1

Пушкин хотел вырваться из ссылки и готов был покаяться во всем. И вот 28 августа 1826 года последовало высочайшее повеление о вызове Пушкина в Москву.

С невероятной быстротою, через специального фельдъегеря, оно было передано в Псков, а оттуда Пушкину. Посланный прибыл к нему ночью, едва дал поэту время собраться и, к великому ужасу няни, а затем и семейства Осиповых-Вульф, тотчас увез его. Согласно воле императора, записанной начальником штаба генералом Дибичем, Пушкин ехал «в своем экипаже, свободно, под надзором фельдъегеря, но не в виде арестанта…» «Зная за собою несколько либеральных выходок, – отмечает декабрист Н. Лорер, – Пушкин убежден был, что увезут его прямо в Сибирь». Поэт был в большом волнении. Он сжег письма декабристов и свои «Записки», в которых отмечал события своей бурной молодости.

Выехав из Михайловского в ночь с 3 на 4 сентября, Пушкин утром 8 сентября 1826 года уже привезен был в Москву. «Всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет императора, – вспоминает поэт, – который сказал мне: – “Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?” Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: – «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?» – «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!» – «Довольно ты подурачился, – возразил император, – надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором». Государь (император Николай I) долго разговаривал с поэтом, убеждал его больше не заниматься политикой; в результате поэт поверил ласковым словам императора, выйдя из «его кабинета бодрым, веселым, счастливым», «со слезами радости на глазах». Царь принял Пушкина под свое покровительство, взяв с него обещание «сделаться другим» и помириться с правительством.

Московское общество встретило освобожденного изгнанника восторженно. Пушкин был уже давно любим, признан и известен по всей России. «Приезд Пушкина в Москву в 1826 г. произвел сильное впечатление, не изгладившееся из моей памяти до сих пор, – вспоминает молодой князь Вяземский, сын Веры Федоровны. – “Пушкин, Пушкин приехал!” – раздалось по нашим детским, и все, – дети, учителя, гувернантки, – все бросились в верхний этаж, в приемные комнаты, взглянуть на героя дня… И детская комната, и девичья с 1824 года (когда княгиня Вяземская жила в Одессе и дружила там с Пушкиным) были неувядающим рассадником легенд о похождениях поэта на берегах Черного моря».

«Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, – сообщает в своих «Записных книжках» Н. Путята, – вошел в партер Большого театра, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, все внимание обратилось на него… Он стоял тогда на высшей ступени своей популярности».

А в это время в Малинниках бедная Анна Николаевна, узнав о вызове Пушкина в Москву, написала новое, жалостливое письмо: «Что сказать вам и как начать это письмо? И однако, я испытываю потребность написать к вам, потребность, не позволяющую мне слушать доводов разума. Я стала совсем другим человеком, узнав вчера новость о том, что вас забрали. Бог небесный! что же это будет? Ах, если б я могла спасти вас, рискуя собственной жизнью, с каким наслаждением я пожертвовала бы ею и просила бы у неба. как единственной милости, случая видеть вас за одно мгновение перед смертью…

Судите, каким неожиданным ударом должна была быть для меня новость о вашем отъезде в Москву… Вы, пожалуй, очень изменились за последние месяцы: оно может даже показаться вам неуместным. Признаюсь, что эта мысль для меня ужасна, но в эту минуту я могу думать только об опасностях, которые вам угрожают, и оставляю в стороне все другие соображения… Прощайте. Какое счастье, если все кончится хорошо, иначе я не знаю, что со мною станется. Моя кузина Анета Керн выказывает живой интерес к вашей участи. Мы говорим только о вас; она одна меня понимает, и только с нею я могу плакать. Мне очень трудно притворяться, а я должна казаться счастливой, когда душа моя растерзана».

11 сентября она пишет второе письмо: «Нетти очень тронута вашей участью. Да хранит вас небо. Вообразите, что я буду чувствовать по приезде в Тригорское. Какая пустота и какая мука! Все будет напоминать мне о вас. С совсем иными чувствами я думала приближаться к этим местам; каким милым сделалось мне Тригорское: я думала, что жизнь моя начнется там снова; как горела я желанием туда вернуться, а теперь я найду там лишь мучительные воспоминания. Почему я оттуда уехала? Увы! Но я слишком откровенно говорю с вами о моих чувствах. Прощайте! Сохраните хоть немного привязанности ко мне. Моя привязанность к вам этого стоит. Боже, если бы увидеть вас довольным и счастливым!».

Узнав вскоре, что поэт ласково принят царем, что общество чествует его, Анна Николаевна обрадовалась, и огорчилась. «Во мне достаточно мало эгоизма, – пишет она, – чтобы радоваться вашему освобождению и с живостью поздравлять вас, хотя вздох вырывается у меня невольно, когда я пишу это, и хотя я много дала бы, чтоб вы были в Михайловском. Все порывы великодушия не могут заглушить мучительное чувство, которое я испытываю, думая, что не найду вас более в Тригорском, куда призывает меня в настоящую минуту моя несчастная звезда; чего не дала бы я, чтобы никогда не уезжать оттуда и не возвращаться теперь… Скажите, прошу вас, почему вы перестали мне писать: что это – равнодушие или забывчивость? Какой вы гадкий’. Вы не стоите, чтобы вас любили; мне много надо свести с вами счетов, но скорбь при мысли, что я вас больше не увижу, заставляет меня обо всем позабыть…» Она хорошо понимала, что человек, любимый ею, потерян для нее навсегда. Последний тригорский роман подошел к концу.

Пушкин не ответил на ее письмо, а также дал понять Прасковье Александровне, что теперь он будет в Михайловском редким гостем, предлагая ей дружбу и хорошие, теплые, но больше не интимные отношения. И понятно, почему!

Пушкин отдался всем удовольствиям столичной жизни, которых так долго был лишен: светским собраниям, товарищеским кутежам, картам, увлечениям женщинами. Его жизнь в это время была несколько похожа на ту, какую он вел по выходе из Лицея, но носила едва ли не еще более страстный, напряженный и бурный характер. Тогда это было просто непосредственное веселье едва узнавшего свет, жизнерадостного юноши; теперь – желание найти исход накопившимся жизненным силам и жажда забвения от той поневоле пустой, полусвободной и полузависимой жизни, которая предписана была ему в Михайловской ссылке. Во всех гостиных, на всех балах, первое внимание устремлялось на Пушкина. В танцах дамы выбирали поэта беспрерывно… Общество аплодировало поэту, чуть ли не на руках его носило. Первые недели после возвращения Пушкин как бы насыщается снова пряным воздухом светских встреч. Он посещает дома княгини Зинаиды Волконской, князя Вяземского, бывшего министра Дмитриева и прокурора Жихарева. Особенно нравилось поэту бывать в салоне Зинаиды Волконской, который являлся «общим центром для литераторов и вообще для любителей всякого рода искусств, музыки, пения, живописи».

«Эта замечательная женщина, – пишет современник, – с остатками красоты и на склоне лет, писала и прозою, и стихами. Все дышало грацией и поэзией в необыкновенной женщине, которая вполне посвятила себя искусству. По ее аристократическим связям, собиралось в ее доме самое блестящее общество первопрестольной столицы; литераторы и художники обращались к ней, как бы к некоторому меценату. Страстная любительница музыки, она устроила у себя не только концерты, но и итальянскую оперу, и являлась сама на сцене в роли Танкреда, поражая всех ловкою игрою и чудным голосом: трудно было найти равный ей контральто.

В великолепных залах Белосельского дома оперы, живые картины и маскарады часто повторялись во всю эту зиму, и каждое представление обставлено было с особенным вкусом, ибо княгиню постоянно окружали итальянцы. Тут же, в этих салонах, можно было встретить и все, что только было именитого на русском Парнасе». Пушкин посвятил З. Волконской несколько милых мадригалов. Он с удовольствием принимал участие в различных играх, шарадах, литературных беседах.

Новая старая жизнь увлекла Пушкина с головой. Прежние привычки вернулись, вместе с ними возвратились душевное беспокойство, физическая неустроенность, чувство неопределенности бытия. Жить Пушкину приходилось исключительно на холостую ногу, без всякого семейного уюта и без малейших удобств, то в гостиницах и трактирах, то у приятелей, типа С. А. Соболевского, у которого он поселился в Москве. Соболевский, внебрачный сын богатого помещика, был камер-юнкером, числился в Архиве иностранных дел, слыл весельчаком, остряком, гулякой, что не мешало ему быть начитанным и образованным, иметь богатую библиотеку, картины, статуи. Пушкина и Соболевского сближала и любовь к книгам, и общая привычка к кутежам, картам и цыганам. У Соболевского днями и ночами толпились гости, пили, пели, болтали, играли в карты. «Наша съезжая в исправности, – пишет Пушкин П. П. Каверину в феврале 1827 года, – частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, бл*** и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера».

Получая огромные гонорары от Смирдина, Пушкин постоянно нуждался в деньгах. Его страсть к игре снова разгорелась. Он много играл в карты и почти всегда несчастливо. «Во Пскове, вместо того, чтобы писать седьмую главу «Онегина», я проигрываю в штосе четвертую: не забавно», – сообщал он в конце 1826 года князю Вяземскому. – «Вчерашний день был для меня замечателен, – записывал поэт 15 октября 1827 года. – Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Между тем я обедал. При расплате не хватало мне 5 рублей; я поставил их на карту. Карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал очень не доволен сам собой». Первые недели вихря светских удовольствий пролетели незаметно. Наступили дни, когда первое впечатление от вернувшегося поэта загасло, и снова зависть, контроль со стороны правительства, светские интриги и постоянное неустройство омрачают поначалу радостное настроение поэта.

Судя по всему, что я здесь слышу и видел, – отмечал современник в 1827 году, – Пушкин здесь на розах. Его знает весь город, все им интересуются; отличнейшая молодежь собирается к нему, как древле к великому Аруэту (Вольтеру) собирались все, имевшие хоть немного здравого смысла в голове. Со всем тем Пушкин скучает! Так он мне сам сказал… Пушкин очень переменился наружностью: страшные, черные бакенбарды придали лицу его какое-то чертовское выражение; впрочем, он все тот же – так же жив, скоро и по-прежнему в одну минуту переходит от веселости и смеха к задумчивости и размышлению».

Михайловская ссылка наложила новый отпечаток на облик Пушкина. Душа его состарилась раньше крепкого и спортивного тела (поэт хорошо плавал, много ходил, прекрасно фехтовал). Вынужденное бездействие, скука, отсутствие разнообразия – все это психологически давило на импульсивный, истерический характер поэта. Творчески он достиг огромных высот, но психическое состояние его внушало тревогу. К. Полевой, младший брат Н. Полевого, литературного поверенного Пушкина, описал свое впечатление от посещения квартиры Соболевского:

«Перед конторкой стоял человек, немного превышавший эту конторку, худощавый, с резкими морщинами на лице, с широкими бакенбардами, покрывавшими нижнюю часть его щек и подбородка, с кучею кудрявых волос. Ничего юношеского не было в этом лице, выражавшем угрюмость, когда оно не улыбалось… Прошло еще несколько дней, когда однажды утром я заехал к нему. Он временно жил в гостинице, бывшей на Тверской в доме князя Гагарина… Там занимал он довольно грязный нумер в две комнаты, и я застал его, как обыкновенно заставал его потом утром в Москве и Петербурге, в татарском серебристом халате, с голою грудью, не окруженного ни малейшим комфортом». «Досадно, – отмечал у себя в дневнике М. П. Погодин, – что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращенном виде пришел при Волкове».

Чтобы как-то отдохнуть от шумной и неспокойной жизни у Соболевского, поэт часто навещает Вяземских, где находит удовольствие в общении со своим другом и поверенной в его любовных делах, милой и несколько влюбленной в него Верой Федоровной. Как и в Одессе, Пушкин возился с ее сыном Павлом, учил его играть в карты, боксировать на английский манер, в общем приучал последнего к прелестям светской жизни.

2

Неустроенная и внешне растрепанная жизнь начала тяготить Пушкина, хотя по-прежнему нравилась свобода, кутежи, карты. Шумные и бурные развлечения, сексуальные связи с разными женщинами и девицами, дуэли, ссоры – все это наложило тяжелый отпечаток на душевный мир поэта. Психологически в нем произошел перелом, который выразился в страстном желании жениться. Почему столь беспокойная натура, как Пушкин решила найти умиротворение в семейной жизни? Ведь характер его не изменился, сексуальные пристрастия остались те же.

По всей видимости, психическая раздвоенность его эротического мира на «чувствительность» и «чувственность» очень болезненно воспринималась поэтом. Пушкин не мог понять особенности своего «инцестуального» выбора. Либо милые и нежные девушки, к которым он питает любовь нежную и возвышенную, либо сексуальная агрессия к свободным и доступным женщинам, которые унижены, оскорблены им, имеют любовников и испытывают какое-то животное желание к нему. Как объединить эти два идеала: идеал «платонический» и идеал «эротический», любовь Небесную и любовь Земную?

Сексуальное влечение к девушке, вызывающей нежные чувства, может возникнуть лишь в браке. Только брак, как законом освященное действо, может разрушить истерическую раздвоенность интимной жизни поэта. Пушкин надеялся, и скорее всего, подсознательно, что психическая импотенция прекратится в супружеской постели. Он хотел преодолеть «инцестуальный» запрет на те образы, к которым он не мог испытывать влечения. Это был прежде всего образ сестры, столь нежно любимой им. Все молодые, красивые, образованные девушки из хороших семейств, с которыми поэт знакомился на протяжении 10 лет, были сексуально недоступны для него. Подсознательно Пушкин хочет разорвать этот замкнутый круг. Свое сексуальное влечение, требующее все новых и новых объектов, он хочет направить в одно русло, соединить чувствительную и чувственную составляющие своего «либидо», что обычно и происходит у нормальных людей.

В нормальной жизни «инцестуальные» фиксации нежности на матери или сестре с наступлением половой зрелости переключаются на других женщин, в которых первичные кровосмесительные образы не так заметны. На них переходит и нежность, и сексуальное влечение. У Пушкина этого не произошло. У его возлюбленных оказываются ясно выраженные черты матери или сестры. И если материнский «инцестуальный» запрет на сексуальные отношения Пушкин старался разрушить путем психологического унижения своих любовниц, то «инцестуальный» образ сестры был столь силен, что поэт никак не мог загнать его в глубины своего подсознания. Этот образ руководил его романтическими чувствами, препятствуя нормальным сексуальным отношениям с выбранными поэтом девушками, такими как Наталья Кочубей, Софья Потоцкая, сестры Раевские. В поисках идеала, свободного от «инцестуального» запрета Пушкин влюбляться направо и налево. Именно в 1826 году поэт написал про себя:

Все эти «идолы», все эти невесты, которых Пушкин намечал себе в эти годы, относятся к одному и тому же типу молоденьких барышень из хорошего московского или петербургского общества. Они красивы, образованны, хорошо воспитаны, некоторые даже умны, в отличие от тригорских девиц. Но вместе с тем, это еще совсем юные существа, девственные, чистые, занятые собой и своими платоническими чувствами. Психологически они еще дети, личность их только на пути к формированию. Может, им и придется еще пройти путь к обаятельной, свободной, раскованной и умеющей любить светской женщине. Но пока они невинны и непосредственны. Можно сказать, что в эти годы Пушкин собирался жениться не потому, что влюблялся, а влюблялся потому, что хотел жениться. Ведь еще в мае 1826 года он писал Вяземскому по поводу женитьбы Баратынского в обычной своей развязной манере: «Законная б**** – род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит… Брак холостит душу».

Однако уже осенью, поселившись в Москве, Пушкин знакомится со своей дальней родственницей Софьей Федоровной Пушкиной. Эта девушка была необычайно привлекательна. Высокая, стройная, со строгим греческим профилем, выразительными глазами, черными как смоль кудрями, Софья Пушкина считалась в 20-х годах позапрошлого века одной из красивейших девушек Москвы.

Увидев ее на балу и плененный ее красотою, Пушкин нарисовал ее портрет:

Между тем поэт знал, что ею увлекается скромный молодой человек В. Панин. Поэтому Пушкин вел себя довольно застенчиво и неловко. Намерения у него были самые серьезные. Однако 1 ноября Пушкин уехал в Михайловское, которое тянуло его своим спокойствием и возможностью развеять накопившуюся усталость. Как всегда поэт делился своими проблемами с княгиней Вяземской.

«С. П. – мой добрый ангел; но другая – мой демон; это совершенно некстати смущает меня в моих поэтических и любовных размышлениях. Прощайте, княгиня, – еду похоронить себя среди моих соседок. Молитесь за упокой моей души». Кто эта «другая» – трудно сказать. Может, Анна Керн, а может, какая-то московская светская красавица. Собираясь уезжать, Пушкин 1 ноября 1826 года вручил Софье Федоровне листок со стихами, написанными несколько ранее и по другому поводу:

«Возвращайтесь к 1 декабря», – передала ему Софья Пушкина. Однако поэт задерживался в дороге. Из Пскова он пишет письмо Зубкову, женатому на сестре Софьи Федоровны, Анне, миловидной, светлой, веселой женщине, за которой поэт приударял со свойственной ему любвеобильностью. В этом письме у Пушкина проявляется уже несколько иной взгляд на жизнь.

«Дорогой Зубков, вы не получили письма от меня, и вот этому объяснение: я сам хотел 1-го декабря, т. е. сегодня, прилететь к вам, как бомба, так что выехал тому 5–6 дней из моей проклятой деревни на перекладной ввиду отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня. У меня помят бок, болит грудь, и я не могу двигать рукою. Взбешенный, я играю и проигрываю. Но довольно: как только мне немного станет лучше, буду продолжать мой путь почтой.

Ваши два письма прелестны. Мой приезд был бы лучшим ответом на размышления, возражения и т. д. Но так как я, вместо того, чтобы быть у ног Софи, нахожусь на постоялом дворе в Пскове, то поболтаем, т. е. станем рассуждать.

Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Вы мне говорите, что оно не может быть вечным: прекрасная новость! не мое личное счастье меня тревожит, – могу ли я не быть самым счастливым человеком с нею, – я трепещу, лишь думая о судьбе, быть может, ее ожидающей, – я трепещу перед невозможностью ее сделать столь счастливой, как это мне желательно. Моя жизнь, такая доселе кочующая, такая бурная, мой нрав – неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый – вот что внушает мне тягостное раздумье.

Следует ли мне связать судьбу столь нежного, столь прекрасного существа с судьбою до такой степени печальною, с характером до такой степени несчастным… Дорогой друг, постарайтесь изгладить дурное впечатление, которое мое поведение могло на нее произвести. Скажите ей, что я разумнее, чем имею вид… Что, увидев ее, нельзя колебаться, что, не претендуя увлечь ее собою, я прекрасно сделал, прямо придя к развязке; что, полюбив ее, нет возможности полюбить ее сильнее, как невозможно впоследствии найти ее еще прекраснее, ибо прекраснее быть невозможно… Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее скверным Паниным и жени меня».

К сожалению, Пушкин вернулся в Москву лишь 19 декабря. Красавица не стала ждать. Гениальному, но нерешительному поэту она предпочла молодого человека, занимавшего скромную должность смотрителя московского Вдовьего дома. Пушкина это не очень расстроило. Он продолжает с неутомимой энергией искать свой романтический идеал. Потребность в женском обществе становится какой-то патологической. Он усердно знакомится с домами, где есть молодые девушки – все они потенциальные объекты воплощения его новой страсти. Пушкин часто посещает дома Урусовых, Ушаковых, Римских-Корсаковых, известные своим гостеприимством.

Почти каждый день у Урусовых собирался тесный кружок друзей и знакомых, преимущественно молодых людей. Весною 1827 г. Пушкин, проводя почти каждый день у князя Урусова, бывал весьма весел, остер и словоохотлив в рассказах, импровизациях, неистощим в шутках и каламбурах. Здесь возникло его легкое увлечение одной из трех сестер Урусовых – Софьей, которая считалась «царицей московских красавиц». Ей поэт посвятил четверостишие:

Однако увлечение это не было ни сильным, ни долгим. Софья Урусова была не только красивой, но и достаточно глупой, чтобы внушить поэту страстное чувство. В 1826 году она стала фрейлиной императрицы. Император Николай I выбрал ее в качестве очередной жертвы своих сексуальных аппетитов. Чуть позже Софья Урусова вышла замуж за князя Радзивилла.

Александра Александровна Римская-Корсакова. Рисунок А. С. Пушкина

Другим домом, в котором любил бывать поэт, был дом Римских-Корсаковых. «Мария Ивановна Римская-Корсакова, – вспоминает князь Вяземский, – должна иметь почетное место в преданиях хлебосольной и гостеприимной Москвы. Она жила открытым домом, давала часто обеды, вечера, балы, маскарады… Красавицы дочери ее были душою этих собраний». Одна из них писала, перечисляя все посещения свои: «В субботу танцевали до пяти утра у Оболенских, в понедельник до трех – у Голицына, в четверг предстоит костюмированный бал у Рябининой, в субботу вечер у Оболенских, в воскресенье званы к гр. Толстому на завтрак, после которого будут танцы, а вечером в тот же день придется плясать у Ф. Голицына».

Марья Ивановна была женщина энергичная. Она прикладывала много сил для устройства своих дочерей, наседая на женихов с требованием сделать предложение. Пушкин сильно увлекался младшей дочерью, Александрой, высокой, стройной, с бархатными глазами красавицей, обладающей к тому же твердым характером. Именно ее имел в виду поэт, когда писал в «Евгении Онегине»:

Когда в мае 1827 года Александра уехала вместе с матерью на Кавказ, Пушкин дал ей письмо для брата, в котором шутливо писал: «…прошу не влюбиться в дочь».

Всю зиму и почти всю весну Пушкин пробыл в Москве. Московская его жизнь была непрерывным рядом веселых забав и торжеств по разным поводам. Поэт вставал поздно после балов и долгих вечеров, проводимых накануне. В городской жизни, в ее шуме и волнении Пушкин находил удовлетворение для души и возможность для выхода своей огромной энергии. Софья Урусова не подошла поэту своей глупостью. Что-что, но глупость Пушкин не любил, даже скрытую под красивой наружностью. С Александрой Римской-Корсаковой отношения не сложились. Но зато наиболее долгими и какими-то «весело-беззаботными и светло-интимными», по словам В. Вересаева, среди всех этих увлечений являются его отношения с сестрами Ушаковыми.

3

Познакомился он с Ушаковыми в театре, где все лорнеты дам и девиц были направлены на гордость русской поэзии. В доме Ушаковых Пушкин стал бывать с зимы 1826–1827 годов. Родители сестер занимали видное положение в московском обществе. Интеллигентная семья занимала большой двухэтажный дом на Пресне, где в компании молодых людей девушки приятно музицировали и хорошо пели. В доме Ушаковых часто собирались московские литераторы и музыканты. Конечно, эти собрания не шли ни в какое сравнение с аристократизмом салона Зинаиды Волконской, но милые и веселые сестры Ушаковы и их родители умели создавать уют и интерес для гостей. Вскоре Пушкин сделался там своим человеком.

«Пушкин, – записывает Н. С. Киселев, – езжал к Ушаковым часто, иногда во время дня заезжал раза три… Охотно беседовал Пушкин со старухой Ушаковой и часто просил ее диктовать ему известные ей русские народные песни и повторять и напевы. Еще более находил он удовольствия в обществе ее дочерей. Обе они были красавицы, отличались живым умом и чувством изящного». Обе сестры – восторженные почитательницы Пушкина. Младшая, шестнадцатилетняя Елизавета, была влюблена в полковника Киселева и вскоре вышла за него замуж. Поэт к ней относился по-дружески, хотя, может быть, и была между ними какая-то влюбленность. Ведь Пушкину нравились шестнадцатилетние девушки. Это его любимый возраст, возраст расцвета, полового созревания, появления в девушках повадок и желаний взрослых женщин. Елизавете поэт написал в альбом прелестные стихи:

Пушкин преподнес Елизавете Николаевне эти стихи без подписи. Она спросила, почему он не подписал своего имени. Пушкин, как будто оскорбленный, воскликнул:

– Так вы находите, что под стихами Пушкина нужна подпись? Проститесь с этим листком: он недостоин чести быть в вашем альбоме.

И хотел разорвать листок. Елизавета Николаевна кинулась к Пушкину и стала отнимать. Произошла борьба. В конце концов, листок остался в руках Елизаветы Николаевны, совершенно измятый, с оторванным углом. Она заставила Пушкина подписаться под стихами, причем для верности держала листок обеими руками. До нас дошел этот измятый и порванный листок с подписью Пушкина, сделанной другими чернилами.

Понемногу ухаживая за Елизаветой, Пушкин в основном увлекался старшей, семнадцатилетней Екатериной (Катерина IV). «Екатерина Ушакова, – отмечает П. И. Бартенев, – была в полном смысле красавица: блондинка с пепельными волосами, темно-голубыми глазами, роста среднего, густые косы нависли до колен, выражение лица очень умное. Она любила заниматься литературою. Много было у нее женихов; но по молодости лет она не спешила замуж…»

Она была резвая, шаловливая, лукаво-насмешливая девушка, «ни женщина, ни мальчик», – назвал ее Пушкин в надписи на поднесенном ей экземпляре своих стихов. На четыре года, до самой помолвки Пушкина, семья Ушаковых стала для него одной из самых близких в Москве. Уже в первую зиму их знакомства в Москве заговорили, что Пушкин неравнодушен к старшей. Одна московская девица писала в своем дневнике: «Вчерась мы обедали (у Ушаковых), а сегодня ожидаем их к себе. Меньшая очень, очень хорошенькая, а старшая чрезвычайно интересует меня, потому, что, по-видимому, наш поэт, наш знаменитый Пушкин, намерен вручить ей судьбу жизни своей, ибо уж положил оружие свое у ног ее, т. е., сказать просто, влюблен в нее. Это общая молва. Еще не видавши их, я слышала, что Пушкин во все пребывание свое в Москве только и занимался, что (Ушаковою): на балах, на гуляниях он говорил только с нею, а когда случалось, что в собрании (Ушаковой) нет, то Пушкин сидит целый вечер в углу задумавшись, и ничто уже не в силах развлечь его!.. Знакомство же с ними удостоверило меня в справедливости сих слухов. В их доме все напоминает о Пушкине: на столе найдете его сочинения, между нотами – “Черную шаль” и “Цыганскую песню”, на фортепианах – его “Талисман”… в альбоме его картины, стихи и карикатуры, а на языке бесспорно вертится имя Пушкина».

Зима 1826–1827 годов была, может быть, самой счастливой в жизни Екатерины Ушаковой. Пушкин ездил чуть ли не всякий день, они читали стихи, слушали музыку, дурачились и заполняли бесконечными карикатурами и стихотворными подписями альбомы Екатерины и Елизаветы. Екатерина Николаевна любила Пушкина, поэт отвечал ей взаимностью. В апреле 1828 года он записал в ее альбоме:

Однако в мае Пушкин уезжает в столицу. Екатерина не мыслит себе жизни без него. «Он уехал в Петербург, – пишет она брату, – может, он забудет меня; но, нет, нет, будем лелеять надежду, он вернется, он вернется безусловно!» Перед отъездом поэт записал в ее альбоме стихотворение:

Пушкин искренно надеялся, что его любовь к Ушаковой в разлуке лишь окрепнет, но можно ли было ожидать такого постоянства от легкомысленного, истерического поэта. Перед отъездом он был мрачен и невесел, последняя строка стихотворения не только шутливая, но скорее печальная, выражала беспокойство и по поводу чувств самой Екатерины Николаевны. Влюбленность – влюбленностью, но брачные планы поэта, видимо, не осуществились. Пушкин никак не мог сделать решающего шага. Что-то останавливало его, и он в самый важный момент признания исчезал. Было желание, была влюбленность, но, видимо, подсознательный «романтический» идеал не находил опоры в этих прекрасных и даже влюбленных в поэта девушках. На этот раз Пушкин так же остановился на полпути и в мае 1827 года уехал в Петербург.

4

Покинем и мы на время гостеприимную семью Ушаковых, белокаменную «фамусовскую» Москву и перенесемся вместе с Пушкиным в Петербург. «Северная столица» встретила поэта новыми увеселениями, новыми светскими знакомствами. «Тотчас по приезде, – вспоминает Анна Керн, – он усердно начал писать, и мы его редко видели. Он жил в трактире Демута, родители – на Фонтанке, у Семеновского моста… Мать его, Надежда Осиповна, горячо любившая детей своих, гордилась им и была очень рада и счастлива, когда он посещал их и оставался обедать. Она заманивала его к обеду печеным картофелем, до которого Пушкин был большой охотник. В год возвращения его из Михайловского именины свои (2 июня) праздновал он в доме родителей в семейном кружку, и был очень мил».

Пушкин любил веселую компанию молодых людей. У него было много приятелей между подростками и юнкерами. В Петербурге водил он знакомство с гвардейскою молодежью и принимал деятельное участие в кутежах и попойках. Однажды пригласил он несколько человек в тогдашний ресторан Доминика и угощал их на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит: «Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник!» – «Да ведь я богаче вас, – отвечает Пушкин, – вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки.

Поэт редко бывает дома, Соболевский снова возит его по трактирам, кормит и поит за свой счет. В гостинице Демута было неуютно, поэтому Пушкин все дни проводит в компаниях за игрой в карты. Обычно игра шла среди знакомых, хотя попадались и случайные игроки. Поэту не везло в игре; он редко выигрывал, а проигрывал суммы приличные. Практически все его доходы от изданий поэм и стихотворений уходили на карточные долги. Как беспечно, с какой-то молодецкой удалью он шел на дуэль, так же беззаботно и по-детски Пушкин играл. Азарт в картах, азарт в любви, азарт в жизни и смерти. Испытывать сильные психологические встряски было в характере поэта. Князь П. А. Вяземский, промотавший в игре не одно состояние, писал Пушкину: «Слышу от карамзинских дам жалобы на тебя, что ты пропал без вести, а несется один гул, что играешь не живот, а на смерть. Правда ли? Ах, голубчик, как тебе не совестно?»

Какую-то маниакальную карточную игру Пушкина обсуждали и в Москве, и в Петербурге. Говорили, что поэт проиграл за раз 17000 рублей. «Должники мне не платят, – жаловался он богатому И. Я. Яковлеву, – и дай Бог, чтоб они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 т. Во всяком случае, ты первый получишь свои деньги». О карточной игре, любимом после секса занятии, Пушкин откровенно писал:

Ксенофонт Полевой, несколько неприязненно относившийся к поэту, оставил верную характеристику его образа и поведения в Петербурге: «Он жил в гостинице Демута, где занимал бедный нумер, состоявший из двух комнаток, и вел жизнь странную. Оставаясь дома все утро, начинавшееся у него поздно, он, когда был один, читал, лежа в своей постели, а когда к нему приходил гость, он вставал, усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями. Иногда я заставал его за другим столиком – карточным – обыкновенно с каким-нибудь неведомым мне господином, и тогда разговаривать было нельзя.

Известно, что он вел довольно сильную игру и всего чаще продувался в пух. Жалко было смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупою страстью. Зато он бывал удивительно умен и приятен в разговоре, касавшемся всего, что может занимать образованный ум. Многие его суждения и замечания невольно врезывались в память. Говоря о своем авторском самолюбии, он сказал мне: “Когда читаю похвалы моим сочинениям, я остаюсь равнодушен: я не дорожу ими; но злая критика, даже бестолковая, раздражает меня”… Самолюбие его проглядывало во всем. Он хотел быть прежде всего светским человеком, принадлежащим к высоко аристократическому кругу. Он ошибался, полагая, будто в светском обществе принимали его, как законного сочлена; напротив, там глядели на него, как на приятного гостя из другой сферы жизни, как на артиста, своего рода Листа или Серве. Светская молодежь любила с ним покутить и поиграть в азартные игры, а это было для него источником бесчисленных неприятностей, так как он вечно был в раздражении, не находя или не умея занять настоящего места…

В 1828 году Пушкин был уже далеко не юноша, тем более, что после бурных годов первой молодости и после тяжких болезней он казался по наружности истощенным и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице, но все еще хотел казаться юношей. Раз как-то, не помню, по какому обороту разговора, я произнес стих его, говоря о нем самом:

Ужель мне точно тридцать лет?

Он тотчас возразил: “Нет, нет у меня сказано: ужель мне скоро тридцать лет. Я жду этого рокового термина, а теперь еще не прощаюсь с юностью”. Надо заметить, что до рокового термина оставалось несколько месяцев. Кажется, в этот же раз я сказал, что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя веселость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его грустный, меланхолический, и если он иногда бывает в веселом расположении, то редко и не надолго».

Именно грусть и меланхолия, охватившие Пушкина по приезде в Петербург, привели его и в дом Елизаветы Михайловны Хитрово, любимой дочери фельдмаршала Кутузова. Первый муж ее, граф Тизенгаузен, погиб при Аустерлице, второй муж, генерал Н. Ф. Хитрово, был посланником в Неаполе и вскоре умер. Вдова осталась почти без средств. Старшая дочь ее, графиня Екатерина Федоровна Тизенгаузен, замуж не вышла. Младшая, Дарья Федоровна, или Долли, как ее называли, вышла семнадцати лет за дипломата, графа Карла-Людвига Фикельмона. Он был в это время австрийским посланником во Флоренции, а затем – с 1829 по 1839 год – в Петербурге.

Елизавета Михайловна с дочерьми только что вернулась в Петербург из почти десятилетнего пребывания в Италии. Ее салон был одним из самых модных в Петербурге. «В летописях Петербургского общежитья, – вспоминал об Елизавете Михайловне князь П. А. Вяземский, – имя ее осталось так же незаменимо, как было оно привлекательно в течение многих лет. Утра ее (впрочем, продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вечера дочери ее, графини Фикельмон, неизгладимо врезаны в памяти тех, которые имели счастие в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь, европейская, русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски двух родственных салонах».

Самой хозяйке шел уже пятый десяток лет. Она была очень полная, некрасивая, похожая лицом на своего отца-фельдмаршала. Но глубоко была уверена в неотразимой красоте своих плеч и спины, поэтому обнажала их до последних пределов приличия. За это ее прозвали «Лизой голенькой». Существовала даже эпиграмма, приписываемая Пушкину, высмеивающая эту привычку стареющей женщины:

«Она никогда не была красавицей, – вспоминает граф В. А. Соллогуб, – но имела сонмище поклонников, хотя молва никогда и никого не могла назвать избранником, что в те времена была большая редкость. Елизавета Михайловна даже не отличалась особенным умом, но обладала в высшей степени светскостью, приветливостью самой изысканной и той особенной всепрощающей добротой, которая только и встречается в настоящих больших барынях. В ее салоне, кроме представителей большого света, ежедневно можно было встретить Жуковского, Пушкина, Гоголя, Нелединского-Мелецкого и двух-трех других тогдашних модных литераторов. По этому поводу молва, любившая позлословить, выдумала следующий анекдот. Елизавета Михайловна поздно просыпалась, долго лежала в кровати и принимала избранных посетителей у себя в спальне; когда гость допускался к ней, то, поздоровавшись с хозяйкой, он, разумеется, намеревался сесть; г-жа Хитрово останавливала: “Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина, – говорила она, – нет, не на диван – это место Жуковского, нет, не на этот стул – это стул Гоголя, – садитесь ко мне на постель, это место всех”.».

С Елизаветой Михайловной отношения Пушкина были довольно запутанные. Редкостная доброта ее к любому из друзей, доброта до самоотвержения, удесятерялась, если дело касалось Пушкина. Перед ним преклонялась она и как перед поэтом, и как перед человеком. Она жаждала служить ему. Мало того, Елизавета Михайловна воспылала к поэту “языческой”, как шутил Вяземский, любовью. Полюбила восторженно, страстно, самоотверженно, горестной любовью стареющей женщины, не ждущей и не смеющей ждать ответного чувства. Пушкин поддался на эту страсть.

Пожилые женщины привлекали его материнской заботой, дарили ему неполученные в детстве ласки. Детские сексуальные фантазии Саши, направленные на близких ему женщин, которые не реализовывались в раннем возрасте из-за запрета взрослых, теперь как бы возобновлялись с женщинами 40–45 лет (возраст няни во времена детства поэта). Поначалу они сблизились, но потом Пушкин пожалел об этом. Елизавета Михайловна, по словам Н. М. Смирнова, «… преследовала его несколько лет своею страстью. Она надоедала ему несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнуть от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь не читая, ее ежедневные записки». Поэт не отличался вежливостью и тактом в отношении к женщинам. А тем более к женщинам, влюбленным в него. Постоянное желание унизить предмет своей любви было слишком сильно и не осознавалось поэтом. В 1828 году, после получения от мадам Хитрово какого-то письма с упреками, Пушкин пишет свой знаменитый ответ, где выражает свою философию отношения к женщине и твердое убеждение в ее правильности:

«Боже мой, сударыня, бросая слова на ветер, я был далек от мысли вкладывать в них какие-нибудь неподобающие намеки. Но все вы таковы, и вот почему больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо удобнее.

Я не прихожу к вам, потому занят, могу выходить из дому ли вечером, и мне надо повидать тысячу людей, которых я все же не вижу.

Хотите, я буду совершенно откровенен. Может быть, я и изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое самое обычное и наклонности отменно мещанские.

Вы не будете на меня сердиться за откровенность? Не правда ли? Простите же мне мои слова, лишенные смысла, а главное – не имеющие к вам никакого отношения».

«И еще письмо от нее (тоже не сохранившееся) вызывает следующий ответ: «Откуда, черт возьми, вы взяли, что я сержусь? У меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и якобинский слог». Елизавета Михайловна не понимала характера поэта, его беспокойной сексуальной натуры. Пушкину чаще нужны были женщины-самки, а не романтические чувства, которыми с избытком одаривала поэта дочь Кутузова.

«Вам слишком хорошо известна моя беспокойная, судорожная нежность. – пишет Хитрово Пушкину. – При вашем благородном характере вам не следовало бы оставлять меня без известий о себе. Запретите мне говорить о себе, но не лишайте меня счастья быть вашим поверенным… Несмотря на мою кротость, безобидность и смирение по отношению к вам (что возбуждает ваше нерасположение), подтверждайте хотя бы изредка получение моих писем. Я буду ликовать при виде одного лишь вашего почерка. Хочу еще узнать от вас самого, мой милый Пушкин, неужели я осуждена на то, чтобы увидеть вас только через несколько месяцев.

Как много жестокого, [даже] раздирающего в одной этой мысли! А все-таки у меня есть внутреннее убеждение, что, если бы вы знали, до какой степени мне необходимо вас увидеть, вы пожалели бы меня и вернулись бы на несколько дней! Спокойной ночи – я ужасно устала».

Елизавета Михайловна основательно надоедала Пушкину изъявлениями нежности, чем и объясняются его шутливые или даже иронические упоминания о ней в письмах к П. А. Вяземскому и другим друзьям.

«Если ты можешь влюбить в себя Элизу, то сделай мне эту божескую милость, – пишет поэт Вяземскому. – Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках у нее не плащ, а рубашку (справься у княгини Мещерской), а она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи».

И только узнав о сватовстве Пушкина к Наталье Гончаровой, Елизавета Михайловна сдержала свою страсть, написав поэту очень печальное, можно сказать, прощальное любовное письмо:

«…Отныне мое сердце, мои сокровенные мысли станут для вас непроницаемой тайной, а письма мои будут такими, какими им следует быть, – океан ляжет между вами и мною, – но рано или поздно вы всегда найдете во мне для себя, для вашей жены и ваших детей друга, подобного скале, о которую все будет разбиваться. Рассчитывайте на меня на жизнь и на смерть, располагайте мною во всем без стеснения. Обладая характером, готовым для других пойти на все, я драгоценный человек для своих друзей: я ни с чем не считаюсь, езжу разговаривать с высокопоставленными лицами, не падаю духом, еду опять, время, обстоятельства – ничто меня не пугает. Усталость сердца не отражается на моем теле – я ничего не боюсь, а многое понимаю, и моя готовность услужить другим является в такой же мере даром небес, как и следствием положения в свете моего отца и чувствительного воспитания, в котором все было основано на необходимости быть полезной другим!

Когда я утоплю в слезах мою любовь к вам, я все же останусь тем же страстно любящим, кротким и безобидным существом, которое готово пойти за огонь и в воду, ибо так я люблю даже тех, люблю мало!»

Как видно из писем, ума Елизавета Михайловна была ограниченного, но доброты неисчерпаемой. Редкостное, самоотверженное и ласковое отношение к любому из друзей ее, удесятерялось, когда дело касалось Пушкина, Перед ним она преклонялась и как перед поэтом, и как перед человеком. Она служила гению – иногда с излишним шумом, но трогательно и неизменно. Вероятно, именно эти искренние пламенные чувства и побуждали Пушкина постоянно бывать у нее, особенно во второй половине 1828 года. Кроме того, перед ним была дочь человека, чей образ всегда вызывал у поэта преклонение и патриотические чувства. Дружба из благодарности, дружба вынужденная хороша, когда человек свободен.

5

«Однако с весны 1828 года Пушкин снова во власти брачной лихорадки. Молодые девушки аристократических семейств вновь становятся объектом его внимания. Одной их них была Александра Осиповна Россет, фрейлина императрицы Александры Федоровны, жены Николая I. А. Россет была невысокого роста, красоты выдающейся и оригинальной. У нее были правильные, строгие черты смугло-румяного лица; очень образованная и умная, с острым язычком, она никому не давала пощады. Отец ее был француз, мать, Н. И. Лорер (сестра декабриста), – полунемка, полугрузинка. «От Россетов, – писал один из ее биографов, – она унаследовала французскую живость, восприимчивость ко всему и остроумие, от Лореров – изящные привычки, любовь к порядку и к музыке, от грузинских своих предков – лень, пламенное воображение, глубокое религиозное чувство, восточную красоту и непринужденность в обращении».

Познакомившись с Россет на балу у Е. М. Хитрово, Пушкин вступил в ряды ее поклонников. Правда, отношения их все же оставались далекими, несмотря на ее дружбу со многими литературными знаменитостями. «Ни я не ценила Пушкина, ни он меня, – вспоминала впоследствии Александра Осиповна (по мужу Смирнова). – Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания». Однако уже на балу у Карамзиных, увидев уходящего Пушкина, она сказала: «Пойдемте со мною танцевать, но так как я не особенно люблю танцы, то в промежутках мы поболтаем». Пушкину понравилось, что среди высшего круга Александра Россет хорошо и выразительно говорила по-русски. С этого дня началось их сближение.

Ее красота, столько раз воспетая поэтами, – не величавая и блестящая красота Софьи Урусовой (Россет была очень невысокого роста), а южная красота тонких, правильных линий смуглого лица и черных, бодрых, проницательных глаз, вся оживленная блеском острой мысли, ее пытливый, свободный ум и искреннее влечение к искусству, поэзии, знанию, скоро создали ей при дворе и в свете исключительное положение. Дружба с Плетневым и Жуковским свела ее с Пушкиным, и скромная фрейлинская келья на четвертом этаже Зимнего Дворца сделалась местом постоянного сборища всех знаменитостей тогдашнего литературного мира.

«Жуковский прозвал ее небесным дьяволенком. – вспоминал князь П. А. Вяземский. – Кто хвалил ее черные глаза, иногда улыбающиеся, иногда огнестрельные; кто – стройное и маленькое ушко, кто любовался ее красивою и своеобразною миловидностью. Несмотря на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьем. Она угадывала (более того, она верно понимала) и все высокое, и все смешное. Обыкновенно женщины худо понимают плоскости и пошлости; она понимала их и радовалась им, разумеется, когда они были не плоско-плоски и не пошло пошлы. Вообще увлекала она всех живостью своею, чуткостью впечатлений, остроумием, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому, в противоположность не лишенную прелести, какую-то южную ленивость, усталость. Вдруг она расшевелится или теплым сочувствием всему прекрасному, доброму, возвышенному, или ощетинится скептическим и язвительным отзывом на жизнь людей. Она была смесь противоречий, но эти противоречия были как музыкальное разнозвучие, которые под рукою художника сливаются в странное, но увлекательное созвучие.

Сведения ее были разнообразные, чтения поучительные и серьезные, впрочем, не в ущерб романам и газетам. Даже богословские вопросы, богословские прения были для нее заманчивы… Прямо от беседы с Григорием Назианзином или Иоанном Златоустом влетала она в свой салон и говорила о делах парижских с старым дипломатом, о петербургских сплетнях, не без некоторого оттенка дозволенного и всегда остроумного злословия, с приятельницею, или обменивалась с одним из своих поклонников загадочными полусловами, т. е. по-английски “flirtation”».

«И вся была из противоречий, – отмечает В. Вересаев. – То бойкая, неугомонная “егоза”, как назвал ее Пушкин, то вся охваченная прелестной южной ленивостью и неподвижностью: то сердечная, отзывчивая на всякое горе, приходящая в восхищение от всего доброго, то колючая, язвительная, со скептической усмешкой глядящая на жизнь и людей; ее глаза то искрились весельем и радостью, то смотрели с глубокой тоской». Светски воспитанная, прекрасно знавшая по-французски, Александра Россет любила говорить по-русски в обществе, где разговорным был язык Вольтера и Дидро, и смело употребляла такие выражения, как «к черту», «втюрилась», «как бишь его» и т. п. Бойкая и очень привлекательная, она в то же время хорошо умела держать поклонников в узде, – «придворных витязей гроза», писал о ней Пушкин.

Однажды, когда влюбленный в нее В. А. Перовский попробовал ее обнять, она дала ему пощечину; но, когда хотела, она умела ослабить узду и доходить до самой опасной черты.

Обстановка при дворе не была очень строгой, и молоденькая Россет неизбежно становилась объектом пошлых ухаживаний и сексуальных домогательств. С. Т. Аксаков писал своему сыну: «Недоступная атмосфера целомудрия, скромности, это благоухание, окружающее прекрасную женщину, никогда ее не окружало, даже в цветущей молодости». С таким же чувством непонимания и внутреннего возмущения вспоминал о Смирновой-Россет и его сын И. С. Аксаков.: «Я не верю никаким клеветам на ее счет, но от нее иногда веет атмосферою разврата, посреди которого она жила. Она показывала мне свой портфель, где лежат письма, начиная от государя до всех почти известностей включительно. Есть такие письма, писанные к ней чуть ли не тогда, когда она была еще фрейлиной, которые она даже посовестилась читать мне вслух – столько мерзостей и непристойностей. Много рассказывала про всех своих знакомых, про Петербург, об их образе жизни, и толковала про их гнусный разврат и подлую жизнь равнодушным тоном привычки, не возмущаясь этим».

Но именно эти качества и нравились Пушкину. Поэт сам любил поскабрезничать. Тот ж Аксаков писал Шевыреву: «С неделю тому назад, завтракал я с Пушкиным, Мицкевичем, и другими у Погодина. Первый вел себя ужасно гадко, отвратительно; второй – прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что второй два раза принужден был сказать: «г.г… порядочные люди и наедине и сами с собой не говорят о таких вещах». Александра Осиповна вела свободный разговор и с Пушкиным. Позже, в своей «Автобиографии», она приводит свою беседу с Кисилевым. На слова ее, что «Пушкин – любитель непристойного», тот ответил: «К несчастью, я это знаю и никогда не мог себе объяснить эту антитезу перехода от непристойного к возвышенному».

Но удивляться тут не надо, зная, что разврат и непристойность – это подсознательное, неискоренимое состояние психики поэта, который таким образом унижал любую женщину, чтобы сексуальное возбуждение принимало острую и доставляющую удовольствию форму.

Поклонников у красавицы было несметное количество. Тут можно было найти и самого благонравного В. А. Жуковского, который, говорят, даже сватался за нее. Ее влюбленно воспевали князь П. А. Вяземский, В. Туманский, Хомяков, Лермонтов, Соболевский. Большим успехом пользовалась она и при дворе. Ходили слухи, что ею увлекались великий князь Михаил Павлович и сам император Николай, известный своей пристрастием к молоденьким фрейлинам своей супруги. Видимо и сам Пушкин вступил в число поклонников прелестной А. Россет. Но она отказала поэту, как отказала многим другим.

«Не видя для себя ни успеха в брачных делах, ни возможности интимного общения с гордой Александрой Пушкин влюбляется (или делает вид, что влюблен) в Анну Алексеевну Оленину – веселую, пылкую, своенравную двадцатилетнюю девушку. Это дочь Президента Академии Художеств и директора императорской Публичной библиотеки, знатного вельможи, большого знатока и любителя русской старины и античности Алексея Николаевича Оленина. Его салон был одним из самых притягательных для Пушкина после выпуска из Лицея. Здесь он встречался с И. А. Крыловым, В. А. Жуковским, Н. И. Гнедичем, Н. М. Карамзиным. К. Н. Батюшковым. А. Н. Оленин был женат на Е. М. Полторацкой, родной тетке А. П. Керн, – и «чудное мгновенье», которое довелось пережить и навсегда запомнить в 1819 г. Пушкину, как уже знает читатель, связано именно с домом Олениных. И вот сейчас все обитатели этого гостеприимного дома радушно встретили возвратившегося из ссылки поэта.

«Кружок Олениных состоял, – вспоминают современники, – с одной стороны, из представителей высшей аристократии и писателей, – художников и музыкантов – с другой, никакого раздвоения в этом кружке не было; все жили дружно, весело, душа в душу, особенно весело проводил время оленинский кружок в Приютине, – так называлась дача Елизаветы Марковны (Олениной) около Петербурга, за Охтой; дача эта отличалась прекрасным местоположением: барский дом стоял здесь над самою рекою и прудом, окаймленным дремучими лесами. Из забав была здесь особенно в ходу игра в шарады, которая в даровитой семье оленинского кружка являлась особенно интересною; особенно уморителен был в этой игре Крылов, когда он изображал героев своих басен. Между играми тут же часто читали молодые писатели свои произведения, а М. И. Глинка разыгрывал свои произведения».

Непременной участницей и, как тогда говорили, «украшением» литературных и музыкальных вечеров в доме отца своего была младшая дочь Олениных – Анна. Хорошо образованная, очень изящная, музыкальная, она полновластно царила в интеллигентном и мужском преимущественно обществе Оленинского окружения. Ей посвящали стихи Крылов, Гнедич, Козлов и другие поэты. Ее баловали, восхищались ею, куртуазно ей поклонялись.

«Семнадцати лет Анна Алексеевна была назначена фрейлиною к императрицам; Марии Федоровне и Елизавете Алексеевне; при дворе она считалась одною из выдающихся красавиц, выделяясь, кроме того, блестящим и игривым умом и особенною любовью ко всему изящному». Взаимоотношения поэта и Олениной прослеживаются из «Дневника» Аннеты, который отражает психологию чувств, взглядов и мировоззрения тех молодых девушек, которые составляли пушкинский «идеал» жены. О себе она говорит в дневнике в третьем лице, как бы описывая все происходящее со стороны.

«Однажды на балу у графини Тизенгаузен-Хитрово, – описывает А. Оленина первую встречу с поэтом, – Анета увидела самого интересного человека своего времени и выдающегося на поприще литературы: это был знаменитый поэт Пушкин. Он только что вернулся из шестилетней ссылки. Все, и мужчины и женщины, спешили оказать ему внимание, как это всегда делается по отношению к гению. Одни делали это, следуя моде, другие, чтобы получить от него красивые стихи и этим поднять свою репутацию, иные, наконец, из подлинного уважения к гению, но большинство, потому что он пользовался милостивым расположением императора, который был его цензором…

Встретив его на балу, она захотела отличить знаменитого поэта и выбрала его в одном из танцев; опасение, что он посмеется над ней, заставило ее, подходя, опустить глаза и покраснеть. Ее задела небрежность, с которой он спросил, где ее место. Ее задела мысль, что Пушкин может принять ее за дурочку, но она ответила просто и уже весь вечер не пыталась его выбирать. Тогда он, в свою очередь, подошел и пригласил ее на фигуру. Она подала ему руку и, чуть отвернувшись, улыбнулась. Ведь такой чести все добивались». После этого романтического знакомства проницательная девушка отметила некоторые сексуальные особенности поэта.

«Среди особенностей поэта была та, что он питал страсть к маленьким ножкам, о которых он в одной из своих поэм признавался, что предпочитает их даже красоте. Анета соединяла с непосредственной внешностью две вещи: у нее были глаза, которые порой бывали хороши, порой глупы, Но ее нога была действительно очень мала, и почти никто из ее подруг не мог надеть ее туфель. Пушкин заметил это преимущество, и его жадные глаза следили по блестящему паркету за ножками молодой Олениной».

После первой встречи поэт стал часто бывать в их доме и на даче в Приютине. Постепенно Пушкин увлекся юной красавицей чуть более серьезно. А в ответ на хвалебную оду Вяземского по поводу прекрасных глаз Александры Россет Пушкин написал очень милые стихи, посвященные своему новому увлечению:

Весною 1828 года Пушкин почти ежедневно встречается с нею в Летнем Саду, куда ходил гулять с Вяземским и Плетневым. «Девица Оленина, – писал Вяземский жене, – довольно бойкая штучка. Пушкин называет ее «драгунчиком» и за этим «драгунчиком» ухаживает. Чрезвычайно подвижная, бойкая, светская, с поразительно миниатюрными ножками и прелестными глазами Анна Оленина казалась поэту той самой девушкой, которая могла бы составить «счастье его жизни», стать ему верной подругой, женою. В рукописях Пушкина появляются записи: Eninelo, Etenna Eninelo – ее имя и фамилия, прочитанные с конца. Он окружает начертание милого имени виньеткой. Annette Olenine, пишет он и заменяет ее фамилию своей: Annette Pouchkine. Запись эта выдает его мечту…

Поэт посвящает ей много стихов, однажды Оленина нечаянно сказала Пушкину «ты». В следующее свое посещение поэт привез ей стихи:

В другом стихотворении («Зачем твой дивный карандаш…») он призывает знаменитого английского художника Доу запечатлеть вместо своего «арапского профиля» – «ее черты» – олицетворение «юности и красоты»

В первых числах июня 1828 года Пушкин услышал у Олениных привезенную с Кавказа А. С. Грибоедовым и обработанную М. И. Глинкой грузинскую мелодию. Анна Алексеевна, как показалось Пушкину, прекрасно пела ее. Тогда, 12 июня, было создано изумительное стихотворение «Не пой, красавица, при мне», записанное в альбом Анны Алексеевны:

И снова Пушкин вспоминает свою «утаенную» любовь, черты «далекой, бедной девы». Видимо, увлечение Олениной не было особенно сильным и носило больше матримониальный и эстетический характер. Проницательный князь П. А. Вяземский писал своей жене 7 мая 1828 года: «С девицею Олениной танцевал я pot-pourri и хвалил ее кокетство… Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен, и вследствие моего pot-pourri играл ревнивого…»

Сама Анна Алексеевна относилась к поэту довольно равнодушно, что видно из ее «Дневника». Мало того, ее характеристика поэта, данная в дневнике, отчасти верная, но крайне презрительная, показывает, что Аннета Оленина и не собиралась становиться женой поэта. Как человек он был ей неприятен. Повторим еще раз ее слова, приведенные в начале книги:

«Бог, даровав ему гений дивный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный из поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденного и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту XIX столетия.

Говорили еще, что он дурной сын, но в семейных делах невозможно все знать; что он распутный человек, но, впрочем, вся молодежь почти такова». Однако она тщательно берегла альбомы с автографами и рисунками Пушкина. Несмотря на все это, поэт с радостью посещал Оленинский дом, а в особенности дачу Елизаветы Марковны, матери Анны, в Приютине, около Петербурга. Здесь оленинский кружок весело проводил свободное время. И опять тот же П. А. Вяземский сообщает жене своей: «Ездил с Мицкевичем вечером к Олениным в деревню Приютино, верст за 17. Там нашли мы и Пушкина со своими любовными гримасами».

Время шло. Пушкин решил наконец-то посвататься и получил отказ. Оленины не желали этого брака. Много можно назвать причин этого: и политическая неблагонадежность поэта – началось следствие о «Гавриилиаде», а Алексей Николаевич был в числе разбиравших это дело, и бедность поэта, и его довольно разгульный образ жизни. Сама Анна Алексеевна не настолько любила Пушкина, чтобы идти наперекор семье. Уже позже она сказала своему племяннику о поэте: «Он был вертопрах, не имел никакого положения в обществе, и, наконец, не был богат».

Отказ Олениных оказался болезненным ударом для самолюбия поэта. 1 сентября 1828 г. Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Я пустился в свет, потому что бесприютен». В ответ Вяземский скаламбурил: «Ты говоришь, что бесприютен; разве уж тебя не пускают в Приютино?» Поэт резко порвал с домом Олениных, и, как всегда, выплеснул свою обиду в резких стихотворных строчках. В черновых набросках к 8-й главе «Онегина» он привел сатирическое изображение семьи Олениных.

Сатирически выведен и Оленин-старший:

Анна Оленина, как и другие современники, оказалась права. Болезненное самолюбие поэта было ущемлено. А в этом случае Пушкин не останавливался перед любым оскорблением, особенно в отношении отказавшей ему женщины. Поэтическое «мщение» состоялось. И в то же время мнение о развратном поведении поэта, о «буйной, неудержимой натуре» Пушкина, которая, по словам племянника Анны Алексеевны, не могла обеспечить тетушке «мирное благоденственное житье», было правдой. Ведь в период сватовства к Олениной у Пушкина были две любовные связи – с А. П. Керн и с Аграфеной Федоровной Закревской.

6

С Анной Петровной Пушкин вновь встретился в Петербурге осенью 1827 года в доме своих родителей. Она окончательно ушла от мужа, уехала из Риги и поселилась в столице вместе с отцом и сестрой Лизой Полторацкой. Конец 20-х – начало 30-х годов были нелегкими в судьбе А. П. Керн (необходимость самой устраивать свою судьбу, материальная зависимость от мужа), и в то же время они явились лучшими годами в ее сознательной жизни. Она вошла в круг людей, о которых мечтала, видела с их стороны внимание, дружеское участие, а подчас и восторженное поклонение. Среди ее ближайших друзей была вся семья Пушкиных, – Надежда Осиповна, Сергей Львович, Лев, которому она «вскружила голову» и, особенно, Ольга. Своим человеком была Анна Петровна у Дельвигов, некоторое время даже снимала квартиру в одном доме с ними. Дельвиг называл ее «жена номер два», а Софья Михайловна, жена А. А. Дельвига, проводила в ее обществе целые дни, делясь самым сокровенным. Анна Петровна была в курсе всех начинаний и забот пушкинско-дельвиговского кружка.

«Весь кружок даровитых писателей и друзей, группировавшихся вокруг Пушкина, – пишет Анна Керн, – носил на себе характер беспечного любящего пображничать русского барина… В этом молодом кружке преобладала любезность и раздольная, игривая веселость, блестело неистощимое остроумие, высшим образцом которого был Пушкин». Дельвиг очень любил Пушкина. Вместе им было по-прежнему хорошо и весело. Как только поэт после очередной светской встречи появлялся в квартире Антона Антоновича, то все пропитывалось веселым смехом его.

Зиму 1827-28 года Пушкин почти каждый день проводил у Дельвигов. Сидели все обычно в кабинете хозяина. Пушкин на диване, сложив ноги по-турецки, грузный Дельвиг в кресле. Они постоянно обсуждали стихи, литературные новости, делились впечатлениями. «Гостеприимный, великодушный, деликатный, изысканный, – пишет А. Керн о Дельвиге, – он умел осчастливить всех окружающих… Я никогда его не видала скучным или неприятным, слабым или неровным».

В 1825 году Дельвиг женился на 17-летней красавице Софье, которая до свадьбы увлекалась поэзией и поэтами. Особенно ей нравился Пушкин. «Мой несравненный Пушкин… – писала она подруге. – Я восторженно люблю не только его стихи, но его личность». После приезда Пушкина в Петербург семья Дельвигов радостно встретила поэта. «Александр (Пушкин) меня утешил и помирил с собой, – пишет Дельвиг П. А. Осиповой в июне 1827 года. – Он явился таким добрым сыном, как я и не ожидал. Его приезд обрадовал меня и Сониньку. Она до слез была обрадована, я – до головной боли». Однако эта идиллическая картина была нарушена приездом в октябре 1827 года Алексея Вульфа, ученика поэта по амурным похождениям. Сексуально активная Анна Керн не преминула продолжить свою старую связь с опытным любовником.

«Вульф не изменял своей любви к Анне Петровне, – отмечает П. Е. Щеголев, – и был уверен в постоянстве нежной ее любви к нему. Но и его верность, и ее постоянство носят печать чрезвычайного своеобразия. Он был влюблен в Анну Петровну: “прощальным, сладострастным ее поцелуям удавалось иногда возбуждать его холодную и вялую чувственность”. Но связь с Анной Петровной не мешала ему одновременно вести ряд романов, “платонических” и физических, на глазах Анны Петровны, с ее знакомыми, подругами и даже с ее родной сестрой. Романы имели свое, различное течение, но верный приют любовное чувство Вульфа находило всегда у Анны Петровны. Анна Петровна знала, конечно, о любовных историях Вульфа, и это знание не мешало их взаимным наслаждениям; в свою очередь, близкие отношения к Вульфу нисколько не мешали и Анне Петровне в ее увлечениях, которых она не скрывала от него. Они не были в претензии друг на друга. В их отношениях поистине царила какая-то домашность, родственность. Вульф навсегда остался благодарен Анне Петровне за ее любовь».

Он дни и ночи проводил у Анны Петровны, хотя, в общем-то, они не мешали друг другу. Вульф не платонически развращал свою кузину Лизу Полторацкую, сестру А. П. Керн, ухаживал за женою Дельвига. Анна Петровна окружала себя молодыми прапорщиками, сблизилась с бароном Вревским, будущим мужем Евпраксии Николаевны Вульф. Она имела интимные отношения с лицейским другом Пушкина Илличевским и с тем же Соболевским. Алексей Вульф подробно описывает обстановку сексуальной атмосферы, которая царила в доме Дельвигов, и особенно свои начинающиеся отношения с Софьей Дельвиг, которую он возбуждал своими постепенными ухаживаниями.

«Между тем я познакомился в эти же дни, и у них же, с общей их приятельницею Софьей Михайловной Дельвиг, – пишет в «Дневнике» Алексей Вульф, – молодою, очень миленькою женщиною лет 20. С первого дня нашего знакомства показывала она мне очень явно свою благосклонность, которая мне чрезвычайно польстила, потому что она была первая женщина, исключая двоюродных сестер, которая кокетничала со мной, и еще оттого, что я так скоро обратил на себя внимание женщины, жившей в свете и всегда окруженной толпой молодежи столичной. – Рассудив, что, по дружбе ее с Анной Петровной и по разным слухам, она не должна быть весьма строгих правил, что связь с женщиною гораздо выгоднее, нежели с девушкою, решился я ее предпочесть, тем более что, не начав с нею пустыми нежностями, я должен был надеяться скоро дойти до сущного. – Я не ошибся в моем расчете: недоставало только случая (всемогущего, которому редко добродетель или, лучше сказать, рассудок женщины противостоит), чтобы увенчать мои желания».

Вульф подробно рассказывает о своих действиях по соблазнению молодой женщины.

«14 октября…вечер провел с Дельвигом и Пушкиным. В 10 часов ушли они ужинать, а я остался с Анной Петровной и баронессою. Она лежала на кровати, я лег к ее ногам и ласкал их: Анна Петровна была за перегородкою; наконец вышла на минуту и София подала мне руку. Я осыпал ее поцелуями, говорил, что я счастлив, счастлив, как тогда, как в первый раз целовал эту руку. “Я не думала, чтобы она для вас имела такую цену”, – сказала она, поцеловав меня в голову. Я все еще держал руку, трепетавшую под моими лобзаниями: не в силах выдерживать мой взгляд, она закрыла лицо. Давно безделица меня столько не счастливила, – но зашумело платье, и Анна Петровна взошла». Однако Дельвиг что-то заподозрил. Он увез Софью Михайловну. Тогда Вульф начал обхаживать новую жертву – сестру Анны Керн, Лизу, симпатичную девушку с высокой грудью, грустными глазами.

«Не стану описывать, как с этих пор возрастала ее любовь ко мне до страсти, как совершенно предалась она мне, со всем пламенем чувств и воображения и как с тех пор любовью ко мне дышала. Любить меня было ее единственное занятие, исполнять мои желания – ее блаженство быть со мною – все, чего она желала. И эти пламенные чувства остались безответными! Они только согревали мои холодные пока чувства. Напрасно я искал в душе упоения! одна чувственность говорила. – Проводя с нею наедине целые дни (Анна Петровна была все больна), я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представляются роскошному воображению, однако не касаяся девственности. Это было в моей власти, и надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не переступить границу – ибо она сама, кажется, желала быть совершенно моею вопреки моим уверениям, считала себя такою». Однако после первых наслаждений страсть Вульфа, как и страсть Пушкина, гасла. Полноценные сексуальные отношения продолжались с Анной Керн, а через год начались и с Софьей Дельвиг.

«Софья совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения, – с женщиной труден только первый шаг, а потом она сама почти предупреждает роскошное воображение, всегда жаждущее нового сладострастия».

Попадая в атмосферу такого чувственного бытия его хороших знакомых (однажды поэт застал уединившихся Алексея Вульфа и Софью Дельвиг), Пушкин не мог не использовать возможность получить новые удовольствия. Он снова у ног Анны Керн (в прямом смысле). Постоянно видя ее у Дельвигов, он куртуазно ухаживает за ней, но уже без того бешеного пыла, который проявил он в Тригорском. Прежней романтики отношений между Пушкиным и Керн уже не было. Они встречались, вели беседы, поэт записывал в ее альбом различные стихотворения и эпиграммы.

Подчас собирались все вместе – Пушкин, Анна Керн, Лиза Полторацкая, Софья Михайловна и Алексей Вульф – султан этого небольшого гарема. Наконец поэт и Анна Петровна вступили в связь, которая отличалась большей чувственностью, но меньшей чувствительностью. В письме к Соболевскому в феврале 1828 года Пушкин цинично докладывает: «…Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о m-m Керн, которую я с божьей помощью на днях выеб». Поэт, как мы знаем, не отличался деликатностью но отношению к завоеванным женщинам. Сама Анна Петровна вспоминала: «Однажды, говоря о женщине, которая его страстно любила, он сказал: “Rien de plus insipide que la patience et la resignation” (Ничего нет безвкуснее долготерпения и самоотверженности).

Приезжая к Анне Керн, Пушкин был с ней довольно откровенен, обсуждая свои любовные дела, и, в частности, насмешливо отзывался об Олениной, никогда не говоря с нежностью о предмете своих вздыханий. Может быть, это тоже сыграло определенную роль в резком отказе Елизаветы Марковны, которая была тетей Анны Петровны. «Великая» любовь переросла в обыкновенный, прозаический адюльтер.

После женитьбы поэта Пушкин и Анна Керн перестали видеться. Их пути разошлись. Полная своим необыкновенным сексуальным желанием, Анна Керн имела много любовников, и каждый раз ее страсть сопровождалась любовным пылом, как в юные годы. «Вот завидные чувства, которые никогда не стареют! – писал Алексей Вульф о своей прошлой страсти. – После столь многих опытностей я не предполагал, что еще возможно ей себя обманывать… Анна Петровна, вдохновленная своей страстью, велит мне благоговеть перед святыней любви!… Пятнадцать лет почти непрерывных несчастий, унижения, потеря всего, что в обществе ценят женщины, не могли разочаровать это сердце или воображение, – по сю пору оно как бы в первый раз вспыхнуло». В сорок лет она выходит замуж по любви за молодого 20-летнего кадета, троюродного своего брата Александра Маркова-Виноградова.

И. С. Тургенев в одном из писем к Полине Виардо очень интересно характеризовал Анну Петровну: «В молодости, должно быть, она была очень хороша собой, и теперь еще, при всем своем добродушии (она не умна), сохранила повадки женщины, привыкшей нравится… мне она показала полувыцветшую пастель, изображающую ее в 28 лет (год связи с поэтом. – А. Л.): беленькая, белокурая, с кротким личиком, с наивной грацией, с удивительным простодушием во взгляде и улыбке… немного смахивает на русскую горничную в роде Варюши. На месте Пушкина я бы не писал ей стихов».

Пушкин и сам это понял после того, как прошел угар его первого страстного увлечения. Сексуальные упражнения и сексуальные круговращения в доме Дельвига постоянно держали его в напряжении. Его темперамент требовал все новых и новых жертв. Еще одной такой жертвой (хотя жертвой был скорее сам поэт) стала Аграфена Федоровна Закревская, красивая, блестящая, эксцентричная, презирающая условности света женщина.

Урожденная графиня Толстая, в 1818 году, девятнадцати лет, она вышла замуж за 35-летнвго генерала Закревского, а через 3–4 года ее имя было на язычках всех «баб обоего пола». Высокая, смуглая красавица, она имела неисчислимое количество любовников, среди которых был и принц Кобургский, впоследствии король Бельгии Леопольд. Жила она в Финляндии, в Гельсингфорсе, но иногда наезжала в Петербург. Увидев Закревскую летом 1828 года, Пушкин пишет ее «Портрет»:

В жизни Закревская часто проявляла какую-то «судорожную веселость» и держалась, как озорной мальчишка-сорвиголова, но душа у нее была полна какой-то «черной» тоской. Влюбленный в нее поэт Баратынский писал в письме: «Она сама нещастна; это роза, это царица цветов, – но поверженная бурей; листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают… Ужасно!» Образ А. Ф. Закревской вдохновил Баратынского на создание поэмы «Бал», вышедшей в 1828 году, в которой Закревская выведена под именем княгини Нины.

Пушкин был в восторге от поэмы Баратынского; Вяземский также знал ее хорошо. Отсюда становится понятно, что в письме своем под княгинею Ниною Вяземский разумеет Закревскую. В стихах и письмах, как Пушкина, так и Баратынского, она предстает дерзко презирающей мнение света, сверхсексуальной и даже порочной, внушающей прямо страх заразительной силою сатанинской своей страстности. Баратынский почти повторяет образы Пушкина:

И еще характеристика поведения Нины Воронской, которую дал Баратынский, имея перед собой реальное поведение А. Закревской:

О Закревской вспоминает Пушкин в описании встречи Татьяны и Онегина на балу, после возвращения последнего из дальних странствий:

«Если искать за персонажами Пушкина живых прототипов, – занятие, по-моему, в общем достаточно бесплодное, пишет В. В. Вересаев, – то, конечно, естественнее всего в этой Нине Воронской, Клеопатре Невы, видеть именно Закревскую. “Мраморная краса” ее великолепно видна на портрете, приложенном к брокгаузовскому изданию Пушкина».

В незаконченной повести «Гости съезжались на дачу…» Пушкин описал свои психологические мотивы, бросившие его в объятия страстной женщины, внутренний мир которой он воплотил в образе Нины Вольской. Вольская нравилась герою повести Минскому, который «не любил свет», «нравилась за то, что она осмеливалась явно презирать ненавистные ему светские приличия. Он подстрекал ее ободрением и советами, сделался ее наперсником и вскоре стал ей необходим».

И далее Пушкин пишет: «Минский угадывал ее сердце; самолюбие его было тронуто; не полагая, чтоб легкомыслие могло быть соединено с сильными страстями, он предвидел связь без всяких важных последствий, лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц, и хладнокровно обдумывал свою победу. Вероятно, если бы он мог вообразить бури, его ожидающие, то отказался б от своего торжества, ибо светский человек легко жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием, ради лени и благоприличия».

О цинизме Закревской рассказывали чудеса. Князь Вяземский называл ее медной Венерой, а такие благонравные и моральные люди, как писатель С. Т. Аксаков, смотрели на нее с ужасом и отвращением. Секс для Закревской являлся каким-то маниакальным способом удовлетворения своей необыкновенно пылкой души. Весь нравственный облик ее, такой страстный и порывистый, необычайно понравился Пушкину, которого она приблизила к себе летом 1828 года и сделала поверенным своих любовных тайн.

«Я пустился в свет, потому что бесприютен, – писал Пушкин Вяземскому в уже известном письме. – Если б не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в сводники (к чему влекли меня всегдашняя склонность и нынешнее состояние моего благонамеренного, о коем можно сказать то же, что о его печатном тезке: ей-ей, намеренье благое, да исполнение плохое». («Благонамеренный» – журнал, который издавал Фаддей Булгарин, литератор и журналист). Летом и осенью развивались их отношения. Даже Оленина отмечала в дневнике: «Он влюблен в Закревскую. Все об ней толкует, чтобы заставить меня ревновать, но притом тихим голосом прибавляет мне разные нежности».

В приведенном выше резком ответном письме к Е. М. Хитрово Пушкин пишет о Закревской: «Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное – для моего темперамента». «Болезненность» Закревской заключалась в том, что она была самой настоящей истеричкой. Резкая смена настроений, чисто детская озорная шаловливость, «судорожное веселие», по словам Н. Путяты. Снова встретились два истерических, бурных, страстных и необыкновенно сексуальных характера. Последние сильные всплески угасающего темперамента поэта.

«Фаллически-нарциссический характер, – пишет А. Лоуэн, – ведет себя так, словно обладает высокой сексуальной потенцией. Такие индивиды имеют обыкновение хвастать своей мощью и своими победами – количеством половых актов, совершенных за ночь. Фактически же оргастическая потенция, то есть способность достигать высшей точки наслаждения, уменьшается пропорционально количеству актов, но одновременно резко возрастает агрессия, предназначенная для замещения органической слабости».

Именно это свойство характера поэта проявилось и в его замечании о состоянии его «благонамеренного», и в громкой, порочащей его имя связи с сексуально больной женщиной. Их любовь была мучительной и бурной. Племянница Закревской, М. Ф. Каменская рассказывает, что, по словам ее тетушки, Пушкин был в нее влюблен без памяти, что он ревновал ее ко всем и к каждому. «Еще недавно в гостях у Соловых он, ревнуя ее за то, что она занимается с кем-то больше, чем с ним, разозлился на нее и впустил ей в руку свои длинные ногти так глубоко, что показалась кровь». Даже Пушкин, прошедший долгую и основательную школу любви боялся сатанинской страстности своей новой возлюбленной. Утомленный ее сексуальными желаниями и оргиями, которые устраивала неистовая «медная Венера», Пушкин пишет стихотворение «Наперсник», отражающее его чувства и физическое состояние:

Пушкин пишет еще одно стихотворение, отражающее удивительно страстные и нервные отношения его с Закревской:

Но вскоре Закревская уезжает обратно в Финляндию. Пушкин получил заряд, или вернее сильнейшую разрядку своей угасающей сексуальной агрессии. Никогда более не был он так «эротичен», как в эти августовские дни 1828 года. Пути их разошлись, иногда они встречались в свете. А когда тело убитого поэта до дня похорон выставили в склеп Конюшенной церкви, Аграфена Федоровна ночевала у гроба Пушкина и рассказывала другим дамам об интимных чертах характера дорогого ей человека. Позже поэт посвятил А. Ф. Закревской прекрасное стихотворение, в котором с пониманием отнесся к ее особенностям истерического характера и трудной, неприкаянной жизни.

Кратковременная связь двух родственных душ настолько сильно поразила сознание поэта и всколыхнула подсознательные чувства и желания, что он внес имя своей «беззаконной кометы» в первый «Донжуанский список».

7

Всю осень 1828 года Пушкин находится в состоянии возбуждения. Он пишет «Полтаву», едва поспевая записывать теснящиеся в голове стихи, и посвящая эту прекрасную поэму одной единственной, неизвестной никому NN, а скорее всего, «романтическому» своему идеалу, в котором совместились и его «северная» любовь, и серьезные увлечения милыми сестрами Раевскими.

В жизни поэта начинается полоса неприятностей. За ним устанавливают шпионское наблюдение, которое он пока не замечает. Пушкина вызывают на допросы, выясняя, он ли автор «Гавриилиады». Окончательно ясной стала и невозможность брака с Олениной. Страшная нервная раздражительность, вызванная этими обстоятельствами, отражена в тоне писем поэта. Особенно резко он отвечает на бесконечные любовные послания Е. М. Хитрово.

Поэт не может усидеть на месте. Его обуревает какая-то жажда смены мест. Он постоянно меняет место жительства. То он в Москве, то в Петербурге. То ищет успокоения в глуши Михайловского, то путешествует по имениям семьи Осиповых-Вульф: Тригорское, Малинники, Берново, Старицы, Павловское в поисках свежих чувств на фоне деревенской жизни. Особенно привлекали его, находящиеся там молоденькие девушки, новая невинная поросль, чудесная и свежая, сорвать первоцвет которой так жаждал утомленный светским развратом Пушкин. Однако не только он окунался в этот цветник молоденьких девушек, как во времена Михайловской ссылки. Его постоянный спутник и соперник по развращению своих молоденьких родственниц и их подруг постоянно наезжал из Петербурга в те же места.

Пушкин и Алексей Вульф даже переписываются всегда по поводу своих удач или неудач в амурных похождениях. Иногда Пушкин опережал своего соперника и первый срывал наслаждения юными телами провинциальных барышень, иногда его способный ученик первенствовал и поэту оставалось идти по проторенной тропе. Так случилось с Алиной Осиповой в 1826 году, когда Пушкин уехал из ссылки. Вульф применил на Сашеньке ту «науку любви», которую не раз применял и к ряду своих кузин, – «то есть, – как выражается он в своем дневнике, – до известной точки пользоваться везде и всяким образом наслаждениями вовсе не платоническими».

После года «спокойных наслаждений» такого рода Вульф уехал в Петербург, оставив Сашу в слезах и горе. В другом месте своего «Дневника» Вульф вспоминает о своих ухаживаниях за своей очередной кузиной, замужней Екатериной Ивановной Гладковой. «Несмотря на пример своего семейства и на то, что она взросла в кругу людей, не отличавшихся чистотою нравственности (см. И. И. Вульф), она умела сохранить непорочность души и чистоту воображения и нравов. Приехав в конце 1827 г. в Тверь, напитанный мнениями Пушкина и его образом обращения с женщинами, предпринял я сделать завоевание этой добродетельной красавицы. Слух о моих подвигах любовных давно уже дошел и в глушь Берновскую. Письма мои к А. Ив. (Сашеньке Осиповой) ходили здесь по рукам и считались образцами в своем роде. Катерина рассказывала мне, что она сначала боялась приезда моего, так же как бы и Пушкина. Столь же неопытный в практике, сколько знающий теоретик, я первые дни был застенчив с нею и волочился, как 16-летний юноша. Я никак не умел постепенно ее развращать, врать ей, раздражать ее чувственность. За то первая она стала кокетничать со мною, день за день я более и более успевал; от нежных взглядов я скоро перешел к изъяснениям в любви, к разговорам о ее прелестях и моей страсти; но трудно мне было дойти до поцелуев, и очень много времени мне это стоило. Живой же язык сладострастных осязаний я не имел времени ей дать понять».

В Петербурге, как известно, Вульф имел успех в деле соблазнения Лизы Полторацкой, а в конце 1828 г. он, приехав в родные края, волочился за новыми красавицами. Иногда, наталкиваясь на неудачи, он снова возвращался к Саше, с которой имел полноценные интимные отношения. «За то, – пишет он в дневнике, – возвращаясь с бала домой в одной кибитке с Сашей, мы с нею вспоминали старину». Осенью 1828 года отец увез в Тверскую губернию Лизу Полторацкую, которую Вульф успешно развратил в Петербурге. Там она встретилась с Сашей Осиповой, и они подружились на почве общей страсти к молодому кузену.

Через некоторое время, чтобы немного развеяться, Пушкин также собирается осенью 1828 года в Малинники, имение П. А. Осиповой в Тверской губернии. В связи с этим Алексей Вульф ревниво отмечает в своем дневнике: «Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо от того пострадает доброе имя и сестры, и матери, а сестре и других ради причин это вредно». В октябре 1828 года поэт приезжает в Тверскую губернию.

«Здесь мне очень весело, – пишет он Дельвигу, – ибо я деревенскую жизнь очень люблю». А в другом письме иронично сообщает: «Здесь очень много хорошеньких девчонок… я с ними вожусь платонически и оттого толстею и поправляюсь в моем здоровье». Поэт имел в виду молоденьких Катеньку Вельяшеву и Машеньку Борисову, за которыми он начал постепенно ухаживать, прощупывая почву для дальнейшего удара. В письме от 27 октября 1828 г. из Малинников Пушкин пишет А. Вульфу:

«Тверской Ловелас С.-Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает.

Честь имею донести, что в здешней губернии, наполненной вашим воспоминанием, все обстоит благополучно. Меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностью. Утверждают, что вы гораздо хуже меня (в моральном отношении), и потому не смею надеяться на успехи, равные вашим. Требуемые от меня пояснения насчет вашего петербургского поведения дал я с откровенностью и простодушием, отчего и потекли некоторые слезы и вырвались некоторые недоброжелательные восклицания, как, например: какой мерзавец! какая скверная душа! Но я притворился, что я их не слышу. При сей верной оказии доношу вам, что Мария Васильевна Борисова есть цветок в пустыне, соловей в дичи лесной, перло в море, и что я намерен на днях в нее влюбиться.

Здравствуйте! Поклонение мое Анне Петровне, дружеское рукопожатие баронессе».

Здесь, в Малинниках, поэт встречает свою давнюю любовь Нетти Вульф, которой посвящает небольшое шутливое стихотворение.

R – это, вероятно, Александра Россет, O – Анна Оленина, N и W – Нетти Вульф. Россет, Закревская, Керн, Хитрово – поэт оставил этих женщин в Петербурге, чтобы насладится непосредственной и спокойной жизнью в тихой провинции. Видимо, здесь он находил новые чувства для опустошенной бурными сексуальными удовольствиями души и истощенного тела.

Но более всех Пушкин был влюблен Евпраксию Николаевну Вульф, милую Зизи, которая превратилась за два года в прелестную девушку, начинавшую испытывать сильные половые влечения. Пушкин вновь встретился с ней в Тригорском, куда приехал на короткое время осенью 1828 года. Приезд Пушкина, видимо, возродил в ней светлые воспоминания о прежних веселых собраниях молодых людей, на которых она верховодила. Алексей Вульф говорил М. И. Семевскому, что Пушкин был ее «всегдашним и пламенным обожателем», а в своем дневнике отмечал: «По разным приметам судя, и ее молодое воображение вскружено неотразимым Мефистофелем». Так Вульф в переписке называл Пушкина.

Со стороны Евпраксии любовь была, видимо, более сильной. Как и все девушки, она поддалась обаянию поэта, его способности зарождать страсть и желания в сердцах молодых девушек. Отношения между Пушкиным и Евпраксией Вульф были гораздо серьезнее «легкого увлечения» и «шутливой влюбленности». Между ними установились сексуальные отношения, обычные для практики поэта.

Знаток такого рода сексуальных связей, Алексей Вульф, в декабре 1828 г. приехав из Петербурга в родное гнездо, увидел сестру свою Евпраксию. «Она, – пишет он, – страдала еще нервами и другими болезнями наших молодых девушек. В год, который я ее не видал, очень она переменилась. У ней видно было расслабление во всех движениях, которое ее почитатели называли бы прелестною томностью, – мне же это показалось похожим на положение Лизы (Полторацкой. – А. Л.), на страдание от не совсем счастливой любви, в чем я, кажется, не ошибся»

Опытный в этих делах глаз Вульфа видит то, что отмечено было еще юношей-Пушкиным в стихотворении (впрочем, взятом у Парни):

Не знаю, прав ли был А. Вульф в этих своих догадках о характере сексуальной связи сестры и Пушкина, но позднейшие отношения Пушкина с Евпраксией Николаевны были самые дружеские. Она тепло отзывается о нем в своих письмах, проявляет интерес к его делам, волнуется по поводу его дуэли с графом Соллогубом, стоит на стороне поэта в истории с Дантесом.

8

Несмотря на приятные увлечения в поместьях своих друзей поэт едет на короткое время в Москву. И здесь, в древней столице, произошло событие, которое изменило в дальнейшем всю его жизнь, событие, к которому он интуитивно стремился все эти годы. В декабре 1828 года на балу у танцмейстера Йогеля Пушкин увидел девушку замечательной красоты. Это была шестнадцатилетняя Наталья Гончарова, которую только что начали выводить в свет.

«В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в этот знаменательный вечер поражала всех своей классической, царственной красотой. – пишет в своих воспоминаниях А. П. Арапова, ее дочь от второго брака. – Ал. Сер. не мог оторвать от нее глаз. Слава его уж тогда прогремела на всю Россию. Он всюду являлся желанным гостем: толпы ценителей и восторженных поклонниц окружали его, ловя всякое слово, драгоценно сохраняя его в памяти. Наталья Николаевна была скромна до болезненности: при первом знакомстве их его знаменитость, властность, присущие гению, – не то что сконфузили, а как-то придавили ее. Она стыдливо отвечала на восторженные фразы, но эта врожденная скромность только возвысила ее в глазах поэта». После этой встречи Пушкин сказал, что участь его будет навеки связана с молодой особой, обращавшей на себя общее внимание.

Пушкин с этого дня начал серьезно помышлять о женитьбе, желая покончить жизнь молодого человека. «Холостая жизнь и несоответствующее летам положение в свете, – пишет князь П. А. Вяземский, – надоели Пушкину с зимы 1828–1829 г. Устраняя напускной цинизм самого Пушкина и судя по-человечески, следует полагать, что Пушкин влюбился не на шутку». Восхищенный молодостью и красотой, поэт, однако, все время был чем-то озабочен, ему постоянно было не по себе. Стремление к объединению «чувства и чувственности» в «либидо» Пушкина происходило болезненно и выражалось в смутной тревоге, усталости, стремлению к общению с молодыми девушками, вплоть до сексуальных. Чтобы заглушить это непонятное для поэта чувство, в январе 1829 года Пушкин снова уехал в Тверскую губернию в городишко Старицы, куда немного ранее приехала к своим родственникам Вельяшевым П. А. Осипова вместе с дочерью и сыном – Евпраксией Николаевной и Алексеем Вульфом.

«Здесь я нашел двух молодых красавиц: пишет А. Вульф, – Катиньку Вельяшеву, мою двоюродную сестру, в один год, который я ее не видал, из 14-летнего ребенка расцветшую прекрасною девушкою, лицом хотя не красавицею, но стройною, увлекательною в каждом движении, прелестною, как непорочность, милою и добродушную, как ее лета. Другая, Машенька Борисова, прошлого года мною совсем почти незамеченная, теперь тоже заслуживала мое внимание. Не будучи красавицею, она имела хорошенькие глазки и для меня весьма приятно картавила. Пушкин, бывший здесь осенью, очень ввел ее в славу. – Первые два дня я провел очень приятно, то в разговорах с сестрою, то слегка волочившись и двумя красавицами, ибо ни одна из них не делала сильного впечатления на меня, может быть, оттого, что. недавно еще пресыщенный этой приторной пищей, желудок более не варил. Они слушали благосклонно мои нежности, и от предстоявших балов ожидал еще большего успеха».

Балы действительно начались и были каждый день. Алексей Вульф много танцевал, ухаживал за барышнями и особенно отличил своим вниманием Катю Вельяшеву. Ухаживания его всегда имели определенную цель – достигнуть интимных отношений путем незаметного перехода от «платонической идеальности к эпикурейской вещественности». Он в этом отношении был известен по всей округе, о нем шла молва, что он «любит влюблять в себя молодых барышень и мучить их». Однако на Катю Вельяшеву не подействовали «донжуанские» ухищрения Вульфа.

После крещения в Старицу приехал Пушкин. «Он принес в наше общество немного разнообразия, – пишет Ал. Вульф в дневнике. – Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали сестры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною; все старания были напрасны».

Пушкин тоже не прочь был побаловаться, но, немного уставший, да и погруженный в свои мысли, он решил передать пальму первенства своему напарнику. Поэтому, с одной стороны, он как бы поощрял домогательства Алексея Вульфа, подзадоривал его стихом из «Горя от ума»: «Эх, Александр Андреич, дурно, брат!» С другой стороны, Пушкина трогала чистота юной девушки, и он, вместе с другим ее двоюродным братом, уланом Иваном Петровичем Вульфом, все время держался около Кати, стараясь не оставлять ее наедине со своим другом-соперником.

Пушкин не был особенно увлечен юной барышней. Да и сама Катенька не была уж такая красавица. Мало ли женщин прекрасных, красавиц блистательных встречал Пушкин и в светских столичных салонах, и в дворянских собраниях провинции. Но, наверное, было в хорошенькой этой девушке что-то особенное, чистое, цельное, что не могло оставить поэта равнодушным. Он посвятил ей прекрасные стихи, где искренно и задушевно выразил свои чувства:

Вообще-то Пушкин не пропускал ни одной хорошенькой девушки, осыпая любезностями и «Зизи», и молоденькую «поповну» Синицыну. Вот что пишет последняя в своих «Воспоминаниях»:

«Через два дня поехали мы в Павловское. Следом за нами к вечеру приехал и Ал. Серг-ч вместе с Ал. Н. Вульфом и пробыли в Павловском две недели. Тут мы с Александром Сергеевичем сошлись поближе. На другой день сели за обед. Подали картофельный клюквенный кисель. Я и вскрикнула на весь стол: – “Ах, боже мой, клюквенный кисель!” – “Павел Иванович! Позвольте мне ее поцеловать!” – проговорил Пушкин, вскочив со стула. – “Ну, брат, это уж ее дело”, – отвечал тот. – “Позвольте поцеловать вас”, – о братился он ко мне. – “Я не намерена целовать вас”, – отвечала я, как вполне благовоспитанная барышня. – “Ну, позвольте хоть в голову”, – и, взяв голову руками, пригнул и поцеловал. П. А. Осипова, вместе с своей семьей бывшая в одно время с Пушкиным в Малинниках или в Бернове, высказала неудовольствие на то, что тут, наравне с ее дочерьми, вращается в обществе какая-то поповна… Когда вслед за этим пошли мы к обеду, Ал. Серг-ч предложил одну руку мне, а другую дочери Прасковьи Александровны, Евпраксии Николаевне, бывшей в одних летах со мною. За столом он сел между нами и угощал с одинаковою ласковостью как меня, так и ее.

Когда вечером начались танцы, то он стал танцевать с нами по очереди, – протанцует с ней, потом со мною и т. д. Осипова рассердилась и уехала. Евпраксия Николаевна почему-то в этот день ходила с заплаканными глазами. Может быть, и потому, что Ал. С-ч после обеда вынес портрет какой-то женщины и восхвалял ее за красоту; все рассматривали его и хвалили. Может быть, и это тронуло ее, – она на него все глаза проглядела. Вообще Ал. Серг. был со всеми всегда ласков, приветлив и в высшей степени прост в обращении. Часто вертелись мы с ним и в неурочное время. – “Ну, Катерина Евграфовна, нельзя ли нам с вами для аппетита протанцевать вальс-казак”… – “Ну, вальс-казак – то мы с вами, Катерина Евграфовна, уж протанцуем!» – говаривал он до обеда или во время обеда или ужина”».

Уж больно тянуло Пушкина в объятья молоденьких девушек. Не упустил возможности и Алексей Вульф. Сама «поповна» рассказывает о том, что последний пробрался ночью ко ней в спальню, где она спала с одной старушкой-прислугой. «Только просыпаюсь я, у моей кровати стоит этот молодой человек на коленях и голову прижал к моей голове. – “Ай! Что вы?” – закричала я в ужасе. – “Молчите, молчите, я сейчас уйду”, – проговорил он и ушел. Пушкин, узнав это, остался особенно доволен этим и после еще с большим сочувствием относился ко мне. – “Молодец вы, Катерина Евграфовна, он думал, что ему везде двери отворены, что нечего и предупреждать, а вышло не то”, – несколько раз повторял Александр Сергеевич».

Зная способности «Тверского вампира», Евпраксия сильно ревновала поэта. Портрет, который она увидела, скорее всего был портретом Натальи Гончаровой. Женским сердцем «Зизи» почувствовала, что сердце Пушкина уже отдано другой. Несмотря ни на что, ее имя не зря стоит в первом «Донжуанском списке» поэта, а значит, она смогла затронуть не только поверхностную часть эротического восприятия Пушкина, но и его более глубокие чувства.

Евпраксия Николаевна вышла замуж через несколько месяцев после женитьбы Пушкина за барона Б. Вревского. Поэт оказался для нее недосягаем. Прелестная «Зизи» принялась за «труды материнские» – у нее было 11 детей. За два года до смерти поэта она приехала в Петербург, где встречалась с Пушкиным, уже как друг. Поэт иногда навещал Евпраксию Николаевну в ее имении Голубово. Перед самой дуэлью Пушкин был на обеде у баронессы Вревской, и из его уст узнала она всю подоплеку этого трагического события.

Мы никогда не узнаем, какие чувства владели поэтом и «Зизи», потому что все письма Пушкина к Евпраксии Николаевне были сожжены ее дочерью.

9

Вернувшись в Москву, весной 1829 года, Пушкин вновь летит в дом Ушаковых. Но, как отмечает Л. Н. Майков, «при первом посещении Пресненского дома он узнал плоды своего непостоянства: Екатерина Николаевна помолвлена за князя Долгорукова. – “С чем же я остался?” – вскрикивает Пушкин. – “С оленьими рогами”, – отвечает ему невеста». Впрочем, на этом отношения Пушкина и Екатерины Николаевны не окончились. Собрав порочащие сведения о Долгорукове, он упрашивает Н. В. Ушакова расстроить эту свадьбу. Доказательства о поведении жениха, вероятно, были слишком явны, потому старик перестал упрямиться, а Пушкин остался по-прежнему другом дома.

«Между Екатериной Николаевной и Пушкиным завязывается тесная сердечная дружба, – пишет современник, – и, наконец, после продолжительной переписки, Екатерина Ушакова соглашается выйти за него замуж». В альбомах сестер вновь появляются сатирические карикатуры, шуточные надписи и стихи. Альбом пестрит изображениями Анны Олениной, иногда явно издевательскими. На одном из них барышня (Оленина) протягивает руку молодому человеку, который ее почтительно целует. Здесь мужская фигура, с лицом, обрамленным бакенбардами, очень напоминает портреты Пушкина. К этой картинке относится следующая подпись:

Видно, старая рана еще давала о себе знать. Обе молодые хозяйки «корили его за непостоянство его сердца». Только с одной соперницей Екатерина Николаевна не смогла «справиться» – с «Карсом». Так, именем турецкой крепости, называли они между собой (с участием Пушкина, конечно) неприступную красавицу Наталью Гончарову, любовь к которой поэт не скрывал. Кое-кто из мемуаристов даже писал, что Пушкин ездит на Красную Пресню в дом Ушаковых исключительно для того, чтобы… проехать по Большой Никитской мимо дома Гончаровых. Но это явное преувеличение, хотя поэт просит графа Федора Толстого, по прозвищу Американец, ввести его в этот притягивающий как магнитом дом.

Влюбленный Пушкин стал часто бывать у Гончаровых, хотя какой характер носило в то время общение поэта с молоденькой Наташей, неизвестно. Мало что общего было между Пушкиным и малообразованной шестнадцатилетней девушкой, обученной лишь танцам и умению болтать по-французски. Да и в семье Гончаровых он ощущал холод и стеснение. Матери Наташи поэт явно не нравился. Несмотря на все это, 1 мая 1829 года тот же Толстой от имени поэта обратился к ней с просьбой руки ее дочери. Ответ был уклончив. Пушкину отказали, ссылаясь на молодость Натали.

1 мая 1829 года поэт написал Наталье Ивановне письмо: «На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! – Но извините нетерпение сердца больного и опьяненного счастьем. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью…»

В ту же ночь Пушкин уехал на Кавказ, в действующую армию генерала Паскевича, которая вела боевые действия с Турцией. «Спросите, зачем? – писал он впоследствии Гончаровой. – матери – боюсь, сам не умею сказать; но тоска непроизвольно гнала меня из Москвы; я бы не мог в ней вынести присутствия вашего и ее». Началось знаменитое пушкинское «Путешествие в Арзрум».

Психологическая напряженность гнала его подальше от Москвы, туда, где свистели пули и гремели пушечные выстрелы. Создается впечатление, что поэт хотел испытать себя и судьбу. Он жаждал сразиться с турками, и, по воспоминаниям И. Пущина, «Пушкин радовался как ребенок, тому ощущению, которое его ожидает». Все его друзья-военные пытались удержать поэта и предохранить его от «выстрела турецкого, особенно же от их сабли или курдинской пики». Беседы в походных палатках, вино, переходы и небольшие столкновения – вот эпизоды жизни поэта во время его «путешествия». Пушкину необходимо было развеяться, обдумать свою жизнь и новую, все более разгорающуюся любовь. В конце концов, генерал Паскевич, не желая брать на себя ответственность за бесшабашные выходки поэта, предложил ему вернуться в Россию.

На обратном пути через Закавказье Пушкин проехал Пятигорск, оказавшись теперь уже реально в мире его былых романтических чувств и переживаний. С большой силой охватили поэта воспоминания о его первых «инцестуальных» увлечениях. «Платонический» идеал его «утаенной любви» (Наталья Кочубей? Елена Раевская? Софья Потоцкая?) снова тревожит его думы. Один за другим всплывают образы, когда-то доводящие его до вершин высокой страсти. Он пишет одно из самых лучших своих стихотворений «На холмах Грузии лежит ночная мгла». Первая редакция этого стихотворения состоит из 16 стихов, в которых выражены самые различные чувства Пушкина, – и тоска о прошлом, и новая любовь…

Но вспышка чувства к объекту былой, «утаенной» любви почти сразу же была вытеснена той, чей образ, так глубоко запечатленный в его душе, он мысленно увез в свое далекое путешествие. Об этом говорит последующая творческая судьба стихотворения. Отбрасывая от него две последние строфы, посвященные воспоминаниям о былых увлечениях, и, соответственно, меняя пейзаж, поэт из прошлого времени переключает его в свое сегодня, посвящая эти стихи не Елене Раевской (или Софье Потоцкой), а Наташе Гончаровой. И именно теперь стихотворение обретает тот, столь нам известный и навсегда вошедший в сокровищницу нашей эстетической памяти, предельно завершенный облик, который становится драгоценным перлом в ожерелье не только русской, но и мировой лирики.

Многие, то мимолетные, а то и очень серьезные, порой исключительно яркие и страстные «чувственные» увлечения Пушкина отразились в его творчестве за это десятилетие; но романтическая, «чувствительная» – «без надежд и желаний» – любовь продолжала терзать его «либидо», оставаясь в подсознании наиболее глубоким и сильным чувством поэта до 1829 года, когда в его душе вспыхнуло другое, более реальное, земное, полное надежд и желаний, но столь же глубокое и сильное чувство к той, которая два года спустя станет его женою и матерью его детей. Смена двух редакций стихотворения – это начавшийся процесс подсознательного перехода «романтического» идеала прошлых лет на новый образ живой и реальной девушки.

Когда после почти пятимесячного «путешествия в Арзрум» Пушкин вернулся в Москву, красота Натали не только была замечена, но и стала предметом общего внимания и восхищения. Поэт сразу же бросился к Гончаровым, но встречен был более чем прохладно. «Сколько мук ожидало меня по возвращении, – писал Пушкин в апреле своей будущей теще, – Ваше молчание, Ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с каким приняла меня м-ль Натали… У меня не хватило мужества объясниться – и я уехал в Петербург в полном отчаянии…»

Видимо, такое состояние поэта еще больше возбудило в нем свойственную ему вольность и некоторый цинизм в разговоре. По дороге в столицу Пушкин заехал в Малинники и Старицы «для сбора некоторых недоимок», – как писал он Алексею Вульфу. Там он снова пофлиртовал с Катенькой Вельяшевой и живо описал своему другу, которого называл «Ловлас Николаевич», жизнь своих провинциальных друзей: «Евпраксия Николаевна и Александра Ивановна отправились в Старицу посмотреть новых уланов… Гретхен (Вельяшева. – А. Л.) хорошеет и час от часу делается невиннее… В Бернове я не застал уже толстожопую Минерву (Е. И. Гладкова. – А. Л.). Зато Netty, нежная, томная, истерическая, потолстевшая Netty – здесь… Вот уже третий день как я в нее влюблен… Иван Иванович на строгой диете (ебёт своих одалисок раз в неделю). Недавно мы узнали, что Netty, отходя ко сну, имеет привычку крестить все предметы, окружающие ее постелю. Постараюсь достать (как памятник непорочной любви моей) сосуд, ею освященный».

Это письмо дало повод А. Вульфу записать а «Дневнике», что Пушкин «возвратился из Арзрума точно таким, каким туда поехал, весьма циническим волокитою». А в письме к сестре своей Анне Николаевне, по-прежнему влюбленной в поэта, он сообщает: «Александр Сергеевич сообщает мне известия о тверских красавицах. Кажется, самое время не имеет власти над ним, он не переменяется: везде и всегда один и тот же. Возвращение наших барышень, вероятно, отвлекло его от Netty, которой он говорит нежности, или относя их к другой, или от нечего делать. В следующих твоих письмах я верно узнаю, как продолжится и чем окончится любопытный его заезд из Арзерума в Павловское. По происхождению его, азиатские вкусы не должны быть чужды; не привез ли он какого-нибудь молодого Чубукчи Пашу (податель трубки)? – Это было бы нужно для оправдания его слов. По письму Анны Петровны (Керн) он уже в Петербурге; она одного мнения с тобой в том, что цинизм его увеличивается».

10

В Петербурге поэт тосковал, кутил, безудержно играл в карты, общался с друзьями, занимался литературными делами с Дельвигом. Он все время порывался куда-то уехать, подальше, просился за границу, даже в Китай. Поэт зачастил к Софье Астафьевне, содержательнице фешенебельного публичного дома, который посещала вся гвардейская молодежь Петербурга. Пушкин часто посещал его и в первые годы своей петербургской жизни, и много позже – уже даже будучи женатым. «Мы вели жизнь довольно беспорядочную, – говорится в одном черновом наброске. – Ездили к Софье Астафьевне без нужды побесить бедную старуху притворной разборчивостью». Эта фраза вполне автобиографическая. Некто Куликов Н. И. пишет о встрече Пушкина и Нащокина, и как они вспоминали свои прежние холостяцкие привычки.

«Они, бывало, заходили к наипочтеннейшей Софье Астафьевне провести остаток ночи с ее компаньонками. Александр Сергеевич, бывало, выберет интересный субъект, и начинает расспрашивать о детстве и обо всей прежней жизни, потом усовещевает и уговаривает бросить блестящую компанию, заняться честными трудом, итти в услужение, потом даст деньги на выход… Всего лучше, что благовоспитанная Софья Астафьевна жаловалась на поэта полиции, как на безнравственного человека, развращающего ее овечек». Среди черновиков Пушкина была найдена небольшая стихотворная зарисовка, имеющая отношение к заведению Софьи Астафьевны. Спокойно, даже торжественно, поэт описывает свои забавы:

В 1829 году с князем П. А. Вяземским стряслась неприятная история: тайные агенты донесли куда следует, что князь – человек женатый и солидный – провел с Пушкиным ночь в публичном доме. Пушкина никто и не думал беспокоить по этому поводу. Но князя обвинили в развратном поведении и строго выговорили. Вяземский был вне себя и собирался навсегда уехать за границу. Пушкин же, напротив, отнесся к этому происшествию очень легкомысленно.

«Сделай милость, – пишет он Вяземскому из Петербурга, – забудь выражение “развратное его поведение”. Оно просто ничего не значит. Жуковский со смехом говорил, будто бы говорят, что ты пьяный был у девок и утверждает, что ваша поездка в неблагопристойную Коломну к бабочке – Филимонову подала повод к этому упреку. Филимонов, конечно, борделен, а его бабочка, конечно, рублевая, паршивая Варюшка, в которую и жаль, и гадко что-нибудь нашего всунуть. Впрочем, если бы ты вошел и в неметафорический бордель, все же не беда.

Под покровом своего постоянного цинизма и матерщины поэт старался скрыть переживания, тоску и грустные мысли. Как типичный истерик, поэт окружил себя «броней», которая в маске разгульного и циничного волокиты охраняла его душевный мир от психологических ударов. «Понятие брони, – пишет А. Лоуэн, – было введено Райхом для разъяснения состояния, в котором возбуждение “связывается” защитным механизмом, имеющим определенную оберегающую цель, которая, с одной стороны, служит «защитой от раздражителей внешнего мира, а с другой – не выпускает наружу внутренние либидозные устремления».

Психологически броня есть выражение состояния, когда при нападении человек внутренне сжимается вместо того, чтобы ответить ударом. Пушкин часто напускал на себя вид не верящего ни во что человека. Но под личиной распутника скрывались запрятанные глубоко в подсознание великие «платонические» и искренние чувства. Его раздвоенное эротическое восприятие заставляло тщательно скрывать свои нежные и абсолютно несексуальные увлечения, постоянно афишируя свои реальные интимные связи.

Брачные неудачи преследуют Пушкина. Отказ Олениной, неопределенность в отношениях с Ушаковой, спокойно-равнодушная позиция Наташи Гончаровой – все это приводит к замкнутости поэта и терзает его душу.

В предыдущие годы Пушкин был не особенно выгодного мнения о браке, теперь же, приближаясь к своему тридцатилетию, он жаждет спокойной семейной жизни. В конце 20-х годов – в период своего бесконечного сватовства – поэт создает свои самые лучшие стихотворения. Это был период взлета его гениальности. Как отмечал известный ленинградский пушкинист Б. Мейлах, «В зрелой лирике Пушкина любовь раскрылась со всеми ее радостями и “безумием”, горечью и скорбью – в новой для поэзии диалектике противоречивых чувств. Это богатство воплощения любовной темы отражало богатство внутреннего мира поэта, разнообразие его душевных переживаний». Все эти чувства и претворились в едва ли не самые проникновенные лирические строки, когда-либо им написанные.

Сколько скрытой печали и нежной грусти скрыто в этом стихотворении! Поэт как бы обращается ко всем девушкам, которых он мечтал видеть своей женой, может быть к той же Олениной, Ушаковой или Гончаровой. Но сердце поэта снова рвется в Москву. «Правда ли, что моя Гончарова выходит замуж? Что делает Ушакова, моя же?» – спрашивает он у Вяземского. И пишет в январе 1830 года Ушаковой:

Поэт вновь срывается с места и летит как на крыльях в «белокаменную» древнюю столицу. Однако в Москве он снова находит у Гончаровых холодный прием и вновь активно посещает сестер Ушаковых. Екатерина Николаевна была как бы его запасным вариантом. Трудно понять, за кого же сватался Пушкин в эти месяцы. В марте, когда поэт прочно обосновался в Москве, Погодин делает запись в «Дневнике»: «Говорят, что Пушкин женится на Ушаковой и заметно степенничает».

В Москве Пушкин посетил известную гадальщицу, «у которой, – пишет современник, – некогда был или бывал даже государь Александр Павлович. Пушкин не раз высказывал желание побывать у этой гадальщицы; но Е. Н. Ушакова постоянно отговаривала его. Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и в разговоре сообщил, что он был у гадальщицы, которая предсказала ему, что он “умрет от своей жены”. Хотя это сказано было как бы в шутку, как нелепое вранье гадальщицы, однако Е. Н. Ушакова серьезно взглянула на это предсказание и объявила Пушкину, что так как он не послушался ее и был у гадальщицы, то она сомневается в силе его любви к ней: это странное предсказание сильно подействовало на Екатерину Николаевну. Постоянные опасения и думы за себя и за жизнь человека, которого она безгранично полюбит, если сделается его женою, изменили ее отношение к браку с Пушкиным, и все разрушилось… Когда Екатерина Николаевна умирала, то приказала дочери подать шкатулку с письмами Пушкина и сожгла их. Несмотря на просьбы дочери, она никак не желала оставить их, говоря: “мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна: пусть она и умрет с нами”».

В начале апреля Пушкин вторично делает предложение Гончаровой, которое на этот раз принимается. С этого момента имя Екатерины Ушаковой навсегда исчезает из дальнейшей биографии поэта. Вересаев пишет об Ушаковой, как о девушке, «не только любившей Пушкина, но и умевшей ценить его». «Не перейди ей дорогу пустенькая красавица Гончарова, – продолжает он далее, – втянувшая Пушкина в придворный плен, исковеркавшая всю его жизнь и подведшая под пистолет Дантеса, – подругою жизни Пушкина, возможно, оказалась бы Ушакова, и она сберегла бы нам Пушкина еще на многие годы». Слишком резкое и не совсем правильное сужение. Дальнейшие события докажут, что Н. Н. Гончарова стала верной женой поэта, заботливой матерью его детям, хорошей хозяйкой и нежным другом.