Каменная лачуга на пяди ровной земли. Брошенная летовка — последнее человеческое жилище. Теперь никто в мире не знает, где мы. Десятиверстная карта пустует… На ней нет ничего: ни этой летовки, ни кишлака, который мы миновали сегодня, ни даже Бадом-Дары. Здесь не был ни один исследователь, и на карте значится: «Пути нанесены по расспросным сведениям». Найдем ли мы ляджуар? Не миф ли все это? Одна из легенд, подобных легендам о дэвах, о пир-палавонах, о золотых всадниках, спустившихся по солнечному лучу, о яшиль-кульских драконах, о светящейся ночью и днем ранг-кульской пещере… Половина жителей этой страны еще верит в них. Я вспоминаю образчик Дустдора. А что, если он из Афганистана? Он мог пройти через сотню рук, мало ли что могли о нем наплести!
Мы в летовке. В ней старый помет и соломенная труха. Хана-так называется здесь клещ, укус которого смертелен. Сидя на камне в летовке, Юдин спрашивает:
— А здесь ханы нет?
Зикрак, показывая на соломенную труху, заваливающую земляной пол, говорит утешающим тоном:
— Есть… Много…
Мы по щиколотку в трухе, в которой роются, переползая с места на место, сотни наших смертей. Тот из нас, кого хоть одна коснется,-никогда не уйдет отсюда. В его глазах Памир закружится медленным, последним туманом. А остальные вынесут его из лачуги и навалят на него груду острых камней…
Впрочем, нам уже все равно. Памир умеет учить безразличию. Мы утомлены. Мы хотим есть…
Ужин готов. Маслов посылает за водой Хувак-бека. Тот не двигается и, смеясь, говорит:
— Я больной.
— Ты больной, о твой лоб можно годовалого поросенка убить!
За ужином Маслов не дает Хувак-беку есть-ты, мол, больной. Потом дал. Хувак-бек ест до отвала, Маслов накладывает еще. Тот больше не может. Маслов деловито ругается.
— Ешь, а то не пустят тебя туда…
— Куда?
— В рай не пустят.
— Его и так не пустят! — вмешивается Хабаков.
— Почему?
— Туда с партбилетом не пускают! Вот тебя, Егор Петрович, пустят.
— Ни чертовой матери меня не пустят.
— Почему?
— Туда старослужащих тоже не пущают.
Дождь прошел, и снова собирается дождь. Лошади понуро стоят у летовки. Маслов толкает под бок Зикрака, кивнув в сторону Хувак-бека:
— Спроси его, дождик будет сегодня?
Зикрак переводит ответ Хувак-бека:
— На других не будет, на тебя будет.
Хувак-бек что-то возбужденно говорит, отчаянно жестикулируя., Маслов слушает, слушает, клонит голову набок, потом, безнадежно махнув рукой:
— Ни черта не понимаю в ихнем языке.
— А ты выучи, — язвит Хабаков.
— А мне не надо, потому больше я сюда не поеду… если живым выберусь.
Уже четвертый год твердит это Маслов и четвертый год подряд ездит с экспедициями на Памир.
Босиком, в белом глиме -халате, подпоясанном красною тряпкой, надетом на голое тело, голубоглазый щугнанец приводит овцу из Бадом-кишлака. Ее заказал Зикрак. Высыпаю серебро на ладонь шугнанца. Он доволен, смеется, что-то говорит-не пойму.
Глядя в единственную дыру, заменяющую в летовке дверь, вижу возню шугнанцев, нож, вспарывающий горло овцы, струйку крови, а за ней ползающие по долине и по горам облака. Они рвутся, открывая иззубренный скалистый гребень хребта, с висячими ледниками и снегами, тот гребень, где месторождение ляджуара и куда мы завтра пойдем.