1.1. Роль духовного начала в исторической жизни народа: из наследия отечественной религиозной философии

В противовес экономическому детерминизму представители русской религиозной философии утверждали непреходящее значение духовного фактора в развитии общества. При этом использовался целый ряд понятий: «мировоззрение» (В. С. Соловьев, С. Л. Франк), «духовная жизнь» (С. Л. Франк), «духовная культура» (И. А. Ильин), «народный дух» (В. С. Соловьев), «душа народа» (Н. А. Бердяев, И. А. Ильин), «национальный дух» (С. Л. Франк), «национальное сознание» (В. С. Соловьев, Г. П. Федотов), «национальное самосознание» (В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, Г. П. Федотов) и др.

Для русских религиозных философов было несомненно, что «историческая жизнь народов определяется прежде всего их основными убеждениями, их общим мировоззрением». Согласно Соловьеву, в определенные эпохи и в конкретных общественных слоях могут появляться люди, совершенно освободившиеся от всяких убеждений, лишённые внутреннего содержания, т. е. «люди пустые, одним словом; но пустых народов не знает история». Да и для отдельного человека, с его точки зрения, неестественно существовать «без высших духовных начал, жить в умственной и нравственной пустоте»; это слишком убедительно доказывается некоторыми явлениями как прошедшей, так и современной истории.

Актуальными для нашей современной жизни являются его слова о том, что с исчезновением глубоких убеждений, всеобщих, безусловных идей, «пустеет мир внутренний и теряет свою красоту мир внешний».

Для характеристики особой направленности национального духа, ментальности народа он выдвигает понятие «национальный идеал»: «Обыкновенно народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает свой национальный идеал, то, что для него лучше всего, чего он более всего желает. Так, француз говорит о прекрасной Франции и о французской славе…англичанин с любовью говорит: старая Англия. немец поднимается выше и, придавая этический характер своему национальному идеалу, с гордостью говорит: die deutsche Treue (немецкая верность). Что же в подобных случаях говорит русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасной или старой, говорит ли о русской славе или о русской честности и верности? Вы знаете, что ничего такого он не говорит, и, желая выразить свои лучшие чувства к родине, говорит только о «святой Руси». Вот идеал: не консервативный и не либеральный, не политический, не эстетический, даже не формально-этический, а идеал нравственно-религиозный». По Соловьеву, замысел Божий может быть реализован двояко: либо как закон жизни (если народ следует ему), либо как закон смерти (если народ отходит от него). Исходя из этого, идеалы – это непреходящий «интегральный момент коллективной человеческой жизни» (С. Н. Булгаков); вместе с тем, историческая жизнь народа определяется идеалами не в меньшей мере, чем отпадением от них.

Соловьев был убежден в том, что прогресс общества возможен лишь тогда, когда народ повернется лицом к «преданию» отцов, т. е. к ценностям национальной культуры. Этот религиозно-нравственный идеал, по Соловьеву, предполагает воспитание в каждом русском человеке чувство священного благоговения перед Родиной, ее прошлым, настоящим и будущим. При этом, как он подчеркивал, «наш национальный дух осуществляет свое достоинство лишь в открытом общении со всем человечеством, а не в отчуждении от него».

Следует отметить, что высшие духовные ценности-идеалы действительно определяют изнутри всю духовную жизнь человека, духовную жизнь общества. Сама же «духовная жизнь» дается нам, по словам С. Л. Франка, «в форме реальности, присутствующей в нас самих, изнутри с нами сращенной и нам раскрывающейся», а общественное бытие и есть «внешнее выражение и воплощение» этой духовной жизни. А потому, заключает он, «общественная жизнь по самому существу своему духовна, а не материальна… История есть великий драматический процесс воплощения, развертывания во времени и во внешней среде духовной жизни человечества, выступления наружу, и формирующего действия сверхчеловеческих сил и начал, лежащих в глубине человеческого существа»; поэтому «общественное бытие есть именно двуединство этой внутренней духовной жизни с ее внешним воплощением».

Франк также как и Соловьев подчеркивал непреходящую роль ценностей-идеалов в жизни общества: «История общества в качестве истории духовной жизни есть драматическая судьба Бога в сердце человека». Общественное бытие есть всегда нечто большее, нежели имманентное выражение чисто человеческих страстей и субъективных стремлений: «человек на всех стадиях своего бытия, во всех исторических формах своего существования есть как бы медиум, проводник высших начал и ценностей, которым он служит и которые он воплощает, – правда, медиум не пассивный, а активно соучаствующий в творческом осуществлении этих начал».

Каковы же эти «высшие начала и ценности»? Для нас не подлежит сомнению, что Франк имеет в виду именно ценности-идеалы, определяющие цели жизнедеятельности человека, поскольку он связывает их с «категорией должного». По Франку, «должное есть первичная категория». Она «выражает подчиненность человеческой воли высшему, идеальному, абсолютно обязывающему началу». Это «абсолютно обязывающее начало» и есть идеал. Этот идеал есть «образцовая идея», «идея-образец», смысл которой заключается в том, что она есть цель человеческой воли. Как «идеальное начало», как «образцовая идея» она «телеологически определяет человеческое поведение в качестве идеала или «должного», осуществляемого в общении».

История, с точки зрения С. Л. Франка, есть драматический процесс смены отдельных отвлеченных идеалов, из которых каждый в своем осуществлении обнаруживает свою односторонность (тем самым свою несостоятельность) и поэтому уступает место другому. Человечество увлекается каким-либо одним идеалом (который выдвигается либо эмпирическими нуждами жизни, либо духовным состоянием времени), отдает его осуществлению все свои силы, но, осуществив его, неизбежно в нем разочаровывается и начинает искать что-либо новое, часто прямо противоположное предыдущему его верованию. На самом деле, по Франку, «общественная жизнь, будучи в качестве духовной жизни жизнью в Боге, имеет своим единственным конечным назначением осуществление своей истинной онтологической природы во всей ее конкретной полноте, т. е. "обожение" человека, возможно более полное воплощение в совместной человеческой жизни всей полноты божественной правды».

Конечно, духовные ценности оказывают воздействие не сами по себе, а воздействуя на духовный мир личности и социальных общностей, формируя их картину мира и тем самым определяя поведение и деятельность. Однако при этом сама духовная жизнь, высшие духовные ценности, их неповторимая для каждого народа совокупность во многом предопределяют судьбу данного народа, судьбу страны.

Высокие духовные ценности, святыни русского человека – вот та духовная сила, которая не раз спасала наше Отечество. Выражением этой силы в свое время стала русская икона. В своих размышлениях о древнерусской иконописи Е. Н. Трубецкой показывает, что икона была фактически «выстрадана» поколениями наших предков, она стала явлением «той самой благодатной силы, которая некогда спасла Россию». Так, в дни великой разрухи и опасности преподобный Сергий собрал Россию вокруг воздвигнутого им в пустыне собора св. Троицы. В похвалу святому Андрей Рублев «огненными штрихами начертал образ триединства, вокруг которого должна собраться и объединиться вселенная». С этих пор данный образ не переставал «служить хоругвью», вокруг которой собирается Россия в дни великих потрясений и опасностей. И не только в одной рублевской иконе, во всей иконе XV века звучит этот призыв. Однако есть в этой иконописи, отмечает Трубецкой, и нечто другое, что преисполняет душу бесконечной радостью – это образ России обновленной, воскресшей и прославленной. Все в ней говорит о нашей народной надежде, о том высоком духовном подвиге, который вернул русскому человеку родину. Мы и сейчас живем этой надеждой, писал Е. Н. Трубецкой в начале 1918 г.

При этом не следует забывать, что совокупность духовных ценностей, в целом самосознание народа изменяются во времени. Этот аспект специально отмечает Г. П. Федотов: духовная жизнь не есть «нечто неподвижное, пребывающее в глубине изменчивого потока истории»; «национальное самосознание есть непрерывно раскрывающийся духовный акт, смысл которого, говоря словами В. С. Соловьева, есть постижение в судьбе и духе народа того, "что Бог думает о нем в вечности". Мы всегда неполно и отрывочно созерцаем отдельные стороны этой таинственной личности. Самые устойчивые национальные характеристики приходится пересматривать, перестраивать, потому что мы имеем дело с подвижным объектом, с меняющимся образом. Самосознание народа непосредственно совпадает с его актуализацией. Новый подвиг, новая жертва – и новый грех – влекут за собой новую установку национального сознания».

В этой связи отметим, что и православие особым образом легло на славянскую душу, определив на целое тысячелетие жизнь и судьбу России. Эту мысль по существу и утверждали религиозные философы. Например, Н. А. Бердяев, отмечал, что «русская душа останется навеки славянской душой, принявшей прививку православия». Как отмечает Н. О. Лосский, «люди, признающие религиозный опыт, не станут оспаривать того факта, что православие в его русской форме содержит исключительно высокие ценности». Какие же это ценности?

И. А. Ильин, касаясь данной проблематики, полагал, что религиозным источником русской идеи была «идея православного христианства» – «Россия восприняла свое национальное задание тысячу лет тому назад от христианства: осуществить свою национальную земную культуру, проникнутую христианским духом любви и созерцания, свободы и предметности». Исходя из того, что «духовная культура совсем не исчерпывается культурой рассудочной», Ильин считал, что Россия «строилась и держалась» культурой иной: «есть еще культура сердца, совести и чувства, есть культура созерцания, видения; есть культура служения, самоотречения и жертвенности; есть культура веры и молитвы; есть культура храбрости и подвижничества». По его словам, «русская идея есть идея сердца» – она утверждает, что главное в жизни есть любовь, и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. Эту идею «русско-славянская душа» (издревле и органически предрасположенная к чувству, сочувствию и доброте), восприняла исторически от христианства: «она отозвалась сердцем на Божие благовестие, на главную заповедь Божию», и уверовала, что «Бог есть Любовь». Из глубины православия, по его мнению, родился у нас этот «верный опыт», уверенность в том, что «священное есть главное в жизни и что без священного жизнь становится унижением и пошлостью…».

Подчеркнем, что сегодня даже люди неверующие признают, что русская культура, образно говоря, «замешана на православии», имеет в своей основе именно православие. Об это свидетельствуют и социологические опросы населения России, согласно которым около 80 % граждан поддерживают или разделяют православие.

Отстаивая свою национальную независимость, Россия боролась за свою веру и религию. Этим Россия, как полагает Ильин, служила не только всем православным народам и не только всем народам европо-азиатского территориального массива, но и всем народам мира, поскольку православная вера есть «особое, самостоятельное и великое слово в истории и в системе Христианства».

Православие сохранило в себе и бережно растило то, что утратили все другие (западные) исповедания и что наложило свою печать на все ответвления христианства, магометанства, иудейства и язычества в России. И при всем том, отмечает религиозный философ, русская православная церковь никогда не обращала иноверных в свою веру мечом или страхом, открыто осуждая это и запрещая уже в ранние века своего распространения.

По Ильину, русское православие есть христианство «не столько от Павла, сколько от Иоанна, Иакова и Петра». Русское православие воспринимает Бога не воображением (которому нужны страхи и чудеса для того, чтобы испугаться и преклониться перед «силой» – первобытные религии); не жадной и властной земной волей (которая в лучшем случае догматически принимает моральное правило, повинуется закону и сама требует повиновения от других – иудаизм и католицизм); не мыслью (которая ищет понимания и толкования и затем склонна отвергать то, что ей кажется непонятным – протестантство). Русское православие воспринимает Бога любовью, «воссылает Ему молитву любви и обращается с любовью к миру и к людям». Этот дух и определил акт православной веры, православное богослужение, наши церковные песнопения и церковную архитектуру. Русский народ, как подчеркивал Ильин, принял христианство не от меча, не по расчету, не страхом и не умственностью, а чувством, добротою, совестью и сердечным созерцанием: когда русский человек верует, то он верует не волею и не умом, а огнем сердца. Когда его вера созерцает, то она «не предается соблазнительным галлюцинациям, а стремится увидеть подлинное совершенство». Когда его вера желает, то она «желает не власти над вселенною (под предлогом своего правоверия), а совершенного качества. В этом корень русской идеи. В этом ее творческая сила на века».

По Ильину, о доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских славян свидетельствуют, единогласно древние источники – и византийские, и арабские. В этой связи он отмечает, что русская народная сказка вся проникнута «певучим добродушием»; русская песня есть прямое излияние «сердечного чувства во всех его видоизменениях»; русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои «сердца и совести» (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) – есть явление «сущей доброты». Духом «сердечного и совестного созерцания» проникнуты русские летописи и наставительные сочинения. Этот дух живет в русской поэзии и литературе, в русской живописи и в русской музыке. История русского правосознания свидетельствует о постепенном проникновении его этим духом, духом «братского сочувствия и индивидуализирующей справедливости».

Таким образом, любовь и является, с точки зрения религиозного философа, основной духовно-творческой силой русской души: без любви русский человек есть неудавшееся существо; цивилизующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) сами по себе ему мало свойственны; без любви он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности; ни во что, не веруя, русский человек становится «пустым существом без идеала и без цели». Ум и воля русского человека «приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою».

Сегодня как никогда ранее стало очевидно: мерилом уровня развития отдельного общества и человечества в целом является не столько материальный прогресс, сколько духовное совершенствование человека. Пафос русской религиозной философия, акцент русских мыслителей на значимости духовной составляющей в жизни личности и общества – оказываются весьма актуальными. Сегодня, на наш взгляд, оказались востребованы идеи отечественных мыслителей, которые ясно показали – свобода, демократия, рынок отнюдь не являются той панацеей, с помощью которой можно возродить Россию.

Концепции религиозных философов демонстрируют фундаментальную роль духовности, полноценной и здоровой духовной жизни общества как единственного животворного источника социального прогресса. Отсутствие понимание этого (что было продемонстрировано политическим руководством нашей страны в 90-е гг. XX в.), попытка «построить капитализм» при забвении значимости высоких духовных ценностей в жизни общества и человека, не могли не обернуться бедами для народа и страны.

Таким образом, проведенный анализ показал, что

– в противовес экономическому детерминизму представители русской религиозной философии утверждали непреходящее значение духовного фактора в развитии общества; историческая жизнь народов определяется их высшими духовными началами, основными убеждениями, общим мировоззрением; человек на всех стадиях своего бытия, во всех исторических формах своего существования выступает как проводник высших начал и ценностей (В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, И. А. Ильин, С. Л. Франк и др.);

– идеалы – это непреходящий «интегральный момент коллективной человеческой жизни» (С. Н. Булгаков); высшие духовные ценности-идеалы определяют изнутри всю духовную жизнь человека, духовную жизнь общества; историческая жизнь народа определяется идеалами не в меньшей мере, чем отпадением от них;

– религиозно-нравственный идеал предполагает воспитание в каждом русском человеке чувство священного благоговения перед Родиной, ее прошлым, настоящим и будущим (В. С. Соловьев);

– высокие духовные ценности, святыни русского человека – вот та духовная сила, которая не раз спасала наше Отечество; выражением этой силы в свое время стала русская икона (Е. Н. Трубецкой);

– совокупность духовных ценностей, в целом самосознание народа изменяются во времени; православие особым образом легло на славянскую душу, определив на целое тысячелетие жизнь и судьбу России (Г. П. Федотов, Н. А. Бердяев);

– православие определило формирование особой аксиосферы русской культуры, для которой характерны ценности любви, веры, «сердечного и совестного созерцания», «братского сочувствия и индивидуализирующей справедливости», «сущей доброты» (И. А. Ильин) и др.

 

1.2. Своеобразие русской духовности в контексте диалога культур

Своеобразие русской духовности, русского сознания и самосознания было в центре теоретических поисков религиозных мыслителей, ибо, как отмечал И. А. Ильин, «отказывающийся от своего индивидуального духовного лица (все равно – будет это человек или народ) – не восходит на какую-то «высшую» ступень «всеобщего», а нисходит в духовное небытие: ему предстоит не «братание» и не братство, а исчезновение с арены истории».

На наш взгляд, условно можно выделить два аспекта рассмотрения проблематики своеобразия русской духовности религиозными мыслителями: внутренний и внешний.

Внутренний аспект связан с осмыслением истории взаимодействия культур в рамках нашего общества. При этом И. А. Ильин, например, разграничивал «духовно ведущие народы» и «духовно ведомые народы». Он полагал, что не всякому народу удается «выносить самостоятельный духовный акт и создать самобытную духовную культуру». Народы, которым это удалось, по его мнению, – «духовно ведущие народы» (в отличие от тех, которым это не удалось – «духовно ведомых народов»). Задача ведущего народа заключается в том, чтобы дать возможность «приобщиться к духовному акту и к духовной культуре» народам ведомым, которые получают от него «творческое оплодотворение и оживление». В этом случае ведомый народ «находит свою родину в лоне ведущего народа и, не теряя своей исторической и биологической «национальности», вливается духовно в национальность ведущего». И это означает, что «ведущему народу удалось выработать национальный акт такой ширины и гибкости, а может быть и глубины, что он образует для ведомых народов как бы родовое духовное лоно, которое они могут видоизменять по-своему, оплодотворяя и оживляя из него свою духовную жизнь».

Данная концепция Ильина оказывается чрезвычайно актуальна для нашей многонациональной страны, объединяющей более ста наций и народностей. Действительно, на протяжении столетий российская культура была «духовным лоном» для диалога многочисленных народов и культур, принимавших участие в формировании единой российской культуры. Специально подчеркнем, что религиозные мыслители пытались осмыслить особенности диалога культур не только в истории нашей страны, но и в будущей России, в России посткоммунистической. Важнейшей задачей будущей России Г. П. Федотов считал работу над «новым национальным сознанием», необходимость формирования нового «национального самосознания». По Г. П. Федотову, именно на долю интеллигенции выпадает по преимуществу «духовная сторона» работы: «будить в себе, растить и осмыслять, „возгревать“ национальное сознание». Не ограничиваясь постановкой этой задачи, Федотов пытался определить особенности национального сознания, исходя из специфики России: «наше национальное сознание должно быть сложным, в соответствии со сложной проблемой новой России (примитив губителен). Это сознание должно быть одновременно великорусским, русским и российским». Такая постановка вопроса («от русского – к российскому») связана с тем, что «Россия – не Русь, но союз народов, объединившихся вокруг Руси». Россия должна дать образец, форму мирного сотрудничества народов, «не под гнетом, а под водительством великой нации». Задача политиков – найти гибкие, но твердые формы этой связи, обеспечивающие каждой народности свободу развития в меру сил и зрелости. Задача культурных работников, каждого русского в том, чтобы «расширить свое русское сознание (без ущерба его „русскости“) в сознание российское». Это значит воскресить в нем в какой-то мере духовный облик всех народов России (новое сознание должно вобрать в себя все то, что «в них ценно, что вечно, что может найти свое место в системе вселенской культуры»). Всякое дело, творимое малым народом, как бы скромно оно ни было, всякое малое слово «должны вложиться в русскую славу, в дело России».

Таким образом, Г. П. Федотов вскрывает взаимосвязь национальной проблемы России и проблемы культурной. Ключ к решению этих проблем, по его мнению, лежит в «дальнейшем развитии русского национального сознания и зависит от того, сумеет ли оно расшириться в сознание российское и углубиться в великорусское, оставшись русским». По его мнению, стимулировать дремлющее до сих пор национальное самосознание, участвовать в деле национального возрождения призваны культура, государство и церковь.

Вместе с тем, диалог культур внутри России следует рассматривать в тесной связи с диалогом культур в контексте Запад-Россия– Восток (внешний аспект рассмотрения). Поэтому при определении самобытности русской культуры, ее своеобразия отечественные религиозные философы не могли обойти стороной проблематику, поставленную западниками и славянофилами.

В этой связи Н. А. Бердяев, например, отмечал, что само «русское национальное самосознание и самосознание всеславянское рождалось у нас в распрях славянофильства и западничества». По словам Бердяева, Россия может осознать себя и свое призвание в мире «лишь в свете проблемы Востока и Запада. Она стоит в центре восточного и западного миров и может быть определена, как Востоко-Запад». Хотя, по мнению Бердяева, в самих идеологиях славянофильства и западничества имели место ограниченность и незрелость, сама эта тема русских размышлений «была глубокой и для России основной». Вместе с тем, русское самосознание не может быть ни славянофильским, ни западническим, так как обе эти формы означают «несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли». Россия должна сознавать себя «Востоко-Западом, соединителем двух миров, а не разделителем».

Г. П. Федотов, касаясь этой проблемы, отмечал, что Русь возникла на периферии двух культурных миров: Востока и Запада. Ее отношения с Востоком и Западом складывались весьма сложно: в борьбе на оба фронта, против «латинства» и против «поганства» («Русь знала Восток в двух обличиях: «поганом» – языческом – и православном»), и она искала союзников то в том, то в другом. Русь утверждала свое своеобразие, чаще подразумевая под ним свое православно-византийское наследие (последнее тоже было сложным). Византийское православие было, конечно, «ориентализированным христианством», однако, прежде всего, оно было христианством. Кроме того, это христианство опиралось на значительную долю греко-римской традиции. Поэтому и религия, и эта традиция «роднили Русь с христианским Западом даже тогда, когда она не хотела и слышать об этом родстве». Кроме того, необычайный расцвет русской культуры в Новое время оказался возможным лишь благодаря творческому освоению культуры Запада. Правда, при этом «уродств и деформаций было немало». Однако из галлицизмов XVIII века вырос А. С. Пушкин; из варварства 60-х годов – Л. Н. Толстой, М. П. Мусоргский и В. О. Ключевский. Значит, «за ориентализмом московского типа лежали нетронутыми древние пласты Киево-Новгородской Руси, и в них легко и свободно совершался обмен духовных веществ с христианским Западом».

По Федотову, в тысячелетней истории России явственно различаются «четыре формы развития основной русской темы: Запад – Восток». Вначале в Киеве мы видим Русь свободно воспринимающей культурные воздействия Византии, Запада и Востока. Время монгольского ига есть «время искусственной изоляции и мучительного выбора между Западом и Востоком (Литва и Орда)». Москва представляется государством и обществом «существенно восточного типа», который, однако же, скоро (в XVII веке) «начинает искать сближения с Западом». Новая эпоха – от Петра до Ленина – представляет собой, разумеется, «торжество западной цивилизации на территории Российской Империи».

Полная драматизма и трагедий, история нашего Отечества («одна из самых мучительных историй», по Бердяеву) наложила неизгладимый отпечаток на русское самосознание. Бердяев различает не четыре, а пять периодов русской истории, которые дают «разные образы»: Россия киевская (она «не была замкнута от Запада, была восприимчивее и свободнее, чем Московское царство, в удушливой атмосфере которого угасла даже святость»); Россия времен татарского ига («общепринято мнение, что татарское иго имело роковое влияние на русскую историю и отбросило русский народ назад»); Россия московская («московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу…»); Россия петровская («был лучше и значительнее дуалистический, раскольничий петербургский период, в котором наиболее раскрылся творческий гений русского народа») и Россия советская. И возможно, пишет он, что «будет еще новая Россия». Данный прогноз Бердяева оказался верным.

Вместе с тем, новая эпоха, новые реалии вызвали к жизни новые ответы на старые вопросы. По мысли Бердяева, «мы уже не славянофилы и не западники, ибо мы живем в небывалом мировом круговороте и от нас требуется неизмеримо больше, чем от наших отцов и дедов»; «мы уже вступаем в тот возраст нашего бытия, когда время нам уже выйти из детского западничества и детского славянофильства, когда мы должны перейти к более зрелым формам национального самосознания». Западничество – заблуждение детского возраста, и оно находится в противоречии с мировыми задачами России. Шаблоны западнической мысли так же непригодны для постижения смысла мировых событий, как и шаблоны старославянской мысли. Историческая эпоха, в которую мы вступаем, требует «органического соединения национального сознания с сознанием универсальным, т. е. определения мирового призвания национальностей».

В этой же связи В. В. Зеньковский подчеркивал, что сама постановка проблемы «Россия-Запад» означает «историческую и духовную неотрывность нашу от Запада». Поэтому радикальное антизападничество «неверно и неосуществимо», с одной стороны, а с другой – невозможно и исторически бесплодно «элементаризующее западничество». С его точки зрения, «ни отделить Россию от Запада, ни просто включить ее в систему западной культуры и истории одинаково не удается… видимо, не готова к этому ни историческая почва, ни внутреннее состояние русского духа, в котором не умножают, а скорее ярче и резче звучат диссонансы». Кроме того, как отмечал Федотов, «худо мерить Европу на русский аршин, еще хуже мерить Россию на аршин Европы. Думается, что из смешения этих мерок оценки возникают все наши внутренние недоразумения».

Вместе с тем, например, С. Л. Франк отмечал сильное, глубокое и плодотворное воздействие на «русский дух» немецкой мистики, метафизики и философской поэзии. Это связано, по его словам, с тем, что русская и западноевропейская культуры «чувствуют свое духовное родство», которое основано на их общем происхождении: «обе культуры, как западноевропейская, так и русская, в конце концов, происходят из сплава христианства с духом античности и являются лишь различными ответвлениями этого общего ствола».

Г. П. Федотов указывал на ту поразительную легкость, с которой русские усваивали «чуждое им просвещение», усваивали «не только пассивно, но и активно-творчески»: на Петра немедленно ответили Ломоносовым, на Растрелли – Захаровым, Воронихиным; через полтораста лет после петровского переворота – срок небольшой – блестящим развитием русской науки. Поразительно то, отмечает он, что в искусстве слова, в самом глубоком и интимном из созданий национального гения (впрочем, также как и в музыке), Россия «дала всю свою меру лишь в XIX веке». Если бы Россия погибла как нация еще в эпоху наполеоновских войн, то «мир никогда бы не узнал, что он потерял с Россией». Этот необычайный расцвет отечественной культуры в Новое время оказался возможным лишь благодаря «прививке к русскому дичку западной культуры». Но это само по себе показывает, что «между Россией и Западом было известное сродство: иначе чуждая стихия искалечила бы и погубила национальную жизнь».

Таким образом, проведенный анализ показал, что

– народ, отказывающийся от «своего индивидуального духовного лица» «нисходит в духовное небытие»: «ему предстоит не „братание“ и не братство, а исчезновение с арены истории» (И. А. Ильин);

– следует различать два аспекта рассмотрения религиозными мыслителями своеобразия русской духовности: внутренний (связан с осмыслением истории взаимодействия культур в рамках нашего общества) и внешний (связан с диалогом культур в контексте Запад-Россия-Восток);

– на протяжении столетий российская культура была «духовным лоном» для диалога многочисленных народов и культур, принимавших участие в формировании единой российской культуры; будущая посткоммунистическая Россия должна дать образец, форму мирного сотрудничества народов, «не под гнетом, а под водительством великой нации»; наше национальное сознание должно быть «одновременно великорусским, русским и российским»; новое российское сознание должно вобрать в себя все то, что характерно для духовного облика всех народов России, вобрать все то, что в их духовной культуре «ценно, что вечно, что может найти свое место в системе вселенской культуры»» (Г. П. Федотов);

– диалог культур внутри России следует рассматривать в тесной связи с диалогом культур в контексте Запад-Россия-Восток; полная драматизма и трагедий, история нашего Отечества («одна из самых мучительных историй», по Бердяеву) наложила неизгладимый отпечаток на русское самосознание;

– русское самосознание не может быть ни славянофильским, ни западническим, так как обе эти формы означают «несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли»; Россия должна сознавать себя «Востоко-Западом, соединителем двух миров, а не разделителем» (Н. А. Бердяев);

– нельзя «мерить Европу на русский аршин», в то же время «еще хуже мерить Россию на аршин Европы»; представляется, что именно «из смешения этих мерок оценки возникают все наши внутренние недоразумения» (Г. П. Федотов).

 

1.3. Проблема иерархии ценностей в аксиологии культуры Б. П. Вышеславцева

Сложные и противоречивые процессы, происходящие в мире, привели к тому, что духовные идеалы и ценности оказались на периферии общественного сознания. Возникшие в этой связи негативные явления в сфере культуры стали предметом анализа как зарубежных, так и отечественных мыслителей, пытавшихся раскрыть сущность происходящих процессов и определить пути возрождения человеческой духовности. В настоящее время данная проблематика обретает еще большую актуальность в связи с возникающими на планете линиями «цивилизационных разломов» (С. Хантингтон), а также «экологическим императивом» и необходимостью выработки единой «стратегии человечества» (Н. Моисеев), духовно-нравственная составляющая которой связана с глубокой моральной перестройкой самого духа и смысла человеческой культуры.

В этом плане являются актуальными и заслуживают глубокого изучения аксиологические идеи и концепции русских религиозных философов конца XIX – первой половины XX века, для которых одной из важнейших задач было сохранение и развитие духовных идеалов. Важное место в русской религиозной аксиологии занимает концепция Б. П. Вышеславцева (1877–1954), в рамках которой дан аксиологический анализ причин кризиса современной культуры. Следует отметить, что аксиологические идеи Б. П. Вышеславцева уже стали предметом изучения в ряде опубликованных работ. Наша задача – раскрыть особенности его подхода к изучению проблемы иерархии ценностей, не получившей до настоящего времени своего специального анализа.

Вышеславцев обращается к теоретико-ценностной проблематике в целом ряде работ, используя при этом понятия «теория ценностей», «аксиология», «христианская аксиология», «аксиологическая очевидность» и т. д.. В отличие от Н. О. Лосского (который даже терминологически обозначил свою концепцию как «онтологическую теорию ценностей»), Вышеславцев не претендовал на создание собственной аксиологической теории: скорее он пытался раскрыть ценностную природу христианского учения (отсюда и использованный им термин «христианская аксиология»). Однако при этом ему удалось представить достаточно стройное учение о ценностях жизни и культуры, о роли ценностей в жизнедеятельности человека и общества.

Обращаясь к истории возникновения ценностной теории, он отмечал, что именно Паскалю принадлежит заслуга в самой постановке проблемы ценностей. Можно лишь удивляться, подчеркивал он, что французская философия (которая исследовала и истолковывала каждую строчку в сочинениях Паскаля), не заметила у выдающего французского мыслителя этого поразительного открытия – логики сердца и основанных на ней суждений о ценностях, не заметила «его теории ценностей». По словам Вышеславцева, перед Паскалем встала задача отделить «прекрасное от отвратительного, высокое от низменного, наконец, добро от зла». Все это потребовало суждений, причем суждений «не теоретических, как в науке, но суждений о ценностях». Анализируя взгляды Паскаля, Вышеславцев выдвигает важные, на наш взгляд, аксиологические идеи: «Существуют различные системы ценностей у различных народов и культур. Последним их основанием являются великие религии, в которых ценности открываются, как например, в десяти заповедях Моисея. Иерархия ценностей всегда завершается признанием ценности высочайшей, ощущаемой как высшая святость, как высшее совершенство». Представление о том, что каждое общество и культура вырабатывают определенные системы ценностей, с присущей им иерархией («и каждая нация, и каждая культура имеет свою систему ценностей, которую она „культивирует“, и свою высшую ценность и „святыню“, которую она религиозно почитает»), не вызывает сомнений и более того, стало сегодня общепринятым. Вышеславцев говорит о существовании ценностей моральных, эстетических, политических, правовых и т. д.

Как религиозный мыслитель, Вышеславцев обращается, прежде всего, к анализу взаимосвязи систем ценностей с религией. С его точки зрения, «всякая великая религия содержит в себе и открывает некоторую систему ценностей; иначе говоря, устанавливает некоторое этическое учение. И совершенно неверно, будто все религии открывают одни и те же ценности и совпадают в своих этических учениях».

Несомненно, что религия на протяжении тысячелетий выступала как доминирующий социальный институт, в рамках которого утверждались одни ценностные системы и отторгались другие. Почему это было возможно? Как подчеркивает Вышеславцев, «только религия открывает святыни и ценности», «только религия может знать, что внушать», «она учит о том, какие внушения ценны и неценны, какие суть плевелы и какие – пшеница». Вместе с тем, религии различаются в аксиологическом плане: «совсем иное внушает Будда, совсем иное внушает Христос. Жизнь, культура, история, развитие индивидуальности – получают совершенно иное направление под влиянием этих внушений». Он отмечал, что дело идет о выборе пути для всей жизни, как индивидуальной, так и соборной. И это – «вопрос жизни и смерти». Практически все «зависит от того, какую систему ценностей мы признаем своей абсолютной "святыней": "где сокровище ваше, там и сердце ваше"».

Проблема нетождественности систем ценностей разных религий стала предметом специального анализа Вышеславцева. В частности в работе «Значение сердца в религии» он подчеркивает, что глубокая противоположность между христианством и индуизмом заключается в том, что «там любовь не есть высшая и последняя ценность; там высший центр личности есть холодное око, отрешенное от всяких влечений; там любовь есть нечто преходящее, что должно быть оставлено позади. Совсем иначе в христианстве: здесь любовь не только "сильна, как смерть" (ветхозаветное выражение), но даже сильнее смерти; любовь есть источник и залог бессмертия… она есть стремление к совершенному, к абсолютному, к вечному; она есть само переживание вечного совершенства. Все преходящее может упраздниться, но вечное и совершенное упраздниться не может».

Для нас несомненно, что религиозные системы ценностей сыграли выдающуюся роль в становлении человека и цивилизации.

Более того, различия между современными цивилизациями во многом связаны с особенностями религий, ценностные системы которых своеобразным образом определяли формирование цивилизационного облика конкретных обществ. Вместе с тем, связь между религиозными системами ценностей и цивилизациями, не является односторонней, а скорее – двусторонней. Как справедливо утверждает Б. С. Ерасов, религии как целостные системы – это «сложные многовариантные и динамичные образования, формируемые в значительной степени в соответствии с теми принципами, которые несет в себе данная цивилизация». Накладывая на каждую мировую цивилизацию свой неизгладимый отпечаток, составляя ядро каждой из них, «та или иная религия претерпевает в ходе своего формирования изменения, отвечающие ее месту в общей системе цивилизационной регуляции». Проведя анализ ряда аксиологических концепций (М. Шелера, Н. Гартмана и др.), Вышеславцев не без основания утверждает идею иерархичности ценностных систем: «ценности образуют иерархическую систему соподчинения»; «существует иерархия ценностей и, следовательно, абсолютно высшая ценность, вершина иерархических ступеней». С его точки зрения, «Бог есть вершина иерархии, ее нельзя отрицать и зависимость от нее нельзя уничтожить». Он отмечает, что «иерархия ценностей, иерархия ступеней бытия не может отрицаться никакой этикой, никаким мировоззрением, – ни религиозным, ни безрелигиозным». Утверждая это, Вышеславцев ставит вопрос о существовании «атеистической иерархии ценностей». Однако, по его мнению, «последовательный атеизм невозможен: человек не может обойтись без высшей ценности и высшей святыни. Так рождается „безрелигиозная религия“ человекобожества».

Религиозный философ пытался понять и раскрыть диалектику развития человеческого сознания, связанную с возникновением атеизма: «Все диалектические моменты имеют ценность, даже низшие и преодолеваемые. Диалектический момент атеизма ценен, как уничтожение ложных богов (идолов) и ложной зависимости, ценен, как момент апофатический. Диалектический момент самообожествления – ценен, как открытие духовности Я и его самоценности, как открытие "единственности" и иерархического преимущества ego. Но все диалектические моменты ценны только в движении, они должны быть "aufgehoben" (сняты – нем.), остановка есть смерть и падение».

В чем же отличие «безрелигиозной религии» от традиционных религий?

Различие заключается в том, что «религиозная этика и религиозная культура считает Бога высшей святыней, высшим совершенством, а культура и этика безрелигиозная такой высшей иерархической ступени не признает и хочет обойтись без нее. Однако уничтожить высшую иерархическую ступень в иерархии ценностей вообще нельзя: отрубив вершину, мы получаем другую вершину; можно только заменить высшую ценность другой, подчиненной ценностью. Так совершается обычная замена высшей ценности Бога, как носителя святости и совершенства – ценностью человека, или человечества, или просто моего Я: «будете, как боги!» (религия человечества, Иван Карамазов, Макс Штирнер, Ницше)».

Прежде всего, следует осмыслить саму проблему существования вершины, «высшей иерархической ступени в иерархии ценностей». Может быть, человек в рамках секулярного общества и культуры может обойтись без нее? Так ли уж она обязательна для человека и человечества? Данные вопросы не получили своего однозначного ответа в современной аксиологии и поэтому являются весьма актуальными. По Вышеславцеву, поиск и «предчувствие Абсолютного» характерны для каждого человека. Как он подчеркивает, «переживание трансцендентной зависимости, как последнее и глубочайшее мистическое переживание, нельзя отрицать и нельзя ложно истолковывать. Мы испытываем его везде на высотах нашей духовной жизни: так, искусство переживается, как вдохновение, наука – как открытие, нравственное действие, как призвание, религия, как откровение. Везде и всегда подобные переживания ощущаются нами как внушение свыше. Я не замкнут в моей самости, я выхожу за ее пределы и открываю высшую тайну Абсолютного, свою основную причину и беспричинность, в которых укоренено мое существо. Я есмь, и я есмь сам, но не "через себя" и не по моей собственной воле». С такой постановкой вопроса следует согласиться. Человек не может не иметь «высшей иерархической ступени в иерархии ценностей», «ибо вдохновляться только человеческим нельзя. Во имя только человеческого можно устраивать гигиену, комфорт, удобства, вообще строить цивилизацию, но не творить культуру. Культура есть культ божественного, культ сверхчеловеческого, культ всяческого «сверх»».

В этой связи следует отметить, что процесс секуляризации, начавшийся в европейской культуре с XV–XVI вв., был связан с низвержением Бога с вершины иерархии ценностей (т. е. была отринута теоцентрическая система ценностей). Однако – и это весьма симптоматично – эта вершина не оказалась незанятой («отрубив вершину, мы получаем другую вершину»). Возникли новые (правда, не столь общезначимые, и не столь отчетливо проявленные) иерархии ценностей. Прежде всего – натуроцентрическая (на вершине иерархии – природа). В XVII–XVIII вв. природа становится ценностным понятием, будучи нормой правильного, совершенного, здорового, являясь мерилом всех проявлений человеческого бытия (отметим, что Бог не сразу перестал быть «высшей иерархической ступенью»; возникали и компромиссные мировоззренческие формы – пантеизм, деизм). Как подчеркивает Р. Гвардини, природа «принимает таинственный характер первопричины и конечной цели», становится предметом «религиозного поклонения… так "естественное" становится одновременно и святым, и благочестивым».

Однако, вслед за Богом, постепенно меняется отношение человека и к природе. Человек не только осознает свое особое место в мире, но и возвышает себя до уровня Бога. Новое время «возвышает человека – за счет Бога, против Бога». Возникает антропоцентрическая иерархия ценностей. Именно эта иерархия не без основания подвергается Вышеславцевым критике. Однако на этом «перемена вершин» в иерархии ценностей не заканчивается. Следует отметить, что если XIX в. лишает человека статуса «венца мироздания» (человек предстает как «животное», «работник», он лишается своего духовного измерения и др.), то в XX в. на этой основе возникает социоцентрическая иерархия ценностей (на вершине иерархии – общество), в рамках которой человек низводится до уровня «винтика» в социальной «машине» (идеология тоталитарного общества).

Таким образом, действительно человеку не дано иметь или не иметь определенную ценностную иерархию («существует иерархия ценностей и, следовательно, абсолютно высшая ценность, вершина иерархических ступеней»). Вопрос лишь заключается в том, что выдвигается на место «высшей иерархической ступени в иерархии ценностей», чем заменяется «высшая ценность Бога, как носителя святости и совершенства»?

Не без основания Вышеславцев подчеркивает: «Всякое сознание абсолютирует и без этого не может релятивировать; важно только, чтобы абсолютирование было доведено до истинного конца, до подлинного Абсолюта.

т. е. до предела мыслимого и познаваемого, за которым скрывается трансцендентное Абсолютное, Deus absconditus. Если абсолютирование не доходит до Абсолютного, то оно абсолютирует какую-либо конечную ценность или конечное бытие. На место Абсолютного воздвигается идол, или кумир, который есть мнимый Абсолют. Атеизм повинен не в том, что он сокрушает кумиры: в этом его заслуга, в этом – исполнение заповеди: «не сотвори себе кумира», но на самом деле атеизм повинен в обратном: в сотворении себе кумира! Атеизм повинен не в неверии, а, напротив, в легковерии и суеверии. Иными словами, не существует последовательного атеизма, существует только идолизм (в форме различных «измов»: материализм, натурализм, эгоизм, гедонизм, гуманизм, как религия человечества и проч.)».

Представляется, что постановка данной проблемы является весьма важной не столько для религиозных направлений аксиологической мысли, сколько – в большей степени – для светских направлений аксиологии. Действительно, Вышеславцев затронул самую чувствительную «струну»: вопрос об основаниях светской системы ценностей. Насколько прочными являются эти основания, а если более остро поставить вопрос – существует ли в светской системе ценностей вершина ценностной иерархии?

На наш взгляд, ответ на этот вопрос предполагает выдвижение двух взаимосвязанных тезисов: (1) таким основанием могут быть и должны стать ценности и идеалы гуманитарной культуры; именно культуры, а не «ценность человека, или человечества, или просто моего Я» – и в этом с Вышеславцевым необходимо согласиться; (2) сами ценности гуманитарной культуры опираются и будут опираться на религиозные основания – хотят этого или нет атеистически настроенные представители светских направлений социально-философского знания.

Что касается первого тезиса, то в рамках светской системы ценностей мы обнаруживаем разные иерархии ценностей, например, натуроцентрическую, антропоцентрическую, социоцентрическую (соответственно вершинами иерархии выступают природа, человек и общество). Пафос критики Вышеславцева нацелен на антропоцентрическую иерархию ценностей: «Отрубление вершины иерархии ведет к величайшему замешательству, к извращению иерархического порядка, падению и разрушению. Человек не может поставить себя на вершине иерархии, ибо он нуждается в некотором самоперерастании, в выходе за пределы человеческого, в поднятии над человеком. Человек захочет стать "сверхчеловеком". Но "сверхчеловек" уже не есть только человек».

Мы можем и должны согласиться с его аргументацией, поскольку данная иерархия действительно возвеличивает человека до уровня Бога и способствует появлению нового «идолизма» (термин Вышеславцева). На наш взгляд, светским ответом на высказывания религиозного философа («культура и этика безрелигиозная такой высшей иерархической ступени не признает и хочет обойтись без нее») может быть утверждение культуроцентрической иерархии ценностей, в рамках которой вершиной иерархии становится не человек, а некое сверхличностное начало, точнее – ценностносмысловой мир гуманитарной культуры. Это такой тип культуры, который может прийти (а в некотором смысле и должен – иначе современная культура окажется в состоянии «коллапса» и подвергнется в будущем саморазрушению) на смену существующей ныне культуре Постмодерна. Именно такой тип культуры может стать основой «стратегии человечества» (Н. Моисеев), основой формирования светского типа личности, выводя индивида за рамки индивидуальной биографии. В этом случае развитие личности будет определяться освоением накопленных человечеством духовных ценностей и идеалов. Надличностные ценностно-смысловые поля – эти «сгустки» духовного опыта поколений – станут выступать как определенная система координат личности, как духовный абсолют, вершина ценностной иерархии, говоря словами Вышеславцева, как «высшая иерархическая ступень».

Подчеркнем, что культуры с такой иерархией ценностей еще не существует. Однако, в эпоху глобализации формирование такой культуры, на наш взгляд, уже не является делом и целью лишь одного общества и государства, а скорее – глобального сообщества. В условиях обостряющихся глобальных проблем, возможного столкновения цивилизаций, духовного кризиса человека формирование культуры данного типа может стать для мирового сообщества единственным способом обеспечения собственного выживания, может фактически стать культурным императивом.

Второй тезис также требует своего обоснования. Светская система ценностей (в ее различных вариантах) возникла, так или иначе, в связи с ценностями религиозными. Как справедливо отмечает Т. А. Кузьмина, европейская секулярная культура живет за счет ценностей, выкованных христианством. Более того, «религиозно нейтральная (автономная, агностическая, атеистическая и т. п.) культура не может сохранить ни те ценности, которые она позаимствовала из христианского источника, ни сама себя в целом. Как только срезается верхний религиозно-метафизический этаж культуры (или ее духовные корни, что одно и то же, ибо корни наши "на небесах"), как только "закрывается небо", былые ценности, лишенные своей духовно-онтологической подпитки, перерождаются».

Представляется поэтому, что невозможно построить теоретическую концепцию светской культуры при полном игнорировании места и роли религии в секулярном обществе. И в этом плане следует прислушаться к резкой критике со стороны представителей религиозной философии и богословия, выступающих против такого рода попыток. Действительно, и сегодня религия выполняет важнейшую функцию сакрализации ценностей, территории, власти и т. д. Эта функция религии, связанная с определенными потребностями человека и общества, опирается на механизмы сознания и бессознательного (индивидуального и коллективного), формировавшиеся на протяжении тысячелетий. Ни один из других институтов общества оказывается неспособен взять на себя функцию сакрализации, «перехватить» ее, поскольку не обладает соответствующими возможностями. В этом отношении роль религии в обществе является незаменимой. Фактически религия в секулярном обществе становится (а в каком-то смысле и остается) своеобразным фундаментом культуры, ее «религиозной скрепой». Вот почему, признавая основанием системы ценностей (или же ее вершиной) ценностно-смысловой мир гуманитарной культуры, нам одновременно необходимо признать, что сами ценности и идеалы гуманитарной культуры опираются и будут опираться, в конечном счете, на религиозные основания.

Что же происходит с культурой, которая отвергает религию и Бога, в которой происходит «замена высшей ценности Бога, как носителя святости и совершенства – ценностью человека, или человечества, или просто моего Я»? Вышеславцев, размышляя о судьбе современной западной цивилизации, отмечает, что «вся наша цивилизация, ведущая происхождение от Ренессанса, вся эта безрелигиозная цивилизация хочет лишить сердце его центрального положения и дать это центральное положение уму, науке, познанию». Однако, как он подчеркивает, «потеря культуры сердца» есть потеря жизненной силы (поскольку человек «без сердца» – есть «человек полуживой»). Поэтому наше существование превращается в «постоянное умирание, засыхание, какой-то склероз сердца, которым поражена вся современная цивилизация». Чувство пустоты, чувство ничтожества происходит от того, что «иссякла центральная сила личности, засохла ее сердцевина и тогда не поможет никакой временный расцвет периферических и внешних сил» (ни чудеса техники, ни чудеса социального распределения, ни чудеса науки). Вот это «напоминание о потере личности, о потере сердца, о «ничто», есть самое сильное, что может сказать Евангелие современному человечеству».

Что скрывается за словами «потеря культуры сердца»? Фактически речь идет об атрофии ценностного сознания человека, т. е. о неспособности современного человека различать добро и зло: «Относительно каждой вещи можно спросить, имеет ли она какой-нибудь смысл или какую-нибудь ценность? Различение положительной и отрицательной ценности добра и зла есть особый род суждений – не суждения разума, но суждения сердца… Сердце имеет свою логику, которая не известна рассудку. Сердце имеет свой собственный порядок идей, отличный от рассудочного порядка». Именно сердцем мы воспринимаем «ценности и сокровища духа»: «Интуиция „сердца“ („орган“ для восприятия ценностей) открывает и усматривает ценности, как они даны в идеальном мире».

На наш взгляд, Б. П. Вышеславцев своей концепцией показал, что вопрос об иерархии ценностей не является сугубо теоретическим, а представляет собой вопрос о духовно-ценностных основаниях культуры. Эрозия, кризис или даже утрата какой-либо части этого основания рано или поздно становится прямой угрозой самому существованию общества. Ситуация духовного «вакуума» становится питательной средой для проявлений экстремизма, насилия, национальной и религиозной нетерпимости. Вот почему утверждение в общественном и индивидуальном сознании высоких ценностей и идеалов, светской и религиозной духовности – единственно возможная основа преобразования и подлинного возрождения современной России.

Таким образом, проведенный анализ показал, что

– в отличие от Н. О. Лосского (который даже терминологически обозначил свою концепцию как «онтологическую теорию ценностей»), Вышеславцев не претендовал на создание собственной аксиологической теории; он пытался раскрыть ценностную природу христианского учения, употребляя при этом разные понятия («теория ценностей», «аксиология», «христианская аксиология»);

– с точки зрения философа, всякая великая религия содержит в себе и обнаруживает (например, в десяти заповедях Моисея) определенную систему ценностей; системы ценностей разных религий нетождественны; именно на системы ценностей великих религий, в конечном счете, опираются ценности культуры разных народов;

– иерархия религиозных ценностей всегда связана с признанием существования «ценности высочайшей, ощущаемой как высшая святость, как высшее совершенство» (Бог);

– Вышеславцев поставил важную для современного социогуманитарного знания проблему: невозможно уничтожить высшую ступень в иерархии ценностей, поскольку отрубив одну вершину, мы получаем вершину другую; «можно только заменить высшую ценность другой, подчиненной ценностью»; попытки такого рода, предпринимавшиеся в европейской культуре с XV–XVI вв. и связанные с процессом секуляризации, приводили к формированию новых вершин; сначала такой вершиной стала природа (натуроцентризм), затем – человек (Новое время «возвышает человека – за счет Бога, против Бога» – Р. Гвардини); затем возникает социоцентрическая иерархия ценностей (на вершине иерархии – общество), в рамках которой человек низводится до уровня «винтика» в социальной «машине» (идеология тоталитарного общества);

– пафос критики Вышеславцева нацелен на антропоцентрическую иерархию ценностей: «на место Абсолютного воздвигается идол, или кумир, который есть мнимый Абсолют»; таким кумиром оказывается для самого себя человек, он возвеличивается до уровня Бога, возникает новый «идолизм» (термин Вышеславцева);

– своей концепцией Вышеславцев показал, что вопрос об иерархии ценностей не является сугубо теоретическим, а представляет собой вопрос о духовно-ценностных основаниях каждой культуры; эрозия, кризис или даже утрата какой-либо части этого основания рано или поздно может стать прямой угрозой самому существованию общества.

 

1.4. Формирование ценностного сознания личности как предмет аксиологии культуры Б. П. Вышеславцева

Развивая идеи «христианской аксиологии», Б. П. Вышеславцев в большой степени учитывал разработку проблематики ценностей в трудах Б. Паскаля, М. Шелера, Н. Гартмана и др. Именно поэтому ему удалось представить достаточно стройное учение о ценностях жизни и культуры, о роли ценностей в жизнедеятельности человека и общества, сохраняющее актуальность вплоть до настоящего времени.

В своем анализе аксиологии культуры Вышеславцева (см. 1.3.) мы подошли к центральному понятию его концепции – понятию ценности. В отличие от Н. О. Лосского, Вышеславцев не стремился раскрыть сущность и структуру ценности, дать ее определение. Наряду с анализом иерархии ценностей религиозный мыслитель обращается к рассмотрению механизмов освоения ценностей личностью. Данная проблематика и станет предметом нашего анализа.

Вышеславцев исходит из того, что личность есть «высшее единство познающего, оценивающего и действующего субъекта». При этом сама личность (индивидуальная и соборная, народ, нация, но отнюдь не класс) – это «драгоценнейшее явление культуры». Многообразные действия, которые наполняют жизнь личности, не представляют собой «бессистемного хаоса», но «образуют некоторую систему», некоторый «образ действия». Этот «образ действия» определяется системой ценностей, которую данная личность признала и усвоила в жизни («это то, что она, в конце концов, любит и ценит»).

Но можно ли утверждать, что сама по себе система ценностей определяет, «детерминирует» поведение личности? Вышеславцев не без основания утверждает, что существует две системы детерминаций. Во-первых «детерминируют» ценности: «ценности „детерминируют“, но лишь в том смысле, что дают возможность ориентироваться в направлении, найти, где должное и недолжное». По его словам, ценности «„определяют направление", но не «дают направления“, они действуют как компас, но не как руль». И в этом он видит сущность «идеальной детерминации должного», поскольку «она не имеет сама по себе никакой реальной онтологической силы». Однако, во-вторых, требуется волевое усилие личности, чтобы «повернуть руль в направлении к ценностям, чтобы „дать направление“, после того как удалось „определить направление“. Такая сила и есть свобода личности, свобода воли. Автономия компаса и автономия руля – вот символ, верно выражающий нераздельную связь и неслиянную самостоятельность двух детерминаций». По его словам, «свободная личность, „действующее лицо“ истории и личной биографии есть особая категория: это не только сознание цели и мышление средств (этим самым познание причин), это прежде всего познание системы ценностей и энергия воли, направленной на их осуществление. Без этого нет свободной личности. Личность есть высшее единство познающего, оценивающего и действующего субъекта».

Анализируя концепции М. Шелера и Н. Гартмана, Вышеславцев весьма тонко разграничивает эти две системы детерминаций, разрешая достаточно сложную антиномию, сформулированную им следующим образом: «Ценности ненарушимы в своем идеальном бытии; и ценности весьма нарушимы в реальных актах воли». Вслед за Н. Гартманом, он показывает, что в конкретной жизненной ситуации личность сталкивается с таким «конфликтом ценностей», который не может быть разрешен собственно «таблицей ценностей», ибо «таблица ценностей» совсем не представляет собой «гармонической системы»: сами «ценности вступают в конфликт, между ними существует антиномическое отношение», «ценности указывают в противоположные стороны; они, следовательно, даже не „дают направления“, а лишь дают возможность сознательно выбрать направление. Все творчество жизни, творчество истории состоит в непрестанном разрешении конфликта ценностей; мы всегда стоим перед альтернативой противоположных решений».

Действительно, ценности существуют не только в форме ценностей-идеалов, вырабатываемых общественным, коллективным сознанием, но и в форме ценностного сознания личности. Личность, опираясь на свой жизненный опыт, исходя из собственных потребностей и интересов, самостоятельно творит собственную систему ценностей, объективация (опредмечивание) которых находит свое выражение в поступке, поведении и деятельности. Несомненно, что только в этом процессе личность и утверждает себя, происходит ее самореализация как «субъекта поступания» (М. М. Бахтин). Несомненно также, что в каждой конкретной ситуации человек вынужден совершать волевое усилие, выбирая между той или иной системой ценностей, утверждая одну из них и отторгая другую самим своим поступком (или системой поступков).

Вышеславцев подчеркивает, что «все творчество жизни, творчество истории состоит в непрестанном разрешении конфликта ценностей». Наиболее полно проблематику конфликта ценностей он раскрыл на примере антитезы ценностных систем Закона и Благодати: «христианская аксиология, вырастает и раскрывается не иначе как в противопоставлении закона – и Царства Божия, закона – и благодати, закона – и Духа, закона – и веры, закона – и любви, закона – и свободного творчества». В чем же состоит «конфликт ценностей»?

По словам религиозного мыслителя, Христос открывает миру совершенно новую систему ценностей, выраженную в едином символе «Царствия Божия». Эта новая система ценностей (представленная в Новом завете) противополагается старой системе ценностей (Закон Моисеев). Закон Моисеев (как, в сущности, и любой закон) касается всех сфер человеческого поведения и деятельности – религиозно-ритуальной, моральной и правовой. Закон выражается во множестве внешних правил, которые регулируют все поведение человека (принятие пищи и питья, совершение омовения и обрядов, жертвоприношения «тельцов» и «козлов», «окропление кровью» и др.). Самое ценное в нем, отмечает Вышеславцев, – это борьба со злом и запрещение преступления («не убий», «не укради», «не прелюбо сотвори» и др.). Таким образом, Закон Моисеев и для Иисуса и для ап. Павла – «символ нормативной системы ценностей».

Вышеславцев подробно анализирует принцип Закона у евреев, у греков и римлян, идею естественного закона позднего античного мира и т. д. Однако религиозный философ одновременно раскрывает и «трагедию Закона», которая заключается в том, что Закон «достигает прямо противоположного тому, к чему стремится». Вот почему «ошибаются те, кто думает, что справедливое устроение человечества («оправдание») разрешается системой справедливых законов, идеальным государством – монархией, или республикой, или коммунизмом, как думал античный мир и как думает современное внехристианское человечество; ошибаются и те, которые хотят устроить человеческую душу и сделать ее праведной, связав своеволие страстей сетью моральных императивов и запретов. Ни усовершенствование законов, ни организации властей, ни постоянное моральное суждение и осуждение (любимое занятие толпы) не устраняют и даже не уменьшают количества зла и преступления на протяжении исторического пути. По– прежнему «мир весь во зле лежит», и порою кажется, что он становится еще злее. Трагедия «закона» в том, что он хочет и не может, требует и не выполняет, обещает и не дает.».

В чем же проблема? Почему закон «хочет и не может, требует и не выполняет, обещает и не дает»? Вышеславцев справедливо связывает «бессилие закона» с тем, что «человек именно не есть автомат, а есть свободная личность», которая может воспользоваться правом «по своей глупой воле пожить» (Ф. М. Достоевский). Вот почему его дальнейший анализ связан с обращением к анализу внутреннего мира человека (где, собственно, и решается вопрос о том, готова ли личность к послушанию или преступлению, к подчинению или борьбе). Решая поставленную задачу, Вышеславцев выдвигает систему понятий (среди них – «подсознание», «сублимация», «воображение»), опора на которую позволяет ему раскрыть внутренние механизмы освоения личностью той или иной системы ценностей (фактически он ведет речь об особенностях процесса интериоризации индивидом ценностей культуры). При этом религиозный мыслитель опирался на некоторые положения психоанализа и аналитической психологии, творчески развивая их и обогащая новым содержанием. Подчеркнем, что данный компонент аксиологии культуры Вышеславцева оказывается сегодня весьма актуальным, поскольку проблематика формирования ценностного сознания личности до сих пор является мало разработанной.

Первое из этих понятий – «подсознание». Религиозный философ органично вводит данное понятие в систему «христианской аксиологии», показывая, что внутренний мир человека «во всей его неисчерпаемой глубине» («внутренний человек» по ап. Павлу) чаще всего называется в Ветхом Завете «сердцем». Одновременно «Библия, при своем глубоком знании человеческого „сердца“, чувствует присутствие того, что современная психология называет подсознанием, и указывает на эту сферу при помощи своей собственной терминологии». Во внутреннем мире человека далеко не все ясно усматривается и сознается даже самим его носителем. По словам Вышеславцева, «во „внутреннем человеке“ существует таинственная и сокровенная сфера, не озаряемая его собственным сознанием… Постоянно повторяющийся термин «сердца и утробы» как раз намечает то, что теперь называется подсознанием, с его чувственно– пожелательной, эротической природой. Самое выражение «утробы» как бы указывает на то, что лежит под сердцем, ниже сердца; и если «сердце» чаще всего означает «сознание», то «утроба» должна означать «подсознание»». Подсознание представляет собой такую «сферу бесконечных возможностей», из которой может возникнуть и порок, и добродетель, могут проистекать как добрые, так и злые деяния. В этом плане подсознание – это «материя» (в греческом смысле), которая может принять и прекрасную, и безобразную форму. Это – некий «хаос», который «шевелится» (Тютчев) под порогом сознательной жизни с ее рациональными нормами.

Вышеславцев не без основания подчеркивает, что неудача императивной нормы связана с тем, что Закон обращается к разумной воле и действует в сфере «освещенной сознанием». Подсознание же «остается для него закрытым». Поэтому нужно найти способы «проникать в подсознание, угадывать, что в нем происходит, и влиять на него». Прямым путем это сделать невозможно, но возможно – «обходным путем», т. е. с помощью психоанализа. В этом он видит несомненную заслугу Фрейда, который открыл эротическую природу подсознания. Однако религиозный мыслитель считает необходимым значительно расширить представления об Эросе, полагая, что «гениальным предвосхищением и вместе с тем существеннейшей поправкой Фрейда является Платоново учение об Эросе. Эрос бесконечно большее объемлет, нежели libido sexualis, нежели даже эротическая влюбленность. Это его корни и цветы, но не его всеобъемлющее древо жизни». Эрос Платона объемлет все: он «означает существенную и несводимую функцию души, функцию стремления, уходящую в бесконечность и многообразную по содержанию, но всегда направленную на возрастание бытия, на его «валоризацию» [от фр. valorisation – повышение, увеличение – В. Л.]».

Второе из системы его понятий – «сублимация». Религиозный мыслитель переосмысливает фрейдовское представление о сублимации. Он утверждает, что на самом деле с точки зрения мировоззрения Фрейда «сублимация невозможна»: «Сублимация есть возведение (αναγωγή) низшего к высшему; чтобы понять это возведение нужно иметь систему категорий бытия, нужно иметь иерархию ценностей. Об этом Фрейд и его школа не имеет никакого понятия».

Что же, по Вышеславцеву, представляет собой сублимация? В самом широком смысле «все творчество, вся культура и вся религия есть "сублимация", берущая направление на то, что открывается (в "откровении") как высшая ценность: "где сокровище ваше, там и сердце ваше", где ваша высшая ценность, там и ваш Эрос». В более узком смысле Вышеславцев трактует сублимацию, опираясь на тексты Дионисия Ареопагита и его ученика Максима Исповедника: «Порок создан из того же материала, как и добродетель. Нет природных сил души и тела, которые были бы плохи сами по себе, они становятся злом лишь тогда, когда принимают особую форму, именно форму извращения. Основной идеей всей греко-восточной аскетики и мистики была идея обожения (θειωσις). Обожение есть настоящая сублимация всего существа человека, всех сил его тела и души, ибо тело человека – Храм Духа Божия (1 Кор. 6:19) и, как и душа его, подлежит преображению и прославлению. Великой заслугой Оригена является то, что он дал учение об «обожении» как о таинственном «воображении» Христа в сердце верующего. В душе человека как бы снова рождается Христос. Вселяясь в душу, и обитая в ней, Он преобразует ее по образу своему. Такое «преображение» души сохраняет все ее силы и возводит их к высшему, т. е. сублимирует. Вся христианская мистика и аскетика так или иначе принимает этот классический образ сублимации».

С точки зрения религиозного философа, сублимация «есть общехристианский принцип». В этом плане «западная аскетика и мистика не расходятся с восточной». Поэтому и сублимацию Вышеславцев трактует как «восстановление первоначально-божественной и к Богу устремленной формы». Он подчеркивает, что «весь хаос подсознательного мира нуждается в такой форме». Восстановление этой формы религиозный мыслитель связывает с деятельностью воображения.

Мы не можем согласиться с той трактовкой сублимации, которую предлагает Вышеславцев. Вместе с тем, полагаем, что сама идея, заложенная в этой трактовке, может и должна быть принята. Имеется в виду идея преображения души человека под воздействием его устремленности к вершине иерархии ценностей: «сублимация, как выражение Платонова Эроса, обозначает проблему возведения бытия по ступеням иерархии ценностей снизу вверх». Фактически, на наш взгляд, Вышеславцев ведет речь о внутреннем механизме процесса сакрализации. Сущность сакрализации как раз и состоит в том, что некую вещь, территорию и.т.д. люди невольно соединяют с глубокими жизненными ценностями. На уровнях сознания и бессознательного происходит благотворное воздействие на духовный мир человека, происходит его возвышение до уровня тех значений и смыслов, которые связаны с вершиной ценностной иерархии. На наш взгляд, механизм сублимации несомненно оказывает благотворное воздействие на весь духовный мир человека в этом, нерелигиозном смысле. Вместе с тем, мы отдаем себе отчет в том, что данный механизм возник и существует в секулярной культуре при своеобразной «опоре» на процессы сакрализации, возникшие в рамках религиозной традиции. Вот почему анализ данного аспекта формирования ценностного сознания оказывается весьма значимым для современных светских направлений аксиологической мысли.

По Вышеславцеву, сублимация имеет три момента, или три ступени: 1) сублимация аффектов и стремлений, вырастающих из подсознания, сублимация Эроса; 2) свобода выбора, формирующая эти аффекты; 3) сублимация «призыва», формирующая свободу выбора. На всех этих ступенях сублимация трактуется им как «возведение низшего к высшему», как творчество по созданию «совершенно новой, ранее не бывшей ступени бытия». Поэтому сублимация «имеет два конца»: высшую ценность, существующую в идеальном мире, – и низшие аффекты и подсознательные стремления, существующие в реальном мире. Вышеславцев отмечает, что ложная ценность «не сублимирует, она не воплощается, не преображает и не спасает, и не воскрешает. С другой стороны, то, что воплощается, преображает действительность и становится реальностью, даже эмпирической, Mundus fabulosus может преобразить душу и жизнь, ибо миф, «басня» может содержать в себе высшую мудрость, ценность, святость, аксиологическую правду»

По Вышеславцеву, в процессах возведения низшего к высшему важную «сублимирующую роль» играет «положительный образ»: «мощь» положительного образа в душе «есть нечто изумительное». Этот образ становится «настоящим чудом и источником настоящих чудес», когда он проникает в подсознание – это и есть механизм, благодаря которому только и возможно преображение человеческой души. Религиозный мыслитель конкретизирует данное представление, обращаясь к особенностям русского религиозного сознания, особенно «чувствительного к "видению умной красоты"». Для русского человека «образ Христа воскресшего и образ Града Китежа всегда имел особое значение. Если чем можно сублимировать хаос русского подсознания – то прежде всего этим. Для русского человека "добротолюбие" есть всегда «красотолюбие» (φιλοκαλία), а если вникнуть в основную тему этого «красотолюбия», то она откроется нам как основная тема аскетики, которая есть искусство сублимации. Сублимировать, т. е. преображать душу, можно только на путях истинного «красотолюбия».

Третье из системы его понятий – «воображение». Вышеславцев считает, что нужно заново понять психологическую сущность, метафизическое, этическое и мистическое значение воображения. С его точки зрения, «всякая идея и всякая ценность содержит в себе постулат реализации. Она должна воображаться и воплощаться – это лежит в ее существе. Воображение можно рассматривать, как движение идеи сверху вниз, как формирование материи при помощи идеи, как воплощение. Но воображение можно рассматривать также и как движение снизу вверх, как стремление эмоций подняться к идеальному миру, и тогда это будет сублимацией».

Опираясь на понятия «подсознание», «сублимация» и «воображение», Вышеславцев раскрывает сущность конфликта ценностных систем Закона и Благодати. Он отмечает, что рационально-императивная норма закона обращается всегда к сознанию, к сознательной воле, и «не умеет обращаться с подсознанием, которое ей не повинуется и противоборствует». Напротив, воображение обладает особым даром проникновения в подсознание, поскольку обладает «особым органическим сродством с Эросом»: «Подсознание повинуется только воображению, но норму нельзя вообразить, она не имеет образа, ее можно только мыслить. Не существует Эроса закона, и Кант это знал: нельзя любить закон, закон можно только «уважать»; любить же можно только конкретный образ, и если идею, идеал, то только воплощенный в живом лице». Истинная «благодатная» этика есть та, которая способна «преображать и сублимировать». Нормативная этика закона, долга, обязанности этого не достигает. Сублимирует лишь «живая полнота прекрасного образа». Именно поэтому «могучая сублимация Эроса у Данте показывает нам, куда ведет живая красота. Когда Достоевский говорит: „Красота спасет мир“, – он разумеет ее преображающую и сублимирующую силу».

Представляется, что разграничение Вышеславцевым двух систем ценностей, попытка выявить сущность конфликта ценностных систем Закона и Благодати имеет глубокие основания и является весьма актуальной. И сегодня многие авторы не разграничивают ценности-нормы и ценности-идеалы. И это несмотря на то, что механизмы воздействия этих двух систем ценностей на поведение человека принципиально различаются. Кроме того, как справедливо утверждает М. С. Каган, в современном обществе резко изменилось соотношение нормативного и ценностного механизмов регуляции поведения членов общества: «от доминирования нормативного к безусловному преобладанию ценностного».

Вышеславцев справедливо разграничивает «нормативную систему ценностей» (в рамках которой ценности-нормы являются сугубо рациональным и формализованным регулятором поведения людей, «сетью моральных императивов и запретов») и ценности– идеалы (опирающиеся на «мощь положительного образа в душе», на «сублимирующую силу прекрасного образа»). Религиозный мыслитель не без основания утверждает, что рациональная норма закона обращается «к средней сфере разумного сознания» и вызывает «сопротивление подсознательных аффектов и сверхсознательной свободы». В отличие от этого «таинственный зов благодати» воспринимается личностью как некий «образ, видение, голос», который обладает свойством «непроизвольно приковывать внимание, пробуждать подсознательную работу воображения и, вместе с тем, – вызывать ответное "да" (да будет!) в глубине свободного богоподобного я». Как показывает Вышеславцев, «только призыв благодати обладает силой проникать в "сердца и утробы", в предельную глубину сокровенного я, и оттуда преображать, сублимировать, обоживать весь микрокосмос, все существо человека – плоть, душу и дух. Сублимируется вся природа человека, все, что дано нашему свободному духу, как материал». Именно так побеждается дух противоречия: не законом, не приказом, не угрозой. Если повеление «возбуждает бунт раба, закон возбуждает противление свободного произвола», то «зов, „любезное приглашение“, обращение к свободе – не может вызвать бунта, возмущения, противления гордости. Скорее может вызвать свободное ответное движение любви».

Таким образом, Вышеславцев находит обоснование фундаментальной проблемы: формирование личности не может не опираться на свободный выбор ценностей и идеалов, «мощь положительного образа в душе», который способен преображать саму человеческую душу. Такая постановка вопроса весьма актуальна для современной России. Фактически она показывает непреходящую роль воспитания как фактора формирования личности. Именно воспитание выступает как процесс формирования ценностного сознания личности, опирающийся на свободный выбор ценностей и идеалов, «мощь положительного образа в душе». В этой связи становится очевидным, что отказ российских политических элит в начале 90-х гг. XX века от системы воспитания как таковой (а не только от системы коммунистического воспитания) является неправомерным и губительным для будущего нашей страны.

Но существует ли «абсолютная гарантия сублимации»? Иначе говоря, возможно ли использование воображения в дурных целях, возможно ли «порочное воображение»? Вышеславцев разграничивает два процесса: есть сублимация, но также существует и профанация (это то, что бесчестит, а не возвышает). Да, существует «извращенный Эрос»: «Эрос ненависти, Эрос злой радости, или „злорадства“, в противоположность Эросу любви. Если Эрос любви есть „рождение в красоте“, то извращенный Эрос есть умерщвление в уродливом (садизм), наслаждение в низком. Существует Эрос сублимации, но существует и Эрос деградации, Эрос падения… Извращенный Эрос есть стремление к негативным ценностям и отвращение к позитивным».

Данное представление оказывается весьма актуальным с точки зрения анализа роли СМИ в современном российском обществе. Фактически многие теле– и радиоканалы проводят (осознанно или неосознанно) политику, направленную на «дебилизацию населения страны» (термин С. Б. Иванова). Фактически «дебилизация» и представляет собой «формирование стремления к негативным ценностям и отвращение к позитивным», представляет собой, выражаясь языком Вышеславцева, «профанацию» воспитания. Последствия «дебилизации» (как антипода воспитания) дают о себе знать в росте преступности, наркозависимости, алкоголизации и т. п. Вот почему призыв С. Б. Иванова «прекратить дебилизацию населения страны» не может не вызывать всяческой поддержки.

В этой связи весьма значимым в духовной жизни личности оказывается воля и стремление к ориентации на высокие ценности и идеалы. Однако, не каждый оказывается готов к свободному выбору возвышающих человека ценностей и идеалов. Вышеславцев специально обращается к анализу ситуации, возникающей у человека, стоящего перед выбором.

Прежде всего, он раскрывает диалектику взаимосвязи свободы и альтернативы. Да, человек всегда стоит перед альтернативой свободного выбора. При этом «чем глубже его рефлексия, тем труднее для него разрешение альтернативы "быть или не быть?", тем дальше откладывается решение, как у Гамлета». Но «альтернатива» имеет смысл лишь как обращение к свободе, равно как свобода в смысле выбора возможна лишь там, где есть «альтернатива». По словам Вышеславцева, свобода произвола, свобода абсолютного выбора «вовсе не исчерпывается выбором между да и нет, между утверждением и отрицанием свыше данной иерархии ценностей, между добром и злом; существует свобода выбора между различными и противоположными да, между различными комбинациями ценностей, между различными решениями их конфликтов, между различными комбинациями средств – одним словом, между различными творческими возможностями».

Но какую ценность выбрать и на каком основании? Именно в этой ситуации решающим аргументом становятся воля и стремление. По его словам, неразрешимость нравственного конфликта рождает «нерешительность». Однако ритм жизни требует немедленного решения. Поэтому приходится рисковать, «брать на себя ответственность возможного греха и ошибки»: «решение воли всегда разрубает узел и не может ждать, пока он будет распутан. Рефлексия ума, рефлексия совести всегда и неизбежно отстает от актов выбора. Свободная воля в своих решениях всегда в конце концов необоснованна, и не потому, что она никогда не находит «достаточного основания», ибо обоснование уходит в бесконечность». Это значит, что человек в своих действиях «никогда не бывает рационально детерминирован, он «решается» именно тогда, когда не находит рационального «разрешения», он действует на свой риск и страх, не зная до конца, что есть и что быть должно. Даже такие «ценности», как воля и разум, – конфликтны: воля требует уверенности и решительности; разум требует сомнения и, следовательно, нерешительности. И здесь последнее слово произносит суверенная инстанция свободы: она решает, когда и сколько нужно медлить с решением и взвешивать основания и когда наконец приходится сказать: «Жребий брошен!»».

Поэтому несовместимость закона и благодати совсем не есть только теоретическая антиномия, философская, этическая и нравственно-богословская. Фактически, по Вышеславцеву, – это жизненный трагизм, развертывающийся в истории и, быть может, повторяющийся в жизни каждого из нас. Столкновение несовместимых ценностей есть трагизм. Каждая великая система ценностей имеет своих поклонников и они вступают в борьбу друг с другом. Конфликт ценностей превращается в трагическое столкновение их носителей. Так, трагическое столкновение религии закона и сверхзаконной религии благодати повторилось в душе, в жизни, в судьбе ап. Павла: «Распятие Христа было "жизненной драмой" ап. Павла, тем более трагичной, что он сам продолжал Его распинать ("Савл! что ты гонишь Меня?"). Столкновение Савла и Павла в единой душе человеческой есть одна из мощнейших трагедий. Она разрешается принципиальным преодолением "законничества" во всех его видах, сублимацией души, ее поднятием на новую, высшую ступень благодати, открытием новых святынь и ценностей».

Представляется, что Вышеславцев поставил актуальную для современной России проблему – реальной роли и значимости ценностей в жизни личности и общества. Предложенная им концепция аксиологии культуры раскрывает внутренний механизм формирования ценностных ориентаций личности и зависимости этих ориентаций от иерархии ценностей общества. С нашей точки зрения, принципиально важной в рассмотренной концепции является идея «сублимации», возвышения человеческого духа. Интерпретация этой идеи в русле светской аксиологии культуры предполагает, на наш взгляд, выдвижение в центр внимания отечественного обществознания и институтов власти проблемы формирования духовной культуры личности.

Своей концепцией Вышеславцев сумел показать ограниченность сферы действия ценностей-норм, с одной стороны, а с другой – реальной роли ценностей-идеалов в формировании внутреннего мира личности, которую трудно переоценить. «Положительный образ» (будь то образ Христа, образ литературного героя и т. п.) оказывается – особенно для подрастающих поколений – необходимым для формирования внутреннего духовного мира личности как воздух для поддержания жизнедеятельности организма. Отсутствие в микро– и макросреде положительных образцов для подражания, и более того – навязывание подрастающим поколениям «негативных образов», не может не привести к духовной деградации, к духовному обнищанию личности. Это подводит к мысли о необходимости внесения коренных изменений в культурную политику государства на современном этапе развития, изменения самой парадигмы культурной политики. И речь должна идти не только об институте образования (хотя, несомненно, и о его новых задачах). Необходимо сформировать принципиально иную духовно-нравственную атмосферу в обществе. При этом в центре внимания должна оказаться проблема формирования социальных механизмов, способствующих возвышению человеческой души, формированию духовной культуры личности.

Таким образом, проведенный анализ показал, что

– для Вышеславцева личность – «высшее единство познающего, оценивающего и действующего субъекта», «драгоценнейшее явление культуры»; «образ действия» личности определяется системой ценностей, которую данная личность признала и усвоила в жизни;

– существует две системы детерминаций поведения личности: во-первых, сами ценности (которые «"определяют направление", они действуют как компас, но не как руль»); во-вторых, требуется волевое усилие личности (чтобы «дать направление», после того как удалось его определить); такая сила и есть свобода личности, свобода воли;

– в конкретной жизненной ситуации личность сталкивается с таким «конфликтом ценностей», который не может быть разрешен собственно «таблицей ценностей», ибо «таблица ценностей» совсем не представляет собой «гармонической системы» – в каждой конкретной ситуации человек вынужден совершать волевое усилие, выбирая между той или иной системой ценностей, утверждая одну из них и отторгая другую самим своим поступком (или системой поступков); конфликт ценностей зачастую превращается в трагическое столкновение их носителей;

– наиболее полно проблематику конфликта ценностей Вышеславцев раскрыл на примере антитезы ценностных систем Закона и Благодати; Закон («символ нормативной системы ценностей») выражается во множестве внешних правил, которые регулируют все поведение человека (самое ценное в нем, – это борьба со злом и запрещение преступления, однако Закон «достигает прямо противоположного тому, к чему стремится»); Благодать (символ ценностного механизма регуляции поведения) опирается на «мощь положительного образа в душе», на «сублимирующую силу прекрасного образа»;

– несовместимость Закона и Благодати не является исключительно теоретической антиномией; это – жизненный трагизм, развертывающийся в истории и, возможно, повторяющийся в жизни каждого из нас;

– Вышеславцев находит обоснование фундаментальной проблемы: формирование личности не может не опираться на свободный выбор ценностей и идеалов, «мощь положительного образа в душе», который оказывается способен преображать саму человеческую душу; своей концепцией Вышеславцев сумел показать ограниченность сферы действия ценностей-норм, с одной стороны, а с другой – реальную значимость ценностей-идеалов в формировании внутреннего мира личности.

 

1.5. Аксиологическая концепция И. А. Ильина: законы и аксиомы духовной жизни личности

Возникшие в современном российском обществе негативные явления (духовная деградация групп населения, девальвация традиционных российских ценностей, некритичное заимствование ценностей западной культуры и образа жизни, переориентация значительной части общества с ценностей духовных на ценности материальные и др.) во многом обусловлены как снижением влияния на духовное развитие наших соотечественников системы отечественного гуманитарного образования, так и активным проникновением в Россию продукции массовой культуры. Именно поэтому в современной ситуации оказывается важным не только осознание реальной роли и значимости духовных идеалов и ценностей в жизни общества и личности, но также и выдвижение в центр внимания отечественного обществознания и институтов власти, проблемы формирования духовной культуры личности.

В этом плане являются актуальными и заслуживают глубокого изучения аксиологические идеи И. А. Ильина, не получившие до настоящего времени своего специального анализа в современной теоретической литературе. Следует отметить, что в отличие от Н. О. Лосского (который даже терминологически обозначил свою концепцию как «онтологическую теорию ценностей»), Ильин не употреблял в отношении своих теоретических построений термина «аксиологическая теория», хотя по существу все его работы опираются на аксиологический подход. Предмет его анализа – душа современного человека, его ценностное сознание. Как подчеркивал Ильин, обращение к проблематике духовности – важнейшая задача именно русской философии. С его точки зрения, если русская философия «хочет еще сказать что-нибудь значительное, верное и глубокое русскому народу и человечеству вообще», «она должна стать убедительным и драгоценным исследованием духа и духовности», т. е. «начать свое русское национальное дело сначала, из глубины русского национального духовного опыта…».

В своих трудах Ильин разработал целостную и всестороннюю концепцию духовной культуры личности. Эта концепция имеет, на наш взгляд, непреходящее значение, поскольку выявляет некий инвариант духовности, т. е. то, без чего не может состояться духовный мир личности (будь то светский или религиозный его разновидности). Видимо, именно поэтому свою задачу религиозный философ видел в том, чтобы обнаружить «законы» духовной жизни человека. Например, раскрывая сущность «закона духовного отождествления через веру», он писал: «Есть некий духовный закон, владеющий человеческой жизнью. Согласно этому закону, человек неизбежно уподобляется тому, к чему он прилепляется любовью, верою и помыслами. Чем сильнее и цельнее его прилепленность, тем явственнее и убедительнее обнаруживается этот закон». Ильин специально отмечает, что этот закон имеет место, как в жизни верующих, так и в жизни неверующих людей. К мысли о существовании определенных законов духовной жизни человека философ обращается неоднократно: «человеческий дух есть дух инстинкта; а человеческий инстинкт есть инстинкт духа. И может быть приблизится время, когда люди поймут этот закон, примут эту истину и пойдут по этому пути. От этого зависит все будущее нашей культуры»; «Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым» и др..

Представляется, что выдвижение в центр внимания данной проблемы, не является для Ильина случайным. Религиозный мыслитель обращается к этой проблематике, исходя из потребности осмыслить негативные процессы, происходящие в современном мире, связанные с тем, что вся современная культура и «социалистическая», и «несоциалистическая», потрясена в своих основаниях, ей грозят разложение и гибель: «То, что совершается в мире за последние полвека, есть крушение нашей культуры, которая не справляется с внутренне глубокими, а внешне – грандиозными задачами наших дней. Крушение это выражается, во-первых, в том, что она предоставила в своих собственных недрах сложиться, окрепнуть и победоносно выступить новому духовному варварству; во-вторых, в том, что она сумела противопоставить этому духовному варварству только формальную цивилизацию, чувственное разложение и хозяйственную жадность. Нам нельзя отвертываться от этого печального зрелища и замалчивать его; напротив, мы обязаны поставить честный диагноз, выговорить правду и приступить к отысканию новых жизненных путей…».

Причины «крушения нашей культуры» он не без оснований связывает с теми процессами, которые происходят в душе современного человека, ибо современный культурный кризис – это «кризис нецельного духа, расколотого, расщепленного человека». Мы живем в «эпоху великой духовной смуты», поскольку в душе современного человека «или не остается ничего священного, или же ничтожное приобретает значение главного и руководящего». По его словам, люди в своей массе оторвались «от духовной почвы» и потеряли органическую связь с «корнем духовной жизни». Чтобы преодолеть этот кризис, необходимо, прежде всего, осознать его существование и глубину. Причем чем раньше люди постигнут это, тем лучше: «Чем мужественнее, чем отчетливее и строже это будет формулировано, принято во внимание и продумано до последних выводов, тем скорее начнется преодоление кризиса».

Именно поэтому сегодня представляется весьма актуальным само выдвижение Ильиным идеи о существовании законов духовной жизни, нарушение которых чревато «крушением нашей культуры». Представляется, что признание того, что существуют определенные законы человеческого духа не только в рамках гуманитарного знания, но и шире – в рамках современного научного знания – требование времени. Особенно это актуально для современной России. Если власть имущим сегодня совершенно ясно, что невозможно игнорировать в своей практической деятельности, например, законы экономической жизни, то, поскольку сфера духовной жизни, многие полагают, не имеет каких-либо общепризнанных законов развития, можно и должно творить в этой сфере «как Бог на душу положит». Возможно, в этой связи и имеет место в духовной жизни современной России ситуация, которая, на наш взгляд, может быть охарактеризована словами Ильина: «мнимая культура», «лжекультура», «дурная цивилизация». Однако, как справедливо отмечал Ильин, «душа имеет свою природу; природа эта имеет свои законы; душа не творит сама этих законов, а подчиняется им и не может изменять их по произволению».

Действительно, на протяжении многих тысячелетий людям открывались не только законы физического мира, но и законы духовной жизни, которые находили свое оформление в священных книгах (так, практически во всех религиозных системах утверждается, например, закон духовного воздаяния за грехи). Жизненный опыт многих поколений показал необходимость безусловного соблюдения духовных законов, что становилось гарантом выживания и конкретной общины, и нации в целом. Так, высокие духовные ценности, святыни русского народа стали той духовной силой, которая не раз спасала наше Отечество. Сегодня как-то не принято обсуждать эту проблематику с высоких трибун. Казалось бы, перед страной в настоящее время стоят другие задачи. Но следует помнить, что решение любых задач и в прошлом, и в настоящем не может не опираться на духовный потенциал людей, их духовную жизнь, особенно, если речь идет о России.

В этой связи представляется, что задача современного отечественного социогуманитарного знания заключается в открытии и обосновании законов человеческого духа, которые, несомненно, действуют в сфере духовной жизни общества, социальных групп и личности, и которые нельзя игнорировать при осуществлении культурной политики. Иначе страна будет обречена на духовную деградацию, которая рано или поздно может привести к неисчислимым бедствиям. Ильин сделал попытку формулировки этих законов. Поэтому осмысление его концепции и является сегодня своевременной и актуальной задачей.

С чего начинается духовность? Как формируется человеческая духовность? Отвечая на эти вопросы, религиозный философ пишет: «Жизнь подобна огромному, во все стороны бесконечному потоку, который обрушивается на нас и несет нас с собою. Нельзя жить всем, что он несет; нельзя отдаваться этому крутящемуся хаосу содержаний. Кто попытается это сделать, тот растратит и погубит себя: из него ничего не выйдет, ибо он погибнет во всесмешении. Надо выбирать: отказываться от очень многого ради сравнительно немногого; это немногое надо привлекать, беречь, ценить, копить, растить и совершенствовать. И этим строить свою личность. Выбирающая же сила есть любовь: это она «предпочитает», «приемлет», «прилепляется», ценит, бережет, домогается и блюдет верность. А воля есть лишь орудие любви в этом жизненном делании. Воля без любви пуста, черства, жестка, насильственна и, главное, безразлична к добру и злу». Духовная жизнь и состоит в том, что «человек утверждает в себе известные, объективно-ценные жизненные содержания, и утверждает себя ими». Человек принимает их как свободно избранные, признанные, исповедуемые, любимые. Он «наполняет ими свою жизнь и исполняет их своим сочувствием, присутствием, поддержкою и служением. Он строит себя ими и строит их осуществление собою. Нет этого – нет и духовной жизни».

Однако на основе чего происходит выбор «жизненных содержаний»? Этот вопрос является основополагающим и многое проясняет в самой концепции Ильина, поскольку с его точки зрения, выбор осуществляется в связи с ориентацией на «некую высшую, всё определяющую ценность»: у человека «должна быть в жизни некая высшая, всё определяющая ценность, которую он действительно больше всего любит и которая на самом деле заслуживает этой любви. Это и есть то, чем он живет и за что он борется; то, что освещает его жизнь и направляет его творческую силу; то, перед чем все остальное бледнеет и отходит на задний план…».

Фактически каждый человек постоянно оказывается в ситуации выбора. И именно ценности, точнее, ориентация на определенные ценности дает основания для такого выбора. Понимая это, Ильин неоднократно подчеркивал в своих работах значимость ценностей для духовного мира человека и его жизнедеятельности: «Жить на свете значит выбирать и стремиться; кто выбирает и стремится, тот служит некоторой ценности, в которую он верит»; «Нельзя человеку не иметь определенной жизненной цели и жизненной ценности, в которые он верит и которым он служит».

Важнейшим духовным механизмом, связанным с ориентацией на ценность, он не без основания называл веру. По его словам, «вера ставит каждого из нас перед высшей ценностью жизни, перед последним вопросом бытия, перед нашим существованием в целом: когда смерть вопрошает душу, то душа отвечает верою». Человек верит в то, что ощущает и воспринимает как «самое главное» в жизни, что и воспринимается всей «глубиной нашей души».

Он отмечал, что одни осознают, что они верят, а другие верят, не осознавая этого. Но всегда именно вера остается «первичной силой человеческой жизни» независимо от того, понимают люди это или нет. Именно «вера указует человеку его жизненный путь; она определяет его отношение к себе, к людям, к природе и ко всему священному в жизни человека». Значимость веры для человека такова, по словам Ильина, что сколько бы мы ни искали, мы не найдем такого человека, который ни во что не верил бы: «Чем глубже заглянем мы в человеческую душу, тем скорее убедимся, что человек без веры вообще не может жить; ибо вера есть не что иное, как главное и ведущее тяготение человека, определяющее его жизнь, его воззрения, его стремления и поступки».

Ильин полагал, что, хотя человек и не может жить без веры, он может заблуждаться в своей вере и идти «по ложным путям». Он может разочаровываться в своей прежней вере и отходить от нее. Более того, он «может изменять своей вере по расчету и «продавать» ее. Но в одном человеку отказано, одного он не может: именно – жить без веры».

Вместе с тем, религиозный мыслитель справедливо отмечал, что сам выбор «высшей, всё определяющей ценности» не предопределен. И многое здесь зависит от того, что становится предметом веры. В этой связи он подчеркивает, что «человеку надлежит строить свою веру, а не предоставлять ей расти наподобие полевой травы»: «есть люди, у которых эта „высшая“ и „главная“ жизненная ценность такова, что для них выгоднее умалчивать о ней и замалчивать ее до конца… Если бы удалось однажды пронизать все человеческие сердца без исключения таинственным лучом света, гак чтобы у всех выступила и въяве обнаружилась главная ценность жизни, составляющая предмет веры, то очень возможно, что мы все просто ужаснулись бы… Потому что, вероятно, оказалось бы, что большинство людей верит в нечто такое, что не только не обещает им ни блага, ни спасения, но что прямо ведет их к погибели. Люди живут и верят очень часто в слепоте и беспомощности; и не знают, и не догадываются о том, что человеку надлежит строить свою веру, а не предоставлять ей расти наподобие полевой травы; и вследствие этого люди очень часто верят, т. е. прилепляются не только своим «правдоподобным» мнением, а сердцем, волею и делами, служением и жертвенностью к таким жизненным содержаниям, служить которым и идти на жертвы ради которых поистине нет никакого смысла…».

Поэтому «далеко не всякое жизненное содержание заслуживает веры». Слепо и неумно «прилепляться к чисто земным обстояниям», т. е. к чувственно-единичным вещам так таковым, превращать их в центр своей жизни, принимать их как свое любимое и, главное, «поклоняться им как высшей ценности», видеть в них высшую цель жизни, служить им и жертвовать ради них всем остальным. Из этого, подчеркивал Ильин, могут возникнуть только «внутренние противоречия, измена и бессмыслица». Чем сильнее и цельнее вера человека, тем явственнее и убедительнее обнаруживается «закон духовного отождествления через веру» (например, если человек верит только в чувственные наслаждения, принимая их за главнейшее в жизни, «их любя, им служа и предаваясь», – то он сам превращается постепенно в «чувственное существо, в искателя земных удовольствий, в наслаждающееся животное», и это будет управлять его поступками). Фактически вера «указует человеку его жизненный путь; она определяет его отношение к себе, к людям, к природе и ко всему священному в жизни человека. И потому совсем не безразлично, верит ли человек в пошлое, разъединяющее, уродливое, и погрязает вследствие этого в животности и злобе, или он верует в духовно-значительное, соединяющее и прекрасное, и вследствие этого парит наподобие ангела в благом и мудром служении».

Конечно, человеку предоставлено верить во все, что ему угодно – «и в нелепость, и во вредоносное, и в погибельное». Такому, по выражению Э. Фромма, неподлинному способу бытия человека, Ильин противопоставляет подлинный способ бытия, который опирается на ценность того, что он называет «Священным», «Высшим», «Совершенством», «Божественным». Поэтому он различает «два ряда ценностей»: «Духовен человек постольку, 1) поскольку он живет внутренним опытом, а не только и не просто внешним, телесно– чувственно-материальным, 2) поскольку он умеет отличать – нравящееся, приятное, дающее наслаждение от того, что на самом деле хорошо, объективно-прекрасно, истинно, нравственно, художественно, справедливо, совершенно, божественно и 3) поскольку он, различая эти два ряда ценностей, умеет прилепляться к совершенному, предпочитать его, насаждать его, добиваться его, служить ему, беречь его и в случае надобности умирать за него».

Эти два ряда ценностей Ильин связывает с двумя родами опыта: (1) чувственным, внешним, материальным; (2) нечувственным, внутренним, духовным. Как подчеркивает Ильин, только внутренний духовный опыт делает «человекообразное существо воистину человеком, т. е. духовной личностью, с неразложимым, священным центром, с индивидуальным характером, со способностью духовно творить и наполнять духом общественную жизнь, свободу, семью, родину, государство, частную собственность, науку и искусство». Однако, по его мысли, «душевный и умственный уклад современного человечества» связан с «обращенностью к чувственному, внешнему, материальному опыту» и «отвращенностью от нечувственного, внутреннего, духовного опыта».

На наш взгляд, Ильин ставит реальную проблему – духовно-нравственной деградации человека в условиях современного западного общества (сегодня такая постановка вопроса становится все более и более актуальной для нашей страны, вступившей на путь рыночных преобразований). Как отмечал религиозный мыслитель, «люди нашей эпохи стыдятся положительных и добрых чувств и не предаются им… современный «культурный» человек стыдится своей доброты и нисколько не стыдится своей злобы и порочности». Это связано с тем, что люди делятся на «две большие категории»: одни – безответственно ищут в жизни или своего наслаждения, или своей пользы; другие же чувствуют себя «предстоящими чему-то Высшему и Священному». Именно те, кто «не ведает, что есть чувство предстояния и призванности» оказываются «не способны творить настоящую духовную культуру. В этом приговор и им, и создаваемой ими лжекультуре…».

Фактически Ильин формулирует важнейшую аксиому человеческого духовного опыта – без духовных идеалов, без ориентации на «Совершенство» не может быть полноценной духовной жизни. Сама духовность начинается с ориентации на идеал: «Можно было бы сказать, что потребность в "идеале" есть первый проблеск духовности и даже религиозности в человеке и обратно: человек, не живущий "идеальным" измерением жизни, лишен и духа, и религиозности». С его точки зрения, «"Идеал" есть нечто объективносовершенное. Именно поэтому "разочароваться" в нем – значит пережить духовное крушение, опустошить и обессмыслить свою жизнь, обесценить не "идеал", а самого себя».

Именно поэтому дух живет повсюду, где «появляется или переживается людьми Совершенство». Даже тогда, когда человек просто искренно стремится к «совершенному или хотя бы к объективнолучшему (Божественному), не достигая его и не осуществляя его…». По мысли Ильина, всюду, где мы находим Совершенство, «мы обретаем духовное измерение вещей и жизнь самого духа; переживая это, мы приобщаемся духу; приемля это, усваивая это и включая в свою жизнь – мы становимся сами духовными существами, «чадами духа». Без духа и вне духа мы не имеем истинного бытия, а остаемся, по слову Гоголя, «существователями»…».

С этой точки зрения, кризис современной культуры, ее «духовные раны» Ильин связывает с утратой многими людьми ориентации на «Священное», на «Совершенство». Современное человечество «во всеобщей погоне за приятностями и удовольствиями» растеряло «духовное измерение вещей и деяний; оно разлюбило духовность в жизни и вместе с тем разучилось любить, а научилось ожесточаться и ненавидеть».

Религиозный мыслитель показал значимость формирования духовных ценностей уже с раннего детства. Основную задачу воспитания он видел «не в наполнении памяти и не в образовании "интеллекта", а в зажигании сердца». Поэтому образование без воспитания «есть дело ложное и опасное». Оно создает «ловкого, но черствого и злого человека», формирует напористых и беззастенчивых карьеристов, «вооружает противодуховные силы», поощряет в человеке «волка».

Фактически Ильин ставит вопрос о необходимости освоения личностью уже в детском возрасте важнейших духовных ценностей, которые позволят ему, став взрослым, обрести «духовное измерение вещей». Он показывает, что как только у маленького ребенка начнется «пробуждение» сознания и самосознания, «необходимо позаботиться о том, чтобы пробуждающие впечатления имели характер благостный и духовный, чтобы они исходили от духа и будили в младенческой душе духовные состояния». Впоследствии у ребенка будет много разных впечатлений, и острых, и тяжелых, и болезненных, и даже мучительных: будут и настоящие духовные травмы (ранения). Поэтому с точки зрения педагогической оказывается важным, чтобы «духовность инстинкта была пробуждена до этих неизбежных потрясений и ранений». Пока ребенок «полон естественной доверчивости и богат первозданной чистотой» необходимо пробудить его «духовное око», «чтобы душа раз навсегда поверила в благую силу мироздания и восхотела новой красоты, новой радости и новой гармонии; – чтоб она полюбила божественное и уверовала в Бога»

Несомненно, что саму духовность Ильин чаще всего трактует исключительно в религиозном плане. Для Ильина как религиозного человека и философа, «духовное измерение вещей» связано с предстоянием к Богу: «Человек, испытывающий предстояние к Богу, свое достоинство и свою ответственность, несет в себе живую волю к Совершенству». Вместе с тем, в работах философа мы встречаем также попытки анализа духовной жизни людей нерелигиозных. Так, размышляя о задачах духовного возрождения посткоммунистической России, он отмечал необходимость осуществления великого и всенародного «акта покаяния». У религиозных людей все трудности этого «покаянного очищения» должны быть продуманы и преодолены в порядке церковном (по исповеданиям). У нерелигиозных людей – в порядке светской литературы, достаточно искренней и глубокой, а затем и в порядке «личного совестного делания». Без этого Россия, по его мысли, не в состоянии возродиться.

Ильин различал понятия «душа» и «дух». Если душа – «это весь поток не-телесных переживаний человека», его помыслов, чувствований, болевых ощущений, деловых соображений, праздных фантазий и т. д., то дух – это «то, что объективно значительно в душе», то, что связано с созерцанием или осуществлением красоты, с совершением добра, с общением с Богом. Причем только тот, кто сумел достичь этого уровня, испытывает нечто, как «самое лучшее и высшее», как «объективно ценнейшее, как объективно-главное», как «главное и совершенное само по себе и на самом деле…».

Дух – это не только «главное и совершенное», это – воля «к Совершенству – а также к совершенствованию – в самом себе, в своих деяниях и во внешнем мире. Эта воля предполагает способность узнавать лучшее, отличать худшее и дурное, видеть Совершенное и принимать его. Поэтому дух есть дар очевидности».

Аксиологический подход к анализу духовной жизни человека позволил Ильину выделить в душе человека «объективно ценнейшее, как объективно-главное», с одной стороны, а с другой – «неважное, неглавное, пустяшное, мелочное, праздное». Более того, он справедливо ставит задачу «очищения от душевной пыли»: «Живя изо дня в день, мы совсем не замечаем, как душу нашу засыпает пыль ничтожных, повседневных мелочей и как самая душа наша начинает от этого мельчать, распылаться и вырождаться».

С его точки зрения, «жить – значит различать, ценить и выбирать; кто этому не научится, тот будет засыпан пылью жизни». Чтобы этого не произошло, необходимо «постоянно приводить наши жизненные содержания в связь с нашим духовным центром, измеряя их его светом и его содержанием, так, чтобы они освещались из него и обличали свое истинное жизненное значение: то, что устоит в свете этого центрального огня и оправдается, то есть благо, то подлежит избранию и предпочтению, а все иное, не оправдавшееся, само будет обличаться и отпадать. Это и есть процесс очищения от душевной пыли».

Что же из себя представляет «духовный центр» личности? По Ильину, каждая человеческая душа стремится стать «неким гармоническим единством», живущим и действующим из «единого духовного центра». Только в этом случае человек будет обладать «духовно укорененным характером». Раскрывая суть этого характера, религиозный мыслитель использует метафору: зрелый духовный характер подобен укрепленному «городу с единым крепким кремлем, в котором покоятся почитаемые им святыни. Или еще: он должен быть подобен художественному произведению искусства, в котором все обосновано единою, главною идеею. Поэтому он не должен позволять жизни заносить себя пылью и распылять себя по мелочам».

Таким образом, результатом духовного воспитания и самовоспитания человека выступает построение «духовного Кремля». По его мысли, «духовный Кремль» – это те «волевые стены» индивидуального духа, которые позволяют сформировавшейся личности противостоять злу. Как он подчеркивает, «чувство стыда, чувство долга, живые порывы совести и правосознания, потребность в красоте и в духовном сорадовании живущему, любовь к Богу и родине – все эти истоки живой духовности, в единой и совместной работе создают в человеке те духовные необходимости и невозможности, которым сознание придает форму убеждений, а бессознательное – форму благородного характера». Именно эти «духовные необходимости» сообщают целостное единство и определенность «личному бытию», они образуют «некий духовный уклад, как бы живой костяк личного духа», который поддерживает его строение, его «оформленное бытие, сообщающий ему мощь и державу».

Построение «духовного Кремля» оказывается возможно, если в процессе воспитания сформирована способность к «самостроительству» и «самоуправлению». По его словам, «воспитывать человека значит приучать его к самостоянию и самообладанию во всех областях жизни». Личность обретает духовный характер тогда, когда научается самостоятельно наблюдать, исследовать и мыслить. Когда приобретает способность ставить себе жизненные цели и осуществлять их верными средствами. Когда вырабатывает «себе характер, т. е. систему необходимых духовных актов – акт совести, акт миросозерцании, акт волевого самоуправления, акт правосознания, акт дисциплины и др.». Поэтому дух – «самостоятельный творческий центр».

Распадение этого духовного костяка, размывание этого духовного уклада «означало бы духовный конец личности», которая в результате этого может превратиться «в жертву дурных страстей и внешний воздействий». Кризис духовности связан с отсутствием единого «духовного центра»: «плюралист, всегда распадающийся на множество внутренних "течений", и релятивист, для которого все условно и относительно, ничему не преданный безусловно и не имеющий единого первоисточника жизни, – он только кажется людям единым существом с духовно-волевым, самоуправляющимся центром. И противоречие является сразу – сущей трагедией и великим соблазном. На таких людей нельзя полагаться. На них нельзя построить какой-то жизнеспособной организации: ни семьи, ни корпорации, ни церкви, ни государства. Эпоха, когда такие люди преобладают, становится эпохой разложения и крушения».

Фактически Ильин, используя эту метафору («духовный Кремль»), говорит о целостной системе непротиворечивых ценностных ориентаций личности. В современной психологии и социологии данное образование фиксируется с помощью понятия «иерархическая система диспозиций личности» (В. А. Ядов). Возникновение этой системы Ильин не без основания связывает с лично пережитым опытом человека («который должен быть выстрадан и выкован каждым из нас самодеятельно и свободно»), с его автономией как самодеятельного существа: «Дух или живет автономно, или не вступает в жизнь и остается в потенциальном состоянии. Поэтому зрелость души измеряется объемом, глубиною и цельностью ее автономного самоопределения».

По Ильину, дух – это не только энергия видения, но и «энергия действования»; дух есть «концентрация сил не только для восприятия Совершенного, но и для осуществления его». Сама деятельность, поступки человека зависят от той «основной духовной установки человека», которая не дается «легко и просто», а является итогом «подготовляющей духовной работы». Ибо «человек в действии всегда бывает на той высоте, на которой он подлинно жил до испытующего и проверяющего его душу действия». Поэтому поступок человека «безжалостно подводит итог всему достоянию, пробуждая дремавшее, обнаруживая невидимое и проявляя сокровенное. Действие человека есть его выявленное бытие». В этой связи он справедливо утверждает, что ни один поступок человека не является случайным. Каждый поступок – это «созревший результат всей его предшествующей жизни, проявление всего его личного уклада». Человек совершает поступок «не только усилием, фактически его осуществляющим, но и всем процессом своей предшествующей жизни». При этом «если душа человека чиста, то верен будет и ее поступок, несмотря на свое видимое несоответствие законам праведности, и обратно: даже самые праведные поступки нечистой души – будут неверны».

Концепция духовной культуры личности стала для Ильина теоретическим фундаментом осмысления тех будущих задач, которые встанут перед Россией в посткоммунистический период (статьи, посвященные этой проблематике, были им написаны в 40-50-е гг. XX в.). Фактически религиозный мыслитель пытался сформулировать те задачи, которые именно сегодня во всей своей полноте встали перед нашим Отечеством.

Таким образом, проведенный анализ показал, что

– И. А. Ильин не употреблял в отношении своих теоретических построений термина «аксиологическая теория», хотя по существу в своих работах он и опирается на теоретико-ценностный подход;

– Ильин разработал целостную и всестороннюю концепцию духовной культуры личности, показав существование определенных законов и аксиом духовной жизни, выявив некий инвариант духовности (т. е. то, без чего не может состояться духовный мир личности – будь то светский или религиозный его разновидности);

– по Ильину, душа человека не творит своих законов, а подчиняется им и не может их изменять по собственной прихоти; среди этих законов – ориентация на «некую высшую, всё определяющую ценность», «закон духовного отождествления через веру» и др.;

– духовная жизнь состоит в том, что «человек утверждает в себе известные, объективно-ценные жизненные содержания, и утверждает себя ими»; важнейшая аксиома человеческого духовного опыта – без духовных идеалов, без ориентации на «Совершенство» не может быть полноценной духовной жизни; собственно духовность и начинается с ориентации на идеал;

– различая два ряда ценностей, религиозный мыслитель связывает их с двумя родами опыта: (1) чувственным, внешним, материальным; (2) нечувственным, внутренним, духовным; только внутренний духовный опыт делает «человекообразное существо воистину человеком, т. е. духовной личностью» (однако, современное человечество связало себя с внешним, материальным опытом и пренебрегает нечувственным, внутренним, духовным опытом);

– кризис культуры связан с «внутренним расколом, душевной расщепленностью, духовной нецельностью» современного человека, пренебрегающего законами духовной жизни, утратившего ориентацию на «Священное», на «Совершенство»;

– на наших глазах происходит «крушение нашей культуры», которое, во-первых, проявилось в том, что она позволила сложиться, окрепнуть и «победоносно выступить новому духовному варварству»; во-вторых, в том, что она сумела противопоставить этому духовному варварству только «формальную цивилизацию, чувственное разложение и хозяйственную жадность»; на место культуры приходит «мнимая культура», «лжекультура», «дурная цивилизация»;

– для того, чтобы преодолеть «болезнь духа», «исцелиться» от нее необходимо «строить свою личность»; результатом «самостроительства» и «самоуправления» выступает построение «духовного Кремля», т. е. тех «волевых стен» индивидуального духа, которые позволяют сформировавшейся личности противостоять злу.