой звезды. А сегодня я тебя встретил. — Роман снял очки, его глаза улыбались.

Она смутилась: хотя он подшучивал, голос его звучал почти серьезно. Марина нахмурилась и отвернулась к речке.

— Как она называется?

— Кто? — не понял Роман.

— Речка.

— Кажется, Славянка.

— А там, вдали, за деревьями? Это и есть Павловский дворец?

— Ага. Хочешь, зайдем в него?

— Он сейчас работает?

— Да, должен.

Рома встал и подал ей руку. Так, рука об руку, они пошли дальше. Миновали коротенький каменный мостик, поднялись по обветшалой мраморной лестнице с белыми игривыми львами у подножия. Павловский дворец приближался с каждым шагом. Вот за листвой деревьев показался зеленый купол, поддерживаемый белыми колоннами, вот уже видны светло-желтые стены с высокими окнами. Дворец раскинулся полукругом — два его крыла соединялись парными колоннами с центральной частью, перед которой возвышался памятник императору Павлу Первому.

— Молодые люди, хотите фото на память? — подскочил к ним энергичный парень с «Поляроидом» в руках.

— Хотим, — ответил за двоих Роман и обнял Марину за плечи.

— Секундочку. — Фотоаппарат щелкнул, и из него появился снимок.

— Давай еще одну! — крикнул Роман и неожиданно легко подхватил ее на руки. — Спасибо.

Он расплатился за фотографии и, по-хозяйски обняв Марину, повел ее ко входу во дворец, помахивая на ходу сохнущими снимками. Марина испытала минутную неловкость от его фамильярности, но, если она позволила обнять себя один раз, теперь глупо будет возмущаться. Тем более что объятия его были ей приятны, хотя она и стеснялась. Все-таки она ужасно несовременная.

Экскурсия была, наверное, интересной, но Марина, взволнованная и поглощенная своими мыслями, мало что уловила из рассказа гида. Она поняла единственное: хорошим царям в России не везло. Судя по всему, Павел был хорошим человеком, порядочным, образованным. Не виноват же он, что родился наследником престола. И убили его близкие люди.

Ее рука лежала в руке Романа всю экскурсию. Потом они снова прошлись по парку, восхитились статуями девяти Муз, расположенными по кругу на площадке Этуаль. Как только они подошли к Павильону Трех Граций, небо еще больше нахмурилось, ветер подул сильнее и начал накрапывать дождик.

— Ой, мне уже пора, — всполошилась Марина, — меня брат ждет.

— Тебе куда? Покажи адрес.

Роман прочел адрес и с трудом сдержал улыбку:

— Твой брат живет здесь?

— Да. Он снимает комнату. Это частный дом.

— Я знаю. Он недалеко от дома моего деда.

— Правда?

— Да. Как твоя нога?

— Нормально. И думать забыла!

— Вот и хорошо, а то, если мы не поторопимся, хорошенько вымокнем. Бежим?

Они выбежали из парка. Дождь припустил с новой силой. Они едва успели добежать до улицы, застроенной частными домами, и укрыться в большом двухэтажном особняке, как раскатисто прогремел гром, небо потемнело и пошел проливной дождь. Ливень шел стеной. Пока они вбежали во двор — вымокли с головы до ног. Роман нажал кнопку звонка, нетерпеливо застучал в окно и, убедившись, что никто не торопится им навстречу, достал связку ключей.

— Никого нет. Входи.

Марина ступила на просторную веранду, где стояли стол со стульями, два плетеных кресла и большое, накрытое пледом кресло-качалка. Возле него на полу были разбросаны газеты и журналы. На столе стояло блюдо с вишнями, накрытое марлей. Марина переминалась с ноги на ногу. Вода стекала с ее волос, текла по лицу, капала за ворот, мокрые джинсы были тяжелыми и холодными.

— Проходи в дом, — подтолкнул ее Роман, — переодеться надо.

— Я лучше пойду. — Марина вытерла лицо мокрой ладошкой и прижала к себе сумочку. — Ты ведь говорил, это рядом.

— Ну, рядом, но не настолько, чтобы бежать в такую грозу. Ты чего скукожилась? Дома никого нет. Сейчас переоденемся, чаю выпьем, вещи высушим. В ванной есть полотенцесушитель. Я включу на всю мощность — за час высохнет! Или ты меня боишься?

Марине стало неловко. Что она действительно ведет себя как школьница!

— Нет, конечно. Просто брат будет волноваться.

— Так позвони ему. Мобильный есть?

— Да. Точно. Я ему позвоню.

Она позвонила брату, который опаздывал домой из-за ливня и очень беспокоился, что сестра ждет его. Он попросил хозяйку встретить и развлечь Марину, пока сам доедет.

— Я приеду позже, когда гроза пройдет.

— Ты где сейчас?

— В кафе.

— В каком?

— Да неважно, — занервничала Марина, — я приеду, как только смогу. Не волнуйся. Пока.

Роман насмешливо наблюдал за ее встревоженным лицом.

— Не паникуй, — успокоил он ее. — Пошли со мной.

Он провел ее в комнату на втором этаже. Включил свет. Комната была маленькой, но уютной: удобный диван, шкаф, письменный стол с настольной лампой, старинный ковер с оленями на бревенчатой стенке, плетеное кресло.

— Мои хоромы. — Роман обвел рукой помещение. — Не удивляйся, что так темно. Ставни закрыты. Сюда, кроме меня, никто не заходит.

— Это твоя комната?

— Моя детская. Мы с братом жили у деда с бабушкой каждое лето. Комната брата напротив. Но я в нее не суюсь, у нас уговор: у каждого своя территория. — Он порылся в шкафу. — Вот тебе одежда, думаю, подойдет. Переодевайся. — Он захватил себе сухие вещи. — Я внизу переоденусь и жду тебя.

Марина с трудом стянула отяжелевшую одежду, надела сухую футболку, синий спортивный костюм и мужские тапочки. Все мокрое она забрала с собой и спустилась вниз. Роман развесил ее вещи в ванной, усадил Марину в удобное мягкое кресло у камина и принес дрова для растопки.

— Ты когда-нибудь видела, как растапливают камин?

Марина покачала головой:

— Никогда.

— Тогда тебе это будет интересно. Хотя нет, погоди. — Он бросил щепки и подошел к буфету. — В нашем с тобой положении самое главное — не заболеть. Ты пила когда-нибудь вишневую настойку?

— Нет.

— Тогда непременно загадай желание. — Роман подошел к ней с двумя рюмками, в которых поблескивала почти черная жидкость. — Оно непременно исполнится. Задумала? Держи.

Он присел рядом с креслом на пол и чокнулся с ней.

— Это бабкина настойка. Она делала ее гениально. По старинным рецептам. Теперь мама делает. Ну, за знакомство.

Он осушил рюмку одним глотком и снова взялся за растопку. Марина отпивала настойку маленькими глотками. Она задумала желание. Самое сумасшедшее желание из всех, которые у нее когда-либо были. Она не могла даже на минуту поверить, что оно исполнится. Но вдруг все же чудеса случаются? Он сказал: непременно исполнится. Настойка была ароматная и сладкая, а еще, вероятно, крепкая, но Марина сразу этого не почувствовала. Она смотрела, как в камине разгорается огонь. От бабушкиной настойки в груди разлилось тепло, а телу стало легко. Роман подбросил еще дров, огонь жарко запылал, и в комнате посветлело. За окном бушевала гроза, небо раскалывали сверкающие молнии, дождь лил как из ведра, а им было тепло и спокойно у пылающего камина. Роман достал из холодильника буженину, сыр, овощи. Расставив все это на маленьком сервировочном столике на колесиках, он подкатил его к креслу, а сам устроился на полу, на прежнем месте. Они пили наливку, что-то ели, о чем-то говорили, но это было не важно. Важнее всего было то молчаливое понимание, которое установилось между ними сразу, как только они познакомились.

От коварной наливки стали слипаться глаза. Марина с удивлением отметила, что, несмотря на темень и дождь за окном, сейчас всего восемь часов вечера.

— Дождь закончится — небо посветлеет, — успокоил ее Роман. — Знаешь, как светло будет! Сейчас ведь белые ночи.

— А вдруг дождь будет лить всю ночь?

— Нет. Такой проливной дождь не может продолжаться долго. Что зеваешь? Устала? Иди наверх, приляг. Там плед есть.

— Да ну что ты! Неудобно.

— Марина, почему ты такая стеснительная? Мне это нравится, но, по-моему, ты уж чересчур пугливая, всего боишься.

— Чего — всего?

— Ну, всего. Меня, дома, комнаты наверху, боишься нарушить установленные неизвестно кем приличия. Словно и замужем не была.

— Да нет, была, — вздохнула Марина. — Пожалуй, ты прав. Мужа тоже вечно злило мое поведение.

— Что именно?

— Ну, то, что ты перечислил: что мне бывает неудобно сказать или сделать что-то, что я боюсь показаться неделикатной, часто теряюсь. Современные девчонки побойчее, а я, наверное, в папу. Он у меня знаешь, какой старомодный! За моей мамой пять лет ухаживал.

Рома присвистнул:

— Ничего себе выдержка! Или у них был гражданский брак?

— Какой гражданский брак в те годы? В кино ходили за ручку или гулять. А мама пять лет сказать не решалась, что у нее есть ребенок. И первой призналась бабушке, своей будущей свекрови! Представляешь?

— Да. Наши родители были иначе воспитаны. Но уж лучше так, чем как моя бывшая жена. Я застал ее с моим другом. В постели! Стою, как дурак из анекдота. Что делать, думаю. Ему в морду дать? Ей? Другу еще как-то неловко стало: вскочил, одевался, что-то начал мямлить. А жена говорит: ребята, давайте втроем. Даже он опешил. А я посмотрел на нее, и такой смех меня разобрал, прямо до истерики… Вот, думаю, дурак, женился…

— И что?

— И все. Развелись.

— Мой бывший тоже живет теперь с моей подругой. Сказал, что она настоящая женщина, а я слишком закомплексована…

— Дурак он, — нахмурился Роман и поцеловал ее руку, лежащую на подлокотнике кресла. — Ему бы психологов почитать. Сдержанные женщины — самые сексуальные, потому что не размениваются на мелочи.

Наверное, наливка все-таки подействовала на нее, потому что в этот раз, против обыкновения, Марина не смутилась. Наконец-то было найдено правильное и приятное толкование ее поведения. Знать о том, что ты сексуальная, хоть и сдержанная, согласитесь, гораздо приятнее, чем переживать по поводу своей закомплексованности.

Роман убрал остатки ужина и повел ее в комнату наверху.

— Вот. Располагайся. Я прилягу в комнате брата.

— А как же договор о территориальной неприкосновенности? — засмеялась Марина.

— Особые обстоятельства. Ты же не останешься здесь, если я спущусь вниз.

— Нет, я боюсь одна в чужом доме!

— Ну вот. Оставь дверь открытой. Я тоже не буду закрывать. — Он включил настольную лампу и убрал верхний свет. — Можешь поспать часок. Дождь закончится — я тебя разбужу.

Роман пересек коридор и открыл дверь напротив.

— Черт! — тихо выругался он. — Лампочка перегорела.

— Возьми здесь лампу! — негромко крикнула Марина. — Я все равно со светом не усну.

— Давай. — Он вернулся, выключил лампу и выдернул шнур из розетки.

Внезапная тишина была такой плотной, что казалась вечной, как мироздание. Он застыл на месте, словно почувствовав ее волнение. Марина стояла рядом. Такого еще не случалось в ее упорядоченной и, в общем-то, бедной событиями жизни. Это было настолько нереальным, как во сне, когда все можно, потому что понарошку, что она стремительно шагнула к нему. Роман уронил лампу, когда, повинуясь внезапной силе, тоже шагнул навстречу. Их руки встретились, губы слились, а тела прильнули друг к другу. Таким было жарким их дыхание и такими торопливыми их пальцы, что одежда разлеталась в разные стороны, словно от урагана…

Она очнулась от скрипа половиц. Кто-то осторожно поднимался по лестнице, подошел к их комнате, заглянул. Комната чуть осветилась желтым светом свечи и снова погрузилась в темноту. Шаги растаяли в тишине. Она опять уснула. Кто бы это ни был, он не пугал ее. Надежные объятия, в которых она уснула, защитят ее от всего на свете.

Позже они проснулись вместе. Вернее, проснулся Роман и поцеловал ее. И Марина тоже проснулась. За окном пели соловьи. Роман привстал и с силой распахнул окно. Шумно стукнули ставни, и в окно ворвался запах вымытой дождем листвы. Было светло. Дождь закончился. Наступила ночь. Белая ночь. Светлая, как легкие сумерки, и прохладная, как морской бриз. Роман обнял ее. Голова Марины лежала на его плече, и ей никогда еще не было так хорошо и удобно… Снова уснули они только под утро, когда с одной стороны уже вставало красное солнце, а с другой еще не ушла прозрачная луна.

…Нос защекотали медовые запахи, и Марина чуть не чихнула. С опаской приоткрыла глаза. Яркий свет заливал маленькую спальню. Рядом сидел Роман и держал у ее лица букет полевых цветов.

— Это мне? Какая прелесть. — Она потянулась, чтобы сесть, но тут же юркнула под одеяло.

— Принеси мои вещи, пожалуйста. — Марина покраснела, вспомнив, что на ней ничего нет.

— Вот, — показал он.

Одежда ее, уже высушенная, была аккуратно сложена рядом с диваном.

— Извини, но мне надо одеться, — прошептала Марина, — выйди, пожалуйста…

Роман засмеялся, положил букет на диван и вышел.

Они спустились вниз, а на веранде их уже ждали. Марина поняла, что шаги ночью, скорее всего, не приснились ей, и оробела. За столом восседал грузный седой мужчина с внушительными усами и лохматыми бровями. В качалке с газетой расположился величественного вида старик, которого она никогда не посмела бы назвать дедушкой, хотя, судя по всему, это и был дед Романа, адмирал. У него было благородное худощавое лицо, как у истинного аристократа, и, несмотря на старость, его все еще можно было назвать красивым. Марина завороженным взглядом окинула его лицо и повернулась к Роме. Те же черты, та же выправка, та же порода. Рома говорил, что дед не может простить ему того, что он пренебрег военной карьерой, но Марина почему-то сразу поняла, что именно он — дедов любимчик и что как раз ему прощается все. Хозяйничала за столом удивительно моложавая стройная женщина. Мама Ромы так же походила лицом и фигурой на отца и на сына. А муж ее был другой породы — это чувствовалось сразу.

— Всем — еще раз доброе утро! — с порога воскликнул Роман. — Знакомьтесь — Марина!

— Очень приятно, — улыбнулась только мама.

Отец Романа оглядел ее без неприязни, но и без приличествующего радушия. Адмирал опустил газету и с бесстрастным выражением посмотрел на нее сквозь очки, словно раздумывая, что бы все это могло означать. Марина, которая тушевалась и в менее щепетильных случаях, запаниковала. Спасла положение мама. Она усадила их за стол, причем так, что Марина оказалась рядом с Ромой, но у края стола, подальше от грозного отца и молчаливого адмирала. Поставила перед ними чашки с горячим чаем, варенье, пироги. Марина пила чай, забыв положить сахар, и мечтала только об одном — поскорее покончить с чаем, попрощаться и спокойно уйти, так чтобы это не было похоже на бегство. Что они должны подумать, увидев ее здесь утром? Ей нужно было сбежать еще до рассвета! Роман спокойно пил чай, внутренне посмеиваясь над ее страхом. Она видела это по его глазам. Мама понимала его и тоже держалась приветливо и спокойно. Отец хмуро поводил бровями, но молчал. Первое слово в этой семье принадлежало безоговорочно только одному человеку.

— Ну-с, молодой человек, — старомодно начал адмирал. — И что все это значит?

От звука его голоса руки у Марины задрожали, и она поставила полную чашку на стол, так и не заставив себя выпить больше двух глотков.

— А сам ты как думаешь, дед? — не глядя на него и явно подтрунивая над его возмущением, спросил Роман.

— Что я думаю, скажу тебе отдельно, — отчеканил адмирал. Говорил он негромко и не зло, но так, что Марина в жизни бы его не ослушалась.

Однако Рома, судя по всему, совершенно не трепетал перед адмиралом. Он подмигнул Марине и положил на ее блюдце кусочек макового рулета.

— Попробуй, очень вкусно.

Марина робко улыбнулась, но не могла проглотить ни кусочка. Почему он не поможет ей? Он же видит: она чуть жива от волнения и неловкости. Встал бы и проводил ее, сказав, что пора уходить. У нее самой не хватало духу подняться. Но тут на помощь пришел сам адмирал.

— Да ты посмотри на свою девушку! Она не то что есть, дышать едва может. Не бойтесь, Марина. Не такой я страшный. Позавтракайте как следует. А потом я приглашу вас на прогулку по саду, покажу мою гордость. А внука не возьмем, пусть поревнует.

И он снова уткнулся в газету. Отец Романа закончил завтракать и молча отправился в гостиную. Мама, поговорив с Мариной и сыном на нейтральную тему о вчерашней погоде, стала убирать посуду. А адмирал, предложив Марине руку, повел ее в сад. Своей гордостью он называл виноград, который лично привез из Италии и посадил у себя в саду.

— Все соседи надо мной смеялись. Не примется, твердили. Но принялся! И растет! Конечно, почти не плодоносит, не тот климат. Но какой красавец! А?

Виноградная лоза, извиваясь, обвивала проволочный каркас будущей беседки, ее широкие листья влажно блестели.

— На зиму, конечно, укутываю. У нас тут холодно — пропадет. А если ухаживать, то лет через пять будет живая беседка. Как думаешь?

— Красиво, — ответила Марина и улыбнулась старику, выращивающему у себя в саду кусочек Италии. — А вы много раз бывали в Италии?

— Много, и не только в Италии. Я за свою жизнь в разных странах побывал. О некоторых вы даже и не слышали.

— А я почти нигде не была. За последние годы только в Питер выбралась, — неосторожно ответила Марина.

— А где же вы с Романом познакомились? — заинтересовался адмирал.

— Здесь и познакомились, в Павловске, — ответил за нее подошедший Роман и обнял Марину за плечи. — Два года назад, — добавил он.

— Вы знаете, Марина, что он оставил службу? — нахмурился дед, то ли желая найти в ней союзницу, то ли испытывая. — Вы можете мне объяснить, во имя чего?

— Он хочет найти свою дорогу, свое призвание. Военная карьера его не прельщает, — мягко стала защищать Романа Марина. — Вот вы были счастливы, потому что занимались любимым делом. Он тоже хочет заниматься тем, к чему лежит душа. По-моему, это гораздо честнее, чем притворяться, будто тебе дорого то, что совсем не дорого.

Адмирал слушал ее с нарочитой враждебностью. Но глаза его смотрели по-доброму, и Марина поняла, что перед ней старый честный служака, который держал в строгости и повиновении своих подчиненных, хотя в душе любил их, как родных детей.

— А что он смыслит в бизнесе? Вот он собирается денег занять, а чем отдавать будет, если прогорит?

— Да почему он обязательно должен прогореть? Напишет бизнес-план. Просчитает все. Наймет хорошего юриста, в конце концов.

— Где вы видели честного юриста, — проворчал адмирал, в душе довольный тем, что она так защищает его внука. Защищает с жаром, значит — любит.

— Я — юрист. И, уверяю вас, честный.

— Да? — заинтересовался дед и, снова взяв Марину под руку, продолжил прогулку по саду. — А где вы служите?

— В одной компании. — И она стала рассказывать, чем занимается их фирма.

Адмирал слушал внимательно. Роман даже брови поднял, впервые увидев Марину такой разговорчивой и рассудительной. Ее высказывания были точными и профессиональными, аргументы настолько убедительными, что дед заинтересовался предметом разговора и слушал ее с удовольствием.

— Вам нравится ваша работа?

— Вообще да, но в нашей фирме у меня нет перспективы. Я подумываю найти другое место. А пока у меня хороший оклад и опыт работы. Юристу работа всегда найдется, — закончила она и улыбнулась старику.

— Вы прелесть, Марина, — сказал адмирал и поднес ее руку к губам. Вот откуда у Ромы такие манеры. Затем он повернулся к внуку. — Одобряю, внук. А то, как увидел вас утром, даже занервничал. Впервые мой Роман поступил, как эта распущенная молодежь! Привел в дом девушку, не представив.

— Я бы вчера представил, — возразил внук. — Но где вы были?

— Застряли. Дорогу размыло. Переждали дождь в машине. Только выехали, колесо пробили. Добрались в три ночи. Ты не слышал?

— Да мы так устали, к тому же вымокли! У камина погрелись и уснули. Правда? — Он снова обнял Марину.

У Марины, которая еще час назад чувствовала себя не в своей тарелке, выступая в непривычной для нее роли девушки на ночь, все перемешалось в голове. Она не отстранялась от Романа, хотя обниматься на глазах у его деда ей казалось неприличным. Они знакомы всего день. Один день. И ночь. Сутки, почти сутки прошли с той минуты, когда они познакомились, а у нее ощущение, будто она знает его всю жизнь. Так пишут в книгах. Но она никогда раньше не испытывала такого. Наоборот: была замужем годы, а казалось, словно она только вчера познакомилась с Валерой. В тот миг, когда он сказал ей, что уходит к Инне, она посмотрела на него и поняла, что так и не узнала его за годы супружества. То, что муж говорил ей тогда, не мог сказать близкий человек.

А с Романом сутки казались годом. Но внутренняя честность мешала Марине спокойно принять его ложь о двухлетнем знакомстве. Адмирал такой чудный старик, он поймет! Хотя… Она вспомнила грозное лицо отца Романа. Наверное, эта ложь была адресована скорее ему. Да и ее защищала. Нормальная девушка не ложится с мужчиной в постель после первого свидания. Она сама так всегда считала. Но этот случай исключительный.

— Валентин! Наталья! — командирским голосом позвал адмирал дочь и зятя, едва они вернулись на веранду. — Давайте еще и кофейку дернем. Наташенька, похлопочи. Твой фирменный, по-турецки с корицей! Маринка, садись со стариком рядом, — перешел он на «ты». — Вот мать, дождалась! Это — жена Ромки! Жена ведь? — строго обратился он к Роману.

— Конечно жена. — Роман снова положил руку ей на плечи. — Что за вопросы, дед? Я что, часто сюда девушек водил?

— Совсем не водил, — подтвердил старик. — Вот потому и удивил. Вы расписались?

— Пока нет, — не стал врать Роман, и его тон из полушутливого стал серьезным. — Не стоит торопиться.

— Это тебе не стоит! Ты обжегся раз — теперь не торопишься! А каждая девушка хочет белое платье, фату и тому подобное, — заворчал адмирал, уже чувствуя обиду за будущую невестку.

— Пап, ты бы не вмешивался, — засмеялась Наталья. — Сами разберутся.

— Разберутся, как же, как вы когда-то… Давай уж кофе. Чего тянуть-то? Марина — юрист с высшим образованием, со стажем, пора и замуж.

— Я была уже замужем. И считаю, что Рома прав. — Марина чувствовала все большую симпатию к старику. И мама Романа ей нравилась, и молчаливый отец уже не казался таким хмурым. Он вернулся к столу и принял участие в общем разговоре.

— А что, мать, может, открыть шампанское по такому поводу? — предложил он, пригладив усы.

— Давай-давай, — засуетился дед. — А то смотрю, они уже перемигиваются, бежать от нас думают.

— Нет, что вы? Просто у меня в Павловске дело. Мне с братом надо встретиться. И в Питер потом вернуться. А Рома, может, еще и задержится.

— Я Марину к брату провожу и вернусь, — пообещал Роман, когда они уже выпили по бокалу шампанского.

Марина вытащила из сумочки мобильник. Так и есть — разряжен. Гриша, наверное, беспокоится.

Она тепло попрощалась с этими людьми, которые за одно утро стали ей почти родными, и последовала за Романом. Они обогнули дом и прошли по улице метров двадцать. Роман увлек ее под черешню за зеленым деревянным забором — ее раскидистые ветки выступали на улицу — и поцеловал.

— Испугалась моих?

— Конечно. Еще и врать пришлось. Я этого не люблю.

— В чем же вранье?

— Про наше долгое знакомство и будущую свадьбу. Я понимаю, это ты для меня… Чтобы мне не так стыдно было…

— Глупая. Ты что же думаешь, я познакомил тебя с дедом, женой назвал, только чтобы тебе не было стыдно?

— Но… это ведь не может быть всерьез!

— Почему?

— Потому что так не бывает!

— Бывает, как видишь. — Он склонился над ней, прижавшись щекой к ее волосам. — Бывает…

— Ромочка, мы знакомы один день, — шепотом сказала она, потому что слезы подступили к горлу. От счастья или от боли. — Разве так бывает?

— Я подожду тебя дома, — охрипшим от волнения голосом проговорил он. — В Питер поедем вместе.

— Хорошо. Пойдем скорее к Грише. Еще далеко?

— Нет. Твой брат живет здесь, — указал он кивком головы на дом за зеленым забором. Его хозяйка — Эмма Витальевна, наша хорошая знакомая.

— Ты!.. Ты! — Марина задохнулась от смеха и возмущения. — Значит, Гриша живет рядом с вами! А сказал, что далеко бежать по дождю! Заманил? Специально?

— Да. Заманил, — признался Роман и улыбнулся виноватой и обезоруживающей улыбкой. — Ты жалеешь?

Марина отрицательно качнула головой, ответила на его поцелуй и, выскользнув из объятий, открыла калитку.

— Пока.

— Я жду тебя.

Гриша был дома. Он тоже завтракал на веранде, которая была поменьше, чем у адмирала, но гораздо наряднее и такой чистой, словно ее скребли с утра до вечера. Брат показался ей похудевшим, но выглядел прекрасно в свои сорок четыре. Ни малейшего намека на лысину, никакого живота. Подтянутый, высокий. Волосы с проседью. И глаза какие-то другие. Молодые, что ли. Он крепко обнял и расцеловал Марину.

— Ну наконец-то! Я так рад тебя видеть. Повзрослела, похорошела! Совсем взрослая дама. Сколько же мы не виделись?

— Два года!

— Да, время летит. Но, хоть ты и дама, всыпал бы тебе по одному месту! Ты куда вчера пропала? Мобильный вне зоны. Что хочешь, то и думай! Я всю ночь не спал. Ждал, вдруг позвонишь, а я не услышу. Случилось что?

— Прости, Гришенька. Так получилось. Я же сказала, что приеду, как только смогу.

— Я даже Людке позвонил. Говорит: она к тебе поехала.

— Зачем ты еще и ее дергал?

— Я ведь переживаю, сестренка! Ты в чужом городе. В Питере полно отморозков! Нельзя так.

— Ну, прости еще раз. Ничего плохого со мной не случилось.

— Да, вижу уж, — улыбнулся брат, присаживаясь снова за стол. — Садись. Эмма Витальевна! — крикнул он в комнаты.

Эмма Витальевна оказалась худой седовласой женщиной без возраста. Ей можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет.

— Вот, познакомьтесь, моя сестра Марина, — произнес он и, к ее удивлению, привстал.

— Эмма Витальевна. — Женщина протянула руку и строго оглядела Марину. — Кофе будете?

— С удовольствием.

— Ну, рассказывай, сестренка, — сказал Гриша, когда хозяйка, налив им кофе, скрылась в комнатах. — Как там наши, как мама? Что у тебя нового?

— Мама ногу подвернула. Не сильно. Потому я вместо нее и приехала. Папа все на работе пропадает. Разрабатывает какой-то новый прибор. Ну, что еще? О том, что я разошлась с Валерой, ты знаешь.

— Знаю и не очень огорчаюсь. Он мне никогда не нравился. Ты достойна лучшего. Кстати, что за парень тебя провожал?

— Ты что, видел?

— Да уж, прости. Я все утро в окно выглядываю. А с этого места, — привстал он, — черешню хорошо видно. — Он улыбнулся.

Марина покраснела.

— Я тебя не осуждаю. Дело молодое!

— Еще тебе меня осуждать! — Она сразу повернула разговор в нужное русло. — Если бы ты не сбежал от жены, мне не пришлось бы мчаться в Питер, слезы ей утирать.

— А что вы так всполошились? Я семью на произвол судьбы не бросаю и от детей не отказываюсь.

— Но она маме позвонила, нажаловалась, запричитала. Мама — в нервы. Ты же ее знаешь. Стала бегать как сумасшедшая, магазины скупать, вот ногу и подвернула.

— Зачем магазины-то скупать? — не понял Гриша. — Дети мои ни в чем не нуждаются.

— Да это я увидела, когда приехала. Но Людка такого наговорила! Мама решила, что они с голоду пухнут!

— Ох, пухнут! — засмеялся брат. — Ты видела, как Людмила распухла? И Аленка в нее будет.

— Но мама этого не знала! Я и денег привезла — Мишке на учебу.

— Зачем? У Людмилы есть счет в банке. Я сам открыл. И кладу туда деньги регулярно. Только слежу, чтобы она снимала ровно столько, сколько требуется в месяц на семью, а не истратила все сразу на новую шубу. Она еще та транжирка! Сколько ни привози — все мало!

— Но она сказала, что ты уходишь из флота. И теперь будешь меньше зарабатывать.

— Господи! Ну и человек! Ее-то какое дело? Да сейчас у нее в банке столько, что хватит на учебу и Мишке, и Алене. Еще и останется. А что касается флота, то — да. Это был последний рейс. Уезжаю я.

— Куда?

— В Италию.

— В Италию? Я сегодня уже второй раз слышу об этой волшебной стране, — улыбнулась Марина. — Что-то тебя, брат, под старость в путешествия потянуло.

— Наоборот, сестричка. Всю жизнь путешествовал, а теперь хочу наконец нормально пожить: своим домом, с любимой женщиной.

— Она итальянка?

— Нет. Русская. Но живет в Италии. Знаешь, Маринка, я, похоже, впервые в жизни по-настоящему полюбил.

— А как же с Людой?

— С Людой все решено. Документы на развод я еще до того, как в рейс уйти, подал. На днях разведемся и уеду.

— Что она за женщина? Та, в Италии?

— Прекрасная женщина. Переводчица. Разведена. Живет с сыном. Молодая, твоего возраста. У нее уже есть вид на жительство. Если мы сразу зарегистрируем брак, я смогу легально работать.

— А где ты будешь там работать?

— Есть где. Мы уже все обсудили, просчитали. Думаю, со временем я буду зарабатывать намного больше, чем до сих пор.

— Свое дело откроете?

— Собираемся. У нее есть связи, сбережения. У меня тоже есть деньги… Да не в этом дело! Знаешь, я никогда не мог даже представить, что так бывает!

— Но с Людой у вас же тоже когда-то было…

— Так не было. Я вообще женился на ней только потому, что она забеременела. Не хотел поступать, как… В общем, ты понимаешь…

— Да, — вздохнула Марина и одобряюще улыбнулась. — Понимаю. Несмотря ни на что, я рада за тебя, Гриша. Любить — это большое счастье! Ты знаешь, мне показалось, что Миша и Алена не очень расстроены.

Брат кивнул и потянулся за сигаретами.

— Я с ними еще полгода назад поговорил, все объяснил, чтобы мать потом не переврала. Кажется, они меня поняли. Мы всегда были с ними друзьями, проблемы отцов и детей между нами не существовало. Я ведь мало дома-то бывал. А как приедешь на несколько месяцев, хочется не кричать да воспитывать, а лишь любить их. С Людой только ради детей и жил. У нее на редкость склочный характер.

— Но она любит тебя.

— Да никого она не любит, кроме себя! У нее и дети на втором месте после себя любимой! Вот почему она вам позвонила? Я ведь все ей честно объяснил! Я люблю другую женщину и не могу жить на два дома. Хотя для моряка такая жизнь — дело привычное. Но меня она не устраивает.

— А Люду устроило бы.

— Правильно, потому что ей не семья нужна, а видимость семьи! Ты нашу квартиру видела? Музей! Все, что подороже, в дом притащила! Барахла — в шкаф не помещается. А все ноет! Все мало.

— Ты знаешь, она такой стол к моему приезду накрыла, что я решила, точно — денег ни копейки. Артистка!

— Ну, за эти художества она получит.

— Ой, не надо, Гриш! А то получится, что я жаловалась. И остановилась я у нее!

— И денег привезла! Небось, все, что дома было, отдали. Святые люди!

— Да бог с ними, с деньгами. Мама так решила. Для внуков. Пусть!

— Ну что ж. Пусть так. А я тебе для вас передам. От меня.

— Что ты? Не надо.

— Еще как надо! Что бы такое маме купить? Посоветуешь?

— Не знаю.

— Ну, подумай, время еще есть.

Они проговорили с Гришей до обеда. За домом Эммы Витальевны была хорошенькая беседка. Они перебрались туда, Гриша открыл бутылку «Киндзмараули», и разговор продолжился. Марина не помнила, когда еще ей приходилось так душевно и спокойно говорить с братом. Он был старше ее почти на пятнадцать лет. После восьмого класса поступил в мореходку, Марина тогда только родилась. Для нее старший брат существовал в звонках, письмах, фотографиях, изредка он приезжал. Гриша был большой, как взрослый, но она могла говорить ему «ты». Он всегда привозил ей игрушки и книжки, водил в зоопарк, в цирк. Она гордо шагала рядом, держа брата за руку, а прохожие думали, что он ее папа. Однажды пожилая женщина в метро так и сказала: «Какой молодой папа». Они тогда смеялись всю дорогу. Марине было лет шесть, а Гриша был в парадной морской форме, с кортиком. Она уже знала, что кортики носят морские офицеры, и страшно гордилась Гришей. Только у нее одной во дворе был такой красивый взрослый брат, да еще и военный моряк. Принимая во внимание это обстоятельство, во дворе ее уважали и не таскали за косы, как других девчонок. Из разных плаваний Гриша привозил ей куклы. Таких кукол не было ни у кого: все заграничные, в красивых платьях. Некоторые куклы даже говорили, а одна, самая большая, и говорила, и ходила! Женившись, Гриша стал приезжать реже. И приезжал больше с семьей, сначала с маленьким Мишей, потом с двумя детьми. Марина любила племянников, но ей теперь не хватало того брата, который безраздельно принадлежал ей одной, пусть даже всего неделю. Может, из детской ревности, но Люда ей не понравилась, хотя тогда она не была такой толстой. Бабушке Вале она тоже не понравилась. Она назвала ее «клушей» и тихо добавила: «Бедный мальчик». Бабушка любила Гришу. Иногда Марине казалось, даже больше, чем ее, родную внучку. Но она не обижалась — Гришу нельзя было не любить.

Вино было уже выпито. Строгая Эмма Витальевна накрывала к обеду. У этой пожилой вдовы профессора, наполовину немки, все было в таком идеальном порядке, что даже цветы на грядке, казалось, росли строго по линии вверх, послушно и правильно. Но Грише нравились этот дом, опрятность вдовы. Он снимал у нее комнату в прошлый приезд, когда уже решил разводиться. И снова остановился здесь. Он хорошо платил и был у хозяйки на полном пансионе: с трехразовым питанием.

— Ты не хочешь рассказать мне о своем новом знакомом? — лукаво сощурил глаза брат.

— Не знаю, что рассказывать, — смутилась Марина. — Мы только вчера познакомились. Мне тоже раньше казалось, что так не бывает: так хорошо и так быстро.

— Настоящая любовь только так и приходит. Сразу и навсегда. Кто он?

— Тоже бывший моряк. Вернее, пока моряк. Скоро он уходит в море. Но в последний раз.

— Все мы так говорим: в последний раз. Море тяжело бросить.

— Он не очень любит морскую службу. Просто в семье у них все мужчины моряки. А он хочет чего-то другого.

— Понятно.

— Кстати, его родственники живут рядом с твоей хозяйкой. И даже знакомы с ней.

— О? Надо навести справки!

— Ничего не надо, Гриш. Ты прости, но мне пора бежать. Меня ждут.

— А обед?

— Я не хочу обедать. Попрощайся за меня с Эммой Витальевной. Пока! — Она чмокнула брата в щеку и побежала к калитке.

— Эй, погоди! — окликнул ее Гриша. — Ты когда уезжаешь?

— Завтра вечером!

— В котором часу?

— В половине десятого.

— К обеду я приеду с детьми повидаться и тебя провожу. Заодно маме подарок купим.

— Договорились!

Это она уже крикнула с улицы. Настроение было такое, что хотелось на крыльях лететь! У дома Роминого деда она замедлила шаг. Калитка была приоткрыта. Роман сидел на ступеньках. Почувствовав ее приближение, он повернул голову. Увидел ее, вскочил, лицо его осветилось улыбкой. И Марина почувствовала, как и ее лицо расплывается в улыбке, а губы растягиваются до ушей.

— Привет, — сказал он, подходя. — Я тебя ждал. Пойдем.

Он привычно обнял ее за плечи. Но не успели они сделать и двух шагов, как их окликнули.

— Вы куда? А обедать? — В калитке стояла его мама.

— Мам, мы пойдем.

— Только после обеда, — не терпящим возражений тоном ответила мама. — Давайте за стол. У меня все готово.

Она все-таки забежала к Люде. Правда, уже поздно вечером и лишь для того, чтобы переодеться. Та ревниво следила за ней взглядом, пока она, наскоро приняв душ, переоделась и, захватив зонт, умчалась, бросив на ходу:

— Завтра перед отъездом забегу за вещами.

Марина торопилась. Во дворе ее ждал Рома, к тому же начался дождь. Людка, конечно, возмутится таким невниманием, но она не обязана перед ней отчитываться. Все, что ей поручили, Марина выполнила. Но вытирать Людке сопли она не будет. Не деньги той нужны, а Гриша. А этого она ей дать не может. Да и не хочет. Брат наконец-то счастлив. А с той ли женщиной, с другой ли — какая разница. Может, это и жестоко так считать, но Марину никто не спешил успокаивать, когда муж бросил. Родители — понятное дело, но больше никто. Одна подруга даже заявила: сама, мол, виновата. А теперь она, как и брат, наконец-то счастлива и хочет успеть насладиться этим счастьем. У нее всего-то и осталось чуть больше суток.

После обеда у Роминых родителей они поехали в Пушкино. Обед прошел весело. Марина уже не вела себя так скованно. Адмирал шутливо ухаживал за ней и называл внучкой. Мама смеялась. Даже отец повеселел и рассказал пару старых флотских анекдотов. Марине он теперь не казался таким грозным, но все же его присутствие тревожило ее, тогда как другие члены семьи совершенно не смущали. На прощание дед и мама Романа расцеловали ее, а отец пожал руку. Мама всучила им с собой большой пакет еды, и Роману пришлось носиться с ним по всему Пушкину, пока они не проголодались и не устроили себе пикник в парке. Два раза они попали под дождь и к вечеру вернулись в Питер.

Роман жил на Васильевском острове. И они, заехав сначала к Люде, отправились к нему передохнуть. Они заранее решили погулять ночью по самой старой части Питера. Это была мечта Марины — увидеть, как разводят мосты, побродить по городу во время белых ночей. Приехав, она сразу узнала, что есть такая ночная экскурсия: автобусом или на катере. Будь она одна, то предпочла бы автобусную экскурсию. Она заканчивалась в половине шестого утра, а с шести уже начинало работать метро. Водная прогулка по Неве и каналам длилась всего два часа. Значит, потом останется время погулять до той поры, когда мосты снова сведут и они смогут вернуться на Васильевский остров. Это было так здорово и интересно! Никогда еще ее жизнь не была такой яркой, такой наполненной. Все происходило легко, само собой и именно так, как ей хотелось. Словно кто-то там наверху решил ее побаловать.

Роман жил в старом четырехэтажном доме, на последнем этаже. Две небольшие комнаты с узкими окнами и кухня, а из коридора тянулась лестница на чердак, где было еще одно помещение — студия. В студии стояли разного размера статуи, какие-то элементы незавершенных скульптурных групп, наброски на картоне.

— Что это? — заинтересовалась Марина.

— Мастерская. Раньше она принадлежала моей бабушке.

— Она… умерла?

— Да, уже давно.

— Она была скульптором?

— Да.

— Ух ты! А как ее звали?

— Ее имя тебе ничего не скажет. Она не была известным скульптором. Правда, две выставки у нее все же были.

— Это все ее работы?

— Почти.

— Мне вот эта очень нравится, — указала Марина на женскую голову с ниспадающими длинными волосами. Глаза женщины были закрыты, а красивые руки с изящными пальцами устремлены вверх, словно она пыталась что-то поймать. Запрокинутое лицо казалось отрешенным от всего и каким-то иступленно-возвышенным. Кроме этого, больше ничего не было: плечи, руки, шея — все тянулось из бесформенной глыбы, будто возникало из мрака.

— Она словно пытается что-то удержать или поймать, — шепотом сказала Марина. Она всегда чувствовала благоговение перед произведениями искусства.

— Мечту, — ответил Роман. — Эта работа так и называется — «Поймай мечту!».

— Твоя бабушка была очень талантливой.

— Да. Только это — моя работа.

— Да ты что! Тогда ты настоящий скульптор!

— Пока нет. Этому нужно было учиться, а не в море ходить.

— Тебе и сейчас не поздно учиться. Главное, что есть талант.

Роман смущенно улыбнулся. Но было видно, что похвала ему приятна.

— Ты кому-нибудь показывал свои работы?

— Нет. Нечего пока показывать.

— А что у тебя есть еще?

Роман показал несколько скульптур, некоторые из них не были закончены.

— Тебе нужно всерьез заняться этим.

— Возможно, — ответил Роман.

Они спустились в кухню и сели пить чай.

— Мне нужно открыть собственный бизнес, чтобы можно было жить нормально, содержать семью и заниматься любимым делом. Я не настолько одержим, чтобы голодать, холодать, лишь бы прославиться. Думаю, это останется лишь моим увлечением. Вот заработаю денег, построю огромный дом в Павловске, с парком, с бассейном. А в парке поставлю свои работы. Для потомков. Наши дети и внуки будут гордиться мной и говорить своим гостям: это скульптуры нашего деда.

Марина потупилась, услышав о детях, но Роман продолжал, ничуть не смущаясь:

— Под старость мы будем гулять с тобой в парке, сидеть на скамеечке. И смотреть на статуи богинь, которых я буду ваять. И ты будешь видеть себя всегда молодой.

— Ты будешь изображать меня обнаженной? — возмутилась она.

— Конечно! Где ты видела Венеру или Диану в джинсах? Разумеется, только обнаженной. Будешь мне позировать. Кстати, сейчас и начнем…

Потом они долго лежали на старой софе, одиноко стоявшей в комнате. Большие окна были едва прикрыты тонким тюлем, и мягкий вечерний свет освещал комнату.

— Удивительно, — произнес Роман, лаская ее руку, — ведь если бы ты не споткнулась, ничего бы этого не было. От каких же мелких случайностей зависит наша жизнь! Ведь я мог тебя не встретить, не узнать, пройти мимо…

Марина лежала на его плече. Ее голова быстро привыкла к этому изголовью, словно ничего удобнее в жизни нет. Она водила кончиками пальцев по его груди, изучая каждую впадину, каждый бугорок.

— Я тоже об этом думала. Ведь не вывихни мама ногу…

— А при чем здесь мама?

— Понимаешь… — И она рассказала ему о брате, о его любви, о маме. Так много и подробно о своей жизни Марина еще никому не рассказывала.

— Это Купидон бросил твоей маме под ногу банановую корку, — засмеялся Роман. — Современный мальчик. Стрелами он уже давненько не балуется. Видно, надоело. Научился у нынешних ребят!

Марина тихонько рассмеялась.

— Ты не хочешь спать? — спросила она.

— Нет.

— Мой муж всегда после… сразу засыпал.

— А я не буду! Я боюсь тебя оставить. Вдруг усну, проснусь, а тебя нет. И все это было сном.

— Ты знаешь, я тоже время от времени так думаю и боюсь этого. «Все слишком второпях и сгоряча…»

— «…как блеск зарниц, который потухает, едва сказать успеешь: “блеск зарниц”…»

— Да.

Роман привлек ее к себе:

— Марина, я тебя лю…

— Не надо, — закрыла она ему губы ладонью. — Не говори пока. Оставь на потом. Все слишком быстро. Мы знакомы только два дня.

— Я знаю тебя вечность!

— И у меня такое ощущение. Так хорошо не бывает — столько счастья сразу. Я боюсь спугнуть его. Не говори ничего…

— Хорошо, хорошо…

Они уснули и чуть не проспали время развода мостов. Едва успели перебежать Дворцовый мост и остановились на набережной.

— А кто сказал — не усну? — поддела его Марина. — Я на тебя понадеялась, ведь это последняя моя ночь в Питере. Посмотри, в чем я выскочила!

Она надела свитер прямо на голое тело, забыла сумочку и куртку.

— Ничего. Так даже лучше, — засмеялся Роман. — Если замерзнешь, я тебе свою ветровку дам. А деньги и расческа у меня в кармане. Много ли нужно влюбленным?

— Действительно! Все есть.

Они побродили по набережной, наблюдая развод мостов, потом любовались поющим фонтаном, недавно установленным на Неве вблизи Заячьего острова. Затем плыли по каналам на катере, укрывшись одним пледом, целовались под громкий голос экскурсовода из динамика, послушно поворачивая голову: направо, налево, поцелуй. И снова — направо, налево, поцелуй. И Марина подумала: если и есть на свете счастье, то оно плывет по Мойке в прохладе белой ночи!

— Ты знаешь, город ночью совсем другой. Я уже ходила по этим улицам, по набережной, стояла на мосту, смотрела на эти дома, храмы, купола — все было другим.

— Да, когда стоят белые ночи, Питер преображается. В этом и есть особая красота и большая загадка питерских ночей.

Потом они, подкрепившись кофе и пирожными со взбитыми сливками, прошли вдоль набережной канала Грибоедова, каждый мост приветствуя поцелуем. Под утро присели отдохнуть в небольшом уютном сквере возле Никольского собора.

— Марина! — торжественным голосом, дурачась, воскликнул Роман. — Перед этими святыми куполами обещай быть верной мне всю жизнь!

— Перестань! — испугалась Марина. — Нельзя так!

— Так ты не уверена в своих чувствах? Ну а я обещаю любить тебя всегда.

— Замолчи! Не накликай беду. Я и так все время боюсь, что это плохо закончится.

— Маринка. — Роман сжал ее холодные ладони и поцеловал одну, потом другую. — Я испугал тебя? Прости. Это я так бездарно пошутил.

— Не надо шутить, Ромочка, да еще в таком месте. Господи, прости нас грешных и не наказывай, — прошептала она еле слышно.

— А ты у меня, оказывается, богобоязненная. Ну что ты так всполошилась, маленькая? Не бойся. Я с тобой.

— Сейчас да. А когда я уеду?

— Хорошо, что ты сама начала. Я не хотел на тебя давить. Почему бы тебе не сдать билет и не остаться?

— Ну что ты? Я не могу.

— Почему?

— Меня дома ждут. И на работу нужно.

— Домой позвони. А с работой… Ты ведь все равно хотела уволиться?

— Зачем же я сейчас буду увольняться? Через неделю тебе в море уходить.

— Останешься в моей квартире — меня ждать. Хочешь, давай за неделю поженимся. Время еще есть. Если это для тебя важно.

— Нет, не важно.

— Мне тоже печать в паспорте не так и важна. Я хочу быть только уверен, что ты меня ждешь.

— Я могу ждать и дома. Так мне привычнее.

— Хорошо. Но задержаться на неделю ты можешь? Проводить меня в рейс?

— Мне же ехать надо, — шептала Марина, пока он целовал ее, но сопротивление ее быстро ослабевало.

— Возьми отпуск…

— Я его уже отгуляла. Эта неделя — за свой счет.

— Возьми еще за свой счет.

— Не знаю… хорошо, я попробую…

Марина так устала, что едва дождалась рассвета. Ей казалось, что она сейчас ляжет и уснет прямо на набережной. И через мост Лейтенанта Шмидта Роман перенес ее, почти спящую, на руках…

Марина нажала кнопку звонка и с нетерпением ждала, пока ей откроют. Людка определенно не торопилась. Наверное, Гриша уже здесь, и она опять ходит со скорбной миной. Марине так не терпелось поговорить с братом, поделиться своей безумной радостью: они с Ромой все решили!

Сейчас она позвонит своему директору и попросит продлить ей отпуск по семейным обстоятельствам. Надо только говорить грустным голосом и очень просить. Она никогда раньше этим не злоупотребляла, он должен поверить. Потом она позвонит маме и постарается рассказать ей все в двух словах. И в этот раз голос должен быть таким, каким он и есть, — счастливым. Тогда мама не будет настаивать на немедленном возвращении, а Гриша поможет успокоить мать. Потом Марина все расскажет брату, и он, если захочет, конечно, поможет ей перевезти вещи к Роме. Она запретила ему ехать с ней. Неизвестно, сколько времени понадобится на телефонные звонки, разговоры и сборы. Что же ему два часа в парадном ожидать? А к Людке приводить Романа Марина не хотела. Он так похудел за два дня — смотреть больно. Они, как двое сумасшедших, почти не спали и не помнили, что ели в эти дни. Марина уснула прямо у него на руках. Рома донес ее до дома, поднялся с ней на четвертый этаж, так что она даже не проснулась. А когда открыла глаза, он сидел рядом и держал в руках чашку кофе. Таких мужчин просто не бывает! О таких только в романах пишут. Но он и есть Роман. У нее роман с Романом.

Люда открыла, подозрительно поглядев на нее. А, плевать! Пусть думает что хочет.

— Гриша здесь? — спросила она, торопясь и снимая обувь.

— А что, здороваться с бывшей невесткой уже не обязательно? — недовольно бросила Люда.

— Ой, прости, задумалась. Здравствуй. — И, стараясь загладить неловкость, чмокнула ее в надушенную щеку.

— Он в детской, — примирительно ответила она, смягчившись. — Пусть поговорят. Я не мешаю. Будешь кофе?

— Буду.

Все последние дни она только и держалась на кофе.

В кухне на нарядных салфетках стояли чайный сервиз, торт и блюдо с бутербродами с красной икрой.

— Что, Гриша денег привез? — пряча улыбку, спросила Марина.

При муже, видимо, Люда не решалась разыгрывать бедность.

— Ага, — промычала она и налила кофе в крошечную чашку из китайского фарфора.

— Ладно, Люда, хватит киснуть. Ты ведь прекрасно знаешь, Гриша вас не оставит. Так что отпусти его по-доброму. Тебе же лучше будет. Ты молодая еще, красивая, жильем и материально обеспечена. Захочешь, сто раз замуж выйдешь.

— Угу. Ты вон и моложе, и стройнее, и не бедная. Что ж не выходишь?

— Кто тебе сказал, что не выхожу? Как раз собираюсь. Я за вещами приехала.

— Поезд, ты говорила, вечером.

— А я никуда не уезжаю. Я к мужу переезжаю.

— А! Вот оно что! А я-то думаю, где ты все дни пропадаешь? Неужто по городу столько ходишь?

— Я, кстати, по городу и ходила.

— Но не одна?

— Да, не одна.

— Значит, ты к нему сюда приехала. А я решила, из-за нас… — Люда с оскорбленным видом поджала губы, возмущенная вероломным поведением Марины.

— И из-за вас тоже. — Марина поднялась, поблагодарила за кофе и пошла в детскую.

— Здравствуй, Гриша, — поцеловала она брата, войдя. — Не помешаю?

— Нет, мы уже обо всем поговорили. Можно пить чай.

— Вы идите, а я уже выпила.

Брат с племянниками отправились в кухню. А Марина стала складывать вещи. Косметичка в сумочке, не забыть взять зубную щетку и белье. Она закрыла замки. Ну, кажется, все, ничего не забыла.

— Куда ты, Гриша? Чай стынет, — услышала она Людкин голос.

— Ничего, я холодный попью.

Брат зашел в комнату и, закрыв дверь, присел на диван.

— Собралась?

— Да, — улыбнулась Марина.

— Людмила мне сказала. Ты правда переезжаешь к нему?

Она кивнула.

— Решила остаться?

— На неделю. Провожу Рому и вернусь. Гриша, не говори ничего. — Она вскочила и присела рядом, прижалась к плечу брата. — Я так счастлива! Не останавливай меня!

— Ладно… Но я должен рассказать тебе одну историю.

— Что за трагизм в голосе? Плохого и слушать не хочу. Хватит его с меня.

— Если я это скрою от тебя, ты сама мне потом не простишь.

— Что-то случилось?

— Это случилось уже давно, — начал он, помолчав, словно собираясь с мыслями. — Дело в том, что я тебе не совсем родной брат. Вернее, я тебе брат только по матери.

— Тоже мне секрет Полишинеля! Да я эту историю от бабушки Вали давно знаю. Странная привычка у нас в семье, все всё знают — но секрет.

— Просто не хотят пустой болтовней маму расстраивать, — сердито ответил Гриша. — Ну, раз ты все знаешь, то к лучшему. Я это узнал не от мамы и не от бабушки Вали, и совсем не тогда, когда они решили посвятить меня в тайну моего рождения. Мне это поведала вторая моя бабушка, вернее — третья, мать моего родного отца. Мне тогда было лет шесть, и я уже жил с мамой, папой и его родителями в городе, в нашей квартире. Но на лето меня привозили в Калиновку. Все-таки я там провел все свое раннее детство. Бабушка Тома с дедом Антоном по мне очень скучали, да и я по ним…

…После большого города Грише было привольно в Калиновке. Здесь все осталось прежним: его комната, его велосипед, игрушки, друзья во дворе. Нельзя сказать, чтобы в детстве он не слышал пересудов за спиной о том, что растет без отца. Он спрашивал деда и бабушку о папе. Они всегда говорили одно и то же. Дескать, уехал далеко, но он любит Гришу и обязательно вернется. И когда ехидные соседки спрашивали: «Гришенька, мама приезжала?» — «Да». — «А папа?» — «Папа скоро приедет», — гордо отвечал мальчик и чистым детским взглядом заставлял сплетниц прикусить злые языки.

— Нет у тебя никакого папы! — иногда кричал ему какой-нибудь соседский мальчишка, и Гриша кулаками доказывал обратное.

Он ждал папу долго и терпеливо. И дождался. Папа приехал, поднял его на руки, прижал к себе. Его папа был самый лучший!

И вот как-то в свой первый после городской жизни приезд к бабушке Томе, гуляя по улице, Гриша заметил странную женщину. Она смотрела на него так пристально, что ему стало неловко. Женщина была уже не молодой, с жалобно сморщенным лицом, и смотрела на него так, словно собиралась заплакать. Он хотел было пробежать мимо, но женщина удержала его, схватив за руку.

— Погоди, малец. Ты — Гриша?

— Гриша.

— Гриша! Дай хоть посмотрю на тебя. Вырос как! И глазенки те же, и волосы, как у папки.

Это Грише уже понравилось. Он любил папу и хотел быть на него похожим. Правда, все утверждали, что он похож на маму. А вот эта тетенька думает иначе.

— Ты теперь в городе живешь?

Он кивнул.

— Ну и как, не обижают тебя там?

— Нет, — заулыбался Гриша, — что вы, тетенька.

— Не тетенька я тебе, а бабушка, — заплакала женщина. — Родная бабушка. Ой, знала бы я, что так все обернется! Да разве ж бы я Аню-то не признала! Все для него, для сыночка старалась. Не хочет, думаю, и не надо. Его дело. Против совести пошла ради него. Суда людского не побоялась, а про Божий суд забыла. Женись он тогда, вернулся бы домой или хотя бы приезжал каждый год, как другие. Аня ему не позволила бы стариками брезговать. Всегда совестная была. А теперь что? Одна как перст. Старика схоронила. Сын и думать забыл. За семь лет два раза только и приехал. Дождусь ли теперь? И внучка не вижу. Чужие люди растят!

Она так причитала и заливалась слезами, что маленькому Грише стало ее жалко. Он ничего не понял про эту тетеньку, про ее сына и внука, но природная доброта побудила его погладить бедную женщину по склоненной голове.

В ответ на эту детскую ласку женщина принялась целовать его перепачканные руки и совать Грише деньги.

— Возьми, возьми, внучек, — засовывала она ему в карманы скомканные бумажки. — Купи себе что-нибудь от бабы Вари. Тамаре только не говори, осерчает. — Она несколько раз торопливо поцеловала его в макушку и ушла.

Про Тамару Гриша понял. Эта странная женщина дала ему денег на игрушку, но просила не говорить бабушке Тамаре.

На следующий день Гриша решил пойти в магазин и купить всем подарки. Денег баба Варя дала много. Почти тридцать рублей. Гриша уже разбирался немного в том, что сколько стоит. И знал, что ему могут купить, а что нет, потому что дорого. Он не собирался тратить все деньги на себя, хотел одарить подарками всех — маму, папу, бабушку Валю, бабушку Тому и обоих дедушек. У него столько денег! Можно, наверное, весь магазин скупить.

Но до покупок дело не дошло. Бабушка Тома решила постирать его штанишки и вытряхнула оттуда все.

— Боже мой, это откуда? — испугалась она. — Гришенька, где ты это взял? Неужто украл?

— Вот еще, — обиделся Гриша, который хорошо знал, что воровать плохо, а тех, кто ворует, называют ворами и сажают в тюрьму. — Мне баба Варя дала.

— Какая еще баба Варя?

— Та, которая своего старика схоронила, — повторил он услышанное, — а еще к ней сын не ездит и внука чужие люди растят.

Бабушка Тома чуть на пол не села, услышав такое.

— Она сказала, что она — моя родная бабка, — вспомнил вдруг он. — Баб Том, а разве бывают три родные бабушки?

— Не бывает, — пришла в себя бабушка, — конечно, не бывает. Она… не в себе. Понимаешь?

— Ненормальная, что ли? — недоверчиво спросил Гриша. Он слышал, что бывают люди ненормальные, но никогда их не видел.

— Да. Знаешь что, не разговаривай с ней больше.

— А если она подойдет?

— Скажешь ей, что у тебя все есть: и мама с папой, две бабушки и два деда. Полный комплект. И никто тебе больше не нужен. Хорошо?

— Ладно. А игрушки мы купим? И еще я хотел всем подарки.

— Купим, обязательно купим. Вот дед с работы придет и поведет тебя в магазин. А эти деньги я ей верну. Ладно?

Гриша покивал, соглашаясь, но с этого дня в его маленькой голове поселилось смятение. Вечером, когда уже лежал в постели, он слышал тихий разговор бабушки Томы с дедом. Дедушка купил ему пистолет и машинку, разрешил выбрать подарки маме с папой и бабушке Вале с дедушкой, но себе и бабушке Томе почему-то ничего не купил. Гриша лежал, крепко закрыв глаза, и чутко прислушивался к разговору.

— Ты представляешь, на улице подошла… Плакала… деньги совала… говорит — сын не приезжает, а внука чужие люди растят… Дошло наконец… Набожная стала… Грехи замаливает… А тогда, помнишь: мой Валя ничего с ней не имел… Сами со своей Аней разбирайтесь… Я ей деньги вернула и велела за пять верст Гришу обходить. Поздно спохватилась!

Гриша понял, что баба Варя знает, что он все рассказал о ней, и ему стало стыдно, словно он донес на нее. И еще Грише было ее жаль…

Второй раз он увидел бабу Варю через три года. Он уже закончил второй класс и снова приехал на лето в Калиновку. За эти годы из отрывочных сведений Гриша составил себе некую картину, в которой не хватало несколько элементов. Он считал, что баба Варя что-то знает о нем, что-то очень важное. Никого из родных он не стал тревожить своими вопросами. Потому что помнил, как испугалась бабушка Тома. И потом, она просила забыть все и ни в коем случае никому не рассказывать, даже маме.

Но Гриша не забыл. Здесь была какая-то тайна. И ему ужасно хотелось ее раскрыть. Он увидел бабу Варю, когда она шла из церкви, и тайком пошел следом. Идти пришлось долго, почти полчаса. Баба Варя шла медленно, тяжело ступая, вздыхая и кряхтя. Она дошла до старого дома за дощатым забором и, открыв калитку, скрылась во дворе. Гриша немного подождал и тоже вошел. Двор зарос густой травой, забор покосился, но сам дом был чисто выбелен, а наличники недавно покрашены. Гриша подошел к двери и постучал.

— Кто там? — раздался старческий голос.

— Это я, Гриша, — громко сказал он, хотя ноги подкашивались от страха.

— Кто?! — Дверь отворилась, и баба Варя, не веря своим глазам, всплеснула руками.

— Гришенька, внучек! Пришел! Ну, проходи, проходи, родной! — Она провела его в комнату и усадила на диван. — Дай хоть поглядеть на тебя. Вырос-то как! Большой стал. Вот бабку-то обрадовал! А у меня, знаешь, вареники с вишнями есть. Свеженькие. Утром лепила. Хочешь?

Гриша кивнул, рассматривая комнату.

— Сейчас, сейчас, милый, я тебя попотчую, — суетилась бабка, накрывая скатертью стол.

Гриша встал и прошелся по дому. Комнат, кроме кухни, было всего две: одна с большой кроватью, сундуком и образами святых на стене, в углу висела лампада перед иконой. Другая комната, где бабка накрывала стол, большая, в три окна, с диваном и буфетом. На буфете стояла фотография моряка: молодой светловолосый парень в бескозырке. Глаза серьезные, смотрит строго.

— Кто это? — спросил Гриша.

— Так это ж Валя, — ответила бабка. — Сынок мой, Валентин. Папка твой.

Гриша ничего не ответил. Что-то подобное он ожидал услышать. И он уже умел владеть собой.

— Садись, Гришенька, садись. — Баба Варя поставила перед ним махотку с теплыми варениками. — Вот и молочко. Утром покупала.

Гриша стал есть, обдумывая услышанное. Вареники были вкусные, а Гриша на аппетит никогда не жаловался. Баба Варя сидела рядом и, подперев щеку, не могла наглядеться на внука.

— Вкусно? Ешь, ешь еще. В сметанку макай.

— А где он сейчас? — мотнул головой Гриша в сторону портрета.

— Кто ж его знает! — горестно вздохнула бабка. — На флоте служит. А где — не скажу. Последний раз открытку еще в прошлом году присылал. С Дальнего Востока. Носит его по чужим краям, а к матери все некогда. Не женится никак. Может, если бы женился, приехал…

Грише было стыдно спрашивать, почему же он не женился на его маме, и он сказал иначе:

— У меня есть папа — папа Петя. Он меня любит. И я его. У нас фамилия одна и отчество у меня — Петрович.

— Знаю, внучек, знаю. Видать, хороший человек, коль чужое дитя пригрел. Только он не родной тебе папка. А родной — мой сын, Валя.

— Что ж ваш Валя никогда ко мне не приходил? — не выдержал Гришка и, увидев, как сморщилось лицо у бабки, вскочил, вытирая рот. — Я пошел, спасибо!

О том, что он приходил к бабе Варе, Гриша никому не сказал. Но с этого дня стал интересоваться морем и кораблями. Родители поощряли его новое увлечение. Папа купил ему прекрасную книжку — энциклопедию, где были изображены и описаны все известные морские суда, от древних до современных. Дедушка привез ему из одной поездки настоящую модель парусника, и он всегда висел на стене напротив его кровати. Гриша по-прежнему любил гулять с отцом, ходить с ним в музей или в кино, но слова бабы Вари о том, что он «чужое дитя пригрел», прочно врезались в память мальчика. Время шло, Гриша рос, но у него была своя тайна: летом, отдыхая в Калиновке, он тайком приходил к бабе Варе. Сначала потому, что там он мог поговорить о том, о чем не мог говорить ни с кем. Когда подрос, стал помогать. Баба Варя старела, а помочь было некому. Гриша жалел ее. Его неведомый отец бросил ее так же, как и его. И с каждым приездом в мальчике теплилась надежда: что, если этим летом загадочный моряк, его отец, приедет повидать старую мать? И еще его детскому сердцу не хотелось верить, что родной отец, храбрый моряк, добровольно отказался от сына. Наверное, отец выполняет какое-то важное правительственное задание, как Штирлиц, и ради этого жертвует всем.

Он любил военные фильмы о разведчиках и моряках и представлял себе, что, когда вырастет, станет моряком и однажды на войне встретит своего отца. Тот сразу же узнает его, обнимет, скажет: здравствуй, сынок!

Гриша стал заниматься спортом, обливаться холодной водой, соблюдал строгий распорядок дня. Шел спать ровно в десять ноль-ноль, даже если шел фильм «Подвиг разведчика», вставал в семь. Родители не могли нарадоваться, дед хвалил его, одна только бабушка Валя наблюдала все это с тревогой. А Гриша просто готовил себя к военной службе. В начале восьмого класса он объявил родителям, что после его окончания намерен поступать в мореходное училище в Ленинграде. Мама опешила. Они мечтали дать сыну высшее образование. Папа полагал, что Гриша захочет стать инженером, возможно, будет проектировать свои любимые корабли. Мама вообще не могла представить себе, что ее маленький сын через год будет спать в казарме и носить форму. Она-то надеялась, что институт с военной кафедрой убережет его от армии. А он сам туда рвется. Один только дед Андрей одобрил его решение и наказал родителям не мешать сыну. А дед Андрей был директором комбината, он пользовался непререкаемым авторитетом, и не только у себя на работе.

Бабушка Валя была другой. Она писала детские книжки, и Гриша часто засыпал под ее рассказы. Маленьким он любил залезать к ней на колени и просил:

— Бабушка, насочиняй мне.

И бабушка Валя начинала сочинять. Иногда сразу в стихах. И так складно у нее получалось, что Гриша только рот открывал от удивления. Потом она спускала его с коленей и говорила:

— Теперь погоди, мне все это записать надо, а то забуду. — И начинала печатать на машинке.

— Зачем ты записываешь, бабушка? — спрашивал он.

— Тебе было интересно?

— Да.

— А как ты думаешь, другим детям тоже будет интересно? — Да.

— Тогда мне надо записать все, и получится вот такая красивая книжка! Все дети смогут на ночь ее посмотреть, а мамы им почитают.

Бабушка Валя была его лучшим другом с детства. Ей он мог довериться во всем, и она никогда не выдавала его секретов. И только бабушка Валя догадалась, откуда ветер дует, когда он так внезапно заболел морем. Они поговорили с ней. Гриша честно передал ей все, что узнал от бабы Вари, а она, в свою очередь, рассказала ему то, что ей было известно от Ани. Все точки над «и» были расставлены. Гриша теперь знал, что отец ушел от них еще до его рождения. Но желание найти отца не ослабло.

— Что ж, делай, как решил, — сказала ему бабушка Валя. — Только маму не тревожь. И помни, отец тот, кто вырастил.

— Я знаю. Мой отец — папа Петя. Но этого Валентина я должен найти. Хотя бы ради бабы Вари.

Гриша немного лукавил. В душе он надеялся, что, стоит отцу увидеть его таким, какой Гриша стал, и он будет гордиться им…

Гриша замолчал и задумчиво посмотрел на Марину.

— Может, зря я так подробно.

— Нет, что ты, рассказывай дальше. О таких подробностях мне бабушка не говорила. Так, в общих чертах. Я не знала, что ты хотел его разыскать. Ну и что? Нашел?

— Нашел. Когда уже стал офицером. Вернее, чуть раньше. Я узнал, что он служит в Мурманске, и попросился туда же. Я успел побывать дома и съездил в Калиновку. Там я сказал бабе Вале, что скоро увижусь с ним. Она попросила ему кое-что передать. Так, ерунда, гостинцы всякие. Мне это было даже на руку: я словно выполнял ее поручение. Прибыв в часть, я выяснил его адрес и телефон. Сначала позвонил: представился и сказал, что у меня есть передача для него. Он велел мне прийти вечером к нему домой.

…Гриша невероятно боялся этой, пожалуй, самой важной в его жизни встречи. Он шел по темной улице, под новенькими ботинками поскрипывал снег. Ветер холодом обдувал лицо. Но он ничего не чувствовал. Сейчас он увидит своего родного отца! Сознание этого вытеснило все другие мысли. У парадного он на минуту остановился, потопал ногами, стряхнул с себя снег и, глубоко вздохнув, открыл входную дверь.

На звонок дверь отворилась, и Гриша сразу увидел его. Высокий, одного с ним роста, плечистый и плотный. Русые волосы коротко, по-военному, острижены, глаза холодные, упрямый подбородок, флотские усики над сжатыми губами. Он был в форме, Гриша вытянулся в струнку и гаркнул:

— Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга!

— Здравствуйте, товарищ лейтенант.

Он прикрыл дверь в комнату.

— Ну, что там у тебя?

— Велено вам передать! — отчеканил Гриша.

— Ну, проходи, раз велено. Да не туда! В кухню проходи.

Гриша снял головной убор и зашел в чистую просторную кухню. Посылки он поставил на табурет и во все глаза смотрел на отца. Радость от долгожданной встречи теснила, распирала грудь, так что лицо едва не расплывалось в улыбку.

— Что там? — кивнул он на пакет.

— Не могу знать! — радостно сказал Гриша.

— Да? — недоуменно поднял брови отец. — А от кого, знаешь?

— Так точно! От матери вашей. От Варвары Ивановны.

Отец поморщился и покосился в сторону закрытой двери.

— Да не ори так! Не на плацу. Ну и как мать?

— Нормально. Болеет только. Кланяться просила. В гости ждет. И вот еще. — Гриша достал из внутреннего кармана письмо. Он знал, что в этом письме было и про него.

Но отец не стал читать его, а просто спрятал в карман.

— Так ты тоже, видать, оттуда?

— Так точно, товарищ капитан второго ранга! Из Калиновки.

— Земляк, значит. А в Мурманске служишь или проездом?

— Так точно, служу. Прибыл в воинскую часть.

— Ну, молодец, что прибыл. Нам пополнение нужно. — Он выдержал паузу и, вероятно, счел разговор законченным. — Спасибо за посылку, товарищ лейтенант. Можете быть свободны.

Гриша опешил. И отметил, что капитан ни разу не подал ему руки.

— В чем дело, лейтенант? — Кустистые брови снова поползли вверх. Он смотрел на Гришу с хмурым непониманием, видя, что тот не двигается с места. — У вас что-нибудь еще?

Гриша не мог уйти, ничего не сказав. Он понимал, что, если сейчас смолчит, второй возможности может не быть. Но заготовленные слова: «Здравствуй, отец» — застряли у него в горле.

— Да, — хрипло выдавил он.

— Что?

— Еще велено привет вам передать. От сына…

— От какого сына? — понизил голос капитан. — Ты что несешь, лейтенант?

— От вашего сына, Григория, — глухо повторил он. — Он тоже в Калиновке живет.

Капитан с минуту сверлил его холодным взглядом, но Гриша глаз не опустил.

— Запомните, лейтенант, — спокойно проговорил наконец он. — Никакого сына Григория ни в Калиновке, ни где-нибудь еще у меня нет. Вам ясно?

— Так точно!

— Идите. И не говорите никому этой ерунды. Вам ясно?

— Так точно!

Гриша вышел на улицу. Снова шел снег. Он брел назад в общежитие. Ветер бросал в лицо мокрый снег, и, только дойдя до здания, он понял, что плачет. В этот вечер Гриша впервые в жизни напился.

— И он так и не узнал, что это ты? — Марине было до слез жаль брата, она присела рядом и обняла его за плечи.

— А письмо? Конечно, он понял, когда прочел его. Но никогда даже не подошел ко мне.

— А вы еще виделись?

— Виделись! — фыркнул Гриша. — Я год служил под его командованием!

— Да ты что? И как?

— Нормально. Сначала, конечно, расстраивался. Потом привык. Решил, раз я ему не нужен, на фиг он мне.

— И он ни разу не захотел с тобой поговорить? Что же он за человек?

— Карьерист. Он и женился-то по расчету. Тесть его в больших чинах был — вот и карьера. На корабле его не любили. Перед начальством прогибался, с подчиненными был груб, несдержан. Знай все, что он мой отец, мне было бы стыдно. Меня он, правда, не гнобил, как других, но и не поощрял. А через год подал рапорт на мое повышение с переводом на другой корабль. С глаз долой. Но я не в претензии. Он нашему отцу в подметки не годится как человек. А как командира его ценили. Этим переводом он мне даже услугу оказал. Я попал в хорошее место, на приличную должность. Даже следующее звание досрочно получил.

Марина крепче обняла брата и прижалась к нему.

— Не расстраивайся, Гришенька, мы тебя любим. А он пусть локти кусает, что от такого сына отказался. Ты ради него моряком стал.

— Что моряком стал, не жалею. А вот с женитьбой — это, скорее, из-за него. Я ведь жениться не собирался. Так, гулял с Людой. Она у нас в военном ателье работала. Раз приходит ко мне и говорит: «У нас сын будет». Хотел я было ей ответить, чтобы сама с этим разобралась. Я за ней не бегал. Сама ко мне в общагу приходила. А потом думаю: что ж я, как он, своего сына брошу? И женился!

— Потому что ты — не он. Не грусти, брат. Еще неизвестно, кому повезло! И есть ли у него дети? А если есть, но такие, что не дай бог! Может, он уже сто раз пожалел. Но поезд ушел.

— Да, насчет поезда, — усмехнулся Гриша. — Может, ты все-таки поедешь домой?

— Ты чего, Гриш? Мы ведь решили. Я хочу побыть с Ромой.

— У вас все так серьезно?

— Серьезнее не бывает.

— Э-э, сестренка! Ты не замуж ли случайно собралась?

— Пока нет, — улыбнулась Марина. — Но предложение уже поступило.

— И ты всерьез об этом думаешь? Вы же только познакомились.

— Да. Это и пугает. Понимаешь, мы так мало знакомы, а ощущение… словно я знаю его всю жизнь.

— Это несерьезно, Марина.

— Да? А кто говорил, что настоящая любовь только такой и бывает?

— Ты действительно любишь его? — почему-то встревожился брат.

— Думаю, да, — осторожно сказала Марина, и лицо ее озарилось улыбкой. — Точно да! Очень люблю, Гриша! Он такой… необыкновенный! В жизни таких не бывает! Когда ты с ним познакомишься, сам увидишь. И семья у него хорошая…

— Вот насчет семьи, — прервал ее Гриша. — Помнишь, я сказал, что моя хозяйка всех соседей знает. Она мне про его семью и рассказала.

— И что? У него приличная семья! Дед — адмирал.

— Знаю. Адмирал Вишневецкий. Мировой мужик. Я служил и под его командованием тоже.

— Видишь, а его родители…

— Погоди, Марина. Дай сказать, — остановил ее Гриша. — Уф! Даже жарко стало! Как это все нелепо. Послушай. — И он стал говорить очень медленно, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Я очень хорошо знаю, кто зять адмирала Вишневецкого. Капитан первого ранга Серебряный. У него двое сыновей. Роман — младший.

— Ну и хорошо, — нетерпеливо бросила Марина, не понимая, куда он клонит.

— Маринка, ничего хорошего в этом нет! Валентин Серебряный — мой родной отец. И твой Роман доводится мне сводным братом.

Марина собиралась что-то сказать, но после этих слов застыла с открытым ртом. Только дышала часто-часто.

— Погоди… Я ничего не понимаю… Он тебе — брат… И ты мне брат… Он что, и мне брат? — бормотала она, пытаясь выстроить в голове путаную картину их родства. — Нет, погоди… Но он мне не кровный родственник! — закричала она. — У нас разные мамы и папы! Господи, я так испугалась! Значит, Валентин Степанович — твой отец? Ты знаешь, мне он тоже не понравился. Но, уверяю тебя, Рома совсем не такой. Он порядочный, даже благородный. Он похож на свою маму и на адмирала.

— Не волнуйся, я верю, — похлопал Гриша ее по руке. — Просто, если ты выйдешь за него замуж, мама все узнает.

— Что узнает?

— Что он — сын Валентина. Более того, ей, возможно, придется с Валентином увидеться. Ты подумала, каково ей придется?

Марине вдруг вспомнился сон — бабушка качает головой: «Это тебе, внучка, счастье. А матери как?»

— Нет, Гриша. Я об этом не подумала. Но ведь я и не знала.

— Я не представляю, как она это перенесет. Ты ведь знаешь, какая она нервная и какое у нее сердце? А вдруг она еще любит его?

— Да ну? Она любит папу.

— Однако ведь не зря в нашей семье эта тема всегда была под запретом, хотя все всё знали, как ты говоришь. Бабушка Валя, умнейшая женщина, когда-то просила меня ни о чем не спрашивать маму. Как думаешь, почему? Потому что тема эта до сих пор больная. Он не просто бросил, он опозорил, отказался от нее. Родители мамы ходили к его родителям, просили повлиять на сына. Представляешь мамино унижение? Я помню его глаза, когда он мне, своему родному сыну, сказал, что нет у него никакого сына Григория!

— Бедная мама, — прошептала Марина. — Я никогда не думала, что это было так… ужасно… Но мы же можем что-то придумать, чтобы они никогда не встретились?

— Если ты выйдешь замуж, она все равно узнает. Догадается по одной фамилии.

— А если я не буду менять фамилию? — наивно, как ребенок, спросила Марина. Она хваталась за соломинку, как утопающий.

— А твой муж тоже сменит фамилию? Или ты попросишь его отказаться от родителей?

Марина приложила ладонь ко лбу. Лицо горело, а рука была ледяная.

— Ты прав. Ведь Рома тоже Серебряный.

— Да твой Рома, может, и золотой! — не выдержав, закричал Гриша. — Но у него есть отец, и с этим ничего не поделаешь!

— Значит, ты считаешь, что мне нужно с ним расстаться, — ровным, словно помертвевшим голосом сказала она.

— Я не знаю, как тут быть, сестренка. Я все тебе сказал, а ты уж сама решай. — Он тяжело поднялся. Поцеловал ее в макушку и ушел в кухню.

А Марина видела перед собой лицо Романа: каким увидела его впервые в электричке, в отблесках огня у камина, ранним утром с букетом полевых цветов, в сумерках белой ночи. Видела его ореховые глаза, чувствовала прикосновение губ, слышала его насмешливый голос. Боже мой! Ну почему, почему?

Она пошла в ванную и встала под тугие струи воды. Значит, не случайно она все время боялась, что может что-то случиться. Все было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Вчера вечером они одновременно вспомнили строчки из «Ромео и Джульетты», не догадываясь, что это о них. И действительно:

Она шептала шекспировские строки, чувствуя, как слезы подступают к горлу. «Рома, Рома, ну почему ты — Серебряный! Лучше был бы кем угодно, хоть беспризорником бесфамильным!» Как ему сказать? Как объяснить? Пожалуй, молодым людям из Вероны было даже легче — все-таки мама Капулетти не была влюблена раньше в папу Монтекки и не рожала от него внебрачного ребенка. Слезы текли у нее по лицу и тут же смывались струями воды. Вода стекала по ее телу, и казалось, что все это — ее слезы. Реки слез. Что она еще может, кроме как плакать? Так хочется быть счастливой. Просто — быть счастливой. Это же так немного! Только Рома и их любовь. Больше ничего не надо. Ничего. Пусть у нее нет любимой работы и своего дома, пусть у нее никогда не будет детей, но Рома-то есть! И теперь отказаться от него? Уехать навсегда только потому, что Ромин отец когда-то предал ее маму?

Она вспомнила суровое лицо и кустистые седые брови капитана. Вспомнила, как он напугал ее сразу. Даже потом, когда они пили шампанское, она чувствовала себя с ним неловко. Он сразу ей не понравился. Неприветливый и хмурый. Да ее отец в сто раз лучше! Видела бы мама, каким он стал, перестала бы жалеть о прошлом.

Но может, она и не жалеет совсем? Может, это только их с Гришей глупые страхи? Перед глазами возникло мамино лицо, такое, каким оно было в день ее отъезда. Светлые встревоженные глаза, вечное чувство вины перед всеми — Гришей, папой, Людой, внуками. А теперь еще и перед ней? Да мама даст себя живьем сжечь, лишь бы дочь была счастлива! Однако нужно ли ей такое счастье? Разве нельзя, чтобы все были счастливы — и мама, и они с Ромой? Прошлое, прошлое, прошлое… Прошлое изменить нельзя. Можно простить обиды, можно — забыть, но изменить… Что она, Марина, может сделать? Убедить маму? Убить Валентина? Сказать: «Рома, прости, но твой отец — подлец!» или: «Мама, забудь старые обиды и пожми руку капитану Серебряному». Нет, она не может так поступить!

У всех есть прошлое: радостное, печальное, плохое или хорошее. Не будь Гриши, мама, возможно, давно излечилась бы от своей старой раны. Но он — вечное напоминание об этом. Гриша, милый Гриша, именно он самим своим существованием делает невозможным ее счастье. Она не сможет ничего объяснить Роме. Как не сможет рассказать об этом маме. Гриша прав. Если даже она выйдет замуж и будет делать все возможное, чтобы их родители не встретились, правда все равно выйдет наружу. Имя ее мамы, возможно, и не насторожит отца Романа, но фамилия и отчество Ромы наверняка заинтересуют маму. А если у них с Романом будут дети? Она ведь не сможет вечно лгать всем: маме, мужу, его родным. Что они в состоянии теперь изменить, даже если бы хотели? Даже если бы мама все давно забыла, и то ей было бы больно и неприятно. Но Марина чувствовала, что мама не забыла. Она очень любила этого человека. Так, как теперь любит сама Марина. И ей было так же больно, как сейчас Марине. Валентин Серебряный бросил маму, поступил с ней подло. А Марина из-за той старой подлости вынуждена нанести душевную рану его сыну — человеку, который ни в чем не виноват, ведь родителей не выбирают. Милый бедный Ромка! Как ей жить без него? Зачем она только приехала в Питер!

Марина медленно, как во сне, намыливает голову. Она не может заставить себя отказаться от Романа. Не может и все! Поговорить с папой? Он должен понять ее. Но нет. Она поставит его перед выбором: Марина или мама. Имеет ли она право подвергать его такому испытанию? Если он встанет на сторону мамы, то всю жизнь будет винить себя за то, что испортил жизнь дочери. А если на ее… Марина даже замерла, не ощущая того, что вода стала слишком горячей. Если он выберет ее… Такое решение может разрушить жизнь всей семьи. Нанести непоправимый вред отношениям между родителями. Это убьет папу. Никого и ничего в своей жизни он не любит так, как маму. Значит, личное счастье Марины может быть достигнуто только ценой покоя и счастья близких…

Ей стало жарко под душем, и она закрыла горячую воду. Холодная вода освежила ее и привела в чувство. Хорошо, что Гриша все ей рассказал! Марина вышла из-под душа и долго растиралась полотенцем. Она была совершенно спокойна. Решение было принято…

Марина потратила еще около часа на сборы. Потом пошла в кухню, где сидели Гриша с женой. Дети смотрели фильм по телевизору и не тревожили родителей.

Люда утирала слезы платочком. Гриша был мрачен. Господи! И тут драма.

— Давайте попьем чаю, — проговорила она ровным голосом.

Люда всхлипнула и ушла в ванную. Хлопнула дверь, послышался шум воды.

— Садись, я сделаю тебе чай, — сказал Гриша. Он включил электрочайник, достал пакетик «липтона». — Что тебе предложить? Торт ты, как обычно, не будешь?

— Буду, — тихо и упрямо произнесла Марина, — как раз буду.

Гриша коротко глянул на ее бесстрастное лицо и промолчал.

Она ела этот ужасный торт, давилась жирным кремом, в котором — никакой пользы, одни лишние калории. Какая, в сущности, разница, что есть и как выглядеть? Единственный человек, чье мнение ей дорого, стал для нее недоступен.

Она взглянула на часы и поднялась.

— Ты проводишь меня на вокзал?

— Решила все-таки ехать?

— Да. Так лучше. Мне надо хорошо все обдумать.

— Ты позвонишь ему?

— Нет.

— Может, все же лучше…

— Нет, Гриша, я не смогу! — почти закричала она. — Прости. Давай собираться.

В такси они всю дорогу молчали. Гриша выскочил в магазин, купил маме коробку конфет и флакон духов, папе — бутылку коньяка. На вокзале в суматохе они тоже не могли ни о чем поговорить.

— Привет маме, папе. Поцелуй от меня.

— Хорошо. Позвони, как только приедешь в Италию.

— Обязательно! Пока, сестренка. Не переживай так. Бог даст, как-нибудь устроится. Обдумай хорошо. Может быть, дома все покажется другим. Раньше времени-то не кисни! Вдруг я не прав? Если это у вас по-настоящему, думаю, мама поймет. Позвони мне из дому. И ему — позвони.

Марина рассеянно целует его и идет в вагон. Поезд трогается, и Витебский вокзал медленно проплывает за окном. За ним мелькает, убегает Питер, в один миг становятся прошлым его улицы и дома, потом мелькает платформа Пушкин, следом, ножом по сердцу, — Павловск, с мясом рвется ее связь с этим городом. Десять вечера. На Васильевском острове, в старой полупустой квартире, ее ждет и волнуется самый лучший человек на свете, самый нужный ей…

Народ в вагоне пьет чай, стелет постели, разговаривает, смеется, укладывается спать. Только она все стоит и стоит в коридоре, вглядываясь в пока еще не темный убегающий пейзаж за окном. Она словно чувствует нарастающую тревогу Романа. Марина не позвонила, значит, решил он, ничего не изменилось. Он ждет ее, ходит по комнате, выглядывает из окна. Наверное, что-то приготовил поесть, вскипятил чайник. Уже одиннадцатый час. Он начинает беспокоиться. Сначала думает, что ее задержали семейные проблемы. Потом: что-то случилось. Он надевает куртку, решив спуститься вниз. Подходит к двери. Останавливается, вспомнив, что она просила ждать дома: вдруг позвонит? Но телефон молчит, и он достает мобильный.

Как только эта мысль приходит ей в голову — звучит звонок мобильного. Марина смотрит на экран и видит его номер. Самое простое — сказать сейчас, что она в пути, едет домой. Семейные неурядицы. Была вынуждена срочно уехать. Руки у нее трясутся, она нажимает клавишу и подносит трубку к уху.

— Алло! Марина! Ты где? — кричит он.

У Марины дрожит лицо, пляшут губы. Она не может говорить нормально. Понимая, что как только она откроет рот, то зарыдает в трубку, отключает телефон. Глаза набухают слезами и, не сумев справиться с их натиском, проливают их на щеки. Слезы катятся градом, попадают в рот, льются на шею. А телефон снова начинает звонить. Он звонит и звонит не переставая, его звук, как пила, распиливает ей черепную коробку. Мужчина у соседнего окна смотрит на нее с удивлением. Марина беззвучно плачет и до боли сжимает телефон в руке. И вдруг выбрасывает его в открытое окно поезда.

Мужчина изумленно смотрит на нее, а она идет в купе, бросается на полку и зажимает ладонями уши. Вот. Теперь у нее нет ни телефона, ни его номера. Не надо ничего объяснять. Она просто исчезла. И все, что с ней произошло, развеялось, как сон, как видение.

Встретил ее папа. Он отметил, что дочь бледная и выглядит неважно. Марина пожаловалась на сильную головную боль, и это спасло ее от настойчивых маминых расспросов. В двух словах она рассказала о поездке и о настроении в семье брата, сослалась на усталость и ушла к себе. Наверное, она в самом деле была больна, потому что уснула, едва раздевшись.

Утренний подъем и сборы на работу не имели ничего общего с ней: она по инерции куда-то двигалась, что-то делала, говорила и даже иногда улыбалась, но это была уже не она. Вернее, не вся она. Огромный кусок ее души остался рядом с ним. Она кожей ощущала, как ему тяжело: он обижен, удивлен, раздосадован. Он не может поверить, что она просто так, ни с того ни с сего оставила его. Он вспоминает, ищет причины, анализирует, не обидел ли случайно ее. Милый мой, ты здесь ни при чем, ты ни в чем не виноват! И она не виновата. И ее мама не виновата. И Гриша. Виноват его отец. Но в чем? Миллионы мужчин бросают своих женщин, беременных и нет, и не считают себя подлецами. Уходят, потому что не любят. Жить без любви — безнравственно. А бросать любимого нравственно? Ради покоя матери — да! Вот. С чего начали, тем и закончили.

И так с утра до вечера. И отсчет, обратный счет: через пять дней он уходит в море, через четыре, через три… Легче ли ему станет там? Она бы очень хотела этого. Пока он дома, его будут преследовать воспоминания: вот кресло, где она сидела, вот чашка, из которой она пила, вот диван, где…

И в Павловске все ему напомнит о ней. Родители начнут спрашивать, где Марина, как она? И дедушка адмирал. Господи, ну почему отец Романа возник на пути у ее матери? Почему не прошел мимо? Ведь сожалеть о том, что в свое время он не женился на матери Марины, бессмысленно. Случись так, ни ее, ни Ромы не было бы на свете! А может, и к лучшему…

Все в мире предопределено, как утверждают. И в этом высший смысл. Но какой смысл в их страданиях? Лучше бы они никогда не встретились. Не полюбили бы друг друга.

Нет! Не лучше! Разве она жила до этого? Разве любила? Не встреть Марина Рому, она так никогда и не узнала бы, что такое счастье. Трех дней такой неземной любви ей хватит на всю жизнь. Как там говорится: лучше ждать и не дождаться, чем найти и потерять. Нет! Найти всегда лучше, даже если потом теряешь. За день счастья — сто дней страданий. Такова, видимо, арифметика любви.

У папы был праздник: прибор готов и принят комиссией. Нашлись спонсоры. Начинаются испытания. Папа счастлив, на крыльях летает, не замечая подавленного состояния дочери. Мама немного обеспокоена ее самочувствием, но и она так рада за папу! Счастье эгоистично. Очень ли она сочувствовала Люде, когда сама была счастлива?

По этому поводу дома устраивают банкет. Папа приглашает всю свою лабораторию. В основном это мужчины, и половина — ровесники Марины. Алеша Донцов не сводит с нее влюбленных глаз. Он папин ученик и уже несколько лет тайно вздыхает по ней. Он моложе Марины, высокий и худой, с интеллигентным и, пожалуй, даже красивым лицом, но в очках он кажется ученым сухарем. Сегодня Алеша сидит рядом с ней и пытается вести остроумную беседу. Но как тут проявишь остроумие, если девушка смотрит на тебя и не видит, словно ты стеклянный. Алеша старается, его лицо краснеет. Он вытирает вспотевший лоб, выпивает большую рюмку коньяка и идет напролом.

— Марина. Я давно хотел тебе сказать… Но, пока ты была не свободна, это было неприлично…

Марина смотрит на него с жалостью. Глупый мальчик. Что такое неприлично? Чистоплюйчик ты мой дорогой, как говорил Валера. Страдания обостряют ее восприятие, она ощущает чужую боль, как свою. Сколько же в мире страданий!

— Ты была замужем, и я не смел. Это было бы неправильно… — сбивчиво продолжает он.

А с Валерой жить было правильно? Тратить на этого самовлюбленного павлина лучшие годы? Рискнуть на всю жизнь остаться бесплодной, лишь бы не огорчать его? Отчего ты так долго ждал, мальчик? За эти годы она успела бы и замуж выйти, и ребенка родить, и не было бы ничего важнее.

Алеша стремительно пьянеет. Он не умеет и не любит пить.

— Марина, — сжимает он под столом ей руку. — Я тебя люблю. Я знаю, что во мне нет ничего выдающегося, я обыкновенный. Но я так тебя люблю, как никто и никогда не полюбит. Ты можешь меня выгнать — я пьян. Но я говорю правду… Трезвый не сказал бы. Я даже в кино боялся тебя пригласить.

— Ну что ты, Алеша, — гладит она его по плечу. — Я с удовольствием пойду с тобой в кино. Когда угодно.

— Это правда? Ты завтра не передумаешь?

— Нет.

— Тогда завтра же идем в кино. На последний сеанс. В «Баттерфляй» на «Уйти навеки». Ты видела этот фильм?

— Нет.

— И я нет. Значит, решено?

…Они сидят в кино. Потом в кафе. Первый успех окрыляет Алексея. Он ухаживает за Мариной, лучась от радости. Ее молчаливость и грусть он приписывает разбитому сердцу и не так уж далек от истины. Алеша чувствует себя рядом с ней мужчиной, защитником. Провожая Марину до дому, решается на неслыханную дерзость — слегка целует ее в полураскрытые губы. Она не отвечает, но и не отстраняется. В благодарность он молча покрывает поцелуями ее руки и уходит, полный надежды.

Папа с мамой переглядываются, Алеша нравится им. Особенно — папе. Он считает, что у Алеши большое будущее. Он изобретатель от рождения.

Марине все равно. Завтра Роман уходит в море. На долгих четыре месяца. За это время боль утихнет, он ее забудет, а когда вернется — встретит другую женщину. Но она знает, что он не забудет ее, как и ей не забыть его никогда…

Звонок нарушает ее меланхолию. Это Гриша. Он долго и обстоятельно говорит с мамой, потом с папой, затем трубку передают ей.

— Привет, сестренка! Как ты?

— Нормально.

— Если можешь, выйди с трубкой в другую комнату. Мамы нет рядом?

Марина уходит к себе.

— Нет. У нее мясо в духовке.

— Сестренка, я не знаю, как быть. Он нашел меня.

— Рома?

— Да. Я возвращаюсь вчера вечером — а он сидит у Эммы за столом, меня ждет. Ты слушаешь?

— Слушаю.

— А почему молчишь?

— Что я должна сказать?

— Маринка, он любит тебя, и он хороший парень. Я вижу. Не знаю, как быть. Я сказал ему, что у нас дома возникли проблемы, а мобильный у тебя украли в метро, когда я тебя провожал. Он так выглядел — смотреть больно. Думаю, и ты сейчас не лучше. Я, как мог, успокоил его. Сказал, что ты была расстроена, когда уезжала. Я ведь не врал. Вот номера телефона ему не дал. По-видимому, он решил, что у нас кто-то умер. Ты не подумай, ничего такого я не говорил, но он так понял. Сказал, что любит тебя… Завтра он уходит в море. Сестренка, что ты все молчишь?! Ты слышишь?

— Да.

— Хочешь, я все ему расскажу? У меня сердце разрывается, на вас глядя! Хочешь?

— Нет. Не хочу. Не мучай его этим. Хватит меня одной. Пусть спокойным уходит в плавание. С надеждой на встречу.

— Я могу что-то передать от тебя.

— Ничего не надо. Не могу врать. Четыре месяца — это очень долго. Мало ли что может случиться…

Ему больно смотреть, а ей больно жить! Но жить-то надо. Рома решил, что кто-то у них умер. Да. Она умерла. В тот же день, в тот же час, когда решила все за него.

После этого звонка сонное отупение, в котором она пребывала, сменилось не свойственной ей раздражительностью. После двух встреч она вдруг нагрубила Алеше, вспылила, разговаривая с папой, и наорала на коллегу по работе. Ирина, делившая с ней кабинет, — та самая, которая сказала после развода: «Сама виновата», даже зауважала Марину за это.

— Слава богу, хоть раз дала себе волю! А то ходит вся такая — в благопристойность одетая! Замуж вышла — тихо. Развелась — еще тише. Я уж думала, в тебе не кровь, а водица. Нельзя себя зажимать — свихнешься.

И правда, Марина крикнула — и словно легче стало. А потом все равно стыдно. Вечером почувствовала слабость, прилегла в своей комнате. Пришла мама, чаю с баранками ее любимыми принесла, присела поговорить. Спросила, что с ней происходит. Не влюбилась ли? Про Алешу что-то сказала, о поездке в Питер спрашивала. И Марина сделала то, на что раньше никогда не решилась бы.

— Мама, — сказала она. — Я хотела с тобой поговорить… о том, что произошло давно, с тобой… о твоей любви… в молодости…

Мама испуганно застыла, онемев от неожиданности.

— Мы об этом никогда не говорили, хотя… ведь все в семье знают. Ты очень его любила? Гришиного папу? — она проговорила это, пряча глаза.

Мама молчала. Марине пришлось заглянуть ей в лицо, и она ужаснулась тому, что сделала. Такого выражения на любимом мамином лице она еще никогда не видела. Застывшая маска страдания, как на лике святого, которого подвергают незаслуженному унижению. Мамино лицо было мертвенно-бледным, ей было мучительно стыдно и ужасно больно. Господи, что она наделала? Бабушка не зря предупреждала: это больная тема и не надо ее касаться!

— Мама, мамочка! — бросилась она к ней. — Прости меня, прости! Прости, пожалуйста!

Мама сидела как каменная. Потом, словно очнувшись, погладила ее по голове, отстранилась и вышла из комнаты.

Боже, какая она жестокая! Ей так плохо, что она и другим подсознательно стремится сделать больно! Какое лицо стало у мамы! Неужели она до сих пор любит этого человека? Как же тогда папа? Одно напоминание о прошлом превратило ее в соляной столп, что же было бы, если бы они с Гришиным отцом встретились?

Марина горько заплакала. Ее неожиданный жестокий поступок был вызван последней тлеющей надеждой. Если бы мама сказала беспечно, с улыбкой:

— Ах, так ты все знаешь? Да, была у меня в молодости любовь. Он не захотел на мне жениться. Но это и к лучшему. Я бы тогда не встретила твоего папу и не родила бы тебя…

Или что-то другое в таком же духе. Тогда бы Марина с легким сердцем все ей рассказала: о Питере и о Павловске, о Роме, о Грише и адмирале… и о Валентине Серебряном… А мама, даже если бы огорчилась, ответила:

— Ну что ж. Не сложилось у нас, так хоть вы будьте счастливы.

И Марина позвонила бы Роме и сказала о том, как любит его и ждет…

Но этого не случилось. И мамино бледное лицо, в котором — вечная боль, теперь всегда будет стоять у нее перед глазами и навеки наложит печать на ее уста.

Она стала нервной, раздражалась по пустякам. С родителями еще держалась, старалась не распускать себя, Алексею же доставалось за всех. Но он как будто понимал ее внутреннюю боль и прощал все. То она позволяла целовать себя до изнеможения, то напускала холодность, то была язвительной. То плакала в его объятиях, то хлестала злыми словами. Неровность ее поведения уже бросалась в глаза.

— Ты, подруга, часом не беременная? На людей кидаешься, — сказала ей Ирка.

— А беременные на людей кидаются? — съязвила она.

— Некоторые да. У всех по-разному. Просто ты очень изменилась в последнее время, не знаю, что и подумать.

— Успокойся. Не беременная. Не с моим счастьем!

После того злосчастного аборта ей так и не удалось забеременеть. Валерка, правда, и не хотел детей. Но она-то хотела. И первые годы еще надеялась. Потом поняла: все, поезд ушел, не будет у нее детей. Может, потому и испортились отношения с мужем, что она не могла простить ему этого. Родители на внуках не настаивали, считали такие разговоры бестактными. Такая у них семья — им все неудобно. Была бы хоть она другой — плюнула бы на всех и вышла замуж за Романа. Но на кого плюнуть? На маму, сдувающую с нее пылинки, или на папу, который души в ней не чает? Да, родительская любовь — тоже крест.

Алешу мучила. Не любила, но и не отпускала. Искала в нем черты Романа. Без очков Алеша очень даже красивый. И сильный, хоть и худой. Но в его крепких объятиях Марина вспоминала, как Роман нес ее на руках через мост Лейтенанта Шмидта. Вспоминала — плакала. Алеша утешал, извинялся, думал — обидел чем-то. Марина стала иногда ночевать у Алеши. Первый раз получилось-то случайно. Как всегда, Рому вспомнила, наплакалась и уснула. А проснулась только утром. Алеша не разбудил. На полу спал, чтобы ее не тревожить. Думала-думала, что бы такое вечером родителям соврать, и — не смогла. Они тоже смолчали, хотя с ума, должно быть, сходили, не спали всю ночь, но посчитали неудобным взрослую дочь подвергать допросу. Через три дня папа наконец-то решился сказать: «Мариночка, ты звони нам, чтобы мы не волновались о тебе». Вот так деликатно. Звони, мол, сама знаешь в каких случаях. Она стала звонить. Бросит два слова: «Мама, у меня все хорошо, не волнуйся». И ни слова, где и с кем. Их воспитание. Ромка сказал бы: «Что ж вы такие зашуганные!» Или еще что-нибудь в этом роде! И был бы прав.

Марина часто разговаривала с ним и слышала его голос, смех, видела его глаза, руки. У него такие красивые кисти. Когда она еще не разглядела как следует его лица, она увидела, какие длинные и изящные у него пальцы. Тогда он ощупывал ей ногу, и она решила, что он врач. А он художник, из него получился бы прекрасный скульптор. Ей вспомнилось запрокинутое лицо женщины, ловящей ускользающую мечту. Это она. Женщина, пытающаяся поймать мечту.

От постоянных мыслей о нем можно было бы сойти с ума. Вот потому ей нужен был Алеша. Милый, славный Алеша! Заботливый, нежный, надежный. И родителям нравится. Скажи она хоть слово — завтра на ней женится. Но слово это говорить не хотелось.

Неугомонная Ирка притащила на работу тест на беременность. Положила коробочку перед ней.

— На, дарю!

— Зачем?

— Да у меня задержка была. Я вчера купила, хотела утром тест сделать, а ночью — началось. Мне теперь он ни к чему, а ты все же проверь. Говорила ведь — задержка.

— Ну и что? У меня бывает.

— Тебе что, трудно в баночку пописать?

— Нет, конечно. Только ни к чему все это. Мне в последний раз врач знаешь какой диагноз поставил? Бесплодие.

— Ой, да знаю я этих врачей! Моей подруге тоже так сказали. А через год она двойню родила! Так что не поленись.

Каково же было ее изумление, когда тест оказался положительным. Не совсем доверяя ему, она бросилась к своему врачу. Та подтвердила: беременность. Срок оказался приличным. С Питера.

Маринино поведение опять переменилось. Теперь она была такой, как прежде, — ровной и почти спокойной, но не унылой, а радостной. Все в ней ликовало и пело. Она носит их ребенка! Внутри у нее — маленький Рома! Вот она — их главная тайна белой ночи! Загадка питерских ночей! Она смогла обмануть судьбу, и не на три дня, на всю жизнь отхватить себе кусочек счастья. Она и надеяться не смела родить! И любви от жизни не ждала. А тут вдруг — такой подарок! Такой чудесный подарок. Что она там просила у лика Казанской Божьей Матери? Семьи. Детей. Счастья! И любви. Большой взаимной любви. Пусть ненадолго. Всего на три дня. Бедный Рома! Как несправедливо распорядилась судьба их любовью: у него остались только две фотографии, а у нее — целый мир!

Вот в чем высший смысл их встречи — в этой новой жизни. Не беда, что он не будет носить фамилию отца, эту фамилию она ни при каких обстоятельствах не даст ему, зато он будет живым напоминанием о Романе!

Она выйдет замуж. За Алешу. Он будет любить ее ребенка. Это будет их ребенок. Алеша будет хорошим мужем и хорошим отцом. Как ее папа. И он будет любить и оберегать ее так же, как папа любит и оберегает маму. А она будет, как мама, уважать и любить его за это всю свою жизнь.

 

Остров Тиран

Поначалу он не произвел на него никакого впечатления, этот остров. В первый же день он спустился по деревянной, в несколько длинных пролетов лестнице на пляж и увидел его в блеклой дымке раскаленного над сверкающим морем воздуха. Он читал о нем в книге о Египте, в рекламных буклетах в Интернете и специально выбрал отель с видом на остров Тиран. Он сам не смог бы сказать, почему его так тянуло к этому острову. Серая невыразительная громада в море никак не соответствовала его представлениям об острове, и он почувствовал себя разочарованным.

Наспех окунувшись в море с понтона, он решил, что нужно непременно купить в этот раз снаряжение для подводного плавания, и отправился в рыбный ресторан, находящийся на побережье. В отеле было несколько ресторанов: главный и самый большой — в центральном корпусе, рядом, на втором этаже — итальянский, и этот — самый, пожалуй, демократичный с виду — с массивными коваными столами и стульями, покрытыми мягкими бордовыми подушками, под неприхотливой деревянной крышей и с превосходным видом на море. Он быстро набрал себе полное блюдо всякой снеди и заказал бокал местного белого вина. Он не хотел есть, скорее оценить кухню: чем тут можно будет себя побаловать в течение этой до неприличия бездеятельной недели. Вино оказалось невкусным, слишком молодым, с неприятным лекарственным запахом.

Он уже отдыхал в Египте. Шесть лет назад, с женой. Тогда они еще любили друг друга и были бедны. На поездку откладывали целый год, еще и попросили в долг у тещи. Та поворчала, но дала. Тот отель был скромнее — четыре звезды, питание — завтрак и ужин, напитки — за отдельную плату. Они привезли с собой бутылку коньяка, вечерами выпивали по рюмочке и долго беседовали. Говорили и не могли наговориться. Неужели это было? Долгие разговоры, ночи любви, спокойная радость, оттого что она находится рядом, непреходящее удивление: что она в нем нашла? Куда все это делось за шесть лет? Что должно было произойти с ними, чтобы он с таким облегчением уехал подальше, сюда, к острову Тиран?

Он снова чуть пригубил вино, подержал во рту — нет, пить невозможно. Отодвинув бокал, он стал неторопливо есть, отмечая: рыба — вполне, картофель испортили лимонным соком, овощи съедобны. В этот раз он не взял выпечки, хотя очень ее любил, и так знает — сладкое в этих краях всегда отменное. Но малоактивный образ жизни — всегда за рулем, всегда за компьютером — стал сказываться на фигуре, и вот, в тридцать пять — расплывшаяся талия и намечающееся брюшко. Хорошо еще, что он достаточно высок — метр восемьдесят пять. При таком росте и широких плечах лишние килограммы не так заметны. Но все равно не дело. «Буду больше плавать», — решил он. Зря все же он согласился на All Inclusive — «Все включено». По опыту знает: жрут здесь все — и русские, и немцы, и итальянцы. Что это за человеческая порода такая? Умом понимаешь, а рука так и тянется за очередным куском. Поначалу еще себя сдерживаешь, но потом махнешь рукой: а ну его, сяду после поездки на диету. Взять его самого: только приехал, а уже желудок полон, сонливость накатывает и в голове ни одной мысли.

Он лег на удобный шезлонг на верхнем пляже — небольшой ровной площадке, окруженной низкой плетеной оградой, где помещалось не больше дюжины лежаков, и сейчас не было ни одного отдыхающего. Перед глазами расстилается ровная сверкающая морская гладь, веет легкий ветерок, шум прибоя был еле слышен. Именно то, о чем он мечтал: вырваться наконец в отпуск одному, лежать у моря и смотреть на остров Тиран. И спокойно обдумать все, решить, как жить дальше. Но думать не хотелось. Была только ленивая сытость, легкая усталость и никакого желания напрягать мозговые извилины. Он расслабленно лежал в тени пляжного зонтика и незаметно для себя уснул.

Шесть лет назад все было иначе. Они впервые были за границей, впервые отдыхали сами, пятилетнего Мишку оставили с тещей. И все было интересно и ново. За неделю они умудрились съездить на пять экскурсий, вдоволь назагораться и накупаться, погрузиться с аквалангом на дно, полюбоваться кораллами и диковинными разноцветными рыбками, увидеть закат в пустыне, покататься на верблюдах и посетить величайший храм в мире. А по вечерам танцевали на дискотеке и участвовали в разных развлекательных шоу. Как тогда на все хватало и сил, и энергии, и настроения! Какая масса впечатлений и положительных эмоций! А сейчас, когда они уже объездили много стран, все это уже не радовало, как прежде. Вика с Мишкой месяц назад были в Египте, он не поехал с ними — сослался на занятость. Так оно и было, но было и другое — нежелание изображать заботливого отца и мужа, тем более что отношения с женой стали напряженными.

Что ж, он согласен — сам виноват, он «в ответе за тех, кого приручил». Виктория особенно и не уговаривала. Отдыхать с сыном вдвоем ей было привычнее и спокойнее. Неприятно сознавать, но и с Мишей, своим единственным сыном, у него нет должного взаимопонимания и хотя бы той привязанности, которая роднила его самого с отцом. Хотя тот его и выпороть мог, и за ухо схватить, а он Мишку пальцем не тронул. Да и не за что ему сына даже отругать. Хороший, послушный, правильный мальчик — весь в мать. Ну, не сложились у них близкие отношения. Может, нынешним детям они и ни к чему. Сам он в детстве и двойки получал, и штаны рвал, и с расквашенным носом приходил, а Мишка — всегда опрятный, учится отлично, в комнате у него такая чистота и порядок, что родителям стоит поучиться.

— Ты дрался хоть раз? — спросил он как-то сына.

Тот недоуменно поднял на него прозрачные Викины глаза.

— А зачем?

— Ну, не знаю, — опешил он, — отстаивая свою правоту или из-за девочки.

Мишка усмехнулся, словно это он был отцом, а отец — сыном.

— Я свою правоту кулаками не отстаиваю и девочками пока не интересуюсь.

Он тогда не знал, что ответить. Сын к нему не тянулся. Пока был маленький, с мамой больше общался, отцу было не до сына — работал с утра до ночи. А как появилось свободное время, сын в нем уже не нуждался. У него появились свои увлечения — книги, диски, друзья. Время от времени он возобновлял попытки найти с мальчиком общий язык. Мишка был вежлив, но малоразговорчив, отвечал на вопросы и старался поскорее уйти. Не держать же его силой! Маму он любил больше и больше ей доверял. А у них с Викой последний год отношения стали такими натянутыми, что и посторонние замечали, не то что родной сын. Может, этого мальчик и не мог простить отцу?

Его карьера стремительно шла вверх. Новая машина, новая квартира в сто пятьдесят метров. Шикарный ремонт, прекрасный отдых. Вика создавала ему все условия. Формально к ней и придраться было нельзя: хозяйка отличная, мать хорошая, никаких скандалов, никаких шашней на стороне — это он точно знал. Как сын — всегда вежливая, правильная. Но у нее своя жизнь, а у него — своя. Раньше хоть работой его интересовалась. Теперь нет…

Год назад у него появилась Ира. Не то чтобы появилась. На фирме она уже три года работала. Но вот уже год у них роман. Вика знает. Теперь он уверен — знает и, может, уже давно. Сложно все это. И муторно. Если бы он мог сказать: Вика сама виновата! Это все ее небрежность, невнимание к нему. Но это не так. Даже если и нет уже между ними прежней страсти, она старается относиться к нему хорошо. Возможно, чтобы сохранить семью, а возможно, все еще любит, — пусть не так, как раньше, но все равно любит. Или если бы он мог сказать, что Ира стерва, расчетливая сучка! Но опять-таки нет. Ира прекрасная женщина, искренний человек. И она любит его. Хочет от него ребенка. Ничем не связывает. Ничего не просит. Хотя как не связывает? А решение родить этого ребенка? Разве уже одно это не связывает его по рукам и ногам, хотя Ира и утверждает, что это только ее решение? Ее можно понять: уже за тридцать, пора если не о семье, то о ребенке подумать. Но, Господи, почему именно сейчас и именно от него! Тогда получается, что он — главная сволочь. Жену мучает и не отпускает, Иру тоже мучает и тоже не отпускает. А они все такие хорошие, такие правильные, как Мишка со своими заумными книжками. Он таких книг в детстве не читал, может, потому и был нормальным ребенком: и двойку мог схватить, и подраться, и уборку делать не любил. Будь Мишка таким, он лучше бы его понимал. Было бы в чем проявить свое отцовство: отчитать за плохие оценки, выпороть за непослушание, провести, как говорил его отец, воспитательную работу. И без матери — мужской разговор! Он бы и любил его тогда больше. Чем больше заботишься, тем больше любишь. А в чем Мишку воспитывать, за что наказывать? Образцово-показательный ребенок. Вика воспитывала. Она уж если берется за что, то делает это на отлично. Такая ответственность, такая пунктуальность во всем, что начинаешь испытывать комплекс собственной неполноценности. Все вокруг настолько правильные, просто тошно становится. Может, поэтому у него и роман с Ирой…

Единственное — он всегда ночевал дома, хоть в полночь приходил, хоть за полночь, но — всегда дома. И старался не обижать Вику невниманием. Врал, конечно, про задержки на работе да про срочные встречи. А как иначе? Конечно, врал! И еще: никогда не отдыхал вместе с Ирой. Покупал путевку — и отправлял одну или с подругой, как ей больше нравилось. И с Викой тоже ездить перестал. Не мог. Просто не мог он так долго оставаться наедине с женщиной, с которой нужно было о чем-то говорить. А на отдыхе времени много. Он запутался в этих женщинах, любимых и не очень, которые растили или собирались растить его детей. Так запутался, что собрался и уехал. Взял тайм-аут.

Почти все мужчины его круга имеют и семью, и любовницу. Это считается чуть ли не нормой. Семья чаще всего величина постоянная, а любовницы меняются. Бывает и наоборот — когда любовница становится женой, но и потом обычно ей изменяют уже с новой любовницей.

Он никогда не стремился подражать подобному образу жизни, так получилось. Ушло из семьи то, ради чего торопишься вечером домой. Не стало их долгих разговоров за вечерним чаем, просмотра старых фильмов в обнимку. Жизнь превратилась в рутинно-размеренную скуку. Работа перестала радовать. Он и так был лучшим из лучших. И зарплата была самой высокой, и премиальные. К чему стремиться? Все уже есть, все состоялось. Не о чем волноваться, как не за что сына выпороть…

Он поднял голову, с трудом приходя в себя. Солнце уже садилось, в марте оно рано садится — что у нас, что в Египте. Служащие перекрыли вход на пляж щитом — мусульманская страна, такие законы. После захода солнца плавать в море запрещено.

Второй день не принес ничего нового. Та же апатия, постоянное ощущение сытости и вялая сонливость. Маску с трубкой и ласты он все же купил. Прямо в отеле, в магазинчике возле ресторана. Правда, воспользовался снаряжением только раз. Опять уснул на пляже. А может, так и надо отдыхать. Он уже не помнил, когда в последний раз ездил в отпуск. В командировки — часто, с семьей к родителям — было, но чтобы так вот: одному и до полного расслабления, — давно не случалось.

Когда-то они любили с Викой путешествовать вдвоем или с друзьями пешком, с рюкзаками на спине. Однажды попали под ливень. Пока поставили палатку да развели костер — вымокли до нитки, переодеться было не во что, шли-то на два дня, кроме носков и пары сменных футболок ничего с собой не взяли. Так и грелись в тесной палатке общим теплом в одних футболках и носках, предварительно выпив по рюмке водки. Костер сильно дымил, готовить не хотелось, съели банку рыбных консервов и лежали, тесно прижавшись друг к другу, молчали и были счастливы.

Но, возможно, это он был действительно счастлив, а Вика только делала вид. Ведь не зря она все время подталкивала его — учись, работай, меняй место, попробуй это, попробуй то. Ему казалось, что она переживает за него, хочет, чтобы он состоялся как специалист, как мужчина, как отец, в конце концов.

А вдруг меньше всего она думала о нем? И все ее стремления — это роскошная квартира, новая машина, счет в банке, возможность жить как хочется, отдыхать где вздумается? Последние три года она не работала. А зачем? Ее зарплата ничего не меняла в их жизни. Зато свободное время позволило ей заняться ремонтом и благоустройством нового жилья, она больше времени проводила с сыном, вкуснее стала готовить, да и родителям уделяла внимание, и своим, и его. У него и на это не хватает времени.

А на Ирочку хватает? Нет, это не остров Тиран, это он тиран! Обаятельный, интеллигентный тиран. Ему так повезло: жена — прелесть, сын — умница. Живи и радуйся, а он ищет пятна на греющем его солнце.

Но почему она молчит? Почему ни разу не попыталась поговорить об Ире? Вот уже месяц, как ему доподлинно известно, что она знает о его романе. А вдруг — вранье? Вдруг не знает? Хотя какая разница! Все равно нужно что-то делать. Ира беременна. Два месяца. Хочет рожать. Пусть рожает! Ее дело. Отойти в сторону? Сделать вид, что его это не касается? Но как? Разве такое возможно? Разве можно будет после этого спокойно жить и работать с ней рядом? А ребенок? Его еще нет, а уже проблема. А скоро это будет маленький человек. Пока маленький, но все маленькие так быстро вырастают…

Он еще ни разу не думал о нем как о своем ребенке, который вырастет и станет таким, как Мишка, и удивился собственным мыслям. Мишка до безобразия похож на Вику, от него в нем словно нет ничего. А вдруг этот будет как две капли воды похож на него? Куда тогда деваться? Разводиться? Делить квартиру? Благородно оставить все жене и сыну? Значит, снова искать новое жилье, долго делать ремонт и связываться с прочими хлопотами. Да и уживется ли он с Ирой? Отношения у них хорошие, но ведь это не семейная жизнь, а роман: рестораны, дачи, чужие квартиры. Ира живет с мамой, хотя вполне может себе позволить отдельное жилье. Он как-то спросил ее об этом. Она ответила, что не хочет жить отдельно, дескать, мама у нее прекрасный человек и они очень близки. Если так, то свое решение она обсудила с ней. Этого ему только не хватало — круг расширяется, теперь в него вовлечена еще и Ирина мама! А как он мог запретить? Ира ведь его не спрашивала, поставила перед фактом. Что, если в этом и состоял ее план — поймать его с помощью ребенка? Все знают, что он человек мягкий, порядочный, женщину не обидит.

Нет, не может он поверить в то, что Ира с ним по расчету. Инициатива была его, она не навязывалась, хотя теперь утверждает, что давно его любит. Почему же он не замечал? Ее-то как раз скорее, чем Вику, можно упрекнуть в корысти — не нищего же студента выбрала, а вполне состоятельного мужчину.

Он вспомнил Иркины черные блестящие, как свежий изюм, глаза и устыдился своих подозрений. Ира чистая, искренняя и доброжелательная девушка. Даже о своей прежней подруге, этой болтушке Насте, которая ее грязью обливала, после ссоры слова худого не сказала. Благодаря Насте все и узнали об их связи. Наверное, и Вика узнала. Нет, Ира — хорошая, и она любит его. Он снова увидел ее такой, как тогда, в последний день перед его отъездом: в темно-синей юбке до колен и белом свитере, ладно облегавшем ее стройную фигуру. Густые каштановые волосы она собрала в изящный пучок и скрепила матовым, в цвет волос, гребнем.

— Ты не передумала? — спросил он ее.

— Нет. Ты же знаешь. Это продуманное решение, — улыбнулась она уголками губ и слегка поцеловала его в щеку. — Отдохни хорошенько, у тебя усталый вид.

В душе шевельнулось раздражение — отдохнешь тут с такими новостями.

Вспомнил прощание с женой. Он сам попросил не провожать его в аэропорт, вызвал такси. Она казалась такой маленькой в своем розовом махровом домашнем халатике. Ее лицо было по-юношески свежим и розовым после сна, крашеные светлые чуть вьющиеся волосы схвачены аккуратным обручем — Вика всегда следила за собой. Серые прозрачные глаза жены смотрели немного грустно, но она ни о чем не спрашивала.

— Счастливо, — и, как Ира, она легко коснулась губами его щеки.

Так, всеми обласканный и измученный, он появился здесь, на побережье Красного моря, в отеле с видом на остров Тиран.

Два дня он почти ни с кем не общался, не считая обслуживающего персонала. Но вскоре пустота, которая образовалась вокруг него, стала его угнетать. Может, съездить куда-нибудь? Например, на экскурсию? Нет, не хотелось трястись в машине в такую жару. Если и на экскурсию, то морем. На тот же пресловутый Тиран, будь он неладен! Местные кораллы он и так каждый день наблюдает, а там, глядишь, есть что-то поинтереснее. Или дайвингом опять заняться, инструктор на пляже все уши прожужжал… Хотя зачем напрягаться: что сверху, что снизу все те же кораллы и те же рыбы. И жизнь, как ни смотри, по кругу ходит. И с Иркой, и с Викой, сначала — ах, а потом — тоска.

Все-таки он не привык к одиночеству, а потому стал постепенно выбираться из своей раковины. С некоторым удивлением он отметил, что пользуется явным вниманием женского пола. Вон эта крашеная блондинка за соседним столиком, заинтересованно поглядывающая на него, ему уже знакома. Кажется, вчера во время ужина она тоже сидела рядом и так же смотрела, просто тогда, занятый своими мыслями, он не обратил на нее внимания. А та дама лет под пятьдесят, тоже, кстати, крашеная блондинка, вчера попросила у него зажигалку и призывно улыбнулась. Да, для одиноких крашеных блондинок на отдыхе он, вероятно, достойная добыча, вот только его никогда не прельщали женщины такого типа. Но их внимание все-таки льстило ему, и, в очередной раз замечая чей-то взгляд, он уже улыбался в ответ, а одной молоденькой девушке заговорщически подмигнул. Она вспыхнула от смущения, и легкий румянец проступил даже под сильно загорелой кожей. Эта старая как мир игра взглядов развлекла его. И он стал с удовольствием изучать окружающих. Половина отеля русских, это точно. Вернее, тех, кого местное население считает русскими, то есть всех жителей прежнего СССР. Остальные — немцы, англичане, голландцы, но больше всего, конечно же, итальянцев. Иностранцы в основном отдыхают парами или семьями. Из наших больше всего женщин: одиноких, с детьми, с подругами, а также семейные и просто влюбленные парочки, еще не связанные узами брака.

Тучный господин лет сорока и рядом с ним стройная красивая девушка на полголовы выше — не иначе как большой начальник с секретаршей или просто с любовницей. Он вечно пьет пиво и лежит, подставив солнцу свой упругий круглый живот. Она получает удовольствие от всего: много плавает, участвует во всех развлечениях — от танца живота до нелепой игры тяжелыми металлическими мячиками, которую здесь называют «Пача», — танцует клубные танцы, играет в волейбол, короче, судя по всему, ей меньше всего хочется находиться рядом с ним. И поехала сюда наверняка ради бесплатного отдыха.

Вот такая девушка могла бы его заинтересовать. У нее умное тонкое лицо, большие выразительные глаза, грустные, даже когда она улыбается. Он сказал бы, что это лицо отмечено страданием, таким затаенно-глубоким, что невольно вызывает сочувствие. У нее очень красивая фигура — высокая грудь, плоский живот, округлые бедра, длинные ноги. С такой фигурой не стыдно идти на любой конкурс красоты. Она может оказаться кем угодно: и моделью, и девушкой по вызову. И еще — у нее потрясающие волосы натурального средне-русого цвета, не крашеные, не завитые, падающие на гладкий лоб и доходящие до середины лопаток.

Он замечает негодующий взгляд зрелой дамы, вчера просившей зажигалку. Действительно, чего это он пялится на занятую девушку, когда вокруг столько свободных женщин! Он чуть усмехается и, закрыв глаза темными очками, опускается на лежак. Он далек от мысли о собственной неотразимости, и так видно, что симпатичных одиноких мужчин мало, а на безрыбье и рак рыба. На отдыхе принято крутить романы, так что ни к чему необыкновенному эти женщины не стремятся. Будь у него охота, он уделил бы внимание им всем, но как раз подобного желания у него и нет. Вон с той длинноногой красавицей, подругой толстого господина, он бы побеседовал. Просто пообщался бы. Ему кажется, что она умная девушка и в общении не менее приятная, чем внешне.

Соседние шезлонги занимают две девушки. Одна из них — худощавая, смуглая, с короткой стрижкой темных, почти черных волос, вторая — пепельно-русая, чуть полнее и повыше, хотя явно моложе. Младшая сестра, подумал он, родственница, подруга, а может, и дочь. Внешне они почти не похожи, но сразу ясно — это близкие люди. Последняя догадка оказывается верной, поскольку младшая решительно заявляет:

— Не могу лежать я на такой жаре, мама. Пойду поплаваю.

— Вредно плавать сразу после обеда, Таня.

Таня воинственно насупливает бровки. Лицо ее кажется простоватым из-за этой нынешней манеры молодежи носить волосы на прямой пробор, без челки. Такая прическа подходит вытянутым худощавым лицам, а у девочки лицо круглое, чуть щекастое. Он подумал, что из-за этой нелепой моды большинство школьниц сейчас выглядят как деревенские дуньки, но, подходит им это или нет, упорно продолжают носить волосы на прямой пробор.

Тане на вид лет пятнадцать, а ее маме на первый взгляд не дашь больше двадцати восьми. Но у него достаточно времени, и, присмотревшись, он замечает небольшие складочки у рта и ту особенную прозрачность кожи вокруг глаз, которая грозит через несколько лет превратиться в тонкую сеточку морщин. Он внимательно разглядывает свою соседку через темные солнцезащитные очки, и ее профиль кажется ему смутно знакомым. Он похож на профиль кого-то, кого он знал давным-давно. Но гадать об этом ему неохота, и, прикрыв глаза, он продолжает наслаждаться покоем, шумом моря, уединением. До него долетают обрывки фраз с соседних лежаков, но это не раздражает его.

— Мама, я хочу сделать татуировку, — канючит девочка. — Можно?

— Хорошо, — помолчав, отвечает мама, — но давай не сегодня. Ты спросила, долго ли она держится?

— Сказали, две недели.

Он вспомнил, кого напоминает ему профиль соседки. Такой прямой, почти классический нос, чуть вздернутая верхняя губа и остренький подбородок был у Светки — его безумной любви. Самая первая, еще школьная любовь его осталась безответной, и если правда, что неразделенная симпатия не может считаться полноценным чувством, то именно Светка была его первой любовью. И она любила его.

Это было сумасшедшее счастливое время — пора первых надежд. Он заканчивал институт, впереди была новая жизнь, и он много думал, готовился к ней. Светка ворвалась в эту жизнь не спросясь, такая непредсказуемая, непосредственная, не похожая на остальных. У нее была стройненькая мальчишеская фигурка и копна кудрявых черных волос, постоянно падающих на лицо, отчего выразительными казались только большие черные глаза. Она совершенно по-особенному улыбалась, опуская уголки губ, и чуть подрагивала верхней вздернутой губой, когда волновалась. Светка была близорука, но стеснялась носить очки и немного щурила глаза при разговоре, отчего они казались немного раскосыми. Ему так нравились эти ее милые привычки, ее манера быстро говорить, когда слова бестолково наталкивались друг на друга, она употребляла одно слово вместо другого, в результате получалась чехарда какая-то, но он всегда ее прекрасно понимал. И гордился ею. Она была самой веселой, самой умной, самой талантливой девушкой в их окружении, и все друзья завидовали то ли ему, то ли их любви.

Именно поэтому он не смог тогда ее простить. Когда узнал, что она… с Борисом. Наверное, можно было поговорить, разобраться, но он слишком любил ее, и между ними было так много, что забыть это было невозможно. За всю свою жизнь до сегодняшнего дня он не испытывал такой боли. Тогда его спасло только то, что он уехал на практику. На два месяца. Новая обстановка, работа и другой город немного отвлекли его, хотя горечь обиды отравила ему последний год беззаботного студенчества.

Как раз в это время он сблизился с Викой. Знакомы они были давно, как-никак на одном курсе учились, а здесь их поселили в соседних комнатах. И встреча за встречей, слово за слово — они подружились. Первый месяц это действительно была просто дружба. Потом он стал замечать, что ему не хватает ее. Вика всегда была очень уравновешенной, спокойной и внимательной к нему. Весь в растрепанных чувствах, он вообще не знал, на каком он свете и что теперь делать. Раньше все было ясно — впереди прекрасное будущее, интересная работа и любимая жена — Светка. Особенно не задумываясь, он подсознательно знал — все будет именно так! А теперь, когда Светки не стало, все изменилось, словно с ней ушел из жизни всякий смысл. Долгие разговоры с Викой постепенно вывели его из депрессии, а ее внимание было бальзамом на его страдающую душу. Иногда он жалел, что не поговорил со Светкой. Посмотрел бы ей в глаза — и все стало бы ясно. Они были так близки, что слова не требовались.

Отношения с Викой были другими, не столь сумасшедше-радостными, а серьезными и взвешенными, какой бывает любовь у взрослых людей. Через полтора месяца они переселились в одну комнату и фактически все уже решили. Он наконец почувствовал, что освободился от прошлого. Или почти освободился. Вика была такой нежной, заботливой, она окружила его такой любовью и вниманием, что он был бесконечно благодарен ей. В самый первый вечер, когда они долго разговаривали, — не о нем, а так, вообще о жизни, ему почему-то подумалось: «Она будет хорошей женой». Так и случилось, она стала хорошей женой. Его женой… Это был их медовый месяц. Они знакомились, открывали друг друга, говорили и не могли наговориться…

Именно в это время пришло письмо от Светки. Письмо, которого он так долго ждал, что уже перестал надеяться.

Он сидел за столом и держал письмо в руках. Он вертел его, не смея открыть. В нем была его жизнь — прежняя жизнь, полная счастья, муки, любви. А рядом стояла женщина из этой жизни. Она верила ему, любила, поддерживала. В какую-то минуту ему стало страшно, что он поспешил, заполнил пустоту первой попавшейся женщиной. А как теперь? Сказать ей «прости»? Нет, не может он так. Она доверилась ему, по сути, она — его жена. Через неделю заканчивается практика, они возвращаются домой, знакомятся с родителями, идут в загс. Все уже решено. Но лицо Светки вставало перед глазами. Он должен прочитать ее письмо. Наверное, Вика увидела его колебание: вскрывать письмо, не вскрывать.

— Конечно, прочти, — спокойно сказала она, не выдавая волнения.

Он поднял на нее глаза, и ее любящий доверчивый взгляд решил все. Он вытащил зажигалку и поджег маленький конверт. И пока он горел, он с отчетливой ясностью понял, что возврата к старому не будет… Вернувшись, они поселились в однокомнатной квартире, доставшейся Вике от недавно скончавшейся бабушки. Светку он больше не видел. Они учились на разных факультетах, а в общежитии он не появлялся. Вскоре он защитил диплом, и годы вольного студенчества остались позади…

До сих пор он никогда не думал о том, как сложилась бы его жизнь, не расстанься он со Светой. А сейчас он вдруг задал себе этот вопрос. Может, будь рядом она, а не Вика, он не оказался бы в таком тупике?

На мгновение он так отчетливо вспомнил ее, словно она стояла рядом. Он даже почувствовал запах ее волос, гладкость кожи и то, как она млела в его объятиях. Именно млела. Никогда больше у него не было такого, чтобы женщина от его прикосновения таяла. Стоило взять ее за руку, и мир переворачивался, время замирало; от его поцелуев, казалось, она вот-вот лишится чувств, тело ее всегда трепетало под его ласками, и всегда было ощущение, что это впервые, что так бывает лишь однажды. Да, со Светкой всегда было так. В обыденной жизни она была весела, говорлива, деятельна, а наедине с ним — покорна, податлива и молчаливо торжественна, словно любовь для нее была священным ритуалом. Да так оно и было! Их любовь. Это было так много! Огромный, наполненный чувствами и страстью мир. Наверное, это было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Они так глупо поссорились, что он даже не мог потом вспомнить из-за чего. Кажется, он снова ее приревновал, хотя и ревновать-то было не к чему. Он просто придирался, пока они не рассорились. Потом он ушел, и они не встречались неделю. За это время он остро почувствовал, как ему ее не хватает. Но все выжидал, зная, что Света тоже не умеет долго выносить их размолвок и часто первая делает шаг навстречу. Бросит пару фраз при случайной встрече, подденет его, как она это умеет: легко, с юмором, — и все, лед растаял. Так бывало не раз. Светка часто могла ляпнуть что-нибудь обидное, но потом сама забегала к нему в комнату чмокнуть ни с того ни с сего, сказать что-нибудь, так она извинялась или просто забывала о размолвке, и вела себя, словно ничего не случилось. В этой последней ссоре не было ее вины, наверное, поэтому она и не пришла. Он выждал неделю и сам отправился к ней. Светкина комната находилась во втором корпусе общежития, где жили только девочки. Ее комната оказалась заперта. Он зашел еще раз, вечером того же дня, — ни Светки, ни ее соседки. Он заглянул в комнату рядом. Там жили Рита и Катя. Катя дружила со Светкой и была, по его мнению, приятной девушкой. Язвительную Риту он не любил. Но на этот раз в комнате была только она. Он вошел и, увидев, что Кати нет, хотел уйти. Рита остановила его:

— Ты насчет Светы? Она к родителям уехала, и Ларка тоже. Через два дня вернутся.

Он пробормотал «спасибо» и хотел ретироваться, но Рита снова задержала его.

— Куда же ты пропал? Ты что, не знаешь, что Светка у нас нарасхват! Смотри, упустишь свое счастье. От нее тут по вечерам теперь Борис выходит.

Это было как удар в лицо. Он спустился по лестнице, вышел во двор. Не может быть! Не может она так быстро забыть его. Борис? Этот кретин с выбитыми на ринге мозгами! Его и в институте-то держат исключительно из-за его спортивных достижений. Выходит от нее по вечерам! Как раньше выходил он? Да он убьет его! Он вспомнил могучее спортивное тело Бориса. Да. Это не он, а Борис его по стенке размажет, притом одной рукой. Но как она могла? Она ведь любит его, она тает в его объятиях!

А что, если не только в его? Такая неприятная мысль никогда раньше не приходила ему в голову. Может быть, она вообще тает в объятиях, в любых объятиях. Что из того, что она говорит, будто так у нее только с ним? Можно ли ей верить? Неделю назад они поругались из-за пристального внимания к ней другого парня. Он ей выговаривал, а она на него так смотрела, словно не понимала. Дурочку строила! А теперь — пожалуйста, по вечерам — Борис! От обиды и ярости у него сжимались кулаки. Промаявшись два дня, он съездил к родителям, а потом укатил на практику.

Но ведь все это вполне могло быть неправдой. Ну, выходил Борис из ее комнаты. Это еще ни о чем не говорит. Да и вообще, может, он приходил не к ней, а к Ларке. И потом, что за источник? Рита и соврет, недорого возьмет. Ему всегда казалось, что она к нему неравнодушна, вот и мотив. А он, как болван, поверил. Э-э, да что теперь гадать…

Он повернулся на живот и стал наблюдать танцы под латиноамериканскую музыку. Русоволосая модель двигалась ритмично и живо. Зрелая блондинка, та, что прежде бросала на него красноречивые взгляды, неуклюже подпрыгивала, пытаясь изобразить нечто грациозное, а получалось смешно. Он негромко рассмеялся. Светловолосая Таня хмуро на него посмотрела.

— Ну, как тебе море? — спросил он. — Красивые рыбки, правда?

— Да я ничего не видела. Только у понтона. Мама боится меня отпускать, а сама не плавает.

— Что, совсем?

— Нет, она умеет, но здесь почти не плавает. Боится, наверное.

— А где мама?

— Во-он у бара, пошла за соком.

— Ну, пойди, спросись у нее. Скажи, что мы вместе поплаваем. Я дам тебе свою маску, у меня еще очки для плавания есть.

— Хорошо, — чуть подумав, кивнула Таня и побежала к маме, а он сделал несколько шагов к ним.

Таня тараторила, убеждая маму, и показывала на него рукой. Он поднял руку и помахал им, подтверждая объяснения Тани.

— Не бойтесь, я за ней присмотрю! — крикнул он.

Мама, очевидно, согласилась, и довольная Таня подбежала к нему.

— Ну что? Пошли?

Таня оказалась толковой ученицей. Несколько минут ушло на то, чтобы приладить маску на ее лицо, научить дышать через трубку и объяснить азы снорклинга. После этого он взял ее за руку и они поплыли вместе. Таня ровно и глубоко дышала, послушно следуя за ним, но без ласт она двигалась медленнее. Он плавал хорошо и с наслаждением, но все время приходилось поднимать голову, чтобы глотнуть воздуха. Он использовал эти всплытия, чтобы сказать девочке пару слов: обратить ее внимание на морского ежа, высунувшегося из круглой норки в кораллах, или на серого в синюю крапинку длиннохвостого ската, лежащего на дне. Маленькие полосатые бело-золотые рыбки смело проплывали прямо перед их лицами. Важно сновали большие ярко-синие рыбины с желтой полосой надо ртом, отчего казалось, будто они все время усмехаются. Их толстые ленивые тела медленно двигались совсем рядом, но стоило Тане протянуть руку, как они с неожиданным проворством оказывались совсем в другом месте.

Они вернулись к понтону и одолжили маску с трубкой и ласты у молодой пары, парня и девушки, которые сидели, свесив ноги в воду, и подкармливали рыб крошками булки. Второй раз они заплыли дальше, к соседнему отелю. Таня двигалась уже настолько уверенно, что перестала держаться за его руку и просто плыла следом. Он плыл не быстро, оглядываясь назад и поджидая девочку. Они сделали большой круг, двигаясь по краю рифа и зависая над каждым красивым местом. Небольшие коралловые островки разноцветной грудой возникали на пути, маня отклониться от курса и полюбоваться богатством и разнообразием подводного мира. Увидев, что Таня устала, он повернул к понтону, где издали была видна фигура ее матери. Она всматривалась вдаль, приставив ладонь ко лбу, и призывно махала рукой. Девочка помахала ей в ответ. Не доплывая до понтона, он снял маску с трубкой и протянул Тане.

— Верни, пожалуйста, парню и дай мою. — Он поменялся с ней масками. — Сама доплывешь? Я хочу еще поплавать.

— Конечно! Спасибо вам огромное. — Глаза девочки горели восторгом. — Такая красота!

— Попроси маму купить тебе снаряжение. Здесь без него нечего делать, — сказал он, прежде чем закрыть рот трубкой.

— Теперь — обязательно!

Он махнул на прощание головой и продолжил свои подводные наблюдения.

Когда он, уставший, вернулся на пляж, соседей уже не было. Наверное, Таня потащила мать покупать маску с ластами. Он хмыкнул, довольный тем, что сделал доброе дело — показал ребенку красоту Красного моря. И с наслаждением вытянулся на лежаке. Интересно, Мишка испытывает такой же восторг, когда любуется кораллами? Он ни разу не был вместе с ним здесь. Вика говорила, что сын плавал с маской, но сам Мишка ни разу не делился с ним впечатлениями.

Да, жаль, что с сыном у него не сложилось доверительных отношений. Но не будешь же винить в этом мальчика, которому нет еще и двенадцати. Значит — сам виноват: надо было находить время для единственного сына. Правда, нет никакой гарантии, что тогда Миша больше доверял бы ему. Скрытный мальчик, весь в мать. Он даже не может похвастать, что хорошо знает свою жену. Скорее, он знал то, что, по ее мнению, должен был знать, то, что Вика позволяла ему знать. И, что греха таить, он не особенно-то и интересовался тем, что у нее на душе. Много лет они виделись только по вечерам. Первые годы трудно было совместить отпуск, поэтому отдыхали врозь. Старались использовать выходные и праздничные дни для вылазок за город. Потом появился Мишка — забот прибавилось. Он мало бывал дома. Может, это и хорошо — некогда было ссориться. Но ссорились, все равно ссорились. Не разговаривали неделями, а потом, когда мирились, Вика не делилась с ним своими затаенными мыслями или планами, а он был и рад. Странно, но ему никогда не хотелось обнажать перед ней душу, как когда-то перед Светкой. В то мгновение, когда он сжег Светкино письмо, он впервые солгал Вике. Пусть не солгал, но притворился — совершил, как тогда ему казалось, красивый мужской поступок. Но он никогда не сделал бы этого, если бы был один. И потом он часто поступал не так, как хотел, а так, как, по его мнению, было нужно, чтобы выглядеть достойно в глазах жены. Он чувствовал, что и она тоже не всегда поступает так, как ей хочется. Много лет они сами наступают себе на горло. Зачем? Чтобы быть достойными друг друга? Бред какой-то.

Пожалуй, впервые он поступил как хотелось, когда позволил себе завязать роман с Ирой. Скрытый бунт, который укладывается в стереотип личных отношений среднестатистического состоятельного мужчины.

После сытного обеда он не вернулся на пляж, но и не пошел в номер. Остался у главного бассейна. Вода в нем не подогревалась, поэтому людей рядом было мало. Он устроился в тени зонтика с бокалом в руке. Пиво было таким же невкусным, как и местное вино, и он взял коктейль с ромом. Этот напиток оказался наиболее приятным из всех, что он до сих пор пробовал: не очень крепкий, чуть сладкий и главное — холодный, благодаря нескольким крупным шарикам льда, плавающим на поверхности. Было уже четыре часа пополудни, и жаркое египетское солнце медленно опускалось за остроконечную крышу центрального корпуса отеля. Пышные кусты с яркими цветами, плеск воды и детские возгласы в соседнем теплом бассейне, абсолютно безоблачное высокое синее небо — все это вместе действовало на него успокаивающе. Он наконец почувствовал, что начинает действительно отдыхать.

Тревожные мысли, воспоминания отступили. Сейчас он уже не хотел думать о проблемах — ни о Вике, ни об Ире. Он уже не любил их и не ненавидел. Может быть, завтра он снова начнет думать об этом, а пока он наслаждался тем, что ушло напряжение из мышц и исчезло непонятное чувство неприкаянности.

Все-таки Вика права — недели отдыха мало. Нужны два-три дня для адаптации на новом месте, надо уметь переключиться, оставить все мысли о работе, о том, что ты оставил дома, и настроиться на отдых. Иначе просто не получишь удовольствия.

Проходящий вдоль бассейна молодой итальянец из группы аниматоров на плохом английском предлагал всем желающим принять участие в морской прогулке к острову Тиран. «Надо, надо съездить», — подумал он, засыпая.

…Он плыл на яхте, вглядываясь в очертания острова. Он приближался невероятно быстро, словно яхта летела на скорости самолета. Вид острова менялся с каждым мгновением. Сначала он был таким, каким он видел его с берега, потом стал выше, уходя зубчатыми вершинами то в одну сторону, то в другую. Вот почему его так назвали, подумалось ему, остров живой, он раскачивается. Но тут остров замер, вырос до невероятных размеров и стал похож на гигантского исполина, застывшего в скорбной позе. «Он убил свою возлюбленную и окаменел от горя», — произнес кто-то рядом, обращаясь к нему. «За что убил?» — спросил он. «Из ревности, как Отелло. Но, так же как Дездемона, она была невиновна». — «Вот почему он Тиран», — пронеслось у него в голове. Остров состоял из одних голых скал. Наверное, когда-то он был зеленым и цветущим, вероятно, когда в нем была любовь. «А в тебе есть любовь?» — спросила его стоящая рядом Вика. И он хотел ответить, как всегда: дескать, конечно же есть. Но она усмехнулась и сказала: «Не надо, не ври. Я ведь тебя не люблю». Он не поверил и, вглядевшись, увидел, что это не Вика, а Ира. Она тоже покачала головой и повторила: «Я тебя не люблю». — «Врешь! — захотелось крикнуть ему. — Все вы врете!» Но он почему-то не смог открыть рта. И подумал: «Я их тоже не люблю. Я позволил им выбрать меня, потому что я ленив, нерешителен, полон комплексов и глупых амбиций. Свою женщину нужно искать и завоевывать, а не соглашаться на то, что само в руки идет. Если бы я не сжег голубой конверт, у меня был бы шанс на другую жизнь».

Он малодушно сжег его, испугавшись возвращения былой боли. Он убил свою любовь и теперь окаменел навеки в скорби и отчаянии…

Он проснулся в испарине и первое время не мог сообразить, где находится. Солнце почти село. Отдыхающие один за другим расходились от бассейна. Сейчас они отправятся по своим апартаментам, примут душ, переоденутся к ужину и начнется другая часть отдыха: вечерний концерт итальянца-гитариста, дискотека, оживление у бара, курение кальяна. Все женщины от двенадцати до восьмидесяти лет нарядятся, накрасятся и будут прогуливаться в поисках развлечений.

Он тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и потер небритый подбородок. Пожалуй, придется побриться. Трехдневная щетина вряд ли его украшает. Борода хоть и светлая, но растет густо и высоко, закрывая полщеки до самых очков, а на солнце приобретает противный рыжий оттенок. Вике очень не нравилось, когда он отпускал бороду. Она утверждала, что он становится похож на старого боцмана с пиратского корабля. Да, завтра с утра придется избавиться от этой растительности, иначе потом половина лица будет белой, половина — загорелой.

Он вернулся в номер, принял душ, тщательно причесал короткие волосы и переоделся в светлые летние брюки и футболку. Потянулся было за бритвой, но остановился. Лучше уж с утра, на свежевыбритую кожу и загар ровнее ляжет. Он внимательно изучал свое отражение в зеркале. Выгоревшие волосы. Рыжеватая поросль на щеках хоть и старила, делая его почти неузнаваемым, но придавала лицу своеобразный шарм. Из зеркала на него смотрел незнакомец. Он удовлетворенно хмыкнул и надел солнцезащитные очки со стеклами «хамелеон», став похожим на немецкого профессора, с которым был знаком по работе.

На ужин жарили великолепную рыбу на гриле. Прямо возле ресторана, где половина столиков была расположена на открытой площадке у бассейна. Он взял несколько кусков на пробу. Рыба была отменная — достаточно жирная, сочная и, несомненно, свежая. Он не смог отказать себе в удовольствии и, хотя не хотел переедать на ночь, все же взял еще рыбы, а к ней — свежих овощей и соку. Пока он выбирал закуски к ужину, столик, за которым он до этого сидел, заняли, и ему пришлось поискать себе другое место. Как назло, все столики не террасе оказались заняты. Очень не хотелось возвращаться в закрытый зал и садиться под кондиционер, где не было свежей вечерней прохлады, легкого запаха от гриля и мелодичных звуков гитары.

Он осмотрелся вокруг, прикидывая, к кому бы подсесть. За одним из столиков он увидел уже знакомую парочку: Таня со своей мамой с удовольствием поглощали ужин. Столько еды, сколько они взяли, с лихвой хватило бы и на десять человек: два горячих блюда, два овощных, сладкое и фрукты. Бокалы с вином, фужеры с соком, кофе и чай. Дома они за неделю столько не съедят. Он улыбнулся. Здесь все так едят, словно в последний раз. Таня заметила его, прежде чем он открыл рот, и ее губы растянулись в улыбке.

— Садитесь к нам. — Она передвинула пару тарелок, освобождая ему место. — Мама, это тот дядя, который научил меня с маской плавать.

— Спасибо вам большое, — приветливо сказала ее мать, пока он усаживался за стол. — Таня теперь морем просто бредит. Знаете, она и меня научила. Я сегодня даже немного поплавала, у понтона, конечно, — засмущалась она.

А он молчал как прибитый. Свет от желтых фонарей на террасе хорошо освещал лицо сидевшей перед ним женщины, и он обрадовался, что сел спиной к свету. Вряд ли ей удастся хорошо его рассмотреть. Она продолжала говорить, видя, что он внимательно ее слушает и не прикасается к еде. Таня тараторила еще громче, вставляя комментарии насчет того, как мама неправильно надела маску да как испугалась первый раз…

Они так оживленно рассказывали, что его реплик и не требовалось. Впрочем, он и не смог бы что-то сказать. В горле вдруг пересохло, аппетит пропал, а сердце застучало часто-часто, так, что бросило в жар.

Сидевшая напротив него женщина не просто была похожа на Светку, она и была Светкой! Без своих роскошных черных кудрей до плеч, без прищуренных насмешливых близоруких глаз, повзрослевшая и остепенившаяся, но это несомненно была она. Его молчание наконец бросилось в глаза, они смущенно замолкли и уткнулись в свои тарелки. Он сглотнул и неестественным голосом пробормотал что-то насчет того, что был рад помочь. Он медленно пил сок, раздумывая, как поступить. Судя по всему, она его пока не узнала. Ничего удивительного, он сам себя сегодня с трудом узнал в зеркале. Странно, весь день сегодня думал о ней, и вот она здесь. Впрочем, как раз наоборот: сначала он увидел ее, а потом вспомнил все. Открыться? Но сейчас ему мешала Таня. При ней не стоит. Он внимательно, но осторожно рассматривал ее через стекла очков. Ела она так же, как прежде, кончиком языка слизывая крошки, и так же улыбалась, опуская уголки губ. Глаза больше не щурила, но иногда чуть подергивала верхним веком: он знал, так делают люди, носящие контактные линзы, у них пол-офиса их носили. Фигура у нее по-прежнему стройная, почти мальчишеская, а ела она, как и тогда, много, хотя никогда не поправлялась, шутила: «Не в коня корм».

Она его не узнала. Она помнила стройного высокого парня с худощавым юношеским лицом, а не солидного мужчину с расплывшейся талией, да еще и с бородой и в очках. Непонятно, почему у нее такая взрослая дочь? Если ей лет пятнадцать или даже четырнадцать, то получается, что тогда, когда они встречались, она уже родилась?!

Раздумывая об этом, он жестом подозвал официанта и по-английски заказал кофе. Он не был еще готов к тому, чтобы она его узнала. Пока он пил кофе маленькими глотками и украдкой поглядывал на Свету, обе закончили ужин. Таня залпом выпила сок и быстро поднялась:

— Мама, я на развлекательное шоу. Через час приду. Ты где будешь?

— Не знаю. Давай посижу здесь, у бара. Послушаю музыку. — Света рассеянно ковыряла ложечкой лимонный десерт-суфле. Видно было, что и сыта, и жалко оставить. — А если нет, значит, иди в номер.

— Ладно. — Таня чмокнула ее в щеку, кивнула ему и убежала.

— Всюду хочет успеть, — как-то виновато сказала Света, словно извиняясь за чрезмерную активность дочери.

— Ну и правильно, — медленно проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал пониже. — Все и надо успеть. Вы надолго?

— На неделю. А вы?

— Я тоже.

Они снова замолчали, но, боясь, что она уйдет, он опять заговорил.

— Удивительно, у такой молодой женщины — взрослая дочь.

Света смущенно улыбнулась, но было видно, что комплимент ей приятен.

— Не такая она и взрослая, это только с виду… Ей всего тринадцать.

— О? А я думал — лет пятнадцать.

— Все так думают. Они сейчас такие акселератки. Таня еще и не самая высокая в классе.

— А вам, наверное, двадцать пять, — улыбнулся он.

— Почти, — засмеялась она. — Женщине после двадцати четырех потом всегда двадцать пять.

Она тоже заказала кофе и, пока официант убирал тарелки, молчала, чуть повернув голову к музыканту, который играл что-то испанское, медленное, но ритмичное. Звуки гитары звучали то вкрадчиво-переливчасто, то страстно и агрессивно. Что-то было в этой музыке от их прошлого, от их яркой и короткой любви. И закончил он так же — неожиданным надрывным аккордом, словно порвалась струна, и они оба невольно вздрогнули.

Все вокруг захлопали, а худощавый гитарист, привстав с высокого табурета, поклонился, прижав руку к груди.

— Прекрасно, — прошептала Света. В ее глазах блестели слезы.

— У тебя раньше были кудрявые волосы, — вдруг сказал он. Сказал и сам испугался. Слова вырвались сами по себе! Он так подумал и неожиданно произнес это вслух.

Света вздрогнула и поднесла руку к горлу, словно ей не хватало воздуха. Ее темные глаза расширились, так что, казалось, заняли все лицо. Она неотрывно смотрела на него, узнавая и боясь узнать. Он растерянно потер кончиками пальцев колючую щеку, досадуя на собственную неловкость, и снял очки.

— Это… ты… — выдохнула она.

Он потупился и чуть покачал головой, соглашаясь.

— Привет, Светка.

— Привет.

— Вот… Где бы мы еще встретились… — начал он и, поняв, что повторяет чью-то банальную фразу, умолк.

Света тоже молчала. Первый шок прошел. Она стала успокаиваться. Нетронутая чашка кофе стояла на столе, звучала гитара. Египетский прохладный вечер перетекал в ночь, на небе сверкал непривычно перевернутый вниз ковш Большой Медведицы. Подсвеченная вода в бассейне казалась синей-синей.

— Я тебя не узнала.

— Старый стал?

— Другой.

— Просто я небрит. А куда делись твои кудри?

— Подстригла. Да и вообще это были не мои кудри.

— В смысле?

— Это была завивка.

— Да? А я думал…

Господи, о чем они говорят. Света опустила голову. Ее рука лежала рядом с чашкой, тонкая, безвольная, смуглая кисть с длинными пальцами. Его горячая ладонь накрыла ее. И будто ток пронзил обоих! Глаза их встретились. И он почувствовал, что она снова таяла от одного его прикосновения, таяла, как прежде. И по тому, как безвольно опустились ее плечи, он понял, что она сама поражена своей реакцией на его прикосновение и что так действительно было у нее только с ним. Ему стало больно, и он убрал руку. Она вся сжалась, словно от стыда, и, поднявшись, быстро ушла. Так быстро, что, пребывая в каком-то нелепом оцепенении, он даже не понял, в какую сторону она направилась.

Посидев еще некоторое время, он тяжело поднялся и ушел в свою комнату. Уже не хотелось ни посидеть в баре, ни выпить пару коктейлей, ни пофлиртовать с какой-нибудь блондинкой, как он наметил себе на сегодняшний вечер. Он вдруг почувствовал себя бесконечно старым и опустошенным. Не раздеваясь, он плюхнулся на широкую кровать, ногами освобождаясь от обуви.

Прозвучал сигнал мобильного. Одной рукой он достал трубку из кармана брюк, другой нажал на пульт, включая телевизор.

— Привет, дорогой! — раздался в трубке радостный голос Вики. — Как отдыхается?

— Ужасно, — честно признался он, не пытаясь показаться веселым.

— Что случилось? Ты не заболел? — встревожилась жена. Приятно все-таки, когда кто-то о тебе заботится, даже если это не искренняя обеспокоенность.

— Да нет, — хмуро ответил он, — просто тоска тут смертная. Вот пошел только что к бару, дай, думаю, напьюсь да к бабам попристаю. И то неохота.

Вика рассмеялась, принимая шутку.

— Как отель?

— Нормальный.

— А кормят?

— На убой. Наверное, я разучился отдыхать.

— Ну, теперь учись, пока есть время. На экскурсию отправляйся куда-нибудь. Ты же хотел на этот… как его…

— Остров Тиран, — подсказал он.

— Ну вот. Или еще куда.

— Не хочется. Ем с утра до вечера и сплю, как тот лягушонок: «Ну вот, поели, теперь можно и поспать. Ну вот, поспали, теперь можно и поесть».

Вика снова засмеялась.

— Значит, это именно то, что в данный момент тебе требуется.

— Как Мишка?

— Как всегда. Тебе привет передает.

— Ему тоже. Что вам привезти? — спросил он, помня, что Вика обожает подарки.

— Привези что-нибудь… национальное.

Национальное? Папирусы, верблюды, пирамиды — этого у них навалом.

— Этим египетским добром у нас весь дом завален, — проворчал он.

Но Вика не принимала его недовольного тона. По всей видимости, она была рада, что мужу плохо вдали от нее.

— Ну, тогда что хочешь. Пока. Целую!

— Пока.

После разговора с женой у него немного отлегло от сердца и он почувствовал, что хочет спать. Он разделся, улегся и некоторое время переключал каналы телевизора. Не найдя ничего заслуживающего внимания, он остановился на музыкальной программе и взял почитать книгу, которую обнаружил сегодня на пляже. Книга была подсунута под матрац — видимо, кто-то забыл ее. Это был Лермонтов, «Герой нашего времени». Кто в наше время читает Лермонтова? Только школьники. Наверное, родители заставили своего отпрыска взять на отдых что-то из школьной программы. Какая тут программа, когда вокруг кораллы и золотые рыбки!

Он раскрыл наугад: «Княжна Мери». Ну, Мери так Мери. Чем-то далеким повеяло из детства. Он почти не помнил содержания и с интересом читал страницу за страницей. Даже сон прошел. Он чувствовал себя почти Печориным, некоторые фразы особенно трогали душу: «Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться…» Или: «Может быть, ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»

Дочитав, он встал и вышел на балкон. Ночь была прохладной и нежной. Он закурил, развалившись в плетеном кресле. Классика. На то она и классика, чтобы брать за живое. Он снова раскрыл книгу. После романа шли стихи:

И это словно о нем. Впрочем, почему «погибшую»? Ему всего тридцать пять! Разве это возраст? Да у него еще все впереди. Хотя эти строки принадлежат человеку, который не дожил до его лет, а считал свою молодость погибшей.

Теперь он не мог заснуть. Посмотрел на часы. Бог ты мой! Всего половина одиннадцатого. Детское время. Через час только начнется дискотека. А он уже спать улегся. Точно — жертва погибшей молодости.

Он решительно отправился в ванную. «Эх, прощай, роскошная борода!» Быстро побрился. Кожа на щеках действительно была светлее и казалась по-детски нежной. Лицо сразу стало худее и моложе, словно он сбросил десяток лет. Вспомнил испуганные глаза Светки. Ей, наверное, стало его жаль: такого старого, заросшего, в очках. Внезапно ему, как ребенку, захотелось, чтобы Светка увидела его таким — молодым и симпатичным.

Он вернулся к ресторану. Медленно прогулялся по территории возле бассейна и открытого бара, уставленного низкими диванчиками, где желающие курили кальян. Светки нигде не было. Он ведь даже не знает, в каком номере она живет. Можно узнать на рисепшен, но что он скажет? Она наверняка замужем, а ему неизвестна ее новая фамилия. Судя по возрасту дочки, вышла замуж она сразу же после института. Мишка родился примерно через полтора года после их свадьбы. Если бы раньше, был бы Таниным ровесником.

Интересно, как она жила все эти годы? Вспоминала ли его? Он присел у стойки бара и заказал коктейль. Не стал уточнять какой, сказал: «alcohol cocktail», какая разница! Глазами он искал ее среди отдыхающих. Много бы он сейчас отдал, чтобы узнать, о чем было ее последнее письмо? Что содержал в себе голубой конверт, который он сжег?

Он выпил три коктейля и перешел в кальян-бар. Он не был любителем или ценителем кальяна, просто не знал, чем себя занять. Пару раз глубоко затянулся и почувствовал легкое головокружение. Заказал себе еще местного коньяку. Хотя бы напьется. Что еще оставалось делать? Рядом, на соседнем диванчике, курили кальян две девушки. Блондинка и брюнетка, а скорее всего, обе русые, потому что такие неправдоподобно яркие цвета волос не могут быть натуральными. У них был тягучий волжский говор и смешливые симпатичные мордашки. К нему вернулось хорошее настроение, и его природное обаяние привлекло соседок. Через несколько минут они уже выпивали втроем, покуривая кальян, и болтали обо всем на свете. Девушек звали Катя и Вероника, они были из Самары, о чем он почти сразу догадался. В Самаре жила его тетка. Он хорошо помнил местный говор и то, какие красивые в Самаре девушки. Египетский коньяк был похож на молодое бренди, но не показался ему таким уж противным, хотя, может, это после коктейлей. Девушки не отставали от него. И сейчас девчонки умеют пить не хуже ребят.

Беленькая Катя выглядела опьяневшей и все время смеялась, Вероника держалась увереннее и пересаживалась от одного кальяна к другому — он курил виноград, а девушки — яблоко. Вероника заявила, что виноград вкуснее, и пересела к нему. Он привлек ее к себе, и они, по-прежнему болтая, курили по очереди и смеялись. «Интересно, пойдет она сегодня со мной?» — думал он, обнимая рукой ее теплые плечи. Они закончили курить, и девушки поднялись.

— Мы — на дискотеку.

— А меня бросаете?

— Пойдем с нами.

Ему не хотелось на дискотеку, он не любил танцевать, но с готовностью поднялся.

В этот момент мимо них прошла Таня. Она скользнула по нему взглядом, не узнала, бегло посмотрела вокруг и пошла вдоль бассейна.

— Девчонки, я через пять минут, — бросил он и, боясь упустить Таню, кинулся следом.

Девочка шла по дорожке, спускающейся в сторону моря, по краям ее были посажены кусты с крупными яркими цветами: белыми, красными, розовыми. Маленькая декоративная речушка спускалась вдоль нее извилистой лентой, она падала миниатюрными водопадиками, расширялась круглыми озерцами и была украшена живописными растениями, крупными камнями и изящными мостиками.

Таня подошла к одной из вилл и зашла в арку, которая, как он знал, служила парадным. Он жил в таком домике, в нем было четыре номера: два внизу и два — на втором этаже. Судя по всему, они жили на первом, потому что сразу же послышался стук, потом звук открываемой двери и голоса. Он подошел ближе и посмотрел на номер виллы. Что теперь? Постучать? А вдруг выйдет Таня? Что он ей скажет? Да и какой из двух номеров их?

Он обошел виллу вокруг. На первом этаже свет горел только с одной стороны. Значит, их номер с видом на море. Он отошел чуть подальше и сел на скамью у журчащей по камням речки. Он курил и смотрел на большие освещенные окна. Она не спит, она ждала Таню. Сейчас девочка, наверное, принимает душ, потом ляжет спать. Или вместе лягут. Не будить же их потом?

К их номеру прилегала маленькая терраска. Даже не терраска, а так, огражденное место, куда выходила большая стеклянная дверь. На террасе, как и на его балконе, стояли пластиковый стол с пепельницей и два стула. От газона она была отделена полуметровым каменным фундаментом и негустыми кустами. В этот момент дверь отъехала в сторону, на террасу вышла Света и села на один из стульев. Не веря такой удаче, он подошел ближе. Света увидела его, чуть напряглась, но не сказала ни слова.

— Привет, — тихо проговорил он, чтобы не пугать ее. Если она по-прежнему плохо видит, то могла и не узнать его.

— Ты? — снова, как в прошлый раз, сказала она. — Как ты меня нашел?

— Ходил и у всех спрашивал, где живет Светка! — пьяно пошутил он. — Можно войти? — Не дожидаясь приглашения, он пересек газон, заботливо выращенный руками трудолюбивых арабов, перешагнул бордюрчик и сел на второй стул.

Она отреагировала на это спокойно.

— Таня в душе? — спросил он.

— Нет, спит.

В комнате работал телевизор, и достаточно громко.

— По-моему, она смотрит кино.

— Нет, спит, — повторила она. — Она так привыкла — засыпать под телевизор. Мы долго жили в одной комнате.

Он привычно потер теперь уже выбритую щеку.

— Теперь ты меня узнаешь?

Она недоуменно подняла на него глаза и, поняв, что он имел в виду, прыснула и залилась смехом. Света смеялась негромко, но так искренне и заразительно, что ему самому стало смешно и, как раньше, немного обидно, когда она над ним потешалась.

— Ты что, побежал в номер и быстренько побрился, чтобы я тебя узнала? Ну, ты как ребенок!

— Ладно, больше бриться не буду, — деланно обиделся он. Сейчас она была прежней Светкой, а не чужой женой и строгой мамой.

— Да нет уж, теперь брейся, а то будешь нелепо выглядеть. Ты ведь на работу с бородой не ходишь?

— Не хожу, — улыбнулся он. — Как живешь, Света?

— Хорошо. А ты?

— Не знаю. Думаю, не очень.

— Почему же?

— Много лет назад меня бросила девушка.

— Это я тебя бросила? — ощетинилась Светка. — Ну, ты и нахал!

— Я — нахал? — начал заводиться он. — Ты ушла от меня. Кстати, к кому? К Борису?

— К какому Борису?

— К нашему, к боксеру!

— Какой еще боксер?

— С нами учился. Не придуривайся.

— A-а, этот… Ты с ума сошел.

Она сидела, поджав губы, холодная и неприступная, как всегда, когда он донимал ее. Он медленно перевел дух. Что на него нашло? Прошло столько лет! Ну, увиделись, так поговори о чем-нибудь приятном, а он набросился на нее. Неужели ничего не изменилось? И, словно прочитав его мысли, она сказала:

— Ты совсем не изменился. Такой же вспыльчивый и ревнивый. И так же стремишься обвинить всех вокруг в своих же грехах. Представляю, каково твоей жене.

— Вряд ли… Вряд ли представляешь. — Он побарабанил пальцами по столу и достал сигарету. — Я никогда не ревновал жену. Я вообще никогда никого не ревновал…

«Кроме тебя», — мысленно добавил он. Она поняла эти невысказанные слова.

— Ты замужем?

— Да.

— Он кто?

— В каком смысле? — пожала она плечами. — Хороший человек. Врач.

— Стоматолог?

— Почему стоматолог? Хирург. Глаза оперирует.

Он хмыкнул:

— Я даже знаю, как вы познакомились.

— Да? И как?

— Ты пришла к нему на прием.

— Ничего подобного. Мы познакомились на дне рождения у моей подруги.

— Он вернул тебе хорошее зрение. И в благодарность…

— Опять пролет. Он всего лишь помог мне подобрать хорошие линзы. Да и то потом, когда уже был моим мужем.

Значит, ему не показалось, что она в линзах.

— Не хватало еще, чтобы ты сейчас ревновал меня к моему мужу.

— Действительно глупо, — горько улыбнулся он. — Словно у меня есть на это право.

Он замолчал и курил, глядя на нее. Света опустила глаза и сама не продолжала разговор.

— Слушай, пойдем куда-нибудь, — докурив, предложил он. — На дискотеку, в бар или просто погуляем.

Света снова подняла на него глаза. Выражения ее лица он не мог понять. Казалось, она чего-то ждет или не может чего-то понять. А может, просто не знает, как ему отказать, не обидев.

— Хорошо, — наконец ответила она. — Ты выйди, как вошел, и подожди меня.

Они шли рядом, не прикасаясь друг к другу. Света переоделась в джинсы и рубашку. Она не захотела идти на дискотеку, и они направились в сторону моря. Легкий бриз обдувал лицо, и ему ужасно хотелось взять ее за руку, но он почему-то не смел. Она шла такая отрешенная, неприступная, что даже говорить на ходу, не видя ее лица, он не мог. Они остановились на огражденной площадке, откуда вниз круто спускалась лестница на пляж. Перед ними расстилалось безбрежное ночное море. Вдали темной грудой виднелся невысокий пологий остров.

— Это остров Тиран, — сказал он и обнял ее.

Знакомый трепет пробежал по их жилам, делая все, что было прежде или будет потом, не важным и незначительным. Они слились в долгом поцелуе, словно ничего не было, — ни долгих лет разлуки, ни ссор и обид, ни жен-мужей, ничего, что могло им помешать. В целом мире под огромным чужим небом существовали только они одни да еще остров Тиран…

Он проснулся рано. На удивление, после вчерашних напитков у него не болела голова, хотя пил он редко и плохо переносил спиртное. Он потянулся и повернул голову в ту сторону, где лежала она. В книгах обычно пишут, что наутро «подушка хранила запах ее волос» или что-то в этом роде. Но подушка ничего не хранила. Он даже специально понюхал ее. Ни-че-го. У Светки была потрясающе упругая и чистая кожа. Может, те, кто пишут такое, имели дело с немытыми надушенными блондинками. А Светка не имела запаха, то есть, конечно же, имела, но не оставляла его после себя, как грязный бомж. Она отдавалась вся и уходила вся. И то и другое она делала стремительно и решительно. С ней нельзя было долго говорить о любви, как с Викой, и не подкреплять слова действиями. Нельзя было просто находиться рядом и не хотеть ее.

После первого поцелуя они перестали соображать и, чтобы не заняться этим прямо на улице, быстро ушли в его номер. Так было всегда. Они могли шутить, подкалывать друг друга, но стоило прикоснуться к ней, обнять, а иногда только взять за руку — все. Взрыв! Крушение! Вихрь! Стихия, которая не слушает доводов рассудка. Они не успели даже толком поговорить. Он вышел на минуту в ванную, а когда вернулся — ее уже не было. И ничто не напоминало о ней, как если бы это был сон.

…Он проснулся на рассвете и уже не мог уснуть. Взял маску и ласты и отправился на пляж. Плавал долго, до изнеможения, изучая все изгибы рифа с такой тщательностью, словно собирался составлять карту с их подробным описанием. Ската сегодня было уже два. Они лежали на дне в том самом месте, где он впервые увидел первого. Ему понравилась черная рыбка размером с его ладонь, с белыми крапинками, про себя он окрестил ее Пантерой. Возможно, ее так и зовут? Нужно купить атлас местных рыб, он видел такой в ближайшем супермаркете. Сновало множество пузатых, почти круглых черно-белых рыб с головой, напоминающей голый череп. Кажется, такой рисуют смерть на картинках. Он с омерзением отшатнулся от них и поплыл прямо к стайке золотых рыбок с ярко-красными развевающимися хвостами. Интересно, могут ли эти рыбки исполнять желания? Хорошо бы услышать: «Чего тебе надобно, старче?» Чего бы он пожелал? Вернуть время вспять. Хотя бы к тому моменту, когда он держал в руках то непрочитанное письмо. А лучше — к их последнему дурацкому разговору, когда он кричал и обвинял ее во всех смертных грехах, а она смотрела на него, как на больного.

Он выбрался на понтон, когда солнце уже пекло вовсю. С каждым днем здесь становится все жарче, отметил он. Почувствовал, как разыгрался аппетит, и отправился в ресторан, успев за десять минут до его закрытия. Светы с Таней здесь уже не было. Наверное, только сейчас пошли на пляж, а может, лежат у бассейна. Он с чистой совестью заказал себе омлет с ветчиной, помидорами и грибами, набрал полную тарелку овощей и слоеную выпечку. Ничего, если так плавать каждое утро, лишние килограммы ему не страшны. Он вернулся на пляж, специально долго бродил, словно выбирая место, и почувствовал себя обманутым — на пляже их тоже не было. Не бегать же ему по всему отелю. Значит, придут позже. Он растянулся в шезлонге и закрыл глаза. Минуту за минутой он вспоминал их ночь, вспоминал с наслаждением, понимая, что ничего лучшего за прошедшее время у него не было. Эти воспоминания так завели его, что он вертелся на лежаке, как уж на сковородке. Усилием воли он сдерживал себя, стараясь не думать о Светке, но ни о чем другом думать не мог. Пытался понять, испытывает ли он чувство вины перед Викой или перед Ирой. И ничего не понял. Они были так далеко сейчас, их лица расплывались, как в тумане. Их жизнь проходила, не задевая его. А его — была здесь, она кипела и бурлила с новой страстью.

Интересно, какой у нее муж? Судя по Тане, наверное, высокий и светловолосый. Любит ли она его? Или вышла с горя, назло ему? Они так и не поговорили об этом. Он чувствовал, что она сознательно обходила эту тему, словно она причиняла ей боль. Ему тоже причиняла. Но он знал, что разговор впереди. И что он очень нужен им. Возможно, он многое изменит. Или не изменит ничего…

Он много плавал и лежал на пляже до обеда, а они так и не появились. На обеде он снова их не видел. Они пришли к морю, когда солнце уже клонилось к закату, и, хотя он ждал этого, их приход заставил его вздрогнуть от неожиданности.

— Здравствуйте, — церемонно сказал он, подойдя. — Где это вы пропадали?

Света смущенно улыбнулась уголками губ. Сегодня она была в очках, что делало ее элегантнее и строже.

— Ездили на экскурсию, — доложила Таня. — К острову Тиран. Там два таких красивых рифа. Мы даже рифовую акулу видели. Сказали, что это редкость.

— Что ж меня не взяли?

— Так вчера возле бассейна араб бегал туда-сюда, всех уговаривал. Вы что? Не слышали?

— А? Да. Было. Только он — не араб, а итальянец.

— Да? А мне они все на одно лицо! — безапелляционно заявила Таня. — И все такие липучие, ужас!

— Ну как не приставать к такой красивой девушке?

Таня засмущалась, восприняв его комплимент всерьез.

— Поплавать не хотите?

— Я — нет. Так наплавалась возле Тирана, что до сих пор коленки трясутся.

— А вы? — спросил он, переключившись на Свету, и деланно серьезно посмотрел на нее, хотя в его глазах плескались чертики.

— Мама только один раз поплавала, — не дала ей ответить дочь. — А потом ее укачало. Ее там учил один молодой-интересный, инструктор-араб. Так ее обнимал за талию! — захихикала Таня, подтрунивая над матерью.

— Тань, ну что ты говоришь, — запротестовала Света.

Он почувствовал непреодолимое желание набить морду посмевшему обнять ее молодому инструктору.

— Ой, там в дартс играют! — заметила Таня оживление на другом краю пляжа. — И я хочу! — Она мигом умчалась.

Он перенес свои вещи и устроился рядом со Светкой. Уже одно ее присутствие волновало его, как школьника — первая любовь. Она лежала, прикрыв лицо широкополой шляпой и закрыв глаза.

— Свет, — попытался он взять ее за руку.

— Не прикасайся ко мне, — сердито отдернула она руку. — Только этого здесь не хватало!

Ее брови сошлись в гневной гримасе на переносице. Ему стало смешно и радостно, он понял, что она имела в виду.

— Ну, Свет, — продолжал он, подтрунивая, и пощекотал ей живот.

— Прекрати, бесстыдник! Сейчас дочка придет!

— Она не придет. Она метает дротики.

Света снова закрыла глаза и сжала губы, с трудом удерживая улыбку.

— Свет, пойдем поплаваем, а то я за себя не ручаюсь. Глядишь, холодная вода остудит мой пыл.

— Ладно, — ответила она, — все равно ведь не отвяжешься. Только учти, я плохо вижу. Гораздо хуже, чем раньше. После рождения Тани у меня очень упало зрение. Так что придется мне взять тебя за руку, но давай без глупостей.

Как без того, что она назвала глупостями, если она рядом! Но он взял себя в руки и постарался быть серьезным.

Они медленно плыли, скользя по краю рифа. Он держал ее за руку, а иногда придерживал за талию, стараясь двигаться синхронно с ней и показать все самое интересное. Помня о том, что она хорошо видит только вблизи, он тянул ее за собой, наплывая над рифом на расстоянии вытянутой руки и зависая над каким-нибудь особенно красивым кораллом. Сначала она боялась, он ощущал это по напряженно вцепившимся в его ладонь пальцам. Но потом привыкла. Она не отнимала руки, но и не хваталась за его руку, просто ее ладонь лежала в его руке, а она была рядом, и этого было вполне достаточно для счастья.

Когда они вернулись на пляж, Таня уже поджидала их.

— Скоро пляж закрывают. Мам, дай мне маску, я еще успею поплавать.

Он лежал рядом со Светкой и держал ее за руку. Она не противилась. Только время от времени поднимала лицо и, близоруко щурясь за стеклами очков, всматривалась вдаль.

— Ты ее видишь? Я снова потеряла.

— Вижу, вижу. Успокойся. У нее очень приметная трубка — желтая на конце. Мне прекрасно видно. Расслабься и отдыхай. Неужели ты думаешь, я позволю ей утонуть?

Света успокоилась и мирно загорала, подставив свое и без того смуглое тело мягким лучам солнца. Он лежал рядом и смотрел на ее профиль.

— Светка, — тихо сказал он, лаская ее пальцы, — я тебя люблю…

Боже, как давно он не говорил этих слов. Или говорил? Но не так. Так он говорил только ей. Он смотрел на море, теряющее свой блеск, солнце уже скрылось за крышами крайних вилл. Люди стали собираться уходить с пляжа, а ему было так хорошо, так тихо и спокойно. Какое счастье, что на свете есть остров Тиран, и какое счастье, что он решил его увидеть.

Вечером, сразу после ужина, они уехали гулять в старый город. Света сначала отнекивалась, ссылаясь на усталость, скорее всего, так оно и было, но под их с Таней натиском сдалась. Они бродили по улочкам, заходили в магазинчики, выбирали всякую всячину. Он понял, что они в Египте впервые и им, естественно, хочется накупить всяких сувениров. Тане понравились какие-то бусы, и он с удовольствием купил ей их. Света немного поколебалась, но все же не решилась отдать ему деньги. Увидев это, он стал покупать все, на что они обращали внимание, и их пакет быстро наполнился всякими безделушками. Потом отправились в Наома Бей — новый город. Это была длинная нарядная улица — Бродвей для туристов. Они посидели в рыбном ресторане, хотя уже поужинали и никто не хотел есть. Но им предложили такие необычные морские деликатесы, что они решили хотя бы попробовать. В довершение ко всему он сходил в ювелирную лавку, на несколько минут оставив их в ресторане, предварительно грозно посмотрев на официантов: дескать, не дай бог, чтобы тут кто без меня… и принес им по витому золотому браслету.

— Ой, какая красота, — пискнула Таня, надевая браслет.

Света нахмурилась.

— Это подарок, — тоном, не терпящим возражений, сказал он и надел браслет Свете на руку.

— Мы не можем это принять, — тихо проговорила она, — это очень дорого.

— Ерунда, бижутерия, — беспечно ответил он.

— Это желтое золото.

— Ну и что?

— Я отдам тебе деньги.

— Только попробуй, — возразил он. — Могу я хоть что-то подарить на память?

Таня с удивлением посмотрела на них, но тут ее внимание отвлек официант с очередным, только что приготовленным блюдом, от которого шел восхитительный запах.

Они отлично провели вечер. Самое приятное было в том, что все вокруг принимали их за семью. Пользуясь случаем и якобы чтобы оградить их от навязчивых ухаживаний местных торговцев, он все время держал Свету под руку, а Таню обнимал за плечи, и все выглядело пристойно и правильно.

В отеле, прощаясь у бассейна, он уловил момент и шепнул Светке:

— Если ты сегодня не придешь, я умру…

Она пришла через два часа, когда Таня уснула.

— Ты издеваешься надо мной, — сказала она после первых объятий и, отстранившись, прилегла на постель. — Я ужасно не выспалась. И очень устала на яхте.

А он стоял и, как болван, улыбался во весь рот, чувствуя нелепость этой улыбки, но не в силах что-то поделать.

— Ты как ребенок. Капризный испорченный мальчишка. Хочу — и все! А подайте мне сюда Свету, я ее съем!

— Я тебя съем, — дурашливо закивал он головой.

К ее приходу он немного прибрал свои вечно разбросанные вещи, поставил на столик мартини и шоколад, включил мягкое ночное освещение. Она окинула все это взглядом.

— Готовился?

Он кивнул, все так же нелепо улыбаясь.

— Я уже легла спать, а спать не могу. Умрет еще, думаю.

Он прилег рядом и привлек Светку к себе.

— И умер бы, если бы ты не пришла.

— Как же тогда жил все эти годы без меня? — она снова мягко отстранилась и, встав, присела за столик.

— А я не жил. — Он последовал за ней и разлил в стаканы мартини. — Не жил. Только здесь я почувствовал, что снова живу.

Он поднял стакан.

— За тебя, Светка!

— За встречу!

Они выпили, и он, расслабившись, откинулся в кресле.

— Мне так хорошо сейчас, что даже безразлично, если кто-то тогда у тебя и был.

— Какой ты дурак! Просто непроходимо глупый! Да не было у меня никого, кроме тебя! Не было! Можешь ты это понять своими ревнивыми мозгами? Если бы я любила громкие фразы, то сказала бы, что ты искалечил мне жизнь. И сейчас делаешь то же самое.

Но, произнося это, Светка улыбалась уголками рта. Так было и раньше, когда она говорила резко, но не хотела обидеть его. Поэтому она произносила гневные слова с легкой улыбкой. Но он знал, что она говорит правду.

Они снова выпили. Светка почувствовала, что опьянела и, как прежде, говорила отрывисто, путая слова.

— Не хватай меня за руки!.. Знаю я… чем это кончается. Ты на меня всегда действовал, как удав на кролика. Подожди!.. Я ведь пришла! И не ухожу. Дай мне сказать. А то потом ты не будешь меня слушать. Ты при Таньке не смотри на меня так. Она же взрослая. Все видит, все понимает. Что она обо мне подумает?

— Что я тебя люблю.

— Молодец! Это как раз то, что мне сейчас надо!

— А что? Не надо?

— Перестань. Ты понимаешь, о чем я. Не надо, чтобы Таня это видела!

— Отцу пожалуется?

— Кому?

— Мужу твоему.

— Мужу — нет, но меня будет доставать. Она прилипчивая, как… ты. И ревнивая.

— Светка, ты счастлива в браке? Ты любишь своего мужа?

Света отпила из вновь наполненного стакана. Захмелевший разум отказывался придумывать подходящий ответ.

— Ну, в общем, да.

— Что — да? Любишь его?

— А ты любишь свою жену?

— Нет.

— Это ты сейчас говоришь «нет», — усмехнулась она. — А два дня назад сказал бы «да».

— Нет, — упрямо повторил он. — Я не могу никого любить, кроме тебя.

— Не ври. Когда я сдавала госы, я встретила Кольку из твоей группы. Он сказал мне, что ты женился и очень счастлив.

— Мало ли что он сказал. И потом, это было давно.

— Значит, все-таки было?

— Не надо, Светик. Не надо говорить о других, когда мы вместе.

— Ты сам начал. Думаешь, это приятная для меня тема?

— Хорошо, давай про нас. Ты меня вспоминала?

— Зачем? — она явно подтрунивала над ним.

— Ты меня еще любишь?

— Я тебя ненавижу, — улыбнулась она, — ты испортил мне жизнь. — Она говорила правду, но словно насмехалась над собой. — После твоего предательства я не могла никого полюбить. А ты жил с женой, растил детей… Слушай, у тебя дети-то есть?

— Сын.

— Ну вот видишь. Я все думала: «Ну как же так можно? Ни с того ни с сего так поступить?»…Я пьяная совсем… и язык у меня заплетается. А что с пьяной говорить… — Она встала, и он обнял ее, мягкую, податливую, дрожащую.

Она покорно обвила его шею руками и ответила на поцелуй.

Что такое счастье? И из чего оно состоит? Почему, когда делаешь все правильно, вовсе необязательно чувствуешь себя счастливым. А когда поступаешь не так, как нужно, оно неожиданно переполняет тебя так, что хочется плакать. Светка не сбежала, как вчера, и не уснула, но все время плакала.

— Это от мартини, — говорила она, — я просто пьяна.

А он знал, что это от любви, и ему тоже хотелось плакать об утерянном времени, когда он жил без нее. Он зарывался губами в ее короткие пышные волосы, вдыхал запах ее кожи, целовал маленькую ложбинку у основания шеи.

— Ты не уйдешь? Не уйдешь? — все время спрашивал он. Ему хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

— Не уйду, не бойся. Сегодня не уйду.

Состояние счастья не бывает долгим. Он знал это, поэтому боялся уснуть. Хотел насытиться, надышаться им. Нажиться этой непрожитой жизнью, насладиться вернувшейся любовью.

Они выпили почти всю бутылку. Говорили о всяких пустяках и не позволяли себе уснуть, как боятся пробуждения от долгожданного желанного сна. Они уснули в объятиях друг друга только под утро. И проснулись в такой же позе от жаркого луча солнца, скользнувшего за плотную занавеску.

Он открыл глаза первый. Света еще спала. Ее голова покоилась у него на плече, а дыхание было ровным и неслышным, как у младенца. Он лежал не шевелясь, чтобы не разбудить ее, и думал о том, какое это счастье: просыпаться, а рядом — она. Он легонько поцеловал ее в переносицу. Ее ресницы дрогнули, и, еще не открывая глаз, она попросила:

— Еще.

…Когда они наконец оторвались друг от друга, Светка надела очки и глянула на часы.

— Мы сошли с ума! Уже девять.

Они вскочили. Света стала торопливо одеваться, причесываться. Он помогал ей.

— Что я Таньке скажу?

Ее волнение передалось и ему.

— Скажи, что рано встала и пошла гулять. Или отправляйся сразу завтракать, она тебя там найдет.

— Что делать, Боже мой!

Она поцеловала его и убежала.

На завтраке они столкнулись у стола с закусками.

— Обошлось, — шепнула она и заговорщически улыбнулась. — Она еще спала.

В этот день он больше не видел ее до самого вечера. На пляж они не пришли. Он выкупался и уснул. На этот раз ему ничего не приснилось, закрыл глаза, а когда открыл, оказалось, что уже время обеда. Пообедал он в ресторане на пляже и пошел в свой номер. Там прилег, решил немного посмотреть телевизор и снова уснул.

Только под вечер, отдохнувший и выспавшийся, он подошел к одному из четырех бассейнов, в котором вода подогревалась и были две горки. Таня всегда любила плавать именно в нем. Он не ошибся. Свету он заметил издали. Она полусидела, приподняв спинку шезлонга повыше, и пила через соломинку красно-желтый коктейль. Рядом с ней, на соседнем лежаке, сидел мужчина средних лет и что-то увлеченно ей рассказывал. Света улыбалась и вежливо кивала. Он нахмурился. Что у нее за манера везде и со всеми заводить знакомства! Будто нарочно дразнит его. Он остановился, не доходя до нее, снял шорты, бросил их вместе с остальными вещами на ближайший свободный лежак и шагнул в бассейн. Вода была теплая, как в ванне. Он сделал несколько кругов и заметил Таню: она сидела на ступеньках, уходящих в воду, и беседовала с мальчиком. У него были длинные волосы и акающий московский говор. «И эта туда же», — досадливо подумал он.

Он поймал себя на мысли, что думает о них как о близких людях, которые не имеют права без его разрешения подпускать к себе кого бы то ни было. Он лег на спину и расслабился. Глупо так вести себя. Они приехали отдыхать и могут знакомиться и общаться с кем угодно. Света же не запрещает ему флиртовать с другими девушками. Правда, он и не флиртует. С тех пор как она снова появилась в его жизни, он даже не смотрит ни на кого из женщин. Но это его проблемы. Это он ходит за ней, как телок, ждет ее и днем, и ночью. А она сегодня словно нарочно его избегала. Хотя, может, и не избегала. Может, они приходили на пляж, пока он спал. И как знать, может, она тоже искала его.

Однако неприятное чувство, оттого что она уделяла время другому мужчине, не проходило. У них так мало времени. Ему хотелось насытиться ею чуть ли не до отвращения, чтобы легче было расставаться. Поэтому он вчера и не отпустил ее. Когда женщины слишком много, ею легко пресытиться. Но Светкой ему пока пресытиться не удавалось. Она все так же волновала его, и он все так же ревновал.

Возможно, именно поэтому он не прочел тогда ее письма. Рана только-только начала затягиваться, с глаз долой — из сердца вон, и ему не хотелось бередить ее. С Викой все было понятно, спокойно и, главное, удобно. Со Светкой — вечные страсти, как на вулкане. Самое странное, что источником этих страстей был именно он. С другими женщинами он был другим. С Викой — рассудительным и правильным. С Ирой — немного насмешливым, но нежным и терпимым. И только со Светкой будто с цепи срывался — становился болезненно ревнивым, страстным и жестоким, неуверенным и властным, деспотом и ребенком в одном лице.

Каков тогда он сам, если другие люди имеют такую власть над ним? Пусть не все, но близкие. Женщины, которые ему небезразличны. Что ни говори, все они существуют, и для каждой из них нашлось место в его сердце. С Викой связано более десяти лет жизни. С Ирой — важный для него последний год, когда он утвердился в жизни, к чему шел много лет. Она все знает о его работе, она не просто близкий человек, а его соратник, помощница. Не все рабочие проблемы можно обсудить с женой, и не всегда она в состоянии понять тонкости большого бизнеса.

Говорят, Бог любит троицу. Три желания, три кита, три грации. Почему он не султан? Вика вела бы дом, Ира исполняла бы обязанности гейши — умной, чуткой собеседницы, советчицы, а Светка была бы любимой женой. И все были бы счастливы. Да, не повезло ему родиться мусульманином. Принять, что ли, ислам, пока не поздно? Тем паче он в мусульманской стране.

Солнце садилось. Вот уже и смотритель местного бассейна забегал. Сейчас начнет свистеть в свисток и орать: «Финиш! Финиш!» Он развернулся и медленно поплыл вдоль бассейна. Да, мусульманство ему подошло бы, Светку можно было бы под паранджу спрятать, глядишь, и ревновать бы перестал.

Служащий у бассейна еще не свистел, но уже неодобрительно поглядывал на плавающих, поскольку лучи солнца становились все тоньше и тоньше. «Ничего, потерпишь», — неприязненно подумал он, нежась в теплой воде. Воздух стал прохладнее, это ощущалось сразу же, стоило подняться во весь рост. Бассейн был мелкий, метра полтора глубиной. Он медленно греб, время от времени поглядывая на Светку. Ее собеседник уже ушел. Она допила коктейль и лежала, закрыв глаза. Таня надела сарафан, что-то сказала матери и ушла в сопровождении своего нового знакомого в сторону бара.

У бассейна осталось немного народа, в основном мамаши, дети которых шумно плескались в лягушатнике, и белокожие незагорелые, очевидно только поселившиеся отдыхающие. Он снова глянул на Светку. Если уж он вспомнил о трех грациях, тогда она — Любовь, Вика — Верность, а Ира? Думая о том, что могла бы олицетворять собой Ира, он вышел из бассейна и, захватив вещи, направился к Свете.

— Привет, — как всегда, сказал он и присел рядом, мокрыми руками доставая сигареты из кармана шорт.

— Наплавался? — не открывая глаз, спросила она.

— Ага. — Он закурил и, расправив полотенце, прилег рядом. — У Тани, гляжу, появился поклонник.

— Не говори. Беда с этой Танькой. Где ни появимся, везде женихи находятся.

— Да? Ты смотри! Вся в маму!

— Господи, ты и ее, никак, ревнуешь?

— Да нет, — смутился он, — за тебя волнуюсь. Весь день не видел вас.

— Мы тебя тоже, — коротко ответила она.

— Сплю весь день.

— Завидую. А я не могу дождаться вечера. Не станешь же Таньке объяснять, почему я с утра хочу спать.

— Сказала бы, что голова болит.

— Если бы сказала, то голова точно заболела бы. От Танькиных вопросов. Я же тебе говорила. Она умная девочка и взрослая. И усыпить ее бдительность можно, только очень осторожно. — Она засмеялась рифме. — И чтобы не объяснять, почему я… бегаю по ночам, то лучше вести себя, как обычно.

— Ты ведь не к кому-то там бегаешь, а ко мне, — попытался сострить он, притрагиваясь к ее волосам.

Она тряхнула головой и укоризненно на него посмотрела.

— Какие все же вы мужики!.. Побеги я к кому-нибудь другому, ты как меня назвал бы? Или думаешь, что другие думают иначе, когда видят меня входящей в чужой номер?

— Они не знают, чей это номер.

— Дай Бог. — Она села и стала собирать вещи в большую пляжную сумку.

— Ты уходишь?

— Да. Пока Таня гуляет, попробую поспать часок до ужина.

— А может, иначе использовать это время? — игриво произнес он, теребя бахрому на ее сумке.

— Тебе никто не говорил, что ты страшный эгоист? — сердито бросила она, привычно усмехаясь уголками рта, но усмешка в этот раз была уставшая и недобрая. — Ты не допускаешь мысли, что я тоже приехала отдохнуть? Что я тоже хочу просто полежать, просто поплавать, просто пообщаться, выспаться, в конце концов? Что я мечтала об этом отпуске почти год? Уехать от всего, расслабиться, побыть рядом с собственным ребенком, на что тоже вечно не хватает времени. — Она помолчала, причесывая волосы. — То, что меня тянет к тебе и я никогда не могла тебе противиться, еще не дает тебе права мучить меня.

Где-то это он уже читал? «…Я никогда не умела тебе противиться… и я буду за это наказана: ты меня разлюбишь! …не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями». Классика — великая сила.

Он не почувствовал угрызения совести, но сделал виновато-извиняющееся лицо и, предусмотрительно оглядевшись, быстро поцеловал ей руку.

— Прости, солнышко. Конечно, отдыхай. Я пошутил.

Черты ее лица смягчились, и она улыбнулась:

— Ты невыносим. Иногда мне кажется, что ты так и не повзрослел. Твой детский эгоизм неистребим и обаятелен. Может, поэтому я тебя люблю.

Она сказала это так просто, между прочим, не признаваясь, не исповедуясь и не извиняясь. Сказала, как говорят о чем-то давно и хорошо известном. Кивнула и ушла. А он долго лежал у опустевшего бассейна и думал: будь тогда судьба к ним благосклонна, возможно, они научились бы жить, радуя, а не задевая друг друга.

Во время ужина он видел Таню мельком, но Светы с ней не было. Выспавшийся днем, он бесцельно слонялся по отелю. Побывал на развлекательном шоу, посидел в баре на дискотеке и вернулся от нечего делать покурить кальян. В кальян-баре и разворачивалось настоящее жизненное шоу. Обкуренный народ здесь напивался, крутил любовь, жаловался на жизнь. Ему достался сосед именно такого плана. Он сидел на низеньком диванчике, глубоко затягивался и страдал в клубах дыма. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим. Крупный мужчина с густыми нависающими бровями, проседью в темных волосах и глубоко посаженными глазами трагика. Он пил коньяк, перебрасывался любезностями с пышной блондинкой средних лет и изливал ему душу. Его жена, красивая женщина, много моложе его, как он сам выразился, «постоянно наставляет ему рога». Бросить он ее не может, поскольку любит ее и у них маленький сын. Говорить с ней об этом не смеет: а вдруг она обидится и уйдет? Поэтому он уехал и развлекается теперь со всеми встречными женщинами.

— Видишь эту крошку? — указывает он глазами на блондинку. — Сегодняшнюю ночь я проведу с ней.

В его голосе — самодовольство, но глаза при этом остаются печальными глазами трагика.

— А вчера, — доверительно шепотом продолжает он, — я был с той, черненькой…

Он смотрит туда, куда указывает палец трагика, и видит Веронику с Катей. Конечно, он не эксперт по этой части, и очень может быть, что вчера Вероника и пошла бы с ним, не побеги он за Таней, но что-то побуждает его сомневаться в словах собеседника. Внезапно ему становится жаль этого немолодого некрасивого мужчину, который любит и мучается своей любовью. Он приехал сюда, чтобы не видеть измен жены, а может, заставить ее ревновать. И он так нуждается в утверждении своих мужских достоинств, что готов провести ночь с любой женщиной, которая на это согласится. Вот только не очень верится, что молодая хорошенькая Вероника ответила ему взаимностью.

Возможно, все, что ему удается, это сидеть здесь каждый вечер, курить кальян, напиваться вдрызг и рассказывать любому, кто подвернется, историю своей несчастной любви и местных побед. А потом он отправляется в свой пустой номер и ему кажется, что все это действительно было. Он плачет пьяными слезами, вспоминая жену, и засыпает.

Делая вид, что верит ему, он понимающе кивает, и мужчина расправляет плечи, его пьяные глаза сверкают: «Я-то еще о-го-го», скрывая за этой позой свою неуверенность, свои комплексы и страдания одинокого и нелюбимого мужчины.

— А у тебя сколько женщин здесь было? — заговорщически шепчет он, рассчитывая на ответную откровенность.

Он качает в ответ головой.

— Я не по этому делу. Я отдохнуть приехал.

— Да ну! Зря теряешь время. Как друг говорю. Лови момент. Как друг говорю, — снова повторяет он. — Дома жена? А жена, она, знаешь…

Еще минуту назад он пожалел трагика, а сейчас с удовольствием врезал бы ему.

— Моя не такая… — возражает он трагику, мысленно добавляя: «как твоя», и откидывается на диванчике, затягиваясь кальяном.

Клубы дыма окутывают его, душный сладкий запах, кажется, уже неистребимо впитался в одежду.

— Давай выпьем, друг, — тянет к нему рюмку трагик.

Пить с ним не хочется и говорить тоже, но он поднимает рюмку, чокается и подносит к губам. Не сделав ни глотка, он ставит ее обратно на стол и молча продолжает курить.

Сосед еще раз пытается продолжить разговор, но он не поддерживает его. И пьяный трагик переключает свое внимание на соседку справа, толстую, ярко накрашенную немолодую женщину. С ней его наверняка ждет успех.

Он уже докурил кальян, но не спешит вставать, смотрит на ровное зеркало воды в бассейне, на чахлые пальмы с жидкой кроной, на роскошные кусты, сплошь покрытые яркими цветами. Уже за полночь, а ему некуда деть себя. Пить больше не хочется, на дискотеку, откуда гремит дикий рэп, — тоже. Света спит, и он обещал не тревожить ее.

Остаток вечера он проводит в обществе телевизора. Около часу ночи снова звонит Вика. Его это начинает раздражать. Она словно проверяет, не находится ли в такое время суток рядом с ним женщина.

— Ну, как ты?

— Отлично!

— Не спишь?

— Ты же со мной разговариваешь?

— Тебе не хочется, чтобы я звонила?

О Господи! Начинается.

— Да нет. Просто не пойму, почему ты всегда звонишь ночью? Проверяешь?

— Что за глупости? Днем куча дел. Я привыкла, что днем ты занят и только вечером можно поговорить. Вот к вечеру меня и тянет тебе позвонить.

— Но уже второй час!

— Если я разбудила тебя, извини.

— Ладно. Как дела?

— Все как обычно. Как ты? Привык уже отдыхать?

— Почти. Надоело даже. Слушай, я не знаю, что купить. Придумай что-нибудь.

— Точно, хорошо, что напомнил! Купи, пожалуйста…

Дальше шел список всего, что, по мнению Вики, им было необходимо для интерьера, подарков друзьям и собственного пользования.

— Все запомнил?

— Вроде да. Сейчас запишу.

— Тогда все. Целую тебя, дорогой.

— Я тебя тоже.

Он добросовестно записал все, что запомнил. А что купить Ире? Так что же она олицетворяет? Света — Любовь. Вика — Верность. Получается: Ира — Надежду? Надежду на что? Надежда — это будущее.

А что, если так: Света — прошлое, Вика — настоящее, Ира — будущее? Это его устраивает? С ней ему интересно. Она не так флегматична и рассудочна, как Вика. Не столь непредсказуема и сексуальна, как Света. Может, она то, что ему нужно? Чтобы вновь обрести покой и уверенность, что жизнь его упорядочена.

Но сейчас, когда он сидит, свесив голые ноги с высокой кровати, он не чувствует потребности соединить свою жизнь с Ирой. Она ему по-своему дорога, так же как близка Вика с ее собственническими повадками. Но будь у него возможность загадать три желания, он пожелал бы, чтобы Вика и Ира были счастливы без него или с другими мужчинами, а он — со Светой. Интересно, она согласилась бы? Будь она одна — несомненно! Но есть еще и Таня — взрослая, умная. Света не примет решения, не посоветовавшись с ней. А Таня, как все девочки, любит своего папу-окулиста и ревнует маму. Ему кажется, что с Таней он нашел бы общий язык. Общаться с ней ему легче и приятнее, чем с собственным сыном. Она такая же, каким был он в детстве, — активная, разговорчивая, смешливая, наверное, учится неровно и шалит на уроках. Совершенно не похожа на Светку, как не похож; на него сын.

…Его разбудил стук в дверь. Он быстро встал и, не одеваясь, в одних трусах, открыл дверь. За дверью стояла Таня. Она не смутилась его видом — все же он стоял в одних трусах, хотя загар и делает людей менее обнаженными. Но она каждый день видит его таким на пляже. Таня смотрела на него с непонятной улыбкой, словно хотела запомнить его таким — взъерошенным, сонным, с помятой щекой после сна и припухшими глазами.

— Что случилось, Таня? С мамой что-нибудь?

Она отрицательно покачала головой, продолжая улыбаться, потом стремительно шагнула к нему, обняла и крепко поцеловала в губы. Через мгновение она убежала.

Он был так потрясен, что не успел ее ни о чем спросить. «Что это такое?» — думал он, снова укладываясь в постель. Она что, в него влюбилась? Этого еще не хватало! Нужно сегодня обязательно поговорить с ней. Нет, наверное, сначала со Светой. Он посмотрел на часы. Дичь какая-то! Шесть утра. Она всю ночь не спала? Кошмар! Он поворочался с полчаса в постели, но потом все же уснул.

На завтрак он не торопился и пришел одним из последних. Светы с Таней в ресторане не было. Он испытал облегчение. Он не был готов к таким сложностям и почему-то чувствовал себя виноватым. Он же сам уделял ей не меньше внимания, чем Светке, заботясь о том, чтобы девочка не заподозрила мать в связи с ним. А она — ребенок, вернее — юная девочка, для которой первая любовь — вещь серьезная и мучительная. Ему очень не хотелось бы причинить ей боль.

На пляже он лег на верхнюю площадку и провел там полдня в полном одиночестве, время от времени плавая у рифа. Светы с дочкой на пляже не было. Наверное, снова у бассейна. Женщины почему-то предпочитают хлорированную воду настоящей морской. Но сегодня он был рад их отсутствию. Не нужно больше навязывать им свое общество. Вечером он найдет Свету и обо всем с ней поговорит. От этой мысли у него улучшилось настроение. Он встряхнулся, поиграл в волейбол, пообедал в рыбном ресторане на пляже. В конце концов, он приехал отдыхать, а не решать жизненно важные проблемы, и уж тем более не создавать себе новых. До заката солнца он много плавал, играл в карты с москвичами, флиртовал с девчонками в бикини и разговаривал с местным инструктором о лучших местах для дайвинга в Шарме.

Домашние проблемы отпустили его. Вика и Ира сейчас были просто людьми из его прошлого. В сущности, никто ведь его не просит менять жизнь или принимать какие-то решения. Они сами делают что хотят, и, кстати, часто не спросясь его мнения.

С Таней, уверен, он поладит. Теперь ему уже не хотелось волновать Светку. Он поговорит с девочкой сам. Скажет, что годится ей в отцы, она ему действительно как дочь и вполне могла бы быть ею.

Хорошее настроение не покидало его. Он подумал о том, что надо бы съездить в Наома Бей, купить все, что заказала Вика, и какой-то подарок Ире. Может, поговорить со Светой и Таней. Но, подумав, он отмел эту мысль. Не надо торопиться. У него еще два дня впереди. Пусть все идет, как идет.

Он отправился на такси в центр местных развлечений и три часа потратил на поиски заказанных подарков. Ире он купил золотую цепочку с продолговатым прямоугольным кулончиком, на котором ювелир написал ее имя, здесь такое изделие называлось картуш. Для жены проявлять инициативу не стал, список и так был внушительный.

К ужину переоделся, долго сидел на открытой площадке, после обильных блюд пил кофе, много курил и слушал виртуоза-гитариста. Света с дочерью словно прятались от него. Он соскучился по ним. День, проведенный без Светланы, снова дал ему почувствовать, как она ему дорога. Что, если Таня рассказала маме о своем отношении к нему и Света, боясь, как бы дочь не наделала глупостей, предпочла больше не видеть его. Не могут же они весь вечер сидеть в номере? Он терпеливо ждал: вдруг Таня пройдет мимо него, направляясь на вечернее шоу, или Света решит прогуляться перед сном.

Сидел долго, больше часа, терпеливо ожидая их появления, но они не пришли. Потом он прогулялся по отелю, прошел мимо их виллы. В их окне горел свет и работал телевизор — значит, еще не ложились. Он наматывал круги по извилистым дорожкам вокруг их дома, но войти не решался.

«…Я тоже приехала отдохнуть… я тоже хочу просто полежать, просто поплавать, просто пообщаться, просто выспаться, в конце концов! Я мечтала об этом отпуске почти год! Уехать от всего, расслабиться, побыть рядом с собственным ребенком…» — вспомнилось ему, и, вздохнув, он ушел к себе.

На следующий день, сразу после завтрака, он направился к ним в номер. На его стук дверь открылась, и он увидел улыбающегося лысоватого толстяка.

— Hello! Can I help you? — спросил толстяк.

Сразу поняв, что это означает, он пробормотал: «Sorry» — и шагнул назад.

Еще оставалась надежда, что они сменили комнату. Говорят, такое бывает. Он быстро направился к главному корпусу на рисепшен, но, еще не доходя туда, уже знал, что это тщетная надежда, соломинка, за которую хватается утопающий. Теперь он понял, зачем прибегала Таня. Она заходила попрощаться. А он, самовлюбленный осел, подумал бог весть что. И почему он решил, что они уезжают в один день с ним!

Портье подтвердил — да, они улетели вчера утром.

— Я могу вам чем-то помочь? — вежливо спросила русская девушка, подошедшая к стойке портье. — Я вижу, вы чем-то расстроены. Я здесь работаю по обслуживанию русских туристов.

— Понимаете, я только что узнал, что мои знакомые улетели вчера утром, — медленно начал он, стараясь сочинить правдоподобную причину, почему ему нужно узнать их личные данные. Как знать, может, в отеле запрещено давать конфиденциальную информацию. — Вернее, они мои новые знакомые, мы познакомились здесь. Я обещал им фотографии, у них сломался фотоаппарат. И вот, напечатал, а они уже улетели. Нельзя ли узнать их адрес, я бы им выслал.

— Хорошо, — улыбнулась девушка, — присядьте, пожалуйста, я постараюсь вам помочь. В каком номере они проживали?

Он назвал номер виллы, но остался стоять у стойки, пожирая девушку нетерпеливым взглядом, пока она копалась в регистрационных картах.

— К сожалению, я не могу дать вам исчерпывающую информацию. В этом номере с 19 по 26 марта проживали Светлана Вестина и Татьяна Литвинова, город Санкт-Петербург, туристический оператор «Альянс». Думаю, вам следует обратиться к туроператору. Его электронный адрес можно узнать по Интернету.

Он вышел на улицу. Яркое солнце показалось ему зловеще красным, а изматывающая жара кружила голову. Он сел в тени у ресторана, приходя в себя от потрясения.

Светлана Вестина. Светка не меняла фамилию. Татьяна Литвинова. Таня носит его фамилию! Значит…

Он заметил девушку с рисепшена, она вертела головой, разыскивая кого-то. Заметив его, подошла. В руках у нее был длинный бело-голубой конверт с названием отеля. Точно такой конверт и несколько листов фирменной бумаги с логотипом отеля лежали и у него в комнате, на туалетном столике.

— Простите, пожалуйста, вы из какого номера?

— Из триста тридцатого.

— Максим Литвинов? — спросила она, взглянув на конверт.

— Да.

— Тогда это — вам.

Он держал в руках ее письмо и, еще не открывая, знал, о чем оно. На него навалилась такая усталость, что не было сил пошевелиться. Вот почему Тане тринадцать, если быть точным, то тринадцать с половиной. Он ведь сразу заметил — у нее точно такие, как у него, зеленые глаза, такого же цвета волосы. В ее возрасте у него тоже было полное, почти круглое лицо. Она высокого роста, а будет еще выше, уже сейчас она переросла свою маму. Он сразу почувствовал в ней какое-то родство. Его дочь!

У него появилось ощущение дежавю — как будто это уже когда-то было с ним. Он снова сидит и держит в руках ее письмо. Письмо, которое он не прочитал много-много лет назад из-за ложных представлений о благородстве, из-за своей трусости и бесхарактерности, из-за ревнивой обиды и собственной глупости.

Он приехал сюда, убегая от своих женщин и детей, которых вдруг оказалось слишком много для него одного. Приехал, чтобы собраться с мыслями и найти единственно верный ответ на мучивший его вопрос. Приехал отвлечься от всего, оградить себя от опасности, которую таило в себе решение Иры рожать. Приехал к острову Тирану, своему тезке, чтобы тот помог ему.

Он разорвал конверт и прочел письмо. Некоторое время он еще сидел, невидящими глазами глядя перед собой, потом встал и сунул письмо в карман.

Вода в море сегодня казалась особенно холодной, даже обжигающей, потому что день был очень жарким. Когда разгоряченное тело погрузилось в море, сначала стало так холодно, что это отвлекло все мысли. Он быстро поплыл, стараясь согреться. Коралловые острова вставали на его пути, экзотические рыбки не спеша следовали своим курсом, а он плыл так быстро, как только мог, приближаясь к самой высокой скале на этом участке побережья. Позади осталось три понтона, уходящие к пляжам соседних отелей. Он высунул голову из воды, осматриваясь. Рядом со скалой возвышались недостроенные корпуса нового отеля. Лишенные зелени, они выглядели голо и тоскливо, как старые заброшенные города в пустыне. Он подплыл к основанию скалы. Здесь риф становился уже, меньше и был не таким красочным. Эта зона прибрежной полосы уже не принадлежала никакому отелю. Он давно заплыл за буйки, где разрешалось плавать туристам. Снова поднял голову. В море виднелся остров Тиран, продолговатый, невысокий, ничем не примечательный остров, кроме того что рядом находились два прекрасных рифа. Говорят, однажды там потерпел крушение советский корабль, наткнувшись на его острые края. И не только он один. Он тоже приехал сюда за покоем, а в результате — крушение.

Он — как этот неприметный остров, его существование обретает смысл только благодаря двум дорогим ему людям, если они рядом. Но их уже нет, и его жизнь стала бессмысленной. Рядом пронесся моторный катер. Араб на катере сердито закричал что-то, указывая на берег. Разумеется, здесь купаться запрещено. И конечно, он об этом знает. Жаль, что он так нормален, что даже помыслить не может о самоубийстве.

Он развернулся и медленно поплыл к своему понтону.

Светка специально не стала с ним прощаться. Наверное, для нее это было слишком тяжело. Она знала, что та ночь была последней. Вот почему она столько плакала. Плакала тихо, не стараясь разжалобить его. Просто слезы лились и лились, и ее лицо было солоно, как сейчас море, а на губах был сладкий вкус мартини. Хорошо, что мартини, оно действовало как обезболивающее. Небольшая доза алкоголя делает всех раскрепощенными и откровенными. Вот почему в их стране, много лет строившей коммунизм, столько алкоголиков. Детей с детства так закрепощали, запугивали и закомплексовывали ложными понятиями о чести и честности, о патриотизме и преданности, что, если не пить, можно было или свихнуться, или стать явной сволочью.

Его поколению повезло больше. Наступили времена, когда можно меньше врать. Во всяком случае, не скрывать, что ты ходишь на работу, чтобы получать деньги, и хочешь иметь их как можно больше. А ухаживая за женщиной, можно не делать вид, что тебя интересует исключительно ее душа.

Он выпил на пляже три бокала пива. Оно было тоже неважным, но сейчас годилось всякое. Вдруг он понял, почему в его жизни появилась Ира. Она была очень похожа на Светку внешне. Тот же рост, худощавая фигура, черные глаза, темные волосы. Именно этим она привлекла его внимание. Это было где-то на уровне подсознания — он искал ее в каждой женщине. Он искал кого-то, кто отличался бы от его правильной жены, и выбрал женщину, похожую на Светку. Да, именно только похожую. Она была тенью Светы, блеклой тенью. Он решил, что Ира — олицетворение будущего, Надежда. Да, точно, она и была Надеждой, но надеждой на любовь. А Любовь — это Света. Неужели он предчувствовал ее появление?

Знай он тогда, что у них со Светкой будет ребенок, он был бы без ума от счастья. А когда такое повторилось с Ирой, он испытал лишь недовольство. Воспринял это как досадную помеху. Она поняла. Потому и сказала, что это ее решение, ее ребенок и его она обременять не станет.

Света считает, что он не получал письма. Ей трудно себе представить, что он мог так поступить. Он не просто получил, он держал его в руках. И сжег, даже не прочитав. Это было самое важное в его жизни — и он перечеркнул все одним щелчком зажигалки. И удостоился восхищенного взгляда Вики. А теперь всю жизнь не может простить жене этого.

Он мог ее отыскать, но он не искал! Был очень занят — работа, карьера, бизнес. Карабкался вверх, чтобы обеспечить семье достойную жизнь. Ну, взобрался на вершину — а жизни-то нет! И семья вроде есть, а домой идти не хочется. А теперь на работе еще и Ирка с немым укором в глазах. Хоть на работу не являйся. Говорят, что счастье — это когда утром хочется на работу, а вечером — домой.

Ему уже никуда не хочется. Он давно уже не спешит вечером домой, давно ищет что-то — поэтому и появилась Ира.

А теперь и на работу не тянет. Сбежал на край света, к острову Тиран.

Служащий пляжа убрал пустые бокалы, очистив столик. Он закурил, повернувшись лицом к морю. Лучше бы они не встретились. Или бы он так и не узнал ничего. Остались бы те же проблемы — Вика, Ира. Эти женщины не были ему так дороги, как Света, и можно было принять решение, руководствуясь здравым смыслом. Но письмо Светы лежало у него в кармане, и забыть об этом уже нельзя.

Господи, ну почему эти женщины предпочли его другим мужчинам? Почему решили рожать именно от него? Что, все остальные вымерли? Или он такой хороший производитель? Так нет же, рожают, не спросясь, сами воспитывают, а записывают детей на него. Ира так же поступит, он уверен! Неделю назад одного ее известия о беременности было достаточно, чтобы запаниковать, а сегодня, когда он почти уже многодетный отец, оказывается, что и с этим можно жить.

Вика — теплая, домашняя, спокойная. Никогда не попросит лишнего, все для блага семьи, но семья для нее — среда обитания. Она умеет ненавязчиво, но очень последовательно гнуть свою линию, так что в конце концов он поступает так, как она того хочет, даже если поначалу был категорически против.

Ира — собранная, деловая, вне работы — веселая, легкая, иногда слишком трезвомыслящая, даже циничная. Как-то он спросил, не угнетает ли ее то, что он женат? Она ответила: дескать, ничего не поделаешь, большинство мужчин полигамны. Говорила об этом с некой гадливостью, но мирилась с таким положением вещей. Во имя чего? Ради ребенка? Из-за карьеры?

Светка… Светка — самая непостижимая женщина в его жизни. Женщина-загадка. Какая она? Он и сейчас этого не знает. Она может быть и строгой, и легкодоступной, и злой, и покорной. Она написала такое понятное, ясное письмо, а он все равно не может осмыслить его до конца. Словно что-то ускользает от его понимания.

Наверное, они живут скромно. Это их первая поездка за границу. Может, поэтому Таня так восприимчива к новым впечатлениям и так радуется всему. У его сына есть все, и даже больше. И ему никогда ничего не хочется. Все же детей нужно воспитывать не в роскоши. Таня в детстве была лишена многого, поэтому сохранила способность восторгаться красотами моря или витым браслетом. И то, как она обняла его на прощанье и крепко поцеловала, говорит о том, что она обрадовалась, увидев отца, пусть и бросившего ее еще до рождения.

Солнце становилось мягче, день шел на убыль. Впереди последний день отдыха, день, за который нужно прийти к какому-то решению.

А он сидел, уставившись в море, пил пиво и в который раз читал ее письмо…

«Здравствуй, мой любимый!

Если ты читаешь это письмо, значит, сегодня ты покидаешь Египет. Хотя, возможно, ты читаешь его раньше, когда, обеспокоенный тем, что не смог нас найти, ты подошел справиться у портье. Если так, то, наверное, ты сначала отправился к нам в номер и, убедившись, что нас там нет, спрашиваешь, откуда мы и как нас найти.

Тебе наверняка назовут фамилию Тани, и ты все поймешь. Все эти годы я считала, что ты знаешь о ее существовании, но трехдневное общение с тобой убедило меня в обратном. Ты слишком плохой актер, чтобы так хорошо притворяться.

Знаешь, тогда, много лет назад, я написала тебе письмо и думала, что ты получил его. Теперь я понимаю, что ты так ничего и не узнал.

Я очень оскорбилась, когда ты не только не ответил, но даже ни разу после этого не захотел меня увидеть. Это как-то не вязалось с моим представлением о тебе. Потом я узнала, что ты женился. Женился так быстро! Я попыталась возненавидеть тебя, но не стала унижаться, разыскивая.

Помнишь тот вечер на старой даче у Марины, когда ты приревновал меня к Ромке? Я вышла на улицу, потому что мне стало плохо. Меня страшно тошнило. Рядом случайно оказался Ромка — вышел покурить. Он достал воды из колодца, помог мне умыться. Решил, что я выпила лишнего. А я вообще тогда не пила, но тошнило меня весь день. Сначала я подумала, что съела чего-то в столовке. А потом, уже на даче, у меня появилось подозрение, о котором я не спешила никому говорить. Ты увидел нас, когда мы вошли с улицы, и Ромка поддерживал меня за плечи. Я заметила, как вытянулось твое лицо, и ждала очередного скандала. Но в тот вечер ты сдержался.

На следующий день я отправилась в студенческую поликлинику. Врач подтвердила, что я действительно беременна.

Ты знаешь, вот сейчас пишу эти строки и волнуюсь, как тогда.

Я не испугалась, я обрадовалась, потому что знала, что успею и практику пройти, и госэкзамены сдать до родов, а в тебе я была просто уверена. Ты столько раз говорил о нашей женитьбе как о чем-то давно решенном, что у меня не было повода ни на минуту усомниться в тебе.

Мне так хотелось красиво преподнести тебе эту важную новость! Поэтому, когда ты набросился на меня, упрекая в легкомысленности и доступности, я так растерялась, что даже не знала, что ответить на твои глупые обвинения. Мне стало обидно, что ты мне не веришь, и я решила подождать, пока ты успокоишься, чтобы новость о нашем ребенке не прозвучала впервые в дурацкой ссоре.

Не знаю, что побудило тебя не повидаться со мной до отъезда на практику. Ты спрашивал о Борисе. Да, я помню, он пытался ухаживать за мной в то время. Но, по-моему, ты знал, что он меня никогда не интересовал. Господи, ты снова вынуждаешь меня оправдываться! Впрочем, если тебе хочется думать иное — пожалуйста!

Я пишу это письмо, зная, что мы больше не увидимся. Поэтому мне нет смысла врать.

Ты уехал в Воронеж, а нас отправили в Душанбе. Для меня этот восточный город был кошмаром. Токсикоз ужасный, дикая жара, да еще и твое молчание. Я чуть с ума не сошла! По состоянию здоровья меня отпустили раньше. Я уехала к маме, все ей рассказала, а тебе написала письмо. В нем я не просила тебя приехать — просто сообщала, что скоро у нас будет ребенок, и предоставляла тебе право выбора: быть со мной или не быть. Потом я узнала о твоей женитьбе. Я поняла, что ты сделал выбор.

Вот и все.

Таню я записала на твою фамилию. Посчитала, что имею на это право. Я никогда не забывала тебя. Это из-за Тани. Она так на тебя похожа! И лицом, и фигурой, и характером; в ней словно вообще ничего нет от меня. Она такая же своенравная и упрямая, как ты, такая же ласковая и доверчивая и так же ревнует меня ко всем, кому я уделяю внимание (она и к тебе меня приревновала). Поэтому, живя не с тобой, я все равно была с тобой.

Ты знаешь, Таня догадалась сама. Сегодня вечером она вдруг спросила меня: «Мама, это что, мой папа?» И мне пришлось ей все рассказать. Очень боюсь, как бы завтра перед отъездом она не выкинула чего-нибудь. Если она пойдет к тебе с этим — вы вместе сведете меня с ума!

Мы долго жили с ней вдвоем. С таким ребенком трудно устроить свою личную жизнь. Три года назад я вышла замуж. Он хороший человек, я тебе говорила. И с Таней у них дружеские отношения.

Очень прошу тебя, не ищи меня. Я тебя больше не виню. Я знаю, ты не прочел моего письма. Ты не бросил бы меня, знай все. Значит — не судьба. Я всегда помнила тебя и еще очень долго ждала, я десять лет прожила одна с дочкой, не теряя надежды, что ты захочешь меня увидеть, хотя бы узнать, как я, где я. Но ты не нашел меня.

Сегодня, когда ты плавал в бассейне и взглядом ревнивого мужа следил за мной, я подумала: может, и к лучшему, что ты не прочел моего письма. Кто знает, каким бы получился наш брак. Может, мы давно стали бы раздражать друг друга и жили, постоянно скандаля. Сам знаешь — брак и любовь не всегда одно и тоже.

Все же я рада нашей встрече. Мне трудно было жить с мыслью о том, что ты так легко предал меня. Теперь я думаю, ты просто не сумел простить. Ты слишком любил меня. От такой любви люди убивают друг друга.

Прощай, ласковый мой тиран».

Когда мне было года четыре (читать я научилась позже), я заявила, что, когда вырасту, стану писательницей. Не помню, почему я так решила. Говорят, «устами младенца глаголет истина». Возможно, именно это детское желание наложило определенный отпечаток на мою жизнь.

Отнюдь не претендуя на особое видение жизни, я просто пишу о том, что мне близко и интересно, и если это будет так же близко и интересно моим читателям — я буду счастлива.

Лидия Лукьяненко

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.