В первые дни ноября, только что закончив главу первую «Онегина», поэт пишет вторую, пишет «с упоеньем», «что уж давно со мной не было», признается он в черновике письма к Вяземскому.И, видимо,в этот момент перед ним возникает облик Элизы Воронцовой, жены графа Воронцова, которая вновь появилась в одесском обществе после рождения сына. Пушкин рисует ее полуфигуру – в открытом платье, с локонами надо лбом и около ушей. Постоянно в рукописях поэта возникает ее профиль, или голова ее с милой улыбкой, иногда поясной портрет. П.В. Анненков писал: «…предания той эпохи упоминают еще о третьей женщине, превосходящих всех других по власти, с которой управляла мыслию и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить про одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы спокойного, благородного, величавого типа, которые идут по всем его бумагам из одесского периода жизни». На полях своих рукописей поэт часто изображал и Амалию Ризнич и Каролину Собаньскую и множество других женщин, которые будоражили его чувственность. Рисунки Пушкина – целая портретная галерея его современников, в особенности женщин, которые волновали его воображение и на которых он останавливал свои сексуальные предпочтения.

Графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, полька по отцу (урожденная графиня Браницкая), по матери приходилась внучатой племянницей князю Потемкину-Таврическому. Поэт познакомился с ней еще в сентябре 1823 года, когда она переехала на постоянное жительство в Одессу. Вот как рисует ее облик Ф.Ф. Вигель: «Ей было уже за тридцать лет, а она имела все права казаться еще самою молоденькою. Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше нее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою, но быстрый, нежный взгляд ее миленьких глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи». К тому же она, по словам К.К. Эшлимана, «не отличалась семейными добродетелями и, так же как и ее муж имела связи на стороне».

Постоянно бывает Пушкин в доме у Воронцовых (она и муж ее принимают гостей каждый у себя), ежедневно обедает у них. Образ ее преследует его, и Пушкин хочет удержать ее черты и в памяти своей, и на бумаге. Лицо, голова, профили, плечи с ожерельем на шее… обаяние ее женственности. По интонации его стихов («Онегинские» строфы) можно предположить, что это первое выражение новой влюбленности, и оно связано с той женщиной, портрет которой так настойчиво рисует вслед за двустишием:

Но узнаю по всем приметам

Болезнь любви в душе моей.

Позже поэт включит его в стихотворение «Признание»,посвященное А.И. Осиповой, но пока оно отражает его теперешнее состояние души. Амалия Ризнич была на сносях, Собаньская охладела к поэту. Пушкин лихорадочно искал новое увлечение, и новая страсть постепенно охватывала его. А пока, для удовлетворения своих сексуальных потребностей Пушкин продолжает вести такой же беспечный и несколько аморальный образ жизни, подобный его Петербургскому времяпрепровождению. «У нас холодно и грязно, – сообщает он Ф.Ф. Вигелю в ноябре 1823 года – обедаем славно. Я пью, как Лот Содомский, и жалею, что имею с собою ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денек – я был президентом попойки; все перепились и потом поехали по б…».

И все же, светская жизнь продолжала тянуть поэта. Зимой 1823/24 года Пушкин продолжал искать встречи с Елизаветой Ксаверьевной. 12 декабря у Воронцовых – большой бал, 25 декабря – большой обед, 31 декабря – маскарад, 6 января – маскарад у Ланжеронов. 13 января -благотворительный маскарад в театре, устроенный Воронцовой и Ольгой Нарышкиной. 12 февраля – второй маскарад у Воронцовых. Пушкин бывает, вероятно, на всех этих вечерах. Сердце поэта колеблется между тремя красавицами. С кем из них можно продолжить любовную игру. Пушкин все более влюбляется в Воронцову и, если верить его стихам, тогда же достиг взаимности, не порвав в то же время с Амалией Ризнич.

Психологически поэт снова решает задачу противоречия «чувственности» и «чувствительности». Его тянет к Воронцовой, но она может напомнить ему «инцестуальный» образ и тогда «психическая» импотенция вновь принесет телесные и душевные страдания. Пушкину надо унизить объект своей нарождающейся страсти. Что он делает? Пишет письмо своим кишиневским приятельницам (письмо к Майгин), в котором обещает « нарисовать m-m Vor… в 36 позах Аретина». Воронцова унижена, и теперь она становится сексуально привлекательной для поэта. И это не должно удивлять нас. Пушкин всегда был таков. «Он как бы принуждал себя к цинической усмешке, – отмечал П.К. Губер, – немедленно вслед за минутами чистейшего лирического воодушевления».

После тяжелых родов Амалия Ризнич находилась в болезненном состоянии, и Пушкин, не получая сексуального удовлетворения, через какое-то время перестал надоедать ей своей ревностью и своими страданиями. Произошел разрыв между ними, который вылился в грустные поэтические строки:

Все кончено: меж нами связи нет.

В последний раз обняв твои колени,

Произносил я горестные пени.

Все кончено, – я слышу твой ответ.

Обманывать себя не стану <вновь>,

Тебя тоской преследовать не буду,

Проедшее быть может позабуду -

Не для меня сотворена любовь.

Ты молода: душа твоя прекрасна.

И многими любима будешь ты.

Это стихотворение написано в начале февраля, а 8 февраля Пушкин ужинает у Воронцовой. Это событие знаменовало какой-то этап отношений Пушкина с нею. Сердце поэта забилось. На другой день после второго маскарада у Воронцовых приехал в Одессу кишиневский приятель Пушкина Липранди, редко туда наезжавший, на этот раз вместе с другим кишиневским другом Пушкина, напарником по любовным похождениям, Н.С. Алексеевым. «В час мы нашли Пушкина еще в кровати, – вспоминал Липранди, – с поджатыми по обыкновению ногами и что-то пишущим. Он был очень не в духе от бывшего маскарада…». Пушкин находился в депрессии – все волновало и печалило его – и холодный, презрительный тон Воронцова с ним, и разрыв с болеющей Ризнич, и непонятное, полулюбовное, полупрохладное отношение к нему графини. Трудно на глазах всего одесского общества встречаться с супругой наместника края. Поэт искал более интимных встреч, и это ему, по видимому, удавалось – муж нередко отлучался из Одессы по служебным делам.

Однако из Киева вернулся Александр Раевский (12 февраля). Влюбленный в Елизавету Ксаверьевну, он свободно входил в ее дом в качестве родственника – «демон» Пушкина приходился Воронцовой троюродным племянником.

Раевский сам увлекался Воронцовой, может и состоял с ней в интимных отношениях. Прикрывая свое собственное увлечение Воронцовой, он по иезуитски направлял на Пушкина ревнивые подозрения мужа. Пушкин полностью подпал под власть этого скептика. Его впечатлительная и восприимчивая душа не могла отторгнуть змеиные нашептывания «друга». Мы знаем, какую роль он сыграл в отношениях Пушкина и Собаньской, постоянно подстегивая влюбчивого поэта. Язвительный Раевский в самом прямом смысле подавил волю Пушкина, который постоянно советовался с ним, рассказывал о своих успехах у женщин, переписывался с ним. Именно Раевский направил сексуальную энергию поэта в сторону легкомысленной Воронцовой.

Вот что рассказывает об отношениях А.Н. Раевского и Елизаветы Ксаверьевны Ф.Ф. Вигель: «В уме Раевского была твердость, но без всякого благородства. Голос имел он сам нежный. Не таким ли сладогласием в Эдеме одарен был змий, когда соблазнял праматерь нашу… Я не буду входить в тайну связей его с графиней Воронцовой, но, судя по вышесказанному, могу поручиться, что он действовал более на ее ум, чем на сердце и чувства. Он поселился в Одессе и почти в доме господствующей в ней четы. Но так терзалось его ужасное сердце, имея всякий день перед глазами этого Воронцова, славою покрытого, этого счастливца, богача, которого вокруг него все превозносило, восхваляло… При уме у иных людей как мало бывает рассудка. У Раевского был он помрачен завистью, постыднейшею из страстей. В случае успеха, какую пользу, какую честь мог он ожидать для себя. Без любви, с тайной яростью устремился он на сокрушение супружеского счастья Воронцовых. И что же? Как легкомысленна женщина – Воронцова долго не подозревала, что в глазах света фамильярное ее обхождение с человеком ей почти чуждым его же стараниями истолковывается в худую сторону. Когда же открылась истина, она ужаснулась, возненавидела своего мнимого искусителя и первая потребовала от мужа, чтобы ему было отказано от дома…

Козни его, увы, были пагубны для другой жертвы. Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной Воронцовой, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта… Известность Пушкина во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, которое внутренне Раевский должен был признавать в нем над собою, все это тревожило, мучило его. Он стихов его никогда не читал, не упоминал ему даже об них: поэзия была ему дело вовсе чуждое, равномерно и нежные чувства, в которых видел он одно смешное сумасбродство. Однако же он умел воспалять их в других, и вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его. Еще зимой, чутьем слышал я опасность для Пушкина, не позволял себе давать ему советов, но раз шутя сказал ему, что по африканскому происхождению его все мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского – с неверным другом Яго. Он только что засмеялся».

К слову заметить, опальный поэт везде находил себе напарника по "амурным" делам. В Кишиневе это Н.С. Алексеев, верный друг поэта и хранитель многих его рукописей, в Одессе – пресловутый А.Н. Раевский, в Тригорском – А.Н. Вульф. Далее можно будет проследить эту линию "ловеласов". Раевский – "учитель нравственности" для Пушкина, а сам Пушкин – учитель в "делах любовных" Алексея Вульфа.

Роман с Воронцовой приобретал все более четкие очертания. Ревность к Раевскому снова начала тяготить поэта, сопровождая его очередное увлечение. Ведь иначе поэт просто не мог любить. Добиться любви женщины, у которой есть любовник, или, по крайней мере, друг сердца – основная задача Пушкина, решаемая на подсознательном уровне. Интимные отношения между Пушкиным и Воронцовой окружены глубочайшею тайной. Скорее всего, Раевский, так зорко следивший за графиней, ничего не знал наверное и был вынужден ограничиваться лишь смутными догадками.

В то же самое время поэт иногда посещал свою прошлую любовь – Амалию Ризнич. Состояние ее постоянно ухудшалось. Роды сильно подорвали здоровье болезненной итальянки. Весной 1824 года ее муж писал П.Д. Киселеву: «После родов ей становится все хуже и хуже. Изнурительная лихорадка, непрерывный кашель, харканье кровью внушили мне самое острое беспокойство. Едва пришла весна, припадки сделались сильнее. Тогда доктора объявили, что категорически, не теряя времени она должна оставить этот климат, так как иначе они не могли бы поручиться за то, что она переживет лето. Само собой я не мог выбирать и стремительно решился на отъезд».

В первых числах мая 1824 года Амалия Ризнич, больная и совсем уставшая от жизни покинула Россию. Она уехала за границу, без мужа, со своим ребенком… Вместе с ней уехал за границу и соперник Пушкина, Исидор Собаньский. Он настиг ее на пути, недалеко за русскою границею, провожал до Вены и вскоре потом оставил ее навсегда. Через несколько месяцев, по всей вероятности, в начале 1825 г., г-жа Ризнич умерла. Не думаю, что смерть бывшей любовницы нанесла поэту существенную рану, как всегда он потосковал чисто поэтически. Весть о ее смерти Пушкин получил в Михайловском. Под впечатлением этого поэт пишет элегию "Под небом голубым страны своей родной…", в которой честно признается, что с равнодушием отнесся к вести о смерти женщины, так бурно вошедшей в его жизнь в дни одесской ссылки:

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы! в душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени.

И все же Пушкин, остыв и успокоившись в Михайловской глуши, помнил прекрасную женщину и не мог не восхищаться ею. В ненапечатанной XVI главе "Онегина", написанной в Михайловском в ноябре 1826 года, поэт горько пишет:

Я не хочу пустой укорой

Могилы возмущать покой;

Тебя уж нет, о ты, которой

Я в бурях жизни молодой

Обязан опытом ужасным

И рая мигом сладострастным

Как учат слабое дитя,

Ты душу нежную, мутя,

Учила горести глубокой,

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день

Почий, мучительная тень.

«Страсть к Ризнич, – пишет П.Е. Щеголев, – оставила глубокий след в сердце Пушкина своею жгучестью и муками ревности». Это была не любовь, а именно неутоленная страсть, рожденная «чувственной» натурой поэта и его огромным самолюбием.

Однако, жизнь продолжалась. Не успела прекрасная негоциантка сесть на корабль, как Пушкин снова у ног прелестной Воронцовой. Настойчивые ухаживания поэта раздражали графа, который не был жалким ревнивцем, но как любой аристократ понимал разницу между собой и своими служащими. В нем, по воспоминаниям Б.А. Маркевича, воспитанном в Англии чуть не до двадцатилетнего возраста, была «вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил», так же был сдержан и безукоризнен во внешних приемах своих, так же горд, холоден и властен, как любой из сынов аристократической Британии. Наружность Воронцова поражала своим истинно-барским изяществом. Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие, длинные губы с вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою. Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним. Чем глубже вырывалась им яма, в которую собирался он пихнуть своего недоброхота, тем дружелюбнее жал он его руку в своей. Тонко рассчитанный и издалека заготовляемый удар падал всегда на голову жертвы в ту минуту, когда она менее всего ожидала такового.

С другой стороны Воронцов был весьма храбрым человеком. Ему было двадцать один год, когда он, при штурме крепости во время русско-турецкой войны вынес с боя своего раненого товарища. В 1812 году он храбро воюет с французами, по приказу Кутузова форсирует Дунай и принуждает неприятеля к отступлению. При Бородине он проливает свою кровь за отечество. Получив образование в Англии, Михаил Семенович, будучи царским наместником на Юге России проявил себя грамотным и хорошим организатором, совершил много полезного для устройства новых российских земель. Слишком импульсивные и публичные действия поэта вызвали неудовольствие сиятельнейшего супруга. Дадим слово все тому же Ф.Ф. Вигелю: «Несмотря на скромность Пушкина, нельзя было графу не заметить его чувств. Он не унизился до ревности, но ему казалось обидно, что ссыльный канцелярский чиновник дерзает подымать глаза на ту, которая носит его имя. И боже мой Поэтическая страсть всегда бывает так не опасна для предметов, ее возбуждающих: она скорее дело воображения и производит неловкость, робость, которые уничтожают возможность успеха. Как все люди с практическим умом, граф весьма невысоко ценил поэзию; гениальность самого Байрона ему казалась ничтожной, а русский стихотворец в глазах его стоял едва ли выше лапландского. А этот водворился в гостиной жены его и всегда встречал его сухими поклонами, на которые, впрочем, он никогда не отвечал.

Негодование возрастало, да и Пушкин, видя явное к себе презрение начальника, жестоко тем обижался и, подстрекаемый Раевским, в уединенной с ним беседе часто позволял себе эпиграммы. Не знаю как, но, кажется, через Франка все они доводимы были до графа».

То же самое подтверждает другой современник поэта: «Мрачное настроение духа Ал. Сергеевича, – вспоминал И.П. Липранди, – породило множество эпиграмм, из которых едва ли не большая часть была им только сказана, но попала на бумагу и сделалась известной. Эпиграммы эти касались многих и из канцелярии графа. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражали всех. Начались сплетни, интриги, которые еще более тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф через кого-то изъявил Пушкину свое неудовольствие, и что это было поводом злых стихов о графе. Услужливость некоторых тотчас распространила их. Граф не показал вида какого-либо негодования; по-прежнему приглашал Пушкина к обеду, по-прежнему обменивался с ним несколькими словами..»

Тот град эпиграмм, что обрушил на него поэт, и которые мы так тщательно заучивали в школе, были вызваны более обиженным самолюбием Пушкина, чем действительными придирками графа. «Он (т.е. Пушкин – А.Л.) хотел, – пишет А. Мадорский, – чтобы его гениальный дар признавался правом на совершенно исключительное положение во всем и всюду. И к тому же невзирая на любое поведение. Мол, мне все дозволено, ничего не возбраняется. А удел окружающих – восхищаться мною при всяком моем поступке, пусть и осудительном для кого бы то ни было».

Ведь поначалу граф Воронцов принял ссыльного Пушкина ласково. Он снисходительно, почти как старик Инзов, относился к совершенному бездельничанью поэта, хотя тот числился чиновником, и должен был хоть немного времени проводить на работе, а не в гостиных прекрасных дам. Пушкин зачитывался книгами в прекрасной библиотеке графа, столовался у него, ухаживал за его женой. Все это прощалось. Но когда Воронцов послал поэта вместе с другими чиновниками в степь на борьбу с саранчой, Пушкин рассвирепел истинно по-африкански. «Через несколько дней по приезде моем в Одессу, – вспоминает Вигель, прибывший из Кишинева в ночь на 16 мая 1824 года, – встревоженный Пушкин вбежал ко мне сказать, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернаторской, равно как и из присутственных мест, отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее; сим ударом надеялся граф Воронцов поразить его гордыню. Для отвращения сего добрейший Казначеев медлил исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отмене приговора. Я тоже заикнулся было на этот счет; куда тебе Он (граф Воронцов – А.Л.) побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: «любезный Ф.Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце», а через полминуты прибавил «также и о достойном друге его Раевском». Последнее меня удивило и породило во мне много догадок».

Резкий всплеск эмоций Воронцова на попытку Вигеля заступиться за Пушкина, так же как и самое решение послать Пушкина в эту унизительную поездку, были вызваны, конечно, настойчивыми ухаживаниями поэта за его женой, и, следовательно, ревностью мужа, которого хотят украсить очередными рогами. Или доброхоты донесли что-нибудь своему начальнику, или от него самого, быть может, не укрылось что-то новое во взаимоотношениях жены его и любвеобильного поэта. Пушкин был в гневе, но все же поехал на борьбу с саранчой, опять же по совету своего «любезного друга» Александра Раевского. Поэт отнюдь не был исполнительным и дисциплинированным чиновником. Вернувшись из командировки, Пушкин написал письмо, где жаловался на болезнь (аневризм), на мизерное жалование, 700 рублей в месяц, и вообще на неуютную и неустроенную жизнь.

Между тем Пушкин и графиня постепенно все более тянулись друг к другу. Лишь урывками они встречались наедине, и, наконец, Воронцова поддалась настойчивым ухаживаниям поэта. Пушкин рассказывал о своих ночных свиданиях с ней Вере Федоровне Вяземской, с которой связывала его нежная дружба. Свидания в доме Воронцовых становятся, видимо, небезопасными, и влюбленные ищут уединения в пещере на берегу моря:

Приют любви, он вечно полн

Прохлады сумрачной и влажной,

Там никогда стесненных волн

Не умолкает гул протяжный.

Часто эти свидания происходили в присутствии Вяземской. За это ей строго выговаривал граф Воронцов. В июне 1824 года она писала мужу из Одессы: «… иногда у меня не хватает храбрости дожидаться девятой волны, когда она слишком приближается, тогда я убегаю от нее, чтобы тут же воротиться. Однажды мы с гр. Воронцовой и Пушкиным дожидались ее, а она окатила нас настолько сильно, что пришлось переодеваться». Не исключено, что ХХХШ строфа "Онегина" посвящена графине Воронцовой. «Вот строфа, которой я вам обязан», – пишет поэт Вяземской, видимо намекая на то, что заботливая Вера Федоровна организовывала встречи поэта и Елизаветы Ксаверьевны.

Недолго длились их интимные отношения. То ли написанная Пушкиным на графа Воронцова резкая эпиграмма «Полу-милорд, полу-купец…», то ли сексуальное неприятие поэта Елизаветой Ксаверьевной, но в их отношениях появилась трещина. Сын Вяземских, Павел Петрович, много слышавший о Пушкине от своих родителей, сообщает, что причиной неистового гнева поэта против Воронцова было «паче всего одурачение ловеласа, подготовившего свое торжество». Этого и следовало ожидать. С Пушкиным начали обходиться очень сухо, хотя по-прежнему поэт посещал дом Воронцовых. Поэт злился на неудачу в отношениях с Елизаветой Ксаверьевной, к которой питал сильную страсть. Поэтому он язвил, дергался, мог совершить различные безумства. Вот, что рассказывает П.И. Бартенев: «Перед каждым обедом, к которому собиралось по несколько человек, княгиня-хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: «Что нынче дают в театре?» Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал, особливо, когда отпускал остроты), с улыбкою сказал: «La sposa fedele», contessa!» «. Та отвернулась и воскликнула: «Quelle impertinence! (Какая наглость!».

«La sposa fedele» – «Верная супруга» – опера-буфф композитора Джованни Пачини (1796-1867). Пушкин, видимо, намекнул на неверность Воронцовой, как бы публично демонстрируя свои с ней отношения.

14 июня графиня Воронцова на корабле уезжает в Крым в сопровождении светских своих знакомых. В те же дни граф Воронцов, которого допек беспардонный в своем поведении Пушкин, терзает письмами министра иностранных дел Нессельроде с просьбой отозвать поэта и даже отправить его в ссылку. Пушкин остается один наедине со своими чувствами и переживаниями. «Пушкин скучает более чем я, – пишет мужу княгиня Вяземская, – три женщины, в которых он влюблен, недавно уехали». Вера Федоровна имела в виду Каролину Собаньскую, Амалию Ризнич и графиню Воронцову.