И опять-лошадь выносит тяжесть двоих. Но на этот раз в седле я, а на крупе, за моей спиной — Тахтарбай, Юдин на лошади Умраллы, Зауэрман на своей. Закирбай с нами. Мы гоним лошадей… Впереди-никого. Мы рыщем глазами-лощина пуста. Мы выехали за поворот, ущелье извивается, пропуская нас между своими склонами. Подъемы, спуски… Полчаса, час. Мы вступаем в русло реки-я узнаю наш ночной путь по притоку. Мы каждый камень перещупываем глазами,- никого. Сзади нас нагоняет Умраллы со второй лошадью на поводу: для меня… Она без седла, мала, тоща, ребра наружу. Я пересаживаюсь на нее, и Умраллы уезжает назад. Кругом никаких признаков жизни. Наше недоумение растет. Где же отряд? Где?… Закирбай и Тахтарбай молчат. Мы переходим на шаг. Едем. Едем… Надежда еще живет. Едем… Солнечно. Жарко. Тихо.

Устье притока. Большая река. Отвесные стены. Ага! Это место нам уже знакомо. Здесь начинается большой поворот реки. Вон там, на зеленом склоне, стояли юрты муллы Таша. Мы выезжаем на большую дорогу, карабкаемся по откосу на площадку над ней. Здесь трава, куст арчи. Наши спутники останавливаются, спешиваются, привязывают лошадей к кусту. Спешиваемся и мы. Садимся все рядком под кустом, над обрывом. Внизу-большая дорога. Местность далеко открыта; холмы, зеленые склоны, выше-горы гряда за грядой, арча, еще выше-скалистые обрывы снежных громад. Мы на зеленой ладони одной из котловин предгорьев Алая. Нас видно сверху, со всех сторон. Мы в недоумении, в нетерпеливом ожидании. Высоко над нами, по одному из склонов, мелькнули и скрылись в арче два всадника. К нам подъезжает, вынырнув из-за угла, старик, спешивается, молча подсаживается. Его нога обмотана грязной, кровавой тряпкой. Нет сомнения: басмач.

— Джирон! Поезжай навстречу отряду. Мы дадим тебе записку. Поедешь?

— Хоп!-Джирон серьезен.

Юдин пишет:

«Командиру красноармейского отряда. Находимся у родни Закирбая. Просим выручить. Памирская геологическая партия, Юдин, Лукницкий, Зауэрман. Пользуйтесь указаниями подателя записки-Джирона. 24 мая 1930г.»

Джирон уезжает в сторону погранзаставы. По одному, по два к нам подъезжают всадники, спешиваются, садятся вокруг нас, молчат. Их уже человек двенадцать. Некоторые, отходя в сторону, перешептываются с Закирбаем.

— У вас еще есть махорка? -обращаюсь я к Зауэрману.

Старик роется; замечаю: пальцы дрожат. В кисете пусто. Даже пыль выкурена давно.

Прошу у Тахтарбая наз-вай-крупитчатый зеленый «подъязычный» табак. Тахтарбай отсыпает щепотку. Мелко крошу две спички, несколько игл арчи, сухую соломинку. Перетираю все в порошок. Свертываю из остатка газетного лоскута «козью ножку». По очереди раскуриваю с Зауэрманом не желающее гореть зелье. Цигарка тухнет.

— Надо раскурить…-медленно говорит Зауэрман. И полушепотом добавляет:-Я думаю, в последний раз курим…

Я прикидываюсь непонимающим.

— Почему в последний?

Тогда, не скрывая дрожи в голосе, старик убежденно и нервно шепчет:

— Ловушка это. Ловушка! Мы никуда не уйдем отсюда.

Юдин слышит, мрачнеет.

— Молчите. Успокойтесь. Это не может быть ловушкой…

Конечно, не может быть. Тут просто какое-то недоразумение. Возможно, красноармейский отряд направился в другую сторону?

Прождав часа полтора и не дождавшись ни отряда, ни Джирона, мы решили ехать на заставу. Все лучше, чем напряженность ожидания. Быть может, проскочим? Отсюда до заставы не больше двадцати-двадцати двух километров. Юдин переговорил с Закирбаем, и Закирбай не спорил. Он даже согласился сам ехать с нами, и это подтвердило его веру в наши слова и его страх перед своими. Мы выехали в сопровождении всех, кто оставался с нами. Это была середина дня.

Еду рысью на неоседланной лошаденке, на остром ее хребте, — на лошади, у которой начисто срезана грива, по крутым подъемам, по таким же спускам, по местности, которая в военных уставах называется «пересеченной» с добавлением «очень» и определением «горная»… Но меньше всего я думал об этом.