ГЛАВА 1

Просто он хотел видеть Беатриче. Сидел, опустив на руки голову, за столом харчевни и думал о том, как же все-таки это происходит — переходы из мира в мир?

Как назло, с того момента как Беата исчезла, стоял полный штиль, и летучие корабли не показывались в небе над Шансонтильей.

В голове и душе Рэна стояла сплошной стеной чернота.

Грешным делом попытался он в этой стене нащупать дверь, а за дверью выстроить коридор. Мозги заскрипели натужно.

Главное, отчетливо, в подробностях представить себе тот мир или Беатриче. Тогда, открыв глаза, можно там очутиться. Как бы не так. Рэн почувствовал, как мозги сворачиваются в трубочку.

«Где Вы, прекрасная моя госпожа Беатриче, ангел моего сердца? Да, Бэт, представляешь, я уже могу называть тебя так! Дама сердца. В принципе меня посвятили в рыцари. Осталась пустая формальность — чуть больше трех месяцев. Нет, мне предложили даже отступить от шансонтильских законов и быть посвященным до восемнадцати лет. Но во мне почему-то взыграл патриотизм. Так что формально я еще оруженосец. Но с мечом. Оруженосец с мечом и гитарой. Зато без хозяина. Опять же формально моим сэром считается Санди, но он страшно бесится, если я что-нибудь там такое говорю, типа „Не соблаговолит ли достопочтенный…“. Так что „достопочтенный“у нас, по-прежнему, один Друпикус. Санди все подумывает насчет и мне найти арагонца.

Кстати, к вопросу о хозяевах. Не так давно встретил своего бывшего, сэра Фрогга. Не знаю, помнишь ли ты его: они еще вместе с бароном меня тогда обстреляли. Представь себе: он прямо-таки обрадовался встрече. Несколько, правда, свысока. Похлопал меня по плечу, посетовал, мол, каков подлец оказался Кру, и поделом ему… Бэт, какие странные люди, правда? Того, что сделал мне ОН сам, Фрогг не помнит, как отрезало. То есть абсолютно. Ни в одном глазу. Поболтал так со мной, благо я сейчас в какой-то степени в фаворе, и болтать со мной не зазорно, и пошел дальше, весь в приятных воспоминаниях. Санди потом трясся от ярости: «Почему ты не сказал, что это он?!»А я подумал: слава Богу, что есть и такие, как Санди, как ты. Ты или Вы? Я даже не знаю, как тебя называть, радость моя. Прости, я слишком много себе позволяю, но ты действительно моя радость. Тебя нет — и в моей жизни погасло солнце. Хотя радоваться, казалось бы есть чему.

Мы ведь победили в турнире. И в самом Белом городе нас поздравляли Старейшины Света. Никогда не забуду того ощущения. Представь себе огромные белые врата, почти полностью прикрытые и… Не знаю, как тебе это описать… Теплое, ослепительное, но и не ослепляющее пятно света появляется между створок и растет. Оно как… колыбельная из детства. Оно само как любовь и покой. Само — главная награда.

Как я мог спутать тогда? Помнишь, когда на меня напали «липовые»вампиры. Это все равно, что спутать яйцо с цыпленком внутри и старую пожелтевшую скорлупу. Неудивительно, что крест у меня на шее светился, как должно быть при встрече с нечистью. Я-то, глупец, думал, что это из-за вурдалаков, а он из-за поддельного города. Еще бы: столько черной магии.

Кстати, Санди умчался спасать сестренку Флая. Хороший паренек, этот Флай, только такое чувство, будто у него украли улыбку. Признаться, у меня у самого на этого его отца-колдуна (который, между прочим, и помог Амбру устроить поддельный Замок) кулаки чесались. Только руки коротки — провалялся после всех этих дел в постели недели две, как труп. Санди прислал весточку. Оказалось, портрет у Флая в комнате — хронофото. На самом деле, девчонке не восемнадцать, и даже не шестнадцать, а всего девять лет. Разочарован. И, кажется, обижается на меня по твоему поводу. Так что (тут я тяжело вздыхаю), если тебе больше нравится Санди…

Ой, Бэт, а единорожек-то! Это ведь он меня в рыцари. Так что после рождества на моем щите законно будет красоваться его портрет. Сейчас он в Белом городе. У него, оказывается, каникулы были. Ну, как у тебя, в твоем мире бывают: летние, от учебы. А сейчас он опять учится, где-то там, на Изумрудных холмах. Без него грустно. Без него, без тебя…

Все так глупо получилось, да?

Не знаю, Бэт, может мы это и заслужили, но жестоко… Дня не проходит, чтоб я не молился о тебе и не писал тебе таких вот мысленных писем. Луи говорит: Санди еще хочет подъехать насчет тебя к Косте Акунщикову и этой, своей, принцессе. Хотя, скорее всего, это безнадежно… (Тут не читай, в смысле не слушай, в смысле…)

В Белом замке можно было попросить об одном желании. Я попросил вернуть тебя. Но тогда Ланс, один из Старейшин, сказал: А хочет ли она? (То есть ты).

Тогда я попросил меня к тебе закинуть.

Это не в Наших силах, — ответил он.

Тогда я просто попросил тебе счастья. И все наши присоединились.

Ланс засмеялся и махнул рукой.

А мне вот все кажется, что он не случайно сделал ударение на слове «наших». Не в их, а в чьих?

Бэт, я порой думаю, может он имел в виду, что в моих силах? Или это я схожу с ума? Но, в конце концов, я же должен сказать тебе, что люблю тебя. Или уж точно сойду с ума.»

Ладно. Хватит сидеть. Как в детской считалке: раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Рэн решительно встал и вышел в дверь.

Вначале он задохнулся. Воздух был густой желтой отравой: схватил за горло, выбил из глаз слезы. Инстинктивно Рэн бросился назад, внутрь, но остолбенел на полдороги и, обессилев, привалился к двери спиной. Дверь была совсем другой. Железной, с круглой ручкой, неопрятно выкрашенной в зеленый цвет, со следами пинков.

А со всех сторон, издавая пронзительные вопли и рыча, выдыхая клубы вонючего дыма, носились огромные чудовища.

Рэн выхватил было меч, но руки ослабли, и весь он обмяк, только зубы громко стучали. Глазастые, с плотно сжатыми пастями монстры — самый маленький, не менее чем раза в четыре пять крупнее Рэна — кишели кишмя. А там, где проглядывал белый свет — виднелись мрачные безоконные замки и замершие скелеты огромных драконов. Гигантская птица рвала небо, оставляя за собою дымную дыру.

Не в силах пошевелиться, почти без сознания, Рэн вжался в дверь. Ящеры грохотали подкрылками и членистыми роговыми хвостами и пока, может из-за его неподвижности, не замечали Рэна.

Но тут дверь предательски распахнулась, отбросив парня далеко вперед. Вцепившись в меч, он приготовился принять последний бой. А из «Харчевни»вышло двое мужчин откровенно сивушного вида и, буркнув что-то в сторону Рэна, безоружные, совершенно бесстрашно направились во враждебную среду. Мало того, путь их лежал к одному из чудовищ, огромному, как замок и пока недвижимому. Рэн хотел было окликнуть безумцев. Очевидно, спьяну не понимающих, как рискуют. Но в этот момент в голове его, словно на промокательной бумаге начало проступать значение сказанных незнакомцами слов. Собственно, ничего такого они и не говорили. Все в том роде, что дверь подпирать ни к чему, когда почтенные господа хотят выйти через нее. Но форма! Форма!

Когда до Рэна дошло, что за слова употребили в его адрес, он был не то, что оскорблен, он был поражен до того, что волосы у него снова чуть не стали дыбом.

Мужчины тем временем преспокойно подошли к чудовищу с двух сторон от морды и, приподнявшись на лапы, открыли в его голове дверцы, как в карете и нырнули внутрь.

О! Блин! Это же и есть повозки! Видимо местные жители приручили каких-то очень быстрых животных и, заковав их в железо, разъезжали на них, управляя из прозрачных кабин. Рэн с шумом перевел дыхание. А карета-монстр зарычала, запыхала вонью и с громким лязгом и грохотом развернувшись, обдала горячим дыханием юношу и влилась в поток других, таких же. Рэна вырвало в траву.

«Ты не читала детские книжки,

И не ходила на теннисный корт,

Тебя совсем не любили парнишки,

Ты им не резала торт»…

Трава пахла все той же дрянью, пылью, но и, все-таки, травой. Прошуршало рядом тело «ящера», серебристого, сверкающего солнцем, округлого. Распахнулась дверца, и мужчина запел, зажаловался громче. Пара кроссовок и обширный, обтянутый голубым джинсом тыл затрясся в сторону забегаловки:

«Девочки бывают разные:

Белые, черные, грязные»…

Мужчина вошел внутрь, но музыка и пение продолжали изрыгаться монстром. Сквозь прозрачные окна видны были несколько мягких сидений, неизвестные приспособления, какие-то амулетики. Пушистый розовый зайчик свисал с потолка, но вряд ли пел он.

Рэн оглянулся. Над дверью, из которой он вышел висела обшарпанная табличка: «ЧП Хренова. Таверна».

Молодой человек подтянул ремни, поправил куртку и ножны. Ну что ж, он — в Битькином мире. Каким образом — Бог знает. Первое впечатление — не очень.

Теплый ветер потрепал челку Рэна. Ну, хотя бы ветер тут есть, и то неплохо. А мысль, что здесь можно будет услышать засушенные в маленьких коробочках настоящие голоса «Битлов», Элвиса Пресли, «Лед Цеппелин», елки-палки! И даже встретить живьем Шевчука или Бутусова! Пока, правда, из чрев проносящихся мимо чудовищ только дрянная попса, да неразборчивое: «БЦ! БЦ! БЦ!».

Серебристая с нелепым зайчиком завопила что-то совсем уж несусветное, будто все-таки была живым драконом-людоедом, который пытался с кряканьем, подвыванием и голодными выкриками «У-у-!»и «А-а-а!»подманить к себе девушек. Причем, обращался к ним столь неуважительно, что явно ничего хорошего их не ожидало: «Ну где же вы, девчонки! Девчонки! Девчонки! Короткие юбчонки! Юбчонки! Юбчонки!»…

Дверь таверны открылась, и Рэну стал слышен разговор аборигенов:

— …Нинка!

— Чче?

— Ты че седня вечером делаешь?

—А чче?..

—… Я в город, Петрович. Не ссы в карман, зайду я в банк, выясню, что за …— голос хозяина серебристого заглушил чей-то обмен любезностями, и сам он, покручивая на пальце связку ключей, появился на пороге. Удивительно тоненько для своей комплекции пискнул, чудовище-повозка ответила тем же. И Рэн отправился вслед поднятому машиной столбу пыли. В город.

Х х х

Во-первых, вокруг города не было крепостной стены. Впрочем, весь он опоясывался дорогой, по которой сплошным потоком неслись железные повозки. Совсем неплохая защита. Во всяком случае, Рэн еще не решался проскочить между ними на противоположную сторону. Скорость была несусветная. Разве что Друпикус мог сравниться с медлительнейшим из них. Впрочем, они не нападали.

Во-вторых, город был огромен. Прямоугольные разноцветные дома-замки протыкали небо и было их так много, что даже если в каждом из них жил только один дворянин со двором , и то здесь можно было расселить всю Шансонтилью. Дома сверкали огромными стеклянными окнами. С облегчением и радостью Рэн заметил купола нескольких храмов и перекрестился.

В-третьих, город шумел. Что-то в нем грохотало, гудело, звенело и ухало. Тысячи ртов одновременно открывались и вопили. О, боже!

Хотя своя прелесть в этом была. Прелесть неизвестного.

А в-четвертых…

В начале, Рэн подумал, что перегрелся, что ему померещилось. Но она шла. Шла впереди по дороге. Голая.

Ну, не совсем голая. В чем-то типа туники или рубашечки без рукавов, с открытыми плечами, длинной…

О! Нет! Рэн зажмурился. Хозяева тут совсем не соблюдают предела в своей скупости. Могли бы несчастной рабыне хоть немного подлиннее юбку сделать. Впрочем, все эти мысли были бессвязны и отрывочны. И только когда обездоленная сиротка скрылась из виду, Рэн осознал, что стоит на обочине уже несколько минут, а в глазах его только золотистые длинные ноги в немыслимой, похожей на копыта обуви. Бесовщина какая-то!

Х х х

Несмотря на угрожающий вид, город не был агрессивен. Скорее, равнодушен.

На Рэна обращали внимание: все же одет он был необычно, однако никто не подходил с грозным вопросом: «Ты кто?»

Во всей этой вони, грохоте и пыли город жил так же, как жил любой город в мире Рэна. Бегали дети. Взрослые ходили по своим делам, разговаривали. Торговали.

Впрочем, кое-какие правила мира Рэна тут не проходили.

Час назад он, наконец добрался до города, попасть в который можно было лишь через огромный мост из серого камня, кишащий снующими туда-сюда монстрами. Река под гигантским сооружением была, кстати сказать, маленькой, чахлой, во многих местах покрытой тиной. Пожалуй, Рэн предпочел бы просто переплыть ее или перейти вброд. Однако грандиозность моста внушала опасения. Бог его знает, что там, в глубине этого коричневого ручья: рыбы-людоеды, закованные в металлический доспех монстры, глубокая расщелина со скрытыми течениями и водоворотами.

Рэн не спешил. Сталкиваясь с непонятным, он просто присаживался на обочину и ждал, пока кто-нибудь из аборигенов не покажет своим поведением, как разрешать эту загадку. Вот и теперь оказалось, что местные жители, пусть и прижимаясь с опаской к кромке моста, но все же вполне уверенно проходят куда им нужно.

Так вот, попав в город, придя в себя от обилия там высоких зданий, спешащих людей и длины женских юбок, Рэн отправился в храм.

(Кстати, насчет женских юбок. Нечего ехидно ухмыляться. Семнадцать лет — и в Африке семнадцать лет. А видение скрюченных, со вздувшимися венами старушечьих ног из-под юбки до колена или необъятных живота и тыла, обтянутых эластичным трико, любого может привести в трепет, правда, не в священный. Рэн вылупил глаза, передернулся и здраво рассудил, что, насколько он слышал, некоторые дикие народы и вовсе ходят голышом. И потом, вон их сколько ходит — где на них материи напасешься.)

Пройдя мимо шумного и пестрого, как дома, базара, Рэн оказался в окружении высоких белоснежных храмов с зелеными куполами. Храмы мало походили на Шансонтильские, однако, кресты на маковках успокаивали. Вокруг не было ни души. Ни прихожан, ни нищих. Только рядом с похожей на здешнюю буханку хлеба повозкой пасется молоденький страж, курит и любезничает с девицей в цветастой юбке.

В ближайший храм вело три крыльца. Очевидно, это был Храм Троих. Рэн трижды поклонился и перекрестился. Страж, насторожившись, подошел ближе. Ноги расставил широко, голову на бок, сигарета с губы свисает. Вот урод. Опять, что ли, несовпадения в традициях?

Рэн вошел под сень крыльца. Прохладно… Погладил ветхий камень кладки. Поднялся по высокой лестнице и, потянув за тяжелое железное кольцо, вошел. Внутри было зябко, безлюдно и светски. С потолка свисали огромные люстры с ослепительно яркими свечами. Икон не было. Вместо них по стенам были развешаны картины, карты, оружие, трофеи. То же было в стеклянных ящиках у стен. А на возвышении посреди зала, словно выставленные на обозрение сокровища, гордо сияли начищенными боками медные ковши, глиняные крынки, берестяные ларцы и прочая хозяйственная утварь.

Из растерянной задумчивости (что делать, если это постоянное состояние Рэна в первые дни его пребывания в незнакомом мире) юношу вывел пронзительный, даже истеричный окрик:

— Ваш билетик, молодой человек!

Как ни странно, этот властный, громоподобный вопль издала маленькая сухонькая старушечка благообразного вида. В умеренно длинной юбке и шлепающих по полу тряпичных туфлях. Правда, простоволосая. Кудреватые кудельки на ее голове возмущенно тряслись.

Рэн сдержанно поклонился и попытался объяснить, что хотел бы поговорить со святым отцом, помолиться, ну и всякое такое.

Не тут-то было. Старушонка непонимающе выпучивала глазки и верещала о все том же Билете, о какой-то Экспозиции, о Комсомоле, о свихнувшейся молодежи, о Психах, о Мартеновских Печах и Разгрузке Машин С Хлебом, о войне, а так же упоминала неких Сталина и Бординских. Все слова были настолько незнакомы, что запись ее речи для Рэна состояла бы практически из одних пробелов.

Возможно, столь активное возмущение старушки во многом подпитывалось страхом: мало того, что псих, так еще, похоже, вооруженный.

В глубине храма хлопнули двери, и к исполненной драматизма сцене бегом присоединились двое мужчин. Очевидно, упоминаемые с настойчивостью заклинания господа Сталин и Бординских. То, что одеты они были так же странно, как и все на улицах, можно и не говорить. Но что-то подсказывало Рэну: это не священники. Возможно, бордовая припухшая физиономия старшего, хриплое дыхание которого было ароматизировано спиртным перегаром. Однако, именно он был главным. Во всяком случае, к нему старушка бросилась с причитаниями, в которых настойчиво повторялись слова «издеваться»и «билет».

Бордовая рожа то ли Сталина, то ли Бординских на глазах начала бордоветь еще пуще, хотя куда дальше — не понятно. Ожидать дальнейшего было бессмысленно, и Рэн ушел, не пытаясь понять, что же такое все-таки «музей», «храм культуры», «билет», «наркоманы», «крематорий», «КПДН», «милиция»и «доктор исторических наук».

На лестнице его догнал второй:

— Эй, братушка! Тебе что, церковь нужна? Ты — иногородний, что ли? Иностранец? Или так, попусту стебаешься?

Второй оказался молодым парнем лет на пять-шесть старше Рэна. Он протянул худощавую с на нет обстриженными ногтями руку:

— Данила.

У Данилы были льняно-светлые волосы с прямым пробором, довольно длинные по местным меркам, и очки в тоненькой оправе, как у Шеза. Он весело скалился в тридцать два острых хищных зуба, — Ты на шефа не обижайся. Характер у него, конечно, не сахар. Но, что кандидат исторических — это правда. А действующих церквей у нас три. И мужской монастырь. А если иконостас посмотреть хочешь, так он, вон — в Богоявленке.

Указав Рэну направление, Данил озадаченно покачал головой, глядя ему вслед: «Нет, ну надо же — „Рэн О' Ди Мэй“. Первый раз в Солике живого толкиениста вижу. Хотя, что толкиенисту в церкви делать? И имя, опять же… Во „Властелине Колец“такого персонажа нет. Может, и в правду — шизик, — и Данила, снова покачав головой, отправился в соседнее здание художественного отдела Краеведческого музея города Солнцекамска, вести экскурсию по выставке Рериха: „Нет, ну надо же! Полный музей нормальных людей. Так нет, на единственное хамло парень наткнулся!“

 

ГЛАВА 2

Церковь, которая оказалась неподалеку произвела на Рэна еще более угнетающее впечатление. Прежде всего тем, что мало отличалась от музея. Та же пустота и тишина. Те же цепные старушки, такой же красный как у господина Бординских, нос у священника.

Правда, у ограды щелкали семечки нищие (одной рукой щелкали, другой крестились, подаяние же собирали в кепки). И люди сюда время от времени все же заходили. Женщины в платках.

Тихонько проходили к редко развешанным разнокалиберным иконам и, будто стесняясь, быстро ставили свечки. Такое впечатление, что все здесь собрано с миру по нитке. Впрочем, если это так , то это даже как-то хорошо. Особенно тронули Рэна расстеленные по полу храма самотканые половики.

Сложное впечатление, немного грустное. Первоначально думавший остановиться в монастыре Рэн передумал.

Проходя мимо рынка, молодой человек заметил прислоненную к боку фиолетового чудища-повозки дощечку с надписью: «Куплю золото, ордена, медали, иконы, антиквариат». Не самое приятное дело — продавать фамильные драгоценности, но в чужом мире без денег, — еще меньшее удовольствие.

Х х х

— Пиво? — бутылка из коричневого стекла с яркой этикеткой на боку, заляпанная отпечатками потных пальцев. Ноги, загорелые, с облупившимся на ногтях серебряным лаком, бесконечность которых прервана обтягивающими шортами. Загорелый же живот, подергивающийся в такт орущей на весь рынок музыке и короткая маечка с надписью по-английски «Целуй меня!». Тяжелая круглая грудь, повисшая двумя арбузиками в сетке майки. Золотой крестик и капелька пота, стекающая вглубь декольте вдоль цепочки. Рэн вскидывает голову.

«А девочка пьяна

Уже который день…»

— Пиво будешь? — у нее короткие фиолетовые волосы и грубоватый голос. Еще она постоянно что-то жует. Но, вообще, она потрясающая.

— Че смотришь?

— Первый раз вижу такую вблизи, — совершенно искренне ответил Рэн.

— Ммм?! — выразительно промычала девица и шлепнулась рядом на бордюр, плотно прилипнув к куртке Рэна горячей кожей плеча, — Вика.

— Рэн.

— Обалдеть! — девица залпом залила свои эмоции по поводу имени пивной пеной. Вика хотела было предложить на брудершафт, но шкуркой почуяла, что парень, увы, не прост, и, возможно из тех, что без конца сидят в интернете, читают книжки, поступают в институты. В общем, не ботаник, так нефор. Лучше, конечно, сразу свалить — и толку не будет и братва знакомства не одобрит. Но Вика влюбилась. И, возможно, даже навсегда, на весь вечер.

От парня пахло незнакомо: травой, дорожной пылью, металлом. Ох, е-мое! Мужиком. Вика сходу примерилась на глазок к его губам — нормальный мальчик.

— Обалдеть… — с задумчивой улыбкой покачал головой Рэн, — От всего этого мира легко можно обалдеть. Тебя как, хозяин не заругает, что от торговли отвлекаешься?

— Да ну. Я за мамку стою. Она в тубзик убежала, да похавать. У нее нормальная выручка. За пять минут личной жизни не обеднеем.

Все это время Вика жадно обшаривала глазами фигуру, лицо, прикид парня. Тряпки были странные, но явно все натуральное и импорт: кожа куртки и сапог, шерстяная ткань штанов.

…По уши влюблена

в чужие прелести…

А все заклепки, зараза, подозрительно напоминали серебро. И в целом мальчик — просто загадка. Невозмутимый как железобетон. Рядом такая телка, а он думает о чем-то. И пиво не пьет — заразиться боится? Вика еще раз подумала, что кадр не по ней. Но удила уже были закушены. Нет, в натуре, так не пойдет. Не может никто на земле быть к ней, Вике, равнодушен. Фиг!

— Слушай, …Вика, — Рэну было не очень просто обходиться без обращений «мисс», «сэр», «миледи»и т.д., но что-то подсказывало ему: в этом мире в чудеса слабо верят, и лучше маскироваться под своего, — Вот эта цепочка у тебя, она наследная или покупная?

«Уау,»— озадаченно подумала Вика. — «Ни фига в нем не понимаю. Че к чему? Будто умный журнал прочитать пытаюсь».

— Это мне Бося подарил. Ну, а он купил, конечно, если не снял ни с кого. А че?

— Меня интересует цена, — за часа полтора сидения на бордюре рынка и путешествий по нему, Рэн успел относительно сносно разобраться в денежной системе города и ценах на продукты и вещи. Пора уже было переходить к действиям.

—…Здесь кто вообще торгует?!

Вика скорчила раздосадованную гримаску и, тяжело вздохнув, двинулась к прилавку, возмущенно шаркая шлепанцами. Однако, она вовремя вспомнила, что таким мальчикам вряд ли нравятся хамки, и готовая слететь с языка фраза: «Не надо, женщина, овощи щупать!»не была отпущена. «…Конечно…накладывайте… Выбирайте… Все для вас… Не забудьте сдачу… Заменю… Приходите еще… Спасибо за покупку…»— аж зубы сводит. Не думай, тетка, я не для тебя так очаровательно улыбаюсь. А тетка просияла: «Какой у Вас интересный кавалер!». Ну что ж, спасибо, тетка, сама вижу.

Запыхавшись вернулась, невзначай толкнула упругим полуголым бедром, заглянула прямо в лицо:

— Ну, все. Свалила. Я вся твоя! — «Уау! Он покраснел!»

Рэн действительно поперхнулся двусмысленностью фразы.

— Так сколько?

— Купить хочешь? Только в комплекте со мной! — Глаза у Вики были карие, круглые, сверху и снизу аккуратно подведенные карандашиком, с какими-то ненастоящими ресницами, и полны были отчаянной и очаровательной вседозволенности. Наконец-то ей удалось поймать взгляд Рэна. Но то , что было в этом взгляде, ей не понравилось. «Лет-то тебе, лет —то тебе сколько?»— солидарно с музыкальным киоском спрашивали эти глаза. И «Сейчас уйти. Или сначала узнать, все-таки, то, что мне нужно?»— интересовались они уже у себя, — Шутка. Шучу я так, ага? Ну сколько цепочка?.. Ну, четыреста, где-то деревянных. Или тебя в баксах интересует?

— Меня интересует в тех, в каких у вас хлеб покупают. За сколько и где я могу продать это?

Немногословность и деловитость Рэна угнетали Вику, однако ЭТО произвело на нее глубоко положительное впечатление, сгладившее все остальное. ЭТО было массивным золотым перстнем грамм на «ять»с ярким как летний день очень большим изумрудом.

— Ой, какая штучечка! И какой пробы? Где-то тут должна быть проба!

Рэн пожал плечами:

— Клеймо цеха мастеров Ламберта — у нас достаточная гарантия качества.

На внутренней стороне кольца, внешне достаточно грубого, выгравирован был тончайший рисунок, изображающий волка верхом на жабе с лилией в зубах.

— Надо у Вовчика спросить…. — растерянно пробормотала Вика, — О! А вот и он, нарисовался не сотрешь!

Рассекая пестрые волны житейского моря большим и пестрым пароходом, выковыривая ногтем мизинца из-под золотых коронок мясо шашлыка, к мирно щебечущей парочке двигал крупное тело сам Вовастый Кирпидон. Лишенная растительности по моде сезона голова его казалась плавным закруглением шеи. Согнанная с обычного, насиженного места волосатость переселилась и буйно произрастала по всему остальному прикрытому маечкой телу. А под мышками и, пардон, в паху, Вовастый, видимо, носил по ежику. Во всяком случае, руки и ноги он старался держать как можно дальше от туловища, что не могло не сказаться на походке. Однако Вовастый был явно в ладу и с миром и с собой.

— Не надо ему говорить о перстне, — быстро шепнул Рэн Вике.

— Ты чо? Ему как раз продать можно!

— Только не говори мне, что у вас нет таких понятий как «убить», ограбить», «отобрать». Глядя на него, я в это не поверю, — усмехнулся Рэн.

— Люся, Люсенька, дружок! Е…нутый пирожок! Виронюся, мать твою, перетвою, целую в пупик! Че ты здесь, е-три-четыре, делаешь с этим лоханутым, раз-два-три! (Речь Вовчика была очень…мужской(?), однако, стоит ли приводить ее здесь в оригинале. Читатель, желающий получить о ней полное представление, легко может это сделать, выглянув в окно, выйдя на село, или на улицы города. А я просто заменяю основные ее составляющие цифровым кодом.)

…А девочка созрела…

х х х

— Ты че, так и уйдешь? Поматросил и бросил?! — Вика хлопает ресницами и хлюпает носом, — Попользовался, сказал «Спасибо», ручку облизал и в кусты? Че, зря я с тобой по ломбардам шарахалась? Вовчик, что, зря обиделся? Рэнчик! Ну я же тебе еще пригожусь! Ты ж даже не попробовал, как со мной целоваться! Да на хрена мне твои деньги! Я тебя люблю!

Рэн съежился на бордюре, занавесил лицо челкой. Все население парковых лавочек, расположенных вокруг фонтана, уселось поудобнее, как в зрительном зале. Искоса поглядывает женщина с разморенной девочкой, снявшей туфельки и отдыхающей в тени тополей. «Так-то, милая. Все мужики — сволочи. Пора узнать!»— написано в горькой складке ее скромно накрашенных губ. Огромный зеленый медведь философски вздыхает в полиэтиленовой упаковке: «Как быстро взрослеют нынче дети. Еще год-два, и хозяйку буду интересовать уже не я, а вот такие. А при том никто не умеет любить и жалеть так, как игрушечные медвежата.»

Семейка бомжей качает головами: «Куда катится этот мир!»

Отпускные стройбатовцы, пьяные и веселые, машут руками: «Иди к нам, девуля! Сдался тебе этот дешевый фраерок!»

— У меня жить можно. Я мамахен скажу, она к своему Саньку уйдет на недельку, ближе к рынку даже… Ты ведь пропадешь тут, без знакомых, без крыши, безо всего…Надолго ли денег хватит… Ну, в конце концов, хоть обмыть надо продажу! Хоть в «Орбиту»своди или в «Миф»!

«В „Миф“,»— в Рэне все дернулось. Но он тут же осадил себя. Сам он найдет этот «Миф», и , вообще, сам разберется и с повозками железными, и с «деревянными», и с «баксами», и сам найдет Битьку в этом совершенно свихнувшемся мире. Он решительно встал.

— А…все…пока, — и быстро пошел из парка.

— Ты че?.. Ненавижу! Свинья! Раз-два-три! Хоть телефон-то дай!

— Девять-девять-девять, восемь-семь-два ноля, — (эта местная попса удивительно навязчива).

Впрочем, Вику ему было жалко. Очень жалко. А жалость, она такая штука, жестокая. Он не обернулся.

 

ГЛАВА 3

Звезды — везде звезды. И в траве везде кто-нибудь да свиристит старинную песенку. И, если рядом река, то костер в ней отражается.

Но, все-таки, в небе здесь не бывает летучих кораблей, и, кроме бездомных кошек, никто не шуршит в кустарнике. Как это понять: Там — вся Вселенная, весь огромный мир — мой. А тут — Битькин. Ведь Битькин же, однако, какой чужой! Какой пустой и казенный. Ни у одной лягушки не обнаружилось человеческих глаз, сколько он не заглядывал. Да и у людей с этим напряженка. А ведь, Господи, сколько здесь людей!

Их столько, что они уже не рады случайному спутнику, или друг другу.

Положа руку на сердце, двадцать раз пожалел, что не воспользовался помощью Вики. Этот мир так велик, можно тут всю жизнь искать тебя, Битька!

«Похоже, я в отчаяньи,»— подумал Рэн, —»Значит, пора спать. А если тебе, Вика, очень хочется, то можешь мне присниться. Со всеми своими щекочущими нервы намеками. Но…»— спохватился, стесняясь своей девчоночьей суеверности Рэн, — «Завтра. А сегодня, на новом месте, должна сниться невеста. То есть Беатриче».

Во сне Рэну приснился летучий корабль, огромный, в грозовом небе, с парусом как туча. Корабль летел над спящим Битькиным городом, похожим на серебристо-серую раковину холодными выростами домов, закрученных в спирали улиц. Тихо, но неумолчно, как море, шумели в этой раковине черные тополя, и перламутром вспыхивали витрины и окна.

Улицы были пусты, и песок на них шуршал Рэну о том, что Битьки здесь нет. Пахло полынью и рекой. На палубе стояли Санди, Шез и вся компания. Они качали головами и говорили, что зря Рэн отправился один. А Шез стучал пальцем по лбу и твердил про какие-то блага цивилизации, про плейер, про альбом Бутусова-Каспаряна «Не Закон, Но Рожденный».

Потом они начали прыгать за борт, и рубашки за их спинами с хлопком разворачивались, как парашюты. Попав на землю, они, к удивлению Рэна, превращались в ежиков. И эти ежики все пыхтели и пыхтели Рэну на ухо.

Рэн приоткрыл глаза. Как ни странно, все еще была ночь. Но очень светлая, молочно-голубая. Над узкой речкой, задевая лимонным брюхом репейник и лопухи, висела луна. У костра он был не один. И пыхтение было вполне реальным. Трое личностей самого юного возраста в ночной тишине поглощало сыр, помидоры, хлеб и другие припасы из его сумки. Четвертая личность, несколько крупнее, а соответственно, старше, настороженно следила за его сном.

Едва заметив дрогнувшие ресницы объекта наблюдения, личность вскочила, оказавшись девицей лет десяти, в длинном, как положено, но уж больно широком кримпленовом платье неопределенного цвета с заношенной кофточкой поверх. Личность завопила: «Колька, беги!»— и, замахав грязными кулачками, набросилась на Рэна. Тот из троих, поглощавших припасы, что покрупнее, вскочил и заметался в попытке объять необъятное, то есть подхватить на руки оставшихся двоих, да еще и утянуть с собой полбатона и штук пять помидоров.

— Колька, не беги! — скомандовал Рэн, захватив в охапку отчаянно сопротивляющуюся предводительницу ночных воров.

— А-А-А! — завопил новоиспеченный Буриданов осел, — Урод …нутый! Оставь Томку, б..! Замочу! Гнида …вая!

Одна из брошенных на полпути личностей заревела басом.

— Я тебе говорила, килька сраная! Сумку взять и тикать! А ты:»Погреемся! Погреемся»!!! — злобно шипела придавленная Томка, выискивая на теле Рэна местечко для укуса, — Только снасилуй! … оторву! — это, очевидно, относилось уже к Рэну.

Где-то на противоположном берегу взвыла сирена повозки стражников. К удивлению Рэна, вместо того, чтобы заверещать еще громче, малышня затихла и прижалась к земле.

— Разорались! — просвиристела сквозь зубы Томка, — В ментовку захотели! — и тут же залопотала шепотом, сопливля и ломая язык , — Дядюлечка, ты прости нас…. Отпусти своей дорогой! Только не убивай и в ментовку не сдавай!

— Ка-а-злы, — сплюнул Рэн сквозь зубы, обращаясь к кому-то, еще не ведомому, но уже нарвавшемуся на его, Рэна кровную месть, — А вы куда? Я, что, у вас еду отбираю? Сидите. Лопайте. Чтоб вас. Надеюсь, ты, змеюка, не ядовитая? — он потер укушенный бок и с удивлением обнаружил на пальцах кровь, — Что за мир?!!

В процессе теперь уже степенного и размеренного поглощения еды выяснилось, что компания новых знакомых Рэна связана общей целью и мало понятными кровными узами.

Команда была в пути уже сутки, утром предыдущего дня покинув где-то у черта на куличках расположенный поселок Нижние Вакунихи.

Население этого географического объекта составляли в большинстве своем хронические алкоголики из освободившихся зеков и прочий затерянный во времени и пространстве и потерянный для общества люд. Были, конечно, там и вполне нормальные люди. Но их наличие мало отразилось на горемычной судьбе десятилетней Томки, девятилетнего Кольки, шестилетнего Славика и трехлетки Таньки.

Томкина мать наблудила ее в городе, где пыталась учиться в Автодоре. Однако, живот ей ветром свободы надуло еще в течение первого курса. Вернувшись в Вакунихи, она сошлась с Витькой Безе, прозванным так за то, что в пьяном виде не мог правильно расставить буквы в своей фамилии Зебзеев. Родили Кольку, и весело пили вместе, пока Витька не приревновал Надежду спьяну бутылкой по голове. Хотя, возможно, и не из ревности, и не Витька, так как на роковой попойке присутствовал еще и некто Хазбулат, вполне когда-то приличный мужчина из города Солнцекамска, наивно возжелавший стать фермером, но спившийся и помешавшийся на черной магии и исполнении одноименной с ним песни. Во всяком случае, посадили именно Хазбулата, а несчастного вдовца пригрела Алка из сельпо, в результате чего родился Славка.

Что или кто послужил причиной появления на свет рыжей кудрявой Таньки — неизвестно, так как ровно за год до ее рождения Витька мирно помер, классически отравившись бодяжной водкой.

Алка рвала на себе волосы, проклиная свою «экономичность»и рассеянность Витьки, перепутавшего продукцию для своих и для покупателей. Потом начала рвать волосы на голове попадавшихся под руку ребят. При этом она постоянно пыталась покончить с собой, причем, тем способом, какой сгубил ее возлюбленного. Но смертельная бутылка все не попадалась, хотя, видит Бог, Алка старалась вовсю. Естественно, поглощенная священным долгом своей совести, она не могла уделять внимания Томкам, Колькам, Славкам и Танькам.

Нет нужды знакомить читателя, живущего в Битькином мире, с подробностями «многотрудной, полной невзгод и опасностей»жизни четверки. Достаточно пристальнее приглядеться к реалиям обитания соседей по подъезду, тех, что ночью мешают спать, а утром сдают бутылки.

Неизвестно какими путями дошла до Вакуних весть о том, что в большом и красивом, где-то за Солнцекамском расположенном поселке Родники 25 июня состоится торжественное открытие Приюта для сирот и тому подобных детей, который размещаться будет в чудесном двухэтажном особнячке, украшенном изнутри мягкими коврами, подарком дяди-спонсора. Московского бизнесмена, родившегося как раз в этих самых Родниках, и оперившегося, можно сказать, на Родниковской птицефабрике.

Обладающая поистине политическим умом Томка тут же породила план. И вот рано утром двадцать четвертого запасшись водой в пластиковых бутылках и хлебом и, решив-таки взять с собой Танюху, которая по счастью бойко двигалась на своих двоих, ходоки отправились навстречу иной судьбе.

Томка совершенно правильно рассчитала, что их появление именно в этот день и час, в присутствии телевидения (областного, кстати,) и прессы произведет мощный слезовышибательный эффект. К тому же будет донесено до широкой общественности. И тогда уж, какое ни будь в приюте начальство, никто их на проклятую историческую родину не отправит.

Потихонечку, пешочком, преодолев большую часть пути, добрались они до города. И здесь соблазнил их огонь костра, а затем и Рэнова сумка.

— Ты, дядя Рэн, не думай про Томку плохо, она не гулящая какая. У Алки всяких слов наслушалась, вот и несет невесть что со страху, — солидно оправдывался Колька, а глаза его слипались, и речь то и дело прерывалась зевками.

— У меня есть деньги. Давайте довезу, — предложил было Рэн.

— Нет, — твердо отказалась Томка, — Все должно быть честно. Я загадала: дойдем сами — ну не смогут они нас не взять. А возьмут… там счастье будет. Еда… Кровать своя, — железная Томка мечтательно зажмурилась и прикорнула у Рэна на коленях.

 

ГЛАВА 4

Пешком так пешком. Еще не рассвело. Точнее, в светлое всю ночь небо не выкатилось заспанным яблоком солнце. А они были на ногах.

В странной лавке, отчего-то называемой «Самый огромный рынок на земле», очевидно, в силу свойственной местным жителям самоиронии, из съестного им предложили только какие-то приторные сласти; засушенные и жирные кусочки неизвестного Рэну овоща в ярких пакетиках и нечто очень отдаленно похожее на простоквашу с фруктами. Все в бессовестно мелких упаковках. И еще совсем маленькие, твердые подушечки, которые и есть нельзя было, только жевать. Однако, несмотря на абсолютную бесполезность и не особую сладость, подушечки обрадовали малышню.

Что интересно, фактически на всех упаковках писалось, что то, что внутри, является «райским удовольствием»или «чудом», или еще каким-нибудь «источником вечного наслаждения». Впрочем, для Рэновых юных знакомцев это так и было. Все жевалось и проглатывалось в сосредоточенном и священном молчании.

А перед глазами молодого человека, пристроившего Славку на плечи, а Танечку взявшего на руки, разворачивался смотрящий самые сладкие, предрассветные сны Солнцекамск. Кое-кто из вдруг да заглянувших в это повествование мужчин усомнится, скептически усмехнувшись, в геркулесовых способностях Рэна. Но, во-первых, необходимо учитывать, что физическое воспитание оруженосца Рэна О' Ди Мэя значительно отличается от уроков физкультуры в одиннадцатом классе или на первом курсе Вуза. А ведь именно в бесцельном беганьи кругами и редких встречах с оправдывающим свое наименование «козлом»зачастую и состоит подготовка современного мужчины к жизненным невзгодам. Несправедливо будет также не упомянуть универсальное и обязательное качание пресса, которое загодя готовит всех девочек к родам, а всех мальчиков к получению ударов в живот. Конечно, существует еще такой популярный вид физического самовоспитания как «качание»или «закачивание». Но при учете параллельных с этим процессов курения, выпивания и прочих несовместимостей со здоровьем, результатом является чисто внешний эффект.

Оруженосцу же по штатному расписанию не полагается конь, зато полагается хозяйский меч, килограмм десяти-пятнадцати, копье метров трех и какие-нибудь еще сумки с припасами. И все это «бегом, бегом, салага». Существо он в результате выносливое, как верблюд.

Да и весу-то в шестилетнем белобрысом Славке с вечной соплей как «заячьей губой»значительно меньше, чем в любом его благополучном ровеснике.

А, да, город.

После моста начинался известный уже рынок, по счастью, пустой и тихий. С одной лишь, заторможенной с бессонной ночи девушкой — продавщицей супермаркета. И спящим здесь же охранником. Девушка долго еще потом пыталась раздумывать над происхождением странной группы ночных покупателей, но мысли текли лениво и все в сторону горячей ванны и чашечки кофэ или, на худой конец, что неизменно ассоциируется с предыдущим, какавы с чаем. Читай девушка В.П. Крапивина, в голову ей пришли бы образы Хранителей, Юкки и его сестренки и так далее. Но девушка читала только «СПИД-инфо», и легкие, зыбкие образы, возникающие в ее утомленном сознании в результате все равно вели к ванне и кофе, хотя и окольными путями. Пути эти терялись где-то в темно-синих глазах юноши, с трудом разбирающегося и в покупках и в деньгах. То ли придуряется, то ли хочет познакомиться.

А Рэн думает о том, что рынок тих и чист. Спят странные рыжие железные палатки, и нелепыми кажутся деревянные настилы, днем богато засыпанные товаром. И нет тут Вики. Что само по себе уже чудесно.

А храмы, пусть в них и находится неведомый «музей,»и живет этот, то ли Сталин, то ли кто, все-таки красивы и заставляют сердце петь и молиться.

С рынка они вышли на дорогу. Если долго идти по ней, по словам Томки, можно было выйти в эти самые, благословенные Родники.

Дорога Рэну понравилась, хотя в песчаных пыльных дорогах его родины была своя, томящая сердце прелесть. Но о ней как-то забывалось в дождливое время. На мостовой же того и гляди, чтобы верхние зубы нижними не выбить.

Эта же дорога была гладкой и, пусть и твердой, но какой-то эластичной. Ни особых колдобин, ни рытвин. Рэн даже присел и потрогал ее рукой. От сизо-черного «асфальта», как называли это Томка с Колькой, исходил тонкий ни на что не похожий аромат. Он освежал в памяти те Битькины песни, где присутствовал верный «Харлей», и где храбрые байкеры увозили далеко в поющий и цветущий Вудсток своих юных, длинноволосых подружек — хиппи. В общем. Это был запах рок-энд-ролла, и Рэн сразу полюбил его.

По правую сторону дороги тянулся ряд кирпичных красных магазинов с красивыми белыми окошечками и прозрачными стенами, в некоторых из которых были выставлены напоказ большие картины. Выполнены картины были искусно: людей на них очень трудно было отличить от настоящих. Только сюжеты были выбраны странные. На одном, например, изображался мужчина по имени Деним, который, глядя идущим мимо людям прямо в глаза, с довольно заигрывающей улыбкой расстегивал на себе рубашку. Штаны на нем так же были несколько расстегнуты, и из-под них торчали нижние рейтузы, красные в белый горох, подвязанные веревочкой.

На соседнем плакате две девушки по фамилиям Кевин и Кляйн, ставшие, очевидно, свидетелями безобразного поведения юноши, громко (судя по их широко раскрытым ртам) хохотали, высоко подпрыгнув и болтая ножками в воздухе.

Сомнительные товары предлагают лавки на главных улицах города! Рэн настороженно обернулся на детей. Но тем, очевидно, подобное было не в новинку.

«It's a wonderful, wonderful life!»— промурлыкал себе под нос Рэн, но слово «wonderful»не несло в себе восхищения.

По левую сторону находился мини-лес, опять-таки неприятно связанный в воспоминаниях с Викой. В глубине этого искусственного леса, который, по мнению Рэна, действительно имел в городе свою прелесть, спали на скамейках бездомные. Их храп был слегка слышен, наподобие шума отдаленного водопада. В глубине этого леса так же, как было уже известно Рэну, находилась могила героев. Правда, что несколько шокировало, без креста. Статуя одного из героев, стоя на пьедестале, выходящем лицом на дорогу, твердо направленным пальцем указывала направление, в котором следовало искать подлого убийцу погибших. Возможно, конечно, это был полководец или царь, но почему тогда даже без коня или этой их повозки-чудовища? Позади статуи шли ступеньки, по которым можно было сразу нескольким людям, даже небольшому отряду, подняться и посмотреть в указанную сторону, для того, чтобы разглядеть врага. Очень полезная вещь для внуков героя. Не нужно слушать кого попало, искать полезную литературу. Подошел и посмотрел, кто дедушку обидел. (Действительно, изображен был не очень молодой человек, с бородкой). Кстати, бронзовый перст указывал на один из портретов, выставленных в огромных окнах. На нем довольно красивая, но, очевидно, злобная дама поглаживала бриллиантовое колье на своей груди. Отравила, небось, мужа и радуется наследству… Да. Все тут и просто и сложно.

Дорогу пересекала еще одна. На перекрестке она была разрисована белыми полосами, а на столбах мигали желтые маяки.

— Нам наверх, — Томка деловито заправила за невидимки разлетающиеся неопределенно подстриженные волосы, — Я у тетки Раи спросила, у нее крестница в Родниках. Тяжело Вам, наверное? — Томка постоянно хмурилась и облизывала острым розовым язычком болячку в углу губы.

— Думаешь, надо идти быстрее?

Томка скорчила неопределенную гримасу:

— Из города надо бы скорее выйти. На ментов еще напоремся.

Рэну почему-то показалось, что дело не столько в милиции, сколько в кримпленовом балахоне и рваных туфлях.

Дома карабкались наверх вместе со спутниками.

— Вон, кстати, детприемник, — Томка кивнула на двухэтажный обшарпанный особнячок в акациевом палисаднике, — Если дело не выгорит — сюда отправят. Не знаю, куда уж лучше: сюда или домой.

— А что, здесь сильно плохо?

— Да здесь-то нет, — вмешался в разговор запыхавшийся Колька, — Здесь, говорят, нормально. Только это ведь так, пересылка. Отсюда не домой, так в интернуху. А там… — Колька, похоже на сестру поморщившись, махнул рукой, — Могут даже и в разные распихать. Не в тюрьмы разные, так в камеры. Ну, не прямо так: в тюрьмы, — засмеялся над вытянувшимся от такого заявления лицом Рэна мальчишка, — Просто интернат — тоже дерьмо хорошее, та же тюряга. Кормят, конечно. С голоду не сдохнешь. Но между ребятами законы просто зоновские…

— А приют в Родниках?

— Ммм… — Колька мечтательно зажмурился, — Ты вон у Томки газетку попроси. Она за пазухой носит. Там это… семейного типа. Ну… воспитатели вроде как папкой с мамкой прикидываются. Всего живет человек пятнадцать-двадцать. С сестрами-братьями можно. В школу ходишь обыкновенную…

— Тише ты, размечтался, — шикнула Тамарка, — Ментовка впереди. Проскочить надо. Детдом — как детдом. Может, режим помягче. Все равно, Алка сопьется — тогда уж точно раскидают… Как мелкотня-то без меня, — добавила она уже шепотом, тяжело, по-бабьи вздохнув и ссутулив худенькие плечи.

— Да, кстати, а в этот детприемник кого вообще отправляют? — поймал за хвост очень важную, вертевшуюся в голове мысль Рэн.

— Да всех и отправляют: кто осиротится, чьих родаков права лишат, ну бегунков, конечно. Тех, в смысле, кто из интерната линяет.

Рэн еще раз обернулся на светло-салатовый домик (так, двухэтажные здания — для него уже домики) — запомнил. Может, здесь в курсе Битькиной судьбы? Хотя пункт номер один, это, конечно, «Миф». Не могла Битька не навестить корпорацию.

Милиция оказалась простым, серым, пятиэтажным зданием с названием «Милиция», каждая буква которого помещалась на отдельном кружочке голубого цвета. Рядом со входом стояло несколько патрульных машин. А вокруг цвела акация и одуванчики. Мирно стрекотали ночные цикады. Никакого вооруженного патруля, как это представлял себе молодой человек, не было и в помине. А Рэн-то уж думал, придется воспользоваться мечом. Но, видимо, самые ранние утренние часы — во всех мирах самые тихие.

Мимо продребезжал стеклами порожний длинный монстр. Рэн уже знал, что эта штука называется «автобус»и занимается извозом. У местных отношение к «автобусам»странное. Они их ненавидят и постоянно клянут. Однако, огромными толпами собираются в местах их стойбищ и ждут, пока наконец какой-нибудь смельчак не плюнет, не оседлает свое чудовище и не подъедет к людям. Они же, только что стоявшие с видом чинным и надменным, тут же бросаются с ревом и воинственными воплями на отбившееся от стада животное.

Но как ни странно, избиению не подвергается ни всадник, ни его повозка (что же это такое: бронированное прирученное чудовище или магической наукой управляемая карета — Рэн не решил пока окончательно). Люди со звериной дикостью набрасываются друг на друга, не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков.

Впрочем, и те не остаются в долгу. Не один раз Рэн становился свидетелем сцен, когда резвые и прыткие, несмотря на преклонный возраст, пожилые дамы, осыпая проклятьями молодежь, ловко спихивали эту молодежь худенькими телами с железных ступенек, клюками прокладывали себе путь к победе. Было дело: две дамы, по виду, строгому и чванливому — знатные, вцепились друг другу в волосы, ломая искусные прически.

Конечно, позорнее всего вели себя мужчины: плечистые и крепкие, они разбрасывали все на своем пути, стремясь занять места получше. Первоначально, когда Рэн думал, что толпы собираются для нападения на ненавистные «автобусы», мужчины в первых рядах казались естественным явлением. Немного же разобравшись в целях и последствиях штурмов, Рэн вынужден был сделать по поводу здешнего сильного пола неутешительные выводы…

Жилые дома закончились. И пейзаж по сторонам стал совсем уже странным. Серые безжизненные горы, изрытые мелкими норами (будто карапуз-великан играл здесь в песочек). Гигантские трубы на малюсеньких домиках, из которых валил клубами разноцветный дым. Высокие дома без окон, окутанные паутиной лестниц. Странные мельницы и скелеты железных чудовищ. Все едва заметно, но неуклонно, двигалось.

Рэн почувствовал, как по спине струйкой течет холодный пот. Однако, спутники его не пугались, а только любознательно выворачивали головы, пальцами указывая друг другу на диковины.

Приходилось так же переходить огромные мосты, где до земли нельзя было долететь, не разбившись и не переломав костей. До земли потому, что реки под ними не было, а были дороги из железа и дерева, по которым с лязгом и грохотом проносились гигантские змеи, тело которых состояло из огромных деревянных и железных же ящиков, полных бревен и руды. А, может, эти ящики были привязаны у них к спинам. Ребятня при виде змей радовалась, прыгала и кричала: «Поезд! Поезд!», хотя даже ветер, поднимаемый таким несущимся чудовищем был настолько силен, что трепал волосы им, стоящим высоко наверху.

Деревьев здесь было меньше. Хотя удивительно, как они вообще жили в таком чуждом для них месте. Рэну тут явно не ужиться.

Хотя… Все эти страхи и неудовольствия местным устройством не могли перебить в душе и во всем существе Рэна дерзкого, на свежий ветер похожего подъема.

Он видел такое, какого никогда не видел, и все вокруг было самым захватывающим приключением на свете. Дорога упруго пружинила под молодыми ногами, и небо было ультрамариново-синим. И даже пот, пропитавший рубашку, потом будет вспоминаться преображенным в мурашки священного ужаса.

Кругом обошли пост с бдительными и суровыми, хотя и юными совсем стражами ГИБДД и вскоре вошли в лес, где от ставшего привычным пути отворачивала более узкая дорога, и у поворота стояла чугунная статуя огромной курицы с яйцом и надписью: «Родниковская птицефабрика», туда и повернули.

 

ГЛАВА 5

Дойдя до околицы Родников, спутники разделились. Рэн смотрел вслед удаляющейся четверке в резиновых сапогах не по ноге и в одежке не по плечу. Оруженосец поднял руку и перекрестил «сирот по собственному желанию».

Когда его бывшие спутники отошли на достаточное расстояние, молодой человек последовал за ними, производя фурор среди местных собак.

Местных же жителей удивить в этот день было фактически невозможно: и телевидение, местное и пермское, и журналисты, и всякие шишки, и разодетые городские, и сам Костик Ванинский в блестящем прыгучем джипе.

—Спонсер…— протянул дядя Леня-Аккордионщик вслед пыльному смерчу, прокатившемуся по дороге и затмившему на минуту солнце, на которое с таким смаком и жизнелюбием последние полчаса щурился дядя Леня, — О! И эти, папы с рациями тоже туда, как за принцессой Дианой скачут. От ведь, папы-сранцы!

Дядя Леня, на его взгляд вполне справедливо, полагал, что будь газетчики менее продажными звериному мурлу капитализма, они бы признали гораздо большую значимость и интересность для рабочих масс его неоднозначной фигуры. Судьба самородка и умельца, непонятого таланта с загадочной русской душой всколыхнула бы и выбила слезы. Да и гонорар позволил бы дня три не собирать бутылки…

Дядь Лень деловито поднялся с завалинки у сельпо и, перекинув через плечо потертый ремень старого аккордеонного чехла, заспешил к месту презентации. В чехле одиноко стукнуло и звякнуло. «Ничего, „— подумал дядя Леня, — «Свято место пусто не бывает. И презентация без бутылок тоже.“

Протрюхивая мелкой рысцой мимом местной школы Искусств, из окон которой, как и положено, летели чуть покалеченные детскими руками гаммы, мужчина от всего сердца плюнул в ее сторону — конкуренты!

На его счастье большая часть молодых талантов находилась на открытии, где пела о своем счастливом, в отличие от новоселов, детстве песни: «Угнала тебя, угнала», «Ты скажи, че те надо»и более современную «Голуби»(со словами «Голуби летят над нашей зоной»). Там же был дуэт домристки и балалаечника с неизменной «Степью, да степью», и особо презираемые дядей Леней аккордеонисты. Отцу одного из них в тяжелый для себя час и загнала бывшая звезда района свой блестящий полировкой инструмент за пять бутылок «Столичной»и одну с пошло подмигивающим бородачом.

Когда беда отошла, дядя Леня, обливаясь горючими слезами пририсовал Распутьину рога и пятачок (так как усы и борода у него уже были), и теперь часто, проходя мимо клуба надрывно орал: «Васька, все прощу, верни мою гитару!». И, рыдая на крыльце, поминал серебряные струны и серые глаза. Почему гитару, а не аккордеон? Так дяде Лене казалось романтичнее.

Дети в своих ответах были разнообразны. В осиротевший чехол он собирал бутылки.

Нет нужды описывать торжественную церемонию и ощущения Рэна О' Ди Мэя по ее поводу. Томка нашла его глазами в толпе и подмигнула — очевидно, все было в порядке. Ребятишек тормошили и то и дело перетаскивали от одного важного дядьки к другому и пыхали коробочкой. Рэну, конечно, было бы спокойнее, если бы он мог подойти и поговорить с людьми, на которых остаются дети. Но Томка сказала: «Нельзя», а в этом мире она понимала больше.

«Я зайду», — одними губами шепнул новым знакомым Рэн из толпы. Томка хлопнула ресницами: «Заходи», и оруженосец пошел прочь.

Где-то по дороге вперед встречалась ему маленькая площадь с сарайчиком, с боку которого приколочена была железная вывеска с буквой «А». Найдя ее, Рэн сел рядом на песок, обхватив колени руками, и принялся ждать грохочущую повозку. Когда-то надо начинать на них ездить, хотя и страшно.

 

ГЛАВА 6

Сонечка Ясюкова задержалась на работе по нескольким причинам. Во-первых, это делало ее более значимой в собственных глазах. Во-вторых, она Писала Этюд (вот именно так, с большой буквы, ведь это, можно сказать, был ее единственный этюд со времени окончания института, а было это лет двадца…, тут Сонечка даже мысленно прикусила язычок, назад). В-третьих, к ней приходила стилистка, покрасившая Сонечку в лазурно-лиловый цвет (не всю Сонечку, а только ее белокурую шевелюрку). А, в-четвертых, Сонечка из своих собственных тайных соображений задержалась в лаборантской, громко именуемой «мастерской», а дверь-то и захлопнулась.

Захлопнулась гадская дверь. Сонечка хлопнула ею в эмоциональном порыве, очень Сонечка спешила, а та и захлопнулась.

А спешила Сонечка так как тащила… Впрочем, нужно объяснить подробнее.

Сегодня часа в три они традиционно пили чай в бытовочке у Ляли Петровны Засличко. Конечно, пили втихую, подпольно. Уроки-то еще не закончились. В смысле, пленэр. Но ведь не обязательно тащить детей куда-нибудь за речку или в лес, и во дворе школы что-нибудь можно нарисовать. Одуванчики там, или крапиву, или лопушок. Зато ни школьники в речку не полезут, ни ты беленькими кроссовочками в коровью мину не ступишь.

В общем, сидят, пьют чай с пряниками, друг другу улыбаются, любимую тему обсасывают: кости директорши. Всем директорша плоха: вечно вежливая, вишь, приветливая, и квартира у нее двухкомнатная, и картины на выставках, и глаза красивые , и муж с бородой и в джинсах — сволочуга какая!

Ляля Петровна из казачек, женщина высокая, красивая, статная. Брови у нее соболиные , улыбка ясная и манеры интеллигентные, даже благородные. Щеки ее от праведного гнева и индийского чаю так и пылают.

— А еще дочь-то ее замуж вышла. Я несчастного видела. Симпатичный такой мужчина. Высокий. Я сразу сказала: не пара они, не пара.

Сонечка согласно трясет кудряшками:

— Она вечно ходит замарашка, руки по локоть в краске. Чай с нами не пьет. Учеников, вишь, оставлять не хочет. А вечерами у нее в мастерской всякие парни с девками в рваных джинсах и черепастых косынках собираются и песни под гитару поют. И сторож говорит: точно не пьют. Нет. Он уверен. Значит: колются.

— И трахаются, — сурово припечатывает Лялечка Петровна чашку к блюдцу и хмурит ровные, черные брови.

— Нет. Не пара. К тому же, она его на четыре года старше… — качают головами с осуждением: «Вот ведь глупый какой, когда рядом такие кралечки: красивые, умные, интеллигентные». Душевные женщины. А Сонечкин хвостатый «тридцатник»и Лялечкин сороковник как-то за чаем в приятной беседе забываются.

— Ворует она! — возвращается к любимой теме, тряся золотыми серьгами, Ляля. — Вчера видела, да и ты свидетельница. Идет по улице в новых бусах и мороженку ест. Явно — денег куры не клюют! — Тут Ляля Петровна погружается в печаль. — Только как вот доказать…

Да уж, доказать ничего не выходит. Уж так ворует зараза-директорша, так скрывается, что у нее будто ничего не прибывает, а школа будто богатеет. Это ж надо такое лицемерие! Такая маскировка!

Тоскуют девочки . И день не в день, и чай не в радость. Того и гляди друг дружку начнут покусывать.

И тут на Сонечку Ясюкову как озарение. Ради святого дела она на все пойдет. Сама сворует! И не что-нибудь, а гипсовую голову. Как бишь его там, Германик? Романик? Юлий Цезарь? Главное — мужик красивый. Хоть и белый. Сонечка так и представила, как стоит у нее подотчетный римлянин в изголовье кровати, а она подружкам-завидушкам: «Вот: посмертная маска последнего любовника. Зачах от тоски по мне. Одна маска осталась.»

— Я знаю, она гипсовую голову сперла… — Сонечка от собственной решимости даже со стула соскочила, во весь свой дюймовочкин рост вверх потянулась и задрожала.

«Вот оно! Вот!»— у Ляли будто многотонный валун с души свалился. Нет. Все не зря. Не зря ее слезы в одинокую подушку, не зря неудачный брак, не зря пять лет полуголодной студенческой жизни, горькое детство с неласковой матерью… Вся жизнь, с ее некрасивыми, грубыми фортелями промелькнула перед Лялиными глазами. Захохотала Ляля громко и счастливо и вольно откинулась на спинку скрипучего казенного стула.

— Мы напишем письмо. Нет — Письмо! Соберем подписи…

Сонечка мелко дорожала кудряшками и облизывала напомаженные губки.

— Позови всех. Нелю, Ирину, Елизара Сергеевича, Андрея…

…И вот потом, когда Сонечка тайком заволакивала тяжеленную, марающую белым голову к себе, она, переволновавшись, захлопнула за собой дверь. А ключ остался снаружи, висеть и побрякивать от ударов хрупкого тельца Сонечки о дверь изнутри.

И вот ведь, что за напасть. Школа-то пуста — пустешенька. Нельзя же было такое тайное дело проворачивать, если хоть одна душа на месте. Есть, конечно, где-то внизу сторож, Мавлеберды Халикович Сибагатов. Но он глуховат. Да и привычки имеет своеобразные.

Любит Мавлеберды Халикович, оставшись на дежурстве, устроиться поуютнее, подомашнее. Первым делом, электрическую керамическую (в смысле, для обжига керамики) печь включит и картошечку туда варить поставит. И что Андрейка Яковлевич волосики из кудрявой шевелюры рвет и директорше жалуется? Убудет, что ли, от печки, если в ней картошечка в мундирах покипит, да валеночки посушатся? Жаль, конечно, что на эту печь не залезешь. Ну да, ничего, на ванну с глиной щит из ДВП давно пристроен. Сверху матрасик, а в руки — книжку, «Освобождение Лаоса», без последних страниц, пущенных женой на кульки под семечки.

Читать Мавлеберды Халиковичу нравится: сложишь буквы, а из них, глядь, слово получается. Когда знакомое, а когда и нет. Интересно.

Сидит Мавлеберды Халикович, в бороду щурится, а наверху Сонечка мелким тельцем о дверь бьется, зовет его. А Мавлеберды Халикович не слышит.

Ничего не осталось злосчастной Сонечке, кроме как открыть окно в белую солнцекамскую ночь, и пригорюниться, облокотившись на подоконник.

Свиристели кузнечики, пахло тушеной картошкой и остывающей пылью. На балконе трехэтажного дома напротив меланхолично щелкали семечки две техи в засаленных халатах. Потом ушли. Исчезла верещавшая без передышки детвора. Мимо синей в сумерках колокольни процокали нежно каблучки, сопровождаемые басовитым юношеским смехом.

Сонечка обреченно грызла «тик-так», поглощая одну за другой парочки калорий, давясь острым мятным вкусом и слезами.

Равнодушный Германик наблюдал за ней с нордической улыбкой, стоя рядом на подоконнике. Если можно сказать «стоял»об одной голове на шее. Сонечка всхлипнула и обняла эту шею.

Так долго она сидела, шепча в гипсовое, отогретое ее губами и запачканное ее помадой ухо римлянина тайны своей одинокой жизни.

И вывело Сонечку из оцепенения видение огромного корабля под янтарными парусами, плывущего прямо по небу, двигаясь из-за Усолки к площади у ЦУМа. С борта его свешивались головы нахально осматривающих окрестности личностей, в основном мужского пола.

— Эй! Дама! — окликнула Сонечку одна из личностей. — Что это у Вас с головой?

«И, правда, что у меня с головой?»— с ужасом подумала вдруг Сонечка. И неутешительный ответ заставил встать дыбом ее лиловые волосы.

Минутой позже она уже с огромной скоростью неслась в сторону Клестовки, прижимая к груди тяжелый гипсовый бюст (простите неуместный каламбур).

Вывалилась ли она из окна или выпрыгнула, она не помнила. По дороге бюст был ею выброшен, а точнее, почему-то аккуратно поставлен посреди ведущей к микрорайону автомагистрали.

Там он был обнаружен экипажем машины ГИБДД, шофер которой чуть не поседел, увидев «торчащую из дороги белую голову». Доблестными ГИБДДшниками Германик был доставлен обратно в Детскую Художественную Школу города Солнцекамска, но загадка его появления недолго будоражила население посредством местной прессы, так как в ту ночь, по веревочной лестнице в город спустились гости, визит которых привел к гораздо более удивительным последствиям.

 

ГЛАВА 7

«Ну, где же ручки?

Ну, где же ваши ручки?

Давай поднимем ручки

И будем танцевать!»

Андрюша Шмурай энергично пожевывал бутерброд с колбаской, поигрывая плотно сбитыми бедрами в коротких джинсовых шортах. На сцене, сотрясаясь пышным потным телом, колбасился ди-джей Бульдозер. Он был Груб, но моден. Рядом с Андреем сосредоточенно курила Ольга Лобанова, изображавшая сегодня в очередной раз ушедшую в отказ Жанну Денисову.

Жанночка вопила, что чихала на рекламу и все Мухосрански вместе взятые, и у нее на огороде что-то там не полито, что-то не прополото, не подвязано, и сын растет без матери. А безотказная Олечка надела бейсболку, сменила очки с диоптриями на черные, затолкала под бандану старомодную косичку и, естественно, сменила манеру говорить.

Это был очередной День Авторадио в Солнцекамске.

Пестрое молодежное море ритмично, с уханьем, билось своими волнами об островок уличной сцены с рекламой Авторадио на заднике и мощными динамиками. Все остальное, более взрослое и более молодое (то есть до семи лет) население сочувствующей молчаливой и плотной толпой заполняло окрестности по диаметру, сколько хватало взгляд. В этой толпе происходило подспудное броуновское движение. Люди прогуливались взад и вперед: женщинам необходимо было продемонстрировать одетые по случаю лучшие наряды, среди которых были даже длинные, до полу, облегающие белые платья с оголенной спиной; девчонкам надо было похихикать; мужчинам незаметно переместить благоверных поближе к пивным ларькам; а всем в целом — увидеть как можно больше знакомых и, церемонно раскланявшись, исчезнуть из жизни друг друга еще на год.

— Он идет по дороге,

Он сегодня устал,

Он весь вечер сегодня

В микрофон кричал, — явно о себе, любимом, промурлыкал Андрюша, сексапильно подмигивая Ольге.

Ольга Лобанова всей области известна была гиперсексуальной манерой вещания в эфире. Даже новости ГИБДД она сообщала с жеманностью голубого имиджмейкера, так что казалось, все машины, свалившиеся в кювет, оказались там из-за перевозбуждения водителей. А просьба к шоферам быть осторожными на дорогах звучала как личная, «ну, ради меня!».

Несмотря на это, Оля была старой девой тридцати трех лет с ребенком-девочкой шести лет. Человеком она была независимым и упрямым. Сколько раз Андрюша задушевно, пытаясь положить руку Оле на сердце, говаривал: «Лелик! Бросай ты эти озабоченные интонации, выпендривайся вон как Жаннка. Ведь вся область над тобой не может».

Нет.

Кроме всего прочего, классической старой девой Ольгу делала дурная привычка катастрофически краснеть не только от пошлых анекдотов, но и от любого мужского пристального взгляда. Таким взглядом, а ля Филипп Киркоров, Андрюша и одарил ее, с удовлетворением отметив, что реакция не замедлила. Для дополнительного эффекта, вскакивая на сцену, он обернулся и обаятельно щелкнул зубами. Следующая за ним по ступенькам Оля чуть не упала.

Жаль, что в этот раз нет с ними Митьки Тумасова. Но тот никак не опомнится после пришедшей в прошлый «День Авторадио»к ним на сцену записки: «Митя и Андрюша, я так вас люблю и хочу от вас ребенка. Жду вас за машиной. Танюсик.»Не столь ужасной была записка, сколь ужасным было то, что оба они тогда страшно покраснели и замялись на глазах у публики.

Андрюша вскинул руки и шагнул к микрофону.

Тут народ радостно взревел.

Андрюша скромно шаркнул ножкой и симпатично «закинул глазки за козырек». «Уау!»— вырвалось у автора сценария и режиссера радиопередач «Слушаем кино», «Гляди на музыку»и «Беги по небу, Толька». Ну, на этот раз солнцекамский отдел культуры превзошел сам себя. Не иначе, сумели как-то раскрутить «Сильвинит», самое богатое предприятие города.

К площади, плавно покачиваясь на воздушных волнах, прямо по небу плыл огромный старинный парусник под янтарно-желтым такелажем.

«Как только им удалось так замаскировать вертолет?»— с восторгом и легкой завистью покачал головой шоу-мэн.

Андрей очень удивился бы, узнав, что сейчас большинство солнцекамцев думают на счет летучего корабля: «Ай да Авторадио! Это вам не ежегодный автопробег по бездорожью! Интересно, начнут из него что-нибудь сейчас выбрасывать?»

Однако, несмотря на такие рациональные мысли, тишина на площади воцарилась благоговейная. Уж слишком настоящим казался корабль, слишком деревянным корпус, слишком большими паруса, слишком подробной стилизация: даже гнезда настоящих птиц, прилепившиеся к самому дну.

В тишине с борта свесилось несколько голов в цветастых банданах. Головы переглянулись, пожали плечами, засмеялись, и через борт с легким стуком перекинулась, на ходу разворачиваясь, длинная веревочная лестница. Когда конец лестницы заколыхался почти у лиц потрясенных горожан, через борт перекинулась нога в рыжем кожаном сапоге с отворотами, затем другая. И некто, напоминающий раздуваемой белой рубахой с пышными рукавами передумавшего забираться в жерло пушки Мюнхгаузена в финале Захаровского фильма, начал энергично спускаться вниз.

Лестница болталась неподалеку от сцены, и стройный седовласый юноша с мечом в узорчатых ножнах легко спрыгнул на зеленый дощатый помост. Он торопливо поклонился, придерживая веревки, по которым тут же заспешили вниз еще двое мужчин: вполне современный небритый волосатик в джинсах и майке и элегантный пожилой негр с трубкой.

Волосатик, бултыхаясь посреди лестницы, с риском для жизни помахал рукой со сложенными в «Викторию»пальцами, проскандировав:

«Привет! Немытая Россия!

Страна рабов! Страна господ!

И вы, мундиры голубые!

И ты, им преданный народ!»

Народ довольно дружно засмеялся и зааплодировал, утверждаясь в уверенности, что появление троицы — часть программы, и продолжение следует.

Продолжение, действительно, следовало. Раздались крики: «Вира! Майна!»и с борта как шлюпку, или по более современным ассоциациям, как корову с бомбардировщика, начали спускать лошадь. Наиболее осторожные и знакомые с сельским хозяйством зрители поспешили отодвинуться в сторонку: ведь и голубь может изрядно испортить шляпу, что же о лошади говорить.

Тем временем, Шез Гаррет, ощущающий себя наверху блаженства в связи с неожиданным и ничем пока не объясненным обретением телесности, подошел к микрофону, и, звучно постучав по нему согнутым пальцем, проникновенно обратился к народу:

— Привет. Тут такое дело, братушки… Вы, кстати, тут празднуете что, или так митингуете?

Толпа сочла вопрос продолжением сценария и привычно возопила. Общий смысл сводился к тому, что, мол, празднуем.

— Ну, че тогда, с праздником, пиплы…

Толпа вновь приветливо взвыла.

— …Мы здесь, собственно, по какому делу… Мы ищем одну чувиху, девчонку то есть… Нет, не тебя, детка, хотя ты ничего тоже. Нашу девочку зовут Беатриче Гарвей. Шестнадцать лет. Темноволосая, невысокая. На гитаре здорово бацает. Сирота. Местная. В общем, если кто, что знает — вознаграждение гарантируем. Это удачно, кстати, что все мы здесь сегодня собрались. Может, какой чувак, что и знает. Ну все. Я кончил. Чего и вам желаю. Кстати, можно помахать летучему кораблю, его знаменитому капитану Сэму Фэрту и доблестному экипажу. Вряд ли подобное зрелище вам еще удастся увидеть. Прошу искьюзить нас за прерванную вечеринку. Можно продолжать. Да, герла в желтенькой маечке, которая так сладко мне улыбалась, я тебя почти люблю. Спущусь — поговорим. Как тебя? Аленка? Пользуюсь случаем — передаю привет Аленке.

 

ГЛАВА 8

Полный и окончательный. Со всех сторон в бока пихают локти, колени, головы и прочие мослы. Если прибавить к этому бесконечную болтанку — суповой набор в кастрюле. Жара и духота — самое то дополнение.

Кто-то, не в силах изменить привычке, принялся тырить по карманам. Его подсекли и навтыкали. Ему или не ему — в темноте закрытого кузова хлебной машины не разберешь.

В первую очередь вытянула из-за голенища узкий кинжал и безжалостно кудри, пососав палец, растерла до крови брови. Хотела навести и «мозоль»под носом, но передумала: от «соплянки»недалеко до «зассанки». Цель-то не в том, чтобы собратья по несчастью заклевали, а в том, чтобы не светиться и не выделяться. Смазливая рожа — проклятье, когда попадаешь в такие неясные ситуации.

В углу чей-то прокуренный голосок вещал:

— …точно-точно: это — торговцы органами. Привезут в специальную больницу и будут отрезать по кусочку… — шум стих, попавший под облаву народец настороженно прислушивался, счастливые обладатели папирос и «дури»нервно курили. — …Всякие старушонки богатенькие приканают и будут нас разглядывать. «Ах, уси-пуси, какое миленькое ушко — заверните его мне. И еще почку, левую. Моя уже плохая… А че? Думаете, нет? А че тогда Саню-Торчка не взяли? Потому, что он — наркоша, насквозь обдолбанный. У него все органы — дырявые…»

«Может, взбунтоваться?»— Битька закусила губу. Еще в самом начале пути она оставила попытку расколупать кинжалом борт. Он был металлическим и не поддавался, — «Заорать, застучать. И когда шофер пойдет открывать — сбить его с ног и всем врассыпную. Впрочем, в наручниках, застегнутых на щиколотках далеко не убежишь. А малышня, той, вообще, не убечь».

Под боком кто-то тоненько ныл. Битька наугад обняла ноющее существо: существо заныло горше и слезливей, но менее безнадежно. «Эх, Рэн, это тебе не Шансонтилья. Да и была ли Шансонтилья?!»

В это время машина остановилась. В боку открылось маленькое окошко, и было приказано вылезать в него по одному.

Естественно, никто не полез. Тогда снаружи шарахнула автоматная очередь, и раздалось предупреждение, что следующая будет по машине.

— Ай! Люли мои, люли!

Полетели пули! — с отчаянной разухабистостью запел-завопил кто-то разбитной и смелый. — Да над нашей зоной дорогой! Гляну распоследний я разок на небо и отправлюсь к мамочке родной!

За дурашливо протянутые в окошко руки смельчака вытянули наружу. Он оказался маленьким и щуплым, но, судя по всему, либо умным, либо опытным.

— Не п…дите, пацаны и телки! Лезьте в эту х…тину! — раздался тот же голос снаружи.

Битька подвинулась к отверстию: из него пахнуло лесом. Битька подтянулась на руках, и тут же была вытянута вниз кем-то, перебившим приятный аромат хвои душераздирающим запахом «Олд спайс».

Машина стояла рядом с высокими железными воротами, по обе их стороны — забор, обмотанный колючей проволокой, отделяющий теперь Битьку от внешнего мира. От забора исходило тихое гудение и едва слышимый запах озона. А над воротами покачивались ржавые буквы: «Добро пожаловать в пионерский лагерь им. Лизы Чайкиной».

«Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен», — подумалось Битьке и захотелось забиться в истерике, запроситься куда угодно, лишь бы обратно за забор. Однако, прежде всего, присев на корточки, она незаметно припрятала кинжал и воткнула в землю под кустом заветный листочек: «Порасти незаметно, сильно не выделяйся. Бог даст — выберемся».

Тут их всех погнали по потрескавшейся асфальтовой дорожке, мимо не менее потрескавшихся допотопных горнистов и щитов, обещавших счастливое детство и безоблачное небо всем, кто чистит зубы и моет ноги перед сном.

Х х х

Загнали в душевую всем скопом на дезинфекцию. Сначала обкорнали под гопа (зря старалась в машине). Потом и парней и девок голышом в холодную баню со ржавыми кранами и обсыпали вонючей дрянью из брандспойтов. Кто-то рядом шепнул: «Это — не ментовка. Слишком морилка крутая. Как в видике.»

Друг до друга дела особо не было: холод, вонь и всеобщая нагота пришибли как пыльный мешок. Только жалобно повизгивали те, кому дезинфекция попала в расчесы и сколупнутые болячки. И все тот же Ганя-Фига застучал под белой струей твердыми пятками и, распахнув хлипкие, занозистые руки, затряс обнаженным достоинством:

«Смотрите, девки на меня!

На меня, да на х…я!

Хоть не вышел рожею,

Зато с прыщавой кожею!»

Стянутые в гримасы рты слегка расслабились улыбками. Молодец, Ганя. Шут нигде не пропадет. Поливавшие дезинфекцией быки в пятнистых штанах тоже осклабились, однако, рыкнули и шлангом стеганули: нечего выделяться.

Отмытые попадали в темный тамбур, где отовсюду били теплые воздушные струи. Сушилка напомнила Битьке реку ветра, и она вздохнула.

Дверь отъехала, как в купе, и все они оказались в пустом бетонном кубе, все стены которого были завешены красивой черной формой с нашивкой в виде оскалившегося волчонка на рукаве.

«Вавилон-пять…»— прошелестел кто-то.

«Икс-файлы».

«…Инопланетяне».

«Класс»…

 

ГЛАВА 9

Анна Тимофеевна Литвинчук оторвала голову от надоевших за день бумаг. В кабинете было душно. Анна Тимофеевна намеренно не открывала окна, прячась от упоительных летних запахов. Будь ее воля, Анна Тимофеевна перепрыгнула бы через подоконник и побежала по пыльным лопухам и подорожнику, все вниз и вниз по Солнцекамским склонам, к Ключовке.

Нет, конечно, не побежала бы. Хороша бы она была: дородная сорока трехлетняя тетка в отпотевшем под мышками сарафане, черном с яркими подсолнухами, бежит, сверкает пятками.

— Дозвольте войти… — Анне Тимофеевне показалось, что с губ остановившегося в дверях нефора чуть не слетело что-нибудь типа «Достопочтенная госпожа». Женщина скептически поджала губы: «Вот романтическая дура!». Впрочем, вошедший подросток действительно вызывал ассоциации с приключенческой литературой. Если не учитывать футболки с изображением Цоя на груди и банданы, подбирающей темно-русые волосы, парень выглядел как герой фэнтэзи. Не смотря на жару, какие-то кожаные сапоги с разрубленными отворотами и вязаное трико, через плечо перекинута нестандартного покроя кожаная куртка, на запястье вместо ожидаемых фенек толстый серебряный браслет и, в довершение, на солидном ремне нечто подозрительное в ножнах. Опытная Анна Тимофеевна отметила, что Цой на футболке — это хорошо, признак «ботаничности»визитера, впрочем, нефора — все бюджетные дети: учительские, докторские и т.п.

— Я слушаю, — кивнула директорша. Парень вошел в кабинет. От него пахло костром, травой, железом.

— Мое имя — Сергей Чиграков, — (Нет, дама не знала «Чижа». Вранье, конечно. Но, если бы Рэн О' Ди Мэй назвался сейчас своим собственным именем — его тут же отправили бы в психушку. Таковы уж в этом мире порядочки. Битька, слава Богу, предупредила). — Я ищу свою свояченицу. Она сирота. Жила в интернате. Мы не знали о ней. Пока она не послала фото в телепередачу «Найди меня». — (Что такое «фото»и «телепередача»Рэн понятия не имел, но Вика говорила, что таким способом иногда люди в этом огромном мире ищут друг друга). — Оказалось, что она нам родственница. К сожалению, бабушка была больна, и я не смог сразу поехать за Беатой. Она поехала сама и пропала. Может быть, Вы можете помочь? — Рэн аж вспотел от напряжения, выговаривая мало понятные ему самому фразы, которые подготовил заранее. — У нее необычное имя: Беатриче.

— А фамилия?

Рэн, не видя лучшего варианта снова соврал:

— Полева. Ей пятнадцать лет.

— Ну, что ж, самый возраст для бегунков. Садись, что стоишь-то, — Анна Тимофеевна вздохнула. Вообще-то, лучше было отослать парня в милицию. Крайне сомнительно, что, если эта Беатриче (ну и имечко ей мамаша подсуетила) рванула и до сих пор не доехала, то она жива. Пятнадцать лет. Бардаки, притоны, вокзальная проституция. Впрочем, могли снять с поезда бдительные КПДНщики…. Так неохота возвращаться к опостылевшим портянкам отчета…

— Значит, говоришь: сирота… Лишенка, отказница, несчастный случай?

Парень явно не понял профессионального сленга, напрягся, выделил знакомое:

— Она — сирота. Родителей никогда не знала. Ее отец наш дальний родственник, погиб во время паломничества на Святую Землю…(О! Блин! При их отношении к церкви, ряд ли они совершают паломничество). О матери ничего не знаю.

— Что-то не поняла. Он еврей , что ли? В Израиль пытался уехать? Или он воевал?

— Воевал, — согласно кивнул Рэн.

— А , афганец, наверное. Понятно. Ну, ладно… — Анна Тимофеевна, пользуясь случаем отлипла от стула и распахнула окно. Повезло девчонке. Дальний родственник. Ровесник. Симпатичный. Однако… Анна Тимофеевна покачала головой. Слишком сентиментальная история. — Ну, что я тебе, Сергей, могу сказать: девушки с именем Беатриче к нам не привозили. Конечно, она могла назвать и не свое имя. Где, говоришь, она здесь содержалась?

— В интернате, — передернул плечами Рэн от казенного «содержалась».

— В первом или во втором?

— А их так много? — ужаснулся Рэн количеству сиротских приютов.

— У нас не такой маленький город. Сам-то ты откуда? — поинтересовалась директорша, прижав плечом телефонную трубку и набирая номер.

— Из Ебурга, — Рэн наобум брякнул название рокенролльной столицы Урала.

— О! У меня племяшка в Екатеринбурге живет по проспекту Свердлова, прямо рядом с магазином «Океан».

У Рэна пересохло в горле: сейчас начнет искать общих знакомых — и крышка.

Спасительно стукнули в дверь:

— Аннтифейна! Шиша опять траву притащил. Пора его уже в детскую сдавать. Хватит. Нагулялся, — от худощавого прыщеватого мужчины веяло какой-то бесприютностью.

— Хорошо, Андрюша, разберемся, — Анна Тимофеевна болезненно поморщилась. Если бы все ее воспитанники были, как этот парень. Впрочем, этот — домашний, как раз потому и такой. — И как, Сережа, Ваша бабушка решилась интернатовскую взять. Это же и воровство, и курево, и наркота. Это тебе не Золушка, Сереженька. Нынче дети — ой-ой-ой!.. Не отвечает Ирина Карловна, придется Нинель звонить, — Анна Тимофеевна скорчила гримасу. Тут трубка откликнулась: Нинель была на месте. Удивленно приподнятые брови показали Рэну, что это — редкая удача, — Алле, — протянула Анна Тимофеевна.

Рэн, старательно сдерживая вылезающие из орбит глаза, пытался изобразить, что его совершенно не удивляет, что его новая знакомая разговаривает с кем-то на расстоянии посредством маленькой ярко-красной штуки. Рэн даже слышал, как из той доносится визгливый, приглушенный дальностью, голос. Жутко хотелось узнать, что это, но задавать вопросы в чужом мире — неизбежно выдать себя. В памяти всплыло: «Возьми телефонную трубку, скажи, чтоб закрыли дверь в квартире твоей. ..»

— Понятно… Понятно… Понятно… — кивала в трубку директорша, попутно корча гримасы, от чего под нижней губой у нее отпечаталась помада. Видимо, дама, с которой она разговаривала, была не из приятных, да и слышимое ею тоже. «Рэн внутренне взмолился: „Боже! Помоги найти Беату!“— Ну, спасибо, Нинель Павловна, выручили. С меня шоколадка. Да, тоже мучаюсь. Сдали уже? Нет. Ну, конечно, у Вас больше контингент. На совещании? Во вторник? Какой разговор. Ну, до свиданьица, — Положив трубку, Анна Тимофеевна подперла полной рукой щеку и, посмотрев сначала в сторону, куда-то на календарь с тремя котятами в корзинке, уперла в Рэна тяжелый взгляд:

— Или ты мне врешь… — она выдержала паузу, во время которой Рэн, с трудом не опустив глаз, весь похолодел внутри, —…или я не знаю… Была такая девочка. Катя. Правда, не Полева, а Первакова. Отказница. Пятнадцать лет. Называла себя Беатриче. .. — (парень заволновался, весь подался вперед, сжал кулаки), Анна Тимофеевна сменила тон, — А что ты так волнуешься, Сережа? Ты ведь еще даже не знаешь ее? Или вы знакомы? — (парень опустил глаза, чуть помолчал. Думает, что соврать, что ли?)

— По письмам и фото.

— И что, красивая? — подумала, что догадалась о причинах смущения директорша. Парень ответил утвердительно.

— Влюбился?

Тут уж нефор открыл глаза широко-широко и с удивлением. Не ответил сразу, задумался. Глаза у него были удивительные: во-первых, раскосые и тут же цвет — ультрамариновый; а, во-вторых, такие чистые, теплые и честные, каких Анна Тимофеевна у современной молодежи ни разу за свою опытную жизнь не видела. Наконец, он ответил, с непривычной, опять-таки, серьезностью:

— Я думаю: возможно. А это имеет значение?

— Катя Первакова, она же Беатриче, пропала в сентябре прошлого года, и розыском обнаружена не была. Ты, что же, не мог за ней с сентября приехать? — женщине еще хотелось добавить, что на ее взгляд, что-то здесь не сходится, и это — очень подозрительно. Но, после того взгляда в глаза юного посетителя, у Анны Тимофеевны возникло ощущение, что во всей этой истории не сходится гораздо больше, чем она может понять. И поэтому она не стала просить паспорт.

— Я благодарен Вам. Очень благодарен. Здесь небольшая сумма — пожертвование для приюта. Помогите мне еще, пожалуйста, добрая женщина. Как мне добраться до интерната, где жила …— Рэн замялся, — …Катя.

Анна Тимофеевна вертела в руках шитый из кожи мешочек с вензелем RDM и маленькой короной. Деньги внутри были обыкновенные: двести долларов. Блин! Надо было попросить данные паспорта. Как теперь эту спонсорскую помощь оприходовать? Ладно, были бы деньги — придумаем. В долбанный отчет надо будет вникать по новой. «Я думаю: возможно»… «Жалко», — Анна Тимофеевна вздохнула рациональной мысли: «Сумасшедший. Просто сумасшедший».

 

ГЛАВА 10

Бледненькие курячьи тушки потихоньку отогревались пламенем костра. Туман плыл над рекой, струясь меж опор ближнего моста и стремясь к «быкам»дальнего.

Не смотря на ночь, было светло. Не смотря на вытянувшего неподалеку от моста гудящие ноги Рэна, на мосту целовались. Сперва Рэн мужественно боролся с желанием оглянуться на непривычное зрелище, но, спустя некоторое время, обнаружил, что уже оглянулся, что на девушке легкое, цветастое платье, струящееся вокруг тонкой фигурки и накинутый на плечи свитер юноши.

Вообще-то, все это было чистым бесстыдством, но плывущий туман и белая звенящая ночь делали картину упоительно красивой. Рэн вздохнул.

Пока готовилось мясо, в голове прокручивались события дня.

Когда он ехал в автобусе до интерната, вдруг хлынул дождь. Теплый летний ливень. В окна плеснуло прохладой и запахом свежей листвы. На стеклах солнечные зайцы плескались в бегущих струях.

Неожиданно водитель включил Шевчуковский «Дождь». Ветер раздул футболку, кожу защекотали мурашки.

Выпрыгнув из автобуса на остановке, обнаружил, что дождь прекратился, и люди смешно прыгают через лужи и улыбаются, а от не успевшего высохнуть асфальта парит.

Пока нашел интернат, опять стало жарко.

Здание, а точнее, даже несколько соединенных зданий, вновь неприятно поразили Рэна огромностью (сколько же здесь сирот!) и казенной холодностью.

В гулких коридорах царила пустота. По обе стороны длинный ряд одинаковых запертых дверей. Наконец, невесть откуда взявшаяся старушка (здесь, что, повсеместно используют для охраны старушек?) объяснила, что директора сегодня уже не будет, но завуч обещала скоро подойти. Так что, если он хочет, пусть обождет, и указала направление поиска кабинета.

Рядом с похожей на все остальные дверью Рэн присел на корточки. Ожидание очень скрашивали украшающие стены поучительные картинки.

Одни из них, видимо, предупреждали, как опасно забираться без спросу в мастерскую алхимика: мужчина с красным носом и глупо приоткрытым ртом держал в руках раскупоренную бутыль с бросающейся из нее на него змеей (нос, очевидно, уже укушен); на другой — в подобной бутылке хранились череп и кости.

Особенно полезными показались Рэну картинки, изображавшие правила перехода через здешние улицы. Оказывается, опасность быть раздавленным металлическими монстрами вполне реальна, и Рэн сосредоточено начал было изучать законы местных дорог, как наткнулся на стенд с удивительными картинками, на которых люди и вещи были просто как настоящие. Очевидно, это и были «фотографии».

И на одной из них была Беата. Она сидела на сцене в великоватой какой-то нелепой белой рубашке, в мешковатой синей юбке и белых гольфах, пряча под стул потрепанные туфли и словно драгоценность прижимая к себе гитару. «Самодеятельность. Катя (зачеркнуто и подписано „Беатриче“) Первакова исполняет песню». В свете софитов шейка ее казалось особенно тонкой, а взгляд потерянным. Рэн поморщился от жалости и нежности и, сорвав фото с планшета, спрятал на груди. Сердце его бешено колотилось, в конце коридора послышались шаги и смех.

— Ну, че, она тут, нет? — рядом с Рэном бухнулся походный мешок, пропахший костром не менее куртки Рэна. На него (мешок) плюхнулась увесистая, туго обтянутая спортивным трико попка, — Светка, сгоняй к шоферюге — пусть дождется!..

— Не ма-а-гу! — худощавая блондинка с немытыми волосами в брезентовой куртке легла на пол прямо перед Рэном, — Меня плю-у-щит! — и обратилась уже к нему, — Мальчик, где твой завуч? Я умираю!

— Не слушай ее, — пухлая смуглая рука решительно обняла за шею попытавшегося было вскочить на помощь умирающей паренька, — У нее мозги сплющило. Светка, дуй к шефу, если не хочешь до дому пешкодралом тащиться. Хоть на колени к нему ложись, пусть дождется, пока эта хренова коза не объявится, не поставит штемпель.

«Светка»со стоном поползла к выходу. То есть буквально поползла. Сначала по-пластунски, потом на четвереньках. Уже почти добравшись до лестницы, она обернулась и злобно прошипела: «Сволочь ты, Маринка, кошка драная и мышка сраная!..»— встала на ноги и, тяжело топая, исчезла из виду.

— Да, — многозначительно и беспечально покачала головой «Маринка», — Ничего не скажешь. Затерянный мир, — и звонко захохотала, протянув руку — Маринчик.

— Сергей.

— Сержик? Вери уэлл, беби. Не обращай внимания. Мы только что из похода, и нас плющит, — девушка, а, скорее, молодая женщина, вновь весело захохотала. Она была невысокая, полненькая, но не толстенькая, а такая, каких в простонародье называют «в соку», яркоглазая, белозубая и темноволосая, — Тоже ждешь? Е-мое! Мало того, что мы их даунов по горам таскали, так еще и бумажки всякие заполняй!

Оказалось, Марина и ее подруга — учителя. С целью подзаработать, а, может, и с какими-то еще, более гуманистическими целями, молодые женщины (а обе они были замужем и имели детей) приняли участие в проекте «Затерянный мир».

Тут Рэн впервые узнал о великой страсти жителей Битькиной страны — «туризме». Возможно, «туризм»был какой-то своеобразной местной болезнью, слишком уж даже на местные мерки, было странно поведение зараженных ею.

Время от времени вполне солидные и оседлые люди, имеющие семью, служащие государству, крестьянствующие или кормящиеся ремеслом, а то и воины, вдруг срывались с места и отправлялись в путь по лесам, горам и рекам, залазили в пещеры и на вершины, подвергались опасностям, терпели холод, голод и лишения. Порой, бросив жену или мужа, малолетних детей и престарелых родителей и домашних животных, а порой, наоборот, забрав с собой всех, не исключая грудных младенцев. Причем, путешествия эти не имели своей целью ни паломничество к святым местам, никакой-то практической цели. Лишения и опасности были здесь ради лишений и опасностей. Путь лежал из пункта А в пункт Б. И иногда — обратно, а иногда — просто домой…

А, впрочем, Рэну подобные побуждения как раз были близки и понятны. Немного, правда, удивляла продуманность и регламентированность всех этих путешествий. Однако, приятно было, что занятие «туризмом»в этом мире не считалось «закидоном», а напротив. Было уважаемым в кругах лучших людей общества.

Старались к такому виду «досуга»(что это, кстати, такое?) пристрастить и подрастающее поколение, в частности, так называемых «трудных»детей и подростков…

Тут Рэн почувствовал, что понятий, требующих осмысления, гораздо больше, чем он сейчас успеет расшифровать и начал просто слушать…

—… Еще бы нас не плющило. Прикинь: мы со Светкой да два инструктора на тридцать малолетних преступников, психов и даунов. В первую же ночь они стырили по ящику тушенки и сгущенки и коробку апельсинов.

Естественно, никто не признается. Мы — по палаткам. От апельсинов, конечно, только шкурки сиротливо за палатками валяются. Тушенки и сгущенки тоже сожрали не меряно. Как не лопнули! Около пол-ящика только и нашли. И ведь, что интересно — девочки! Ну ладно бы только парни воровали, так нет. У одной такой десять банок в рукава куртки засунуты были. Не надо говорить «голодные детки»! Кормили — как на убой. Да и это ведь все — им, не дяде Пете. Нет, Серый, это уже привычка. Одно слово — «Затерянный мир». Правильно проект назвали, — Маринка зевнула и потянулась с веселой улыбкой, — Короче, на следующий день спускаемся по скале дюльфером. Ну, так себе скала — метров десять. Мишаня, инструктор, сверху страхует. Спустил он, значит, одного клиента КПДН до середины и держит, дальше не пускает. Тот ему кричит: «Дядь Миша, а че ты меня не спускаешь?».

А Миша ему:

— А что-то ты тяжелый стал, боюсь не удержу. Тушенки, наверное, много ночью съел?

— Нет. Ты че, дядя Миша, не ел я тушенку! — (за подвешенного воспитуемого Марина говорила тоненьким дрожащим голоском с жалобным подвизгиванием).

— А что, не любишь, что ли?

— Не люблю, дядь Миша… Дядь Миша! А ты меня там держишь?! — (молчание в ответ) — Дядь Миш, ты держишь меня?!

— А сгущенку? Сгущенку ты как? Тоже не любишь?

— Не люблю!

— Но ел?

— Ел!.. Ой, дядь Миша, спусти меня, пожалуйста!

— Прямо и не знаю…

— Спусти, дядь Миш! Не буду я больше ничего брать! Спусти, а то я сейчас обосрусь от страха…

Вот такое воспитание. Сам-то ты, что, завучиху ждешь?

Рэн поделился известной уже версией.

— Ну, я не знаю. На фиг это вам надо. Это только в сказках — бедные, милые сиротки. Да в сериалах. А на деле — уголовщина с алкогольной наследственностью… Тебе надо или в милиции поспрашивать или у побирушек на рынке. Они все в основном — интернатовские, может, и слышали чего.

На рынок в этот день Рэн уже не успел. До темноты (если можно сказать так про здешние белые ночи) он просто бродил по городу, надеясь: вдруг случайно наткнется на Битьку. Мир Беатриче казался ему сейчас довольно симпатичным, особенно тогда, когда из окон раздавалась вдруг знакомая музыка. Однако, все здесь было настолько не похоже на Шансонтилью, настолько иначе, что голова уставала быстрее, чем ноги. Мозги трещали, как ненастроенный транзистор.

Зато пока этот мир казался не особенно опасным. Но, видимо, именно казался.

… Они, все семеро, были здорово похожи друг на друга. Ах, да, вот почему — все были обриты наголо. Впрочем, здесь почти вся молодежь мужского пола блистала лысинами. Вся кодла одета была в широкие штаны с лампасами, свисающие на бедрах, шлепанцы и майки. Только один, очевидно, главарь, уши которого заткнуты были маленькими черными затычками, соединенными проводком, вырядился в такие же штаны, только длиной до узловатых, бледных коленок. Он постоянно дергался в такт неслышному ритму и расхлябанно помахивал в молочном ночном воздухе мягковатыми конечностями. Глаза его были прикрыты темными квадратными стеклышками.

Подобные штуки Рэн уже не однократно видел, и что особенно его интересовало по этому поводу: почему у некоторых людей такие стекла прозрачные, а у других — почти черные. Не значило ли это, что обладатели первых показывали тем самым, что им нечего скрывать, а вторые — прятали за темным стеклом свои дурные мысли. Во всяком случае, на тот счет, что у вихлявого мысли не особенно добрые и чистые Рэн не сомневался.

А то, что мысли эти могут обернуться для него неприятностями, Рэн заключил, оглядев выставленные напоказ закаченные колбасы мускулов некоторых из противников и покачивающиеся в их крупных кулаках со сбитыми костяшками бутылки пива.

Рэн не стал корчить из себя гордого и мудрого индейца и встретил гостей стоя. А гости поприветствовали его ухмылками и молчанием. Рэну отчего-то подумалось, что не из суровости такая немногословность, а от кургузости словарного запаса.

Так же молча, один из лысых сдернул с шомпола жареное мясо и, обжигаясь и повизгивая, закусил им пиво.

Главный же, по-прежнему пританцовывая, оттянул резинку с прыщеватых бедер и пустил в костер тугую струю переработанного пива, припевая: «Пепси, пейджер, МТиВи — подключайся! У б…!».

Еще парочка с нездоровым хохотом последовала его примеру. Причем, один, фактически совсем сопляк, лет одиннадцати, умудрился ко всеобщей радости дотянуться желтой струйкой до сапога Рэна.

«Да уж, это далеко не то поколение, о котором пели „Алиса“и „Кино“. А жаль», — подумалось Рэну, — «… Мои слова не очень вежливы, но и не слишком злы, я констатирую факт — Козлы», — вспомнилось ему с Белого альбома БГ так явно, что с губ оруженосца сорвалось из БГ же:

— Фитилек-то прикрути. Коптит.

Шеф преступной (а это стало уже очевидно) «группировки»счастливо выхаркнул в многострадальный костер комок жвачки и, отлепив от ушей наушники, прошепелявил:

— Нефорок, ли чо? А ты читал седня, грамотный, на заборах объявление, что седня с утра — каждому неформалу с ноги по хлебалу?

Рэн белозубо рассмеялся совпадению: он действительно прочел сегодня на заборе такую надпись, правда, под нею, что особенно примечательно той же рукой, было приписано то, о чем Рэн и известил пытающихся незаметно окружить его гостей:

— Нет, я там другое прочел. Что-то на счет того, что каждому гопу по гвоздю в…— Куда именно Рэн говорить не стал, он следил за своей лексикой. Дворянину не пристало ровняться с чернью в сквернословии. И, предупреждая общее движение к нему стаи, вытянул меч из ножен.

На какое-то время необычное зрелище остановило настроенных подраться гопников. Возможно, даже встреча двух цивилизаций закончилась бы мирным противостоянием слегка пооравших друг на друга котов. К неособенному, кстати, удовольствию Рэна, которому не так просто забыть было мочу на сапоге. Однако, где-то за спиной юноши, в начавшей сгущаться темноте возник и начал приближаться дружный пьяный гогот. Судя по оживившимся физиономиям лысых, обкуренные голоса принадлежали их хорошим знакомым.

Ободрившееся противники оруженосца доглотнули из коричневатых бутылок пиво и, не отходя от кассы, вооружились, старым, еще добахметьевским способом превратив стеклопосуду в «розочки».

— Я вам, парни, не советую… — Если бы Рэн знал, что на совести этой компании двое зарезанных зимой такими же розочками шахтеров, его, может быть, не так мучила необходимость заниматься членовредительством. Шорох за спиной — началось.

Промахнувшийся, с шумом грохнулся на молниеносно освободившееся место; кирпич, ранее нацеленный в голову нефора, отскочил. Вслед за этим: общий торжествующий вопль, чей-то отчаянный визг, общий мат, рычание, свист меча и еще и еще визг и верещание. Милицейская сирена. Визг. Крик. Россыпь убегающих шагов. Сирена. Мат.

Рэн свернул с асфальтированной дороги, перемахнул изгородь и, едва не напоровшись на грабли и еще что-то в том же роде, и оцарапавшись в малине, скользнул под аккомпанемент собачьего лая в полуразрушенный сарай. Где-то потревожено захрюкали свиньи. Но Рэн был почти бесшумен, и хозяева не появились.

Оттирая от крови меч, Рэн проматывал перед мысленным взором обратным ходом кадры случившегося инцидента. Уверившись, что никого не убил и особенно не искалечил, он сотворил молитву и, ткнувшись лицом в локоть, заснул, шепнув на последок со вздохом: «Затерянный мир»…

 

ГЛАВА 11

Серое небо капало в прорехи крыши. Рэн поежился: замерз здорово. Со двора раздавалось нечастое: тюк…тюк…тюк… Меж прохудившихся досок оруженосец разглядел маленькую худую старушку в старом ватнике, оранжевом шерстяном платке, длинном каком-то цветастом платье и резиновых калошах.

Старушка колола дрова.

Судя и по сараю, и по двору, и по размеренности и спокойной смиренности движений старушки, та жила одна и помощи ниоткуда не видела и не ждала.

Высокие в два роста, но ветхие же, черные деревянные ворота открыты были на улицу и, видимо, из-за них, старушка, бог знает, каким макаром перетаскивала чурки.

Рэн незаметно выскользнул с сеновала и, обойдя сарай, заглянул во двор со стороны улицы:

—Хозяйка, помощь нужна?

Старушка зыркнула через плечо опасливо:

— Иди-иди, сердешный, куда шел. Мне заплатить, поди сам видишь — не чем.

Рэн, чуть усмехнулся, прихватил с собою пару чурбанов и вошел во двор.

— Вот… тоже… просила Петьку Мальгина — просила: завези во двор. Че ли, зря я тебе бутылку поставила? Нет, ведь, ирод разэтакий. На улице все свалил. Как и перетаскать теперь… — старушка все еще недоверчиво поглядывала на непонятного парня, без всякой просьбы с ее стороны перетаскивающего дрова с обочины под навес, — Да, ладно, тебе… Колоды-то таскать без отдыха…

— И то верно, — потянул Рэн топор из заскорузлых старушечьих рук, — Как звать-то Вас, бабушка?

— Анна Ильинична. А тебя?

— Сергей, — привычно отрекомендовался Рэн между энергичными ударами по чуркам, — Да Вы отдыхайте, бабушка, я тут поколю.

— Да что отдыхать-то уж. Пойду моркву полоть тогда… — Анна Ильинична в задумчивости побрела к дверям, ведущим на огород, обернулась: Ты — тимуровец, что ли?

— Я? Не знаю. Я — соло гитарист.

Тут во двор заглянул молодой участковый милиционер Паша Федоскин:

— Теть Нюр, здрасьте. Это у тебя, теть Нюр, что? Квартирант не регистрированный?

Анна Ильинична взглянула на споро стучащий в руках незнакомого паренька топор, и, сама не зная зачем, ответила:

— Ты что? Это племянник из Кирова приехал, Сережка.

Х х х

Молодой милиционер Паша Федоскин всерьез страдал он непонимания. Точно он еще не разобрался: то ли его никто не понимал, то ли не понимал чего-то он сам. Жизнь не складывалась. Все в ней было не так. Точнее, в ней было не все. Не было в жизни:

А) погонь;

Б) опасностей;

В) медалей, орденов и поцелуев благодарных красавиц;

Г) не было в жизни огня и ветра романтических приключений, которого он так ожидал от взрослой и самостоятельной жизни и от рискованной и благородной профессии мента в те далекие годы, когда учился в классе пятом-шестом и зачитывался Булычевым, Крапивиным и разными повестями-сказками.

А сейчас в ней, в этой долгожданной взрослости всей романтики — книжка фэнтези бессонной ночью на одинокой раскладушке или видик-катастрофа с той же раскладушки.

Правда, вчерашней ночью Боги таинственных параллельных миров, похоже, сжалились над Павлом и что-то такое необычное подкинули ему на раскинувшийся на километры за речкой Ключовкой частносекторный участок участкового Федоскина.

Совершающие дежурный обход ППСники услышали за старым мостом, тем, что у колокольни недвусмысленный шум. Особого желания вмешиваться в явно вооруженную драку у троих совсем еще юных патрульных не возникло, но так как дело остро пахло керосином, они по рации вызвали машину, которая, по крайней мере, воем сирены, как обычно, распугала правонарушителей.

«Не случайно, эх, не случайно народ зовет нас „мусорами“. Подъезжаем обычно пост. Скриптум, подбирать битые бутылки и трупы,»— подумалось Павлу. В этот раз трупов, к счастью, не было, зато бутылки, разбитые в «розочки»были. И кровищи оказалось тоже не мало. Плюс трое крепко порезанных «тяжелым, необычно длинным (от семидесяти сантиметров) обоюдоострым холодным оружием»пострадавших.

Если судить по показаниям терпил, нападавших, вооруженных мечами было от пяти до двадцати пяти человек. Правда, доблестным дежурным, стеной стоявшим за дело освобождения от лишних заявлений, то есть лишней работы (ведь известно: главный враг мента — терпила), удалось-таки установить, что это был один-единственный, но жутко крутой маньяк, по описанию — вылитый Горец.

Оказывается, оборонявшиеся бедняжки в пылу самозащиты несколько раз сносили легендарному Бессмертному голову, но она тут же отрастала вновь. Впрочем, был в показаниях еще и вариант, что это был не Горец, а Фреди Крюгер. И размахивал он не мечом, а руками с когтями-ножами, сверкавшими при луне.

Однако, при всех своих, достаточно серьезных ранениях, пострадавшие претензий не имели, и, не окажись у одного из покоцанных парниш необычайно активной маман из управления завода «Сильвинит», дело бы благополучно избежало возбуждения. Не смотря на вопли подростков, что, мол, ерунда, и сами разберемся (весьма подозрительные), несгибаемая дама вынудила-таки замордованных ночным дежурством ментов сесть за бумажки. И механизм правосудия, пусть и крайне недовольный тем, но пришел в действие, толкнув шестеренку, какой в нем являлся Пашка с утра пораньше обходить необозримые просторы своего участка.

ГЛАВА12.

Заготовкой дров Рэн увлекся и отвлекся, однако, главной его целью были поиски Беаты. Сегодня Рэн намеревался посетить рынки и «Миф».

Хозяйка же отправилась за молоком, а оставлять без присмотра двор Рэн не решался, к тому же, он обещал не уходить до ее прихода — не учел старушечьей черепашьей скорости.

К счастью, Анна Ильинична оказалась особой энергичной и вернулась до полудня. Оглядела все тем же суровым взглядом заметно подросшую поленницу:

— Рукомойник в сенях. Шибко угощать не чем, уж прости. Если домашним не побрезгуешь, а так — и водки налью. На такой случай берегу.

— Да я не пью, — пожал плечами Рэн, но в дом пошел, помыл руки, вытер чистой ветошью.

С сеней дверь вела прямо в малюсенькую кухонку. Половину ее занимал очаг, запрятанный в каменную, заштукатуренную трубу — печь. Вдоль стены стояли мешки с мелкой картошкой, чугунки с очистками; старый буфет тускло отсвечивал слюдой стекол; у одной из стен стоял белый шкаф, похожий на металлический ящик; две двери открывались в небольшие комнаты с низкими потолками, а по полу туда вели пестрые, самотканые коврики. Свет в окошко едва пробивался сквозь кусты сирени.

Анна Ильинична шлепнула Рэна легкой старушечьей рукой по лопаткам, мол, проходи в комнату. Он подчинился.

Если в кухне все заставлено было утварью, мешками, пластиковыми и консервными банками, чем-то, что показалось Рэну мусором, но для старушки, очевидно, имело ценность в хозяйстве, то в комнате царила чудесная пустота. Не смотря на низкий потолок, она была просторна. Высокая кровать, вся в белом кружеве, с горкой подушек; потрескавшийся шифоньер с большим зеркалом, сервант и комод с безделушками. Кругом вышитые салфетки, на полу — пестрые дорожки, а в центре — круглый стол, покрытый кружевной скатертью.

На стене портреты: самой Анны Ильиничны, только молодой, с косою в виде короны уложенной на голове, и, видимо, мужа, в строгой одежде, подобную которой носят тут стражники. Под портретами тряпичные цветы в высоких стеклянных вазах. Впрочем, Рэн уже привык к тому, что стекло здесь дешево и его везде много, вон окна какие в домах — в человеческий рост.

— Ну, коль не пьешь, так просто — ешь. Степан Андреич — покойник, — проследила старушка взгляд Рэна. — В войну погиб. Еще в сорок втором. Тридцати не было — похоронка пришла, — Она поставила перед Рэном дымящуюся картошку, какие-то зеленые длинные и красные круглые плоды, соль и порезанное сало. — Чем тебя поить, непьющего? Чего уж, и вина не пьешь?

Ну, вино-то Рэн пил. Правда, мать чаще всего разбавляла вино водой. Не из жадности, просто когда Рэн покидал дом, он был почти еще ребенком, и Рэн так привык, пьянеть же не любил. Однако, в этом, Битькином, мире все время приходится быть на стороже.

—… Ну вот, тогда: молока с малиной позузли, — Старушка присела на стул против Рэна, разглядывая его строго и пристально, изредка посматривая на меч у дверей, — Сабля у тебя там, ли че? — наконец решилась она, — Ну, орудие какое?

— Меч, — не стал запираться Рэн.

Анна Ильинична кивнула, будто ответила на какой-то свой вопрос. Потом ушла в другую комнату и вернулась со стопкой одежды и кроссовками в руках:

— Ребята, оно, конечно, хулиганье. Дрянь — не ребята. Мне до их с тобой дел — дела нет. Только в таком виде тебе после вчерашнего ходить — резону тоже нету. Коли убивец ты какой — Бог меня накажет за то. Конечно. А так… Железяку свою спрячь где лучше, и одежонка приметная больно. Вот: у Прокопьевны внука футболка да штаны с обувкой. Опять же косы твои. Хвост твой, говорю, девчачий, состричь надо — больно приметно для Солнцекамска. Тут таких хвостатых — штук пять от силы. Бандюги твои тебя ищут — аж носом землю роют. Да и Пашка участковый рыщет, волчара чисто. Он — парень неплохой. Безголовый, правда, и бестолковый. Но служба у него такая — тебя ловить. Сам-то — неместный?

Рэн покачал головой.

— Ну, надо — так оставайся, квартируй. Коли надолго — спрошу у Плеховны, сколько с квартирантов берет. У нее всегда — полон дом.

Рэн запрятал меч в огороде, под иргой, глубоко загнав в землю. Обмотать ножны баб Нюра дала полиэтилена. Оказывается есть здесь такая волшебная материя — не гниет. Что ж делать — хозяйка права. За все время пребывания в городе Рэн ни разу не заметил ни одного человека с оружием. Только у стражей — небольшие, но, видимо, прочные, гладкие палки. С его полутораручником мудрено затеряться в толпе. А теперь от дома пенсионерки Забелиной шел себе мальчик как мальчик: в белой футболке «Рибок», в синих потертых «Кевин кляйнах»и китайских кроссовках с гордым «Адидас»на боку. Ветер лохматил темные волосы со стрижкой а ля сороковые годы ( волосы спереди длинные волной зачесаны назад, на затылке — короткие). А безопасность свою придется пока обеспечивать парой кинжалов. Впрочем, кто бы еще узнал его в этом прикиде.

 

ГЛАВА 13

Тонечки все не было. Небо затянуло тучами, и поэтому, не смотря на белые солнцекамские ночи — уже стемнело. Капли дождя скатывались по стеклу с противной монотонностью.

Эрих косился на хозяйку с непониманием: уже двадцать минут, как он вошел на кухню, а тарелочка пуста. Рыжий, не склонный к меланхолическому философствованию и психологическому анализу, гортанно мяргнул и, прыгнув на подоконник, бесцеремонно толкнул локоть Инны Георгиевны.

Та быстро и нервно шагнула к холодильнику и, постукивая десертной вилкой, разложила отварное рыбное филе по кошачьим мискам.

Клеопатра Федоровна сунула в дверь изящную трехшерстную мордочку и с недоумением подняла крыжовниковые глаза на светловолосую стройную женщину в теплом сине-сиреневом халате: ее блюдце оставили пустым. Эрих многозначительно обменялся взглядами с сестрой: хозяйка молчала, просто наложила еду и даже не позвала, не пригласила к столу, а снова отвернулась к окну.

Рыжий только фыркнул на них и принялся грубо и вульгарно насыщаться. Время от времени он дергал порванным в драке ухом: его беспокоили доносящиеся с улицы звуки — похоже, кто-то чужой покушался на давно завоеванные территории.

«Безмозглый, трущобный самец»— лениво прищурился Эрих.

«Кастрат», — привычно отсалютовал Рыжий.

Оба ревниво покосились на Клеопатру Федоровну.

Двор мок и темнел. Сирень качала отцветающими гроздьями. В полуразрушенной беседке вспыхивали огоньки сигарет. Инна Георгиевна в очередной раз протерла очки, прищурившись, вгляделась в темноту. Да, нет, там слишком взрослая компания для одиннадцатилетней девочки.

Инна Георгиевна хмурилась и изредка ловила себя на том, что постукивает ухоженным ноготком по глянцевому боку керамического цветочного горшка.

И, все же, в полуночном ожидании были и приятные моменты. «Я чувствую в себе жизнь», — отметила Инна Георгиевна с некоторым умиротворением.

Тонечка появилась в одинокой жизни сорока восьмилетней учительницы музыки около трех месяцев назад. К тому времени, жизнь Инны, по ее мнению, окончательно превратилась в кошмар. Новая директриса и бесконечные интриги на работе, болезни родственников, пусть и живущих далеко от нее, трагическая гибель Снеговичка, котенка Клеопатры Федоровны; непонимание вечно собою и своими семьями занятых подруг; солдафонство последнего «lover»с неизящным именем «Витек»и, безусловно, одиночество.

Одна из бывших учениц предложила в качестве спасательного круга своего племянника из Подмосковья в квартиранты. Тот писал какую-то то ли кандидатскую, то ли докторскую по калийной промышленности. Племянник был тридцати трех лет, длинен, мрачен, выпуклолоб и звался Богданом. Поначалу имя Инне казалось символичным. Она спешила домой легкой походкой, и смех ее обрел утраченную было глубину и бархатистость. Но со временем все как-то незаметно испортилось. Богдан избаловался, закапризничал, раскомандовался.

Инне Георгиевне начало казаться, что в ее уютную квартиру, с разросшимися цветами, циновками и милыми безделицами, вошел кто-то страшный и чужой, в заляпанных грязью кирзовых сапожищах. Ей стало душно, страшно… К счастью, вскоре у кандидата кто-то умер в Саратове, и он уехал вступать в права наследства.

С облегчением скользила Инна по чистым теплым половицам, притрагиваясь кончиками пальцев то к рамам картин, то к полированной крышке фортепьяно, то к вишневому лаку нецке. Казалось, от этих прикосновений, как от касаний волшебной палочки, все возвращается на свои места.

Но на свое место вернулось и одиночество. А с ним истерики, слезы, отчаянье…

Пожаловалась «трахарю»(Ну не любовником же его называть? У любовника шире круг обязанностей,,,) по телефону, а он в ответ: «А я люблю веселых женщин!». Обида…

Тонечка вошла в жизнь незаметно, потихоньку, исподволь. Девочка жила этажом ниже. Многодетная и многопьющая семья. Что ребенок ест, пьет, во что одет, да и где спит — никого толком не волновало. «Можно, тетя Инна, я у Вас посижу?», «А я Вас жду, тетя Инна!»..

Котенком молчаливым пригрелась, притулилась, прижилась. Раньше обитала у Шурейки, тоже холостого, забавного такого, на Бармалейку из мультфильма похожего, соседа из двенадцатой квартиры. Тот не церемонился особо: гонял Тонечку за хлебом, припрягал и пол помыть, и мусор вынести, но подкармливал. Своей холостяцкой едой.

Инна Георгиевна, конечно, «Маленького принца»читала и осознавала ответственность «за того, кого приручил». Но общество тихой Тонечки, незамысловатые беседы с ней «за жизнь», приятная роль «благодетельницы»гнали прочь тоску, приступы депрессии и истерик. Потом подруга принесла кое-какие платьица, кофточки своей подросшей дочери: все это подогнали, приладили. В день рождения наготовили вкуснятины. «Ведь она такого никогда не ела раньше…»— сжалось у Инны сердце…

Иногда Тонечка начинала раздражать женщину. Просто тем, что есть. Тем, что постепенно становилась как бы чем-то постоянным, чем-то навсегда. Надоедала…

Но потом думалось о том, что «нашли друг друга», о материнском счастье, причем, дочь (?) сразу же была взрослой, подругой, славно же? И о человеческом долге, и о конце одиночества.

… Тик-так. Тик-так. Кап — кап —кап. ..

Маленькие обезьянки-перечницы шепчутся на клетчатой салфетке. Рядком расписанные разделочные доски, низко свесившийся абажур уютно очерчивает мир кухни. В ванной бархатисто светятся бутыли шампуней и гладкие новые упаковки мыла, дышит теплом титан, пушисты полотенца. В шифоньере, старинном, важном, рядком наряды. «Мэри Кей»на туалетном столике. С пластиночной обложки следят за ней огромные тревожные глаза знаменитого певца. У нее есть и фотокарточки, где они вместе. Юные, талантливые, влюбленные, в костюмах в стиле «диско». Она не выставляет их напоказ. Если он — за границей, в Москве, на экране телевизора, а она — в заштатном городишке, просто учитель — это совсем не значит, что жизнь не сложилась. Жизнь, если и не сложилась — то в другом. И в этом, в другом, у него — так же.

Как-то был в соседнем городе на гастролях, написала записку, пропустили в гримерку. Оба были искренне рады и долго говорили, взявшись за руки. Сердечный друг, он так же одинок, и горькой усталости полны его когда-то озорные и сумасшедшие глаза. «Приходи еще, приходи обязательно!»Хвастаться этим? Обменивать теплое зерно воспоминаний о старой дружбе на фальшиво-завистливые «Охи»и «Ахи».

Где же? Дождь не проходит. Хорошо, что отдала Тонечке зонтик. Вот уж, на что мне три зонта? Внезапно представилось, что самой ей одиннадцать лет. У нее волосы до плеч, завиваются непослушно, кверху, длинные гольфы и лакированные полуботинки. Дождь плещет по листьям сирени. Она прыгает через лужи. Ноги тоненькие, легкие, и мерзнут коленки. Чуть страшновато, что уже темнеет. Но зато как радостно-тревожно бьется сердце: «Что-то впереди…Что-то впереди!..»

Инна Георгиевна улыбнулась.

В дверь позвонили. Метнулась было: «Тонечка!». Одернула себя и пошла к двери, сурово нахмурившись. Не лучше ли изобразить, что уже легла? Да, ну, это уже излишне.

Пришел Шурейка. Нервно почесывая брюшко сквозь застиранную рубашку, прошлепал к столу. Пристроился как на жердочке на стул.

Предложила кофейку. Достала маленькие чашечки и блюдца. Печенье в вазочке, порезанную колбаску, батон. Посетовала меж хлопотами, что вот, долго нет Тонечки. Шурейка заерзал, запыхтел, схватился за спасительную чашку и обжегся.

Ты тут же поняла: что-то случилось. Что-то случилось снова. Снова жизнь преподносит очередную гадость. Начала шутить, растягивая слова, любезничать. Мол: вот и я, заходи, беда.

— Тонечка украла у меня пятьсот рублей, — будто выдернул кирпичик из-под самого низа высокой башни. И посыпалось все, посыпалось. Неуклонно.

Она даже не подумала, что глупо разменивать деньги в магазине в их же доме на первом этаже. Где все продавцы — старые знакомые.

Отправилась на рынок, накупила всяких мелочей: купальник, топик, заколку…

Все сыпалось и сыпалось, песком между пальцев.

Пошли к Тонечкиным родителям, надеясь в тайне на раскаянье, слезы, на то, что все еще можно вернуть, вставить кирпичики в сказку про бедную сироту и добрую крестную…

Девчонка лупила стеклянными «честными»глазками, хлопала ресницами. Нет, не брала. Слезы. Как можно?! Как можно ее подозревать? Ловила пальцами соленые струи, сбегающие по щекам. И будто не понимала, что взрослые безнадежно отчетливо видят, что она лжет. И что ложь эта для нее — привычка, возможно, уже натура.

«Да че там…»— вздохнул ее отец и задрал рукава Тонечкиной кофты. Сквозь туман Инна Георгиевна едва слышала историю о том, что видимо виноваты прошлые квартиранты Тонечкиного отца, которые варили у него анашу, а когда, в конце концов, он их выгнал, пообещали всех его детей посадить на иглу. Вот и…

— Забирай свои вещи, — отсутствующим голосом произнесла Инна Георгиевна. И, глядя, как деловито и спокойно Тонечка собирает подаренные блузочки, юбки, белье, поймала себя на мысли, что следит, как бы девочка чего не утянула, и ужаснулась этому.

И захотелось ей вернуться туда, где у нее были белые ажурные гольфы с помпоном; где утром она засовывала под кран пионерский галстук, а потом с шипением проводила по нему утюгом. Поднимался пар, и цвела за окном акация.

Дождь стекал по стеклу, и все мысли, которые были в ее голове и все чувства, которые были в ее сердце были слишком грозными и безрадостными для обезьянок-перчниц, абажура, трех кошек и клетчатых салфеток. И даже для того, чтобы плакать.

 

ГЛАВА 14

Наверное, все дело в особых свойствах знойного воздуха. Он имеет свойство колебаться, вибрировать и, от того, искажать видимое. Иного объяснения примерещившемуся Ангелине Игнатьевне Лыковой, дежурной переезда и Екатерине Ивановне Свежак, пенсионерке возвращающейся с садового участка, а так же, по слухам, еще доброй дюжине очевидцев, просто нет.

Разве что еще на штучки загрязненной экологии или опыты секретных лабораторий над психикой солнцекамцев все это можно списать: и летучий корабль, который видели почти все жители города и Это вот еще. А может, все-таки, воздух? Булгаков вон описывает подобный случай на Патриарших прудах.

А дело было так. Ангелина Игнатьевна, приятная женщина лет тридцати восьми, мать сына-подростка и жена рабочего МПО «Сильвинит», получив сигнал о приближении состава, опустила шлагбаум, перегородив дорогу автотранспорту, спешащему из Южной части Солнцекамска в Северную и наоборот. В ряду остановленных препятствием разнокалиберных легковушек Ангелина Игнатьевна и увидела Это.

Это имело обманчивый вид обыкновенного автобуса (возможно, возможно, это и был обыкновенный автобус маршрута номер восемь, тривиальной рыжей покраски), а внутри… такого за свою, средней продолжительности, но достаточно опытную жизнь дежурной переезда не удавалось еще увидеть.

В автобусе сидел всего один мужчина. Шофер.

Все остальные — стояли.

Стояли мужчины относительно пожилые, но еще крепкие; стояли мужики, возвращавшиеся со смены; стояла молодежь на свих длинных, но бессильных нижних конечностях с «Клинским»в верхних; стояли мальчики, начиная с пяти лет. Даже пьяные (!) стояли!

А женщины сидели.

И не только беременные, пожилые или с детьми. А все.

…А Екатерина Ивановна Свежак видела все Это, еще и изнутри.

Войдя в автобус на остановке, она испугалась. Вот так и начинается старческий маразм! Слова: «Садитесь, бабушка!»едва не лишили ее чувств. С прытью, неожиданной в ее возрасте, Екатерина Ивановна ринулась было к выходу, но двери уже сдвинулись, и автобус тронулся. Тут силы оставили беднягу, а когда кто-то, услужливо подхватил ее под локотки, усадил-таки на кожаный диванчик, старушка разрыдалась в букет укропа.

Сквозь слезы и зелень наблюдала она неестественно напряженные лица стоящих мужчин и на цыпочках передвигающуюся по салону кондукторшу. И совсем не удивилась, обнаружив на задней площадке негра, хиппи и «мушкетерца»с огромным мечом, как в кино. Маразм крепчал.

— …Правильно мужчина придумал. Я бы, вообще, в автобусах с автоматом ездила или пистолетом. Спасу нет от этой молодежи! — жарко зашептала на ухо Екатерине Ивановне соседка по сиденью, старушка в розовой панамке и с помадой на усохших губках, — Зашел в автобус и как заорет: «Извольте», мол, «уступить места дамам»! А то сделаю из вас инвалидов — тогда и сидеть будете!».

Вечерком, сидя на лавочке у подъезда, Екатерина Ивановна несколько успокоилась: у ее товарок галлюцинации были и похлеще. У нее-то что: двадцать негров с автоматом, и в автобусе, сидя, проехала.

Х х х

Женюрка был — о-го-го! Просто чудо, какой мужчинка! Просто зашибись! Мечта любой телки.

Усы и блестящие тренировочные штаны. Улыбка и взгляд с поволокой. Военный ( зэков на вышке охраняет). Наполовину молдаванин. Короче: мастер спорта, полковник Абрам Чунгачгук.

Любая его, Женюрку полюбит. Любая его, Женюрку, захочет. И любая лопнет от счастья завести от него, Женюрки, пару-тройку киндеров.

Он — парень простой. Не какой-нибудь.

А таких, как Лика… Тьфу! Полно! К тому же, он человек тонкой душевной организации — ему все эти сцены вот уже где. Он человек широких интересов: он в тетрис любит поиграть, видик посмотреть, он музыку любит послушать, «Ace of base». Он сына любит. У-тю-тю-тю-тю! Когда тот не орет и не мешает играть в тетрис, смотреть видик и в целом культурно отдыхать.

А если бабы пачками к нему в постель прыгают, то тут уж ты милая виновата сама. Стоящие жены и уберут, и вымоют, и сварят, и постирают, и с детьми позанимаются, и, после этого, снимут с мужа ботинки и, в перерывах между ночными кормлениями младенца, обслужат благоверного по последнему слову «Камасутры», и все это с обожающей улыбкой. ( Надо отметить, Лика не вписывалась в идеал лишь нежеланием снимать с мужа обувь и носки, а так же как-то последнее время редким появлением беспечальной улыбки на измученном лице)…

А деньги ему самому нужны. На развод подала, ладно. А на алименты зачем? Когда не в напряг я и сам могу занести что-нибудь, конфет там, игрушку. И, вообще, радовалась бы, что целых двоих детей тебе сделал.

И комнату эту я у тебя заберу. Мне нужнее. Мне нужно новую жизнь начинать. Не у матери же все ютиться в трехкомнатной. В свой Казахстан вали обратно, к родственникам…

— …Давай, Женька, выноси диван. А ты, коза, хорошо подумай! Алиментов она захотела! Дрянь бесстыжая! В душу наплевала! И какому парню! Берите, берите, мужики холодильник. Он на сына моего, Женьки, деньги куплен! Выкиньте эти бутылки с сосками от туда. Мне чужого не надо!

Шифоньер застрял в дверях, когда стол-книжка, старый черно-белый телевизор, кресло на трех ножках и ковер, все пятьсот японского года производства, уже торжественно спустились вниз и прошествовали к грузовику под причитания пожилой вахтерши общежития, в котором и происходило все дело:

— Нет! Вы только посмотрите, что делается! Маялась с ним — маялась. Он гулял-гулял! Развелась. С двумя детьми осталась. Так он еще и последнее из дому уносит. У своих же детей отбирает. А те итак голодом сидят. Так еще и в пустой комнатешке остаются. Ну, нет совести у людей!

Как ни странно это в нашем мире, сетования женщины нашли живой отклик в душе прохожих, точнее, прохожего. От шествующей мимо дверей общежития номер два, принадлежащего муниципалитету, по улице Розы Люксембург, троицы отделился стройный седовласый юноша в белой рубашке романтического героя. Остановившись возле женщины, он с интересом прислушался.

—… Ликуся — такая славная девочка. Аккуратная, приветливая, дети всегда ухоженные, в колледже вечернем второе образование получает, ночами шьет. Тихая. А этот явился с мамашей-нахалкой, от алиментов, мол, отказывайся! А они и так голодали сколько, пока суд, да дело. Нет у нас в стране ни закона, ни защиты!

Из приоткрытого окна второго этажа, заставленного горшочками с разнообразными кактусами, доносились ругань и тихий плач.

— Спокойно, граждане! 911! С Вами МЧС России! — Прокомментировал Шез действия рыцаря, в два приема оказавшегося на крыше подъезда и через минуту уже эффектно возникшего на нужном подоконнике, — Не сердись, любимая, мы протрем подоконник! — послал Гаррет воздушный поцелуй вахтерше, — Подскажи-ка мне, голубчик, в какую комнату мебель поднимаем? — это уже к шоферу «газели», в кузов которой сгружались отбираемые вещи, — Разве Вы, гражданин, не слышали, что в связи с участившимися терактами запрещен всяческий вывоз и вынос из зданий общего пользования, предметов, весом более десяти килограмм, особенно, холодильников и телевизоров. Все подозреваемые в подобном вывозе, должны в обязательном порядке задерживаться до выяснения.

На извечное: «Да, кто ты, эм-переэм, такой?!»Шез солидно представился: «Я — Толя Дукалис, а это — комиссар Рэкс из Чикаго. Акция осуществляется совместно с Интерполом. Тащи наверх шмотки, а то мой напарник стрелять начнет. У них с этим проще: объяснительных писать не надо».

… Тетка в тренировочных штанах со зло оттопыренной нижней губой трясла массивными золотыми сережками:

— Ну что, расселась, уродина?! Видишь, шифоньер застрял! Помогай двигать!

Маленькая женщина в углу, больше всего похожая на маленькую девочку, уродиной совсем не была. Пухленькая, но с узкой талией, в аккуратных шортиках и футболке, коротко модненько стриженная, она была мила. Близкий к черному цвет волос и восточный разрез глаз выдавали в ней метиску. Сжавшись в углу с ребенком на руках, она плакала уже молча: просто слезы текли по двум давно проторенным дорожкам на бледных щеках в уголки дрожащих губ и на маленький подбородок.

— Хотелось бы мне знать, что здесь происходит, — небрежно поинтересовался стройный молодой человек с подозрительной штукой на ремне, театрально распахнувший окно снаружи и изящно подхвативший полетевший с подоконника горшок с кактусом, спрыгивая на пол.

На какое-то мгновение свекровка девушки Лики потеряла дар речи. Но будучи по профессии автобусным кондуктором ( прошу пардону у читателя за перебор тематики, связанной с общественным транспортом в данной единице текста) реагировала рефлекторно на любую нестандартную ситуацию:

— Ага! — скривилась она. — Ты уже и хахаля себе нашла, на наши денежки кормить!

— А это — вовсе и не хахаль, — нежным голоском пропел входящий из шифоньера в комнату Шез. — Это — Черный Плащ!

Рыцарь тем временем, оделив активную даму лишь коротким досадливым взглядом, подошел к замершей в уголке молодой матери, ободряюще улыбнулся и, взяв из ее рук малыша, сурово поинтересовался у Женюрки:

— Насколько я понимаю, ты сочетался с этой девушкой законным браком и нажил в этом браке двоих детей? А содержать их не хочешь?

Женюрка прикинул, что, пожалуй, если начался такой разговор, то бояться нечего: мужик мужика поймет. И обаятельно (на его взгляд) улыбнулся:

— Ну ты послушай, мужик. Она сама меня выгнала. За что спрашивается? На суде мне просто в душу насрала: «Изменил!». Что это за формулировка такая?! Ну, пожалел я одну бабу: она, бедняга, с двумя детьми, и муж гуляет. А эта — «изменил». Могла бы и войти в положение — у самой двое детей. И потом: это баба должна дома сидеть, не высовываться. А мужик, он — существо полигамное. Да и имеет человек право отдохнуть какое-то время от семьи, пожить в свое удовольствие?! И потом, носил я ей деньги. В суд-то зачем подавать? Я понимаю: дети. Но она ведь и сама не дура на эти деньги пожрать…

Девушка в углу опять беззвучно заплакала. Санди знакомы были эти слезы, столько раз побуждавшие его вмешиваться в «чужие дела»: это были тихие и безнадежные слезы человека, который уж не верил ни в помощь, ни в справедливость, а потому молчал, не защищаясь.

— У вас что здесь, так принято? — обратился он уже к Шезу. Тот скорчил утвердительную гримасу.

— Будем исправлять. — привычно засучил рукава профессиональный герой, — Вот что, существо: мужчины так не поступают. Мужчина обязан содержать зачатых им детей и их мать. Это даже не вопрос. Раз ты того не понимаешь — ты не мужчина. Значит (извините, дамы), но яйца тебе ни к чему. Пара — тройки евнухов хватит, чтобы в этом городе мужчины вспомнили, что они мужчины, — деловито поделился секретами мастерства с окружающими напоминающий сейчас: в одной руке — ребенок, в другой — меч — воина-освободителя из Трептов-парка, молодой человек. — Женщинам, наверное, лучше отвернуться.

— Скальпель? Тампон? Зажим? — суетливо подскочил Шез.

— Разве что спирт, для дезинфекции, — Санди отнял у оторопевшего Женюрки бутылку пива и, оттянув резинку широких трико, обеззаразил подлежащее ампутации.

— Ну-ну! — оскорбленно воскликнул бывший муж и отец, — Ты че это делаешь…

Но странный посетитель выхватил вдруг из непонятной штуки, оказавшейся ножнами что-то огромное и сверкающее, и все возмущение с коротким пшиком покинуло Женюрку. С визгом увернулся он от блистающего металла в шифоньер и вылетел наружу уже на четвереньках, так как в глубинах встретился с пытающимся войти в комнату дядюшкой Луи, и совсем уже лишился соображения от ужаса, узрев его черный, белозубый лик.

Выглянув вслед шустро перемещающемуся все тем же макаром молодому человеку, негр покачал головой, приговаривая: «Житие такое свинское есть».

Все это время бесстрашная в своей постоянной безнаказанности Раиса Петровна (имя матери удалившегося на четвереньках бывшего мужа и отца) набирала в грудь воздуха и отбирала в кипевшем в ее мозгу яде словечки поуничижительней.

В этих, так напугавших ее сына, она нюхом учуяла «образованных», «больно умных», короче, «интеллигентов», которых она , как «женщина простая»ни во что не ставила, как и выпускницу пединститута, свою сноху. Сейчас она с ними быстро разберется. У нее, вообще, братишка — рецидивист. Она свистнет — он им тут всем…

Но на нее внимания никто не обращал.

— Ну что, куда шифоньер-то ставим? — поинтересовался входящий в комнату пожилой негр.

— Ага! С негром связалась! Интердевочка! — радостно завопила Раиса Петровна и добавила еще парочку нецензурных синонимов к последнему существительному.

— А это что тут у нас за расистка? — улыбнулся чернокожий.

— Ку-клукс-клан! — восторженно заорал хиппи. — Ох, как я люблю мстить за Нельсона Манделу! Скольких я зарезал! Скольких перерезал!

Санди, наблюдавший из окна процесс исчезновения Женюрки и заноса обратно мебели, сунул руку в распахнутый ворот, и, вытянув амулет на потертой веревочке и рассмотрев его, покачал головой:

— А здесь мы имеем дело с самой настоящей, хотя и маломощной ведьмой.

— Что?! Неужто жечь будем?! Предлагаю менее пожароопасное и более безотходное растворение в кислоте. Или может, просто попросить ее прикусить язык?

— Не понято…

— Анекдот такой есть: одна змея у другой спрашивает: «Слушай, а мы змеи — ядовитые?»— «Ядовитые.»— «Ну все, хана мне, я язык прикусила».

— Со всеми ведьмами лучше всего действовать по законам науки, — серьезно покачал головой Санди, — Сила действия должна быть равна силе противодействия… А ну, гражданка! Проезд оплотим! Проездные — удостоверения предъявим! Вот и заходят и стоят, как коровы не доенные! Заранее за проезд приготовляем! Два часа на остановке стояли — за проезд не приготовили! А недовольные — в такси езжайте или за автобусом бегите! Я салона раздувать не умею и автобусов не рожаю! В возрасте уже, гражданка, на кладбище пора, а туда же ! Где билет?!! — рявкнул молодой человек, сдувая в окно недопонимающую Раису Петровну (в том смысле, что недопонимающую Раису Петровну сдуло).

— Фи, Санди, это как-то уж, слишком по-Булгаковски, получилось! — поморщился Шез.

— Знаешь, просто не мог придумать ничего поизящнее. Просто в голову ничего не пришло, — виновато пожал плечами рыцарь.

А Раису Петровну тем временем несло и кувыркало, кувыркало и несло. Минуты три она еще по инерции сохраняла на лице выражение невозмутимое и брюзгливо-строгое и даже руки держала деловито скрещенными на груди. Возможно, она сохраняла эту гримасу и гораздо дольше, но так как несло ее все дальше и дальше, то трудно было уже рассмотреть. Можно только предположить, что так, перекувыркиваясь и бултыхаясь, она будет нестись вечно, и из любого, самого нелепого положения — и вниз головой и кверху ножками — будет посматривать на мир с чувством презрения и безусловного превосходства. Возможно, измени она выражение лица — ее полет бы и прекратился. Но такие, «простые», женщины редко меняют что-либо в себе, любимых, так что единственный способ борьбы с ними — помахать вслед белым кружевным платочком, что и сделал, расчувствовавшись Шез.

— Профессор, — обратился он к Санди, — Вы — маг и чародэй! На ум так и приходят строки: «…Добренький… дядя… нажал… на педаль…Мальчик… умчался… в вонючую даль…»

В это время в дверях появилась Лерка. На голове ее в этот день была прическа «Ах, Замбези, забуду ли я тебя когда-нибудь?».

 

ГЛАВА 15

Лерке двадцать, она на пять лет моложе Лики. Но они живут в одном общежитии, и было бы странно, если бы они не подружились потому, что общага, она как отдельная планета. Отдельная от всего остального окружающего мира. И если ты в этом мире живешь, то ходить по ее, общаги, коридорам, для тебя все равно, что по дорогам этого самого мира. Когда ты обитаешь в своей собственной квартире — все у тебя там есть, и ты там себе сидишь и все. А в общаге — кухня общая, балкон общий, туалет общий, ванная тоже. Представьте себе только: вот вы в своей отдельной квартире идете в туалет, а там уже кто-то сидит. Вы вежливо здороваетесь, расходитесь, а назавтра встречаетесь снова. Кто такой? Откуда взялся? Куда девается? Забавно, правда? А если таких приблудян не один, а бесконечное количество? Конечно, с кем-то из них вы подружитесь, а с кем-то наоборот. Хотя они такие же чужие вам люди, как и те, что ходят по улицам вне вашей квартиры, но скорее с кем-то из них вы найдете что-нибудь общее во взглядах, мечтах.

Вот и Лерка с Ликой нашли это общее. В мечтах. Точнее, в принципиальной способности мечтать. Лика мечтала о всяких довольно абстрактных вещах, навеянных ей книгами Павича, например, или Маркеса, музыкой «Секс Пистолз»и Тома Уэйтса, и связанных с воспоминаниями о жизни в мастерской своего брата художника и о любви, большой и красивой. А Лерка тоже о любви, большой и красивой, и еще о неграх.

Иной раз, когда Ликина старшая дочка Полинка, особа самостоятельная и вздорная, обрушивала свою энергию в садике на одногруппников, а младший Олежка, как всегда смиренно и степенно решал сложные жизненные задачи, связанные со строительством из кубиков, например, они собирались вместе и мечтали.

Пар поднимался из оранжевого цвета пиал, и в его облачках возникали картины чудесных миров, где у Лерки и Лики будут большие мраморные белые дома, полные музыки и цветов. Иногда Лика рассказывала Лерке, например, о Гогене. И тогда Лерка мысленно втыкала в кудри дурманно пахнущий цветок, повязывала пеструю ткань вокруг бедер и под шелест прибоя спешила на танцы, где ждали ее смуглые и романтичные, умеющие петь блюз и рэп. То, что Ямайка и Африка — это несколько разные вещи, Лерку не волновало. Море, пальмы и негры — это главное.

Почему именно негры? Наверное, потому, что если посмотреть в зеркало, так Лерка — самая настоящая мулатка — у нее пухлые вывернутые губы, легко растягивающиеся в обаятельной улыбке, смуглая кожа и выпуклые с азиатским разрезом глаза. А движется ее маленькая женственная фигурка так, словно где-то рядом постоянно бьют тамтамы, и она танцует.

Мать же у Лерки — как мать, обыкновенная уральская женщина, и бабушка и дедушка. Вот отец — неизвестно. Вдруг он был негром? Но это сейчас на улицах Солнцекамска появление чернокожего еще хоть как-то принципиально возможно, а раньше, когда должна была родиться Лерка, их тут не было. Может, конечно, мать где-нибудь в Москве согрешила, но не признается.

Наверное, учись Лерка хоть немного лучше в школе, она бы из всех писателей любила больше всего Пушкина, и может, даже придумала, что она его родственница. Но Лерка и в школе и в ПТУхе училась не очень. Сначала ей мешали семейные обстоятельства, а потом личные. Можно даже сказать конкретнее: ей всегда мешали мужчины.

Ну и кому бы, интересно не подпортило жизнь то обстоятельство, что в общаге она жила в одной комнате с матерью и отчимом, мало того, что работала одна мать, а отчим, предпочитал гулять по друзьям и пить, так они еще и спали в одной постели. Кончилось все это тем, что долбанный мамин хахаль по пьяни изнасиловал таки падчерицу. Маме она попыталась намекнуть, но та не поверила, не захотела, должно быть. И Лерка зализывать физические и психологические травмы переехала к бабушке в Чикаго. Было ей тогда лет пятнадцать, в общем не такая уж малявка, и как-то, наверное в силу легкого характера, с бедой своей она справилась сама.

Чикаго — это конечно, не город в ЮэСЭй, это трущобы в Солнцекамске. Для того, кто заходит в этот район изредка — здесь красиво и мило: двухэтажные деревянные домики, акация и гигантские липы, тихо, уютно. Но, кто здесь живет — знают: половина соседей — алкаши, освободившиеся зэки и всякий такой народ, отчаявшийся перебраться в более благоустроенные районы. И влюбляться тут, понятно, не в кого. Все эти синяки в грязных обносках и бритые приблатненные подростки плохо конкурируют с видением белозубой улыбки и белой рубахи, распахнутой на черной мускулистой груди.

Однако, в отличие от Лики, мечтавшей пассивно, с оттенком истинно русской маниловщины, Лерка, о голубой своей мечте не забывая, влюблялась каждые два дня, страстно и самозабвенно. То в мальчика по переписке, то в компьютерщика, то в случайного попутчика. Со всеми ними завязывала она сразу бурные романы. Но всегда ей не везло. То на наркомана напорется, то на голубого, то на женатого. С голубым и наркошей она развязалась, тут же как узнала, про их нездоровые интересы, а вот с женатым Павлом ей развязаться оказалось труднее — любовь. Впрочем, со всеми остальными тоже была любовь. Только от СПИДа помирать или от Боткина уж больно не хочется. Приятно, конечно, было, когда Витька-наркоман вскрыл из-за нее натруженные вены, но отмывать вместе с Лидой общежитскую ванну — мало приятного. А еще ведь грозился ей горло перерезать или изнасиловать. Жуть. Вечно ведь она, Лерка влипает в истории. А с работы идти поздно. Мойка машин, где она вкалывает, работает до двенадцати — вот и пили в темноте, вдвоем с подружкой — «У-у-утекай, в подворотне нас ждет маньяк»…

А у Павла — «вольво», и время от времени не в «Миф», так в «Кедр»посидеть завезет. А есть-то ведь молодой растущий организм еще как хочет. Зарплата, что — две тысячи, а сапоги — две триста. А молодость — одна. И потом вдруг негр где на улице встретится, а она — в рваных сапогах. Золушку-то ведь принц тоже не в ремках заметил, а тогда, когда она в супершикарном платье у него на балу появилось. И, опять же, где заметил — во дворце. Значит, на дорогие тусовки тоже деньги нужны. Соответственно, на еду — не остается.

Кстати, на счет тусовок и негров. Один раз был случай — чуть мечта не исполнилась. Прочитала афишу: в клубе «ЭмЭмДэмс»выступает негр-стриптизер. Всех девчонок на уши поставила: нарыла обалденное белье, чулки на резинках, красную юбку под кожу, и блестящий топик почти сплошь из декольте. Прическу сделала как сегодня: вся голова в мелких хвостиках на цветных резиночках. Ночь не спала, весь день сердце сладко замирало в предвкушении — сегодня!..

И, представляете какой облом! За собственную сотню так обломаться! Нет, стриптизер был. И даже ничего — симпатичный закачка, но… Не негр! Подогретая разочарованием она так выплясывала перед ним полночи, что он с подиума спрыгнул и перед ней начал вертеться, и даже постелью все закончилось у него с Леркой, а не у богатых дамочек, которые не прочь с ним эту ночь были провести. Но утром встал, весь с похмелюги, в глазах — амнезия по Леркиному поводу, да и вообще из всех слов помнит только исконно русские и «пиво». Лерка даже телефон оставлять ему не стала, хвостиками мотнула, мол «Бай, беби»и пошла на работу, а потом к Лиде, на подоконнике мечтать о настоящем негре. Ведь, где вы видели негра — бледного с похмелья. Негры всегда поют и танцуют. А если после выпивки и ноют, что у них голова болит, то так потешно, что понимаешь — притворяются.

Ну а пока негров нет, что делать приходится довольствоваться Павлом или вот, например, Игорьком с романтически простреленным пальцем ноги. Тоже почти кино. Скрывается у нее: раненный, с обаятельной улыбкой. Попросил у девушки его приятель пивка отхлебнуть, а та давай орать, как резаная и посылать на все святые для уважающих себя мужчин места. Игоречек (а он, кстати, к другу из Краснодара приехал, на новеньких «жигулях») этого не выдержал: посоветовал девушке не разбрасываться такими нужными и полезными вещами. Вечер ведь такой теплый, романтичный, хочется всем незнакомым девушкам улыбаться и ласковые советы давать. Но тут оказалось у этой телки друг круче жареных яиц, выскочил из супермаркета, из-за пазухи обрез выхватил и прямо к кочану Игорькового друга приставил. Нет, ну не дикий ли город — Солнцекамск, куда уж Чикаго до него? Игорек и высказался опять-таки на этот счет, мол, не лучше ли пацан по-мирному перебазарить. Пацан не то чтобы согласился, но от дружеской головы ствол убрал и просто прострелил дипломатичному краснодарцу ногу. А его подруга с верещанием расколотила опустевшую бутылку «Красного быка»о голову незадачливого Игорева кореша и все лицо ему разбитой стеклотарой исполосовала. Короче, «жизнь прекрасна, пока прыгает пробка». Такие вот дела в мире вечно молодых и вечно пьяных.

И вот опять Лерка как на крыльях летит домой с мойки. Так однажды замечталась о вечной любви к новому своему герою, что упала в смотровую яму. И это вам не шутки. Встала, из ямы только голова торчит, по голове кровь льется. Все, — думает Лерка, — смерть пришла, мозг вытекает. Зовет свою подружку слабеньким таким голоском, предсмертным. Подружка Алка заверещала, тощими ручонками в нее вцепилась, тащит наверх, а и зацепиться-то не за что: все машины над ямой стоят намыленные. Тут подскочил один парниша, приятель постоянного клиента, мобильник вытащил, орет в него: «Петруха! Приезжай! Тут на мойке девчонка в смотровую свалилась!». Тот тут же все дела бросил — примчался на огромной скорости, кричит: «Кто?! Где?! „. Другой мужик тоже по мобильнику скорую вызвал. От всей этой поддержки Алка вмиг раненную из ямы вытащила. Лерку прямо в кабинет начальства отвели, из автомобильной аптечки йода понадоставали — всю вымазали и забинтовали, как бойца революции. В больнице пришлось даже зашивать. Но доктор молодой такой попался, симпатичный и светило хирургии: так наложил шов, что шрамик получился тоненький-тоненький, даже красивый. Доктор шов накладывает, а Леркины огромные глаза прямо к нему под инструмент вылезают. Доктор смеется: „Закрыла бы ты глаза, глазастая — отвлекаешь“. А Лерка отвечает: „Боюсь“. „Ну что ж, — говорит ей на прощание доктор, — зайдете завтра ко мне на перевязку“. Медсестра окрысилась: „В перевязочную зайдете, девушка!“, а доктор строго поправил: «Нет, ко мне в кабинет“. Если бы не Игорь, влюбилась бы в доктора.

И если бы не Павел.

Да, Павел, он всегда — Павел. А на счет Игоря у них с Ликой, что-то подозрения начались, не вор ли он. Похоже, что просто — рыночный вор. Неромантично и страшно.

Невезучая Лерка.

«Была невезучая», — громко простучало Леркино сердце. Посреди Ликиной комнаты стоял негр.

 

ГЛАВА 16

Дождь льет. Льет дождь…

Тут Ромка отдал себе отчет (Это мать любит так говорить: «Йоган-Ромуальд (Да, такое вот у него имечко!), ты отдаешь себе отчет?»), что неизвестно уже, сколько времени смотрит в окно и полощет уши звуком льющейся воды. А ведь надо готовиться к проклятой олимпиаде.

«Это очень важная ступень, Йоган-Ромуальд!». Для мамы это очень важная ступень. Куда? Иногда Ромке кажется, что к психушке.

Через двор скачками несется сосед, холодные струи стекают по его оттопыренным ушам и льют за шиворот. На натужно покрасневшем лице — тревога. Не за себя, за Германа. И именно над Германом раскрыт огромный черный зонт. Огромный черный зонт над огромным черным ротвейлером. Когда лапы Германа ступают в лужу, сосед весь болезненно передергивается. Интересно, будь Герман обычной дворнягой, и не маячь на следующей неделе губернские собачьи соревнования, этот мужик так же бы переживал?

Ромке вдруг подумалось: вот он, Ромка и Герман…

С кухни просто обалденно пахло приближающимся ужином. Мама сегодня не успевала «сделать все, как надо», и готовила «на скорую руку»: слой риса, слой морковки, слой лука, слой рыбы, потом все снова так же. Между слоями промазать майонезом. Потом в духовку.

Скоро придет с работы отец. Ужинать он всегда приходит домой. Наверняка, Та так готовить не умеет. Ни одна из Тех не умеет готовить так, как мама. Не понятно что ему, вообще надо, чего не хватает?

Мама очень красивая. Ну не то, чтобы очень красивая… Не всем ведь понравятся еврейский нос и крупный подбородок. Но уж подать себя она умеет. Всегда на высоких каблуках, всегда одета, будто идет на вечеринку, где собирается самая модная и светская тусовка. А ее ярко-апельсиновые кудри? Роскошная дама и при том респектабельна и добропорядочна.

Хозяйка — идеальная. У них дома уютно и красиво, как в «Бурде»на картинках. И все это при том, что они совсем не богаты. Со всеми такая милая, общительная. И при том — поэт.

Мама пишет очень даже красивые стихи, и их даже печатают в местных газетах, и руководитель их местного поэтического клуба даже как-то целовал ей руки и называл кем-то из школьной программы. Правда, ему уже лет под семьдесят… Но мама все равно этим очень гордится. И отцом тоже гордится. Он — «прекрасный администратор». У него — «административный талант». У них вообще все талантливые. Это фамильное. Генетически передающееся. Вот Ромочка, например, занимается плаванием, играет на фоно, разбирается в компьютере и шахматах и участвует в олимпиадах по физике, математике и биологии…

Иногда Ромка просыпается в холодном поту: ему снится, что он — не талантливый. Что генетически он — тупой. А это значит… Вот ведь! Давал же себе слово не вспоминать Люлю!

… Люлю взяли из роддома, у другой женщины потому, что мама отчего-то не могла больше рожать, а в настоящей семье должно быть два ребенка. Никто, кроме членов их семьи не знал, что Люлю «взяли». Мама даже носила под свитером подушку и понарошку ложилась в больницу «рожать». Люлю специально для мамы выбирала заведующая отделением. Чтобы та была здоровенькая и с относительно приличными генами.

Потом мама с заведующей разругались: потому что Люлю оказалась бракованной.

До школы всего этого не видно было. Люлю была такой хорошенькой, с рыжими косичками и голубыми глазками. Мама одевала ее в потешные шляпки и платьица, а в ушках у Люлю блестели золотые сережки. О, Боже! Он ведь даже ревновал к Люлю маму! Прости меня, Люлю!

А потом начались проблемы. Время от времени Люлю начала закатывать жуткие истерики, связалась во дворе с «дурными»девочками, залезла в кошелек к бабушке, даже пару раз специально «потерялась». И еще, кроме рыжих косичек, у нее совсем не было талантов. Она уже в первом классе умудрилась учиться на одни «двойки».

Мама с папой потащили Люлю по врачам, и оказалось, что Люлю бракованная. Что-то там у нее в генах не то. Что, возможно, у нее и вовсе олигофрения или истерия, или еще что-то такое, страшное. И вырастет из нее, скорее всего, воровка и шлюха…

Мама с папой долго-долго думали и вернули Люлю.

Правда, уже не в роддом, а в интернат…

…Ромка почувствовал, что по спине его, так же как дождь по оконному стеклу, стекает холодный пот. Он представил, как Люлю сидит там на заправленной коричневым колючим одеялом кровати с панцирной сеткой и со злобной и тоскливой гримаской так же смотрит в окно.

Время от времени Ромка говорил себе, что вырастет и заберет Люлю себе. Пару раз он даже прокричал это матери, размазывая по щекам слезы и топая ногами. Но вдруг Люлю и правда, сумасшедшая? Он стал бояться, что Люлю вырастет и всех их убьет.

А потом пришел страх почище этого.

А… Вдруг… Он тоже.

Вдруг мать вообще никогда не могла рожать, и его самого когда-то также «взяли»?

Ромка кидался к зеркалу и подолгу рассматривал лицо, уши, руки. Нет, он похож. Он похож. У него фамильные губы, брови, и даже родинка как у отца.

Но ведь и Люлю очень даже смахивала на мать…

Может, как раз поэтому, а не из-за переходного возраста отец так часто раздражается им. Может эти, такие холодные и задумчивые взгляды, которые он порой замечает, это как раз и значит, что мать в такие моменты думает: не бракованный ли и он?..

Ромка ткнулся в учебники, дрожащей рукой перелистывая страницы. Он будет лучшим! Самым лучшим! Ему нужна эта победа и много-много других побед! Он докажет! И Бог с ней, с Люлю, главное, чтобы его мамочка была с ним!

Ромка вскочил, метнулся было на кухню: обнять, ткнуться бледным лицом в тепло пахнущий, родной халат… Но вместо этого, сел отчего-то обратно.

Дождь лил. Дождь все лил. И Ромка думал что, в действительности, главное, ему сейчас ни в чем не отдавать себе отчета . Жизнь — сложная штука. У него — тяжелая карма, как пишут в книжках. А его, Ромкина, голова, в принципе очень маленькая, меньше футбольного мяча, и сердце Ромкино, оно тоже — с кулачок.

В этой голове и в этом сердце никогда не поместиться всем этим сложностям, не разломав их, не разорвав их в клочки.

Пусть лучше льет и льет и не кончается дождь.

 

ГЛАВА 17

— Ну! Блин! Я же говорил, что стрелять буду! — в отчаянье завопил Пашка, забыв про опасность и бросаясь к упавшему.

Дождь лил, и ручьями стекал по бровям, щекам, по дрожащим губам Пашки, пытаясь поднять задерживаемого он весь ухайдакался в глине и обрывках мокрой травы. В форменных ботинках набралось жидкой грязи, но не это было самое противное. Хуже всего было сейчас в голове и на душе у Пашки.

Еще минуту назад все так ликовало в нем и пело что-то бессвязно-ухарское, когда он шел за так называемым «племянничком»по переулку. «Наверняка! Наверняка!»— билось у него где-то в горле, — «…когда раскопано будет под иргой у Ильиничны в огороде при понятых, то там как раз и обнаружится то самое загадочное холодное оружие. Вот тогда-то!..»И тогда сам дождь был ему не враг.

А сейчас вся эта радость лопнула пузырем в луже, и все смешалось в Пашке, как в том самом доме Облонских: и стыд, и страх, и ужас от содеянного, и боязнь наказания. Заигрался Паша. Это не «Дум»тебе, и не «Крепкий орешек», и даже не «Улицы подбитых фонарей».

— Эй! Братишка…Мать твою, а? — в темноте дождливого вечера Пашке все никак не удавалось разглядеть или нащупать рану, а заледеневшим пальцам никак не удавалось найти на холодной и мокрой шее пульс. Участковый попытался заглянуть в запрокинувшееся лицо, и облегченно перевел дыхание, заметив как рот парня дрогнул и скривился. Пашка с удвоенной силой затряс раненного:

— Ну че?! Открывай глаза-то! Куда я попал-то?

Парень шевельнулся, попробовал приподняться и, словно отвечая на вопрос милиционера, схватился за левое плечо. Пашка услышал, как тот пробормотал сквозь зубы что-то нелестное в его адрес, вслух же раненный поинтересовался:

— Чем это ты меня?

— Ну, ты, блин, даешь, старик! Точно шизанутый… Чем, блин… Огнестрельным оружием! Макарычем! Чем, блин, еще?..

Парень открыл глаза и с любопытством посмотрел на Пашку, будто спрашивая: «Покажи».

Тут Пашка вспомнил, что, увидев, как после выстрела задерживаемый покачнулся и упал мешком прямо в слякоть, он, Пашка, от ужаса не помня себя, просто отбросил пистолет в сторону.

— У-у! Биться сердце перестало! — Пашка рванул было искать в темноте потерянное оружие, но растерялся как тот козел между табельным оружием и раненным, но вполне дееспособным задержанным, и чуть не взвыл от тоски. Вечно у него все не как у людей. Еще когда в Беляевском отделении работал, тетя Рая, уборщица, говаривала: «Хороший ты парень, Пашка Федоскин, только не голова у тебя на плечах, а воздушный шарик».

Парень завозился, пытаясь получше осмотреть рану. Рука была вся в грязи. Скрепя зубами, он сел, опираясь спиной о забор. Оттолкнул Павла. Дождь смывал с его раненного плеча кровь и грязь, однако, кровь не убывала.

— Будто молнией…— парень передернул здоровым плечом и начал вставать.

Павел вежливо помог. Незнакомец был странноватым, и в голове Павла противненько зуммером тренькала мысль о сумасшедших, маньяках, чикатилах, короче: «у-утекай». Однако, веяло от мальчишки (а со стыдом Павел заметил, что подозреваемому не больше шестнадцати-семнадцати, хотя и ростом тот милиционера повыше был, и сложением покрепче. Один черт их разберет этих акселератов долбанных!) чем-то… ну то ли нездешним, то ли настоящим. К тому же, вел он себя совсем не так как да любой из подростков, с которыми Федоскину по долгу службы приходилось встречаться: ни визга, ни писка, ни угрожания родителями. Нет, явно он был Павлу симпатичен. Тем все хуже.

— Ты — колдун? Или у вас тут у всех такое оружие, молниями бьет?

Какие-то не такие вопросы задает этот тип. Не такие. Романтик и любитель фантастики Павел Федоскин всей душой заподозрил с надеждой неладное, но мент Павел Федоскин помнил, что он при исполнении.

— Мент я. Если у тебя от падения соображение отшибло. Участковый инспектор, младший лейтенант Федоскин, Павел Леонидович. Скумекал? Соотнесся с реальностью? А вы, гражданин, арестованы. И попрошу вас следовать за мной! — голос Пашки звучал уверенно и официально, но в голове его крутилось столько сбивающих с нужного тона мыслей, что в пору было не настаивать, а попытаться все замять по-мирному. Вдруг парень — безвредный какой-нибудь игровик, а родители его небезвредные шишки, и повесят тогда Пашке на шею вместо большой медали большой тяжелый камень с именной надписью за стрельбу по несовершеннолетним, а тут еще урод-задержанный добавил перцу на сердечную рану.

— А что, вы, менты, и из пальца тоже умеете стрелять, а не только из маленьких черных пукалок?

— Ты что? — просипел Пашка, которого от внезапной догадки бросило в жар так, что, казалось, дождь, попадающий на него зашипел и поднялся паром. — Взял мой пистолет?!

— Испугался? — парень оскалился. — А в безоружного стрелять не испугался? — развернулся и отправился прочь.

Участковый замычал как от боли, заметался, и почти без надежды окликнул:

— Задержанный, остановитесь! .. Ну, стой же! Ну тебя все равно поймают, а с пистолетом только хуже выйдет, лишняя статья! Ну, блин! Неужели я тебя так и упущу?!

Однако парень неожиданно вернулся.

— Ладно. Ответь мне на один простой вопрос: За что ты и кто там еще собрался меня, как это… задерживать? У вас Беата? Вы служите человеку, похитившему ее? Или я опять что-то сделал не так, как тут у вас принято?

Дождь холодный и сильный лил все так же. Поднявшись с земли, Пашка обнаружил, что брюки загублены (а горячую с сегодняшнего дня должны были отключить. Как стирать?). У Ильиничны-то, кстати, и вовсе частный дом, баню сейчас уже не затопить — простынет мальчишка. Оба простынем. Пашка с досадой отдул цепляющиеся за недобритые усики капли воды, под носом на мгновение прыснул фонтанчик.

— Ты у тех парней, которых порезал, как мясорубка, спроси, что ты не так сделал.

Но даже воспоминание о совершенном стоящим перед ним человеком не отогнало мысль о том, как холодно и неуютно в отделении, о том, что согреет его там в лучшем случае лишь стакан водки и взбучка от начальства, а парню в обезьяннике, на сквозняке и того будет хуже.

— А вот оно что, — хмыкнул, будто припоминая мальчишка. — Так их было не меньше десяти человек, они оскорбили меня и, судя по всему, собирались убить.

— Судя по всему, в этом должен разбираться судья, — скаламбурил Пашка. Дождь превратил его форму в какие-то дерюги, и лил теперь, похоже, прямо по спине.

— Не понимаю. По-моему, мы уже хорошо разобрались сами. Они нападали, я защищался, они получили урок. Или там были сыночки каких-нибудь знатных особ, и они хотят вывернуть все это дело шиворот навыворот?

«Вот ведь, зараза, прямо в корень зрит!»— психанул про себя Пашка, а вслух решительно отрезал:

— Не ваше дело, гражданин, чьи сыночки. Пострадали несовершеннолетние. Закон есть закон.

— Ну и законы тут у вас, — презрительно хмыкнул парень. — К счастью, у нас до такого не додумались… Ищи свой пистолет, нету у меня его, не до того было, — еще раз качнув неодобрительно головой и приобняв кровоточащее плечо, он быстро пошел по переулку.

…Когда-то у Пашки был друг Саня. Пашка был маленький, шумный и шустрый, а Саня высокий, красивый и правильный. Это было в третьем классе. Они везде были вместе. И всегда. Однажды они ставили постановку сказки про Золушку: Саня играл принца, а Пашка шута. Они лепили целые крепости и войска из пластилина. Пашка не знал, кем он хочет стать, он знал только, о чем он мечтает. А у Сани отец был ментом, и Саня пошел учиться на мента. А однажды Саня приехал домой на каникулы и повесился, когда все были на работе, а сестренка в школе. Зачем он это сделал? И Пашка стал ментом. Зачем он это делал? За этой всей суетой: обходами, бумажками — Пашка уже и не помнил, почему он когда-то пошел работать в ментовку. Может, чтобы в армии не служить?..

— Эй! Постой! К Ильиничне не ходи. Я перед тем, как за тобой пошел, в отделение позвонил.

…Чтож, опять немотивированный поступок…

— Пошли ко мне…

Парень обернулся, подошел ближе, и все так же прищурясь, внимательно посмотрел Павлу в лицо.

— Только у меня горячей воды нет… Если хочешь, найдем пистолет, я его пока тебе отдам, чтобы ты мне поверил, — у Пашки на голове ежик вздыбился от собственных слов.

— …По-моему, ты сам не знаешь, как тебе поступить, а мне нельзя становиться чьим-то заложником, мне человека надо спасать, — вновь сделал проницательный вывод незнакомец.

— Нет. Я знаю. Пошли.

И Пашка действительно «знал». Знал, что когда дергаются коленки и чешется нос, значит надо делать так. Ну примета была у него такая с детства. Интуиция.

 

ГЛАВА 18

Разбудило Рэна яркое, бьющее в глаза солнце. В холостяцкой квартире Павла штор на окнах не было, зато кучами навалены были на подоконнике толстые журналы, пестрые газеты, книги в вперемешку с пол-литровыми банками— пепельницами, пепельницами-банками из-под консервов и банками жестяными, пивными. Здесь же весело грелись на солнце огрызок малосольного огурца на вилке и четыре чудом сохранившихся кубика «Маги». Безжалостное освещение прожектором высвечивало плантации пыли на черных боках магнитофона, и потертость обивки колченогого кресла и самого дивана, на котором и провел ночь Рэн.

На полу загорал покинутый Павлом матрас, полуприкрытый сбившимися в комок простынями, с подушкой из мягких тапочек в виде двух симпатичных тигрят.

В углу, не менее чем магнитофон, пыльный квадратный ящик неизвестного Рэну назначения, присоединенный к стене проводами.

На стенах бумажные картины без рам, наклеенные сплошным ковром. С одних из них смотрели суровые, полуголые мужчины, сжимающие в руках видимо как раз такое, плюющее молниями оружие, все как на подбор красавцы, правда, тела их несколько напоминали туши быков с ободранной шкурой, так разлинованы были лоснящимися, будто надутыми мускулами. На других кривлялись, высовывая лопаты языков, разрисованные, на чертей похожие уродцы. Как ни странно, в подписях к ним, Рэн зачастую разбирал написанное слово «рок-группа». Третьи были еще хуже, изображая голых девиц, скорее всего бесовок.

Рэн резко поднялся, стоит ли задерживаться в доме с таким иконостасом? Что хорошего можно ожидать от его хозяина?

Боль в руке, однако, напомнила о вчерашней заботливости нового знакомого. Правда, все это могло иметь под собой и злой умысел и какие-то корыстные соображения. Рэн припомнил лицо нового знакомого: нельзя было назвать его совершенно открытым и читаемым как книга, но и на человека с камнем за пазухой, тот тоже не походил.

С того момента вчера, как Рэн согласился поехать к своему решившему резко перемениться противнику, рот того не закрывался. Рэн подумал, что Павел, как женщина, проговаривая вслух ситуацию, сам себя убеждает в правильности своих действий, свыкается с ней. Молчал тот, пожалуй, лишь в «тачке», как, оказывается, называется маленькая повозка с зеленым фонариком на крыше, за деньги занимающаяся извозом. Очень удобно, кстати. Пешком до дома Павла было не так далеко, но, во-первых, все в гору, а, во-вторых, тот не хотел показываться на глаза с раненым. «Командиру», как здесь назывались наездники «тачек», все объяснено было пьяной дракой. «Командир»посочувствовал, посетовал на «дикие времена и нравы»и заботливо предложил полиэтиленовый пакет — обернуть плечо. Пытался хоть как-нибудь помочь обшивке сидений. Павлу пришлось «накинуть»за грязь, легкость с какой он сделал это заставила Рэна сделать ошибочный вывод о богатстве «мента». Впрочем, оруженосцу не долго пришлось пребывать в заблуждении.

Несмотря на драматизм ситуации, заключающийся в непрекращающемся кровотечении, головокружении, боли и сомнениях относительно нового знакомого, Рэн с большим любопытством вошел за Павлом в один из подъездов высокого четырехэтажного дома. Нет, конечно, Рэн видал здесь дома и повыше, но до сих пор не вполне еще избавился от мерок Шансонтильи, к тому же все эти огромные дома для сотен людей ему пока приходилось видеть лишь снаружи. Внутрь входить он пока не решался, не зная местных традиций: вдруг опять нарушил бы что-нибудь, какое-нибудь естественное для местных жителей неписаное правило.

Память услужливо подсказала ему:

«В твоем парадном темно.

Резкий запах привычно бьет в нос».

И несмотря на то, что запах человеческой и кошачьей мочи в подъезде действительно был резким и бил в нос, Рэну было приятно узнавание. Где-то впереди чертыхнулся запнувшийся о кошку Павел, зажегся свет. К этим ярко сияющим стеклянным фонарям тоже не так легко было привыкнуть, но здесь к ним никто не относился как к чуду, наверное, скоро и Рэн запросто будет жать на рычажки из неизвестного, ни на камень, ни на дерево не похожего материала, и так же легко создавать освещение.

Вокруг было довольно грязно, впрочем, в иных замках с черного хода было не лучше. Может, это и есть черный ход для слуг, а для хозяев есть и другой, почище. Правда, если припомнить наблюдения, местные жители входили в такие подъезды без разбору, и богато и бедно одетые, все вместе.

Наверх вела довольно широкая лестница, забросанная свидетельствами различных пороков проживающих здесь горожан, а в стороны на каждом этаже расходились различно оформленные двери. Опять-таки, какие-то богато обитые тканью, какие-то вовсе из металла, будто двери крепостей, а иные — просто фанерные перегородки.

Подниматься было высоко, а у Рэна в голове от потери крови и без того все мельтешило и кружилось, отчетливо только звучало:

«…Твой дом был под самой крышей.

Там немного ближе до звезд».

Павел примолк и подставил плечо. Между третьим и четвертым этажом окно было разбито, и сквозь виднелись были верхушки тополей и слышался дождь. То ли это опять-таки у Рэна в голове шумело.

Поэтому ни коридор ни комнату в квартире Павла Рэн поначалу не рассмотрел. Помнил только, как сквозь полусомкнутые ресницы пробивался прямо в голову теплый рыжий свет лампочки под потолком. Помнилось, как начхал он на мысль о том, что такого можно брать его тепленьким и делать, что хочешь и, закрыв глаза, присел у стены. Помнились радостные, удивленные вопли Пашки: горячую воду еще не отключили. Здесь, кстати, очень о многом говорили это слово: «включить», или «выключить», означало оно: повернуть или нажать на какой-нибудь рычажок, чтобы начались всяческие бытовые чудеса.

А может, все это просто было бредом? Горячкой? Сквозь плывущее марево усталости и нездоровья Рэну чудилось, как зажегся повсюду ослепительный свет, как Пашка всунул палец в черный кружок со множеством дырок и начал вертеть его, приговаривая, что это должно ему, Рэну помочь. Потом и вовсе чудно: мент начал разговаривать со странной штукой, похожей то ли на дверную ручку, то ли на желтый кружок толстой колбасы, и уговаривать ее спасти раненого, только тайно, чтобы никто о том не узнал. И, что еще более странно, оруженосцу даже казалось, что та отвечает тоненьким женским голосом. А… Такое уже было. В детском приюте. Просто там подобная штука выглядела иначе. Затем молодой человек поволок мальчишку в какую-то небольшую комнату, где из стены росла металлическая трубка. Пашка что-то там опять «включил», и из трубки низверглась вода! Горячая! Короче, полный бред. Рэн даже удивляться всему этому не стал, спокойно дав разрезать на себе футболку, умыть себя и отвести в комнату. Любопытно ему было только, где завтра он очнется от забытья, и будет ли он умыт, и будет ли он в футболке. А, может, вообще, откроет глаза, а его будит мама, и ничего этого не было… И Битьки? Ну, нет уж!..

Потом громко зачирикала-заверещала за дверью какая-то птица. Правда, это оказалась не птица, а девица вовсе, примерно возраста Пашки. А про верещание тот объяснил, что это у него звонок такой чокнутый. Можно подумать, Рэну все сразу стало ясно и понятно. Ну а девица тоже начала верещать. Правда, не сразу.

Сначала, у порога она дулась и хмурила бровки, демонстративно тряся ярким мокрым зонтиком. Пашка попытался ее облапить и поцеловать, но та все равно громко возмущалась, мол, если ей грустно, одиноко и смертельно плохо, гадкий Федоскин и не подумает гнать через полгорода такси, чтобы утешить бедную девушку, а она вот, дура такая, приехала в ночь и в дождь, вот ведь дура! Пашка лебезил, гримасничал, обещал луну с неба и вина с конфетами, лез целоваться. Когда же девица увидела рану, она заверещала не хуже звонка. «В травмпункт! В травмпункт!»— топала она изящными ножками и махала наманикюренными ручками. Наверное, это было какое-то заклинание. Видимо, мент пригласил ведьму с заговорами.

«Ты же сама — травмпункт!»— то ли урезонивал, то ли помогал ей Павел. Наконец, она утихомирилась и, распорядившись приготовить стакан водки для обезболивания, пошла мыть руки. О местной водке Рэн был и до этого наслышан, а на счет обезболивания просил не беспокоиться. «Что? Считаешь, в жизни всегда есть место подвигу? Ну смотри, не заплачь перед тетей доктором», — скептически пожал плечами мент.

Не смотря на устроенный концерт, Леля, как звали девицу, пришла со всем необходимым для извлечения пули, и просто влюбилась в Рэна, за все время поисков кусочка металла в ране не издавшего ни звука, правда, державшего наготове свернутый вдвое ремень, чтобы если что прикусить, и здорово побледневшего. И с трудом была уговорена удалиться на кухню, когда перевязанного раненого водворили наконец на диванчик с неравномерным рельефом поверхности. Вообще, Леля намеревалась всю ночь просидеть у одра больного, подобно сестрам милосердия первой мировой, но Пашка запугал ее статьей за развращение малолетних и утянул прочь, позволив лишь запечатлеть на лбу смущенного юнца слюнявый поцелуй. Впрочем, возможно, что и это был сон или бред. А больше из вчера ничего не помнилось.

Воспоминания и размышления прервал звук поворачивающегося в замке ключа, и на пороге, веселый и запыхавшийся, появился Павел. В пестрой котомке из шуршащей полупрозрачной ткани в его руке позвякивало.

— О! Я вижу ты идешь на поправку! Я вот тоже намереваюсь, так сказать, поправить здоровье! — Павел заговорщицки подмигнул и потряс котомкой, где опять звякнуло. — Слава Богу, сегодня у меня законный отгул, а с Лелькой, так получилось, вчера отгуляли, так что по всем счетам уплачено — можно посвятить сегодняшний день тебе, мой милый друг… — тут, кстати, выяснилось, что молодые люди так и не нашли времени представиться друг другу. Рэн, правда, понял, что мента зовут Павлом из обращения к нему вчерашней гостьи, а самому пришлось представиться сейчас. Конечно, он назвался Сергеем.

— А ты крепкий парень, Серега, — в быстрых взглядах, которые бросал на присевшего на кухонную табуретку Рэна Павел, просверкивало восхищение. — Лелька на тебя просто запала. Будь ты постарше, а я люби ее побольше — я б ревновал. Будешь?

Рэн покачал головой, отказываясь от пива.

— Обалдеть. Он еще и трезвенник. Или просто язвенник? Жрать-то будешь? — Павел, прихлебывая из коричневой бутылки, заглянул в холодильник, захлопал дверцами шкафа, разочарованно посвистывая. Наконец он издал вопль счастливого охотника, подстрелившего дичь и извлек откуда-то из-за батареи пустых банок и бутылок несколько маленьких шелестящих пакетиков и россыпь желтых квадратиков. — Увы, хлеба нет. Но ведь не хлебом единым, так ведь? Сейчас кипяточку поставим, лапшичку заварим, «Магги»растворим — и готов завтрак космонавта, — и протяжно пропел. — Кно-орр вкусен и скор!

Оказалось в своих бредовых видениях Рэну удалось ознакомиться еще не со всеми местными чудесами. Небольшой белый ящик с решеткой над четырьмя черными кружками оказался очагом, пылающим необыкновенным синим пламенем. Пашка водрузил на огонь небольшую кастрюльку (чайник сгорел на прошлой неделе) с водой, и та довольно быстро начала закипать. А нужник вообще произвел на Рэна приятное впечатление, хотя первая встреча и заставила его попотеть от умственного напряжения. К счастью, помог ничего не подозревающий о затруднениях своего неместного друга Павел, крикнувший: «Не забудь смыть за собой. Как говорится: „Если ты по…, зараза — дерни ручку унитаза“. Ручки, правда не было, зато наличествовал шнурок, за который, внутренне приготовившись к самому худшему Рэн и дернул осторожненько, в тот же миг в унитаз бурно хлынула вода. В общем, все закончилось благополучно.

А вот местная еда удивила Рэна неприятно. Конечно, компактность ее не оценить было невозможно, в дальней дороге — маленькие кубики и невесомые пакетики — вещь удобная, но вот вкус… Неужели Беатриче всю жизнь приходится питаться такой, извините, но дрянью? Неудивительно, что люди здесь откровенно бледноваты, особенно дети. Кусок мяса бы…

— Нет, ну согласись, Серега, это просто фантастика, ей-богу, как космонавты — бросил желтый, вонючий малюсенький кубичек в стакан воды — пшик! Готово — бульон куриный! Ну, допустим, бульон куриный — это с натяжкой, но ведь пища? Пища.

Рэн улыбнулся, Пашке и не снилось, какой фантастикой все происходящее казалось ему, оруженосцу Рэну О' Ди Мэю.

— Значит, пиво ты не будешь? А жаль, оно продвинутое, и с пробкой, заметь, — болтал хозяин, прихлебывая лапшичку, в которую для сытности подлил кетчупа и подсыпал перца. — А мы вчера, когда ты уснул, как поддали портвейна, так сегодня — все верные признаки начинающегося алкоголизма, а именно — классическое русское похмелье. Мы ничего, не мешали тебе спать-то? Прости, конечно, при тебе не надо было бы, ты — несовершеннолетний, но с другой стороны — а вдруг тебе бы хуже стало, а я не врач, а Лелька — врач. А если Лельку домой не отсылать, то надо же где-то спать, а спать с горячей женщиной на холодном полу и не пытаться согреться… Ну, я надеюсь, что мы тебе все-таки не помешали…

Рэн не особенно понял, что имел в виду его новый знакомый, а то, что пришло было ему на ум, в смущении и досаде отверг: это уж совсем дикость какая-то была бы.

— Какой-то ты все-таки напряженный… — пробормотал вдруг ставший хмурым и задумчивым Павел, когда все было съедено, первая бутылка допита и грязная посуда отправилась в раковину. Рэн бы не удивился, если бы она потом там сама бы и помылась. Во всяком случае, ее хозяин в ближайшее время делать этого явно не собирался. — Может, девочка моя, оформим наши отношения. То есть проставим все точки над «и краткой».

С этим Рэн не согласиться не мог, и насчет напряжения — это мент точно заметил. Симпатичный он человек, этот Павел, но наивность и доверчивость Рэну отшиб хороший учитель, да и мир Беаты — не для легкомысленных прогулок, только и смотри, как бы шею не сломать. А ведь мало самому не пропасть, надо и ее отсюда вытащить.

 

ГЛАВА 19

Павел распахнул окно, пахнуло свежестью, тополиной листвой и бензином. Сел на подоконник, закурил, в качестве пепельницы используя пакетик из-под съеденной лапши. Пакетик обещал курицу, помидорчики и свеженький лучок, а что там было на самом деле Рэн уже знал. Теперь предстояло узнать, что в действительности несет ему знакомство с обаятельным невысоким мужчиной, яркоглазым, вихрастым, быстрым в движениях и решениях похоже тоже.

Каждый из молодых людей незаметно друг для друга прикинул все удобства и опасности своих позиций и дислокаций, втайне все же надеясь на добрую основу взаимоотношений, заложенную ночью в этой квартире. Однако события несколько более ранние ставили хозяина и гостя в позиции далеко не дружеские.

— Ну что, Сергей, или как там тебя на самом деле, давай договоримся на берегу: если мы друг друга не поймем и не примем, если к консенсусу, как говорится, не придем — расходимся по-мирному. И я иду с повинной головой, докладать о тебе и о себе начальству ровно через полчаса. Больше не могу, извини, — нервно затянувшись начал разговор Федоскин.

Рэн кивнул, хотя не представлял себе, что он успеет в этом совершенно чужом мире за полчаса. Да и что такое полчаса, он смутно себе представлял. Лучше уж было бы прийти к этому самому. А иначе, ради Беаты, ему просто придется лишить нового знакомого возможности донести о нем. Нет, уж лучше этот, как его…

— Оба мы с тобой в неловком положении. Не скрою: за то, что я тебя ранил, у меня будут крупные неприятности, тем более, что ты был невооружен, тем более, что ты несовершеннолетний. К тому же, у меня нет не то, что доказательств, но и уверенности-то теперь нет, что это именно ты порезал парней за Усолкой. Поэтому, коли ты невиновен, то тогда мне полная хана, и даже шиздец, и предки твои из меня шашлык сделают легко и справедливо. В курсе они, кстати, где ты?

Рэн покачал головой и вздохнул: его родители уж точно не знали, где он. Надежда только на то, что Санди наплетет им что-нибудь убедительное, а не поднимет тревогу и не сведет их наоборот с ума. Ну а что касается предков, так те, наверное, в дела людей все-таки активно не лазят, или здесь опять по-другому?

— Но если ты виноват, условным сроком ты не отделаешься. Конечно, наш закон — самый гуманный, в хвост его растудынь, закон в мире, мягок к несовершеннолетним. Пусть они и законченные уже преступники и редкие ублюдки. Но ты прав был тогда, не простых родителей сыночки оказались, все сделают, чтоб ты сел, да и это — фигня. По нашим временам если сел — считай: легко отделался, а могут и попросту в бетон закатать или на фарш живьем пустить. Так что дела твои тоже не ахти.

Рэн досадливо сморщился, послал же Господь ему этого стража в качестве препятствия. Или с какой иной целью? Все время он так старался не нарушать законов этого непонятного мира, не выделяться, маскироваться, был таким умным, что мозги его, наверное, раз пятнадцать перекипели, и все-таки вляпался. В душу заползала тоска: какой нечеловеческий мир, и какой огромный. Как найти Беату? Он давно бы отчаялся, если бы это вообще было в его привычках, во-первых, и, во-вторых, если бы не надежда на то, что коли его сюда самым непостижимым образом занесло, так и здесь он найдет девушку так же непостижимо.

Хмур стал и Павел: как бы все легко сейчас разрешилось, окажись Сергей не замешан в историю с порубленными хлопчиками. А впрочем, все было бы еще приятней и легче, не начни он вчера стрелять…

— Что-то я не вижу, чтобы ты плакал и бил себя в грудь, мол, не виноватая я, знать ничего не знаю, меча не имею, а то, что имею — деревянная катана…

Хорошее лицо у парня, у своих подопечных Пашка давно таких не видел: умное, честное, без налета инфантильности, хотя юное до звона. С ним бы сейчас не тяжелые разговоры говорить, а на байдарках вместе, или на «Рок-лайн»автостопом.

— Я не успею… — парень уныло мнется.

— Чего не успеешь-то?

— Из города уйти не успею. Я не знаю здесь ничего. А мне девочку надо найти. Мне невесту мою найти здесь надо, и домой забрать! Уйти отсюда! Подальше, — вырвалось наконец у мальчишки. — Если мы не договоримся… Я ничего не понимаю здесь! Я защищался. Если бы я оказался безоружен — они убили бы меня. Или ты хочешь сказать — нет? Логики вашего закона я не понимаю, прости. Но обыкновенная человеческая логика! Поставь себя на мое место. Ты бы что, дал им себя прирезать? — в порыве Рэн соскочил с места и стоял теперь рядом с Павлом, опершись на подоконник и заглядывая в глаза мужчине.

Пашка вдруг почувствовал, как греет его спину объятый солнцем подоконник, как запутался в волосах ветерок, услышал запах летнего асфальта и своих сигарет, где-то гоняли Цоя, хотя, скорее всего, не самого Цоя, а «Кинопробы», и ответил:

— Вчера. Вчера я был вроде как на твоем месте. Хотя даже и не на твоем. Моя опасность была из серии: «у страха глаза велики». И я… выстрелил, — тут он улыбнулся беспомощно. — Господи, Серега, а вдруг ты — маньяк. Перережешь мне ночью глотку, а потом пойдешь строгать народ налево и направо, а? — и, не дожидаясь ответа, предложил. — Давай хоть музон какой включим. Че, все без молока, да без молока… Если уж мы порешили друг другу доверять. Заодно и про герлу свою расскажешь: куда твоя Мальвина сбежала, в какие края… — и Павел протянул руку юноше, которому предстояло преподнести своему новому другу еще немало сюрпризов.

— Беата. Ее зовут Беата, — поправил Рэн.

 

ГЛАВА 20

— Восьмиклассница…м-м-м, — задумчиво мурлыкал Павел в унисон «Мумий троллю», слушая официальную версию пропажи Битьки, рассказываемую Рэном. — Есть у меня тут некоторые соображения, кстати, по этому поводу. Я даже начальству докладывал, но меня опять обвинили в пристрастии к ненаучной фантастике, и даже подлечиться посоветовали. Хотя некоторые люди, некоторые, со мной в моих подозрениях согласны. И Мальвина твоя в мою эту фантазию очень даже вписывается… Переверни-ка кассету, будь другом. Ты моложе, у тебя остеохандроза нету пока.

У Рэна никакого хандроза, конечно, не было, но перевернуть кассету… Он в нерешительности замер перед черной коробкой магнитофона.

— Ты что там заснул? Магнитофон первый раз в жизни видишь, что ли? — рассмеялся Пашка.

Рэну ничего не оставалось, кроме как неопределенно-утвердительно пожать плечами.

— Ты из какой-то глухой деревни, что ли? Это я не как шовинист спрашиваю, ты плохого не подумай, я сам не масквич, а так, для ясности.

— Из очень глухой деревни, — согласно кивнул Рэн.

— Угу… — глубокомысленно, но не очень доверчиво произнес Федоскин. — Ты там поди и про телевизор ничего не слышал?

— Не слышал.

— А Цоя откуда знаешь?

— Беата пела.

— Студенты-геологи несли в массы культуру шестидесятников…Да, ладно, не прикалывайся. Я, конечно, заметил, как ты краснеешь, когда случайно на голых теток на стенах взглядом напарываешься, но это ведь не от того, что ты жестоко оторван от всей массовой культуры вместе с голыми тетками, ведь нет? Не надрывай мое сердце! — Павел с интересом наблюдал за уникальным пареньком, тот слушал магнитофон как-то не между делом, а словно в концертном зале, всем своим существом и отвлекался с неохотой. — Кстати, года четыре назад я ездил на могилу Цоя. Мотоцикла у меня тогда еще не было, но я автостопом. Съездил. Постоял и поехал обратно. Вроде ничего и не было. А вроде и было что-то… Кстати, что, кроме визитов в интернаты ты еще предпринял, в милицию заявлял?

— А что, она этим занимается? — то ли съязвил, то ли искренне удивился Рэн.

— Милиция, она, милый друг, только что детей не рожает, а так всем занимается. Вон даже канкан в накрашенном виде на сцене танцует, как по телеку показывают: позови меня с собой, служба днем и ночью. Значит, не заявлял. Впрочем, вряд ли кто-то стал бы твое заявление разрабатывать, а теперь-то и вовсе кердык. Как бы самого тебя все-таки искать не начали, правда, я такую ориентировку на тебя сделал: лысый, хромой татарин, трех передних зубов нет, на левом ухе отметка от зубов, на спине татуировка «Нас не догонят! Заяц.», шепелявит, вечно молодой, вечно пьяный. Ну, а в больницах интересовался, хотя бы, ну или… — увидев на лице юноши катастрофическое недопонимание, Павел вздохнул и, не закончив фразы, пошел звонить сам, бормоча под нос: «песен еще не дописанных сколько, скажи, кукушка, пропой…».

«В городе мне жить или на выселках, камнем лежать или гореть звездо-ой…»— припевалось ему, когда он набирал телефон своего старого знакомого, Дюши Романова. Дюша по профессии был автомеханик, а подрабатывал в морге. Время от времени с большой голодухи, когда к родителям идти было стыдно, Пашка заходил к Дюше пить коньяк и закусывать фруктами: бананами, апельсинами, киви. Этого добра у Дюши было хоть завались — торгаши с рынка пользовались услугами Дюшиного холодильника, как рефрижератором для хранения экзотических плодов. Первое время, правда, Федоскину закусь просто в горло не лезла среди тамошних натюрмортов, потом привык, чем при случае старался произвести впечатление на девушек.

— Есть у твоей девушки какие-то особые приметы. Ну типа тех, которые я в твоем словесном описании указал? — поинтересовался он у появившегося в дверях Рэна, параллельно отметив, что тот еще бледноват и слаб после ранения, не дай еще Бог, сейчас вот так запросто найдется его подружка среди бананов. Жалко парня будет. Пашка передернулся внутренне, представив, каково ему будет сообщать парню дурные новости. — Шел бы, подрых, телек посмотрел. Я тут за тебя оперативно-розыскной деятельностью позанимаюсь, раз уж из седла тебя выбил.

— Шрамик от аппендицита. На животе.

— У-у, как далеко зашли ваши отношения, только в нашем мегалополисе каждой второй девчонки ее возраста делали такую операцию.

— А в нашей глухой деревне не принято делать таких грязных намеков и неуважительно относиться к чужим девушкам, — сталь в голосе Рэна заставила Павла молча извиняться, прижав ладонь к сердцу. Молча, потому что в этот момент телефон ответил.

— Да, у нее еще рисунок на правом плече, что-то типа клейма. У нас у всех четверых. Вот такой же, — Рэн задрал плотно облепляющую его футболку мента.

— Да видел я твою татуировку, и еще кое-что видел на твоей спине, когда мыли тебя, еще поговорим об этом. А сейчас иди-иди в комнату, дай с человеком поговорить. Да-да, Андрей Иванович, человек, это я про тебя. Нет, в этот раз я именно тебе звоню, а не Васе с третьей полки. Все равно он как ни звоню, покурить вышел.

… С этой татуировкой вышла целая история. И первой трудностью было: придумать название группе. По справке Шеза название должно было быть или кратким и емким, или растянутым до беспредельности, но сокращаемым («Гражданская оборона»— «Гроб»). По звучанию ярким до ослепительности или изысканным до полной потери ориентации, или наоборот грубым как удар парового молота по пальцу. По смысловой окраске: либо откровенно страшненьким («Крематорий», «Сектор Газа», «Коррозия металла», «Айрон Мэйдэн», «ДДТ»), либо нескрываемо упадочными («Сплин»), или полными двусмысленных намеков, а может и откровенно пошлым («РВ», то есть «Реакция Вассермана», «Дэ Трах») или как бы ни о чем и обо всем сразу («Кино»,»Аквариум», «Алиса», «Агата Кристи», «Мумий Тролль»). Последнее название вызвало весьма неоднозначную реакцию у Аделаида. С одной стороны: употребление слова «тролль»— бесконечно приятно, с другой — что-то там такое сомнительное, связанной с мумией: то ли тролль, принадлежащий мумии, то ли мумия тролля мужского рода…

Так же удивило и порадовало друзей наименование «Король и шут». Однако со своим застопорило. Мозговой скрежет, фонтаны безумных идей и никакого консенсуса. Или наоборот: все нравится, а выбрать никак.

Проблему разрешил опять же Аделаид, для которого и проблемы-то как таковой не было: о чем может быть разговор, если с ними самый настоящий Единорог. Все равно, любой, кто увидит их выступление, будет говорить о них: это та группа, с которыми единорог. И, если священное животное, конечно, позволит… Священное животное позволило, и именоваться они стали не много, ни мало: «Орден Единорога». Шез, правда, настоял, чтобы полностью это звучало: ВИА «Орден единорога». Так, на его взгляд появлялся хоть какой-то элемент прикола.

Еще один «элемент прикола»был обнаружен им позднее: если «Орден Единорога»совсем сократить, то получалось «О! Е!», ну, вроде как по-английски «Oh! Yes!»За уши, конечно, притянуто. Но без всего этого Шезу трудновато было смириться с тем, что они называются не «Рвотный рефлекс», например.

По словам Аделаида, покровительство Единорога просто засыпало новоявленный «Орден»благами и льготами, правда, для полного соответствия необходимо было еще скрепить все это дело печатью. И Аделаид браво предлагал свои услуги в изготовлении клейма.

«Клейма?!»— дворянин и христианин О, Ди Мэй выразил решительный протест против этого «атрибута рабов и скота». Как ни странно, Санди Сан его не поддержал: в своих путешествиях он привык не чураться никаких талисманов, и хотя главным и священным для него оставался христианский крест, а так же святые мощи в рукояти меча, однако на дне его поясных кошельков завалялся не один языческий оберег. И Луи и Шез к татуировкам относились и вовсе с энтузиазмом.

Рэн ожидал, что хотя бы Бэт его поддержит, но ту, как ни странно вовсе не напугало соприкосновение раскаленного металла с нежной кожей плеча, напротив, глаза девушки вспыхнули азартом и благоговением ребенка, которому предложили новую игру, или дикаря, в предвкушении еще неизвестного, но кровавого ритуала.

Оруженосец надеялся, что его друзья одумаются, пока Аделаид будет заниматься ювелирной работой, но как оказалось, проблема с клише решалась проще: единорожек просто нагрел в костре свое по виду золотое копытце и приложил к плечу воспринимающего происходящее с рожей серьезной и прочувствованной Санди. То же самое он проделал с Аделаидом и обоими духами. След остался!

Причем, знак совершенно не имел вида банального ожога: в центре подковки из переплетенных тонко прорисованных рунических знаков на фоне сияющей над морем звезды изображен был единорог. Причем, это только говорится «изображен», потому как по виду он был совершенно как настоящий, мало того, изображение обладало голографическим эффектом.

Тут Рэн сдался. К тому же, его со всей компетентностью и горячностью уверили, что ни Трое, ни Единственная не будут ничего иметь против.

А когда подставил единорожке плечо, не почувствовал никакой боли. Правда, ощущение от прикосновения было все-таки сильное. Но оно не имело никакого отношения ни к боли, ни к наслаждению. Что-то распахнулось: огромное, неописуемое и обдало словно ветром. Что-то на мгновение стало понятно, доступно, возможно…

«Знаешь, каждую ночь я вижу во сне море…

Знаешь, каждую ночь я слышу во сне песню…»— тихонько пела Земфира, когда Пашка вошел в комнату. «Квартирант»лежал на полу, задумчиво подперев лицо ладонями и улыбался. Федоскин готов был поклясться: улыбка на лице этого сурового парня была нежная. Услышав шаги, тот встревожено обернулся, но вначале спросил чуть смущенно:

— А это кто поет?.. Похоже на Беату, чем-то… Что такое «морг». Я так понял, ты туда звонил.

— А ты и что такое «морг»не знаешь… Ну, в принципе, и не надо. Ее там не было. Дюша бы запомнил такую наколку. Ну ты особенно-то не радуйся, может еще просто не всплыла, или еще как там их находят…

— Это что? С мертвыми как-то связано? Этот Дюша — могильщик? Священник? И что? Он говорит: ее не видел?

— Так. Все. Хватит волноваться. Вот. Включаю тебе телек. Посмотри лучше, что на планете делается, а я твою коханую в мире живых поищу. Все, не бледней. Лелька меня убьет, если с тобой что-нибудь не так будет, — Пашка хотел бы тряхнуть мальчишку за плечо, ободряя, но не решился и, щелкнув «лентяйкой»«Самсунга», ушел с телефоном на кухню.

Хлопок входной двери заставил его бросить телефонную трубку посреди разговора и босиком выскочить на площадку. Догнав нового знакомого этажом ниже, он с трудом заставил его остановиться и, силой усадив на подоконник, потребовал объяснить, в чем дело. Сурово сдвинутые брови, остановившийся на какой-то одной своей мысли взгляд, крепко сжатые губы — лицо мальчишки испугало Павла. Неужели парень и вправду клиент психушки? А, может, он просто не поверил Федоскину, больно долго тот сомневался?

— В чем дело? Ну в чем дело?! Куда ты собрался?! Какая муха тебя укусила?!

Парень наконец перевел взгляд из никуда на нового знакомого. Его ультрамариновые глаза наполнились на этот раз свинцовой тяжестью:

— Извини. Я должен найти ее немедленно. Ей нечего делать в этом вашем проклятом мире. Здесь нельзя жить. Вы загадили все, и еще и любуетесь на это в свои волшебные ящики. Всем плохо, все страдают, кричат и молят о помощи, а ты сидишь, как идиот, и ничего не можешь сделать для этих людей, они где-то там, за стеклом. Да, я знаю, что такое телевизор, Беата мне говорила. Но я думал, что он показывает другие вещи — какие-то интересные места, чудеса, певцов, наконец, лицедеев… Не надо смотреть на меня как на ненормального, я как раз нормальный и из нормального мира. По крайней мере, когда Беата сказала мне, что она отсюда — я поверил. А вам, тебе в том числе, страшно даже сказать, что я из другого мира. Первая и последняя реакция — отправить меня в сумасшедший дом. Об этом мне Шез говорил. Извини, но у людей в вашем мире не гибкие мозги. У тебя весь подоконник завален книжками про параллельные миры, а толку… Будь, — Рэн легко оттолкнул оторопевшего Павла и в три прыжка приговорил лестницу.

Павел как во сне поднялся на свой этаж, вошел в незапертую дверь и набрав на память номер, спросил:

— Лелька, ты? Лелька, как нормального человека от психа отличить? Нет, ну, Лелька, ну если человек по виду совершенно нормальный, а в то, что он говорит, поверить невозможно? Да при чем здесь я? Да когда я тебе врал-то про любовь, в смысле, я тебе такого никогда и не говорил. Да ну тебя! — Пашка бросил трубку на рычаг и вдруг, словно очнувшись, кинулся в коридор, сунул ноги в кроссовки, хлопнул по карману, проверяя ключ от гаража, и пулей вылетел вон из квартиры.

В голове, несколько в диссонанс темпу звучало: «…На подушке осталась пара длинных волос,

На подушке осталась пара твоих светлых

Волос…

И почти машинально,

Что ты скажешь — басист,

Я намотал их на палец,

Хотел узнать имя,

Получилось «Х».

 

ГЛАВА 21

«…Я искал тебя и здесь и там, и думал свихнусь,

Я не нашел тебя ни здесь и не там,

А думал — свихнусь…»

Рэн бродил по чужому городу. Еще несколько часов назад ему казалось, что он сумеет сродниться и свыкнуться с этими улицами, теперь же ветер казался ему сквозняком, на глаза лез всякий болтающийся под ногами мусор, серые громады домов нависали над головой, переполненной такой непривычной, но похоже на долго поселившейся в ней болью. И внутри — пустота. Рэну стыдно было признаваться себе в отчаянии, хороший христианин отчаянью не предается ни при каких, самых подлых обстоятельствах.

«Серая гадость лежит под окном…Мне везде неуютно… Как мне избавиться от этой тоски по вам, Солнечные Дни?»…

Справа от скамейки на которую присел, нахохлившись, оруженосец, попивала пиво веселая компания его ровесников. Стриженные в кружок и покрашенные в мелированных блондинов трое мальчиков в джинсовых комбинезонах и пара девочек в таких же комбинезонах со спущенными бретелями и одинаковыми длинными белокурыми волосами. Один из юношей, с сережкой в ухе, со смехом и пошлыми шутками все старался залезть под футболку девице. Девица верещала, то ли от смущения, то ли от удовольствия. Вокруг ходили дети, в доме напротив раскрыты окна, однако молодежь это ничуть не смущало.

Рэн скривился, но помня о своем, шатком, положении, промолчал.

— Я хочу пи сать! — громко заявила вдруг одна из девушек.

Оказалось, «пи сать»хотят все. Раздался клич: «Мальчики — налево, девочки — направо», и немало не смущаясь, наоборот, возбужденно повизгивая, девицы присели возле стеночки, а парни в паре шагов начали соревноваться в дальнобойности струи.

— Напиши мое имя струей на стенке! — закричала одна из длинноволосых кукол.

Где-то высоко, может — с неба, звучала песня: «… две тысячи лет война, война без особых причин… война — дело молодых, лекарство против морщин…»На балконе третьего этажа причитала старушка, девочка выглянула на первом, покраснела, повела зябко плечами, молча, скрылась в глубине комнаты…

«Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо о том, что больше не могу смотреть на дерьмо…»

Наверное, это музыка так влияла на оруженосца Рэна О' Ди Мэя. Для него магнитофонная запись так и оставалась живым голосом Цоя. Он встал, подошел к тому, с серьгой, и, взяв его за шею, ударил лицом об стену, моча смешалась с кровью. Девицы завизжали. Рэн отступил на шаг, готовясь драться. Воплей взбудораженной молодежи он не слышал, он слышал: «… может быть, завтра будет солнце, и тот ключ в связке ключей».

— Живете, господа, как свиньи…

Парни в растерянности пошевеливали колбасами мышц под стильными майками: мускулы накачены были регулярными занятиями в тренажерных залах, а не драками и физической работой, и для серьезного использования мало годились. Побитый ревел в голос и если бы не верещание девиц, в котором мат мешался с ультразвуковыми руладами, драки возможно, и не случилось, но девицы… В конце концов, их же трое, да и девчонки запинать помогут…

— А ну прекратите, инвалиды детства! Ребята, смотрите, что делается! — вырвался в форточку звонкий женский крик, и голос Цоя стал ощутимо громче, когда на балконе второго этажа открылась дверь, крупный молодой мужчина в джинсах, с голым торсом и длинными волосами, собранными в хвост появился в проеме двери, за его плечом маячили еще пара силуэтов внушительных габаритов:

— Э! Молодежь! Мы спускаемся, если кто-то будет еще здесь — он уже сегодня будет там, — и большой палец, хорошо приспособленный для вдавливания гвоздей в доски указал на небеса.

Компания в комбинезонах решила не дожидаться. Рэн же, слегка припорошенный пылью и всклокоченный, остался один. Впрочем, Цой сверху говорил, что-то о том, что он должен быть сильным, должен уметь сказать: «руки прочь, прочь от меня». Рэн с размаха сел на тротуар среди капель чужой и своей крови: «Солнце мое! Взгляни на меня! Моя ладонь превратилась в кулак». По растревоженному раненному плечу, из-под бинта сочилось красное, парень бессильно уронил голову на здоровую руку.

«Третий день с неба течет вода, очень много течет воды. Говорят, это как всегда, говорят, так должно быть здесь.

Но знаешь, каждую ночь я вижу во сне море.

Знаешь, каждую ночь я слышу во сне песню»… — пропел вдруг все тот же нежный девичий голос. Рэн почувствовал, рядом кто-то стоит. Это были мужчины с балкона. Рэн с вызовом поднял голову, но в лицах окруживших его не было агрессии, только доброжелательное любопытство.

— Ну что, доброе утро, последний герой, — Все трое были в джинсах, всем было где-то лет по двадцать пять, но на этом и на общем выражении лиц, их сходство и заканчивалось. Ах, да, все были значительно выше среднего роста. И еще же: у всех были длинные волосы, забранные в конские хвосты. И все при этом были ярко индивидуальны: один просто мощен, длиннорук, с остро вырезанными трепещущими ноздрями красивого носа, теплыми серыми глазами и длинными ресницами; второй не только больших размеров, но и полного сложения, с тонкими правильными чертами лица и изящными, округлыми руками; третий худ, угловат, плечист, хищнонос и искристоглаз. Еще у него были борода и усы. Откроем для читателей всю иронию ситуации: все трое были молодыми писателями, работающими в стиле фэнтэзи. Правда, эта самая ирония открыта пока только читателям.

И молодая женщина, стоящая сейчас на все том же балконе, жена одного из мужчин, тоже писатель фэнтэзи. Вот такой прикол.

— Пригласите юношу войти, у него весь левый бок в кровище, — Ася Лученко тяжело вздохнула: постоянно пихая героев своих произведений из огня да в полымя, за своего мужа и его друзей она всегда боялась катастрофически, а ситуация намекала на неприятности и опасности. Впрочем, Асю можно было и простить за такую непоследовательность: на счет своих героев она точно знала, что все всегда закончится хорошо, уж она-то постарается, не постесняется столь презираемого серьезными писателями хэппи энда, а кто ей гарантирует то же, когда речь идет о ее родных?

День, как день.

Только ты почему-то грустишь.

А вокруг все поют,

И только ты один молчишь…

Солнце светит и растет трава,

Но тебе она не нужна,

Все не то и все не так,

Когда твоя девушка больна…

И хотя слова у песни были грустные и очень в тему, мелодия была такой светлой, теплой и беспечальной, как это летнее утро. И казалось, в этом чужом мире открылась дверца в какой-то немного иной мир, хотя вроде бы Рэн остался все там же. Впрочем, некоторые люди считают, что сколько людей, столько и разных миров, существующих параллельно и лишь иногда соприкасающихся или пересекающихся. По крайней мере, Рэн еще не осознал, но почувствовал, что, возможно, и Битька, и Цой, и Шевчук и другие все-таки имели какие-то причины любить этот мир.

Солнце светит, и растет трава.

 

ГЛАВА 22

Я гляжу в чужое небо из чужого окна,

И не вижу не одной знакомой заезды.

Я ходил по всем дорогам и туда и сюда,

Оглянулся и не смог различить следы…

Рэн, понурясь сидел посреди не очень большой, но светлой и оттого просторной комнаты. На стенах здесь тоже, как и у Павла, висели картины, но были они в рамах и какие-то яркие: оранжевые, зеленые, золотистые, населяли их цветы, девушки в цветных платьях и всякие непонятности. Все это летало и пело.

— Ну, ребята, я даже не знаю… тут врача надо… — задумчиво хмурясь, говорила женщина, обтирая одеколоном кровь с плеча покорного О' Ди Мэя.

— Ну, Асенька, судя по всему, у врача молодой человек был. Повязка была весьма профессионально наложена, — рассудительно проговорил возлегший прямо на полу возле дивана полный мужчина, представившийся Борисом.

— Да, свежих ран вьюнош заработать не успел, — с кухни, где ставил вместо чайника, какого в хозяйстве видно не было, кастрюлю воды кипятиться, успокоил жену здоровяк Родион. — Димон, ты у нас один профи, взглянул бы на увечье.

Худощавый, бородатый Дима развел руками:

— Я ж гидробиолог, а не врач. Ну ладно, давайте посмотрю что-то… Ну че ты? Плюти-плюти-плют? — обратился он уже к юноше, присев рядом с ним на корточки. — Что в драку-то полез? Ты что, первый раз, что ли, с такими отморозками столкнулся?

— Ну что ты к парню привязался? Аська тоже все порывается повоевать с этими писунами. Тогда взяла фотик и говорит им, что, мол, фотокорреспондент и завтра их снимки в бесштаном виде будут в газетах.

— И что? — скептически поинтересовался Борис.

— Ты прав! И все! — обернулась к нему Ася, скорчив рожицу. — Позировали как звезды «Плейбоя». Рон, приготовь парню чаю покрепче, он бледен, как Фродо в экранизации «Пластилина с кольцом». Это так наш сынище «Властилина колец»называет.

— Что, уже посмотрели? — с гиперболизированной завистью простонал Борис. — Без меня успели! И, наверняка, у родителей кассету оставили, мне не принесли!

— Ты же сам плевался по поводу качества и клялся только лицензионку смотреть, — справедливо возмутился хозяин. — А теперь слюнями давишься, да? Кстати, вещь даже превзошла все мои ожидания. Здорово вообще.

— Честно говоря, я книгу так и не сумела осилить, а фильм на одном дыхании смотрится…

— Ага, там главного героя просто красавчиком сделали: глаза на пол-лица, — засмеялся Родион, обнимая жену.

— Ну, а что? Женщинам тоже интересно должно быть смотреть, а ваши кошмары и вояшки — нам неинтересно. Какую-то бы футболку поприличнее найти… Или я эту застираю, а ты пока так посидишь? — обратилась женщина уже к Рэну. — Ну что вы, молодой человек, такой потерянный? — незаметно она пригляделась к глазам Рэна: не расширены ли зрачки, впрочем, это пустое, в таком состоянии у человека итак может быть повышенный выброс адреналина.

— Может, на юношу произвели неизгладимые впечатления фантастические события последних дней? — улыбнулся ободряюще Родион.

— А что такого-сякого произошло в вашем славном городе? — оживился Дмитрий, который был единственным из присутствующих приезжим. С Родионом пермяк Дима познакомился на семинаре молодых писателей России, где откровенно скучали бы месяца три назад, если бы не нашли друг в друге приятелей для своих «игрищ и забав». Сейчас Дима, как человек не обремененный семьей и решивший уже проблему материальной зависимости за счет контрактов и гонораров, время от времени навещал провинциальный Солнцекамск, благо в соседнем еще более провинциальном Солонье жила его мама.

— У-у! — в голос воскликнули жители города С. — Это просто твой «Парк Пермского периода»какой-то. То ли пришельцы, то ли ушельцы, то ли черти, то ли ангелы, то ли бэтмен, то ли черный плащ с компанией… Домового ли хоронят, ведьму ль за муж выдают! По слухам, некто, а точнее, некты занялись то ли очисткой города от неблагополучных элементов, то ли повышением местной культуры, то ли насаждением на нашей не благодатной почве вечных заповедей: «…не убий, не укради, не продавай пива несовершеннолетним».

… — По-моему, этот барашек и мяукнуть не успел, как ему шашлык пришел, — это глубокомысленное замечание Шеза, заставило Санди вскочить с белого пластмассового стула и позорно опорожнить свой желудок прямо в белые пушистые шарики одуванчиков дорожной обочины. Мрачно поглядывая на погрузившегося в застенчивую задумчивость черноволосого носатого кулинара, он умылся из повешенного тут же на железном столбике умывальника: настроение из достаточно безмятежного перешло в то задумчивое, после которого сэр Сандонато обычно начинал свои личные крестовые походы против чего-либо антигуманного.

—…И ведь самое неприятное не в том, — начал он, подходя к мирно поглощающей «Пепси»(не исключая Шеза Гаретта) компании единомышленников, — … что здесь постоянно имеют наглость жульничать, дурить обывателя и даже достойных господ рыцарей и музыкантов. Мне совершенно антипатично очень многое здесь.

— Санди, — промурлыкал расслабившийся Шез, получавший ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что в дырку в его кеде задувал теплый летний ветерок, а солнце жарко гладило коленки под выношенными джинсами и уши, выглядывающие сквозь пряди хайерса. — Неужели тебе мало тех частных случаев насаждения твоего устава, в этом, соглашусь, чуждом тебе монастыре? Боюсь, с морем скинхедов, или, по-русски, агрессивного гопья, не справиться нашей маленькой компании. За время моего отсутствия здесь их количество увеличилось настолько, что впору подозревать, не построен ли поблизости закрытый завод по производству клонов. Возникает, правда и версия применения психо-химического оружия: мутанты, результаты психотропного воздействия, а не молодежь…

— Нет, не те молодежь… — с улыбкой пробасил чернокожий знаток Маяковского, но жестами показал, что по большому счету полностью согласен с другом.

— Кстати, насчет химического воздействия, то есть отравления какими-то ядами, если я правильно понимаю, о чем ты говоришь, — и Сандонато кивнул на подвалившую к летнему уличному прилавку, соблазняющему народ не только шашлыками и «Пепси-колой», но и пивом «Толстяк»компанию далеко еще несовершеннолетних.

— Во времена моей незабвенной юности, — ностальгически произнес экс-дух Кунгур-табуретки, — спиртные напитки и табачные изделия пионэрам не отпускались, а во времена детства и комсомольцам тоже. А сейчас именно на их неокрепших организмах делают основную выручку. Только, умоляю, не пытайтесь, мой благородный друг взывать ни к нечистоплотным торговцам ( они из-под прилавка торгуют и чем похлеще), ни к «безвинно страдающим «деткам ( они, наверняка, под пиво и наркотой подешевле балуются) с воззваниями, увещеваниями и просвещением: все здесь прекрасно в курсе, откуда берутся дети, и сколько ангелов танцуют на конце одной иглы.

— Значит, Вы, почтенный Шез, считаете в данном случае разговоры — делом бесполезным, — задумчиво произнес рыцарь без страха и упрека, и в воздухе отчетливо запахло огнем и мечом…

—…Между прочим, это только нам кажется, что молодежь и подростки обкормлены героями до горла. Мы путаем их с нами. Это нас напрягали классными часами о пионерах-героях, нам каждые каникулы показывали «Тимура и его команду»и «Судьбу барабанщика». Это на наших глазах их сбросили с пьедестала и из Павлика Морозова, зарубленного папашей вместе с маленьким братом соорудили страшилище. И именно нам все это обрыдло. Это мы поломали все идеалы и смело отправились вперед, решая все исключительно на свой страх, риск и нос. А уже наши сестренки и братишки всех этих «положительных примеров»и не имеют вовсе. И между прочим, не отказались бы иметь. Любовь к уголовной романтике, это ведь отчасти и любовь к романтике вообще. Конечно, идолом даже для дошколят стал его величество доллар. Такие продуманные и просчитанные детки пошли на счет всего, что касается денег, противно прямо. Но, все-таки, я не удивлюсь, если для кого-нибудь станет примером для подражания эта мифическая тройка плюс лошадь. Лошадь! — пожала плечами Ася.

—…Я говорю ей: «Лошадь, милая, где ты еще найдешь такого мужика». Такой спокойный, авторитетный. Он разводит половину автомастерских и два ЖКО. Когда он говорит, все пацаны молчат, засунув языки в ж… У него такая машина, что будь он и в четыре раза старше, он казался бы таким пупсиком, что любая телка бы три дня дралась на дискотеках, но всех соперниц пустила бы под откос. А когда она на него орет и ругается, он слушает ее, как Дженифер Лопес и балдеет. Я ей говорю: «Глядя на твои ноги, вспоминается сериал „Секретные материалы“, в том смысле, что „Х-файлы“, и длина не помогает. Манекенщицей в Испании, ты все равно не будешь. Тем более с твоей любовью у ширеву». А она морщит попу и говорит: «Нэ люблю!», — Светка скорчила гримасу, пытаясь разглядеть вылезающую на губу простуду: перекупалась вчера спьяну — вот и результат.

— Ннэ! (а может это было «Нну», или «ммда»или еще какое-нибудь, подтверждающее полное согласие с собеседницей, выражение ) — громко издала Дюша, опиравшаяся о прилавок с внешней стороны, тогда как Светка, ее закадычная приятельница, торчала с десяти утра до десяти-одиннадцати вечера, в зависимости от выручки. На этот громкий возглас обернулось несколько разновозрастных красноватых от продаваемого Светкой пива «Толстяк»лиц, скользнули по цыпчатым Дюшиным коленкам, одобрили высоту платформы и длину (точнее, ее фактическое отсутствие) юбчонки с запахом. Дюша внутренне вздрогнула, насладившись вниманием, и блаженно выпустила к ярко-красному куполу солнечного зонта над ними длинную струйку сигаретного дыма. Затем она томно повела вниз взгляд, аккуратно подведенных глаз, ожидая встретиться ими с каким-нибудь симпатягой, которого можно будет раскрутить на бутылку «Клинского»и шоколадку, но тут увидела нечто, заставившего ее глаза вылупиться так и что и подводку видно не стало.

В мареве летнего вечера, томно плывущего в аромате травы и дымка от расположенной неподалеку шашлычной прямо к прилавку двигалась странная группа. В голове юркнула ящеркой мысль, приводить которую в оригинале не стоит, а содержание ее заключалось в том, что неужели правы были зануды-учителя и придурки-родители, обещавшие, что от некоторых ее Дюшиных вредных привычек у нее съедет крыша.

Группа состояла из лошади («это, наверное, от того, что Светка о „тыгыдымской“рассказывала»— проявила недюжинные способности психолога в расшифровке собственного бреда Надежда), негра («это, пожалуй, могло быть из-за шоколада»), мушкетера или кого-то в этом роде (вчерашнее кино) и вальяжно выписывающего танцующей походочкой нефора. Тут Дюша услышала за своей спиной сдавленное: «Ик». Это «ик»говорило, скорее всего, о том, что все увиденное Дюшей — не бред, но мозги, как обычно после пива, и, вообще, как стало уже обычным, пробуксовывали на холостом ходу, и ни о чем им никакое «ик «не говорило вообще.

Группа, радужно улыбаясь (нефор и негр), смущенно хмурясь (мушкетер) и задумчиво жуясь (лошадь), вежливо огибая столики, подошла вплотную к задрожавшему одноразовыми стакашками прилавку, и волосатый очкарик с бисерной фенькой на голове, повернувшись так, чтобы и толпа его видела, и продавщица, и жизнерадостно провозгласил:

— Господа! Не секрет, что нездоровый образ жизни портит облико морале, как руссо туристо так и руссо, проживающее на месте и никуда не выезжающее. Особенно Алкоголь вредит неокрепшему мозгу детей и юношества, всячески препятствуя возникновению в нем полезных для дальнейшей деятельности извилин, и даже уничтожая уже наличиствующие!

Пришедшие культурно отдохнуть, а также протащиться легко и активно, слегка нахмурились, не понимая.

— Конечно, можно было бы пойти путем длительных поступенчатых реформ, повсеместной разъяснительной работы, пропаганды и агитации. Можно было бы попытаться изменить сложившийся благодаря постоянной рекламе на ТВ с помощью тех же телевизионных деятелей искусств образ молодого человека, столь неотделимо в наше время связанного в сознании этого самого молодого человека с бутылочкой этого самого пы-ыва…

Любители пенистого напитка с неудовольствием повели багровыми от жары, напитка и непонимания шеями.

— Однако ситуация давно уже перешла, как это говорится, все допустимые пределы, так сказать, и стала просто катастрофической. Оглянитесь вокруг…

Любители оглянулись, но не заметили ничего, что могло бы вызывать хоть малейшую тревогу, так как зрелище представшее их глазам давно стало обычным для улиц Солнцекамска. По теплым летним улицам нескончаемыми ручейками и реками тянулись молодые, не очень молодые, подростковые и, строго говоря, далеко еще не подростковые компании, они жизнерадостно до истеричности хохотали, прямо скажем, ржали они, как кони, выкрикивали непристойности, тискали друг друга обмякшими от допинга руками, теряли ориентацию в пространстве, пи сали и дрались тут же, не отходя от кассы. Все они, и бритые наголо, как призывники или осужденные, юноши, и девушки на ходульках сияющих люминесцентно платформ твердо (или уже нетвердо) сжимали в руках бутылки с «Клинским», «Красным быком», «Толстяком», и так далее. Картина просто фееричная с точки зрения любого производителя, поставщика или торговца спиртными напитками, а также с точки зрения тех акул мирового капитализма, что по старой памяти еще мечтают увидеть прекрасную родину этой самой молодежи на коленях, точнее, на четвереньках. Загляните в эти покрасневшие и опухшие глазки, прислушайтесь к гортанным и мало уже членораздельным звукам и заметьте непроходящую дрожь в конечностях. Чем для большинства из них закончится сегодняшний вечер? Процент смертности среди учащихся ПТУ довольно высок в такие летние вечера… Зато повысится рождаемость, а пятнадцати-четырнадцатилетняя мамаша вряд ли оценит высокую роль материнства, и еще через лет шестнадцать армия зачатых под пивом либо разнесет все к бабушке на родимых улицах, либо прямой наводкой отправится выполнять роль пушечного, гаубичного, автоматного и ракетного мяса. Возникает мысль, а не этого ли все ради, впрочем… у гостей «Толстяка»не возникает, у них, вообще, ничего не возникает, кроме раздражения: хотели провести незаметно время в компании с этим самым «Толстяком»…

— И так как говорить вам об этом бесполезно. И повторяться — нудно. И не хрена от моих слов не изменится…— тут волосатик легко вскочил на прилавок, очаровательно (с его точки зрения) оскалился и, подхватив из верхнего в пирамиде близстоящих ящиков сразу несколько бутылок изящно размахнулся ими и воскликнув прочувствовано: Летите, голуби, летите, во имя мира на земле! — запузырил (О! Каламбур!) их в уютно вечереющее небо.

Пока Светка собирала матюки в растерявшихся мозгах, Дюша уже завизжала. Но это не остановило разбушевавшегося «урода», беспечно распевая из Земфиры «Твои компашки летят с многоэтажек, как стаи ромашек!», он опустошал ящики, отбрасывая использованные. Только суровый «мушкетер»обернулся к Дюше и, поцеловав ей руку, серьезно сказал: «Не стоит, беби». Дюша перестала визжать, заулыбалась и только счастливо вздрагивала, когда взрывалась очередная партия стеклянных бомб.

Светка же, напротив, вышла из столбняка, и завинтив этакий перманент из однокоренных на основе трех корней, бросилась отбирать товар.

Сидевшие за столиками сказали: «Опочки!», но вмешиваться не стали, восприняли ситуацию, как криминальные разборки. Кое-кто, правда, из наиболее шееголовых (это те, у кого голова просто на закругление шеи похожа) попробовал дернуться, но «мушкетер»в качестве демонстрации своих возможностей легко махнул мечом и напрочь отрубил ножки у ближайшего столика. «Пацаны»сказали, что «поняли»и продолжили распитие.

Оставшись без поддержки, в полном отчаянии Светка попыталась было зубами вцепиться в обвешанную бисерными феньками смуглую руку нефора, который сейчас уже орал во все горло: «Мои друзья идут по жизни маршем, и остановка у пивных ларьков», но в этот момент ей показалось, что некоторые из бутылок выскакивают из тары сами, сами добегают до края стола и оттуда сбрасываются вниз, прерывая тем самым свое вредное для людей существование. Тут уж Светка поняла, что начался самый настоящий Кармагеддон, причем, по обычной в этом мире несправедливости, начался он именно с нее, и с ревом, сгребя в карман выручку и прихватив пару еще не уничтоженных бутылок, Светка бросилась прочь из города, в Керчево, к бабушке. Но и тут все для нее не закончилось: молчавший до сей поры негр галантно преградил ей дорогу и, произнеся не громко, но внушительно: «Не пей вина, Гертруда!», мягко изъял из ослабевших рук лекарство от стресса. После того негр разбабахал бутылки о прилавок, от чего прилавок тоже разбабахался.

В это время эпидемия самоубийств среди пивных бутылок охватила и периферию, то есть столики. Несколько вполне взрослых и уважающих себя мужиков взвизгнули, когда у них прямо из рук начало вырываться внезапно ожившее пиво. Первоначально все упорно не желали замечать стоящего за всей этой мистической вакханалией Аделаида, бегавшего по столам и с недюжинной силой отбирающего у людей предметы, подлежащие уничтожению. А когда заметили, осознали, что и пивом можно допиться до белой горячки и черных чертей. Осознание сорвало их с мест, и потом люди мирно идущие по Большевистской и по Северной, и даже по Парижской Коммуны могли с удивлением пронаблюдать, как бежали, на ходу крестясь и проклиная страшную «сказку для взрослых»десять мужчин, четыре девицы и семнадцать подростков.

Только за последним столиком осталась сидеть, облокотившись о столешницу и мечтательно утопив в ладонях подбородок Лерка.

— Обалдеть, — сказал, стряхивая с джинсов стеклянную пыль, Шез. — Какая упрямая девушка. И что самое потрясающее, она преследует вовсе не меня!

Дядюшка Луи тяжело вздохнул и покачал головой.

 

ГЛАВА 23

— Но согласись, Ася, это фашизм какой-то. Меры-то драконовские, — серьезно обратился к жене Родион, посреди рассказа о чудесных событиях в городе С.

Рэн слушал, и не верил собственным ушам — по всему получалось — наши в городе.

— Ну я, например, пью пиво, что я — скинхед? — пожал раздраженно плечами Дима.

— А я пью вино, — важно протянул Борис и расхохотался.

— Ну и Слава Богу, — так же протянула Ася.

— Мы, конечно, сами не пьем, но это наше личное дело. И если кто-то будет ходить по улицам и бороться за трезвость таким способом…

— А еще, Родненький, мы не грабим, не убиваем и не распространяем наркотики, и если кто-то будет ходить по улицам и бороться с этими людьми…

Мужчины осуждающим хором попытались обвинить единственную женщину в экстремизме. Однако, Ася, предпочитавшая в компании друзей мужа скромно помалкивать, когда закусывала удила, не считалась не с авторитетами, ни с количеством соперников в споре.

— Извините, мальчики, мне иногда кажется, что вокруг — война. А вовсе не Ордусь. Пока мы тут сидим, в этой комнате и рассуждаем о Ван Зайчике и хоббитах, у нас полное впечатление — что все в мире можно решить с помощью разума и компромиссов, но вечером мы боимся выходить на улицы. Да мы даже днем боимся выходить на улицы, не так давно прямо в автобусе мужика забили насмерть, заступился за кондуктора. Тоже ребята под пивом были. И все всё понимают, что несовершеннолетним пива нельзя и тэ пэ и тэ дэ, но думают только о том, что сегодня нужно сделать выручку…

Рэн слушал спорящих, казалось, и с живым интересом и довольно рассеянно. Если бы сейчас найти своих! Или это обман, совпадение? Первая мысль, конечно, была: они! Но потом… Ведь и дядюшка Луи и Шез — духи, здесь же речь идет о существах вполне обладающих телесной сущностью, да и описание всех троих, точнее, четверых, с лошадью, лишено конкретики, разве что реакция на этот мир так созвучна теперешнему состоянию Рэна, если только это…

— …если только это не простое хулиганство, — закончила свою речь Ася и пошла на кухню за кружками. Там она подумала и поставила на газ кастрюлю с супом.

— Описываются также такие жуткие случаи, — все с той же слегка замаскированной иронией продолжил разговор Борис. — Представьте себе: дискотэка, темнота — друг молодежи, чудная музыка с еще более чудными словами: «жорево»и, хм… еще одно слово наподобие, но не при дамах… «конечно, это здорево». Четверо девочек в туалете бьют костлявыми коленками в лицо пятую девочку, типа «девочка плачет, девочки смеются», еще одна разговаривает с унитазом на им двоим понятном языке, еще одна рыдает, «вся в слезах и губной помаде»от того, что «как ты могла, подруга моя»; в углу под лестницей целуют кого-то, как говорится, опять же в песне — «везде», хотя сомнительно, что «восемнадцать ей уже»; тут же кому-то тихо хорошо в стране непуганых глюков; около бара кому-то хорошо громко — ржут, как могут только по обкурке… Но довольно описаний, я думаю все присутствующие ярко представили себе картину, где световые эффекты в виде милицейской мигалки (вдумайтесь, друзья, как это символично), и разных там мертвящих стробов выхватывают из однородно колыхающейся массы бледные, дергающие лица, где диджей — груб…

Тем временем Ася принесла с кухни большую тарелку дымящегося супа, ложку и хлеб, водрузив все это на круглый стол, рядом с мирно гудящим агрегатом на зеленом экране которого время от времени появлялась надпись: «Поесть бы!». Рэн не нашел в себе сил отказаться. На его вопросительный взгляд хозяйка ответила, что остальные уже отобедали. Рэн отметил про себя несколько излишнюю худощавость хозяйки, да и у Родиона, не смотря на его крупное сложение и детскую припухлость щек, резко выступали скулы. С кухни слышно было, что опустевшую кастрюлю сунули под водопроводный кран. «Сколь бы ни был плох этот мир, но если люди здесь с такой легкостью делятся последним с первым встречным, крест на нем ставить рано,»— подумалось ему, и от этой мысли стало спокойнее.

— … И вот, представляете себе, — продолжал тем временем Борис. — В зале меркнет свет, пардон, то что было вместо света, и глохнет музыка, пардон, то, что было вместо музыки. Невесть откуда взявшийся прожектор высвечивает изогнувшуюся фигуру с бас-гитарой, и на зал обрушивается мощное соло, сравнимое лишь с бомбовым ударом. Зал замирает в непонятках, правда, не ждите здесь тех исполненных одухотворенности и просветления выражений на лицах, как в подобной ситуации в фильме «Тело будет предано земле, а младший мичман будет петь». Бурный музыкальный выброс заканчивается так же неожиданно, как начался, и гром сменяется проникновенным и сердцесжимающим вступлением из «Лестницы в небеса»«Зепов». На фоне этой печальной, но светлой мелодии, рождающейся в простом переборе струн в баре начинают биться бутылки спиртного. Они падают и падают, попадая на пол и в ритм музыкальной теме. Естественно они разбиваются. Некто с места звукорежиссера начинает посылать в зал ленты шелестящего серпантина, при ближайшем рассмотрении оказывавшегося магнитными лентами распущенных кассет, при дальнейшем выяснении с записями «Дискотеки Аварии», ДеЦЛа, «Руки вверх»и других деятелей. Примечание: «Тату»и «Алсу»были подраспущены, но пока оставлены, очевидно, для дальнейшего рассмотрения их судьбы. То здесь, то там раздаются тут протестующие вопли и вдруг на стропах под потолком оказываются пять-шесть энергично извивающихся фигур. Их взлет сопровождается нежным напевом «Маленькой лошадки»Найка Борзова и отслеживается белыми снопами люмининсценции… «Внимание! Вашим взорам представлены отловленные в зале распространители наркотических средств. Начинаем викторину. Внимание распространителям, в случае неправильного, заведомо ложного ответа на вопрос вы будете раскачаны и сброшены вниз. Напоминаю высоту зала — 5 метров. Есть риск вылететь в окно, прямо на проезжую часть. Так что будьте предельно правдивы. Внимание вопрос: Фамилия, имя, отчество, погоняло…». Затем были еще заданы вопросы: Употребляют ли сами они наркотики; сколько они с этого имеют, кем они считают потребителей наркотиков; почему сами избегают столь чудесного кайфа; назовите точное число ваших клиентов, отбросивших копыта за время их «работы»; сколько из них скончалось от передоза, сколько от СПИДа и гепатита, сколько покончило с собой, сколько переместилось в места не столь отдаленные; и что бы они хотели, вылететь сейчас в окно на мостовую или уколоться пущенным по кругу шприцом. Первоначально наивные вытащенные за ушко да на солнышко пытались юлить или «уходить в глухую несознанку», но после того, как пару из них слегка треснули об пол, ослабив стропы, а затем вновь вознесли, ответы пошли откровеннее. Некоторые даже развоевались и, прекрасно осознавая конец карьеры, обзывали стоящих внизу лохами, недоумками и пр., доходчиво разъясняя присутствующим, что все они трупы и дорога их на кладбище, потому что никуда они не денутся, и все равно будут колоться и ширяться. Все это казалось бы талантливо поставленным комитетом молодежи спектаклем в рамках «Рок против наркотиков», если бы у одного из подвешенных не капала вниз из разбитого носа настоящая кровь, если бы еще один из них не корчился в истерике, если бы не бились методично бутылки, в том числе в руках присутствующих и если бы пол-зала до этого не приобрело у разоблаченных торговцев их товар за вполне реальные деньги. «Ну что ж, ребята, похоже вы — слабое звено в сегодняшней игре», — завершил наконец все тот же иронично-громогласный голос и под надрывный голос Земфиры, констатирующей, что «У тебя — СПИД, а значит мы умрем!»парашютисты поневоле были отпущены и тут же исчезли из зала…

— И чем все это закончилось?

— Я не знаю.

— То есть как?

— Не знаю и все, — надулся загадочный Боря. — Очевидцы издают по этому поводу только разные малочленораздельные звуки: «О», например, или «У-у», или просто качают головами. Но в зале, уборщицами было найдено несколько брошенных и даже раздавленных пакетиков с неизвестным содержимым. Хотя не думаю, чтобы это стало тенденцией.

— Секта самоубийц какая-то, — зябко передернула плечами Ася. — Если, конечно, не борьба за сферы влияния между нашими и березниковскими или пермскими, вообще, группировками… В любом случае этим артистам не позавидуешь. Ухлопают запросто, если уже не ухлопали…

— А мне это больше напоминает… угадайте, что? — занялся своим любимым — загадыванием загадок, Борис.

— Похождения Коровьева и Бегемота, — хором угадали остальные, кроме, правда Рэна О' Ди Мэя. Тот весь внутренне заметался от тревоги, но просто не представлял, что теперь делать: как искать этих, возможно, своих, а возможно, не своих, но все равно хороших, и таких близких по духу ребят в городе, в котором так трудно разбираться, и к тому же все стражи ищут тебя, и дружки тех, с кем пришлось сразиться ночью за речкой, тоже ищут. Наконец он решился:

— Помогите мне найти их! Прошу вас!

Тут все замолчали, а Ася горестно всплеснула руками, так она и знала: добром добро никогда не кончается, сердце у нее заныло от тревоги и тоски, и захотелось ей вскочить и передушить здесь сразу всех их, этих мужиков, чтобы потом не страдать.

— Скажите мне, дядя, как красных найти, я буду сражаться за правое дело, — сымпровизировал Родион. — Тебе мало, что ли, показалось этой стычки? Слышишь, что Ася сказала: самоубийство это. Ты, прости за пошлость, о родителях подумай, — на лице молодого человека ясно прочитывалось, как нежелание учить кого-либо жизни борется с тревогой за такого решительного нового знакомого.

 

ГЛАВА 24

Идет бычок, качается…Или нет?.. Идет качок, бычается… Да нет… Все-таки бычок. Вздыхает на ходу…

Лерка поднималась по лестнице общежития. Сегодня ей было труднее, чем всегда справиться с этой, казалось бы, привычной и несложной задачей. Но в том-то и дело, что шла Лерка на четвереньках. Потому. Что пьяная была. Точнее, буда… Или как там? Пьяная есть? В общем, Лерка пьяная и по лестнице ей подниматься трудно. Трудно справиться со всеми четырьмя конечностями потому что.

Предположим, одну конечность (вопрос: которую? Правую? Левую? Переднюю? Заднюю? Пятую?) ставим на верхнюю ступеньку, тогда на нижней остается еще… Сколько там остается? Где остается?

Упругая грудка качается в топике, норовя выпасть и остаться на лестнице, как остались уже на нижней ступеньке люминесцентные босоножки на платформе. Общежитские неухоженные дети грязно смеются, подглядывая в обтянутый узкой и слишком короткой юбчонкой тыл. Ну вот, обломала наманикюренный ноготок — больно.

Зато не так больно где-то внутри. Мысли всякие, от которых было больно, все спутались в голове — перепутались, заблудились и сгинули. И вот она ни о чем не думает, идет бычок, качается.

Несет откуда-то мочой, блевотиной и хлоркой, маленькие Леркины ладошки шлепают по грязи, нанесенной за день десятками ног. Вот остановился рядом кто-то из соседок, и Лерка рассказывает, делится своей прекрасной трагедией: Игорек разбился на машине, и у нее с горя случился выкидыш, ну, конечно, когда он умирал у нее на руках и говорил о вечной своей любви, у нее от горя случился выкидыш. Соседка сочувственно кивает, ни капли не веря, помогает было Лерке доползти до следующего этажа, но тут у нее начинает на плите выкипать белье, и Лерка вновь одна штурмует ступеньки.

«Бедный мой! Бедный мой и единственный возлюбленный!»— хнычет Лерка, но жалеть-то есть причина лишь себя. Прошла уже неделя с того утра, когда возле входа в общагу остановилась представительная, хотя изрядно запыленная «волга», из недр ее появились трое солидных и мрачных мужчин, оказавшихся отцом, дядей и старшим братом Игорька. Мужики, справившись на вахте, без затруднения нашли Лерку и были с ней очень уважительны и ласковы. Они сдержанно порадовались внуку (Лерка вот уже пять недель была беременна), устало посетовали на непутевость младшего родственника (все трое — люди солидные: двое ментов, причем шишки какие-то, а третий — военный), в семье, как говорится, не без урода, узнали где отыскать блудного сына, ушедшего из дома, как оказалось полгода назад, и вскоре привезли его к ней, найдя где-то на рынке. «Ой, папа!»— удивился младший сын, будучи окружен, и взят под локотки, — «А я только сегодня хотел вам позвонить!». Папа прорычал что-то сквозь зубы, про «всесоюзный розыск»и «мать при смерти», купил пельмени, и вечер закончился мирно в обсуждении дальнейших планов на жизнь. Ночью Лерка и Лика не спали: караулили «волгу», чтобы никто не украл ее. А утром, пообещав через пару дней забрать ее к себе, ведь ребенку нужен отец и, вообще, нормальные условия для жизни, а здесь оставаться опасно — мало ли какие должки захотят предъявить Лерке Игоревы солнцекамские дружки, отец, брат и дядя увезли Игорька в Краснодар. Лерка неделю собирала вещи, но потом поняла, что неспроста не оставили ей ни адреса, ни телефона, и пошла на аборт. А теперь вот, напившись с подругами, которым вдохновенно наврала про автокатастрофу, поднимается она по лестнице на четвереньках и наступает грязными ладошками и коленками в ободранной лайкре на лужицы, оставленные собственными слезами, стекающими вместе с тушью по носу.

— Poor baby… — произнес кто-то над Леркиной головой и две большие руки с лианами натруженных сухожилий подняли ее высоко над ступеньками, Лерка попыталась сфокусировать взгляд и поняла, что допилась до негров. Точнее, до одного единственного негра.

 

ГЛАВА 25

— Зачем же дело стало, господин террорист? — сурово сдвинула брови Ася. — Солнцекамск — город маленький — за день обежать можно…

Рэн вскинул ультрамариновые глаза, полные безысходной тоски и мольбы, Ася потупилась: если бы не раскосость и цвет, глаза мальчишки очень были бы похожи на глаза ее мужа, какими они бывали в самые горькие минуты

Но, довольно, — решился Рэн, его и так похоже опять принимают за ненормального. Как все-таки не гибко сознание у людей из этого мира, у себя в Шансонтильи они довольно легко смирились с иномирностью Беаты.

— Я понимаю. Вы подозреваете, что я не вполне в своем уме. Что же, сейчас я скажу вам кое-что, что вызовет у вас еще большие подозрения. А если вы не откажете мне в душевном здоровье, то объявите проходимцем. Однако, что-то выдает мне в вас людей благородного душевного склада, а возможно и происхождения… — тут Рэн покосился на висевший на стене рядом с портретом какой-то юной леди, сочувственно глядящей на Рэна, полутораручник, — …Меч у вас, правда, какой-то странный… ну, ладно… По крайней мере, я не думаю, что, вздумай после своего рассказа или сейчас я уйти — вы станете меня удерживать силой, и вообще предпримите какие-то вредящие мне действия. Кстати, благодарю вас, господа, за помощь и за еду, простите, что так сдержанно… Волнуюсь, признаться…

«Что говорит! И говорит, как пишет,»— с веселой улыбкой переглянулись хозяева.

— … Мое имя — Рэндэлл О' Ди Мэй, эсквайер . Я не из этого мира, как и, подозреваю и надеюсь, те загадочные личности, что устраивают все эти анти-пиво-наркотические погромы. Очень уж по описанию напоминают они мне моих друзей: сэра Сандонато Сан-Эйро и его Друпикуса, и Шеза, и дядюшку Луи… Правда, те — духи, и я ничего не понимаю… Как я попал сюда — понятия не имею. Что я делаю здесь? Ищу свою невесту. Ну, по крайней мере, — тут паренек заметно смутился, — по крайней мере, я надеюсь, она не откажется стать моей невестой… Ее зовут Беатриче Гарвей, точнее здесь ее звали Катя. Катя Первакова. Она здесь неподалеку в интернате жила. Сирота. Так случилось, что она с помощью Белого Рыцаря Энтра попала в наш мир. Мы все подружились. У нас даже своя рок-группа была… есть…Есть. А потом она пропала. Вернулась сюда. Скорее всего… И вот я ищу ее.

— Оупс! — хлопнула себя по обтянутым джинсами коленкам Ася, — ха-ха! Господа писатели-фантасты! Вот тут-то мы и похохочем! Ну как вам такая байда?!!

Мужчины замерли в комически-глубокомысленных позах.

— Мню, — произнес наконец задумчиво Борис, томно поглядывая из-под полуопущенных ресниц. — Допустим.

— Ага, — подняла черные брови Ася (она была тоненькой, крашенной в платиновую блондинку, с татарскими скулами и выглядела очень юной, хотя скоро ей должно было стукнуть все тридцать). — Боречка, а еще что-нибудь умное? Ты же единственный математик, а значит — единственный здравомыслящий человек в компании биолога, незаконченного филолога и совсем уж законченной художницы. (Не люблю это слово!)

— Я говорю: допустим. И посмотрим, что дальше молодой человек скажет и чего он хочет.

Рэн взлохматил свою стриженную шевелюру:

— Самая большая проблема даже не в том, что я неважно ориентируюсь в вашем мире. Слава богу, немного приспособился. Проблема в том, что я уже успел здесь вляпаться! И если я появлюсь тут на улице… О, Боже! Сейчас вы меня еще и за преступника примите! Послушайте! Их было около десяти, пьяных, вооруженных битыми бутылками, и если бы я не оборонялся… Но, клянусь! Я не убил никого из этих ваших ублюдков! — в отчаянии выругался он.

— А ну-ка, скажи еще что-нибудь по-своему? — заинтересовался (если можно так сказать о человеке, и так заинтересованном до предела) Родион, а Дмитрий неожиданно выхватил из кармана складень-кнопочник. В мгновение ока Рэн оказался у стены, сорвал с подвески меч. Прыжок, и не заточенное рыжевато-черное лезвие качается возле горла Димы. Аська взвизгнула и схватила табуретку. Дима усмехнулся и бросил ножик на пол. Рэн подхватил его и отступил, не понимающе хмурясь.

— Альта суэна кельт… — пробормотал он.

— Расслабьтесь, Рэндэлл. Похоже Димастый произвел не вполне удачную попытку проверки. Кстати, что там вы сказали? — протянул к Рэну руку Родион.

— Какой странный меч… — растерянно ответил Рэн. — Я сказал: «Какой странный меч». Но я не хотел обидеть его хозяина, честное слово! Просто он и не сбалансирован совсем и размер рукояти: не двуручная и не полутораручная толком, и длина рукояти к длине лезвия, и даже не похоже, чтобы его когда-то затачивали…

— Я не обижена, сэр Рэнделл, это не оружие. Модель, — мягко сказала Ася и потянула меч из рук паренька, тот покорно отдал.

— Я еще не рыцарь, госпожа. Только оруженосец. Вы поверили мне, да? — паренек дернулся было, как Ася угадала, встать перед ней на колени. Ася смутилась и поспешила удержать паренька. На душе у нее было муторно: конечно, она просто не могла поверить в такое, но как ей было стыдно из-за этого и как жалко мальчишку.

— Мне очень-очень трудно. Со мной такого никогда не было, Рэн…

От того, что она назвала его этим, коротким именем, как звали его друзья, Рэну стало снова так же тепло, как когда его накормили супом. И ему тоже искренне стало жаль таких недоверчивых людей. Неужели в их жизни так мало чудес и так много разочарований?

— …Мне можно продолжать? — с надеждой произнес Рэн.

Борис важно кивнул. Кивнули и остальные.

— То, что мне удалось узнать, так это то, что Беата была здесь, но ни в приют, ни в свой интернат на попала, и в милиции про нее ничего не известно, и… в морге никого похожего не было. А то, что она все-таки была тут, мне один мальчишка-попрошайка на рынке сказал. Беата ведь такая… она ни на кого похожа, даже в вашем мире. Сколько я ходил тут, я таких, как она не встречал больше, этот мальчишка не мог перепутать. К тому же, он видел ее с Хлебушком, это один ее приятель, они вместе около «Мифа»машины мыли…

— Постой, это что? Про нашего Хлебушка речь, что ли? — удивленно обернулся к жене Родион. — Как тесен мир.

— «Как тесны миры,»— хотел ты сказать? — хихикнул Боря.

— Давненько я его не видел, хотел я сказать, — уточнил Родион. — А что это у нас Скирюк Дмитрий Чеивич ничего не говорит, а только чиркает в тетрадочку?

— Пытаюсь произвести лингвистический анализ речи нашего юного друга на предмет ее подлинности.

— Можно еще позвонить маме одной из моих учениц, она невропатолог, может, подтвердит его вменяемость, — кисло подхватила Ася.

— Ухм, — иронически заметил Борис.

Все смолкли. Ася вышла на минуту на кухню и, вернувшись с яблоком, сунула его Рэну, мол, жуй, и не слушай взрослых.

Тут Родион просветлел лицом и хлопнул по колену кулаком:

— А кто сказал, что мы должны ему верить? Чтобы помочь ему найти этих реально существующих … — поклон в сторону Бориса, — мифических личностей, нам совсем не обязательно во все это верить. Найдем, сведем и будем действовать по обстоятельствам.

В дверь позвонили.

Через некоторое время в комнату вошла маленькая черноглазая женщина, уже знакомая читателю по предыдущим главам, тем, кто ее еще не узнал облегчить узнавание могут девочка лет пяти и мальчик года полутора. Женщина, которую впрочем, легче называть девушка или даже девочка церемонно поздоровалась с присутствующими и обратилась к тем лицам в комнате, которые были ей давно знакомы:

— Она-таки нашла себе негра.

Глава 26.

Паша Федоскин тяжело вздохнул и решительно приступил к расправе с умом, честью и совестью старым проверенным способом. «Вот так я тебя!»— Пашка сурово сдвинул брови и безжалостно выплеснул в рот стакан водки. Пищепровод милиционера вспыхнул очистительным пламенем, из глаз божьей росой брызнули слезы. Пашка вытер голубым рукавом формы глаза и нос и твердой рукой вновь наклонил бутылку над граненой емкостью. «Мало тебе не покажется!»— гневно прошептал он сам себе, походя отметив, что кажется стало ему на душе немного легче. «Верной дорогой идете, товарищи,»— хмыкнул он с удовлетворением, однако тут же застыдился, нахмурился и продолжил «самобичевание».

«Романтики ему, вишь, захотелось! Приключений! Детективов! … Обошла принцесса тридевять земель и нашла этот ключик. Вставила она его в скважинку и у нее отвалилась попа. Так выпьем же за то, чтобы не искать приключений на свою попу! Брюс Уиллис! Шварценеггер! Сильвестр Сталлоне! Где они были, когда в Америке небоскребы взорвались! Прошли времена иллюзий! Доброе утро, последний герой! Нынешние герои трахаются перед видеокамерами и склочничают, как подъездные бабки!..»

Сакраментальный монолог лишь отчасти отвлекал от стыда за собственную персону. Впрочем, это был даже не просто стыд, а скорее страх. Вообще страхов было два.

Первый охватил Пашку, когда сидел он с полевым биноклем на верхушке елки в непосредственной близости от бетонного забора, окружившего бывший пионерский лагерь имени бесстрашной пионерки-героини Лизы Чайкиной.

Кстати, о пионерах-героях. Как-то быстренько всю память о десятках мальчишек и девчонок, отдавших жизни за неважно какую советскую, но Родину, за то, чтобы нынешние их ровесники жили в мире, за преданность идеалам (которые сами взрослые им и подсунули), свернули и засунули подальше, известно куда. Мало того, выбрав из рядов расстрелянных, замученных, распятых, с выжжеными алыми звездами на хрупких ребрах детей, зарезанного собственным отцом Павлика Морозова, вытащили его из могилы и соорудили пугало. Теперь у нас одни великомученики — царевич Дмитрий да расстрелянная царская семья, а Лизонька Чайкина, маленькая девочка со стопкой листовок, за каждую из которых расстрел, в корзинке, тихонько идущая по земле меж огромных и страшных людей с автоматами — она теперь не героиня. А сколько ей там было: девять? Двенадцать? Четырнадцать? По крайней мере не двадцать, как Пашке сейчас.

А Пашке страшно, так страшно, что жизнь его, как положено, вся проносится в памяти, и еловая ветка под ним дрожит. Смотрит Пашка, как маршируют по заасфальтированному плацу маленькие фигурки в одинаковой черной униформе, как постукивает по коже высокого ботинка резиновой дубиной охранник-браток, видит иномарки у железных ворот и колючую проволоку над забором. Вот тебе бабушка, за что боролись… Вот он, результат проведенного участковым милиционером Павлом Анискиным, то есть Федоскиным, конечно, частного расследования. Лазанья в компьютере, задушевных разговоров в отделе, в гороно, в интернатах и в разных других местах. Причем, расследования не такого уж и длительного: хватило полутора дней, чтобы найти эту елку, посмотреть с ее верхушки в бинокль и затосковать.

Это первый страх. За шкуру. Собственную.

А второй…

А второй страх: оставить все как есть и жить. С непонятно какой совестью. С непонятно каким смыслом. Зная, что если этот мир рассыплется в какой-то момент башней из кубиков, то тебе не утешить себя в последний момент, мол, сделал все, что мог. Когда кто-то из этих будущих идеальных солдат всадит ему, Пашке, в живот порцию свинца, он сам будет виноват: не остановил в свое время, не вмешался, даже не попробовал что-то сделать.

Да… так вообще получается три страха. Еще, получается, страх за … хи-хи-хи… будущее. Ведь это же страшно: некий преступный элемент сколачивает свою империю, а на службу ей ставит этаких полузомбированных оловянных солдатиков, набрав их из бездонного источника детского сиротства и обездоленности. Кто их хватится, этих бомжиков, бегунков, детей вечно пьяных родителей? А и хватится: дети по виду накормлены и одеты, возможно, даже довольны — кому надо вмешиваться? А вмешаешься…см. Первый страх.

Вот таким возвышенным стилем рассуждал за бутылочкой (уже второй) милиционер Паша Федоскин, клеймил себя, судьбу и страну, и единственное, что благословлял, так эту самую бутылку, обещающую ему забвение. А утро, как говорится, вечера мудренее. Авось да небось… Пашка хлебнул еще. Из презрения к себе молодой человек не закусывал.

Однако забыться не удалось: зазвонил телефон. Федоскин покосился на тарахтящий аппарат брюсуиллисовским прищуром. Как и полагалось по сценарию любого боевика — сигнал не смолкал. Паша поднял трубку, втайне надеясь, что беспокоят его девки или кто-нибудь из прочувствовавших халявную выпивку приятелей, но отчего-то понимая тщетность своих надежд. «Да. Именно тщетность,»— заметил он себе обреченно: голос в трубке принадлежал его пионервожатой, бывшей пионервожатой, конечно, Асе Лученко.

— Паша. Это тебя Ася Лученко беспокоит. Ты ведь у нас, насколько я помню, мент поганый? Отлично. Помнишь, лет десять назад я писала приключенческий роман, и ты здорово обиделся тогда, что прототипом главного персонажа оказался не ты, романтически настроенный семиклассник. Так вот у тебя появился шанс попасть в историю. Не пугайся, особенно напрягаться не придется, это во-первых. Во-вторых, не пугайся, это не будет комикс, как в прошлый раз, и твои ППС-ники над тобой угорать не будут…

— Ладно… — водка сделала свое черное дело: Пашка покорился судьбе. Правда, он думал, что судьба потребует от него длительного тусклого существования, омраченного бесконечными муками совести, но судьба захотела от Федоскина, чтоб жил он быстро, и умер молодым и героическим. Но в данный момент Паше было уже все равно, что хлеб, как говорится, что… — Ладно, дай трубку Сереге. Да знаю я, что мужа твоего Родион зовут. Я имею в виду того парня, который, наверняка там у тебя сидит. У вас он представился как Рэн О' Ди Мэй? Знаешь, Асенька, по-моему, его настоящее имя — Очень Большие Неприятности… — тут Пашка подумал, что напрасно бабули с его участка говорят, что никогда Федоскин не будет настоящим ментом: бухает он как самый настоящий мент — почти не пьянея, вон какие фразы вогова…выграва…выгравываривает. Или это он протрезвел? Рэн О' Ди Мэй! Нет, парень, имя твое — Большая Пребольшая За… все, короче, там будем.

 

ГЛАВА 27

— Ратьку надо увезти к кому-нибудь… — Ася забилась в уголок дивана, бессильно сложив на коленях руки, нижняя ее губа чуть отвисла от обиды на жизнь. — …Хорошо хоть мама с папой в санаторий уехали. Как бы я все это им объясняла — не представляю, — все с той же кислой физиономией единственная в компании женщина прошествовала в соседнюю комнату, а оттуда в ванну с кучкой чего-то неопределенного, отдаленно знакомого в руках. Родион, до того задумчиво подпиравший косяк, скользнул вслед за женой, и вскоре сквозь шум воды до сидевших в комнате донеслись приглушенные звуки скандала.

— Ася разбушевалась, — пробормотал под нос Борис и зашарил по книжным полкам, жаждущим укрытия и покоя взглядом.

— Вот почему я до сих пор и не женился, — осклабился было довольный собой Дима, но тут в ванной раздались женские рыдания, и он смущенно засвистел.

— Просто Асе страшно, — глубокомысленно заметил Боря.

— А нам никому, можно подумать, не страшно! — презрительно фыркнул распластавшийся в кресле Пашка. Отглаженными стрелками на его брюках можно было порезаться, белоснежность рубашки особенно оттеняла краснорожесть, несколько маленьких кусочков пластыря на подбородке выдавало неверность брившей его руки, а уж смешанный аромат двух бутыльков одеколона и алкогольного перегара… Однако в трезвомыслии ему трудно было отказать.

— Прикиньте, Аська стирает черные колготки, — выглянул из ванны Родион.

— А если денег на новые нету, а маскироваться-то вам как-то надо будет! — зазвенел ему в спину голос жены. — Ничего потерпите, зато потом хоть шанс будет в этом городе жить остаться! Я сказала: без чулок на башке никого не туда не пущу! — Тут на пороге появилась и сама Ася: — А ты, Паша, думай, думай насчет оружия! Не надо мне лапшу весить, насчет трудностей и дороговизны. Это по столицам уже все деньги решают. А у нас ничего, и по знакомству можно пару автоматов и десяток гранат найти. Думай. Телефон под рукой.

Пашка покраснел еще больше и послушно подобрался. Если первые минуты, как вошел, он еще пытался изображать из себя независимого ковбоя, то сейчас он окончательно подпал под влияние с детства знакомых учительских интонаций своей вожатой. К тому же, Рэн, как все влюбленные, остро чувствующий особые флюиды в отношениях мужчин к женщинам, подумал, что белая рубашка и тщательно уложенные вихры участкового неспроста.

Кроме того, Рэн подумал, что Федоскин прав: все тут боятся. Боятся гораздо больше, чем он. «Они говорят: им нельзя рисковать, потому что у них есть дом. В доме горит свет». И, наверное, даже это нормально и естественно в их мире, где он не увидел ни одного мужчины с оружием или в доспехах. Где даже стражи не имеют полного права этим оружием пользоваться. У него дома все иначе: то бароны поссорятся, то еще какая напасть приключится, и для любого мужчины привычно носить кинжал и меч, и быть готовым к войне, а для любой женщины естественно провожать мужа, и ждать, и радоваться тем дням, что они провели вместе. И, тем не менее, без желания и азарта, без иллюзий и со злостью, они не отказывают ему.

— А хороши бы мы были, если бы отказались в этом участвовать, а Жуга? Рыжий Лис? — с не особенно веселым смехом хлопнул Родион по спине Димку.

— Я не с себя Травника пишу, я это уже столько раз говорил! С тем же успехом я могу тебе пожелать идти пострелять из швабры — самое время, — чуть излишне нервничая, возмутился тот.

— Ты Костику Акунщикову в Пермь, Белому Рыцарю Энтра звякни, пусть с игровиками своими сюда собаками. За базары отвечать надо! — язвительно добавила Аська.

— Белый Рыцарь Энтра? Сам? — даже привстал Рэн. Но тут в дверь позвонили: судя по всему, это вернулась должная привести своего нового знакомого негра Лика.

…Опустим объятия и скупые мужские слезы. Заметим лишь, что одного вида тролля оказалось достаточно, чтобы повергнуть всех солнцекамцев, присутствовавших в квартире номер шестьдесят четыре в культурный шок: нет, они, конечно, верили, они, конечно, допускали… Но расхаживающее по столу не крупных размеров доказательство существования параллельных миров или, по крайней мере, мифологических существ, привело писателей-фантастов в благоговейный восторг, просто в эйфорию. По крайней мере, Ася расслабилась и только поинтересовалась, нет ли среди гостей каких-нибудь магов или волшебников, или еще, может, у них в загашнике припрятана парочка ручных огнедышащих драконов.

Зато напрягся Пашка. Некоторое время он ерзал в кресле, затем испарился. Хозяин квартиры застал его в ванной, где тот без успеха пытался вызвать рвоту, засовывая в рот три пальца. (Засовывать глубоко Пашке было неприятно, а не глубоко — не было результата).

— Чтож это я пил-то такое?! — растерянно прохныкал доблестный сотрудник УВД. — Представляешь, мне чертик мерещится, самый настоящий! Скорую только не вызывайте! Лучше, Родион, тачку!

— А я и не Родион! — подлил масла в огонь ехидный хозяин квартиры, угрожающе протянув басом. — Я — Гарри Поттер! Отдай свое сердце! — и выбросил вперед растопыренную пятерню, как в детских страшилках. Пашка отпрыгнул назад и провалился в ванну.

В общем, атмосфера разрядилась.

 

ГЛАВА 29

— Насколько я понял, прошу присутствующих мужчин простить меня и не принимать мои слова за оскорбление, среди нас только трое владеющих хоть каким-нибудь оружием, да и то в обстоятельствах вашего мира, лишь пистолет господина Федоскина можно всерьез засчитывать, — начал военный совет сэр Сандонато.

— Ну, допустим, стрелять-то и мы умеем. Да и в рукопашной кое-чего стоим, — хмуро возмутился Дмитрий.

— Только есть у меня определенные сомнения на счет хорошей постановки торговли оружием в нашем патриархальном Солнцекамске, — покачал головой Родион

Пашка из своего угла энергично прожестикулировал, мол, «ты слишком плохо (или хорошо) думаешь о родной провинции».

— Только даже это ничего не решает. Среди вас все равно нет ни Шварца, ни Сталлоне, ни Джеки Чена. И даже я не Вупи Голдберг. А против этой кодлы и роты хорошо скоординированных омоновцев может маловато оказаться, — подала голос с кухни раскрасневшаяся от волнения Ася. Обилие внушительного вида мужчин, в том числе настоящего рыцаря и настоящего оруженосца как-то незаметно подавило в ней обычные командирские замашки. Впрочем, саму Асю это только радовало, больше того, ощущение того, что все в сильных мужских руках было приятно до щекотания за ушами. И все-таки: Платон мой друг, но истина дороже.

— К тому я и веду, — кивнул Санди. — Необходима помощь.

— Я Артему в Березники могу позвонить. К Рябову в секцию айкидо зайду… Впрочем… — Родион, начавший было с оптимизмом, замолчал, задумавшись о чем-то явно неприятном.

— Короче, братки, мир наш — та еще дыра, — ухмыльнулся Шез. — Гордиться нечем. Особенно Раша, великая и могучая. Здесь каждый ребенок знает, что кричать «Помогите!»бесполезно, «Пожар!»иногда помогает, но и то: чаще обыватель понюхает воздух — рядом со мной не горит — и продолжает сидеть в своей шлакоблочной ячейке. Рэн, что это ты там шепчешь?

— Похоже, молится за наш бедный мир, — обнажил в улыбке белые зубы дядюшка Луи.

Все замолчали. А Ася тихонько прошла к магнитофону и нажала «плей». Нежно и беспечально запел Михей о любви, солнце, снах и мечтах. Потом она присела на корточки перед загрустившим оруженосцем и тихонько улыбнулась ему. И песня и улыбка говорили об одном: даже если все так и паршиво, это не значит, что нет хорошего.

— Знаешь, если есть господин Аделаид, значит есть и Бог. А есть Бог — о чем грустить?

— В конце концов, мы что тут случайно такой интернациональной бригадой собрались? — высказал пришедшую сразу во все головы утешительную мысль Шез. — Нет помощи здесь, попросим там. Не знаю, правда насколько это реально…

— В принципе…— пробормотал Санди. — Есть у меня одна мыслишка. Надо только переместиться куда-нибудь, где побольше места и есть что нарушить.

— Нарушить? — проявил служебную бдительность Пашка. — Ты что хочешь наши внутренние органы, в смысле милицию нашу привлечь?

— Не-а. Нашу.

— Ну давай!

— Рука не поднимается! — беспомощно улыбнулся Рэн.

— Да… Так и у меня не поднимется, на вас глядючи, — рассмеялся Родион.

— Ну вы даете! Дистиллированная молодежь! Давайте я! Я начал жизнь в трущобах городских… — сплюнул Пашка.

— Нет. Надо или мне или ему, — развел руками Санди, — Ради Беатриче, Рэн? Ну давай!

— Ради Беаты? Ну давай! Что писать-то?

Наши друзья стояли в тени памятника архитектуры 17 века: Солнцекамской наклонной колокольни. Ася в коротком сарафане, цветущем подсолнухами ожесточенно шлепала по ужаленной крапивой загорелой ноге. Дмитрий препарировал сиреневый цветок репейника. Борис увлеченно очищал обелившиеся о стену колокольни черные брюки. Шез и дядюшка Луи щурились, подставив лица вечернему солнцу, как когда-то два простых русских парня БГ и Витя Цой (если верить Славе Бутусову). А Санди с Рэном собирались с моральными силами для совершения акта вандализма.

— Что тут думать? Классику пишите: Ося и Киса были здесь. В том смысле, что граф Сандонато Сан Эйро… — хихикая в кулак, подал дельный совет Родион.

— Лозунг забацайте: Чуваки всех параллельных миров объединяйтесь! Или там: Руки Филиппа прочь от дяди Юры, — ввернул Шез. — Пусть всегда будет водка, колбаса и селедка.

— Да, господи! Рэн О' Ди Мэй плюс Беатриче Гарвей равно любовь и дружба. А что? Это вам не Таня плюс Маня. Это так романтычно!

Рэн вздохнул и, последовав совету Паши, принялся царапать обломком кирпича синеватую штукатурку.

— А мне что? Лозунг? — сокрушенно вздохнул Санди.

— Валяй лозунг, если умудрился ни в кого до сих пор не влюбиться. Или может у тебя, как у Джеймса Бонда на каждый подвиг новая пассия? — нежно съязвил Шез.

Санди неопределенно пожал плечами, потом ухмыльнулся озарившей его догадке и начал выкорябывать на стене пацифик.

Представители местной реальности нервничали, ледок их скептицизма был надломлен, но до ледохода было далековато.

— ОЙ, НУ Я ВАС ПОЗДРАВЛЯЮ! Я ПОТЕЮ ОТ СТЫДА ЗА НАШУ ДРЕВНЮЮ ЦИВИЛИЗАЦИЮ!

Компания дружно вскинула к бирюзовому вечернему небу разноцветные головы: лед скептицизма не то что тронулся, он обрушился лавиной, снося крыши: обвивая чешуйчатую башню колокольни золотыми с изумрудным отливом кольцами, с выражением ласкового нахальства, присущего представителям правоохранительных органов (представь капитана Ларина из сериала «Менты») на фантастической морде, смотрел на них самый натуральный дракон. Дружно приоткрывшиеся рты выдохнули: «Уау…». Ася завороженно села в крапиву, Родион протянул было заботливо к ней руку, но увидел в любимых глазах знакомое выражение бесконечного восторга перед прекрасным и чудесным, и понял, что вряд ли кусачая трава, как и сохранность юбки, волнует художницу. Бывали случаи, когда его жена присаживалась тем же макаром и на грязную обочину и посреди оживленной улицы. Родион улыбнулся и тоже, прищурившись, залюбовался феерическим зрелищем.

Мало того, что сам факт присутствия дракона в небе над небольшим районным центром, среди зеленых маковок соборов московского архитектурного стиля, неподалеку от опустевшего рынка и автостанции сам по себе потрясал. Но даже если бы драконы в Солнцекамске редкостью не являлись, зрелище ультрамариновых, сияющих в подсветке садящегося солнца исполинских крыльев, кажущейся шедевром волшебных ювелиров, полыхающей золотом чешуи, алой шелковой гривы, танцующей на ветру как пламя способно было любого ввести в состояние экстаза.

— Предъявим документики и проездные билеты! Перевесим багаж, или вы будете утверждать, что в ваших полосатых сумках-бронтозаврах синтепон? — если бы не молниеносность появления доисторического чудища, можно было бы предположить, что он успел побывать на одном из железнодорожных вокзалов с целью обмена опытом обдирания челноков. — Нет, ну е-е-елки-палки, ну вы что, молодежь?! Державу позорите, да плюс ко всему правила междумирного обращения нарушаете! И не пытайтесь прикрыть тылом правонарушение! Да-да, это я к Вам обращаюсь, представительный юноша в черной футболке с амулетом в виде собачки неотчетливой породы!

Борис неопределенно пошевелил бровями, пробормотав под нос, что вовсе это и не амулет, а просто значок, хотя, правда, что он с ним никогда не расстается, что же касается собачки, то он, Борис, и вовсе не уверен, что это собачка, а не овечка или кошка или еще кто-нибудь.

— Вы имеете право бормотать себе под нос все, что Вам вздумается, и даже сразу по трем причинам: во-первых, граждане Вашего мира за редким исключением не подпадают под мою юрисдикцию…

— Ага, обо..ись ты хоть блинами, только не на моем участке, — прохихикал в кулачок Шез.

— А Вы вот, кстати, несанкционированный экс-дух, как раз входите, так что нечего тут разговорчики в строю. Продолжаю причины, если вам интересно. Вторая: хотя вы, уважаемый Борис Владимирович Ровенталь, тысяча девятьсот семьдесят третьего года рождения, прописанный по адресу Набережная, 18, квартира 15 вместе с родителями-пенсионерами, но в действительности прописавшийся по адресу Землячки, 161 в конторе под названием «Росинспекторат», о деятельности которой распространяться не любите, чем, кстати, вызываете нездоровое фонтанирование фантазии в головах своих неумеренно романтичных друзей, типа там ФСБ, ФБР, ООН, Комитет Контроля за Неопознанными и Летающими объектами… Так вот хотя Вы и увлекаетесь всякой там эзотерикой, оккультикой, паранормальникой и пр., но никакой магической силой не обладаете, поэтому Ваши «шу-шу-шу»под нос опасности не представляют.

— Мню, а в-третьих? — бесстрашно полюбопытствовал ретивый служащий загадочной конторы, чье лицо, не смотря на значительность расстояния слегка опаляло жаром дыхания ало-золотой пасти.

— О! Ну не будем формалистами! Потому что… потому что… Ну допустим, потому что гладиолус! — дракон фыркнул, чуть было не опалив брови собеседнику. — И довольно лирики. Мои зубы вам, братушки, не заговорить и хором. И не надо, Саша, о наших встречах, в приморском парке на берегу. Я при исполнении, а вам, телепузики, как говорится, пора. И никаких мне: «Нет-нет-нет!»…

Друзья, связывавшие с явлением дракона свои далеко идущие планы, несколько растерялись от напора небесного стража, но по счастью вперед выступил участковый. Паша Федоскин постарался придать себе вид по возможности, как можно более внушительный, к сожалению, это ему удавалось с некоторым перехлестом, так что его бывшую пионервожатую так и подмывало ткнуть раздувшегося милиционера в бочок булавкой, для выпускания лишнего воздуха.

 

ГЛАВА 30

Забудь запахи травы, металла, костра, реки, и чем там еще пахнут прекрасные сказки. Реальность воняет щами из квашенной в бетонных резервуарах магазинской капусты, компотом из гнилых сухофруктов и хлоркой в туалете. Ни каким супер-пупер освежителям воздуха не победить великого аромата общественного детского учреждения, так чудесно родственного запахам тюрем и зон. Да, великий и ужасный неведомый шеф, вы чудовищно просчитались с запахом. Он бессмертен, как чай, приготовляемый в алюминиевых трехведерных кастрюлях — потрясающий приторный напиток, не так давно с боями покинувший поезда дальнего следования, но оставивший за собой школы, больницы, детсады и эти самые не столь на Урале отдаленные места.

Ваш Питомник идеальных солдат, так мило Вами обустроенный, наевродизайнерный, опрысканный из баллончиков с надписями «Персик»и «Морской бриз»потихоньку растаскивается вашими вышколенными «сотрудниками». «Папа»! У Вас «крысятничают»! А Вы как думали?! Тащат, как из простого бюджетного учреждения. А что делать? У народа, обкраденного государством, в крови — тащить. А тащить у сирот сам Бог…

Кочуют за железный занавес, примотанные скотчем к ляжкам между ног флаконы с импортными сансредствами, и на их месте воцаряется хлорка, спешат в необъятных бюстгальтерах на свободу сосиски и яблоки, и вот уже он, запах кислой капусты и каши, который раз появившись, не выветрится. Приедь сюда, наш великий и ужасный, чем-то родным повеет на тебя в этих стенах, может, ты даже отловишь на тщательно выбритой щеке непрошеную слезу… вспомнил? Да, это, она , мать твоя родная, зона дорогая…

Неужели все было только сном? Все так резко и неожиданно кончилось, оборвалось… Рэн… А этот запах, он говорит: покопайся-ка в снулых мозгах, девочка, и ты вспомнишь полиэтиленовый пакет и штуку клея «Момент». Просто прекрасный глюк. А реальность — вот она: какой-то придурок, в расчетливости ему, правда, старому пердуну, не откажешь, выдумал создать свою армию, послушную до самозабвения, умелую, дисциплинированную, готовую на все. Все правильно! Как до него никто не додумался?! Нас никто не жалеет, мы никого не жалеем. За нас некому вступиться, взбунтуемся — никто не будет искать трупы глупых бунтарей. Сбежим — поймать легко, а поверить нам — кто поверит? Мы — идеальные солдаты. Господи, миленький, спаси нас! Кроме тебя никому до нас дела нету.

…В Шансонтильи… вода была мокрая, и из пореза текла кровь, и синяки болели, только все равно это была сказка потому, что верилось. Верилось в Санди Сандонато, что если что, он прискачет на достопочтенном Друпикусе и сделает все, как надо. Верилось в гитару. В дружбу верилось. Ха-ха-ха. Представляю, здесь верить в дружбу! Ха-ха-ха! Верилось, когда Рэн говорил про маленькие стеклянные пуговки… говорил, так, будто любил, жалел, восхищался, будто она — одна такая единственная, Беатриче, а не номер… так я вам его и запомнила.

Этот в углу опять скулит. Что с ним сделают, если кто-нибудь донесет? Маленький торчок. Как же это они просчитались, взяли токсикомана? Впрочем, здесь мало кто не пробовал.

Битька перевернулась на другой бок: вот-вот — знакомый до позывов к рвоте скрип пружин. Битьке неудержимо захотелось застонать, заскулить дуэтом со страдающим от ломок десятилетним торчком . Все мышцы, все кости стянуло в тугой винт от желания вырваться прочь, вернуться в теплый летний Шансонтильский вечер, откуда ее так жестоко вырвала неведомая сила. Битька в беззвучном плаче скривила рот. Сейчас соскочить с кровати, выбежать из постылого бетонного мешка и повиснуть тряпкой на колючей проволоке. Ослепительный фейерверк и — конец постылому этому существованию…

Только ведь, все равно ведь они есть. Рэн, Санди, Шез… А если они есть, забиться в угол, спрятаться, перетерпеть, прикинуться ветошью и не отсвечивать. Ждать, вдруг случится чудо, и за ней приедут… Поэтому пусть ноет проклятая малявка, никто не решится встать с койки после отбоя, каждый за себя… Только радио «Шалтай-болтай»за всех.

Панцирная сетка ехидно крякнула, Битька обреченно поежилась, спуская ноги на холодный пол.

— Не хнычь. Я расскажу тебе сказку. Очень хорошую сказку, которая была на самом деле.

…Первый раз — прощается, второй раз — запрещается, а на третий раз — выбивается глаз. «Далеко-далеко, за морем лежит золотая страна. Детей там не мучают в школе, и все старики — богачи…»— затянула неожиданно тоненьким и слабым голоском Битька. Обитые железом стены карцера сминали голос, и, кажется, старались дотянуть свои лапы и до худенького Битькиного горла. А что она хотела?.. На розах растут сигареты, на пальмах растет шоколад… И те, кто там снова родился, обратно попасть не хотят…Кстати, о школе. Эти сказали, что здесь у них уроков не будет, только всякая боевая подготовка. Все обрадовались. Вот уж идиоты. Впрочем, она — самая главная идиотка, сколько говорила себе — не высовываться. Нет, торчка пожалела.

Хотя, если не принимать в расчет опасность такими темпами очень скоро в расход отправиться (а ходят слухи из второго корпуса уже один тапки склеил, упал на шлак, а там — кулак; вякнул что-то невпопад или койку неаккуратно заправил. Браток ему и влимонил разок. И все. Инаф.), то есть в ее сегодняшнем положении и плюсы. Хоть чудесную дискотечку пропустит.

Битьку передернуло. «Ширево и порево — это очень здорево!». Пиво, экстази и презервативы на входе. Отрывайтесь, детки. Только гигиенично, не забыв одеть изделия. Впрочем, презики — это, по слухам же — перестраховка. Говорят, в ужинный компот начальство такой штуки плеснуло, какую санэпидстанция по помойкам разливает, чтобы кошки не беременели. Недаром весь туалет оказался ублеван прямо от входа. Впрочем, там и без отравы тошно было. …Там синее-синее море, а вечером звезды горят… Нет, еще раз ей не пропрятаться, не отвертеться… Ну ничего… — Битька ласково потерла бок высокого ботинка, за голенищем которого обнадеживал припрятанный корешок от алюминиевой ложки. Кинжал, естественно, в первые же минуты отобрали братки, но и заточенный алюминий подойдет, если в глаз или в горло. Или себе вены перепилить.

А что? Если, что случись, на фиг она Рэну такая нужна будет. У них там не то, что здесь. Да если бы только Санди, например, увидел, как этот с..а Рубель цапнул ее за кофточку на груди, он бы ему руки по локоть одним ударом. Но все же ей бы не хотелось , чтобы хоть Санди, хоть Рэн — хоть кто из группы это увидел. На все это только Шезу и можно смотреть. Только вряд ли бы и ему это понравилось: о свободе нравов говорить можно сколько угодно, пока тебе в рот ничего не сунули.

…Пионеры юные, головы чугунные. Или они алюминиевые? Нет, они гипсовые, выкрашенные сверху краской наподобие бронзовки, только серой. Каждый раз, когда они, одинаково бритые, одинаково одетые с одинаковым «левой-левой»в голове маршируют мимо, дружным топаньем тяжелых ботинок сминая последние мысли, утрамбовывая, разравнивая ритмичным встряхиванием последние извилины, Эти, как бы металлические, провожают их закрашенными глазами.

Как это вчера Саня Кириешка, пардон, номер…, да нет уж — Саня Кириешка рассуждал по поводу школы? А на фиг нам школа? Главное, мы закачаем мускулы как супер спецназ, а потом нам в мозгах сделают дырку и зафинтилят туда микрочипы. И всю нужную информацию нам опять же «закачают». Это он в газетке как-то, на гражданке еще читал. И, вообще, скоро все будет в микрочипах: хочешь — кино, хочешь — секс, хочешь — тебе из башки самого Шварца всю его память перекачают и ты — Шварц. А хочешь — даже семью себе закачаешь. Например: Брюс Уиллис — папка, а Синди Кроуфорд — мамка. Тут кто-то заржал: мол, на фиг — Кроуфорд в мамки, не трахаться же с ней. И все заспорили: кого в мамки лучше и в отцы: кто-то сказал, что хотел бы Гундареву в мамки, кто-то какую-то толстую негритянку из сериала, а Людка Фря вдруг заявила, что больше всего хотела бы мамкой какую-то тетку из соседнего подъезда, у которой свои близнецы и скотч-терьер, а еще лучше, свою собственную мамку, но чтобы та не пила, и по-настоящему, а не из железки в голове. А если у кого-то не стоит по малолетству, то пусть они, конечно, всякие гандоны электронные в бошки и суют. Ну, а что с нее, с Людки взять, она лет с шести — шлюха профессиональная. Тут, ясно, все о сэксе заговорили. Васька Пердя над Кириешкой ржать начал, мол, тебе эти чипы перепутают, и ты с носорогом будешь трахаться. Тот давай орать, что «ну и что», никто ведь не узнает, это ведь у него в башке, хоть с крокодилом, хоть с ним самим, Пердей. Пердя тут вскочил и на Кириешку с кулаками бросился: Ты, че, фраер дешевый, педика из меня сделать хочешь?! Ладно, расстащили и рты заткнули, а то бы неизвестно, услышь охрана. А Людка еще и масла в огонь подлила: «Ну уж не скажи, Кириешечка. „Тайно!“Вынут у тебя из башки этот гребаный „чип“, в компьютер вставят, и на весь экран — жесткое порно „Саня, Пердя и крокодил Гена“!».

Так эти чипы у Битьки из головы и не идут. Впрочем, все это «левой-левой»и не такие волнения в мозгах разгладить может. А она, Битька, что она может?

 

ГЛАВА 31

А далее без связки.

Какие могут быть связки, если жизнь превратилась в хмарь, в муть как под ядреной шмалью. Это раньше, даже до Шансонтильи, она все цепляла события одно за другое, нанизывала бусины — искала тайный, сказочный смысл. Может она даже и рада? Рада, что все закончится на шиш?! А слезы? Это от синяков. Больно ее побили, очень больно. А все за эти связки. За торчка маленького, которому сказки по ночам, за упрямое поливание кустика, и за то, конечно, что в рожу плюнула. Точнее, в то место, которое у этих, у ментозавров (хотя не менты они, конечно, да какая разница)… которым они, короче, глядят и куда жрут. Не будет она их «Олечек», «Мурочек»и «Лебедей белых»петь. Ей нельзя. От ее песен в этом мире слишком много зависит. И так вон по всем каналам, во всех автобусах. А это «Радио Шансон»? Еще и назвались так, гады! Будто барон Амбр туда пробрался и специально имя Шансонтильи обосрал! Плодят! Плодят уродов! Только Битька лучше сдохнет… Итак завтра она сдохнет…

Повезло еще. Не взяли за тонкие ножки, и башку об стенку не раскокали. Выделили. «Казнить»будут. Красиво. Как бы по закону. Как особенную. Почему? Чем она такая особенная?

Ничем.

Ничем таким, чтобы могло защитить от падающего на голову кирпича. Как там в фильме про Фреди Крюгера? «Ты думаешь, что я не убиваю тебя потому, что ты мой сын? Так вот: ты не мой сын», Хрясь.

И тем не менее у нее есть время до завтра. Ее убьют только завтра. У Грина одного человека должны были расстрелять через минуту. Он не был супермэном, простой служащий то ли банка, то ли какой-то конторы. Он спасся.

О чем, кстати, жалеть, ведь того же Грина она прочитала всего, как и Жюля Верна всего, как и Майн Рида, как и всю Астрид Лингрен, как и всего Конан Дойля, как и Диккенса все собрание, как и Честертона. Больше они все равно для нее ничего не напишут, потому, что умерли уже. Даже Астрид Лингрен.

И Виктор Цой больше не напишет ни одной песни, и Михей не напишет ни какой джуманджи. И Янка не споет ничего новенького.

Огромное количество вещей она знает уже полностью. Может, все в ее жизни специально так сложилось, чтобы к своим шестнадцати годам она уже огромное количество вещей знала полностью. Другие же все, соседи ее по несчастью, ни разу еще не бороздили таинственных океанов, не распутывали загадочных историй и не влюблялись в отважных рыцарей… и оруженосцев, кстати. Они ни разочка не слышали тех песен, что по радио передают все реже и реже. О… Том мире лучше и вообще не упоминать. И не будь его, Битька уже знает слишком много. Она слишком, короче, много знала. Потому, что времени у нее, оказывается, на все про все и было-то — пятнадцать лет.

Выбрала она в своей жизни лимит хорошенького, выгребла жадными лапками, загребущими хапалками.

С чего все началось? С библиотеки должно быть. Со Светланы Юрьевны, рыженькой, подслеповатой, в «скромной»юбке и «скромной»же блузке, такой же незаметной и пыльной как и дверь в библиотеку, в закутке третьего этажа. «Что? А, конечно. Сиди. Сиди, сколько хочешь». Вот на это она ее, тогда еще не Битьку и поймала. На возможность сидеть в протертом, хромоногом кресле, среди запыленных стеллажей. Где никто и не вздумает тебя найти и сделать больно. Сиди себе и мечтай. Ничего больше такого, особенного она ей, семилетней пацанке и не говорила, ну разве что печеньем с чаем угостила пару раз. По рассеянности. Вообще-то воспитанников не принято было прикармливать, потом хрен отвяжешься, а ведь и сами — персонал — нищета бюджетная. А Светлана Юрьевна, она забыла просто об этом пару раз. Да и не мудрено: у нее же нос все время в книжке, вместе с очками. А Битьке ничего больше и не нужно было. Нет, нужно, может, но и этого хватило: что они там только вдвоем. Вдвоем в целом мире. Она и взрослая женщина. Можно представить, что она и мама. А потом Битька заинтересовалась, что ж там внутри в этих книжках такого, чтобы так всегда внутри них нос держать. А еще здорово было летом, когда Светлана Юрьевна открывала запасной выход, сидеть на горячей от солнца, проржавевшей пожарной лестнице: под ногами, где-то далеко внизу, шумит трава, как волны, над головой — белые брюхи облаков, за спиной пыльная прохлада библиотечного нутра. Так и кажется что ты Где-то. Эта же Светлана Юрьевна один раз сказала: «Знаешь, мне иногда кажется, что если открыть здесь окно и лечь на воздух животом и раздвинуть створки руками, можно медленно полететь над землей. Только это будет другая земля», и снова ткнулась носом в книжку. Ни о каких формулярах там или «фондах»библиотекарша никогда не говорила. Битька рылась в книжных залежах где и как хотела. Она сама себе казалась следопытом или золотоискателем, а еще турецким султаном, по грудь в сокровищах. Не удивительно: интернатская библиотека как затерянный мир была забыта и детьми и руководством. Новинки метод.литературы в нее давно не поступали, поэтому учителя сюда почти не заходили. А «контингент»больше интересовался телевизором и теми «мультиками», что смотрят с пакетом на голове. У Светланы Юрьевны даже и прозвища-то не было.

…А у Майкла было только прозвище. Нет, можно, конечно, сказать, что Майкл — это имя. Но у взрослого человека имя должно быть вместе с отчеством — тогда оно — имя. А если только Майкл, то это скорее — прозвище.

Как бы то ни было, (имя? Прозвище?) а он тоже внес свой неизмеримый вклад в переполнение Битькиной жизни тем, чем у других интернатских в их сером существовании и не пахло. Майкл подарил Битьке рок-энд-ролл. Весь этот рокен-ролл.

Ну вот, если Битька начала вспоминать Майкла, значит дело действительно — швах. Потому что Майкла Битька в свое время поклялась не вспоминать до самой смерти.

Очень уж он обидел Битьку.

Умер.

Тьфу ты. Конечно, Битька на него не обижалась. Это она так придумала, что обиделась и потому больше о Майкле не вспоминает. Он ведь не виноват, что умер, Или обижалась? Потому что, все-таки, виноват?

Майкл был очередным приобретением директрисы, на подобие кудрявого, длинного как шпала еврея, руководителя духового оркестра (на красные пиджаки с белыми лацканами и медные тарелки для бренчания не мало было, наверное потрачено спонсорских) или хохла-баяниста с блестящей бронзовой лысиной, под чей аккомпанемент шестые классы, разбитые по голосам, выводили: «Спасибо вам, наставники». Директриса была неравнодушна отчего-то именно к музыке.

Да, еще около месяца просуществовали ансамбль домбристов и кружок художественной росписи разделочных досок. Кружок, кстати, в обычные рамки «прожектов»начальства совсем не вписывался. Во-первых, по принадлежности совсем к другому виду искусства, а, во-вторых, руководила им женщина: фигуристая, заносчивая веселушка. Она считала себя «просто гениальной»и работы своих подопечных «просто гениальными», но так как на этом основании требовала срочной прибавки из внебюджетных фондов, не сошлась с директрисой характерами и с шумом и треском праздничной петарды покинула негостеприимные интернатские стены.

Что касается хохла, еврея и домбриста — они спились. Просто мистика какая-то. Все женщины — учителя и воспитатели о них очень жалели.

А о Майкле не очень.

О Майкле даже и «контингент»не особенно жалел.

«Не наш»он был человек. Только Битькин и еще «приходящих»«домашних»«челов», «зазаборников».

Кстати, после смерти Майкла, Битька почти и не встречалась ни с кем из зазаборников. Ясное дело, у них там сейшены всякие, которые денег, кстати, стоят. Да и все это, так называемое «нефорское»барахло даже подороже, чем попсерские тряпки с рынка. О плейерах и дисках вообще лучше промолчать. Нет, конечно, на улице при встрече: «Хай!»— «Хай!». А что дальше? Они в институт через год, а она куда? На штукатура-маляра? И потом… все время охота, чтобы в гости пригласили, а там взгляд сам по полкам шарит: напоят чаем не напоят? Подарят что-нибудь — нет? Дадут кассету послушать или книжку почитать? И ничего с ним, со взглядом с этим не поделаешь, хоть на гвозди прибивай — он все равно — шасть, шасть… ну на фиг.

В начале это должен был быть кружок для интернатовских обучения игре на гитаре. Наверное, руководство себе представляло, как они нежными девичьими голосами тянуть будут «Изгиб гитары желтой»или там «Главное, ребята, сердцем не стареть». А потом, как всегда, то ли бюджет денег не выделил, то ли Майкл не так улыбнулся, короче — гитар не купили. Правда, и Майкла не выгнали. Оставили музыку вести и ОБЖ. А еще он набрал народа «с улицы», для «самоокупаемости». Большую часть этой «самоокупаемости»Майкл отдавал директору. Зато бесплатно жил в «каморе»при актовом зале, где и проводил занятия.

Стены каморы Майкл, его гости и друзья доверху оклеили «тетками»и «мэнами». С и так низкого скошенного потолка свисали «инсталяции»из обломков «духового оркестра». «Лежбище»застелено было реликтовым знаменем совета дружины, когда-то терроризировавшего интернат. Знамя бархатной грудью героически старалось прикрыть батареи бутылок, оставляемых «на черный день». Банки из-под пива наоборот гордо поблескивали из «красного уголка». Из них была изготовлена рама «иконостаса».

Обработанные народными очумельцами под вид произведения дизайнерского искусства банки отделяли от все тех же «теток»(где в одной коллекции мирно уживались Памела Андерсон из «Плейбоя»и Елена Соловей из «Крестьянки») и всякого «непродвинутого»«пипла», вроде Ван Дама или Слая ограниченную команду самых крутых чуваков: Иисуса Христа, Будду, Витю Цоя, Янку, Башлачева, Джими Хендрикса, Леннона и еще немногих избранных.

В непосредственной близости, но все же за границей, отделяющих личностей, причисленных к лику святых, располагались БГ, дядя Юра Юлианович, Чайф, Чиж и К, Калинов мост, Король, Шут и всякие прочие ныне живые добрые люди. Курт Кобейн, как ни странно, в превелигированную группу «святых»не вписался, и зависал в нирване среди прочего рокенрольного пипла.

После Майкловой смерти Битька отчекрыжила Майклову фотографию с доски «Спасибо вам, учителя»и вклеила ее в иконостас.

Правда, все равно через неделю в каморе все ободрали и заделали обоями в пошлый цветочек. А могли бы — и сожгли. Потому что загнулся Майкл от гепатита С.

…Библиотека закрылась тихо и незаметно. Закрылась бы тихо и незаметно, если бы не Битька.

В один ( пусть будет «какой-то», не называть же его прекрасным?) момент Светлана Юрьевна вышла замуж. Откуда ни возьмись появился невысокий худенький юноша с независимой походкой и иронично поджатыми губами. Он появился в библиотеке только один раз и то затем, чтобы взять Светлану Юрьевну за руку и увести ее с собой навсегда. Без объяснений и даже без заявления на имя директора. Многие интернатовские женщины склонялись к мысли, что он антиобщественный тип и маньяк. Битька же будучи в свои тогдашние двенадцать лет во всех остальных вопросах сложившимся скептиком, всерьез допускала, что это был самый настоящий принц. Поэтому, не смотря на боль утраты, Битька на библиотекаршу не обиделась. Настоящий принц — понимать надо.

Никого на место Светланы Юрьевны не приняли, хотя Битька даже подумывала: не пойти ли к директору с предложением своей кандидатуры на эту роль. Работать она согласна была бесплатно. Однако в этом случае ей как раз хватило трезвомыслия понимать, что директрисины мозги такой новаторской идеи не переварят и не усвоят. Это ж материальные ценности. Подотчетное имущество.

Зато потом подотчетные ценности совершенно спокойно были вытащены во двор и сложены в кучу у котельной. О том, что случилось дальше писали не только местные, но даже и областные газеты. А если бы не газеты, то Битькина жизнь закончилась бы еще года на два на три раньше в психушке.

Битька облилась бензином и, написав на куске оберточной бумаги плакат: «Книги жечь нельзя!», со спичками в руках засела на верхушке книжной горы. (Предварительно позвонив сразу во все периодические издания города).

Книги поразбирали сами газетчики, позагрузили себе по жигулям, тойотам и уазикам, а Битьке, оказавшейся на перекрестке лучей областной славы и местной начальской ненависти, пришлось надолго уйти в глубокое подполье.

Для подполья очень неплохо подходило темное чрево актового зала. Из двери каморы просачивались теплый рыжий свет, запахи табака и травки, музыка.

Интернатских внутри не привечали: те жаждали травы, а Майклу лишние неприятности не нужны были. Битька о растаманивании не думала, она просто сидела в темноте, слушала смех, обрывки разговоров и рок-энд-ролл. Туман сигаретного дыма голубыми струями загадочной реки выплывал в дверь и скользил по проходу, в сумерках мерещились странные образы, а музыка окрашивала эти причудливые видения в фантастические цвета, вдыхала в них жизнь. «А вода продолжает течь под мостом Мирабо…»— шептала Битька, и придвигала близко к глазам растопыренные пальцы, в которых как ей казалось запутывались мелодии будто дорожки в Зазеркалье. Иногда пульсирующий ритм заставлял ее срываться с места и на сцене, в пыли задернутого занавеса беззвучно двигаться, сотрясаясь и изгибаясь в первобытном восторге. Иные тексты заставляли пылать праведным гневом ее щеки, сжиматься кулачки, а губы повторять: «Да. Да. Да.», «Перемен, мы ждем перемен». Музыка распахнула перед ней еще один безграничный мир. Жаль только, не всегда было хорошо слышно.

В конечном итоге Майкл ее заметил. Подошел неслышно в своих стертых старых мокасах, остановился в нескольких шагах:

— Ты что здесь пасешься, привидение? — лица в темноте Битька не видела, но по голосу чувствовала, что Майкл хмурится, — Первакова, седьмой «Б», что ли? Тебе что, отбой не писан?

Дверь каморки приоткрылась, и кто-то поинтересовался, не прячет ли Майкл от общества какую-нибудь незамухрышистую пиплу. «Признайся, ты тут не балуешься хентаем потихонечку, старый педофил?»Майкл зло огрызнулся и безапелляционно выставил Битьку за дверь.

— Что так рок любишь? На гитаре хочешь играть научиться? — по правде говоря, Майкл произнес эти вопросы со скрытой усмешкой, уверенный, что скорее всего, малолетке просто хочется в кампанию взрослых мужиков, или она лично на него запала. Вот бы удивилась Битька, прочитай она эти мысли гитариста, он же старый! Но она задохнулась от тихого восторга и сказала, что да, что очень хочет, но ведь гитары нет…

— Придешь завтра в пятнадцать тридцать, посмотрим на способности, — пробормотал озадаченный Майкл.

И она пришла, прилетела, прискакала, примчалась.

Не то чтобы у Битьки получалось все сразу и здорово, совсем даже нет. Просто она занималась бесконечно. До крови на пальцах. Майкл дал ей свою гитару и, в конце концов, даже махнул рукой на постоянное присутствие девчонки в каморе. Битька, конечно, побаивалась наглеть, но так как довольно быстро превратилась в привычный предмет домашнего обихода и стала невидимкой, то эта проблема сама себя исчерпала. Майкл только об единственном просил и умолял своих друзей «Христом-богом»и «етицкой их (друзей) матерью», чтобы при «ребенке»не «жили половой жизнью». Друзья сердились и шли «жить половой жизнью»на сцену за занавес. В отместку пытались «ребенка»споить или «скурить», но ребенок не поддавался, молчаливо терзая кунгур-табуретку.

Увы и ах, у Майкла была только дешевая кунгурская шестиструнка. Нет, в свое время каких только красавиц семи и аж двенадцати струн не побывало в умелых руках гитариста, но последняя трагически погибла, защищая жизнь хозяина, не по своей, правда, и даже не по Майкловой воле. Дружок пытался ею отмахать бесчувственное тело отоваренного друга от полного физического уничтожения (дело было на чудном рок-фестивале с концептуальным названием «Мертвая тишина»). А без отца, без матери и без потерянного напрочь к тридцати шести годам здоровья удалось нажить только презренную табуретку. Собственно, будь нынешняя гитара Майкла хоть чуть поприличнее, никакой Битьке не видать бы ее как собственный ушей. А жадничать таким … совсем смешно.

…Она бы сделала подкоп. Она бы расшатала прутья решетки… Если бы она не находилась в бетонном мешке без окон, ну, не без дверей, конечно, только толку-то от наличия этой двери. Железная и двойная…

Гитару бы, конечно, тоже сожгли. Хотя гепатит и не чума, и не передается через музыкальные инструменты. Естественно, Битька ее припрятала. Как старательно припрятала в самые глубокие и запыленные чуланчики души воспоминания о протертых джинсах Майкла с маленьким медным колокольчиком на ширинке и надписями маркером на коленках и заду: «Не умирайте от невежества!», «Да здравствует провинциальный панк-рок», «Пью пиво, слушаю Бьорк. Сижу в Тагиле, хочу в Нью-Йорк», «Пейте, дети, молоко — туалет недалеко»и «Автостопом до Вудстока», а так же кучу росписей; о его очечках а ля Леннон, о расшитой бисером биске, о хрипловатом, рвущем душу голосе:

…Ой, то не вечер, то не ве-е-чер…

А мне малым мало спалось…

А мне малым-мало спало-ось…

А да во сне привиделось…

…Ай да во сне привидело-ооось…

Шез так похож на Майкла. Ну да это, наверное, естественно, все мы, братья, сестры, как сказал БГ. Хотя можно и пофантазировать на счет того, что «мы, отдав концы, не умираем насовсем».

… Битька тогда поклялась себе: не колоться, не пить, не курить, не трахаться со всем, что плохо лежит. Потому что все это — подлые ловушки. Подлые ловушки, в которые не только всякое быдло попадает, но и такие хорошие люди, как Майкл. Попадают, а выбраться уже не могут. «Господи! Ну какая теперь уже мне разница, сеньорита Беатриче!»— отмахивался от попыток девочки уговорить не пить больше, скрючивающийся от боли в печени, желто-зеленый гитарист. — «Я уже попал. Теперь буду я пить или не буду — все равно все очень скоро закончится. После того, как я влетел — вся моя жизнь иллюзия. Прощай, мой мотылек! Я умер!». «Такая! Еще хоть немного я буду не одна. У меня еще хоть немного побудет отец, брат, друг? Какая, впрочем, разница — кто. Главное — кто-то у меня побудет подольше!»— думала Битька, кусая в бессилии губы, вслух она ничего такого не говорила, не хотела навязываться, боялась напугать свободолюбивого рокера. В ее фантазиях у нее была Светлана Юрьевна и Майкл. Как будто бы семья. Но жизнь не давала особо ее фантазиям разгуляться. До Шансонтильи.

…Битька попыталась прочувствовать, ощутить сквозь стены, что там: еще темнота или уже потихоньку сумрак отползает и встает заря. Летом ночи в Солнцекамске коротки, какое-то время даже белые. Битька подумала, что нужно петь. На ум пришли строчки из Кашинской «Нюты»: самое то просить сейчас соловья петь потише, чтобы не разбудил ее палачей. Или как там Настенька в кино: «Солнышко! Солнышко! Подожди, не вставай!». Только вместо этого Битька запела:

— Луч солнца золотого

Вновь скрыла тишина!

И между нами снова

Вдруг выросла стена!

Ночь пройдет,

Наступит утро ясное!

Знаю: счастье нас с тобой ждет!

Ночь пройдет,

Пройдет пора ненастная —

Солнце взойдет!

Перед ее мысленным взором такие живые, такие теплые сияли глаза Рэна О' Ди Мэя. «Я приду. Я с тобой. Я всегда буду с тобой,»— обещали глаза, в Битькином горле хлюпали слезы, но голос отчего-то не садился, а звенел и летел.

 

ГЛАВА 32

Конечно, они рассчитывали, что из установленных динамиков всю ночь будут разносится рыдания и скулеж осужденной на смерть строптивой девчонки, затем и установили в карцере микрофон. Для устрашения контингента. Но вместо этого с первыми лучами солнца весь лагерь, так и не заснувший в эту ночь на скрипучих сетках услышал:

— Ночь пройдет! Наступит солнце ясное!

— Что за х..ня! — Серега Лопата соскочил с кровати и подскочил к окну. К сторожевой будке уже скачками летел Жека Лось:

—Вырубай звук! Лопата! Мать! Мать! Мать! — вывернув рубильник, охранники в изнеможении плюхнулись на табуреты. — Ну, б., я думал, шиздец. Вот-вот шеф должен подкатить. Она че там, шизанулась от страха? Или до нее не догребло?

— Петь птицы перестали,

Свет звезд коснулся крыш.

Средь горя и печали

Ты голос мой услышь…

Мужики кинулись к распахнутому окну, затем к аппаратуре, но никакое насилие над техникой не помогало. Да они и сломали уже ее, скорее всего, когда до Жеки дошло:

— Лопата! Голос-то мужской!

— …Ночь пройдет наступит утро ясное!

Знаю, счастье нас с тобой ждет!

Ночь пройдет, пройдет пора ненастная!

Солнце взойдет!

… — При наличии дракона, мы можем, в принципе, выступать в любой момент, — ловко прихлопнул комара на щеке Дима Скирюк.

— При отсутствии наличия у них гранатометов и ракет «земля-воздух», — похоже, чистоту и сохранность брюк и футболки Борис относил к числу предметов, на которые смотрел философски, о чем можно было судить по тому, как спокойно и вальяжно возлежал он в кустах на горах еловых иголок, шишечных чешуек и муравьев. А может просто любил чистить одежду.

— Очень мне не нравится вот этот столб с перекладиной в центре площади, — Родион, тревожно морщась, передал друзьям бинокль.

— Просто картинка из славного исторического прошлого нашей родины, — нервно хихикнул Шез.

— Ладно, может, это турник какой-нибудь, — сам поднявший тему Родион сам и поспешил пресечь ее обсуждение, покосившись на еще больше побледневшего Рэндэлла, и так не сумевшего за всю ночь сомкнуть глаз.

Новоиспеченная группа «Альфа», включающая семерых, пардон, восьмерых (Аделаид) уже известных нам коммандос, плюс пятерых растерянных айкидистов, вообще-то пропагандировавших непротивление, но с другой стороны не успевших вовремя сказать «нет», одного спецназовца и двоих физруков из Лидиной с Леркой общаги, а так же примчавшегося на мотоцикле из дружественного поселка городского типа Яйва руководителя детско-подросткового клуба по прозвищу Зяб. Ну и, конечно, достопочтенного Друпикуса.

Местная милиция парила над тучами на спине иномирного коллеги и разрывалась между приступами буйного восторга и морской болезни.

Командование парадом, то есть боевой операцией, решили поручить самому опытному бойцу, то есть сэру Сандонато.

На территории лагеря наблюдалось некое судорожное беспокойство.

— Гостей ждут, — выразил общую мысль Шез. — Цветы, хлеб-соль и все эти чудные флажки и шарики… Я буду необычайно смущен и польщен, если это ради нас.

— Нет, это читательская встреча с популярным писателем фэнтэзи Дмитрием Скирюком, — хихикнул в кулак Родион.

— О, блин, к чудной перекладине привесили…

— Что бы не привесили, все равно — разгонять эту шарашкину контору будем, — заткнул рот экс-духу Родион, постоянно тревожащийся за оруженосца. Санди приобнял друга за плечи.

— Мне так не нравится это место! Я боюсь, вдруг ее уже нет в живых, — выдавил Рэн сквозь плотно сжатые губы.

В этот же момент в лагере заработало радио, и срывающийся высокий, совсем детский голос запел:

— Луч солнца золотого

Вновь скрыла тишина…

— Бэт… — в голос выдохнули знавшие Битьку.

Рэн сорвался с места так неожиданно, что никто не успел задержать его.

Когда Санди и Родион отыскали его он замер, вытянувшись струной на опушке леса и пел. Увидев друзей, Рэн замолчал и сник:

— Не знаю, что на меня нашло… Просто рассудок потерял..

— Да уж…— Родион выразительно постучал кулаком по лбу. В этот момент в поясном кошельке у Санди чуть слышно пискнул мобильный.

— Очень своевременно, — заметил Родион, услышав сообщение Гераскина о том, что в сторону лагеря движется кортеж из иномарок и мотоциклистов. — Сейчас им будет не до вашей арии умирающего кавародося, — и незаметно вытер о брюки внезапно вспотевшие ладони.

И точно: на объекте забегали и засуетились. Во всех четырех корпусах открылись двери и отлично вымуштрованными струйками, ритмично топая, к площади потекли дети. Одинаково бритые, в одинаковой черной форме, одинаково движущиеся.

Мужчины мрачно переглянулись.

— По крайней мере теперь ясно, что их всех надо мочить. Особенно, если они собираются заняться тем, чем нам всем кажется, что они собираются заняться.

— Да нет уж, надо было начинать раньше. Теперь Эти могут вздумать детьми прикрываться, — здраво заметил Боря.

— Но мы же не были до конца уверены, да и сейчас не знаем, что в точности они тут поделывают, — парировал стремящийся к объективности тренер айкидистов, полненький, бритый паренек с бородкой и сильной близорукостью (яркий пример того, сколь обманчивой может оказаться внешность).

— Спокойно. Мои балдежные вонючки и прочие прибамбасы — это вам не ваш парализующий газ в «Норд Осте»— среди своих жертв не будет, — махнул рукой Аделаид. — Организация гарантирует стопроцентную безопасность.

— Ну, с Богом. По местам. Начинаем по сигналу. Вон Рэн запоет. Глотка луженая, — в некоторые моменты Санди было обидно, что роль «прекрасного и мужественного возлюбленного»в этой захватывающей истории принадлежит не ему. Не очень-то по честному со стороны Рэна было не предупредить его, что Бэт — не парень, и тем самым лишить возможности побороться за ее расположение. Впрочем, всерьез он так не думал, конечно.

Разобрав по сумке, укомплектованной парой десятков балдежных вонючек, десятком огнеметок, кое-каким количеством туманок, парой грибков-спасалок (что-то вроде универсального Индивидуального Средства Защиты) и облачившись в выпрошенные в родной школе Родиона противогазы ребята разошлись, окружая лагерь.

Конечно, Борис был прав. Более верным с точки зрения военной науки было захватить стан врага ночью, спящим, а затем устроить остальным засаду на дороге. Но наших героев по большому счету подвели книжно-кинематографические стереотипы. А Санди свойственная всем «нормальным героям»привычка появляться в последний момент на взмыленной лошади и побеждать. Психологи могут так же поупражняться и найти еще штук сорок объяснений тому, что команда освободителей дотянула-таки до кульминационного момента.

Однако, если посмотреть с другой стороны: все получилось как нельзя лучше с педагогической точки зрения. Что может быть нужнее и полезнее для затуманенного и потерявшего всякие жизненные ориентиры детского сознания, чем появление доброго героя, красиво побеждающего на их глазах зло, и трусливо улепетывающего самого этого зла на их же глазах. Если его, конечно, удастся победить.

 

ГЛАВА 33

Битька просто и в принципе не могла услышать его голос. Как и не могла знать о хитроумной выдумке с трансляцией. И, тем не менее, она услышала. И не поверила, конечно. Но все равно, глаза ее наполнились слезами благодарности. Она, по крайней мере, последний-препоследний в жизни раз…

За дверью послышались шаги., и Битька поспешно вытерла нос и глаза, замахала на лицо руками.

Можно было еще разок попробовать спастись: рвануться и головой ударить того, кто войдет, головой прямо под ложечку, или броситься под ноги, или вцепиться в лицо обгрызенными ногтями.

Если бы, конечно, одна ее рука не была вывихнута, а другая прикована наручником к кольцу в стене. Что-то в этом роде было и с ногами. Так что ей ничего не оставалось, кроме как постараться не слышать ничего и не видеть, и изо всех сил вспоминать.

Сеня Рыло и Жека Лось немного по-разному смотрели на возложенную на них миссию: Сеня был совсем уже отморозком, поэтому он просто чесал себя под мышкой, а Жеку слегка смущало предстоящее, и хотя работа есть работа, он немного злился. Еще было странно, что девка лыбилась: тихо так, сама с собою. То ли правда сдвинулась, то ли еще что — не понять. Ну, если сдвинулась, тем лучше для нее , тогда Это — все равно, что собаку пристрелить больную.

Битька старательно вспоминала, зарывалась лицом и всем своим существом в воспоминания, пряталась в них. Как было бы здорово полностью в них залезть, с головой, с ногами и руками. В Битькиной душе звучал голос оруженосца, ультрамариново сияли глаза, веером взвивалась его челка, стучал его пульс, «У-У-У-У, Это не любовь…», «Бэт, признайся, а ты правда не девчонка?», рука Рэна тянулась к уносимому Аль-Таридо цветку, ее рука отводила с его лица волосы, «Храни Вас Бог, прекрасная госпожа»…

— Ты что распелась-то, кукла драная? — довольно добродушно поинтересовался ждущий на выходе Лопата.

— Что? — растерянно переспросила Битька, и, пользуясь случаем, попросилась в туалет.

— Не велено, голуба. Когда ты там обделаешься от страха, для других это будет очень полезная наглядность, как это шеф называет.

Собственно, шефу так же принадлежало распоряжение не болтать с приговоренной, но ведь интересно!

… — Беата!

Родион схватил подскочившего на месте О' Ди Мэя за руку и потянул обратно в кусты.

— Я так и чувствовал, я знал…

— Ну как ты мог знать, это один шанс из двухсот остальных детей, что именно ее выбрали жертвой, — неудачно постарался заговорить парня кузнец.

— Она особенная.

— Ну, может, если у нее характерец, как у моей Аси. «Не проходите мимо, если можно попасть в неприятности», — подумав, согласился Родион и вытащил из заднего кармана мобильник, ожидая сигнала. — Только ты, Ромео, лучше бы не высовывался. А то останется твоя Джульетта одна-одинешенька возле хладного трупа возлюбленного…

— Во-первых, не факт еще, что я ей хоть сколько-нибудь нравлюсь…

— А говорил: невеста…

— Выдавал желаемое за действительное. А Вам тоже не стоит лезть на рожон, у Вас и Ратибор, и Ася.

— Да и просто хотелось пожить… — пропел под нос Родион, пристально вглядываясь в происходящее на лагерной площади. «Аська. Аська. Асенька,»— смешно, но в голове его вертелось только имя жены, как молитва. Думать, как она перенесет, если что-то с ним случится, не хотелось.

Тут пискнуло. Сразу вслед за этим что-то бахнуло. Тренированный голос спецназовца прорычал, перекрывая вскрики удивления: «Дети — на пол!!!»Всякие эти вонючки, липучки и бахалки известного очумельца Аделаида заскакали и заплюхались. Еще громче, невозможно громко загрохотал с неба всякие свои убойные ментовские приколы дракон, кое-что ему, похоже, подсказывал Пашка. Местами хлопали выстрелы, но большая часть противника была нейтрализована, валяясь с блаженной и тупой улыбкой под действием балделок, зажимая обеими руками нос, спасаясь от вонючек, и потерявшись в созданных туманками плотных локализующихся вокруг одного человека облачках.

…Как и в прошлый раз, такой отдаленный во времени и, казалось, уже забытый, там, в «Мифе», Битька растерянно замерла на эшафоте, когда все дети послушно упали на асфальт, прикрыв руками головы. Вокруг нее кипел бой, а ей казалось, что все плывет, бесшумно и плавно. Летят по воздуху камни и пули, вздымаются и опадают низко над землей гигантские крылья золотого дракона, падают и катятся по земле люди.

Вдруг кто-то обхватил ее сильными мускулистыми руками, поднял и вместе с ней прыгнул вниз. Нос ее ткнулся в смутно знакомую черную футболку, из-под козырька черной бейсболки лукаво и сердито глянули знакомые глаза, сморщился знакомый крупный нос, изогнутые губы…

— Ну и доставили же Вы, леди, мне хлопот, — произнес ворчливо мягкий голос, слегка окая.

И тут же его обладатель неловко свалился в бок, сбитый с ног кем-то прыгнувшим с эшафота вслед за ними.

— Одно движение, сэр, и вы — труп!

— Да это ж Костян! Нихренаська! — вслед за Рэном за эшафот прыгнул Родион.

— Маленькая моя! Девочка моя! Ты живая, да?! С тобой все в порядке?!

— Рэн, Рэн, ты раздавишь ее, — Родион мягко потянул за рукав судорожно прижимающего к себе девочку парня, но особенно не упорствовал, судя по хриплому дыханию, у оруженосца вполне все лицо могло оказаться в слезах, а мужчины в общем-то не особенно любят афишировать проявление столь бурных эмоций.

Битька же затихла ошеломленным мышонком, лицом спрятавшись в кожаной куртке на груди оруженосца. Ей казалось, что рядом, кроме любимого и еще двоих таких сильных и добрых мужчин стоит кто-то еще. И этот кто-то смотрит на нее большими добрыми глазами и говорит: «Вот видишь, Битька, а ты не верила». И улыбается. И от него идет такое теплое и ослепительно светлое сияние. Битька тихонько вздохнула, не сводя глаз от пятачка потертой поверхности кожаной куртки Рэна. Как будто и этот кусочек куртки сиял тем же добром и любовью. Она даже не заметила, как наверху все стихло. Рэн, казалось тоже. Он обнимал затаившуюся Беатриче, слегка баюкая ее. Губы его шевелились. Правда, на этот раз это не было песней.

— Значит, рыцарь Энтра… Ну, блин, Акунщиков, я, конечно, понимаю, «люди в черном», секретная работа… Но намекнуть другу детства хотя бы можно было. Мне вот интересно, похоже, все эти твои монстрики, они с натуры нарисованы? Ты-то хоть, Димастый, не травник на самом деле, а? А то, эдак мы с Аськой одни среди вас выдумщики окажемся…

— Я тебе уже говорил, что я — не Жуга. Кстати, я даже не врач, а из тебя что-то течет.

— Да это не из меня, это скорее с меня. Парнишка вон, этот, мирный с виду, как пластанул какого-то беспокойного бандюгу мечом, так меня прямо фонтаном обдало. Я в Афгане не служил, меня чуть не стошнило.

— Да ладно, прибедняться. Пару шишек ты все-таки заработал. Вон Аделаид там у корпуса предлагает врачебную помощь.

— Не надо, Родька, не своди боевые отметины, жена сильнее любить будет.

— Ой нет. Она будет визжать, махать ручками и бояться. Прецеденты уже были. У нее и так глаза не маленькие, а при виде ран и вовсе как блюдца становятся. Кстати, дайте телефон. Она там с ума сходит.

— Ну что, дозвонился? Что говорит? Любит?

— Любит. Еще говорит: что с детьми делать будем?

 

ГЛАВА 34

— Но реально, реально мы ничего не сможем им предъявить.

Дракон и Пашка расположились на огромной поляне за лагерем. Здесь же под их охраной связанные по рукам и ногам полеживали в виде небольшого штабелечка захваченные в плен бандиты. Вели себя представители криминального мира не без наглости, браво похохатывали и отпускали обидные шуточки в адрес милиции, главы солнцекамского управления внутренних дел лично, а так же Пашки и дракона.

Пашка багровел, бледнел, потел и в целом чувствовал себя глубоко несчастным человеком.

— Вот этот, третий справа в рыжих плавках проходит у нас по 48 эпизодам , заметь не по мелкому хулиганству. Мой кореш Федька Харитонов замаялся с терпилами работать, чтоб отказные писали. Брюнет в заблеванном галстуке — насильник-педофил. Но зять. Чей, даже не знаю. И вообще, после отмены в нашей стране смертного приговора, этих и судить-то смешно, за неимением достойной меры пресечения. По натуре перестрелять бы их всех при попытке сопротивления… Так у меня даже ордера на задержание нет. Что ордера, на них и дела-то никакого не заведено. Вот если бы они девчонку повесили в присутствии сотни детей — можно было бы, изрядно попотев, навесить на них мелкое хулиганство. О шефе их я вообще не говорю…

— А ты говори, говори, сявка. Я записываю, — захихикал хозяин замечательного лагеря, внешне мало отличающийся от остальных в куче арестованных, разве что ценой костюма и туфель. Возможно. Потому что фактически никто из группы детского освобождения не сумел отличить бы, к примеру, джинсы фирмы Кевин Кляйн от одноименной продукции китайских производителей.

— Что-что ты сказал? — вежливо переспросил, оборачиваясь дракон. Тут ему нечаянно отрыгнулось пламенем. Мифическое животное притворно покраснело и извинилось.

Пашка вскочил на ноги и в мистическом ужасе уставился на стремительно раздуваемую ветром кучку пепла, оставшуюся на месте некогда могучей бандитской группировки. Из горла участкового инспектора вырвалось жалкое полузадушенное: а-а-а…

— Что-то случилось? Ах, ты, Боже мой, какая неприятность… — пробормотал с самым невинным видом небесный мент. — А у тебя, кстати, как с пищеварением? Вот меня, знаешь, иногда пучит. И еще изжога с рыцарей. Сколько раз зарекался не употреблять в пищу острое.

На площади минорно потрескивая тлели вонючки, балделки и прочее химическое оружие из арсенала тролля. Группа спасения растерянно перекуривала, присев на краю эшафота рядом с догорающей от прямого драконьего плевка в цель неудавшейся виселицей. Битька то ли спала, то ли потерялась в забытьи после пережитого на коленях оруженосца. Тот со смешанной гримасой нежности и ненависти рассматривал следы кровоподтеков и ссадин на ее худеньком личике. Нежность относилась к девочке, а ненависть, к , увы, более недостижимым врагам. По этому поводу О' Ди Мэй и Санди Сандонато слегка сердились на дракона: не довелось им лично посчитаться с Битькиными палачами. Зато местные жители в глубине души очень даже довольны были таким изящным решением казалось неразрешимой проблемы (хоть вслух говорить о том стеснялись). Впрочем, вполне естественно, что им было не по себе: все-таки были люди — раз и итоговый продукт крематория. Хотя на людей-то как раз мало было похоже…

Ну да думать о том долго, было недосуг. Была проблема посерьезнее.

Чем обычно заканчиваются сказки? Ага, свадьбой. А советские сказки? Две девочки с ключиком, в красных галстуках и освобожденный ими мальчик в лохмотьях весело поют про гордо реющий на ветру красный флажок, а все враги тем временем превращаются в достаточно безвредных лягушек и гадюшек. После чего девочки с сознанием выполненного пионерского долга отправляются до дому до хаты, а освобожденная страна погрязает в хаосе гражданской войны.

— Почему они не уходят? Тут до города не далеко… — обеспокоено шепнул на ухо Родиону Санди, оглядываясь на нерешительно тусующийся по периметру площади контингент. — Их же поди родители ждут. Надо объявить им, что они свободны. А то, может, они думают, что теперь мы их хозяева?

— Ничего они не думают, — тяжело вздохнул Родион. — И хозяевами они нас не считают. Им такое и в голов не придет — во всех киношках герои-освободители никого не порабощают по определению, и потом у нас, ха-ха, свободная страна. Скорее они нас за инопланетян принимают. И ждут продолжения фильма… Да и идти им, вполне возможно, не куда: скорее всего, это все юные бомжики и дети алкашей. Деклассированный элемент. Им здесь лучше, чем дома было Впрочем, мы их восхитили, так что можем брать и вести… Еще бы знать куда…

У ворот лагеря послышался шум мотора и шорох шин. Сидевшие на эшафоте соскочили и потянулись за разнокалиберным оружием.

Но Родион уже махнул однополчанам смущенно рукой, сидите, мол. На бетонной дорожке, ведущей к площади показалась бегущая Ася.

Уговорить ее остаться дома удалось с большим трудом. Может и вовсе не удалось бы, если бы Ася не понимала сама что, во-первых, будет только помехой мужу, который станет больше думать о ее безопасности, чем о чем угодно (а от самой от нее толку, с ее ручками); во-вторых, не смотря на всю демократию их супружеских взаимоотношений, Ася признавала, что мужчине важно, когда некоторые дела остаются чисто мужскими, ну а в-третьих, «есть Аделаид, значит есть…»соответственно, все время после того, как муж переступил порог из квартиры, она истово молилась.

Ну и в-четвертых, Ася приехала не одна, а с двумя хорошими знакомыми с медицинским образованием.

Впрочем, все это не мешало ей сходить с ума от беспокойства.

Ася с разбега ткнулась в необъятную грудную клетку мужа, и они на секунду замерли, как бобрята Чикени и Чилеви из книжки «Саджо и ее бобры».

Большего они, из-за своего педагогического образования не могли себе позволить в присутствии такой обширной, по большей части несовершеннолетней аудитории. Несмотря на активную пропаганду публичных поцелуев взасос, обрушивающуюся с телеэкранов.

И хотя у подошедшей к группе освободителей Аси глаза были красные, а нос пошмыргивал, она тут же положила конец всеобщей рассеянной растерянности:

— Нужно организовать приготовление и раздачу пищи.

Аделаид готовно щелкнул каменными пятками:

— Обед из разряда «Явился король, не изволив предупредить»! Айн момент! — тролль ткнул мохнатым безапеляционным пальчиком в пятерых детей, безошибочно угадав умеющих чистить картошку и резать лук, и те послушно, более того с готовностью поспешили за ним к кухонному блоку.

А там, в пустоте оставленного противником бастиона удивленно хлопала крылом форточка с выломанным вентилятором. Ей было чему удивляться, ведь через нее со скоростью пушечных ядер кухню покинули тетя Паша, тетя Маша и Эльвира Казимирокавсовна Бидескас, три женщины-поварихи, чьи габариты с размерами форточки просто не сопоставимы.

Вот такой эффект на работниц ножа и поварешки возымело наблюдаемое в замочную скважину приближение к их рабочему месту нереально маленького взлохмаченного существа, имеющего вид угрюмый и деловитый.

Теперь Эльвира Казимировкасовна, тетя Маша и тетя Паша тремя раскрасневшимися поросятами из одноименной сказки, или даже тремя бегемотиками в белых халатах и тапочках на босу ногу шустро удалялись прочь от лагеря на четвереньках.

Если бы кто-нибудь задался целью настичь их, это вполне можно было бы сделать, отслеживая путь от прорванной в колючей проволоке дыры по небольшой свежей просеке в лесу. Время от времени на смятой траве или в искалеченных кустах можно было найти палку колбасы, пакет майонеза или баночку икры: женщины постепенно избавлялись от того, что могло бы отяжелить их путь или совесть (участь).

 

ГЛАВА 35

Ей-богу, трудно решить, имеет ли смысл пересказывать на этих страницах один из самых тяжелых, трудных и муторных разговоров этой истории, состоявшийся после обеда. Тем более что суть решаемой во время него проблемы, возможно, малопонятна будет жителям иных миров, и слишком ясна соотечественникам Битьки, Аси, Родиона и прочих пермяков, яйвинцев и солнцекамцев. Такой разговор всегда будет отдавать публицистикой, педсоветом и человеческой гнильцой.

Ася: Есть ли у нас долг перед обществом? Жителям экс-Союза так долго вдалбливали в голову, что кроме этого священного долга у них никакого другого и быть не может, что теперь любое посягательство на пресловутую свободу их космической личности вызывает обильную и продолжительную рвоту. Но никто не спешит почему-то уезжать в тайгу или еще какие-нибудь дикие и неисследованные земли и жить натуральным хозяйством и медитациями в гордом, исполненном осознания своей неповторимости одиночестве. Живем, едим выращенный и испеченный кем-то другим хлеб в построенном кем-то другим доме, перемещаемся на изобретенном и построенном кем-то транспорте, пользуемся регулярно прочищаемыми тоже не нами удобствами. И при всем при этом якобы никому ничего не должны.

Есть ли у нас долг перед обществом? Есть ли жизнь на Марсе? Все еще тошнит?

Рэн О' Ди Мэй: Из них никто, никто не вступился за Беату. Никто даже не попытался. Я боюсь, что с них сталось бы по приказу этих уродов даже смеяться и радостно хлопать в ладоши, когда ее убивали бы… Если бы это было у нас, лучше всего было бы отправить их всех по монастырям на воспитание и спасение их душ. Но ваши церкви сами нуждаются в помощи и спасении. Я… Я смотреть не могу на этих, как они тут называются, подростков? Хотя, наверное, не столько от презрения, сколько от жалости… В баронстве… В баронстве всем этим покалеченным рабам, по крайне мере, было куда уйти. У них был дом. А у этих нет даже дома… Я не представляю, что делать, но, боюсь, мы не имеем права оставить все как есть.

Рыцарь-энтрайд Константин Акунщиков: Как раз наоборот. Вы не имеете права вмешиваться. По всем писаным и неписанным законам междумирных отношений. Может, я покажусь Вам жестким и циничным, господа, но довольно уже гулять по соседним мирам, как у себя дома. Я пока затрудняюсь принять решение по двум этим непонятно с какой стати материализовавшимся духам. Возможно, что это даже и не в моей компетенции теперь. Но всем остальным пора в Шансонтилью. Я вообще, признаться, переживаю на ваш, например, Рэндэлл О' Ди Мэй счет, с Вашей этой так же невесть откуда взявшейся способностью перемещаться куда не следует.

Ася Лученко: По большому счету, это и правда наше дело. Только, честное слово, я не представляю, что мы сможем сделать. Конечно, да простят меня присутствующие за нецензурное выражение, но коммуну бы организовать, как у Макаренко. Что-то вроде того. Вот только, боюсь, не найду в себе силенок стать так резко Макаренкой. И не думаю, что кому-нибудь из нас это по зубам. Нужны деньги, помещение, земля. Здесь оставаться, ясно, нельзя. Если этот лагерь был собственностью любезно уничтоженного господином драконом дяди, то в любой момент могут появиться не менее неприятные его наследники.

Родион: Нет, кстати, никакой гарантии, что этот не лагерь — не какой-нибудь госзаказ. Ребятишкам, пожалуй, лучше будет порекомендовать больше трех не собираться и позабыть все, что было.

Паша Федоскин: Господа и товарищи, о чем вообще разговор? Существуют инстанции специально созданные для решения подобных проблем.

Борис Глезденев: И что? Они будут этим заниматься? С душой?

Паша Федоскин: Ну … нет.

Дракон: Да ты что?!

Санди Сандонато: Потрясающее, просто потрясающее количество сирот! Что ужаснее всего, виновата не война и не чума, родители сами бросили своих детей или опустились настолько, что забыли родительский долг! Это то ли колдовство, то ли злой рок, то ли черт знает что такое! Вообще, надо бы разобраться с этой страной. Ну да это потом… Итак: нужен дом, в безопасном месте, где можно круглый год выращивать пшеницу, бобы и всякую другую репу. Нужен человек, точнее, люди, которые смогли бы за все это неблагодарное и героическое дело взяться…

Беатриче Гарвей: Но дом-то ведь есть. Есть листик, который мне дерево подарило. Он ведь выжил. Ты ведь всего не знаешь, Рэн. Я рассказывала в казарме про Шансонтилью и про росток тоже. И что поливать его надо. И, представляете, когда меня в карцер посадили, наши по одному и вечером и ночью бегали поливать. Честно говоря, сама от них не ожидала: что поверят и что рисковать будут. Так что теперь это хоть как и их дом.

…Собственно, вроде была заброшена мысль, мол, достаточно. Хватит и приведенных фрагментов, чтобы понять, что это был за разговор. Итак всем стало уже грустно, тяжко, в общем, как выразилась одна женщина, продавец книжного магазина, утопив в ведре выводок котят: «осадок какой-то неприятный остался».

А кончилось все вот чем…

…Небо было в нежную полоску: сиреневую, голубую и розовую. Еще, по случаю позднего уже вечера, где-то на горизонте брюшки облаков золотило в сусальный солнце. Еще кричали чайки. Поэтому казалось, что на горизонте — море. Впрочем, в Солнцекамске всегда кажется, что на горизонте — море. Впрочем, оно на самом деле на этот раз было там. На горизонте.

Улица погибшего еще не в самом зрелом возрасте коммуниста Володарского: по обе стороны уютные двухэтажки, с балкончиками — капитанскими мостиками. Правда, за разросшейся акацией их почти не видно. Справа — акация, слева — акация, а посредине — прямая как струна асфальтовая дорога, залитая вечерним солнечным золотом, слепящая глаза. Конец ее теряется в сиреневато-белой дымке, какая бывает такими славными летними вечерами.

…Гуд бай, Америка, о…

Где я не буду никогда…

Прощай навсегда…

Возьми банджо…

Сыграй мне

На прощанье…

— Поют, как на моем выпускном, и уходят… — Ася грустно помахала вслед уходившим. — Дети уходят из нашего мира. А мы ничего не можем с этим сделать.

— По большому счету, Ась, тот мир — он тоже наш. Видишь, как здорово получилось с этим Битькиным ростком. Из него вырастет огромный дом-замок на берегу моря. И кто-нибудь из них обязательно вернется сюда.

— Знаешь, рано или поздно я тоже построю такой дом-замок, пусть по законам нашего мира его придется сооружать из кирпичей. А Шез — молодец, да? От дядюшки Луи я еще ожидала, но что Шез возьмет все в свои татуированные руки…

— Ой, Ась, а Лерка-то? Она что, не ушла с ними? Ей же вроде Луи так нравился…

— Понимаешь, Рони (так Асе больше нравилось называть мужа, чем, к примеру «Родя»или «Родька»)… Она проспала.

— Проспала?

— Рони, когда человек кого-то по-настоящему любит или чего-то по-настоящему хочет… А когда — нет… Одной мечты, ее, знаешь, маловато будет.

— Ты хочешь сказать, что все равно у нее бы не получилось? Как они?.. Пропадет же она здесь. Впрочем… пропасть везде можно, и наоборот.

…Гуд бай…

Золотистая дымка подрагивала, таяла и снова возникала, и за ней то ли чудилось, то ли действительно видно было, как незнакомый (хи-хи, будто у Аси с Родионом был хоть один знакомый) океан катит свои волны на пустынный, но оттого не менее удивительный берег, слышалось, как шуршит песок и кричат чайки. Несколько чаек даже залетело на улицу Володарского. Вряд ли это были образцы с Усолки или Камы, вряд ли даже с далекого Черного или чуть более близкого Белого моря: во-первых, крупноваты, во-вторых у наших не бывает рыбьих чешуйчатых хвостов, браслетов из изумрудов и аквамаринов на лапах, да и женских головок тоже.

Потом уже ничего не стало видно вдали, уж слишком плыл теплый воздух и пылило. Потом уже в дали просто ничего не стало.

Кроме двух стройных фигурок, нерешительно мнущихся посреди дороги.

— Понимаете, я как-то смотрела кино, там, правда, девочка была из другого мира, а мальчик из этого, и он почему-то ничего ей в нашем мире не показал, ничего хорошего. Ну, например, есть ведь пепси-кола или мороженое, есть книжки, есть хорошие фильмы, есть «Чайф», есть БГ, есть картины… в конце концов, есть просто мой город… Как-то это обидно, да?

Родион, приобняв за плечи смущенного Рэна, отвел его в сторонку:

— Как насчет нравишься ты ей, или нет — выяснил? Подходящий случай назначить девушке свидание.

 

ГЛАВА 35

Все же балконы у нас строить умеют. Правда, иногда они отпадают, конечно. Вот и сейчас один из них слегка покачивается и покряхтывает. Единственное, что поддерживает его в тяжелый момент, это осознание того, как же все-таки необыкновенно он прочен и надежен. Не всякий маленький хрущовский балкон удержал бы на себе сразу семь очень крупных мужчин, двух мелких женщин и троих необыкновенно подвижных детей. При этом все они от всего сердца машут руками, и насколько это возможно, пританцовывают. А балкон ничего, пыхтит, но крепится.

Вот паренек и девушка оборачиваются и машут в ответ. На лицах людей стоящих на балконе общая довольная собой улыбка.

Асино ушитое в боках платьице из легкого в нежных розах газа с открытыми плечами и пышной юбкой и Ликины босоножки превратили Битьку из мальчишистого углана в тоненькую, хрупкую принцессу. Конечно, нельзя забывать о немаловажном вкладе Аделаида, чья универсальная «замазка»за полчаса решила проблему обритой головы. Сейчас у Беаты два темно-русых хвостика по плечи, в лучах вечернего солнца совершенно золотые.

Мужская же часть компании с энтузиазмом опустошала карманы, подготавливая Рэна к свиданию с чисто грузинским размахом.

— Цветы! Обязательно побольше цветов! С ними, конечно, неудобно таскаться, но Они ничего таскаются, им по кайфу!

— Лучше на байке ее покатай! Ради такого случая свой дам!

— Какое свидание на байке?! Вон в парке еще чертово колесо крутится. Делаешь ей предложение на самом верху — ни одна еще там не отказывала. А че? Страшно же…

— Не надо по парку, там такая криминальная обстановка. Я говорю: лучше на байке! Нас не догонят!

— В кино сходите. На «Властелина колец»…

— Очень лирический фильм. Ты бы еще на «Курскую дугу»какую-нибудь предложил…

— Молчите все! Из вас у меня одного свидание закончилось удачно! Не надо! Моя Аська гораздо большая удача, чем ваша холостяцкая жизнь. Рэн, слушай: очень важно женщину хорошо покормить: мороженое, шоколад, сок и пирожки с мясом!

— Ты что так Аську и завоевывал?

— Нет. Она тогда еще с родителями жила… Я ей тогда львенка купил, мягкую игрушку… О! Купи ей мягкую игрушку или куклу! Женщины больше всего любят цветы, белье, украшения, конфеты и кукол. Это меня Аська научила, даже конспектировать заставляла. Ну… белье тебе пока ей рановато покупать…

— Называй меня мишка! Называй меня слоненок! Называй меня рыбка! Называй меня котенок!

— Борь, а тебе идут такие танцы…

— Нужно, чтобы он ждал ее под балконом и пел: «Привет тебе, прекрасная Диана!»

— Беата.

— «Свет озарил мою больную душу!»…

— Спасибо, я на свадьбе попел под окном. Полным идиотом себя чувствовал.

— Но им же нравится?

— Им нравится…

А теперь все стояли на балконе, довольные жизнью и результатами своего (как им казалось) труда. Только Дима Скирюк заметил не без скепсиса:

— Вообще эту историю нужно было закончить вчера. На более драматической ноте. Все эти розовые слюни…

— А пошел ты… — тихонько пробурчали себе под нос Ася и Лика, чьи взгляды туманились, подернутые «пеленой романтических слез».

— Дим, это ты только с виду строгий, признайся, а достаточно открыть что-нибудь там, о Лисе, как чувствуешь — лезет, лезет оно наружу твое, нежное, розовое и пушистое нутро, — засмеялся Родион и тихонько поцеловал теплый затылок жены.

Остальные мужчины искоса примерились было к черному затылочку Лики, но та всегда, несмотря на беззащитность, была такой строгой… они постеснялись и начали доставать сигареты. Думая каждый о своей, единственной и неповторимой, ради которой можно и дырку между мирами шутя проковырять и даже книжку закончить на сентиментальной ноте.

— Я все-таки взял мотоцикл, послежу, чтобы у Рэна там проблем с местным населением не возникло, — засобирался Пашка.

— Только смотри — не подсматривай! — пригрозили ему сурово.

Вы знаете, в Солнцекамске очень хорошо признаваться в чистой, искренней и вечной любви. Это просто такой город, ему не нравится, когда на счет любви врут, поэтому вранью о любви он не способствует. Зато когда любишь по-настоящему, в твоем распоряжении бескрайняя чаша лазурного неба, во все стороны распахнутые горизонты, таинственные аллейки шиповника и сирени, в рост трава, в которой заблудились коровы с печальными и милыми мордами, пустые перекрестки джинсовых дорог с елочными огоньками светофоров, мостик над шелестящей речкой, наклонная башня колокольни и стены монастыря из белого камня. Еще здесь изумрудные холмы и белые лестницы и можно бежать по ним, и лететь, и кричать о своей любви, и смеяться, падая в одуванчики. А потом можно сесть на спину большому золотому и ультрамариновому дракону и мчаться сквозь миры, почти не замечая их, потому что самые главные миры — в самых прекрасных на свете глазах.

Вот только Пашке не очень повезло. Сел на хвост, как говорится, тут и помотало его по измерениям.

* * *

Прошу извинения у живущих и уже не живущих ныне авторов и исполнителей за использование в книге отрывков и цитат из их произведений, иногда даже с ошибками и искажениями.

Это:

«ДДТ», «Агата Кристи», «Кино», «Ляпис-Трубецкой», «Чайф», Майк Науменко и группа «Зоопарк», «Чиж и К0 », «Мегаполис», Б.Гребенщиков и «Аквариум», «Крематорий», В.Бутусов и «Наутилус-помпилиус», «The Beatles», «Shocking blue», «Сплин», «Земляне», Янка Дягилева, Б.Тухманов, В. Высоцкий, «Манго-манго», Г.Сукачев, «Воскресение», «Браво», «Led Zeppelin», Земфира, Н. Полева, «Мумий тролль», «Джамахерия», Кэти Буш, «Ленинград», «Король и шут», «Смысловые галлюцинации», Ю. Чичерина , «Хамелеон за», П.Кашин

а также:

Сташевский В., «Балаган-лимитед», Натали, Казаченко В., «Тату», Киркоров Ф., Галкин М., Распутина М., Ю. Антонов, «Отпетые мошенники», «Руки вверх», Аллегрова И., «Вирус», Децл, Осин Ж., «Стрелки», Апина А., Пугачева А., Титомир Б.

Режиссеры и авторы сценария кинофильмов:

«Семь стариков и одна девушка», «Улицы разбитых фонарей», «Комиссар Рэкс», «Джентльмены удачи», «Собачье сердце», «Бриллиантовая рука», «Собака на сене», «Место встречи изменить нельзя», «Семнадцать мгновений весны», «Старик Хоттабыч», «Свадьба в Малиновке», «Высота», «Королевство кривых зеркал», «Тело будет предано земле, а младший мичман будет петь», «Белая роза — эмблема печали, черная роза — эмблема любви», «Асса», «Здравствуйте, я ваша тетя».

Мультипликационных фильмов: «Масяня», «Бременские музыканты», «Винни Пух», «Черный плащ»

Музыкальных произведений: В.А.Моцарт, опера «Женитьба Фигаро», И.Кальман «Принцесса цирка», мюзикл «Notre Damme de Pari».

Писателей: В. Шекспир, Х. ван Зайчик, М. Булгаков, Д. Роулинг, А. Лингрен, А. Барто, С. Струнов, Д. Скирюк, А. Блок, М.Ю. Лермонтов, А.С. Пушкин, Льюис Кэрролл, И.Ильф и Е.Петров, В. Маяковский, С. Михалков.

А так же неизвестных мне авторов: русских народных песен «Рябина кудрявая», «Ой, то не вечер», «Степь да степь», песен времен гражданской и русско-японской войн, лагерного фольклора, английских народных песенок, студенческого фольклора, авторской песни.

Команду КВН «Уральские пельмени»за шутку «Потому что гладиолус».

1999 — 2003. Солнцекамск.