Ветер дул двое суток без перерыва, выметая из-под оград накопившуюся за лето пыль, срывая плоды и листья с деревьев, вздымая над селением солому, выхваченную из прикрытых камнями, сложенных на крышах стогов. В ночь перед открытием канала он внезапно стих. При большой зеленовато-желтой луне в селении Сиатанг наступила полная тишина. Утром воздух был особенно чист, селение казалось умытым.
В туфлях на босу ногу, в накинутом на плечи длинном яхбарском халате Мирзо-Хур вышел из своей лавки и, прислонясь к обогретой солнцем стене, долго смотрел на горы, на просыпающееся селение, не белесоватые космы стремящейся мимо его лавки реки. Кендыри, в одном белье, в белых шароварах и чесучовой рубашке, шнырял мимо него, налаживая навес над своей цирюльней: брадобрей в это утро ждал посетителей.
Закрепив навес, Кендыри прислонился к стене рядом с Мирзо-Хуром, неторопливо направляя на черном каменном оселке большую, кривую, как нож мясника, железную бритву. Мирзо-Хур, постучав о ладонь маленькой тыквинкой-табакеркой, высыпал из нее щепотку крупитчатого зеленого табаку. Заложив табак под язык, протянул тыквинку брадобрею. Кендыри отрицательно качнул головой, его бесстрастное, всегда недвижное лицо обратилось к Мирзо-Хуру, и купцу показалось, что презрительные глаза Кендыри о чем-то спрашивают его. Мирзо-Хур помолчал, привесил тыквинку к поясу, запахнул халат; подумал, что Кендыри, в сущности, нет никакого дела до его неудач. В эту ночь купец несколько раз просыпался и все размышлял о том, что расчеты его на предстоящий день никак не оправдываются. Единственным человеком, с которым Мирзо-Хур мог поделиться своими сомнениями, все-таки был Кендыри, и потому, сплевывая зеленую от табака слюну, сдерживая набухшее зелье, прижатым к нижним зубам языком, Мирзо-Хур невнятно произнес:
— Это у них называется праздник?
— Праздник, — подтвердил Кендыри.
Купец, заложив руки за спину, поковырял пальцем осыпающуюся глину стены.
— Когда у хана праздник бывал, нас, купцов, он согревал, подобно благословению покровителя… А этот вот, как ветер над ледниками, — ничего не несет в себе, пустой! Хоть бы кусок материи продал я, хоть бы тюбетейку муки или ягод или горсть соли… Ничего!… Не могу больше жить здесь, Кендыри! Уйду. Совсем уйду… В Яхбар, в Гармит или еще дальше — куда ноги осла понесут меня, все равно! В пустыне жить лучше… Ума во мне нет, прозябаю здесь, тебя слушаю. Зачем это мне?
— Молчи! Ты знаешь зачем! — сухо ответил Кендыри, щуря глаз на сверкающее лезвие бритвы.
— А, Кендыри, что такое «молчи»? Зачем мне ждать того, чего, пожалуй, вовсе не будет? Верных в этом мире мало ль, что жить мне среди неверных? Почему слушал я тебя до сих пор? Можно затратить монету, когда она принесет десять, можно затратить сто, когда они дадут тысячу. Я трачу, трачу, живу здесь… Что это дает мне, кроме твоих обещаний?
— Ты не все видишь, Мирзо. У кабана глаза короткие, смотрит вниз, неба не видит. Ты — человек, почтенный человек, для чего у тебя глаза?
— Я не вижу конца, но вижу разоренье мое. Выгодных дел я не вижу здесь. Ты, Кендыри, мне хочешь помочь, спасибо тебе, но ты все пока — брадобрей!
— Без брадобрея и борода пророка не обходилась! — бесстрастно произнес Кендыри. — Погоди, и она растет…
— Я умру прежде, чем она вырастет! Дикому козлу среди камней и тому каждый день нужно щипать траву.
— У тебя есть трава.
— Это что? О девчонке ты говоришь? Скажи, у Азиз-хона гнев один на нее или любовь?
— Зачем тебе знать это?
— Хэ, зачем! Гнев один — больше сорока монет не даст, просить нечего. Любовь — даст сто монет, умно поговорить — двести даст! Как ты разговаривал с ним?
Кендыри надоели жалобы Мирзо-Хура.
— Хочешь знать как? Хорошо. Я тебе скажу. Я не разговаривал с ним.
— Ты не был у Азиз-хона? — всплеснул руками купец. — Ты же мне сказал: был.
— Был во владениях его. Ниссо от него убежала, разве не довольно мне знать?
— Кендыри, я не понимаю тебя! Почему ты не разговаривал с ним?
— Разговаривать — обещать. Обещать — сделать. А девчонка пока еще здесь.
Мирзо-Хур понял, что Кендыри злится. Всегда, когда Кендыри злился, он говорил отрывисто. Но Мирзо-Хур хотел выяснить все до конца:
— Сегодня здесь, завтра там будет. Как рассуждаешь? Сегодня собрание. Верные ходили ко мне, я к ним тоже ходил, думают одинаково: гнать ее надо отсюда. Свое слово скажут. Я тоже скажу. Ты скажешь, и разве тебя не послушают? Есть люди — знают: за твоими словами горы. Ты разговаривать будешь?
Кендыри слушал нахмурясь. Даже всегдашняя застывшая улыбка сошла с его насупленного лица. Он медлил с ответом, явно испытывая терпение купца.
— Возможно, буду… — наконец неопределенно ответил он и добавил с досадой: — Довольно об этом, Мирзо. Смотри, народ идет. Я что? — Кендыри хихикнул. — Брадобрею тоже деньги зарабатывать надо! А ты… хочешь быть маловерным? Уйти хочешь? Иди! Только, уйдя, с кого получишь долги?
— А живя здесь, я их получу?
— В сто раз получишь, Мирзо! Когда у верблюда большой путь в пустыне, он семь дней ничего не пьет! А если терпенья нет — дело твое, иди!
Оставив встревоженного купца, Кендыри, помахивая бритвой, встал под навесом цирюльни, осклабился двум подошедшим к нему надменным старикам. Купец, пожевывая губами, медленно удалился в лавку.
Острогранный коричневый камень составлял все оборудование цирюльни. Посетитель, подогнув ноги, усаживался на камень; рядом с посетителем Кендыри ставил большую деревянную чашку с мутноватой речной водою. Один из двух пришедших стариков, зобатый, с всклокоченной бородой, сказав слова приветствия, занял указанное ему место и замер в молчании. Второй старик присел на корточки и, прислонившись к стене, подставил солнцу свое лицо, закрыв пораженные трахомой глаза, казалось, задремал.
Кендыри, стоя над стариком, принялся скрести его лицо. Ни мыла, ни полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не полагалось. Жесткие волосы старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.
Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего более совершенного. Бреясь в одиночестве сам, он пользовался маленькой сингапурскою бритвою; усердно мылил кисточкою свои тугие длинные щеки и, глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и намека на красоту, то все-таки даже среди сиатангцев ему не следует быть заросшим щетиною. Сиатангцев же он брил так, как делал бы это на его месте всякий иной бродячий брадобрей в пределах Высоких Гор. И сейчас, едва жесткие волосы зобатого старика притупили бритву, Кендыри, отдернув левый рукав рубашки, плюнул на свою волосатую руку и стал править о нее бритву так, словно его рука была самым замечательным оселком.
— На собрание, Науруз-бек, придешь? Невзначай спросил Кендыри молчаливого посетителя.
— Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?
— Знаю: участка тебе нет, вода канала не для тебя, — произнес Кендыри. — Но ты приходи. Русский много говорить будет.
— Не для меня будет.
— Может быть, против тебя будет. Волки нападают на стадо, пастухи не должны бежать.
— У пастухов таких зубов нет. Старый судья теперь не судит, сельсовет теперь судит. Я теперь не пастух, я овца.
— Старый судья может справедливое слово сказать… Разве ты не считаешь, что Бобо-Калону тоже нужно участок дать?
— Бобо-Калон бедней всех сейчас, — тихо произнес Науруз-бек и нагнул голову, предоставляя брадобрею заросшую, морщинистую шею. — Но справедливости нет. Ничего не дадут ему.
— Откуда знаешь?
— Есть и факиры, которые думают так, как я. Исоф недавно при всех говорил, через него пробовали мы наше слово. Бахтиор собакой Бобо-Калона обругал, сам Бобо-Калон слышал.
— Да-а… — протянул Кендыри, берясь за голову старика, — а ты все-таки приходи. Поговори с Бобо-Калоном сначала. Другие будут дела. Все придут. Так нужно.
— Если нужно, приду! — согласился Науруз-бек и замолк.
Возясь с всклокоченной бородой старика, Кендыри посматривал на пустырь, простирающийся за лавкой до осыпи, которой ограничивалась нижняя часть сиатангской долины. Он давно уже заметил несколько бродивших там ущельцев; изучая намеченные башенками участки, они, видимо, рассуждали о том, кому какой участок достанется. Среди этих людей Кендыри видел Исофа и Карашира, они о чем-то горячо спорили, размахивая руками, сердясь, наклоняясь к канавкам, перебрасывая с места на место камни…
Кендыри знал, о чем они спорят, и знал, что их спор бесполезен, но он был доволен: страсти в Сиатанге разыгрываются. С нетерпением ждал он, когда спорщики приблизятся к цирюльне.
Отпустив Науруз-бека, Кендыри занялся вторым стариком. Науруз-бек тем временем зашел в лавку, и оттуда слышался приглушенный разговор. Кендыри не сомневался, что купец говорит о Ниссо.
Брея старика, Кендыри спокойно обдумывал каждое слово, какое он скажет сегодня на собрании. От этих слов зависит многое в успехе задуманного им плана — плана, подобного шахматной доске, на которой каждый из ущельцев рано или поздно станет двигаться сообразно его желаниям. Ошибок с этой сложной и умной игре не будет, надо только продумать все до мелочей!
Когда второй, торопливо побритый старик поднялся с камня, а яростно спорящие Карашир и Исоф были уже близко и можно было заговорить с ними, не повышая голоса, Кендыри произнес:
— Подойди, Карашир! Бороду поправить надо тебе?
— Не надо, — с важностью ответил Карашир, однако подошел ближе.
— Почему не надо? Сегодня праздник. Ничего с тебя не возьму, хочу сделать твое лицо красивым. Садись! И ты, Исоф, тоже садись, подожди. Кендыри подавил смешок и добавил: — Всем, кто участки получит, сегодня даром бороды брею!
«Кто откажется от бесплатной услуги? — подумал Карашир, сел, скрестив ноги, на камень, поморщился под бритвой, коснувшейся его шеи. Исоф, все еще думая об их споре, не решился, однако, продолжать его в присутствии Кендыри и молча уселся на землю.
— Скажи мне, Карашир, — сказал Кендыри, — с нового участка камни на спине станешь таскать?
— Почему на спине? Осел есть у меня.
— А если Мирзо-Хур за долги возьмет у тебя осла?
Карашир отодвинулся, отстранил рукой бритву, уставился в склоненное над ним лицо брадобрея.
— Почему возьмет?
— А что еще с тебя взять?
Карашир уверенно махнул рукой:
— На будущий год богатым сделаюсь. Пшеницы много посею. Хлебом отдам.
— На будущий! — усмехнулся Кендыри, держа над головой Карашира бритву: — Но в этом году станешь просить у купца еще?
— Не стану! — Карашир повернулся спиною к Кендыри. — Плюю теперь на купца!
— Плюй, плюй! — нажимая лезвием, произнес Кендыри. — А пока, я слышал, купец хочет долги потребовать с тех, кто плюет на него.
— Не может этого быть! — прямо сказал Карашир, однако умолк и больше уже не произносил ни слова. В самом деле, что, если купец потребует все долги сразу? Просто захочет отомстить за те слова, какие Карашир кинул ему в лицо прошлый раз? Не только ослом тогда не расплатиться, пожалуй, и козу, и двух оставшихся кур, и… Карашир начал подсчитывать в уме все свои долги и даже перестал обращать внимание на боль, причиняемую брадобреем, неторопливо ворочающим его голову… Карашир подумал, что, пожалуй, зря поругался с купцом и что, во всяком случае, не следует с ним ссориться больше.
— А ты не отдавай ему ничего, — склонившись к самому уху Карашира, прошептал Кендыри.
— Как? — Карашир обернулся так резко, что Кендыри едва успел отвести бритву.
— Так… Разве Шо-Пир тебе до сих пор не советовал этого?
— Шо-Пир? Нет! Как можно?
— Когда скажет он — меня вспомни! — так же тихо произнес Кендыри и сразу заговорил громко: — Ну вот, теперь ты красив! Иди, а ты, Исоф, садись, тоже будешь красивым!
Но тут они услышали отдаленный отрывистый звук бубна, которым — было условлено — Бахтиор сзывал к голове канала всех ущельцев, чтобы приступить к торжеству открытия. Не захотев дожидаться Исофа и даже забыв поблагодарить Кендыри, Карашир поспешил на зов.
Из садов и домов селения в узенькие проулочки, слыша настойчивый и нарастающий дробный звук бубна, выходили ущельцы и устремлялись к тропе, ведущей в крепость.