От юрт по единственной тропе вниз цепочкой расставлены всадники. На километр один от другого: живой телеграф. Каждая весть — движение в цепочке. Скачут от одного к другому. Быстро доходят вести. «Узункулак»-длинные уши. Тахтарбай уехал к цепочке. В кочевке тишина. Мужчин мало, большинство — в банде. Женщины в арче пасут скот и по своим юртам готовят пищу мужьям и братьям. Каждую минуту могут мужчины вернуться, и плохо придется женам, если в юртах не будет готова еда.

Жена Тахтарбая хлопочет у очага, разминает тесто в лепешки, пришлепывает их к опрокинутому над огнем котлу. Бурлит кипящее молоко, шипит чай в узкогорлом кумгане… Жена Тахтарбая красива. Она молода еще, высока, стройна. На киргизку она не похожа. В чуть раскосых больших глазах нескрываемая тревога. Морщины уже иссекли ее лицо-видно, ей несладко живется. К нам она относится сочувственно. Наливает зеленый чай, сует украдкой лепешки. В юрту входят басмачи; посидят, помолчат, уйдут. Пока басмачи в юрте, жена Тахтарбая не проронит ни звука, ходит неслышно, моет, перебирает посуду. Уйдут басмачи — подсядет на корточки рядом с Юдиным, косится на выход большими глазами и торопливо, прикрывая ладонью рот, вышептывает ему жалобы на судьбу: не любит ее Тахтарбай, обманывает, бьет. И зачем опять вздумал басмачествовать Закирбай? И он, и ее господин Тахтарбай, и вся их семья? Что хорошего? Какая польза? Чтоб пришли кызыласкеры и стреляли? Жена Тахтарбая не верит в успех ив безнаказанность басмачей.

— Почему они собрались в банду?-расспрашивает ее Юдин.

Жена Тахтарбая шепчет:

— Приехал большой курбаши Ады-Ходжа к Закир-баю, к Суфи-беку и к мулле Ташу. «Вставай, говорит, пойдем побеждать. Все врут урусы. Красной Армии у них нет, совсем нигде нет. Никто нам не помешает. Все товары возьмем, богатыми будем…» Ады-Ходжа много говорил. Из-за границы, говорил, помощь будет. Все наши в банду пошли… Как не пойти? Закирбая боятся. Раз он сказал: «Иди», — идут. Кто может ему сказать: «Нет»? Убили урусов, тебя убьют, что нам хорошего будет?…