Палатки. Утро. Мороз. Над Кашгарией поднимается солнце. Солнце жжет. Похрустывает трава, выпрямляясь, сбрасывая со стебельков тающий лед. Мы в тулупах и валенках. Через полчаса-мы в свитерах, еще через полчаса-в летних рубашках и парусиновых туфлях. Солнце жжет. Еще через час-мы в трусиках и босиком. Но солнечный жар нестерпим: еще десяток минут такой солнечной ванны, и тело покроется волдырями. Мы опять в летних рубашках. Но солнце прожигает рубашки. Мы натягиваем свитера. Солнце не пробивает их лучами, но в свитерах душно. Мы ищем тени, прячемся за палатками. Но в тени — мороз. Ежусь и надеваю тулуп. Здесь-Арктика. В четырех шагах, на траве, под жгучими солнечными лучами-экватор. В тридцати километрах, над плоской травянистой равниной — самый.белый блеска мире-Заалайский хребет. Ни человеком, ни птицей, никем не тронутые снега. Они-впереди. Неужели мы будем за ними?

Дневка. Сегодня мы не тронемся с места. Недалеко от палаток-прямоугольная яма, вокруг нее-пустые консервные банки. Здесь в 1928 году был лагерь Памирской экспедиции Академии наук. Яма была вырыта для лошадей. Она заменяла конюшню.

К нам стекаются всадники — кочевые киргизы. Раньше других приехали Тахтарбай с сыном и Умраллы. Вот еще знакомые лица. Тахтарбай навез угощений: кумыс-лучший в мире алайский кумыс, катлама-тончайшая слойка, жаренная на сале, эпке… О, эпке — это изысканное угощение. Чтобы приготовить его, из зарезанного барана вынимают легкие вместе с горлом, промывают их в воде, а когда сойдет кровь, через горло наполняют их ячьим молоком, так, чтобы они сильно раздулись; затем погружают этот мешок в большой чугунный котел, наполненный таким же молоком, и варят легкие, пока все «внешнее» и все «внутреннее» молоко не вварится в них. Нет еды нежней и сочнее эпке!

Тахтарбай ничего не жалеет для нас… Только бы мы поверили в его лучшие чувства!

Ничего, Тахтарбай, довольно пока и того, что ты уже не активный басмач, что выбита почва из-под твоих ног, а кто поверит в чистоту твоего байского сердца?!