Клацнули зубы, хрустнула кость, и хвост остался лежать под ногами. Ыц-Тойбол подобрал трепещущий обрубок и молча протянул Гуй-Помойсу. Тот ради приличия два раза отказался, а на третий принял угощение и жадно вгрызся в плоть. Утолив первый голод, уступил пищу Ыц-Тойболу.

— Рану-то присыпать есть чем? — побеспокоился старик, пока младший пережевывал остывающие волокна.

— Посмотри в подсумке, там тинная труха должна быть.

Рана от обкушенного хвоста сулила как минимум три дня неудобств. Зато теперь он — настоящий ходок. До сих пор Ыц-Тойбол думал, что поедание собственного хвоста должно сопровождаться неким ритуалом — не сикараську же кушаешь, а себя, любимого. Старый в ответ на это заметил, что глупо делать из еды культ, когда жрать нечего.

Гуй-Помойс прицокнул языком.

— Чего ты там увидел? — обернулся Ыц-Тойбол, выковыривая из зубов кусочки мяса. Вкусный хвост.

— Да Патриархи знают, чего ты в подсумке таскаешь, — Гуй-Помойс почесывал голову.

Пришлось оставить еду и посмотреть, что так смутило старого ходока. Заглянув в правое отделение подсумка, Ыц-Тойбол и сам удивленно покачал головой — тинная труха кишела какими-то белыми личинками.

— Похоже, присыпке ёк, — выразил он вслух витающую в воздухе мысль. — Он мне, гад, испорченную загнал.

Витиевато просклоняв подлого мудреца, впарившего некачественный товар, младший вытряхнул содержимое подсумка в пламя.

Тинная труха вспыхнула, огненным смерчем унеслась к небу. Личинки надулись и неприятным чмоканьем просочились сквозь угли и пепел, как вода через песок.

— В жизни ничего подобного не видел, — Гуй-Помойс на всякий случай поворошил костер.

Давно распахнула буро-зеленую пасть, искрящуюся пульсирующими искрами светил, равнинная ночь. Гуй-Помойс доел остатки хвоста и свернулся большим шипастым шаром подле костра, Ыц-Тойбол повис на коряге, уцепившись когтями. Он мельком глянул на коловращение сверкающего разноцветными искрами неба и закрыл глаза.

Всю эту ночь Ыц-Тойбол провел как в бреду — очень болел хвост. Вернее, то место, где он недавно занимал не очень почетное, но свое место.

Никто не помнит, как Раздолбаи попали в Ложу Многих Знаний, но это уже не важно. Важно то, что в разгар диспута о температурном режиме Среды Обитания, изрядно накушавшийся борзянки Старое Копыто встал на задние ноги и заплетающимся языком спросил:

— А я вот что хотел бы… Откуда ж мы все-таки взялись, красавцы такие? — и упал.

— Простите?.. — не понял мудрец. Он принял Старое Копыто за коллегу. — Что вы сказали, я не расслышал?

— Мы хотим наконец-то узнать, откуда взялись, — поднял голову Желторот. — Откуда выпало яйцо, из которого мы все вылупились, красавцы такие? — и с грохотом рухнул вслед за товарищем, наступив при этом на Торчка.

Торчок, подобно Старому Копыту, тоже нажрался травы, но пока не возникал: смотрел галюны.

Повисла нехорошая тишина. Мудрецы повставали с мест, пытаясь разглядеть нарушителей спокойствия. Вот тут Торчок, до сих пор пребывавший в балданакском трансе, очнулся и произнес сакраментальное:

— Я та-арр-чуу, — и только потом безмятежно осмотрелся, пытаясь понять, куда попал и что здесь делает.

Вопрос о происхождении всего сущего на таких собраниях не поднимался. Не поднимался он и на иных собраниях, и вообще — никогда. На данный вопрос неизвестно кто и неизвестно когда наложил табу. Правда, никто об этом не знал, однако, так или иначе, сейчас вслух сказали то, о чем говорить не следовало. И мудрецы рассвирепели. Одни — потому что вопросы этики для них были превыше научного познания, другие — потому что сами не додумались до такого, третьи — просто так, за компанию.

Сплоченной толпой мудрецы двинулись на Раздолбаев.

Голос, заставивший Тып-Ойжона остановить клячу, принадлежал воину. Будучи мудрецом-практиком, Тып-Ойжон недолюбливал это сословие, однако к концу близился уже десятый день второго этапа одиночного путешествия, и мудрец изрядно тяготился одиночеством. Любой путник в радость, решил он, удерживая брюл-брюла на месте. Тот пританцовывал, фыркал и с неудовольствием косил на седока.

— Тпру, Ботва, — воин поравнялся с Тып-Ойжоном. — Далеко ли направляется мудрец?

Глазки воина маленькие и злые, по ороговевшей не менее этапа назад шкуре тянулись мелкие трещинки, на шейных складках неприятно чавкала межтканевая жидкость: похоже, воину предстояла трудная линька. Тып-Ойжон сочувствовал сикараськам, несущим естественную броню. Но не более того.

— Не знаю, но, надеюсь, что в нужном направлении, — пошутил Тып-Ойжон, про себя заметив, что почему-то в большинстве своем воины хрипят. — Не согласитесь ли стать моим попутчиком?

— Вообще-то я свободен, — прохрипел тот. — Если вам не претит путешествовать в компании с военным…

— О, нет-нет, я рад любой компании, — искренне защелкал клювом Тып-Ойжон, и флюгер на его шапке звякнул от резкого движения. — И, надеюсь, что смогу быть полезен в особенно затруднительное для вас время. Хмм… эээ… простите, не расслышал вашего имени, любезнейший…

— Дол-Бярды, — представился воин. — Мой дуг к вашим услугам.

И потряс оружьем грозно весьма.

— Тып-Ойжон, — отрекомендовался мудрец, — принимаю ваше предложение с благодарностью.

Пан-рухх воина неторопливо перебирал короткими мощными лапами, в то время как четыре стройные ноги брюл-брюла так быстро двигались, что казалось, будто их только две. Чтобы не убегать вперед, Тып-Ойжону приходилось все время гарцевать вокруг воина, и это отнюдь не способствовало обстоятельной беседе неожиданных попутчиков. Однако мудрец не оставлял попытки завести светский разговор:

— Любопытное обстоятельство: никто обычно и не помышляет о том, чтобы углубляться в равнины. Почему? Город растет, развивается бешеными темпами, но никто не хочет занимать нового жизненного пространства! Были, конечно, отчаянные головы, но никто до сих пор не вернулся…

Воин шмыгнул носом, повращал глазками, и рискнул предположить:

— Ну… почему же… ну, всякое случается… бывает… — И тут его осенило: — Самоубийство? Правильно?

Тып-Ойжон открыл клюв, ибо не ожидал подобной версии, потом глупо хихикнул:

— В таком случае, боюсь, что мы с вами типичные самоубийцы, любезнейший Дол-Бярды.

— Я не боюсь смерти, но и не ищу, — обиделся воин. — Высшая доблесть — съесть врага.

— Но ведь мы едем в ту сторону, правильно? А вы только что сами предположили… — начал мудрец.

— А… — задумался Дол-Бярды. Я-то линять еду, думал он про себя, а вот ты, шляпа, зачем…

Мудрец решил, что не стоило ставить воина в затруднительное положение слишком сложными вопросами и витиеватыми ответами. В конце концов, не всем быть мудрецами. Представители воинского сословия в первую очередь развивали функциональную доминанту, абстрактное мышление боевой элите казалось неприличным роскошеством.

Воин воспринял молчание как издевательство. Ишь ты, шляпа, думает, если он мудрец, так и смеяться может? А вот мы сейчас как проверим, с чего это тебя вдруг понесло в равнины, как ты тогда-то запоешь?

— А вы-то сами зачем туда отправились?

Первым, как ни странно, пришел в себя Торчок. Он растормошил Старое Копыто, тот мутным глазом оглядел сложившуюся ситуацию, и не нашел ничего лучше, как перевернуться на другой бок, заехав при этом задней левой ногой в клюв Желтороту. Это, видимо, возымело определенный отрезвляющий эффект, потому что Желторот вскочил на ноги и принял боевую стойку… или то, что считал боевой стойкой. Выглядело это с точки зрения Желторота очень агрессивно.

Но почему-то на мудрецов не произвело ни малейшего впечатления.

Вдвоем кое-как подняв Старое Копыто и изо всех сил стараясь поддерживать его на всех четырех ногах, Раздолбаи попытались затеряться в толпе мудрецов.

К сожалению, затеряться в толпе мудрецов, по причине ее монолитности, оказалось практически невозможно. Мало того, этот маневр повлек за собой активные действия со стороны противника, то бишь ученых сикарасек. Из сплоченной толпы носители практической мудрости перестроились в сплоченные ряды, и все клювы, зубы, когти, а также посохи, четки и металлические шарики для концентрации мысли были готовы крушить и мять все живое. Раздолбаи оказались окружены, и даже не окружены, а сдавлены многочисленными врагами. Шансов уйти своими ногами, сколько бы их не имелось в наличии, улетучились все до единого. Не осталось даже надежды.

Однако все было не так плохо, как казалось. Старое Копыто вновь продрал свой глаз, узрел великое множество мудрецов-практиков, повернулся к ним задом и демонстративно испортил воздух. Для тех же мудрецов, к которым он повернулся головой, Старое Копыто повторил звук с помощью длинного синего языка и фонтана липкой, пахнущей борзянкой слюны.

Именно в этот момент дела стали плохи окончательно. Потому что мудрецы напали.

В месиве тел, в разноцветных брызгах крови и в чудном разнообразии звуков даже самый наблюдательный зритель уже спустя мгновение вряд ли смог бы вычленить эпицентр драки, потому что стоило кровопролитию начаться, как все тут же позабыли о его причинах и со всем упоением отдались самому процессу. Если кто-то думает, что в среде мудрецов этот случай является беспрецедентным, он в корне заблуждается, поскольку любая научная проблема в этой среде разрешается именно так, и не иначе.

Иначе чем же еще можно объяснить такой всплеск конструктивного мышления?

Закаленные во многих заварухах, Раздолбаи покинули побоище с минимальными потерями: Желтороту разбили клюв, у Торчка вытащили пакетик с концентратом балданак, а Старому Копыту отдавили ногу.

Тут бы им спрятаться и затаиться, но не тут-то было. Желторот увидел распахнутые двери харчевни "Веселые сикараськи", в которой принимали всех, кто может заплатить. И вся троица вломилась внутрь почтенного заведения, заплетенного тройной косичкой вокруг здания Ложи.

Вообще-то архитектура города заслуживает особого разговора. Описать ее не представляется возможным по той причине, что ни одно из зданий не похоже на соседнее, ибо застройка со дня основания происходила неравномерно и определенного стиля, которого бы стоило придерживаться, в те далекие и непросвещенные времена еще не придумали. С тех самых времен и пошла манера строиться кто во что горазд. Впрочем, одна общая черта у всего этого архитектурного ансамбля имелась: ни у одного строения не было фундамента, и никто не знал, на чем все это держится. Кругом росла борзянка — трава, содержащая балданаки, т. е. ферменты торча. Может, именно на ней все и держалось?

Ыц-Тойбол проснулся от боли: рану кто-то клевал.

Повернув голову и скосив глаза, ходок увидел сикараську, сосредоточенно тюкающую клювом в основание хвоста.

Ыц-Тойбол слез с ветки и одним махом оторвал голову утреннему агрессору. Рана горела от нестерпимой боли, кровь стекала под ноги, хотелось есть… Долго примериваясь, Ыц-Тойбол никак не мог решить, рассекать брюхо сикараськи вдоль или поперек. Потом решил, что это неважно, и рассек по диагонали. Изнутри сикараська была заполнена чем-то полужидким, с ароматом сладковатым, но не подозрительным.

Гуй-Помойс с грохотом развернулся, почуяв аппетитный запах:

— Слушай, это твой вчерашний хвост так здорово пахнет?

Молодой кивнул на нежданную добычу и пригласил Гуй-Помойса присоединиться к трапезе. Сегодня упрашивать дважды не пришлось: вчерашнего хвоста на двух здоровых ходоков не хватило.

— Откуда она здесь взялась? — Гуй-Помойс окунул длинный палец ноги в желе, облизнул, и остался доволен. Зачерпнув из брюха убитой сикараськи полной пяткой, он принялся уплетать неожиданный завтрак.

— Да вот не знаю. Утром в зад клюнула.

Старший на мгновение оторвался от пиршества, оглядел панцирь и задумчиво произнес:

— Вот кто мне спать не давал. Почти всю ночь скреблась, чуть дырку не проколупала.

Ыц-Тойбол увидел на панцире товарища несколько еле заметных царапинок. Всю ночь Гуй-Помойс храпел со страшной силой, неудивительно, что привлек внимание незнакомой.

Другой вопрос, откуда она действительно взялась, и была ли она одна… Словно в подтверждение опасений ходока, дырка в потухшем костровище, которую они с напарником не заметили спросонья, раздалась вширь, и оттуда полезли самые разнообразные сикараськи, причем некоторые, весьма смертоносные на вид, на ходу поедали не очень смертоносных.

Вчерашние личинки, вспомнил Ыц-Тойбол, удирая в сторону быстрее, чем верховой брюл-брюл того мудреца-практика, что впарил испорченную труху.

— Червяки вчерашние, — разобрал Ыц-Тойбол сквозь грохот катящегося впереди бронированным шаром Гуй-Помойса.

Не ощутив спиной погони, младший ходок рискнул обернуться.

На месте вчерашней стоянки бушевало побоище. Сикараськи рвали друг друга явно и исподтишка, царапались, кусались, душили, молотили об грязь…

В результате выжило нечто длинное. Причем длилось оно в самые разные стороны, и сторон было никак не меньше десяти. Дальше Ыц-Тойбол считать пока не умел.

Гуй-Помойс скитался всю свою жизнь, с тех пор, как его в зарослях бучня отыскал первый партнер. С тех самых пор прошло очень много этапов, Гуй-Помойс даже сбился со счета. Он мерз в канавах, погибал в пьяных драках, терялся в лесах, плутал в городских кварталах, но ни разу не встречал ничего подобного. Он подобрался к Ыц-Тойболу на дрожащих руках и тихонько прошептал:

— Ты когда-нибудь встречал такую штуковину?

— А? Что? — мудрец не ожидал вопроса, поэтому встрепенулся, и короткий хвост его вздыбился перьями и редкой шерстью, а под стеганым халатом вспотела грудь.

— Я говорю: сами-то вы за какой надобностью туда едете? — повторил воин.

Мудрец перевел дух.

— Ну… в некотором смысле… — он вспомнил, что усложнять нельзя, и постарался максимально доходчиво объяснить, зачем направляется вглубь равнин. — Видите ли, любезный Дол-Бярды, я мудрец-практик, и с недавних пор меня беспокоит одна немаловажная проблема. Понимаете, меня интересуют три вещи: скорость, время и расстояние. То есть реальное соотношение пространства и времени. Понимаете?

— Угу, — кивнул Дол-Бярды, и мудрецу стало ясно, что спутник ничего не понял. Это только подстегнуло Тып-Ойжона, и он с жаром, присущим всем мудрецам, принялся объяснять:

— Чтобы попасть из одного места в другое, нам нужно что?

— Сесть верхом?

— Нет, не столь конкретно. Чтобы попасть из одного места в другое, например, из лавки в харчевню, нам нужно перейти улицу, правильно?

Упоминание привязанных к реальной жизни объектов дало необходимый результат: в глазах Дол-Бярды наконец-то зажглась искорка понимания. Воодушевленный, Тып-Ойжон продолжил:

— При этом мы преодолеваем небольшое, но расстояние. Теперь на мгновение допустим, что вам приказано попасть из Города в леса. Вы оседлаете верного пан-рухха и направитесь туда, верно?

— Приказ есть приказ, — отчеканил воин.

— Я рад, что вы меня понимаете, — истово закивал Тып-Ойжон. — Итак, и в том, и в другом случае вы совершаете движение и преодолеваете путь. Вы следите за моей мыслью?

— О, да, — согласился Дол-Бярды.

— Но если в случае с путешествием из лавки в харчевню вы только и успеваете, что сосчитать до…

— До десяти, — подсказал воин.

— Это очень быстро, — удивился Тып-Ойжон, и Дол-Бярды горделиво закатил глаза.

— А до лесов вы домчитесь?..

— За два, — Дол-Бярды загордился еще сильнее.

— Что? — раскрыл клюв мудрец.

— За два этапа, — похвастался Дол-Бярды. — У меня очень быстрый пан-рухх.

Тып-Ойжон закрыл клюв, поправил шапку, съехавшую на глаза, и не без иронии заметил:

— Действительно, быстрый. А вот бы здорово было домчаться до лесов, сосчитав всего лишь до десяти?

Дол-Бярды потянул поводья:

— Как это?

— Ну, увеличить скорость… — брюл-брюл никак не желал замедлиться до скорости пан-рухха, и пока Тып-Ойжон крутился на кляче вокруг воина, шапка постоянно съезжала мудрецу на глаза, и Тып-Ойжон сам себе казался в этот момент неоправданно суетливым, но ничего поделать с собой не мог — соскучился по живой душе.

Воин в глубоком сомнении осмотрел свое верховое животное:

— Чушь. Ботва, конечно, самый быстрый, но меньше, чем за два этапа, он до лесов не доберется. Я уже пробовал.

— В этом-то и дело, — с торжеством воскликнул мудрец. — Бесконечно скорость развивать нельзя. Я пытался однажды разогнать звук до скорости света…

— ? — воскликнул Дол-Бярды.

Он полный балбес, расстроился Тып-Ойжон, и начал всерьез жалеть, что предложил этому солдафону сопровождать свою ученую персону. Ну почему они все такие тупые, эти военные? Однако, будучи мудрецом, Тып-Ойжон никогда не прекращал уповать на торжество разума:

— Понимаете, я вычислил, что свет — быстрее всего в мире. Быстрее даже вашей клячи Вы вряд ли поймете ход моих мыслей, это надо долго объяснять специальными терминами, но поверьте мне на слово: это так. Так вот, я пытался экспериментальным путем разогнать звук до скорости света, и знаете что?

— Что?

— Звук сгорел.

Вид у Тып-Ойжона был совершенно безумный: шапка с флюгером вновь съехала набекрень, глаза закатились, крылья описывали замысловатые пассы, пух на ладонях источал сильный запах пота. Дол-Бярды не то чтобы испугался, но в его голове засвербела мысль о неоправданно поспешном решении сопровождать мудреца.

Мудрец вышел из экстатического состояния, смутился, высморкался в рукав, извинился и привел себя в подобающий вид. Воин тактично промолчал.

Вскоре светило наполовину ушло за горизонт, и Тып-Ойжон осмелился спросить:

— А вы за какой надобностью, уважаемый, отправились?..

— Линяю… — просто ответил Дол-Бярды.

— Ах, да, простите, — еще больше смутился мудрец. — Я должен был догадаться.

Итак, харчевня "Веселые сикараськи" принимала всех, кто мог заплатить. Но если Раздолбаи вошли туда, то это вовсе не говорило об их кредитоспособности. Это лишний раз доказывало их сущность.

Внутри харчевни сидело множество сикарасек, и все изрядно навеселе, так что название вполне себя оправдывало. Раздолбаи заняли место поближе от выхода и заказали жратвы. Пока хозяин, он же официант, он же повар, шинковал один из своих разноцветных влажных гладкокожих хвостов и заправлял нашинкованную массу разнообразнейшими приправами, Торчок успел отыскать в недрах заведения торговца чачей — суррогатной балданакосодержащей массой — и прицениться.

— Ну, бичи, я просто та-арр-чуу, — восторженно затараторил Торчок своим товарищам, едва успел вернуться на место. Бородавка на его макушке торчала колом. — Там такая чача.

— Бичам чача вредна, — назидательно прошептал Желторот. — Да и банк разорен…

Желторот выразительно постучал по пустотелой кости, привязанной к его голени и служившей кошельком. Там действительно было пусто. Старое Копыто лыка не вязал, поэтому активного участия в дискуссии принять не мог. Он просто полулежал у стойла и пускал слюну, оранжевую от борзянки. Торчок прищурился, что стоило ему немалого труда, так как век у него на глазах не было в принципе.

— А если я вот сейчас, здесь, у тебя на глазах, умру?

— Правда? — физиономия Желторота выразила неподдельный интерес.

— Ваш заказ, — услышали они голос официанта, и в стойло упали три миски с разноцветным крошевом. Пахло заманчиво.

Не произнеся больше ни слова, Раздолбаи уткнулись каждый в свою миску, немного почавкали, и отставили пустую посуду в сторону. Миска Старого Копыта осталась нетронутой. Пристально поглядев друг на друга, Желторот и Торчок рывком попытались присвоить себе лишнюю порцию, но их попытка осталась безуспешной: Старое Копыто успел опустошить миску еще до того, как грязные лапы его товарищей к ней прикоснулись.

— Вкусно, да? — облизнулся Старое Копыто.

— Бич, — хором заявили Желторот с Торчком.

Делать нечего, Раздолбаи встали и направились к выходу.

Путь им преградил тип в балахоне, из авантюристов. По сытой довольной морде и торчащим из ушей волосам Желторот понял: сейчас начнутся наезды. Лапы, гляди, в рукавах прячет, наверняка там по чекрыжу спрятано.

— А за чачу кто платить будет? — авантюрист цыкнул зубом.

Желторот в недоумении посмотрел на Торчка:

— Про какую это чачу он говорит?

Торчок притворился, будто его здесь нет.

— Э, ребята, а заказ когда оплатите? — одна из псевдоподий хозяина надежно перегородила выход.

Впрочем, в тот же момент ее разодрали в клочья ворвавшиеся в харчевню мудрецы. Их взоры моментально сфокусировались на троице:

— Вот они где.

— Такая шляпа… — констатировал Старое Копыто, имея в виду головные уборы, которые принято носить в сообществе мудрецов.

Тишина, заполнившая все пространство вокруг…

…не могла длиться вечно, поэтому Желторот заорал во все горло:

— Замочу всех, — и ринулся в противоположную выходу сторону. Старое Копыто хотел уже вновь испортить воздух, но посчитал, что будет слишком много спецэффектов для одного дня, и ускакал, громко стуча копытами, вслед за Желторотом, оставив Торчка на произвол судьбы. Торчок в ужасе заметался на месте, потом подпрыгнул вверх и убежал из харчевни по потолку.

Хозяин, мудрецы и продавец чачи оглядели друг друга с неприязнью и сказали в один голос:

— Это вы виноваты.

После этого следовало бы ожидать, что сейчас начнется одна из тех драк, в результате которых множество сикарасек находят последнее пристанище в желудках ближнего. Однако вышло иначе: мудрецы с хозяином помчались вдогонку за Желторотом и Старым Копытом, а продавец чачи и одна из оторвавшихся хозяйских псевдоподий отправились на поиски Торчка.

Улицы города сей момент превратились в сумасшедший дом. Раздолбаев преследовали всюду, где они только не появлялись, и охота эта принимала, похоже, общегородской масштаб, поскольку в погоне приняли участие не только упомянутые выше индивиды, но и десятка два воинов, колония золотарей, немереное количество сброда и маленький философ в балданакском угаре.

Все трое, преследуемые толпами сикарасек, оказались сначала за городской чертой, потом за чертой видимости города, а потом посреди равнины без ориентиров и надежды на скорое возвращение. Дело в том, что они не сразу заметили, что преследование закончилось.

Сначала неожиданное приключение даже развеселило Раздолбаев (иначе Раздолбаями их назвать уже было бы нельзя), и они жрали все, что попадалось на глаза (особенно Торчок), кувыркались в высоких травах и сидели в густых кустах, обожравшись вышеупомянутых трав. Даже наступление прохладной ночи не особенно их обеспокоило, потому что за день они так умаялись, что проспали до рассвета совершенно не ощущая тел.

Но утром Старое Копыто отдавил крыло Желтороту, и тот вызвал бича на дуэль.

Ыц-Тойбол поцокал, потому что таких штуковин отродясь не видывал. Да и откуда ему видеть подобное, он же ходок без малого четыре этапа.

— Если она нас заметит, нам ек, — краем рта прошептал Ыц-Тойбол.

— Ага, — согласился Гуй-Помойс. — Но там моя сумка.

И он начал подкрадываться к зловещего вида твари. Его партнеру не оставалось ничего, кроме как присоединиться к опасной экспедиции.

Странное дело: чем ближе они подбирались к неизвестной сикараське, тем меньше она становилась, очевидно, законы перспективы на нее не распространялись, или же она была исключением из них.

Подойдя вплотную, Гуй-Помойс и Ыц-Тойбол увидели глаз, поросший со всех сторон длинными ресничками, заканчивающимися маленькими зубастыми ртами. Глаз выглядел напуганным и постарался убежать, однако Ыц-Тойбол накинул на него свой подсумок.

— С собой возьмем? — спросил Гуй-Помойс.

— Не оставлять же его здесь, — Ыц-Тойбола раздражала подобная недальновидность. — Ну, отойдем мы отсюда подальше, а он же вырастет — и схавает нас.

Гуй-Помойс поежился, и больше ничего не сказал. Ходоки собрали свой немудреный скарб, доели останки сикарасек, что-то сложили в сумы и пошли дальше.

…Ыц-Тойбол стал спутником Гуй-Помойса в один прекрасный день, когда лесные сикараськи запалили Большой Огонь. Церемония эта могла означать только одно — инициацию. В этот раз обряду инициации Ыц-Тойбол (точнее, имени ему пока не дали, до инициации никто имени носить не мог) по всем правилам не подлежал, но мудрец из их стойбища давно заприметил, что из всех сикарасек, снятых с дерева этап назад, поджарый и мускулистый чешуйчатый подросток, по ночам мучительно всматривающийся в небо, будто пытаясь что-то там найти, опережал своих сверстников в развитии. Опережал он и тех сикарасек, которые нынче собирались получить имя. И на свой страх и риск мудрец, которого звали Гын-Рытркын, решил инициировать будущего Ыц-Тойбола раньше времени. Узнав об этом, сверстники обзавидовались до соплей, а Ыц-Тойбол покрылся нервной сыпью, и в день Большого Огня едва не пропустил обряд, потому что из него беспрерывно выливалось все, что он съел накануне. Кое-как справившись с бушующим организмом, неофит едва успел к моменту, когда лесовики перебрасывали сквозь пламя предпоследнего инициируемого. Будущего Ыц-Тойбола подхватили за лапы и зашвырнули в столб ревущего огня.

Что там произошло, в столбе пламени, он не запомнил, единственное, что, как ему показалось, он увидел — это огромная, необъятная сикараська, передвигающаяся на брюхе, и несущая на спине витой панцирь. Еще ему послышалось, будто его кто-то зовет…

Потом Ыц-Тойбол выпал из объятий пламени в объятия Гын-Рытркына, и вот тут-то произошло немыслимое — мудрец не смог дать инициированному имя. Он в замешательстве оглядывал новенького, и дело грозило обернуться скандалом, если бы Ыц-Тойбол не шепнул:

— Ыц-Тойбол.

Это имя он услышал, путешествуя в огне. Гын-Рытркын повторил имя вслух, и теперь подросток стал взрослым. Ему предстояло выбрать путь.

Если честно, то Гын-Рытркын рассчитывал на Ыц-Тойбола, как на достойного ученика. Не каждый день, между прочим, мудрецы с дерева падают. Тем более в лесу, тем более — с такой предрасположенностью к созерцанию. Тут даже философ получиться может. Но вся загвоздка состояла в том, что Ыц-Тойболу не хотелось жить в лесу. Не то, чтобы ему совсем здесь не нравилось, но та картина, которую он видел во время обряда, тянула его прочь из этих мест. И когда мудрец начал спорить с местными охотниками на предмет ученика, через лес прошел Гуй-Помойс.

Никто даже слова вымолвить не успел, как инициированный подросток перегородил дорогу бронированному шипастому ходоку, вместо того, чтобы смиренно ожидать решения старших.

— Дядь, ты ходок?

— Ну? — недоверчиво отозвался Гуй-Помойс.

— Возьми попутчиком.

Гуй-Помойс задумался. Новичок требовал долгой подготовки. Но, с другой стороны, это всегда носильщик и неприкосновенный запас, поскольку первых двух напарников Гуй-Помойс попросту съел, а к настоящему моменту потерял уже третьего партнера. Тот сорвался в пропасть на Краю Света, и унес за собой суму с провиантом и бумеранги.

— Пойдем, коль не шутишь, — Гуй-Помойс покосился на стоявших чуть поодаль мудреца с охотниками. — Не скиснешь? До города долго еще пилить.

По негласному закону выбранная стезя не оспаривалась. Ыц-Тойбол попрощался с Гын-Рытркыном и покинул стойбище…

Переход предстоял долгий.

Но в это время пан-рухх, носивший странное имя Ботва, встал, как вкопанный, и заявил:

— Слазь.

Мудрецу сделалось нехорошо.

— Он у вас что — разговаривает?

— А у вас нет? — в свою очередь удивился Дол-Бярды.

— Нет, — неуверенно ответил Тып-Ойжон, но брюл-брюл настолько выразительно посмотрел на своего седока, что тому пришлось выдавить из себя совсем уж робкое "не знаю".

— Интересные дела, — забормотал воин, спешиваясь. — Вроде весь из себя образованный, шапку с флюгером на голове носит, звук до скорости света разгоняет, а разговаривает ли его кляча — не знает.

— Вообще-то, — брюл-брюл обладал высоким и даже не лишенным некоторой манерности голосом, — я вас клячей не обзывал, несмотря на то обстоятельство, что об уровне интеллекта мы могли бы еще поспорить, и я…

Тып-Ойжон громко вскрикнул — и упал без чувств.

Старое Копыто ошеломленно посмотрел на своего визави, и на всякий случай переспросил:

— Дуэль? Ты это что, меня вызываешь на дуэль? Ты со мной драться собираешься, по правде, что ли?

— Именно, бич, именно, — Желторот рыл дерн мощной когтистой граблей, которой так неожиданно и шокирующе заканчивалась его тощая длинная нога. Все перья на Желтороте воинственно топорщились. Все, что уцелели.

— Эй, бич, он сказал, что вызывает меня на дуэль, — удивлению Старого Копыта не было предела. С ним еще никогда не обходились настолько благородно, обычно сразу били в глаз. — Меня! Эй, бич, ты слышишь?

— Я… ик… с бичами не разговариваю, — Торчок только что разжевал незнакомую ягоду, и длинная бородавка, венчающая его зеленую голову, пошла пятнами, встала дыбом, а глаза съехались в кучу. — Я та-арр-чуу!..

Раздолбаи всегда ходили втроем, и имена носили странные: Желторот, Старое Копыто и Торчок. Самый высокий — Желторот — действительно имел вокруг короткого массивного клюва желтую окаемочку; две суровые нитки ног и сердитая нитка шеи крепились к перьевому комочку туловища. Короткие тощие крылья с изящными ладонями и толстенные пальцы ног с короткими когтями казались лишними в этой композиции, но расставаться с ними Желторот не собирался, потому что был забияка, и добрая половина неприятностей, что до сих пор обрушивалась на Раздолбаев, случалась по его вине. Вторая половина всех неприятностей висела на Старом Копыте, шерсть на котором свалялась, наверное, задолго до его появления на свет. Морда у Старого Копыта вытянутая, глаз вылез на лоб, а между ушей до самого глаза задорно топорщится окостеневшая грива. В целом же все неприятности случались с молчаливого согласия Торчка, у которого три пары членистых ног, гигантские кисти рук, бешеные глаза навыкате, сумасшедшая белозубая улыбка, и длинная бородавка на макушке. Все трое жили под одним общим девизом: "Я та-арр-чуу". Внутри этого сообщества принято обращаться друг к другу не иначе, как "бич". Что это значило, знали только Раздолбаи, да и то, если честно, весьма приблизительно. Просто звучало сурово.

Путь ходока всегда прям, и лежит перпендикулярно к линии горизонта, это самое первое правило, что усвоил Ыц-Тойбол после знакомства с Гуй-Помойсом. Правда, держать прямую и перпендикуляр оказалось сложнее, чем запомнить такое простое правило, однако Гуй-Помойс был приятно удивлен тем, что Ыц-Тойбол запомнил все с первого раза. Такого сразу харчить нельзя, решил ходок, а когда оказалось, что новый попутчик по запаху может определить, годится трава или мясо в еду или нет, а заодно и в лекарствах толк знает, Гуй-Помойс понял, что счастье в жизни все-таки есть.

Переход обычно длился с момента пробуждения до наступления ночи, разговорами ходоки себя не отвлекают, потому что прямую и перпендикуляр можно держать только в сосредоточенном состоянии. Правда, теперь первую половину перехода прямую держал Гуй-Помойс, а вторую — Ыц-Тойбол, и это делало переход немного легче… и скучнее. Потому что ни о чем не говоря плестись вслед за шишковатой, поросшей шипами спиной Гуй-Помойса оказалось гораздо тяжелее, чем держать прямую.

Сегодня, правда, Ыц-Тойбол не скучал, потому что изучал сикараську.

Глаз твари светился серебристо-белым, а реснички с ротиками цвета не имели, и даже наоборот — старались слиться с окружающим ландшафтом до полной невидимости.

Кстати, сикараська уже не выглядела напуганной, довольно свободно держалась в руках Ыц-Тойбола, с любопытством оглядывая окрестности, и, что самое главное — не пыталась увеличиться в размерах и сожрать ходоков. Это самое милое, чего только мог ожидать в данный момент Ыц-Тойбол от нежданной попутчицы.

Неожиданно в голову Ыц-Тойболу пришла забавная мысль, своеобразный парадокс: хорошо, допустим, они с Гуй-Помойсом оставят сикараську и уйдут. Если принять ко вниманию то обстоятельство, что чем дальше от вас сикараська, тем крупнее и страшнее она становится, можно предположить, что если ходоки отойдут действительно очень далеко, гигантская тварь может легко их достать, правильно? Но, с другой стороны, ресничка ее, приближаясь к ходокам, будет уменьшаться в размере настолько, насколько приблизится… Словом, сикараська всегда большая и всегда маленькая.

Приятное чувство безопасности окутало Ыц-Тойбола теплым туманом, и он прошагал бы, окутанный этим чувством, до самой ночи, если бы не его наблюдательность.

— Гуй-Помойс, стой, раз-два.

Гуй-Помойс, сам того не ожидая, встал, два раза топнув руками по траве. Пожалуй, он удивился бы гораздо меньше, если бы под его жизненно-практический взгляд на жизнь была подведена мало-мальски разумная теоретическая база. Если бы таковая теоретическая база существовала, Гуй-Помойс прекрасно осознавал бы, что главное для ходока — не умение держать прямую и перпендикуляр, а чувство ритма, примерно такое: раз, два, раз-два-три… или раз-два, раз-два…

Гуй-Помойс не давал себе отчета в том, что внутри него тикает маятник, заставляющий считать шаги в определенном ритме. А Ыц-Тойбол со своим пытливым умом сразу вычислил ритм как свой, так и Гуй-Помойса, поэтому остановить маятник для него не составляло ни малейшего труда.

— Как ты это… — хотел спросить удивленный Гуй-Помойс, но что-то в поведении попутчика заставило его промолчать.

А вел себя Ыц-Тойбол действительно странно. Он обежал окружавшую их местность в радиусе десятка шагов, потому что дальше считать пока не умел, посмотрел назад, вперед по ходу движения, и обессилено присел на корточки рядом с костровищем.

Что-то Гуй-Помойсу показалось странным. Такое у него возникло ощущение, будто все это он уже однажды видел, причем совсем недавно, можно даже сказать… сегодня утром.

— Не понял, — до глубины души оскорбился старый ходок. — Мы ведь уже полдня идем.

Ыц-Тойбол ничего не ответил. Он думал.

Открыв глаза, Тып-Ойжон обнаружил, что наступила ночь. Рядом горел костер, пахло жареным мясом, кто-то тихо-мирно беседовал, и все как будто по-прежнему нормально…

Беседовал?

— …совершенно возмутительно, — голос принадлежал, как не печально, брюл-брюлу.

— Захлопни пасть, — ага, это Дол-Бярды.

— Ботва, ну скажи ему.

— Тебе уже сказали — захлопни пасть, — это, похоже, Ботва. — Его вообще надо вон прогнать, хозяин.

Мудрец приподнялся на слабых крыльях и потрогал лоб. Шишки не было. Впрочем, ее там и не могло быть. Если когда-нибудь на его лбу от падения вскочит шишка, это будет означать только одно — клюв разбит всмятку. На данный момент с клювом все, вроде, в порядке.

А вот со всем остальным, похоже, нет. В смысле, не с остальным телом, а с остальным миром.

Главным образом потому, что брюл-брюл, оказывается, разговаривал.

Тып-Ойжон вылез из-под попоны, которой его укрыл… мудрец надеялся, что сделал это все-таки Дол-Бярды, иначе все вообще ни в какие ворота не лезет. Потом огляделся.

Стоит, наверное, описать, чем стала равнина за то время, пока мудрец-практик пребывал в беспамятстве. Во-первых, откуда-то появилась стена, достаточно тонкая, чтобы слышать шум трав и завывания ветра снаружи, и достаточно плотная, чтобы ветер не гулял внутри огромного конусообразного помещения, которое, собственно говоря, эта стена собой образовывала. В памяти Тып-Ойжона даже всплыло слово — шатер. Да, шатер.

Во-вторых — очаг. Не костер, а именно очаг, потому что пламя бесновалось в аккуратном металлическом загоне-треноге, а над ним исходил умопомрачающими запахами мяса и специй маленький такой, но очень вместительный котелок. От полноты обонятельных ощущений у Тып-Ойжона в зобу сперло дыхание.

В-третьих… третьего не было. Но первых двух характеристик хватало с лихвой.

— Я, признаться, и не знал, что воины путешествуют с таким комфортом, — как можно более независимым голосом заметил Тып-Ойжон, пытаясь взглядом отыскать владельца шатра. — А что вы там делаете с…

Дол-Бярды ответил не сразу. Он что-то делал в сегменте шатра, отгороженном специально для верховой ско… для говорящих тварей. Оттуда доносился какой-то хруст, чавкающие звуки, и еще сдержанная, методичная даже, ругань вполголоса. Ругались воин и Ботва. В свете очага Тып-Ойжон разглядел, наконец, что воин возится со своим пан-руххом, а не с брюл-брюлом, как это вначале показалось Тып-Ойжону.

Мудрец встал на ноги и направился к хозяину шатра.

— Очнулись, — не оборачиваясь констатировал факт Дол-Бярды.

— Да, вот… — стушевался Тып-Ойжон. — Я хотел сказать, что не знал, что воины путешествуют с таким комфортом.

— Я не путешествую, я линяю, — напомнил воин.

— Да, простите… Не знал, что воины линяют с таким…

Окончательно зарапортовавшись, мудрец не нашел ничего лучше, чем спросить:

— А что вы сейчас делаете?

Послышался жуткий треск, и Ботва разразился потоком отборной площадной брани, а Дол-Бярды отлетел спиной прямо на мудреца, свалив его на пол. В руках он держал панцирь своего пан-рухха.

— Панцирь отдираю, — как будто ничего не произошло ответил воин.

— Панцирь?

— Ну да. Должен же я чем-то защищаться от врагов во время линьки.

— А вас преследуют?

— Что за вздор, — вспылил воин. — Вы постоянно мелете какую-то чепуху. Почему меня кто-то должен преследовать?

— Но вы только что сказали, что должны защищаться от врагов во время линьки, ведь так? Где же враги? — совершенно резонно заметил Тып-Ойжон. — И… может, вы все-таки позволите мне подняться?

Дол-Бярды встал с мудреца. Физиономия его горела, словно натертая наждаком — старая шкура готовилась слезть и уступить место новой. Мудрец выпрямился, обнаружив рост более чем в два раза превосходящий рост воина. Однако шатер был достаточно высок, чтобы Тып-Ойжон мог стоять, не сгибаясь в три погибели, так что неудобства он не испытывал.

— Ну… — Дол-Бярды задумался. — На всякий случай.

— Вы содрали с живого существа панцирь на всякий случай?

— Но должен же я позаботься о своей безопасности, — вскричал Дол-Бярды.

— Насколько я понимаю, в данный момент вам ничего не угрожает, — Тып-Ойжон исполнился праведного гнева. — Вы… у меня нет слов. Ему же больно.

Вообще-то вид пан-рухха Ботвы действительно не внушал оптимизма. Вся спина была сплошной фиолетовой раной, и кляча бранилась вполголоса.

— Вам чем-нибудь помочь? — участливо спросил Тып-Ойжон у Ботвы.

— Сделай одолжение, — тихо попросил Ботва, — заткнись.

— Мучители. Душегубы, — заорал брюл-брюл как резаный. — Всех не перебьете.

— Замолчи, неблагодарная скотина.

И тут Тып-Ойжон поймал себя на том, что всерьез вступил в разговор с теми, с кем еще вчера даже и не подумал бы, что вообще можно разговаривать. Мало того, он даже в шутку не рассматривал вопрос о том, что верховая кляча может что-то там сказать. И надо же, как легко с фактом смирился.

— А я своего Ботву скотиной не называю, — насмешливо ввернул слово в образовавшуюся паузу Дол-Бярды.

— А он меня и кормит чем попало, — пожаловался брюл-брюл.

Ботва пробормотал что-то вроде я бы такого дармоеда и вовсе не кормил.

Мудрец в полном расстройстве уселся на попону и пригорюнился. Надо сказать, было отчего. Он как-то раньше и не задумывался: разумно ли то, что его окружает, или нет. Вот растет дерево, его срубили, сделали стол, стул, миску, ложку, пюпитр под ноты и черенок для лопаты. И теперь может оказаться, что это дерево тоже чувствует и мыслит, а то и разговаривает?

Драться решили прямо здесь, не откладывая дела в долгий ящик, тем более никакого ящика — ни долгого, ни короткого — они с собой и не прихватили. Пока Желторот разминался, плясал что-то такое боевое, задирал вверх свои ноги, рубил со свистом воздух (воздух свистел за счет перьев, растущих на ладонях, а вовсе не из-за резких движений), пока обещал порубить этого бича на куски, Старое Копыто рыл глубокую яму — туда он собирался побросать кости Желторота, после того, разумеется, как вместе с Торчком съест тонконогое ничтожество.

Торчок же, как обычно, торчал, и дело тут оказалось совсем не особенностях местной флоры. Весь секрет состоял в чаче, за которую он не заплатил. Чача оказалась весьма понтовой, и даже разбодяженная ягодками да травкой торкала в полный рост… ну просто чума. И первым увидел глюк именно Торчок.

Глюк заслонял собой треть небосклона и представлял чудовищных размеров глазное яблоко, вокруг которого сновало туда-сюда, щелкая острыми зубами, бессчетное количество пастей.

— Ну, — сплюнул Старое Копыто, насмешливо глядя на Желторота. — Спляшем на костях?

Желторот вытянул шею вперед, расправил крылья и задрал ладони вверх, отклячив задницу настолько далеко, будто все жизненно-важные центры у него находились именно в ней.

— Я к вашим услугам, — улыбнулся он.

И Торчок истошно завопил, и бородавка на его макушке заплясала из стороны в сторону, а его большие ладони распростерлись навстречу непонятно чему. Отвлеченные на этот крик соперники сначала скосили глаза на товарища, потом, проанализировав направление плавающего по поднебесью взора, скосили глаза в обратную сторону.

— Бич, видишь ли ты там то же, что вижу там я? — самым невинным голосом спросил у Старого Копыта Желторот.

— Да, бич, — ответил Старое Копыто.

— Дружба? — предложил Желторот.

— Протестую. Альянс, — Старое Копыто отверг предложение неприятеля, но тут же внес свое.

— Приемлемо. Драпаем.

В последовавшее ужасному открытию время, вплоть до наступления темноты, Ыц-Тойбол ставил эксперименты.

Гуй-Помойс, впавший в хандру, молча жевал останки сикарасек, которых они не смогли взять в дорогу. Он откровенно сокрушался, что пропадает столько провизии, но правило ходока — бери ношу по себе, чтоб не гнуться при ходьбе — помнил твердо. И вот надо же — не пропало мясо.

А Ыц-Тойбол развел такую бурную деятельность, что даже жарко стало.

Первым делом он определил границу, до которой идти можно нормально, а дальше — только иллюзия движения. Следы обрывались в два-по-десять и семь шагов от костровища. Причем самым интересным являлось то обстоятельство, что следы просто обрывались, то есть где-то, похоже, они с Гуй-Помойсом все-таки шли, потому что в противном случае осталась бы площадка, утоптанная лапами ходоков. Подобной площадки не было, значит… Значит, где-то их следы все-таки есть.

Пока он определял границы аномальной зоны, открылась еще одна интересная деталь: назад они вернуться тоже не могли. Поняв, что в обратном направлении он не продвинулся ни на шаг, Ыц-Тойбол аж заплясал от радости. Гуй-Помойс посмотрел на него с опаской: не свихнулся ли товарищ?

Но Ыц-Тойбол не свихнулся. Он наконец получил от жизни именно то, чего хотел.

Загадку.

В конце первого цикла экспериментов, то есть очертив границы их временного — Ыц-Тойбол ни мгновения в этом не сомневался — заключения, выяснилось, что ходоки оказались в центре правильного круга диаметром в пять-по-десять и четыре шага. Центром круга оказалось костровище, точнее — дыра в нем. Уже сама дыра наталкивала на определенные выводы, но Ыц-Тойбол не торопился. Его ум раскачивался, как маятник, в определенном ритме, и ускорять этот процесс не имело никакого смысла.

Вторым циклом экспериментальной деятельности Ыц-Тойбола являлась попытка выяснить, как же этот круг действует.

Сначала Ыц-Тойбол швырял камни, помеченные углем, за границу круга, очерченного любознательным ходоком для удобства, а потом выяснял, появятся ли они в круге. Это был самый драматический момент в исследовании аномалии, потому что ясно было видно: камни падают вне круга. Для надежности они вместе с Гуй-Помойсом накидали небольшой курганчик из камней. На них пространственная аномалия не распространялась.

Тогда Ыц-Тойбол сам выходил за границу круга, и довольно долго шел, но едва останавливался, как предательская черта оказывалась перед ним. Он заставил повторить те же действия Гуй-Помойса, и тут получалась совсем уж полная ерунда: Гуй-Помойс удалялся от него, но относительно костровища не продвинулся ни на шаг. Это был эксперимент с двумя веревками, суть которого заключалась в следующем: одна веревка имела длины ровно столько, сколько от костровища до границы круга, с запасом в полтора шага. Один ее конец закреплялся у костровища, другой сжимал в левой пятке Гуй-Помойс. Вторая веревка была в два раза длиннее первой, и ее с одного конца сжимал Ыц-Тойбол, а с другого, уже в правой пятке, все тот же Гуй-Помойс. По команде Ыц-Тойбола старый ходок отправлялся в путь. Первая веревка, равная радиусу круга, лежала абсолютно неподвижно, а вторая разматывалась, разматывалась, разматывалась, пока не натягивалась до упора. И вот что получалось: Гуй-Помойс уходил за границу круга ровно на пять-по-десять и четыре шага, что подтверждала натянутая как струна длинная веревка. Но одновременно он держал в руках и короткую веревку, а это значило, что он не ушел за границу круга ни на шаг.

Дурацкое ощущение, что тебя неизвестно кто дергает за хвост.

Но самое интересное произошло в тот момент, когда Ыц-Тойбол привязал с подсумку с пленной сикараськой веревку и выбросил подсумок за круг.

Тып-Ойжон до самого последнего момента надеялся, что воин все же разделит с ним трапезу, но Дол-Бярды все съел сам. Точнее, что-то он вывалил в пасть пан-рухху, бубнящему под нос тихие неразборчивые проклятия, но в основном — сам.

Голодный мудрец тихо глотал слюни и рассуждал на тему скорости, времени и расстояния, и приходил к каким-то странным выводам. Чем дольше он думал, тем холоднее ему становилось, и даже такой вопиющий инцидент, как говорящая верховая кляча, меньше повергал его в ужас, чем эти самые выводы.

— Доигрался… — сам себе сказал Тып-Ойжон.

— Простите? — уставился на него воин, ковыряя ножом в зубах.

— Вы давно выехали из города? — спросил мудрец, пытаясь сопоставить теоретические выкладки с суровой реальностью.

— Три дня назад, — не задумываясь ответил Дол-Бярды.

— Три дня? И вы догнали нас? Мы в пути уже этап с четвертью, — Тып-Ойжон окончательно убедился в своих опасениях.

— Кто это — мы? — удивился воин.

Тып-Ойжон задумался.

— Я и мой… кхм… брюл-брюл, — он впервые упомянул свою верховую клячу заодно с собой. В свете всплывших фактов требовалось как-то… кхм… соответствовать.

Однако брюл-брюл воспринял этот жест доброй воли под совершенно другим углом:

— Собственник. Эксплуататор, — брызгал он слюной, переступая на мозолистых пальцах. — Ты меня с собой не равняй, понял, да? Теперь на меня где сядешь — там и слезешь. Сам скотина.

Дол-Бярды сделал вид, что ничего этого не слышал.

— Видите ли… — сказал он.

— Ничего он не видит, — продолжал бесчинствовать брюл-брюл. — Я тебя кругами водил, кругами, он и на день перехода от города не уехал.

Подобной подлости Тып-Ойжон никак не ожидал. И от кого — от собственной верховой клячи.

— Ах ты, скоти… — раскрыл клюв мудрец, но тут же осознал всю глубину своего падения и пробормотал: — Прости.

Брюл-брюл озадаченно захлопнул рот. Он готов был к самой оголтелой дискриминации, и даже собирался мученически умереть, но услышать из клюва мучителя искренние извинения?..

— Вообще-то мы ехали прямо, — попытался вернуть разговор в прежнее русло воин. — Так что вполне возможно, что вы действительно бродили кругами.

— Правда? — тихо спросил Тып-Ойжон. Ему очень хотелось, чтобы эта скотина, эта говорящая кляча… да ему очень хотелось, чтобы этот брюл-брюл действительно в течение всего этого времени водил его кругами. И теперь, когда Дол-Бярды подтверждал наглые признания клячи, могло оказаться, что не все еще потеряно.

Эту иллюзию развеял Ботва. Он прокашлялся, шмыгнул двумя прорезями носа, втянул в себя сопли, сплюнул синеватую слизь и сказал:

— Вообще-то я полз по вашим следам.

Настала очередь удивляться воину:

— Мне казалось, что мы ехали прямо.

— А мы и ехали прямо. Этот отвратительный тип специально хромал, чтобы забирать чуть левее, но получалось у него как раз прямо. Балбес…

Теперь, когда оказалось, что все в этой компании хороши, обо всех недоразумениях можно было забыть.

— А теперь послушайте и прервите меня, если я не прав, — начал мудрец. — Достаточно быстрый брюл-брюл покидает город с мудрецом на горбу этап с четвертью назад. Вслед за ними спустя этап выползает пан-рухх, везущий на себе воина. Известно, что пан-рухх движется гораздо медленнее блюл-брюла, ага?

Все согласились — против фактов не попрешь.

— Значит, если рассуждать таким манером, пан-рухх догнать брюл-брюла не может, верно? Я знал, что вы со мной согласны. Но тем не менее Ботва догоняет нас всего за два дня, и из этого следует что?

— Пан-рухх быстрее брюл-брюла? — предположил Дол-Бярды.

— Нет, — ответил Тып-Ойжон. — Это значит, что мой эксперимент с пространством удался. К сожалению.

Сказать, что бежали они быстро, значило бы ничего не сказать. Для начала стоило заметить, что Старое Копыто время от времени преодолевал звуковой барьер, из-за чего вслед за ним раздавались громкие хлопки. Хлопки настолько пугали одноглазого скакуна, что он замирал, оглядывался, ужасался еще больше, и вновь набирал сверхзвуковую скорость. А Желторот не оглядывался, он едва поспевал за Старым Копытом, и выражение ужаса на морде неприятеля подхлестывало Желторота не меньше, чем видение глюка — Старое Копыто.

Со стороны это выглядело впечатляюще: равнина, по которой несутся двое, причем четвероногий оставляет за собой инверсионный след с ярко выраженным специфическим ароматом. Несутся-то они несутся, да только скорость почему-то ничего не решала. Пространство вокруг Радолбаев переливалось мыльным пузырем, создавая полную иллюзию движения, но на самом деле ни Желторот, ни Старое Копыто не сдвинулись с места ни на шаг. Правда, они этого не замечали, полагая, что стремительно удаляются от опасности.

О том, что сейчас происходило с Торчком, ни одному из неприятелей думать не хотелось.

А Торчок орал, стоя на месте. Он провожал взглядом удирающих Раздолбаев, потому что видение глюка немного утомило его и без того расшатанную нервную систему. Товарищи убегали молча и делово, Старое Копыто громко хлопал неизвестно чем: видимо, пытался оскорбить видение. Торчок, не прекращая орать, сделал попытку догнать товарищей, и каково было его удивление, когда он без труда очутился рядом с Желторотом. От неожиданности Торчок заорал еще громче, что заставило Старое Копыто ускориться, и Желторот умчался вслед за ним, а Торчку ничего не оставалось делать, как шагнуть следом. Эффект оказался тот же самый, разве что теперь Торчок кричал чуть тише. Совсем чуть-чуть. Разница почти не улавливалась. Даже Торчком.

Впредь действовать надо осторожнее, подумал Ыц-Тойбол. Увеличение сикараськи в размерах не было иллюзией, и окончательно он в этом убедился, когда, не пролетев и двух шагов, сикараська выросла так, что подсумок с шумом лопнул. Сикараська верещала всеми своими ртами, лоскуты от подсумка падали на нее сверху, словно листья.

— Как доставать-то будем? — спросил Гуй-Помойс.

— Патриарх ее знает.

Совершенно не понимая, что в данной ситуации можно предпринять, Ыц-Тойбол начал сматывать веревку. Та неожиданно натянулась, и Гуй-Помойс вскрикнул:

— Она ползет.

— Ну-ка, помоги, — велел Ыц-Тойбол, и они вдвоем затащили сикараську внутрь круга.

Поразительными оказались два факта. Во-первых, подсумок оказался цел. Во-вторых, в ресничках сикараськи запутались лоскуты порванного подсумка. Получалось, что подсумок порвался и не порвался одновременно. Ыц-Тойбол вновь бросил свой снаряд за границу круга, и история повторилась: сикараська выросла, подсумок лопнул, ходоки втянули тварь обратно и подсумок по прежнему остался целым. Непонятная тревога охватила Ыц-Тойбола, но в чем ее причина, понять он не мог.

— Ага, — хмыкнул он, схватив заволоченную в круг пленницу. — Это все-таки из-за тебя.

— Почему это из-за меня? — насупился Гуй-Помойс, сматывая веревку.

— Да не из-за тебя, а из-за этой сикараськи. Из-за нее мы здесь сидим. Вон, видишь, она спокойно через черту перелетает, а мы — не можем.

— Так может, возьмем ее на руки — и выйдем?

— А мы что делали? — рассердился Ыц-Тойбол. — Мы же вместе с ней и шли. Просто пока мы тяжелее нее, она тоже выйти не может. Мы будем всегда тяжелей нее, пока она рядом с нами. Так что надо забросить ее подальше.

— Ты ж сам говорил, что она нас сожрет, — сказал Гуй-Помойс.

— Ну… — протянул Ыц-Тойбол. — Может, и не сожрет.

Гуй-Помойс с недоверием посмотрел на товарища. До сей поры он не подводил, но что-то с этой сикараськой определенно нечисто.

— Может, просто съедим ее? — предложил он.

Подобную мысль Ыц-Тойбол не рассматривал, но предположил, что съесть они сикараську всегда успеют, а вот разобраться, что к чему, без этой твари будет весьма сложно. Стоило рискнуть и раскусить эту загадку до конца.

— Нет, — твердо ответил Ыц-Тойбол. — Будем выбрасывать. Бросать будешь ты.

— То есть как — удался? — спросил брюл-брюл. — Когда успел?

— Что за эксперимент? — поинтересовался воин.

— Я ведь говорил, — с досадой отмахнулся Тып-Ойжон. — Я пытался разрешить проблему перемещения в пространстве…

— Э… да… вы, кажется, сжигали звук? — Дол-Бярды со всем уважением воззрился на ученого спутника.

— Нет же, — вскричал мудрец-практик. — Все совсем не так. Я не экспериментирую со скоростью, это уже вчерашний день. Я решил, что нужно преобразовать пространство.

…Пространство, решил про себя Тып-Ойжон, это шар. Потому что направлено во все стороны. Хм, а под ногами? — задал он себе резонный контр-вопрос, и после сам же на него ответил: если выкопать яму — то и под ногами тоже. Задумавшись еще больше, Тып-Ойжон попытался найти еще какой-нибудь довод против выдвинутой гипотезы, но не придумал. Значит, решил он, я прав: пространство — это шар, и он вокруг.

Конечность пространства неоспорима, двинулась дальше научная мысль. Ой ли? — ехидно спросил себя мудрец. По большому счету — да, последовал ответ. Потому что я сейчас нахожусь в замкнутом пространстве комнаты, и оно имеет строго определенные границы. Этому нас и философы учат, и Патриархи: знай меру. Если мы измеряем пространство, значит, оно имеет меру, а что меру имеет, то меру и знает. Пространство меру имеет и знает, значит, я прав. На подобное умозаключение возразить было совсем невозможно, и та часть Тып-Ойжона, которая всегда сомневалась, промолчала.

В момент возникновения смелой научной мысли мудрецу до зарезу требовался умный собеседник, но на тот момент, когда Тып-Ойжон впервые задумался над сущностью пространства, собеседника под рукой почему-то не оказалось, а что толку разговаривать с собой, когда все равно убедишь?

Словом, в итоге мудрец-практик пришел к выводу, что единственное неоспоримое свойство, присущее пространству — это перспектива. То есть чем дальше предмет, тем он кажется меньше. Если победить перспективу, значит, будет побеждено и пространство.

Теперь оставались сущие пустяки — победить перспективу. Что мудрец не задумываясь и сделал, рассуждая примерно следующим образом: всем известно, что у страха глаза велики, то есть чем более отдаленной и абстрактной является опасность, тем страшнее и глобальнее она кажется. Из этого следует, что на страх законы перспективы не распространяются. Материализовав страх в чистом виде, мы получим модель чего-то, что не зависит от пространства.

Тып-Ойжон намешал в мензурках все имеющиеся в его распоряжении реактивы и опрокинул в клюв, закусив только что пойманной на улице молодой сикараськой. В брюхе зловеще заклокотало, нутро зловонно рыкнуло.

Как жить хочется, меланхолично подумал он, когда внутренний мир оказался на грани катастрофы. Еще хотелось забросить эти идиотские опыты, не связываться с пространством, а тихо и мирно покуривать балданаки где-нибудь в "Веселых сикараськах", но никак уж ни в душной захламленной лаборатории. Вскоре жжение и общее недомогание достигли своего апогея, и мудрец по-настоящему испугался смерти. Пальцы крыльев почти ничего не ощущали, клюв вообще казался абсолютно чужим и странным, из ноздрей вспухали, взлетали в воздух и лопались наполненные зеленоватым туманом пузыри соплей. И Тып-Ойжон подумал, что теперь, наверное, уже точно — все, окончательный ёк.

Именно в этот момент организм спас хозяина — фонтан рвотных масс обрушился в сосуд для омовения хвоста и других конечностей, который Тып-Ойжон приготовил именно для такого случая. Мудрец сделал себе промывание желудка, прополоскал клюв, а после с живейшим интересом принялся исследовать содержимое сосуда, как будто только что не клялся себе, что ну ее подальше, эту науку в частности и Многия Знания вообще.

Сикараська, использованная в качестве закуски, под воздействием реактивов практически полностью переварилась. Кое-что, правда, осталось, и теперь эти фрагменты мудрец аккуратно вылавливал с помощью пинцета. Часть глазного яблока, веко с ресницами, половинка клешни и еще какие-то незначительные детальки. Все это Тып-Ойжон безжалостно порубил на мелкие части и присыпал тинной трухой.

Надо сказать, что эксперимент этот был смелой научной догадкой и беспрецедентным прорывом никто не знает куда. Давным-давно Тып-Ойжон обратил внимание, что если сикараське оторвать ногу, то вырастет новая. Но никто еще не проверял: вырастет ли у ноги новая сикараська? На самом деле эксперимент с ногой Тып-Ойжон уже провел, и в чулане у него топтались уже две ноги с нижней половиной туловища — точная копия ног и туловища нашего мудреца. Верхняя часть еще не наросла.

Теперь же в распоряжении Тып-Ойжона имелся совершенно уникальный материал: эти частички восстановятся в готовых сикарасек, но новые сикараськи будут уже наполовину состоять из его страха, а значит издалека они будут казаться больше, чем есть на самом деле. Тогда можно будет вплотную заняться изучением свойств измененного пространства.

В том, что пространство изменится, Тып-Ойжон не сомневался ни на мгновение. И оказался, к своему глубокому сожалению, абсолютно прав.

Вскоре бежать стало невмоготу и Раздолбаи свалились, обессиленные, в траву.

— Слышь, бич? — спросил Старое Копыто. — Ты еще торчишь?

— Ы-ы, — помотал головой Торчок, и бородавка безвольно повисла у него меж глаз. — Чача закончилась.

— Какая чача? — насторожился Желторот. — Ты что, стырил чачу у того бича? Да нас за такие дела сожрут в ближайшей подворотне.

Старое Копыто в надежде осмотрел равнины. Никаких подворотен вблизи не оказалось. Зато треть неба по прежнему занимал офигительный глюк.

— Нет, — покачал головой Старое Копыто, — нас сожрут прямо здесь. Вон та хрень, которую Торчок видит.

Желторота тут же осенило.

— Слушай, так это же Торчок виноват: увидал эту хрень под чачей, а она теперь нас сожрет.

— И че? — не понял Старое Копыто.

— Ну… Он во всем виноват. Пусть его и жрут.

— Точно, — обрадовался Старое Копыто. — А мы тут вообще не при делах.

Они схватили безвольного после чачи Торчка и поволокли по направлению к глюку.

Жертвоприношение, однако, непредвиденно затянулось. По какой-то непонятной причине глюк не желал приближаться, и даже наоборот: чем дольше шли Раздолбаи, тем дальше он становился; к тому же Торчок пришел в себя и вырывался. В конце концов Старое Копыто не на шутку обиделся:

— Что же это такое? Тащим его, тащим, а он еще и упирается. Я тебе категорически заявляю, бич, дальше я тебя не понесу. Сам иди, как хочешь.

— И я тоже, — поддержал его Желторот. — Мы с ним цацкаемся, а он как бич последний…

Пришлось Торчку идти самому.

Но и тогда дело не пошло быстрее. На исходе следующего дня Желторот спросил у Торчка:

— Бич, зачем мы туда идем?

— А куда мы идем? — встрял в разговор Старое Копыто.

— Туда, — Торчок показал пальцем в маячащий на горизонте глаз, который был теперь величиной с небольшой холм. — Там сплошной торч.

— Да? — удивились попутчики. — Тогда пошли быстрее.

Быстрее не получалось. Прошел еще один день, и в тот момент, когда глюк напоминал размерами Ложу Мудрецов, Раздолбаи наткнулись на шатер.

— Эй, бичи, есть кто дома? — поинтересовался вежливый Желторот, отбрасывая полог в сторону.

Послышался гулкий металлический звук удара, и Желторот со счастливой улыбкой отправился в нокаут. Остальные Раздолбаи слегка насторожились: хозяева явно не обрадовались гостям.

Близилась ночь. Гуй-Помойс вновь развел костер, потому что внезапно поднявшийся ветер пронизывал до самых костей. Сикараська в подсумке висела теперь на том месте, где провел предыдущую ночь Ыц-Тойбол. Молодой ходок меланхолично смотрел на звезды, пристроившись так, чтобы рана…

Ыц-Тойбол невольно вскрикнул. Он не чувствовал боли, забыл во время экспериментов об откушенном хвосте, но сейчас ему показалось, что тот на месте. Боясь оглянуться, ходок осторожно потянулся лапой за спину и нащупал привычный толстый чешуйчатый отросток.

— У тебя хвост долго отрастал?

— Первый раз полтора этапа прошло. Потом привычка вырабатывается, дело чуть быстрее идет, — Гуй-Помойс удивленно посмотрел на спутника.

Ыц-Тойбол похолодел.

Хвост — орган не сказать, чтобы слишком важный, поэтому ходоки в случае возникшего дефицита провизии хряпают висячку, если, конечно, таковая имеется. Отрастает висячка не так быстро, как, скажем, палец, или ухо, или нога. Палец, например, вырастет за два дня, ухо за полтора, нога — за десять дней, если очень большая. А хвосты отрастают долго.

Если же хвост отрос за один день, то это может означать только одно — день был не один.

— Как все это антинаучно, — фыркнул брюл-брюл, дослушав отчет хозяина.

— Да уж, — крякнул воин, ковыряя в котелке, — не сказать, что шибко умно вы поступили. И что же нам теперь прикажете де…

В это время полог распахнулся, в ярко-белом проеме появился двуногий тонкошеий силуэт, и раздался голос:

— Эй, бичи, есть кто дома?

Бол-Бярды отреагировал настолько быстро, что мудрец даже моргнуть не успел, как котелок, только что бывший у воина в руках, со звоном врезался в голову пришельца.

Сначала Тып-Ойжон подумал, что это враги, те самые, для защиты от которых Дол-Бярды на всякий случай оторвал панцирь со спины Ботвы.

— Дердеккель, — выругался воин. От непроизвольного метательного движения, благодаря которому так успешно была отражена внезапная атака неизвестного противника, ороговевшая шкура Дол-Бярды треснула и начала отслаиваться.

— Враги? — трусливо пролепетал мудрец.

— Откуда здесь взяться врагам? — раздраженно буркнул Дол-Бярды. — Я не понимаю, откуда здесь вообще кто-то мог взяться? Я отправлялся в пустынное место, а здесь народу больше, чем в "Веселых сикараськах". У меня линька на пять дней раньше началась из-за этого… дердеккель…

Воин стремительно выкатился на улицу, чтобы выяснить, кто же такой посмел без спросу войти в его шатер, и остолбенел. Перед ним стояли еще двое неизвестных сикарасек, склонившихся над поверженным. Один из них, шестиногий, задумчиво вылизывал котелок.

— Торчок, сейчас он нас порвет на хлястики, — одноглазый на четырех ногах боязливо отпрянул от шатра.

— Вы тут чего делаете? — Дол-Бярды был сама угроза.

— Вот, в гости пришли, — не прекращая вылизывать котелок, нахально заявил Торчок. — А вы тут котелками швыряетесь. За такое извиняться надо, бич.

— Вы меня извините, — продолжил воин, — но я таких, как вы, на завтрак ем и в зубах потом не ковыряю.

— Хамите, — парировал Торчок и швырнул котелком в Дол-Бярды.

Реакция у воина, конечно, не чета каким-нибудь там Раздолбаям, но когда это инстинктивная реакция, да еще и во время линьки… Кулак Дол-Бярды независимо от его желания встретил летящий снаряд, и тут же воин закричал: от резкого движения шкура вся пошла трещинами и несколько немаленьких кусков ороговевшей ткани отвалились, являя миру нежную розоватую кожицу.

На шум выскочил Тып-Ойжон, и первое, что бросилось ему в глаза — это день. Впрочем, он тут же отвлекся на своего попутчика, корчившегося перед шатром. Рядом с ним лежал какой-то тип, состоящий из пуха, клюва и когтей. Рядом стояли двое сикарасек, вид которых показался Тып-Ойжону знакомым.

— Мы нигде раньше не встречались? — спросили они одновременно.

В образовавшуюся паузу можно было впихнуть всю Ложу Мудростей, тем паче, что и Раздолбаи, и сам мудрец вспомнили, где они друг друга могли видеть.

— Это что, продолжение погони? — Старое Копыто отпрянул еще дальше.

— Нет, это, скорей всего, засада, — усмехнулся Торчок. — Правда, кто кому попался…

Неуловимым движением он извлек неизвестно откуда кривой нож. Старому Копыту показалось, что именно таким ножом крошил свой хвост хозяин "Веселых сикарасек".

Тып-Ойжон уже знал, кто попался. Он сдернул с головы шапку и запустил ею в Торчка. Пока тот пытался справиться с тяжелой, украшенной флюгером долгополой шапкой, мудрец в прыжке припечатал пяткой нос Старого Копыта. Инерция удара развернула Тып-Ойжона лицом к Торчку как раз в тот момент, когда тот справился с шапкой и занес оружие, чтобы обрушить тяжелое лезвие на голову мудреца. Мудрец вывернул шею под неестественным углом и сомкнул клюв на запястье нападавшего.

— Ва-ау… — бородавка на макушке Торчка чуть не отделилась от головы и не унеслась в небо. Нож упал мудрецу под ноги.

Дол-Бярды даже позабыл о том, что линяет. Такой техники боя он не видел никогда в жизни.

— Это… — восхитился воин, но в это время очнулся Желторот. Он увидел перед собой небо и произнес:

— Я та-арр-чуу.

— А я? — проскулил Торчок.

— Теперь нас точно порвут, — резюмировал Старое Копыто.

Нападавших ввели в шатер и усадили в загон для кляч.

— На вопросы отвечать четко, не отвлекаясь на посторонние темы, — начал допрос Дол-Бярды. Мудрец обильно смазал его заживляющей мазью из сока борзянки и тинной трухи, так что боль и зуд, возникшие при сбрасывании шкуры, отступили.

— А от вас не борзянкой так вкусно пахнет? — спросил Старое Копыто. Тут же что-то хрустнуло и Старое Копыто взвыл от боли — пан-рухх укусил его за хвост.

— Тьфу, — сплюнул Ботва. — Ты что, не моешься, что ли?

— При чем тут?.. — заревел Старое Копыто, но пан-рухх вновь цапнул его за хвост.

— Отвечать на поставленные вопросы четко и не отвлекаясь, — рявкнул Ботва.

— Иначе мой пан-рухх вас съест, — пообещал воин.

Раздолбаи встали по ранжиру и замерли.

— Кто вы?

— Раздолбаи, — в один голос рявкнули Раздолбаи.

— Ботва… — обратился Дол-Бярды к пан-рухху.

— Честное слово, — взвизгнул Старое Копыто и поджал хвост.

— Так… — протянул воин. — Зачем пожаловали?

— Случайно, — опередил всех Старое Копыто, и теперь на все вопросы отвечал сам, как лицо заинтересованное.

— Что делаете на равнинах?

— Идем.

— Долго?

— Чуть меньше этапа.

— Куда?

Старое Копыто задумался.

— Только не ешьте меня, я покажу, — взмолился он через минуту тягостного молчания, так и не сумев сформулировать цель путешествия.

Воин задумался. Наказать нахалов стоило: несколько неприятных мгновений они ему доставили. Да и опозорили перед мудрецом. Но, с другой стороны, выяснить, что делают здесь эти трое — без снаряжения, без запасов, без всего необходимого для дальнего перехода…

— Любезный Дол-Бярды, я могу с вами поговорить с глазу на глаз? — спросил мудрец шепотом.

— Сидите тут и не рыпайтесь, — пригрозил Дол-Бярды пленникам, и вышел из шатра в сопровождении Тып-Ойжона.

— Вы ничего не замечаете? — мудрец обеспокоено осмотрелся.

— Э… — воин оглядел равнины. — Нет.

— На улице день.

— Да? — Дол-Бярды вновь посмотрел по сторонам и оказался вынужден согласиться с точкой зрения мудреца. — Действительно, день.

— А ведь ночь наступила совсем недавно, или я ошибаюсь? — мудрец вопросительно уставился на воина.

Дол-Бярды наконец понял, в чем дело (борзянка изрядно притупляет реакцию), и хлопнул себя по лбу:

— Вы правы, сейчас самая середина ночи. Но почему тогда день?

— Давайте обойдем шатер, и я покажу вам, что случилось.

Воину ничего не оставалось делать, как проследовать за Тып-Ойжоном, и на другой стороне его ждал сюрприз: Дол-Бярды увидел на горизонте огромный глаз с десятками пастей.

— Что это?

— Это то, что я наделал, — повинился Тып-Ойжон.

— В смысле — результат вашего эксперимента? — понял воин.

— Именно так. Как по-вашему, далеко до нее?

Воин задумался.

— Ну… — нерешительно предположил он. — Может, до конца дня дойдем?

Мудрец тоже прикинул, но оптимизма Дол-Бярды не разделил.

— Вряд ли, — сказал он. — Скорей всего, на то, чтобы дойти до этой твари, нам понадобится день или даже два.

— А зачем нам туда идти? — напрягся воин.

— Зачем? — переспросил Тып-Ойжон. — Я объясню. Ваша линька должна была начаться через пять дней, а началась сейчас. Я шел по пустыне этап с четвертью, а вы нагнали меня за два дня. Вам не кажется, что со временем что-то происходит?

— Оно идет быстрее?

— Нет. Оно идет совсем вразнобой. Этих типов, — мудрец кивнул на шатер, подразумевая томящихся там Раздолбаев, — я видел два этапа назад, они устроили в городе такую бучу…

— Постойте, я что-то припоминаю… — напряг память воин. — Точно. За ними гонялся весь город, а они убежали в равнины…

— Вот именно. Они говорят, что идут чуть меньше этапа, а ведь на самом деле их не было в городе как минимум в два раза дольше, как я уже говорил. Со временем началась свистопляска. Теперь понимаете?

— Это все из-за эксперимента? — Дол-Бярды до сих пор не верил, что с пространством можно что-то этакое сотворить.

— Хуже. Это все из-за меня. И если вы мне не поможете, я не знаю, что будет дальше. Возможно, вы будете линять каждый день…

— Что? — взревел воин. — Выступаем сейчас же.

Гуй-Помойс долго разглядывал новый хвост Ыц-Тойбола, после чего заявил:

— Это не новый хвост. Это старый хвост.

— Что?

— Ну, смотри сам, — старый ходок взял хвост и показал его кончик Ыц-Тойболу. — Чешуя грубая, бурая. Вот шрам от пореза, вот опорная мозоль. Откуда на новом хвосте будет опорная мозоль?

Ыц-Тойбол задумался. Действительно, мозоли взяться неоткуда. Но мысль о том, что у него вырос не новый, а старый хвост, совсем уж не лезла ни в какие ворота.

Что-то было не так. Ыц-Тойбол уже много раз пожалел, что не пошел в ученики к мудрецу Гын-Рытркыну, сейчас бы ему пригодились знания мудреца. Впрочем, если бы он стал учеником мудреца, ходоком ему быть уже не пришлось бы, так что глупо сейчас о чем-то жалеть. А вот знаний действительно не хватает. Молодой ходок пристально разглядывал сикараську, и никак не мог отделаться от ощущения, что все далеко не так просто, как ему представляется. Он понял, что из-за этой сикараськи события развиваются не так, как должны. Например, если долго идешь, то куда-нибудь придешь, а здесь — полдня протопали, а даже с места не сдвинулись. Подсумки еще лопнувшие, и старый хвост, выросший вместо нового. И ведь этим дело наверняка не закончится.

Незаметно для себя Ыц-Тойбол заснул. Что ему снилось, он не запомнил, а проснулся среди ночи от шепота Гуй-Помойса.

— Слышь, — тихо толкал он напарника. — Глянь на небо.

Ыц-Тойбол посмотрел на небосвод. Казалось, все было как и прежде, но мгновением позже ходок понял, в чем дело: звезды. Как он этого не заметил раньше? Звезды не двигались, не мельтешили, как раньше; они застыли, образовав собой на темном небосводе странные замысловатые контуры, и теперь их свет не был таким живым и теплым, как раньше, они просто мерцали — и все. Как будто умерли.

— Это тоже из-за нее? — Гуй-Помойс выразительно кивнул на подсумок, висящий на суку.

— Наверное, да, — кивнул Ыц-Тойбол.

— Надо что-то делать.

— Пожалуй.

Гуй-Помойс решительно направился к подсумку и хлопнул по нему пятками с такой силой, что от сикараськи должно было остаться мокрое место. Потом он растерянно перевернул подсумок и потряс его, потом вывернул наизнанку…

— А она сбежала, — растерянно констатировал он.

— Как это? — вскочил Ыц-Тойбол. Вокруг было темно, света застывших на месте звезд явно не хватало, чтобы разогнать тьму.

— Следы, — крикнул он Гуй-Помойсу. — Ищи следы, в какую сторону она побежала, ее нельзя упустить.

Они запалили костер. В огонь полетел срубленный сук, куски дерна, Гуй-Помойс пытался выкорчевать пень, и наверняка затоптал все следы, которые только имелись. Пламя ревело и целовало небо красными, золотыми и оранжевыми искрами.

В свете костра Ыц-Тойбол разглядывал почву вокруг, и наконец увидел то, что искал. Цепь точек, уходящая в темноту. За этим занятием его и застала странная компания сикарасек, среди которых он узнал…

— Вы? — в голосе Ыц-Тойбола звучали одновременно и обида, и удивление, и радость.

— Боюсь, что я, — повинился Тып-Ойжон. — Я по ошибке продал вам не ту тинную труху.

— Эта ошибка обойдется дорого, — произнес Ыц-Тойбол. — Вы видели звезды?

Мудрец кивнул.

— Это… Я, может, что-то не так скажу, прошу простить, — взял слово Торчок. — Но, может, мы не будем нестись, как угорелые, и приляжем отдохнуть…

— Заткнись, — пробубнил внезапно вылезший из темноты Ботва.

— Опять он, — простонал Старое Копыто, — сколько можно…

Не обращая внимания на посторонних, Ыц-Тойбол и Тып-Ойжон продолжали разговор:

— Можно понимать, что это произошло прямо у вас на глазах? — спросил мудрец.

— Да. Я держал ее в подсумке.

— Эту тварь? Ну, в смысле — глаз?

— Она только издалека кажется большой. То есть не кажется… — Ыц-Тойбол хотел рассказать о непонятной сикараське, но вид старого ходока заставил его замолчать.

— Она сбежала, — угрюмо закончил Гуй-Помойс. — И ее надо догнать.

— Вперед, — скомандовал воин, и колонна из двух ходоков, мудреца, воина, трех Раздолбаев и двух верховых кляч отправилась во тьму ночи, чтобы настигнуть самую опасную тварь из всех, когда-либо встречавшихся им в жизни.

По следу шли воин и старый ходок. Если бы Гуй-Помойс раньше услышал, что ходокам нравится ходить — он сожрал бы наглеца, беспардонно путающего ходоков с бродягами. Но сейчас, когда ничто не мешало двигаться в любом избранном направлении, он внезапно испытал ни с чем не сравнимое наслаждение — идти куда-то, а не топтаться на одном месте. Вот так, в темноте, по холодку, пусть и в сопровождении каких-то нелепых и суетливых типов. Все равно хорошо.

И тут они ее наконец заметили.

— Дердеккель, — Дол-Бярды в нерешительности хрустнул суставами.

— Ее сейчас, наверное, даже в городе видят, — прошептал мудрец.

— Я та-арр-чуу… — хором воскликнули Раздолбаи.

Тварь занимала теперь ровно половину небосклона. И она не стояла на месте, а продолжала мчаться, размахивая многочисленными пастями и становясь все больше. Вот она уже заслонила собой большую часть неба. В кромешной темноте сикараська светилась темно-красным светом, по постепенно становилась все ярче и больше.

— У нее реснички, она на них катится, — объяснил Ыц-Тойбол Тып-Ойжону.

Тот задумчиво кусал края шапки. Неудобно как-то, терзался сомнениями Тып-Ойжон, один простенький опыт такими проблемами обернулся…

— Я вообще не понимаю, как она двигается, — задумчиво произнес мудрец. — Она должна провалиться, с такими-то размерами!

Как бы в ответ на слова Тып-Ойжона, Среда Обитания дрогнула, и гигантская сикараська исчезла.

— Не понял, — остановился воин.

— Я тоже, — щелкнул клювом мудрец.

Все остальные замолчали. Брюл-брюл молча жевал траву, задумчиво шевеля большими губами и помахивая хвостом, Ботва с тоской глядел на обглодыш Старого Копыта, Раздолбаи ожидали неизвестно чего, а ходоки молча смотрели друг на друга.

И тут начало светать.

Причем совершенно по-глупому, и кто бы мог подумать, что такое может происходить на самом деле. Обычно светило вспыхивало в самом центре небесного купола утром, а ближе к ночи постепенно угасало. А тут вдруг показалось из-за края горизонта, и словно нехотя поползло вверх, из багрового превращаясь в ярко-оранжевое, а потом и в нестерпимо-белое.

Наконец молчание нарушил Ыц-Тойбол:

— Мне кажется, у нас есть два относительно разумных выхода из сложившейся ситуации. Или мы возвращаемся обратно, или продолжаем погоню. Я уже выбрал погоню. Мой товарищ, как мне кажется, тоже.

Гуй-Помойс задумчиво нюхал травинку и участия в разговоре принимать не собирался.

— Если вопрос ставится так радикально… — откашлялся Тып-Ойжон. — Позволю себе заметить, что мне в данный момент никак нельзя возвращаться, пока я не пойму, что произошло и как это можно исправить.

Воин задумчиво скреб свою новую шкуру, которая за ночь успела загрубеть до той самой кондиции, когда ничто не стесняет движений и не заставляет скрипеть зубами от неприятных ощущений.

— Я с вами, — произнес он. Пан-рухх застонал, но возразить не удосужился.

— А мы дорогу назад не найдем… — жалобно проблеяли Раздолбаи.

Воин выразительно оглядел всех троих и успокоил:

— Мы вас не бросим. Нам нужен неприкосновенный запас.

Все собрались уже продолжить путь, как вдруг вмешался брюл-брюл:

— Я так и знал. Моего мнения никто не спросил: хочу я с вами идти, или не хочу? Конечно, я ведь верховая кляча, мне не…

— Заткнись… — процедил Ботва.

— Сам заткнись, — огрызнулся брюл-брюл. — Заявляю открыто и бескомпромиссно: я никуда не пойду, пока мне не дадут имя.

— Бич… — то ли предположил, то ли восхитился Желторот.

— Вас не спрашивают, — брюл-брюл гордо отвернулся от Раздолбаев и дерзко окинул взглядом мудреца.

Тып-Ойжон задумался. Всю ночь он шел пешком, не решаясь сесть верхом на вздорную клячу. Вдруг понесет? Ноги кровоточили, гудели и норовили отвалиться. Но дать имя… это очень ответственный шаг. Как бы потом не пожалеть. Да и как его назвать-то?

Все с любопытством смотрели на мудреца: как он выкрутится? Без верховой клячи ему придется туго, но, с другой стороны, нельзя же идти у той же клячи на поводу. Ботва незаметно подкрался к хвосту Старого Копыта и с удовольствием втянул в себя его запах.

— Э… И как же тебя назвать? — шаркнул ногой Тып-Ойжон.

— В смысле? — не понял брюл-брюл. — Ты что, меня спрашиваешь?

— Ну если я тебя как-нибудь назову, а тебе не понравится, забрать имя обратно все равно не получится. Так что давай-ка сам решай, — мудрец ловко спихнул проблему с именем на саму клячу.

Но кляча оказалась не так проста.

— Тым-Тыгдым, — выкрикнул брюл-брюл, как будто всю жизнь мечтал именно о таком имени.

— Значит, быть тебе Тым-Тыгдымом до конца своих дней, — Тып-Ойжон взобрался верхом на клячу. — Претензии есть?

— Никаких, шеф, — бодро гаркнул Тым-Тыгдым. — Игого.

Старый ходок и воин шли впереди, за ними следовали, оживленно о чем-то толкуя, Ыц-Тойбол и мудрец, восседавший на задравшем нос Тым-Тыгдыме, потом плелись несчастные Раздолбаи, потерявшие всякую надежду отбиться от сумасшедшего предприятия: замыкавший шествие Ботва и воин, идущий впереди, зорко следили за неприкосновенным запасом.

При этом пан-рухх счастливо пережевывал хвост Старого Копыта, умудрившись откусить его насовсем.