Глава тридцатая

Блокада снята!

В строжайшей тайне. Первые сведения. Бой за Красное село. День 20 января. Немецкие пушки на Дворцовой площади. В Стрельне и Петергофе. В Пушкине. Павловский дворец горит. Освобождение Гатчины. Салют победы. Ленинград в радости

(14–29 января 1944 г.)

Огромный накопленный в боях войсками Ленинградского фронта опыт и столь же огромная мощь, какой к концу 1943 года обладала вся наша Красная Армия, дали возможность защитникам Ленинграда хорошо подготовиться к последней, решающей битве на территории Ленинградской области. Подготовка к этой битве началась с осени 1943 года. Наше командование во всех деталях разработало план крупнейшей операции, целью которой было полное снятие с Ленинграда блокады, разгром и изгнание за пределы Ленинградской области всех немецких захватчиков.

Враг был еще силен. Надо было нанести удар так внезапно и на таком неожиданном для врага направлении, чтобы он заблаговременно не мог стянуть к опасному для него месту крупные резервы и чтобы при нанесении удара не успел опомниться.

Могли ли гитлеровцы представить себе, что ленинградские войска ударят с той стороны, где наши силы казались им всего слабее и куда, по суждению немцев, мы не имели возможности стянуть тяжелую технику и многолюдные подкрепления? Но именно такое место и выбрано было нашим командованием для нанесения решительного удара. Таким местом был Ораниенбаумский «пятачок» — сохранившийся с первых месяцев войны за нами приморский плацдарм, с которым сообщаться можно было только водным путем, по Финскому заливу, насквозь просматриваемому вражескими наблюдателями с южного и с северного берегов, простреливаемому во всех направлениях. Каждое судно, появившись в узком фарватере между Ленинградом и Кронштадтом или между Кронштадтом и Лисьим Носом (на северном берегу), немедленно подвергалось яростному обстрелу и бомбежкам с воздуха.

Но это не помешало нам в полной тайне от гитлеровцев, начиная с ноября 1943 года, по ночам, соблюдая строгую маскировку (и обманывая врага впечатлением, что мы вывозим с Ораниенбаумского плацдарма нужные для нас в другом месте войска Приморской оперативной группы), постепенна перебросить туда всю полностью укомплектованную и обеспеченную мощной артиллерией и тяжелой техникой 2-ю ударную армию, сняв ее с Волховского фронта. Командующим армией был назначен генерал-лейтенант И. И. Федюнинский.

Одновременно готовилась к той же битве и 42-я армия под командованием генерал-полковника И. И. Масленникова, оборонявшая южные подступы к Ленинграду, на линии Урицк — Пулково. Она была пополнена несколькими корпусами и другими крупными соединениями, насыщена артиллерией так, что на каждый километр фронта приходилось около двухсот орудий и минометов, один залп которых равнялся сорока четырем тоннам металла. На участке фронта в два раза более широком, чем при прорыве блокады, мощность залпа была в три раза больше, чем тогда. Вся авиация — морская и сухопутная, вся артиллерия боевых кораблей Балтфлота, огромное количество тяжелых и средних танков были поставлены на службу этой операции невиданного размаха.

Обеим армиям предстояло начать наступление почти одновременно (я говорю «почти», потому что разновременный удар должен был сбить врага с правильной мысли о направлении главного удара). Армии получили задачу — прорвавшись сквозь всю глубину обороны противника, обойти его с двух встречных дугообразных направлений и в районе Ропши — Кипени взять в клещи, затем вместе повернуть на юго-запад и двигаться дальше.

Но не только эти армии были назначены для решительного наступления. Развивать успех предстояло и всем другим армиям Ленинградского фронта (кроме 23-й, оберегавшей Ленинград с севера) и, конечно, Балтфлоту. Включиться в наступление предстояло и Волховскому фронту (8, 54 и 59-й армиям), находившемуся на линии железной дороги Мга — Кириши и далее к югу до Новгорода. 2-й Прибалтийский фронт должен был сковать резервы противника и разгромить невельскую группировку гитлеровцев.

Словом, битва предстояла размаха необычайного, должна была привести (и к осени 1944 года привела) к полному разгрому всех гитлеровских войск сначала на территории Ленинградской области, а затем и в Прибалтике…

Подробности подготовки к этой крупнейшей операции слишком сложны для того, чтобы я мог привести их здесь, предваряя эту главу… Ленинградским фронтом командовал по-прежнему генерал армии Л. А. Говорову а Волховским — генерал армии К. А. Мерецков.

Итак: 2-я ударная армия начала наступление 14 января в 10 часов 40 минут утра, после артподготовки, продолжавшейся шестьдесят пять минут. Немцы, естественно, подтянули свои резервы сюда. 42-я армия начала артподготовку на следующий день, 15 января, в 9 часов 20 минут утра. Через час сорок минут, после окончания обработки вражеского переднего края артиллерией и авиацией, гвардейский корпус генерал-майора Н. П. Симоняка и его соседи начали наступление стремительной атакой стрелковых частей и танков. К середине дня все три линии вражеских траншей гвардейцами были заняты и корпус Н. П. Симоняка продвинулся вперед на три-четыре километра.

В строжайшей тайне

15 января. Ленинград

В эту ночь, как и всегда, я проснулся задолго до рассвета, прислушался к далекому грохоту артиллерии, зажег керосиновую лампу, стал читать по-французски Густава Эмара. На фразе «Tout pour Thonneür, quoi qu’il advienne» оборвал чтение: задрожали оконные стекла, дробный, исключительной силы гул потряс город. Случилось что-то необычайное. Внезапный, очень сильный обстрел? Нет, не то… Звуков разрывов не слышно, а сила грохота — небывалая… Взглянул на часы: 9.20. Вскочил, распахнул форточку, высунулся. Весь горизонт южной стороны озарялся гигантскими сполохами и вспышками, предрассветная тьма распадалась под взмахами этого красного света. А грохот неслыханной за всю блокаду такой артиллерийской долбежки был подобен ударам тысяч громадных клепальных молотов, пущенных в работу одновременно.

Форточки в окнах домов напротив, через канал Грибоедова, распахивались. Из них во всех этажах выглядывали с недоумением дети и взрослые. На набережную канала выбежали дворники. Все взоры обращались туда — к мелькающей чересполосице красных сполохов. Люди кричали: «Это не обстрел!.. Это — наши!»

В остром, радостном возбуждении я произнес вслух:

— Началось!

Мгновенное решение — на фронт!..

Валенки. Ватная куртка под полушубок. Полевая сумка через плечо — в ней записная книжка, кусок хлеба, карта-километровка. Сунув в карман две запасные обоймы для пистолета, выбежал на улицу…

На площади Лассаля, у остановки «двадцатки», встречаюсь с Александром Прокофьевым и Ильей Авраменко. Едем вместе в Лесное. Вот и Политуправление фронта. Здесь встречаемся с Виссарионом Саяновым, Борисом Лихаревым и с работающим в одном из отделов штаба Александром Дымшицем. Полковник Калмыков сообщает нам:

— Да, началось наступление. Удар наносится с двух сторон: от Ораниенбаума и от линии Урицк — Пулково. Вторая ударная прорвала линию вражеской обороны на десять километров по фронту, прошла в глубину четыре. Сорок вторая только что начала. Самолеты пока еще не введены, позавчера они ходили на массированную бомбежку, но едва взлетели, начался густой туман. Самолеты очень долго не могли сесть на свои аэродромы, кружили, имея, к счастью, много бензина, — не будь запаса или продлись туман, дело могло бы кончиться печально…

— А можете ли сказать, какова главная задача? — спросил Прокофьев.

Калмыков медлил с ответом. Сказал:

— Освободить Ленинград от обстрелов… Но, может быть, «перевыполним план».

Нам было выдали пропуска на фронт, и… почти одновременно «сверху» приказание: всем писателям, всем фронтовым и армейским корреспондентам пока никуда не ехать. Строжайшая военная тайна пока еще не снята! Велят — по домам: «Будут назначены место и время для обеспечения вас информацией и заданиями…»

Разве можно в такой день сидеть дома и ничего не делать?

Невский. Штаб. Поиски попутного транспорта в рассуждении, что мне, спецвоенкору центрального ТАСС, прямого запрещения не было. Редакция «На страже Родины». Из редакции, однако, тоже никто никуда не едет, машину не посылают.

На Невском встречаю Николая Тихонова. Он огорчен: 16-го уезжает в Москву принимать бразды правления Союза писателей. Впрочем, утешает себя: ему где-то сказали, что выполняется задача всего лишь «местного значения»…

Иду с ним по Невскому, сегодня получившему свое прежнее название. Переименованы площади (опять — Дворцовая!) и многие улицы. Снова — Суворовский проспект, снова — Садовая…

В «Северной» столовой краснощекая девушка и молодой человек атлетического сложения, в белом свитере, рассуждают о спорте — они участники завтрашнего лыжного и конькобежного соревнования на стадионе «Динамо». Я переполнен мыслями о том, что творится там, самые слова «конькобежное», «стадион» представляются мне сегодня удивительными, глубоко несоответствующими дню.

Опять мечусь по редакциям. Узнаю: 42-я армия продвинулась на два километра.

…Ночь. С восьми вечера я дома. В квартире четыре градуса. Колка сырых дров, дым, тьма, свеча, ужин. За окном — вспышки. Наблюдаю. «Последние известия» по радио сообщают о «боях местного значения».

Понимая, однако, истинное значение происходящего, представляя себе его, ленинградцы сегодня испытывают чувство величайшего удовлетворения — весь день все были немножко опьяненными, возбужденными. Все приветливы друг с другом — на улицах, в трамваях, везде. Все сегодня в полном смысле слова товарищи!

Ошеломленный, подавленный, враг не обстреливал город (по крайней мере, обстрелов я не заметил и ничего не слышал о них). Ленинградцы усмехаются: «Немцу не до того!»

Как разговаривают сегодня люди? Кто что знает и что говорит? Писатели ничего не знают. Газетчики — мало. В редакции «На страже Родины»: «Будто…», «Кажется…», «Такой-то сказал…». В редакциях «Правды» и «Известий» та же досада на вынужденное безделье и отрывочные сообщения: «К Симоняку. На высотку, значит!..» Или: «В хозяйстве Шаманина — пир горой!..»

Так, из обрывков, из отдельных фраз создается представление, пока весьма приблизительное.

А грохот всё продолжается. Он сначала длился не прерываясь, не ослабевая, потом пошел перекатами, то затихая, то возникая новыми шквалами. Так до вечера. Доносились гулы бомбовых ударов — к переднему краю проходили эскадрильи наших бомбардировщиков. Внезапно раздавались особенно тяжелые залпы — то громыхали форты Кронштадта. Весь день ухали башенные орудия стоящих на Неве кораблей, ухают и сейчас, ночью.

Надо заставить себя заснуть…

16 января

С утра тихо. Оттепель. Иду с ведрами за водой в Шведский переулок — ближе нет.

В 9.30 начинается далекий тяжелый грохот: бьет наша артиллерия.

Тороплюсь в штаб. Пропуска на фронт, в 42-ю армию, мне пока нет. Узнаю: ко вчерашнему вечеру наши войска продвинулись вперед на шесть километров. В городе почти никто ничего не знает. Тайна крепка. Газеты скромно сообщают: «Наши артиллерийские и минометные подразделения вели огонь по разрушению оборонительных сооружений противника». А гул был такой, что весь город дрожал!

Вчера все побережье, где немцы (видно было из Гавани), заволокло дымом. Сквозь него прорывалось пламя. Южный ветер гнал дым к городу, в Гавани пахло порохом. Кировский завод ходил ходуном от бомбежки немецкого переднего края нашими самолетами.

Сегодня днем — туманные испарения. Весь день бьют наши корабли с Невы. Немцы ведут обстрел города. Артиллерийского гула на передовой не слышно с середины дня. Вечер мглистый, но звезды ясны.

Совещание военных корреспондентов в Доме Красной Армии, назначенное сегодня на три часа дня, было отложено до пяти, а потом отменено вовсе. Видимо, сочли, что информировать корреспондентов преждевременно.

В десять вечера — передача по радио моего очерка «Встреча» (о встрече двух фронтов в день освобождения Шлиссельбурга) и ряд других передач, посвященных прошлогоднему прорыву блокады. Это — знаменательно, дескать, понимать надо!

В 11 часов вечера — сообщение Информбюро о прорыве немецкой обороны севернее Новосокольников; перерезана дорога Новосокольники — Дно.

После вчерашнего подъема сегодня в городе спад настроения из-за оттепели. Любая гражданка сетует на невыгодную для наступления погоду. Ни у кого, однако, нет сомнений в том, что наступление продолжается.

…Тихонов уехал в Москву.

Первые сведения

17 января

На машине 42-й армии вместе с А. Прокофьевым и И. Авраменко приехал на Благодатный переулок, где размещаются первые эшелоны армии. Был в штабе, а сейчас сижу в редакции газеты 45-й гвардейской дивизии «За Родину!».

Комната в издырявленном снарядами доме. Диван, стол, скатерть, чистая кровать. Только что с улицы вернулась хозяйка — управхоз этого дома:

— В пятнадцати метрах разорвался снаряд! Зверски бьет по улице!..

Вбегает женщина:

— Хозяина нашего ранило в ноги! На улице!..

Залпы. Дрожат стекла. Гудят наши самолеты. Гулы бомбежки. Свист падающих и шелест летящих дальше, на город, снарядов.

После позавчерашней беспощадной артподготовки, длившейся час сорок минут, снежная равнина перед нашим передним краем стала на несколько километров вдаль черной: вся земля сплошь изрыта, перепахана. А наши шли в атаку в белых полушубках и маскхалатах. Но немцы были деморализованы. Когда кончилась артподготовка, уцелевшие начали вылезать, и тут — наши самолеты! Многие из уцелевших гитлеровцев сошли с ума.

Немецкой авиации нет. За два дня на участке дивизии один самолет сбросил две бомбы. Наши рвутся в рукопашный бой, гитлеровцы нигде не принимают рукопашных схваток, отстреливаясь, бегут. И только там, где удается им оторваться от преследования, закрепиться, опомниться, переходят в контратаки.

Это не тактика. Это — страх!

Ночь на 18 января

В 12.30 ночи вернулся домой на «пикапе» с Охты, из редакции газеты 42-й армии. За день побывали мы в трех дивизиях (45, 63 и 64-й) гвардейского корпуса генерала Н. П. Симоняка.

Общее положение: наступают корпуса генералов Симоняка, Алферова (оба хорошо действуют) и еще один. Корпус генерала Трубачева и другие соединения в резерве. Сегодня в бой вступило Белгородское танковое соединение. До этого танки на участке от Финского залива до среднего течения Невы почти не действовали.

Авиация? Летная погода была только утром, но наши самолеты бомбили и штурмовали немцев весь день.

Я беседовал с офицерами-штабистами корпуса Алферова. Много интересного. Мощь позавчерашней артподготовки была удивительной. Насыщенность артиллерией небывалая на Ленинградском фронте. Так, на участке наступления одного только корпуса Алферова — тридцать артиллерийских полков, кроме РГК и минометно-артиллерийских подразделений. На каждых десять бойцов пехоты приходилось одно орудие. Силища просто невероятная!

В штабе корпуса Алферова 15 января во время артподготовки было страшное напряжение: встанет или не встанет пехота? Все дивизии разом, в 11.00, встали, с безупречной храбростью пошли в атаку. В центре сразу — успех. 125-я дивизия алферовского корпуса и ее сосед, 64-я дивизия корпуса Симоняка, прорвали немецкую оборону и устремились в ее глубину. В прорыв, в направлении на Константиновку, немедленно были брошены другие дивизии. На флангах же (Пушкин и Урицк) огневое сопротивление немцев не было сломлено до конца. Здесь произошла задержка и были большие жертвы. Под Урицком, например, запоздали с вступлением в бой танки и не сумел выполнить боевой приказ командир одного из стрелковых полков, чем подвел и свой полк, и соседей. По приказу командования этот командир был расстрелян.

Сегодня, 17 января, под Урицком положение выправлено, там, в частности, хорошо действуют лыжники. Успех сегодня и под Пушкином, взята с участием танков Александровка.

Приказ: в ночь на 17 января взять Красное Село и штурмовать Воронью гору. Сегодня к вечеру пехота и танки прорвались к окраине Красного Села. Идет ожесточенный бой.

Бой за Красное Село

18 января

Красное Село и Воронья гора еще не взяты; это, пожалуй, наиболее мощный укрепленный район немцев. Воронья гора — господствующая над всей местностью высота, с которой немцам удобнее всего просматривать Ленинград и наши позиции от Финского залива до Пулкова и обстреливать город из тяжелых дальнобойных орудий. Поэтому за два с половиной года немцы и укрепили ее особенно сильно, превратив вместе с прилегающими к ней высотами и городом Красное Село в важнейшую крепость на левом фланге своего фронта.

Как и все корреспонденты, мечусь по городу, ищу транспорт, добиваюсь пропуска, стремясь уехать на фронт…

19 января

Работал, потом передавал в ТАСС материалы. В час дня узнаю: войска генерал-лейтенанта Федюнинского и войска генерал-полковника Масленникова (корпус генерал-майора Симоняка) должны вот-вот соединиться. Разговор по телефону экивоками о «любимых сестрах» и их «свидании».

С Прокофьевым и Авраменко еду на Охту, в редакцию «Удара по врагу».

Приятная для меня случайность: грузовик-фургон редакции отправляется на фронт к Красному Селу, еще не взятому. Оглядываю себя: на мне валенки, полушубок, я готов. «Разрешите с вами?» — «Садитесь!» Еду! Спутники: капитан Васильев и старший лейтенант Кондрашев — сотрудники газеты. Шофер — Вася Андреев.

По пути заехали к дому, к котором живет Васильев. Ждем его. Он бегом — к сыну, родившемуся в день Нового года…

Ночь на 21 января. Ленинград

Великие дни нашей победы настали. Радость!

Утром я вернулся из Красного Села после суток блужданий. В комнате три градуса, Занялся телефонными звонками, печкой, варкой пищи. Еще до рассвета отправлюсь в Лигово и Петергоф, взятые у немцев вчера ночью. Поэтому спешу записать впечатления.

День 19-го

Четыре дня варварских обстрелов города. В ответ стрельба с кораблей Невы и с кронштадтских фортов тяжелыми. Слухи, догадки, у многих, не знающих обстановки на фронте, сомнения. Я знаю всё главное.

В середине дня 19-го выехал в фургоне-грузовике редакции «Удара по врагу». Рыхлый, разжиженный снег. По Международному проспекту множество грузовиков — на фронт. Застава. Путь в Пулково. Темнеет быстро. Взлеты осветительных ракет в районе Пушкина. Слева — сполохи, сзади, над Ленинградом, — тоже. Впереди зарево вспышек.

Пулковская гора. Сплошные воронки и ямины. Траншеи, надолбы, развалины обсерватории. До Пулкова заторов на пути нет. Линия светляков сзади — прикрытые и полные фары непрерывного потока машин в обе стороны. Немецкий передний край — бывший, прорванный 15-го. Угадываемые в ночи очертания траншей, снежные поля, кое-где изглоданные осколками деревья. Нигде никаких домов. Только землянки, блиндажи, воронки. Виттолово, перекресток, резкий скачок, вы, битая на обломанном мостике рессора. Стоянка — час, починка рессоры. Таскаю зарядные ящики, что-то опасливо вынимаю из них, но, кажется, — дымовые шашки. Ящики — под машину. Кругом (осторожно!) минировано.

Мы едем в Красное. Взято или нет? Никто не знает. Красноармеец, ждущий каких-то машин из Ленинграда, неопределенно роняет: «Кажется, взято!»

Путь дальше. Грузовики с солдатами, боеприпасами, продовольствием, амуницией, цистерны, тягачи с пушками, длинные стволы дальнобойных орудий, зенитки, противотанковые пушки, танки — большие и малые броневики, санитарные машины, сани с лошадьми, розвальни, «эмки» и штабные «жучки»-машины, фургоны на колесах и фургоны на полозьях за тягачами, пешеходы с волокушами, кое-кто прицепился к пушкам. Мигание фар, вспыхивающих и гаснущих. Ощущение колоссальной технической мощи.

Ближе к фронту — всё больше машин. Пять метров пути — полчаса стоянки, черепаший ход. Свалившиеся в канаву тягач, танк, несколько грузовиков. Беганье шоферов, солдат, офицеров, беспорядок, ругательства — а в общем, терпеливое ожидание у гигантских пробок, запирающих движение в обе стороны.

Дорога в воронках. Огромные воронки от наших авиационных бомб. Немецкой авиации нет. Днем появлялись два немецких самолета, низко, чуть не касаясь автомашин, выныривали сбоку от Пушкина, били по колонне из пулеметов. И это все. Нет и обстрела, странная тишина впереди.

С удивлением видим: дома. Их только четыре на всем пути до Николаевки. Вновь начинают попадаться деревья, одиночные, изуродованные. Дальше — больше. До войны здесь, вокруг деревень, шумели живописные рощи. А где же теперь эти «освобожденные от гитлеровцев населенные пункты» — Кокколево, Новый Суян, Виттолово, Рехколово?.. Их нет — только темная снежная пустыня. Тревожная ночь, пожары, дорога, и где-то в стороне от нее — фашисты. Никто не знает точно, где именно. И потому — ощущение враждебной таинственности этой бескрайней ночи.

Вот наконец здания на взгорке. Это — Николаевка. Уцелевшие силосные башни и какой-то дворец. Крутом бивуаки: костры в снежных ямах, траншеях, канавах. В примаскированном, а то и в откровенном свете автомобильных фар, костров, чадящих горелым автолом факелов очертания людей фантастичны. Эти люди, пристроившись в снегу кто как смог, варят еду, сушат портянки, дремлют, ждут, хлопочут…

Первое впечатление от Николаевки: когда подъезжали, слева огромный взрыв — взлетел минированный дом. В Николаевке столпотворение. Глаза болят от света автомобильных фар, уши — от звуков, весь мир — машины. Пробираюсь между ними. Люди на пушках, на грузе, на капотах и кабинах машин. Валенки, сапоги, ботинки… Опять затор.

Впереди разгорается огромное, вполгоризонта, зарево, освещая рощу Большого Лагеря, что перед Красным. Горит Красное Село. Горит Дудергоф. Артстрельбы по-прежнему нет. Основной поток машин сворачивает к Большому Лагерю. Меньший — вперед, на Красное. О Красном Селе говорят: «Взяли и уже дальше прошли». Едем. Здесь рощи в сохранности, а в деревне Николаевке — кое-где даже плетни. Немецким плетнем с одной, северной, стороны отмаскирована вся дорога перед Николаевкой. Убитые по обочинам, вдоль дороги. Черные пятна разрывов на снегу. Едем на свет пожаров.

Окраина Красного Села. Дальше не проедешь. Подводим машину к двухэтажному разбитому дому, внутри — светляки костров, помещение набито бойцами.

Входим в дом. Едкий дым ест глаза. Разговоры с усталыми, но возбужденными успешным наступлением солдатами и офицерами. Это саперы 47-го отдельного саперного батальона 224-й стрелковой дивизии. Заместителе командира батальона по политчасти капитан Г. И. Кривенко и начальник штаба батальона старший лейтенант Н. С. Черненко, замещающий раненого комбата, рассказывают коротко, но охотно, мы делаем записи при кострах.

Красное Село взято. В 8.30 утра сегодня, 19-го, батальон получил задачу обеспечить продвижение танков через противотанковые рвы юго-западнее Красного Села. Там два таких рва. Через час вошли в предместье Красного Села, обеспечили переправу танкам, ждали, когда немца выбьют из Красного. В 18 часов пятнадцать человеке командиром роты старшим лейтенантом Кадыровым пошли сопровождать танки. Переправилось около двухсот танков. Затем в восемь вечера взрывчаткой уничтожили переправу. Из-под моста вытащили прикинувшегося убитым немца. Сдали через связного в штаб дивизии…

Красное Село горит со вчерашнего дня — от артиллерийского огня, мин, поджогов. В церкви на колокольне были немецкие пулеметы и мелкокалиберное орудие. По приказанию командира полка Зарубы дали артогонь по церкви. Прямым попаданием разрушили и зажгли колокольню, но стрельба продолжалась из церкви снизу. Немцев выбили оттуда, когда подошли наши части.

Сегодня появлялся только один немецкий самолет. Наша авиация действовала: бомбила и штурмовала.

Укрепления Красного Села? Еще не проходили. На пути к Ропше есть два разведанных дзота.

Вчера разрыв между наступающими отсюда и 2-й ударной армией был одиннадцать километров. Сейчас? «Не знаем».

Оставляем возле саперов машину, идем через Красное Село. Оно обстреливается минометами. Разрывы то далеко, то близко. Местами возникает ружейно-автоматная перестрелка. Солдаты вылавливают последних немецких автоматчиков из подвалов и блиндажей. Кое-где взлетают на воздух дома, напичканные минами замедленного действия. Пламя взвивается, разлетаясь.

Везде работают группы саперов — извлекают мины, расчищают проходы, чинят разбитые мостики. Мост через привокзальный ров взорван, три пролета встали торчком. Нагромождение бревен, досок, лома, проволоки. Спуститься в ров невозможно иначе, как катясь по обледенелым скатам.

Группа саперов, путаясь в проволоке, весело съезжает на собственных ягодицах. Тем же способом и я — вниз к рельсам. Пути залиты водой из взорванной водонапорной башни. Разбиты вагоны и паровоз. Вокзал сгорел. Расспрашивая людей, делая записи, ходим, остерегаясь мин. Но не слишком остерегаясь, иначе вообще не пройти: тропы еще не протоптаны.

Почерневшие, с пустыми глазницами окон корпуса бумажной фабрики. В корпусах, на волокушах, — раненые. И тут же, в грудах завалов, работают саперы.

Языки яркого пламени возносятся на фоне каменных руин, а на руинах, будто на немыслимой сцене, как призраки, расположились группой бойцы. Ниже, на талом шипящем снегу, вокруг гигантского торфяного костра — сотни две настороженно-неприязненных ко всем приближающимся автоматчиков. Они только что из боя, в обводящей их тьме им еще чудится враг. Стоя, лежа и сидя, они греются, сушатся, от них идет пар, они что-то варят, перевязывают раны. Им явно не до разговоров с посторонними…

Знаменитая Троицкая церковь, построенная в первой трети XVIII века архитектором Бланки, ощерилась черными головешками. Дымится сожженный красносельский театр, созданный почти сто лет назад Сарычевым. Дальше!.. Город мертв. В нем ни одного жителя…

Проходим город насквозь. Минуем уцелевшие на другой окраине дома. По какой-то дороге входим в безлюдный поселок. Дома пробиты танками, пронизаны снарядами; один из домов, заминированный, взлетает при нас.

Вереница пушек на прицепах, остановившийся на дороге артиллерийский полк. Ведем разговор с артиллеристами. При свете фар передней машины они неторопливо обсуждают над развернутой картой новое задание: занять оборону на левом фланге. Дорога только что разведана, можно ехать, поведет разведчик.

Самые передовые, ведущие наступление части должны быть где-то в стороне Ропши. И мы втроем идем дальше. Какая-то деревня. Стоим, всматриваемся во тьму, не знаем, куда зашли, — не угодить бы к немцам! В деревне — ни души, таинственно чернеют избы, плетни, ветки. Край деревни буйно горит. Сбоку — патруль. Выясняем: тут близко КП 194-го полка. Указывают направление: в ста пятидесяти метрах — поваленное дерево, за ним искать блиндаж, там начштаба полка.

Проходим всю пустую деревню, погрузившись в едкий дым пожара. Горят дома и, судя по запаху, трупы. Свет в одном доме. Выходит группа бойцов: инженерная разведка. Нагружены пачками немецких галет. Мы голодны, берем у разведчиков по одной. Это — кнекеброд, добытый «вопреки минам».

Наконец разыскали блиндаж. Часовой, доложив, пропускает. В блиндаже полно офицеров — здесь штаб полка. Офицеры обедают. Нас встречают приветливо, угощают щами и картошкой с мясом. Полк брал Красное Село. В этом блиндаже часа два назад старший сержант Утусиков захватил одного немца в плен, другого убил на койке. То были радист и наблюдатель, корректировавшие огонь. А вокруг блиндажа взято двенадцать пленных.

Мы находимся в деревне Кирпуны, в четырех с половиной километрах к западу от города.

Полк через два часа выходит дальше — новое задание. Никто не знает, сомкнулись ли войска Федюнинского с 42-й армией. Рассуждают: «Нет! Это произойдет часов в двенадцать дня».

Делаю подробные записи о боевых действиях полка, о штурме Красного Села.

Последним удерживал Красное Село 422-й полк 126-й немецкой пехотной дивизии. Полк получил приказ любой ценой устоять на своих позициях — если сдадут город, семьи офицеров будут казнены.

Красное Село взяли без артподготовки. Штурмовали его стрелковые полки 64-й гвардейской стрелковой дивизии (194, 197 и 191-й), 1025-й полк 291-й стрелковой дивизии и 205-й танковый полк. На центральном направлении двигался и первым ворвался в город 194-й полк под командованием гвардии подполковника В. М. Шарапова. 1025-й шел в стыке с ним, другие — сзади. Танкисты действовали, когда пехота была на гребне красносельских высот.

Действия 194-го полка начались 15 января (артподготовка — в 9 часов 20 минут, атака — в 11 часов утра). На первом оборонительном рубеже противник дал жестокий бой. Полоса наступления полка приходилась против двух крупных узлов сопротивления — Генгозе и Винирязе. На первых двух километрах глубины вражеской обороны насчитывалось семь опорных пунктов. Исходное положение у полка было невыгодным, открытая до переднего края немцев местность простреливалась множеством снайперов, автоматчиков, разветвленной системой артогня.

Первым поднял свою роту в атаку старший лейтенант Василий Жигарев. Он сразу погиб, но воодушевленные им бойцы пошли вперед. Командир батальона Колосов был ранен еще до начала атаки, солдат повел его заместитель старший лейтенант Алексей Кириллович Дорофеев. Был убит. Тогда бойцов повел парторг батальона гвардии старшина Петр Ильич Рыбаков. Был тяжело ранен, но бойцы не остановились. Роты шли в атаку развернутыми цепями под командой своих командиров.

4-ю роту вел Николай Иванович Перепелов. Умело довел ее до переднего края немцев. Был убит.

3-ю роту — старший лейтенант Харитонов. Убит.

6-ю роту — старший лейтенант Алексей Кузьмич Гусев. Убит.

Первую линию обороны противника роты заняли в 12 часов, через час после начала атаки.

Дрались бесподобно.

3-й батальон капитана Андрея Архиповича Кравченко организованно и решительно выбил противника из двух траншей. Кравченко быстро повел батальон дальше, за противотанковый ров, в район речки Черной. Немцы побежали. Кравченко погиб за пулеметом. Его начальник штаба старший лейтенант Александр Николаевич Татаркин сразу организовал управление, указывал цели, быстро подтягивал огневые средства. Убит.

Презирая пули, разрывы мин и снарядов, ползти, окапываться, вскакивать, пригибаясь или в рост перебегать вперед, только вперед, преодолевая мокрый, местами красный снег, бурую жижу воронок, комья мерзлой земли, путаницу естественных и искусственных препятствий, не оглядываясь на тех, с кем дружил месяцы и годы, оставивших на всклокоченной земле свою кровь и свою жизнь, — какой тяжелый, какой самозабвенный труд!

Скоротечны атаки, но неуклонное, хорошо организованное наступление длится день, два, три и дольше. Они смешиваются и перепутываются в сознании людей, эти дни и ночи.

И все-таки есть впечатления, которые запоминаются всем.

За Черной речкой, на холме, немцы засели в каком-то укрытом кустарником опорном пункте — то ли бетонном, то ли сложенном из гранитных глыб убежище. Оттуда веером сыпал пули станковый пулемет. Наступавшая на левом фронте рота автоматчиков, потеряв немало людей, вынуждена была залечь. Комсомолец гвардии рядовой Чижиков, укрываясь за изгибом склона холма, пробрался в тыл к немцам, прополз в немецкую траншею и с тыла автоматом уничтожил пулеметный расчет, а потом гранатой убил в блиндаже двух снайперов и одного обезоружил. При этом сам был ранен в левое бедро. Но он должен был объяснить своим, что молчание вражеского пулемета — не хитрость гитлеровцев. И, рискуя попасть под огонь своей роты, не знавшей, почему вражеский пулемет умолк, Чижиков выбрался ей навстречу, доложил командиру роты о том, что сделал. Рота без новых потерь заняла опорный пункт на холме. А Чижиков после перевязки отказался эвакуироваться. Он и до сих пор в строю.

Там же, у речки Черной, перед высотой 112.0, девятьсот немцев бежали от семидесяти поднявшихся в атаку наших бойцов. Но при подъеме на высоту бойцов нашей 6-й роты стал косить ручной пулемет из землянки, врытой в склоне. Молодой парень, гвардии старший сержант Николай Оськин, сумел подобраться к этой землянке, проник внутрь, уничтожил ударом приклада пулемет, одного гитлеровца убил штыком, второго взял в плен. Рота сразу поднялась и вместе с другими ротами, развернутыми в цепь, под командой парторга полка, стреляя на бегу, пробежала полтора километра, штурмуя высоту. В жестоком бою из оставшихся на высоте ста восьмидесяти немцев были перебиты почти все, спаслось бегством лишь несколько человек. Николай Оськин, невредимый, сразу после боя был принят в партию.

К этому времени 194-й полк потерял больше половины своего состава. В час ночи на 18 января остатки полка колонной двинулись вниз с высоты 112.0, пустив вперед разведку. Чтобы создать колонну, пришлось расформировать несколько минометных взводов. Всего активных штыков, вместе с артиллеристами, было около четырехсот. Шли с поддержкой артдивизиона гвардии капитана Шепелева.

Пришли к Большому Лагерю. Он был свободен. Что делается дальше, разведка разузнать не успела. Спускались с холма колонной. Но противник встретил полк минометным огнем. Тогда развернулись в боевой порядок и в три часа ночи начали наступать на район железнодорожной станции Красное Село. Здесь противник открыл очень сильный, хорошо организованный минометно-автоматный огонь и сравнительно слабый артиллерийский.

В 6 часов утра станция была занята. Позже рядовой Иван Киреев укрепил на ней красный флаг, а фотограф Хандогин в самый разгар боя сделал фото. Отступая от станции, немцы взорвали водонапорную башню и мост, сожгли вокзал, затем жгли дома. В этот день, 18 января, они предали огню и знаменитый красносельский театр.

С восточной стороны вокзала пришлось преодолевать упорную оборону немцев. Вместе с пехотинцами тут дрались артиллеристы майора Василия Сергеевича Амелюха.

Бумажную фабрику заняли в 15 часов 18 января. Группой, занимавшей фабрику, командовали гвардии майор Алаев и командир роты автоматчиков лейтенант Зинкевич. С высоты северо-восточней вокзала противник вел отсечный огонь из минометов и энергично бил из автоматов и пулеметов.

Преодолев сопротивление противника, полк поднялся на скаты высоты, кое-где прорвался к центру города. Была уже ночь, а на склонах высоты продолжался бой. Шла артиллерийская дуэль, немцы беспокойно сыпали из пулеметов трассирующими. С нашей стороны действовали «катюши». Немцы плохо ведут ночной бой, и нашим удалось занять на высоте три дома.

Сегодня, 19-го, в первой половине дня полк активно оборонялся. Были организованы штурмовые группы по четыре-пять человек. Они захватывали огневые точки немцев в отдельных домах.

В 16 часов при поддержке двенадцати танков полк вышел на северную окраину Красного Села. Танки, по суждению офицеров 194-го полка, развертывались плохо, но успеху способствовали. Присутствие танков и особенно огонь артиллерии парализовали противника. Наиболее действенную помощь оказали «катюши» и артиллеристы капитана Шепелева.

В 18 часов наши прорвали вражескую оборону и заняли Красное Село. Западную часть города немцы защищали особенно упорно, бились до последнего патрона. Но наши продвигались быстро, штурмуя опорные пункты врага. Танки, стреляя в упор по домам, выбивали из них противника.

В 19 часов 30 минут пехота полностью овладела Красным Селом. В городе остались только смертники. Выделив группы для их уничтожения, полк продолжал действовать, двигаясь дальше. В 21 час на расстоянии четырех с половиной километров от Красного Села он занял населенный пункт Кирпуны, где мы сейчас находимся.

Местных жителей ни в Большом Лагере, ни в Красном Селе не встретилось ни одного. Первые трофеи в Красном Селе: четыре исправные «берты» 406- и 410-миллиметровые, четыре крупнокалиберных (88-миллиметровых) зенитных орудия, продсклад, вещевые склады. Подорваны немцами два тяжелых орудия. Захвачены полком паровоз, мотоцикл, рация. Автомобилей не оказалось. Но о трофеях еще рано говорить, их пока никто не искал, не подсчитывал.

День 20 января

В половине четвертого утра я кончил писать и вместе с двумя моими спутниками — капитаном Васильевым и старшим лейтенантом Кондрашевым — покинул блиндаж 194-го полка.

Возвращаемся в Красное Село. Огромный пожар за церковью. В городе от пожара светло как днем.

Мне надо спешить в Ленинград, сделать и отправить корреспонденцию в ТАСС. Васильев хочет дождаться встречи двух фронтов.

Расстаюсь с Васильевым и Кондрашевым, шагаю один.

Время близится к рассвету. Шоссе. В сторону Ленинграда машин нет. В сторону фронта — движение все тем же неиссякаемым потоком. Бреду до Большого Лагеря и дальше — до Николаевки. Все время огромный пожар за красносельской церковью, как гигантский факел; он освещает, кажется, весь мир. Немцы бьют по Красному Селу, недалеко от меня несколько снарядов ложатся на шоссе. Убит красноармеец. Еще три резких разрыва — черными пятнами на снегу. Участок шоссе пуст.

Перекресток у Николаевки. Тылы полков. Везде костры, везде фары, стойбища машин. Жду на перекрестке с полчаса, устал смертельно. Иду дальше. Пропускаю несколько не желающих меня брать или не останавливающихся машин. Наконец грузовик, едущий в Рехколово за снарядами. Забираюсь в кузов, еду, блаженствуя на ветру. Грозная техника все течет навстречу. Какая гигантская силища!

Схожу с машины на перекрестке Рехколово — Пушкин. Под Пушкином идет бой. Осветительные ракеты чертят небо. Прошусь в остановленный мною на перекрестке штабной «виллис».

В нем генерал с адъютантом. «Садитесь!» Очень любезен.

Катим полным ходом, дорога почти очистилась от машин. Подскакиваем на мелких воронках, круто объезжаем крупные, обгоняем грузовики, редких теперь встречных. Генерал-майор (его фамилия, я узнал у адъютанта, Мжаванадзе) расспрашивает меня, где я был, что видел, что делал. Сообщает: встреча 42-й армии со 2-й ударной уже произошла, взяты Петергоф, Стрельна, Урицк; вся эта группировка немцев окружена, и войска 42-й армии добивают ее. Взято триста пленных, в их числе сто артиллеристов из обстреливавших Ленинград. Уже были сообщение Информбюро и приказ Верховного главнокомандующего о Ропше и Красном Селе. Сегодня открывается Приморское шоссе на Петергоф — Ораниенбаум, через пять дней — железная дорога на Ораниенбаум. На Волховском фронте тоже победы. В общем, дела великолепны!

Генерал довозит, меня до какого-то поворота:

— Я сюда. — И тоном сожаления: — А как же вы дальше? Пешком?

— Как придется!

Благодарю, вылезаю. Оказывается, мы уже в Ленинграде, у трамвайной петли на Московском шоссе. Половина седьмого утра. Первый вагон «тройки». Расспрашиваю пассажиров о сообщении Информбюро. Не знают частности. Застава, все выходят из трамвая. У пропускной будки, проверяя документы, пограничник весело и точно, пока стоит трамвай, передает мне сообщения Информбюро.

Еду в трамвае, привалясь к стенке, скованный желанием спать, но не засыпая. Болят глаза, веки, голова — усталость предельная. Около улицы Дзержинского решаю: сначала в ЛенТАСС, может быть, удастся передать корреспонденцию по телефону в Москву.

ЛенТАСС, любезная дежурная Дагмара. Пишу очерк о Красном Селе и информацию о его взятии. Томительно долго, с перерывами связи, при плохой слышимости передаю сам в Москву.

10 часов утра. Редакция «Ленинградской правды». Дал материал. Потом путь пешком. Невский проспект, телеграф — радостные телеграммы родным. По мокрятине, в тумане, в мокрых валенках иду в штаб. Читаю здесь номер «На страже Родины», в нем мой очерк о прорыве первой линии вражеской обороны.

Иду домой. Сквозь муть усталости — мысль, что Ленинград никогда больше не будет обстреливаться. В сознании это еще не укладывается. Изжить привычную готовность услышать разрыв трудно. Но это так!

Прохожие обыкновенны, будничны. Радио повторяет приказ Верховного главнокомандующего генералу армии Говорову. Из районов Пулкова и южнее Ораниенбаума за пять дней боев пройдено от двенадцати до двадцати километров, прорыв на каждом участке наступления расширен до тридцати пяти — сорока километров по фронту. Наиболее отличившимся соединениям и частям присвоены наименования «Красносельских» и «Ропшинских». В девять вечера — салют Москвы войскам Ленинградского фронта двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

Наконец я дома. Сразу не лечь, еще переполнен впечатлениями. В час дня ложусь спать.

Просыпаюсь — не понять когда. Часы стоят. Звоню Лихареву. Отвечает его жена: он уехал вчера в освобожденный Дудергоф. Звоню Прокофьеву. Он уехал сегодня в Красное Село. Время — одиннадцать вечера. Пока я спал, по радио были сообщения о соединении армий, о взятии Стрельны, Лигова (Урицка), поселка Володарского, многих других деревень и сел. Был приказ Мерецкову по поводу взятия Новгорода, Москва салютовала волховчанам.

А во вчерашней сводке кроме Красного Села и Ропши перечислены Петергоф, Константиновка, Финское Койрово, Большое Виттолово, Александрова, Волосово, Горская, Гостилицы и много других освобожденных пунктов.

Затапливаю печку, сажусь за письменный стол…

Немецкие пушки на Дворцовой площади

21 января

К семи утра я в редакции «На страже Родины», чтобы ехать в Петергоф. Но транспорта нет. Мне сообщают неожиданную новость, которая заставляет меня сразу же поспешить к Дворцовой площади.

Зимнее туманное утро. На изъязвленной обстрелами площади, как на шершавой ладони, — вещественное доказательство обвинения: те самые пушки, которые еще день-два назад несли смерть детям и женщинам Ленинграда и которые никогда больше не выпустят ни одного снаряда… На том месте, где недавно разорвался немецкий снаряд, стоят, будто пойманные и окаменевшие звери, два огромных мрачных орудия. Их привезли из-под Красного Села и выставили на обозрение ленинградцам.

Это первые экспонаты необыкновенной выставки трофейных дальнобойных орудий. Их встанет здесь много, когда будут разминированы поля, по которым нужно перевезти подбитые в бою гитлеровские «берты». Их будет еще больше, когда исправные, повернутые сейчас против немцев мортиры и гаубицы выпустят на головы своих бывших хозяев весь запас трофейных снарядов.

Пока их здесь две, и между ними на снегу лежит массивной тушей снаряд, над которым склонились столпившиеся прохожие.

Разговоры:

— Ну, хорошо! Из каких же это? Пушечки!..

— Снаряд, самое главное — снаряд!..

— Ну как? Нравится? Теперь-то легче стало!..

— Гаубица. Эт-то пушка! Вот он угощал Ленинград-то чем…

Веселая девушка в ватнике читает вслух надпись, выгравированную на алюминиевой привинченной к снаряду табличке:

— «Неразорвавшийся снаряд 406-мм гаубичной батареи на железнодорожной установке в районе Пязелево Х-20190. У-54415. Батарея обстреливала огневые позиции 3-го Ленинградского контрбатарейного артиллерийского корпуса в районе Пулковских высот».

— Ну, теперь наши его угощают, паразита! — радостно добавляет старушка в платке. — Такими обстреливал нас! Сумасшедшее дело!

— А вот посмотрите на гаубицу! — кричит голубоглазый парнишка в стеганке и кепке. — Здорово наши артиллеристы ее подбили! Прямое попадание в ствол! Это ж надо попасть! Ведь она километров за двадцать стояла! Такие на тридцать четыре километра бьют!

— Откуда ты знаешь? — улыбаясь спрашивает парнишку лейтенант-артиллерист, разглядывая вместе с женщинами и детьми зияющую, ощеренную стальными лоскутьями пробоину в стволе орудия.

— А как же не знать? — горделиво ответствует юноша. — Я ведь слесарь на оборонном заводе, у меня медаль, такая же, как у вас… — И обернувшись к гаубице: — Вот надпись: «Шкода, 1936». Это немцы у чехословаков забрали. Сто пять миллиметров! Я все системы знаю.

— Как тебя звать?

— Быстров Евгений Николаевич!

— А сколько тебе лет?

Тут знаток артиллерийского дела чуть-чуть смущается.

— Четырнадцать! — тихо отвечает он. И как бы оправдываясь: — Ничего, я из такой и сам бы по немцам дал!

— А я, — пробиваясь к орудию сквозь толпу, выкрикивает утирающая платочком слезы пожилая женщина, — если бы у меня — были силы, я эту пушку на спине сама бы приволокла сюда. Изуверы проклятые!

На второй пушке выставлен огромный, на деревянной подошве, валяный немецкий полусапог. В таких сапогах у немцев стоят в мороз часовые. Мальчик разглядывает сапог, смеется:

— Сапог-то фрицев! Модельный! — Берет его в руки, потряхивает, ставит на место: — Килограммов шесть будет! Это — артиллеристы. Они далеко не бегают, вот такие и носят…

— Теперь без сапог побежали! — смеется кто-то.

Вторая пушка — 220-миллиметровая мортира с маркой «Шнейдер Крезо», кургузая, темно-оливковая.

— Какими конфетками угощал! — восклицает молчавшая до сих пор женщина. — Это — шоколадинка! Ну, теперь наши его угощают, ах ты…

Она ругается.

К мортире подходит ватага детей. Они из соседнего деточага № 20 Октябрьского района. Разглядывают то орудие, которым, может быть, убиты на ленинградских улицах их сестры и матери.

— Значит, теперь немец не будет по нас из него стрелять?

— Не будет, Танечка!

— А его самого тоже приволокут сюда? — не унимается семилетняя Таня.

И девушка в меховой шубке взволнованно отвечает не ей, а всем окружающим:

— Самого бы фашиста сюда! Единственное, чего я хочу, — тут его на площади судить и повесить!..

Таня Петрова, Юра Киселев, Марик Коган… Каждому по семь лет. Половина жизни каждого из них прошла в блокаде!

Народу вокруг фашистских пушек толпится все больше. На несколько минут возле пушек останавливается автомобиль. Из него выходит генерал-лейтенант, дает указания офицерам, где и как поставить следующие пушки, которые привезут сюда завтра. Всего, говорит, будет выставлено полтораста — двести орудий.

Уже половина десятого утра. Весть о пушках на площади быстро разносится по городу. Ленинградцы выскакивают из трамваев, чтобы поглядеть на необыкновенные эти трофеи, чтобы насытиться радостным зрелищем.

…Возвращаюсь в здание штаба. Узнаю: великолепный Константиновский дворец в Стрельне, построенный архитектором Микетти в 1720 году и перестроенный Воронихиным в 1803 году, разрушен, от него остались голые стены. Старинный собор превращен гитлеровцами в конюшню. Историческая Мальтийская капелла разграблена — не осталось ни одного украшения на алтаре и на стенах. Поселок Володарского фашисты приспособили под артиллерийские огневые позиции, с которых обстреливали Ленинград из дальнобойных пушек. Эти пушки были скрыты в капонирах, уподобленных бревенчатым срубам дачных домов и поставленных впритык к дачам. Значительную часть поселка гитлеровцы в последние часы своего владычества сожгли. Крупный железнодорожный узел Лигово (Урицк) разрушен, в нем нет ни одного целого дома, все станционные постройки превращены в груды мусора и кирпичей, полотно железной дороги взорвано, шпалы сняты… Немецкий гарнизон Урицка был изолирован и в жестоких уличных боях уничтожен полностью. Могилой для немцев стали и поселок Володарского, и Стрельна…

Вечер. Сегодня салют Ленинградскому и Волховскому фронтам за Мгу — двенадцать залпов из ста двадцати четырех орудий. Ленинград ликует!

Еду в Стрельну и Петергоф. Посмотрю на все своими глазами!

В Стрельне и Петергофе

22 января. Петергоф

Вчера тщетно хлопотал о транспорте. Сегодня удалось вместе с А. Прокофьевым выехать на машине радиокомитета, оборудованной специальной аппаратурой для звукозаписи…

Петергоф!.. Сидим в машине. Черноглазый корреспондент Маграчев чуть не в десятый раз заставляет капитана Максимова повторять выступление перед микрофоном. Анатолий Никифорович Максимов — первый встреченный нами в безлюдном Петергофе офицер, командир инженерной роты. Лента рвется, звук пропадает, весь в испарине от усилий, но покорный Максимов вновь и вновь повторяет свой прерванный на полуслове рассказ. В машине — трофеи: финские выбеленные лыжи (они разбросаны по городу всюду), каски, немецкие полусапоги на толстенной деревянной подошве, какие-то фляги, патроны. Их насобирали радиорепортеры.

От дороги — ни на шаг, все минировано, мины рвутся весь день. В мертвом, испепеленном, страшном городе, плохо укрытом продырявленным саваном снега, — только саперы и дорожники. При вступлении наших войск здесь не оказалось ни одного местного жителя.

Мы ехали сюда долго, искали путь. Приморское шоссе минировано — проезда нет. Саперы перед Стрельной нас не пускали. Они работали с собаками и миноуловителями, взрывали мины. Машина, однако, пробралась — осторожно, по желтым, продавленным в снегу колеям; свернуть хоть на метр — значило нарваться на мину.

С петровских времен славилась Петергофская дорога расположенными вдоль нее величественной архитектуры дворцами, извилистыми прудами, живописными рощицами посреди полян, украшенных цветниками. В старину Петергофскую дорогу сравнивали с прелестным переездом от Парижа до Версаля. Уже при Петре вдоль этой дороги выстроилось около сотни нарядных дач…

Мы ехали сейчас, видя только развалины.

Останавливались в мертвенно безлюдной Стрельне. Вся она — хаос древесного, кирпичного и железного лома. Не насчитать и десятка домов. Везде — изорванные металлом и спиленные деревья, печные трубы среди руин, листы искореженного, пережженного кровельного железа…

Нет больше знаменитого Стрельнинского парка, только его черная печальная тень, вздымающая изломанные, оголенные ветви, как поднятые в проклятии руки. На пути к Константиновскому дворцу — немецкие надписи-указатели: «К Ленинграду», «К Красному Селу». В разоренном дворце мы старательно обходили оставленные гитлеровцами вшивые тюфяки. Дворец превращен был в склад снарядов. И среди хлама, порнографических открыток, любовных романов валялись здесь таблицы стрельб, в которых целями были обозначены улицы Ленинграда.

Из Стрельны мы смотрели на Ленинград, залитый слабыми солнечными лучами, смотрели с тех немецких огневых позиций, є которых еще несколько дней назад немцы обстреливали город, так ясно видимый отсюда простым глазом!

При въезде в Петергоф первыми попались нам на глаза два синих царских вагона, сохранявшихся в парке до войны как музейные экспонаты. Они подтащены к самому шоссе и прострелены. Павильон за ними побит, парк изрежен, везде пни, пни…

Против разбитого дома на Красной улице — немецкое кладбище. Кресты, надписи. Такая, например:

19.120

Obgefr loh. Mander Scheidt

5.10.41.

И такая:

4.320

Uffz Alfred Bartel

5.10.41.

И много других, с той же датой и с другими датами…

Не ходили бы сюда эти шейдты и бартели зверствовать и насильничать!.

Саперы говорят: только одного живого немца и обнаружили наши части, вступив в Петергоф: пьяный, он спал под роялем в землянке, проспал весь бой.

Впереди, над центром города, высится массивный собор. Удивительная случайность: он уцелел. Его всегда было видно из Ленинграда, из Кронштадта, даже с северного берега финского залива. Осенью 1941 года на канонерской лодке «Красное знамя» у села Рыбацкого я подробно записал рассказ балтийского моряка-корректировщика. В разгар уличных боев он, сидя под куполом собора, трое суток подряд направлял по радио огонь корабельных пушек на ворвавшихся в Петергоф гитлеровцев. Как много их было!.. Теперь — только кресты. Но и этих крестов — ни одного — мы не оставим здесь!

А пробоины в стенах собора мы заделаем. Завалы из срубленных, лежащих на своих пнях вековых деревьев расчистим, вырастим в центре города новый парк!

…Мы стоим против улицы Аврова, у красных зубчатых стен разрушенного дома отдыха. Только что Прокофьев и я обошли почти весь Петергоф и вернулись сюда, к машине.

Так вот он каков сейчас — город, о котором мы тосковали два с половиной года!

Ни одного целого дома. Красная улица — только окаймленные заминированным снегом да изломанным хламом развалины домов. Взорванный мост. Разбитая гостиница. Ограда Верхнего парка — лишь каменные столбы. Большой дворец — руины, у руин — разбитая бронемашина… Прудов нет — одни котлованы. В Верхнем парке нет ни Нептуна, ни других скульптур. Ворота к Красной улице взорваны и развалены.

Знают ли прежний Петергоф, что думают о нем девушки-регулировщицы, стоящие сейчас с красными флажками на пустынных улицах?

В западном флигеле — склад амуниции и продовольствия. В комнатах нижнего этажа — огромные груды хлама, в комнатах верхнего — остатки испорченных продуктов продсклада, невыносимая вонь. На стене огромная надпись по-немецки: «Шустер» — груды соломенных лаптей, открытки, листовки. Перед зданием навалом — прессованный фураж, агитбомбы с Геббельсовскими листовками.

Обходим Большой дворец слева. Я фотографирую. К фасаду тянется узкая тропинка, красный шнур: мины. Огромная яма от бомбы. Следов пожара на остатках стен нет. Ни крыш, ни комнат, ни перекрытий, ни стропил — ничего нет. Засыпанные снегом груды камня и кирпича…

Перспектива Самсоновского канала внизу, подобная противотанковому рву, заменяла немцам его. Нижний парк похож на запущенный лес, часть его срублена. Перед провалами окон западного флигеля — бревенчатые укрытия блиндажного типа из вековых лип. Перспективы расходящихся аллей, а вдоль них — новые «просеки». Нигде ни одной статуи, от Самсона — только заснеженный каменный пьедестал.

Пока я с Прокофьевым стоял над Самсоновским каналом перед фасадом дворца, подошли по тропинке генералы, члены Военного совету: А. Д. Кузнецов, А. Н. Кузнецов, Н. В. Соловьев, П. Н. Кубаткин, в шубе — П. С. Попков, за ним майор — порученец А. А. Жданова. Узнав Прокофьева («А, тут и писатели!»), здороваются с нами, пожимают руки. Стоят, смотрят.

— Нет, не восстановить! Придется снести всё! — говорит Попков.

Но я не могу не высказать свое мнение:

— Нет, Петр Сергеевич! Сохранить надо! На вечные времена!

Продолжают смотреть. Соловьев спрашивает меня:

— А что это у вас за книжка?

— Путеводитель, только очень плохой.

Перелистывает молча… Уходят к Нижнему парку, спускаясь по тропке в ямину от бомбы, скользя и помогая друг другу. Мы обходим дворец сзади…

Идем к улице Аврова, где мы, въехав в город, оставили машину. Огибаем разбитые и обезображенные корпуса дома отдыха. Группа моряков на саночках тянет трофейное имущество. Сворачиваем вправо, в парк. Католический костел цел, но запоганен. За ним маленький дворец, пуст, полуразбит, тут были казармы, кухня, склад. Мои трофеи: обрывок немецкой подробнейшей карты района Петергофа да треугольный выпуклый осколок прекрасной вазы, на осколке — синяя птица. Он лежал среди прелых курток, ошметок кованой обуви и концентратов ржаной каши, рассыпанных гитлеровцами при бегстве.

Немецкий указатель «К финскому лагерю». Шесть крестов — еще одно немецкое кладбище. Справа и слева — блиндажи, землянки…

Шофер Терентий Иванович включает мотор, сейчас поедем к другой окраине Петергофа.

В Пушкине

Ночь на 26 января. 2 часа 30 минут

Взят Пушкин!

В 10 часов 30 минут утра с корреспондентами Вороновым, Сожиным и фоторепортером «Правды» выезжаю на «эмке» в Пушкин.

Пулковское шоссе. Надолбы, укрепления, сети камуфляжа вдоль шоссе, уже порванные, ненужные. Огневые позиции. Душки увезены вперед. Дворец Советов, издали видны десять огромных дыр от снарядов. Застава на новом месте, километрах в пяти от города. Вокруг видны изрытые поля. Снежный покров почти стаял. Впереди — зубцы остатков Пулковской обсерватории на облысевшей, голой горе, так грустно знакомой защитникам Ленинграда. Под горой уцелел, хоть и изувечен, только портик, превращенный в блиндаж.

Изрытая Пулковская гора похожа на гигантские, покинутые сейчас соты: землянки, огромные блиндажи, траншеи, зигзаги ходов сообщения. Ни следа аллей, дорог, редкие огрызки мертвых деревьев. Руины домов на гребне словно тысячелетние: иззубренные куски стен, причудливые нагромождения кирпичной кладки.

Сразу за Пулковской горой — надолбы, рвы, траншеи, витки спирали Бруно, нагромождения изорванной колючей проволоки. Широко открывается даль — равнина, опустошенная, мертвая. Это недавний немецкий передний край. На несколько километров в глубину вражеской обороны поле распахано нашей артподготовкой первого дня наступления: сплошь воронки и между ними — черные комья выброшенной земли. В этой дикой «вспашке» поле — до горизонта. Кое-где разбитые немецкие пушки, танки, ручное оружие. Всё исковеркано.

Так до Рехколова. Дальше устрашающий потусторонний пейзаж кончается. Уже нет впечатления, что по равнине прошелся исполинский плуг. Поле белеет, но всё еще словно в конвульсиях, в ряби прошедшего по нему боя: те же воронки, те же комья, однако не сплошь, а перемежаясь со снежным покровом, являющим взору немецкие рвы и траншеи, дзоты, землянки и блиндажи. В них сейчас много немцев, но ни одного живого: земля еще не приняла эти оледеневшие трупы гитлеровцев.

От Рехколова к Александровке — много оборонительных сооружений, огневые позиции на буграх, разбитые немецкие танки, искореженные пулеметы и минометы.

Движение по дорогам сегодня уже не густое.

Справа вдали чернеет Воронья гора, впереди виднеется туманная стена парков Пушкина. День пасмурен.

Въезжаем в Александровку, разбитую и разоренную. За эту неделю она дважды переходила из рук в руки. Остатки деревьев торчат из причудливых нагромождений железа. Позади немногих уцелевших домов чернеет «городок» немецких землянок и блиндажей.

Броневые щиты вдоль дороги — бывшие, огневые точки. Взорванный мостик. Волокуши. Грузовики со всяческими трофеями.

Сразу за мостиком и уже до самого Пушкина на дороге, вдоль нее и по всему полю — бесчисленные трупы гитлеровцев, в позах, в каких их застала смерть; в куртках, плащах, валенках и сапогах, выбеленных касках. Кровь на снегу, кровь на дороге.

Трупы наших воинов везде уже убраны…

Машина с трудом пробирается по бревнам, которыми саперы перекрыли взорванные мосты.

Левее дороги снова броневые щитки с отверстиями для автоматов. Далеко в поле — несколько разбитых немецких орудий. Впереди, справа, — разбитый аэродром, металлические скелеты — остовы ангаров. Их осматривают группы наших летчиков.

Слева надвинулись на нас деревья парка. При въезде в Пушкин на воткнутом в землю шесте крашенный белой краской щит, на нем черными буквами объявление:

Внимание!

Запретная зона.

Тот, кто перейдет эту линию

по направлению Ленинграда,

буде Rасстреля без оклика.

Под чертой написано то же мелкими буквами по-немецки. А левее надписи — череп с костями. Фотографирую.

Раскрошенный рваным металлом парк. Черный снег, усыпанный ветками деревьев. Зияющие казармы авиагородка.

Пушкин!.. Город русской поэзии!

От побитых осколками стали и пулями Орловских ворот берем вправо, минуем уцелевшие Руины, мчимся вдоль озера по аллее к воротам Любезных сослуживцев; с трепетом всматриваюсь вдаль, сквозь чащу бурелома, в который превращен парк. Оскалена ломаными стропилами потемневшая крыша Турецкой бани; Чесменская колонна — слава богу! — цела.

Справа ряд домов — одни полуразбиты, другие сожжены или разрушены до основания.

Через озеро видны Камеронова галерея, Екатерининский дворец. Сердце сжимается: что мы увидим, когда приблизимся вплотную к нему?

Противотанковые пушки стоят в аллее. Отряд красноармейцев на волокушах везет трофейное оружие, боеприпасы, немецкую амуницию.

Мы останавливаемся. Ведем накоротке разговор с бойцами и старшим лейтенантом. Этот старший лейтенант, Николай Архипович Прохоров, худой, длинный, — командир роты батальона укрепрайона. Батальон под командой майора Мельникова вошел в Пушкин первым. Он был сформирован 4 июля 1941 года из ополчения Куйбышевского района Ленинграда. Прохоров тоже ленинградец, вступил в ополчение добровольно.

— Два с половиной года сидели мы против Пушкина!

В 6 часов 30 минут утра 24 января штурмовая группа батальона под командой старшего сержанта Иванова Александра Александровича первой вошла в Пушкин. В составе группы кроме Иванова были старшина Петренко и восемь бойцов.

— Наши вели огонь из орудий и минометов, — рассказывает Прохоров. — Немцы — автоматный и, слабо, минометный. Зная, что окружены, немцы стали отходить между Павловским парком и дорогой Ленинград — Пушкин…

Фотографирую саперов, и мы едем дальше. В маскировочных белых куртках и брюках идут автоматчики. Впереди рвется фугас — саперы машут красным флажком. На перекрестке у Третьего озера останавливаемся. Дальше нельзя: мост взорван, плотина взорвана, рыжая земля разъята на сотню метров вокруг.

Здесь скопилось несколько машин с другими корреспондентами. Увязая в глине, шагаем вдоль канала, спешим к Екатерининскому дворцу, освещенному пробившими тучи солнечными лучами. Еще не подойдя к нему, видим, что от казавшегося из-за озера целым дворца сохранился только остов. Синеет церковь, но ее купола оголены, листы позолоты с них содраны, торчат стропила.

Арка к Лицею цела. Слева — Кухня-руина. Со стороны парка выломаны окна. Внутри разгром. Здесь гитлеровцами был устроен гараж. Валяются пустые канистры, ошметки одежды, обрывки фашистских газет.

Парк сплошь завален сучьями, насыпанными обстрелом. Эрмитаж просвечивает насквозь. Вековые деревья в прославленном парке спилены, минированные завалы расположены вокруг Эрмитажа так, что можно понять намерение гитлеровцев: они хотели устроить гигантский костер, в котором запылал бы весь Эрмитаж. Пули наших автоматчиков помешали им сделать это.

Фигуры, украшавшие прекрасное здание, разбиты, оконные рамы вырваны, здание словно побывало в когтях исполинского чудовища; стены его исцарапаны, изорваны, изглоданы.

Вхожу внутрь, останавливаюсь: крыша пробита, подъемные механизмы испорчены, оголены; валяются куски позолоты, обломки дворцовой мебели. Запустение, грязь, но, кроме внутренней отделки, здание реставрировать возможно.

Как в петергофской Александрии, так и здесь, в Екатерининском парке, огромные лысины со множеством пней стали могильными памятниками широкошумным дубравам. В создание этих парков свой творческий гений вложили известнейшие художники, многие поколения трудолюбивых садовников холили и оберегали их. В этих парках двести лет подряд гремела музыка, фейерверками и смехом рассыпались веселые празднества. В тени этих лип, серебристых ив, могучих дубов сосредоточенный, задумчивый Александр Пушкин слагал стихи… Ни одной скульптуры, ни одной статуи. Даже ни одной узорчатой скамьи не увидел я здесь сейчас. Только зеленые зловещие коробки мин торчат из-под тающего в аллеях снега.

Выходим обратно, и — к Большому дворцу, под арку. Лицей сохранился, в нем, очевидно, жили немцы. Стекла, однако, выбиты, внутри всё разорено. Направляемся к главному зданию.

Оконные проемы похожи на пустые глазницы, рамы поломаны или исчезли совсем, под стенами навалы кирпичей. Внутри дворца — хаос провалившихся, пустых залов, ободранные до кирпича стены. Всё разбито! Видны кое-где только поблескивающие куски золоченых фризов, раздробленные остатки медальонов, орнамента, барельефов. Эти остатки усугубляют впечатление, производимое разрушениями. Ни Янтарной комнаты, ни Большого зала, ни других прославленных на весь мир залов. Куда девались янтарь, паркетные полы, сделанные из амаранта, розового и черного дерева, мозаика, шелка старинных русских мануфактур?

Где великое множество находившихся здесь сокровищ? Уничтожены? Или вывезены в Германию?

Знакомый с юности дворец предстает в прахе, в пепелище, в удручающем разорении.

Мы идем дальше. В залах, примыкающих к Зубовскому флигелю, — вонь и смрад, в них гитлеровцы устроили себе казарму. Окна прикрыты неокоренными бревнами, напиленными из тех же парковых вековых деревьев. Снаружи к флигелю примыкают блиндажи…

Мы выходим из дворца молчаливые, удрученные.

Длинный флигель Циркумференции завален навозом, двери из комнат в коридор вырваны, в каждой из комнат — стойло для лошадей. Это сюда указывала стрелка у Третьего пруда, на которой написано по-испански: «Caballos alpaso» — и намалевано изображение лошади. Бродяги из испанской эсэсовской «голубой дивизии» устроили здесь конюшни!

Череп и скрещенные кости на камне под кружевными воротами, у въезда на Дворцовый плац со стороны Зубовского флигеля. Это, по-видимому, «памятник» лошади какого-нибудь из именитых испанских фашистов. А рядом — шест и объявление по-немецки: «Место свалки». Среди лома, тряпья, мусора — выброшенный на снег беломраморный, лежащий навзничь, амур.

Спиной к окну первого этажа в Зубовском флигеле — мраморная Венера. Ее оплетает зеленый шнур. Он тянется дальше, в подвал. В подвале — огромная авиабомба. Под сводами Камероновой галереи — две другие 250-килограммовые бомбы, соединенные тем же шнуром. Арки под галереей заделаны блиндажными перекрытиями. Шнур тянется дальше, в парк, под снегом до самого Грота. Здесь часовой механизм адской машины должен был включить ток. Не успел! Наши саперы только что, перед моим появлением здесь, проследив направление шнура, извлекли его из-под снега у лестницы Камероновой галереи, перерезали, предупредили чудовищный взрыв. Я сфотографировал флажок, поставленный на месте, где разъединен шнур. И другой черный гитлеровский флажок с надписью: «Sammerplatz Möller»…

Камеронова галерея осталась цела, хоть в ней нет ни бронзового бюста Ломоносова, ни других фигур. К лестнице сбоку привалены груды ящиков с боеприпасами, такие же груды — в Гроте.

Обойдя Большой дворец, поглядев на голое место у Лицея, где был памятник Пушкину, мы возвращаемся к нашей машине.

У машины немногословно совещаемся: куда ехать теперь? В Павловск!

Павловский дворец горит

…И по милой с юности сердцу заветной дороге выезжаем из Пушкина в Павловск. Мы не узнаем ее: все то же разорение, что и везде! Изрублены на топливо, растасканы на блиндажи, взорваны дома. Посечены немецкими топорами кедры, лиственницы, горные сосны в парке. Спилены, подорваны аллеи лип. Весь Советский бульвар минирован. Гитлеровцы не успели убрать остерегающие надписи: там и здесь, среди опутавшей бульвар колючей проволоки, читаем немецкие и испанские обозначения: «Minen!», «Atention minas!».

На одном из уцелевших каменных домов на Слуцком шоссе черными буквами размашисто намалевано: «Villa Asturies».

Здесь происходили оргии фашистских молодчиков господина Франко, который напрасно старается уверить цивилизованный мир в том, что Испания не имеет никакого отношения к Восточному фронту.

Машина тяжело пробирается в разрыхленном, мокром снегу. Сейчас мы увидим прекрасный дворец, созданный творческим гением стольких знаменитых архитекторов: Камерона, Бренна, Кваренги, Росси, и Тома де Томона, и Воронихина, и Козловского, и Гонзаго. Мы волнуемся: что сталось с пышным и романтическим Павловским дворцом после гитлеровского нашествия?

Вот станция Павловск II. Деревянный вокзал разбит, мост перед ним взорван, у моста — желтый с черными буквами указатель, надписи на немецком и русском языках: на одной стороне — «Пушкин», на другой — «Петергоф». Возле указателя вместо рогатки, преграждавшей дорогу к мосту, — груда железных кроватей. Здесь, конечно, стоял гитлеровский часовой, требуя у направлявшихся в Павловск русских пропуска. Железнодорожных путей и шпал у вокзала нет, они сняты и увезены гитлеровцами.

Под изувеченными деревьями парка стелется туча дыма. И шофер вдруг резко останавливает машину: сквозь ветви, с пригорка, мы видим дворец. Он горит! Чудовищное злодеяние происходит на наших глазах.

Сжимая противотанковое ружье, на дороге стоит красноармеец, смотрит на дворец, и губы простого русского парня дрожат.

Мы только что видели авиабомбы, заложенные фашистами под своды Камероновой галереи. Три подошедших к нам красноармейца рассказывают: группа саперов вынула адские сюрпризы и из подвалов Павловского дворца, но гитлеровцы замуровали другие механизмы в стены, и вот…

Подожженный немцами, отступившими из Павловска несколько часов назад, дворец горит! Пламя бьет из окон Итальянского и Греческого залов. Черный дым заволакивает колонны. Глухие взрывы внутри дворца выбрасывают ввысь сквозь разъятую крышу, над которой колоннада уже занялась огнём, тяжелые снопы зловещих искр.

На это невозможно смотреть!

Шофер рывком спускает машину к мосту перед дворцом, но… моста нет. Он разнесен силой исполинского взрыва — огромная яма, как от бомбы весом в тонну, преграждает машине путь. Только извитые перила валяются в чистых водах речки, огибающей холм, на котором стоит дворец. Черен снег на сотни метров перед дворцом.

Оставив машину, мы перебираемся через речку, карабкаемся по рыжей земле завала, перепрыгиваем через обрубки ветвей вековых деревьев, рассыпанные на этом черном снегу; почти бегом приближаемся к дворцу.

Слышим свист бурлящего пламени, видим, как рушатся, обугливаясь, неповторимые фрески работы Гонзаго. Оттаскиваем подальше от огня мраморную скульптуру, вышвырнутую немцами из дворца. Она лежит в груде мусора среди кофейных мельниц, мышеловок, плевательниц, всякого отребья, оставшегося после немецких солдат, которые жили здесь, устроив себе нары из золоченых багетов и рам…

Что можно сделать, чтобы спасти дворец? Беспомощно оглядываясь, ища людей, мы замечаем какого-то офицера. Он говорит нам:

— О пожаре сообщено в Ленинград, и сюда уже мчатся автомобили пожарных команд, они вот-вот будут здесь!

Я тщательно фотографирую этот пожар.

Бой еще идет неподалеку от Павловска, наши воины бьют гитлеровцев с вдохновением ненависти, которой предела нет. Но Павловский дворец, драгоценный памятник русского зодчества, на наших глазах горит!

Я слышу чей-то негромкий, негодующий голос:

— Гляди, русский человек! Гляди! Можно ли забыть это?..

…Мы возвращаемся к нашей машине. Молчаливые, едем обратно в Пушкин. Насмотревшись на пепелища, на разрушенный вокзал с выжженным деревянным перроном, убедившись, что город уничтожен больше чем наполовину, мы, не встретив ни одного местного жителя, устремляемся в обратный путь — в Ленинград.

Я раздумываю о том предвоенном месяце в 1941 году, который я провел в Доме творчества писателей, в доме Алексея Николаевича Толстого, где раньше, бывало, встречался и с самим его хозяином. Как был тих, спокоен, великолепен город Пушкин тогда! А сейчас! От сожженного дома Толстого остались только искореженные листы кровельного железа да обрушенные печные трубы.

А десятки тысяч жителей города? Где они?

Надпись химическим карандашом на выломанной двери одного из разрушенных домов в Тайцах: «Здравствуйте, дорогие друзья! Здесь жили девушки, подневольные немецких бандитов, забранные насильно. Очень хотелось остаться здесь, но нас угоняют под винтовкой, как стадо баранов. Просьба сообщить в Ленинград, Лиговская улица, дом 56, кв. 556. Костина Ал. Николаевна… Да здравствует русская победоносная Армия!..»

Подобных надписей в темных закоулках подвалов, на стенах, на дверях найдено много…

Освобождение Гатчины

Ночь на 26 января

Каждый день, каждый час наступают наши войска на Ленинградском фронте, освобождая от гитлеровцев город за городом, за деревней деревню. Какова же общая картина наступления в последние дни?

После Красного Села первым узлом сопротивления немцев было село Александровка. Я уже сказал, что оно дважды переходило из рук в руки. Наши части неоднократно штурмовали его и наконец взяли. Я видел сегодня, как выглядело оно. Александровка была ключом и к большому поселку Тайцы. Этот поселок взят штурмом с северо-запада, в момент падения Александровки. Одни наши дивизии в дружном взаимодействии с танками, артиллерией, авиацией двинулись прямо на Гатчину, другие, при такой же поддержке, — в обход с двух сторон.

Группа, наступавшая с северо-востока, особенно трудные бои вела на рубеже реки Ижоры. Два дня подряд не удавалось достичь успеха. В это время войска, наступавшие северо-западнее Гатчины, форсировали реку Ижору в другом месте, взяли Большую Пудость, Большое и Малое Резино, Салези и подошли вплотную к озеру Белое, расположенному на северо-западной окраине Гатчины. С боями заняли почти половину парка. Передовые части стали обтекать Гатчину по большой дуге с северо-запада и перерезали железную дорогу Гатчина — Волосово, чрезвычайно важную Для немцев. Войска, наступавшие с северо-восточной стороны, вчера также форсировали реку Ижору и перед железной дорогой Гатчина — Пушкин взяли Большое и Малое Замостье. Отдельные отряды, совершая обход Гатчины с юго-востока, сегодня подходили к Пижме. Это значит, что единственные еще удерживаемые немцами шоссе и железная дорога на Лугу вот-вот будут перерезаны. Они уже и сейчас под нашим артиллерийским контролем.

Сегодня к вечеру немецкая группировка должна быть полностью окружена. В результате всей операции, основанной на хорошо продуманном маневре, предполагается захватить большое количество техники и живой силы противника.

Время близится к утру. Вернувшись вечером из поездки в Пушкин и Павловск, я написал (и передал в Москву по телефону) две корреспонденции, а затем взялся за эту запись.

26 января

После упорных боев взята Гатчина.

Русское «ура!», перекатившись через освобожденный город, звучит уже на другой его окраине, вступает в просторы снежных полей, настигает последних расползающихся по воронкам и рвам гитлеровцев. Откатываются вдаль рев минометов и треск автоматов и грохот продолжающих наступление неутомимых танков. Красная черта бушующих пожаров подводит итог черному гитлеровскому нашествию. В городе воцаряется тишина. Смерти, злодеяниям, разрушениям — конец. Вступающие сюда люди оглядываются: что же здесь уцелело для новой жизни?

Красное Село, Стрельна, Петергоф, Пушкин, Павловск, Гатчина… Больше двух лет не знали мы, что сталось с ними, нашими сокровищницами искусства, вдавленными в землю пятою варваров. Смутно надеялись: может быть, не все там истреблено?

Сегодня мы видим: все. Мы смотрим тоскующими глазами. Скорбь и боль перекипают в жгучее негодование.

В огромной взорванной комнате Гатчинского дворца, на куске уцелевшей стены, освещенная багрянцем пожаров, висит большая картина: спокойный, парадный портрет Анны Павловны. Только этот портрет и сохранился случайно в руинах разграбленного дворца.

А у меня на столе лежит маленький осколок китайской вазы — я сохраню его на память об этом дворце!

Уничтожена ценнейшая библиотека Павла Первого, часть книг увезена в Германию, груды книг выброшены в прилегающий ко дворцу ров. Мраморные скульптуры разбиты, чугунная ограда парка снята, снят и увезен художественный паркет, а сам дворец немцами при отступлении сожжен. Памятники старинной архитектуры — дома, расположенные в парке, разобраны на дрова и сожжены; крутые, красивые мостики в парке взорваны, тысячи деревьев в этом и в других парках города вырублены на дрова.

Разрушены, преданы огню Зоотехнический институт, Педагогический техникум, средние школы, оба театра, Дом культуры, кинотеатр. Из тысячи четырехсот жилых домов Гатчины уцелело не больше половины. Полностью разрушены промышленные предприятия и железнодорожный узел, водонасосная и водонапорная станции, канализация, электростанция…

Гатчина — первой пригород Ленинграда, в котором нашим, войскам удалось освободить от гитлеровцев русских людей — местных жителей.

Их осталось немного, примерно три тысячи, — голодных, в отрепьях людей, старых и молодых, женщин и детей. До немецкой оккупации в Гатчине жило пятьдесят пять тысяч человек. Немцы расстреляли, повесили, сожгли живьем много тысяч ни в чем но повинных людей. Других угнали на каторжные работы в Германию…

Там и здесь в городе надписи: «Вход русским воспрещен», «Вход только для немцев»…

Жители плачут, обнимают русских солдат, радуются… Из первых рассказов гатчинцев мы узнаем о массовых расстрелах и казнях, о виселицах на базарной площади, на проспекте 25 Октября и в других местах города. Казни происходили систематически, ежедневно. Узнаем о том, как в телеги впрягали людей и возили на них лес, кирпич, воду, а гитлеровцы, сидевшие на телегах, кнутами избивали их, еле передвигающих ноги, истощенных голодом… Об этом рассказывают очевидцы — гатчинские женщины Анна Назарова, Анастасия Лисенкова, Ирина Демченко и многие другие… Пытки, публичные порки женщин плетьми, планомерное истребление людей голодом, сожжение заживо в концлагере, устроенном в торфяном поселке… Об этом рассказывают уцелевшие в лагере заключенные, у которых на груди еще намалевано клеймо «К». Малолетних девочек насиловали на глазах матерей, стреляли в детей для потехи. Так ранен в голову из револьвера пятилетний Коля Бондарчик. В группу, состоявшую из восьми детей, фашист стрелял из автомата; шестилетнего мальчика Колю Сиканова летом 1943 года фашист бросил в люк со смолой.

Об этом свидетельствуют изнуренные, плачущие Андрей Каретников, Валентина Савельева, Игорь Лисов, Александр Грунин.

Ради забавы около городской бойни фашисты бросали в глубокую грязную лужу гнилое мясо, а после загоняли женщин по горло в грязь, чтобы они доставали мясо. Глумясь над захлебывающимися женщинами, фашисты фотографировали их. Об этом рассказывает жительница Гатчины Комынина.

В другом лагере, расположенном на территории граммофонной фабрики, в деревянном бараке сожжено двести военнопленных. В столовую той же фабрики гитлеровцы загнали тысячу человек — гражданских лиц и раненых военнопленных, заперли столовую, облили ее стены керосином и подожгли — вся тысяча людей сгорела. Это своими глазами видели гатчинцы Михайлов и Николаев…

Русскому человеку трудно поверить в самую возможность подобных зверств. В других пригородах Ленинграда мы не слыхали о таких ужасах, не слыхали только потому, что стены и камни — немы, а живых людей в этих пригородах не нашли…

Все, все в подробностях узнаем мы позже, ни одно преступление не укроется от всевидящего ока истории. Но и то, что уже узнали мы о Гатчине, леденит сердца наши. И мой разум противится даже самому восприятию рассказов очевидцев об этих ужасах… Но я должен все записать!

Бои за Гатчину шли тяжелые и кровопролитные. Для противника Гатчина была основным узлом рокадных дорог, позволяющим маневрировать войсками, перебрасывать вооружение и боеприпасы. Немцы постаралась сделать подступы к городу неприступными, создали множество опорных пунктов, связанных между собой траншеями полного профиля, подкрепленными системой дзотов и дотов. Сегодня картина боев за Гатчину для меня значительно полнее, чем вчера.

Особенно ожесточенно дрались наши войска у деревень Большое и Малое Пеггелево и Большое Верево. Здесь каждый дом превращен был немцами в дзот. Сломив их сопротивление, форсировав затем речку Веревку, наши части вышли к шоссейной дороге Гатчина — Пушкин, овладели ею, выбили врага из укреплений в деревнях Новая и Бугры и стали обходить Гатчину с востока. Другие части, наступавшие северо-западнее, сломив сопротивление врага у деревни Оровки, вышли к реке Ижоре. Здесь, у деревни Вайялово, немцы взорвали плотину и мост через реку. По грудь в ледяной воде наши воины форсировали Ижору…

Первыми ворвались на окраину Гатчины батальоны Лебеденко и Миронова. Они стали методически выбивать немцев из домов, приспособленных к продолжительной обороне, и из улиц, на которых были установлены противотанковые орудия.

Бой на окраинах города длился до ночи.

Тем временем немцы по последней удерживаемой ими железной дороге и по шоссе старались эвакуировать в Лугу свою технику и боеприпасы. Несмотря на облачность и снегопад, наши «илы» бреющим полетом проходили над городом и атаковали врага, а наша артиллерия накрывала огнем пути отступления, круша вытянувшийся в линию немецкий транспорт — автомашины и железнодорожные эшелоны…

Думая уже только о собственном спасении, немцы не успели увести с собой последних оставшихся в городе мирных жителей — свидетелей их изуверств…

Салют Победы

27 января. Рыбацкое

Сижу в редакции армейской газеты. Радио полчаса подряд передает:

«Внимание, товарищи! Сегодня в семь часов сорок пять минут вечера из Ленинграда будет передано важное сообщение!»

В редакцию собрались работники политотдела — у них нет радио. Напряженно ждем. Это должен быть приказ о снятии блокады. Взято Тосно, расположенное на фланге Ленинградского фронта. Может быть, сегодня взята и Любань?

Я добирался до Рыбацкого трамваем, пешком и на попутном грузовике, чтобы собрать материал о Тосно, требуемый ТАСС. Жаль, пропущу такой салют!..

Немцы были абсолютно уверены, что Тосно — неприступный плацдарм. После падения Мги, Пушкина, Павловска они стали лихорадочно подбрасывать подкрепления в район Тосно. Там завязались ожесточенные бои. Подступы к Тосно были обведены несколькими рядами проволочных заграждений, укреплены артиллерийскими и минометными точками; через каждые пятьдесят-шестьдесят метров располагались пулеметные гнезда. Опоясано Тосно было и противотанковым рвом.

Когда начала трещать оборона, немцы ввели в бой штрафные подразделения. За два дня до этого немцы стали жечь Тосно и взрывать шашками железнодорожное полотно через каждые двадцать-тридцать метров. Потеряв Саблино, Ульяновку, Большое и Малое Лисино, немцы дрались в Тосно с упорством отчаяния, им благоприятствовала распутица, которая в здешних лесах и болотах затрудняла нашим войскам, действовавшим на широком фронте, управление боем. Но дружными, энергичными действиями частей Ленинградского и Волховского фронтов Тосно взято, и бои сейчас ведутся у самой Любани.

…Радио передает текст приказа Военного совета Ленинградского фронта. Успеваю записать только самое главное: «…в итоге двенадцатидневных напряженных боев прорвали и преодолели… сильно укрепленную, глубоко эшелонированную долговременную оборону немцев, штурмом овладели (перечисляются города)… успешно развивая наступление, освободили более семисот населенных пунктов и отбросили противника от Ленинграда по всему фронту на шестьдесят пять — сто километров. Наступление наших войск продолжается…

…Решена задача исторической важности: город Ленинград полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов противника…

…Сегодня, двадцать седьмого января, в двадцать часов город Ленина салютует доблестным войскам Ленинградского фронта двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий…»

Такого мощного салюта еще, кажется, не было; я слышу чье-то восхищенное восклицание:

— Вот это да! Всех переплюнули!

Приказ кончается поздравлением граждан Ленинграда и подписан командующим войсками Ленинградского фронта генералом армии Говоровым, членами Военного совета Ждановым, Кузнецовым, Соловьевым и начальником штаба фронта генерал-лейтенантом Гусевым…

Вечер

Продолжаю запись мою в Ленинграде. Прослушав в Рыбацком приказ, я сразу же выбежал на дорогу: хотелось успеть в Ленинград к салюту. Случайная попутная машина санчасти. В кузове — бойцы в овчинных полушубках. Крик: «Стой! Стой!» Едва отъехав от села, машина резко останавливается: мглистую тьму далеко впереди рассекли огни начавшегося салюта. Все выскакивают на снег. Здесь темная фронтовая дорога, на которой остановились все машины двух встречных потоков. Напряженная тишина. А там, над Ленинградом, далекая россыпь взлетевших маленьких огоньков… Залпы трехсот двадцати четырех орудий катятся из города к нам через темные поля, под низким туманным небом, по извилинам заледенелой Невы. Сотни разноцветных ракет, поднявшись в темной дали над громадами городских зданий, как экзотические цветы на тонких стеблях, изгибаются и медленно опадают. Мы, незнакомые друг другу солдаты и офицеры, чувствуя себя родными и близкими людьми, несказанно взволнованы этим зрелищем. Стоим, смотрим, молчим, и грудь моя стеснена, кажется, впервые за всю войну мне хочется плакать… Когда салют кончился, мы прокричали «ура!», жали друг другу руки, обнимались.

Полегли обратно в кузов грузовика, машина помчалась дальше. И я явственно ощутил себя уже в какой-то иной эпохе, за той гранью, которой был только что увиденный салют.

Лишь мы, ленинградцы, привыкшие к грохоту артиллерии и к разноцветию трассирующих пуль, можем понять всю огромную разницу между только что прокатившимися залпами и всем, что слышали до сих пор. Небо было словно приподнято красными, зелеными, белыми огнями, вспыхивающими над городом; от окраин Ленинграда в небо били лучи прожекторов, освещая густые тучи. На десятки километров вокруг виднелись сполохи прекрасного фейерверка. Снова и снова раскатывались громы залпов…

А сейчас, подготовив для передачи в ТАСС по телефону корреспонденцию, я слушаю радио у себя в квартире. Заслуженный хирург республики Иван Петрович Виноградов произносит речь: «…Я счастлив, что отныне и вовеки наш город будет избавлен от варварских обстрелов всякими „фердийандами“. Я счастлив, что моя коллекция осколков, извлеченных из нежных тканей детей, из тел наших женщин и стариков, не будет более пополняться. А сама коллекция пусть останется как свидетельство дикарских дел немецких захватчиков. Слава бойцам и офицерам фронта! Слава ленинградцам!..»

О боевых делах своего подразделения, участвующего в наступлении, рассказывают по радио старший сержант Муликов, офицеры и рядовые фронта…

Радость, счастье, ликование сегодня в нашем чудесном городе. Великое торжество победителей!

Ленинград в радости

29 января

Высшее чувство удовлетворения и гордость владеют каждым ленинградцем, который в первый же день блокады сказал себе: «Буду с родным городом до конца, что ни случилось бы с ним, буду служить ему, буду его защитником». Жесточайшие испытания выпали на долю каждого ленинградца. Бывали минуты, когда празднующему сегодня свое торжество человеку казалось, что сил у него больше нет. Но он призывал на помощь волю, которую воспитывал в себе каждый день. Призывал на помощь веру в победу, никогда, ни на час за все эти два с половиной года не покидавшую его. И находил в себе силы переступить через очередное испытание. Голод, бомбежки, обстрелы, одиночество, труднейший быт — ничто не сломило его, и он дождался светлой радости. Блокады нет. Блокада снята. Немцы под Ленинградом разгромлены, уничтожены, жалкие их остатки отброшены в глухие болота и бегут в панике, в страхе, унынии. А в Ленинграде моем, победившем, гордом и счастливом, — великая торжественная тишина!

Сознание говорит каждому: дом стал домом, можно с уверенностью сказать, что он будет стоять невредимым и дальше, что в любую следующую минуту не ворвется с треском, грохотом, пламенем в твою квартиру снаряд. Можно ходить по улицам, не выбирая маршрутов, не прислушиваясь, не намечая глазом укрытие, которое может тебе понадобиться в следующую минуту. Погода стала просто погодой, а не «обстановкой», благоприятствующей или неблагоприятствующей обстрелу. Синие квадраты на северных сторонах улиц с белыми надписями: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна» — уже могут быть предметом исторического изучения. Трамваи останавливаются уже не в наиболее безопасных местах, а на прежних своих остановках. Тикающий метроном — просто пауза отдыха между двумя передачами, а не напряженная дистанция между возгласами: «Внимание, внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекратить, населению немедленно укрыться!» — или: «Внимание, внимание! Артиллерийский обстрел района продолжается!» Не будет больше свиста, треска, грохота, встающих над грудами кирпичей столбов желто-бурого дыма; отныне только в памяти могут возникнуть бегущие с носилками сандружинницы, дети с оторванными руками, лужи крови, через которые нужно переступать…

Все это кончилось! Навсегда, навеки!..

Сознанием понимаешь эту истину, этот непреложный, свершившийся факт. Но условные рефлексы блокадного периода еще не изжиты. Счастье безопасности и покоя еще не вошло в плоть и кровь. Раздастся ли резкий звук, затикает ли метроном, вступишь ли на ту площадь, которую обходил всегда по краю, озарит ли тебя внезапной яркой вспышкой от трамвайной дуги, условный рефлекс (внутренняя собранность и напряженность) приходит раньше, чем мысль: «Ах, ведь это не то, не то, того уже не может быть, ведь немцы отогнаны и разбиты…» И много еще мелких особенностей в сознании и в быту, которые интересно наблюдать нынче как пережиток преодоленной блокады…

В каждом ленинградце — великая гордость: он оказался стойким и мужественным до конца, выдержка помогла ему дожить до часа наступления справедливости. Справедливость восторжествовала! Как это прекрасно, как радостно, как хорошо — может понять только переживший все ленинградец!

Эти дни не забудутся никогда. Впоследствии их затянет дымка воспоминаний, может быть, они романтизируются, но на всю жизнь останется чувство удовлетворенности от сознания, что ты сделал все от тебя зависившее, чтобы приблизить эти дни, дожил до них ничего не испугавшимся свидетелем и участником больших, необыкновенных событий.

Война еще не кончена. Не время еще отдыхать. Впереди и Луга, и Псков, и Нарва, и Выборг, томящиеся под пятой Гитлера. Впереди сотни городов до Берлина, которые нашей армии надо взять, чтобы полной и навеки неотъемлемой стала наша победа. А военному корреспонденту их надо увидеть, чтобы рассказать всем, какие барьеры сломлены на пути к достижению этой победы, чтобы самую эту победу описать как вершину человеческого духа и мужества.

Наступление продолжается!

 

Глава тридцать первая

В освобожденной Луге

(21–25 февраля 1944 г.)

После напряженных дней наступления я побывал в еще нескольких освобожденных от немцев пригородах Ленинграда, потом, пролежав десять дней в госпитале, снова выехал на фронт.

23 февраля. 8 часов утра. Луга

Позавчера, 21-го, в Ленинграде, Борис Лихарев но телефону предложил мне поездку от «Красной звезды» в первой «Красной стреле», отправляющейся в Москву, с тем чтобы через день вернуться в Ленинград. Но я предпочел, ехать на фронт — в войска, уже прошедшие Лугу.

Собирался недолго: полевая сумка, набитая до отказа, рюкзак с сапогами (сам я — в валенках) и продуктами, ибо аттестата у меня опять нет. Полушубок, валенки, теплое белье, рукавицы, пистолет — тяжелое снаряжение!

В 7 часов вечера, позавчера, на попутном трехтонном грузовике Высшего инженерно-технического училища ВМФ, вместе со знакомым майором А. А. Рядовым, выехал.

В кузове — бидоны с бензином и «хозяйственно-вещевое довольствие».

Перегруженный, несущийся как тяжелый снаряд, грузовик помчал нас по Пулковскому шоссе на Гатчину.

Прекрасное шоссе лилось как широкий гладкий поток. КПП больше нас не останавливали, их не было. Гитлеровцы бежали отсюда, видимо, очень поспешно: не успевали жечь деревни. Следов войны в темноте было не различить; только вместо некоторых домов виднелись среди развалин печные трубы.

Промчались по главной улице Гатчины. Каменные дома справа и слева были почти сплошь прогоревшими, с черными языками копоти над окнами. Только в редких домах кое-где виднелся свет. Много машин стояло вдоль улицы. Мы проскочили железную дорогу, я слышал веселые гудки паровозов, красным огоньком мигнул поднятый шлагбаум.

За Гатчиной началась мирная, по внешнему облику, местность. Снежная гладь полей кончилась. Деревни, полностью уцелевшие, с плетнями вокруг домов, тихие, заснеженные, спали. Вскоре начался густой лес и пошли сплошные леса, — высокие сосны и высокие ели, и низколесье, и перелески, и кустарник. Деревья, выбеленные снегом и инеем, были фантастически декоративны.

На повороте, в какой-то прелестной деревне, мы остановились: в радиаторе кипела вода. Шофер пошел на поиски колодца. К нам приблизилась регулировщица — веселая, звонкоголосая…

— Какая деревня?

— Кривое Колено!

— А фрицы тут есть еще? — спросил шофер.

— Попадаются… Вчера двое попались! — со смехом сказала девушка. — Сами пришли… Хлеба, говорят, нет!

Конечно, в лесах, в землянках, еще немало одиночных немцев. Они постепенно вымерзают или, голодая, выходят, сдаются в плен. Или, быть может, стреляются, отчаявшись выйти к своим…

Шофер принес воды, ругаясь:

— Наискался! Тут лазать-то не особенно!.. Того и гляди нарвешься в темноте!

Мины!..

Дальше… Местность живописна, из леса выскакивают то одна, то другая деревни — уже частично побитые, сожженные. Вдоль дороги — воронки, черные от разрывов мин круги на снегу. Чем ближе к Луге, тем все больше следов войны; теперь шоссе — широкое и прямое — все чаще обрывается гигантскими развалинами от взрывов: здесь были мосты. И огромные, диаметром во всю ширину шоссе, воронки от наших авиабомб. Они обведены березняковыми оградами, на которые насажены елки, чтоб заметить их издали, — круглые ямы в квадрате оград. Сделаны объезды — настильные мосты из бревен, узенькие, не слишком надежные. Через самые большие воронки, когда две-три из них смыкаются, и через некоторые пропасти от исполинских взрывов проложен путь посередочке: спуск — въезд. Машина, прощупав путь фарами, ныряет; гудя, вылезает между хаотически вздыбленными стенами замороженной разъятой земли. У многих таких «переправ» — сигнальщики с флажками и фонарями, работающие дорожники.

Издали вижу впереди пожар, столпотворенье машин на взгорке, возле разметенной взрывом одной из этих «переправ». Кажется, горит на шоссе бензин? Подбираемся ближе: нет. Эффектное зрелище: глубокая круглая воронка, по краям ее, вдоль всей окружности — большие костры из бревен. Группами вокруг каждого костра греются красноармейцы. Справа и слева — избы деревни, изгороди, множество стоящих машин: грузовиков, санитарных автобусов, тягачей…

Я выстыл, промерз до костей, все тело избито об углы ящиков.

Приближаемся к Луге. Стала попадаться боевая техника: орудия, танки. Деревни с высокой церковью на горе. Вдоль шоссе все чаще — подковообразные ложементы из снега, выпуклостью дуги обращенные к оборонявшимся здесь немцам. По обочине, и на самом шоссе, с краю, и вдоль лесной опушки таких укрытий то сразу много, то почти нет. И виден по ним весь «процесс» наступления: где немцы оборонялись, наши залегали; строили эти снежные «фортеции», били систематически, вырывались в атаку, и… вот, шоссе чистое, — тут немцы драпали. И вот им вновь удавалось зацепиться: опять белые сугробистые подковы; наши минометы, пулеметы и автоматчики били отсюда. И вновь — чисто…

Так «спазматически» шел бой.

Река Луга. Большой, на десяток километров, объезд. Отсюда с объездом до города — двадцать два километра. Широкие пространства переправы по льду. Вешки. Много машин. Пробки. Впереди — гористый, лесной берег.

Наконец въезжаем в Лугу. В лесу вырастают дачные домики, потом — городские дома. Останавливаемся на перекрестке. Приехали! 7 часов утра. Ехали ровно двенадцать часов на трескучем морозе.

…Этаж дома, в котором находимся мы, занят трофейной ротой 42-й армии. Расспрашиваем красноармейцев. Девушка-дружинница приносит мне кружку чаю.

Трофейщики рассказывают: трофеев в Луге никаких не досталось, кроме склада муки, да нескольких автомашин (уже сданных начальству), да мелкой чепухи. Немцы увезли все, а то, что увезти не успели, досталось частям, занимавшим город. В окно видны проходящие по улице дети, женщины. Видны также партизаны и красноармейцы.

Сегодня — день годовщины Красной Армии. Вестей пока никаких.

24 февраля. Полдень

Ослепительный солнечный день. Блещущий снегом сосновый лес.

Весь день, как и вчера, доносятся взрывы. Это — мины.

Одинокий офицер, капитан из 367-го артиллерийского полка РГК (152-миллиметровок), пришедшего с Волховского фронта, рассказывает, как не повезло полку.

Еще задолго до Луги, обнаружив в лесу трофейный спирт, перемерзшие артиллеристы выпили его по полкружки. Шестьдесят человек умерли. Семьдесят — отравились, но выжили. Спирт был отравлен отступавшими немцами.

Ни в одном бою за все время войны полк не нес таких потерь. В самых тяжелых боях выбывало не больше десятка: система — тяжелая, бьет с пятнадцати-восемнадцати километров, блиндажи — отличные, и, хотя враг выпускал порой до полутора тысяч снарядов на батарею, никогда, кроме единичных, потерь не было.

Два артиллерийских дивизиона полка остались далеко от Луги. Один (командир его — Андриевский) вступил в Лугу на следующий день после ее взятия. Весь личный состав разместился в четырехэтажном кирпичном доме. Орудия, всю технику ввели во двор. В этом же доме ночевали еще два других подразделения, люди набились во все комнаты.

В 6 часов утра 14 февраля произошел гигантский взрыв от мощной мины замедленного действия. Дом поднялся на воздух. Уцелела только малая часть корпуса, все остальное — в развалинах. Весь артдивизион — сто шестьдесят человек — погиб, кроме двух, случайно оказавшихся в уцелевшей части. Капитан, рассказавший мне это, и еще трое были в соседнем доке. Большую часть погибших даже не удалось откопать. Человек двадцать собрали по кускам; бесформенные обрывки человеческих тел в пыли и в грязи. Сложили все в кучу, похоронили. До остальных дорыться не удалось.

Командир дивизиона сделал ошибку, сосредоточив всех в одном месте. Но люди, просидевшие всю войну в болотах, не видевшие даже населенных пунктов, так стремились поспать на полу!

Подхожу к руинам этого четырехэтажного дома. От него осталась огромная груда кирпичей, окруженных высокими соснами, с ветвей свисают разлетевшиеся на сто — двести метров клочья одежды, одеял, обрывки окровавленного тряпья. Трупы давно убраны, но кое-где еще виднеются вмерзшие в землю куски человеческих тел. Перед развалинами — братская могила с фанерным памятником. Надпись на доске — перечислены шесть фамилий офицеров (два капитана, старшие лейтенанты и лейтенанты) и двадцать шесть фамилий сержантов и красноармейцев. Первый в надписи — «капитан Андриевский». Фамилии остальных погибших, очевидно, установить не удалось. Вокруг руин следы гусеничных тракторов, увозивших искалеченные орудия. Местный житель роется в кирпичах, собирает и складывает на санки щепу, обломки досок. Везде валяются бесформенные куски имущества, амуниции, клочья одежды. От здания уцелел только угол…

25 февраля

Взяты Струги Красные. Бои — на окраине Дно.

Полдня бродил по улицам Луги, наблюдал, делал беглые записи.

Первым в Лугу входил 245-й полк 123-й (ныне Лужской) стрелковой дивизии. Немцы, отступая из города, оставляли только заслоны автоматчиков и минометчиков. Эвакуация техники и запасов производилась немцами заблаговременно. Луга горела и в 11 часов вечера 12 февраля, когда наши части вступали в нее, и утром 13-го. Повсюду взрывались не только каменные, но и маленькие бревенчатые дома. В том, четырехэтажном, в котором перед рассветом 14-го погиб при взрыве артиллерийский дивизион, погибла также санчасть 120-й стрелковой дивизий; а неподалеку, в другом взорвавшемся доме, — около ста саперов. Грохот сработавших мин замедленного действия мы слышим и сегодня.

Город разрушен и сожжен наполовину. Везде на домах написано: «Мин нет», и под каждой такой надписью — цифровое обозначение той саперной части, которая несет ответственность за разминирование. Но у взорванного моста на некоторых каменных домах есть и такие надписи: «Опасно! Мины!», «Здание не занимать до 5 марта».

Взорванный деревянный мост через реку Лугу. От него осталась только изуродованная половина; сделан объезд, и машины движутся по новому, временному мосту. Копошатся мальчишки, взрывают патроны, слышу смех и восторженный голос: «Моя техника действует!» По льду жители волокут на саночках обломки досок. Проволочные заграждения у моста порваны.

Комсомольская улица. Бойцы чистят зенитные орудия. Везде у домов — полевые кухни, грузовики и фургоны. Разглядываю руины взорванного завода, против него уничтоженный миной замедленного действия каменный дом, — даже не определить размеров: гигантская воронка в груде разметанного кирпича, перевитых железных балок, изломанных печей.

Вся Луга на минах!

С уверенностью селиться можно, конечно, только в маленьких деревянный домах, где осталось русское население.

При уходе немцев жители прятались. Родители, в одном из домов, спрятали взрослую дочь на чердаке, под сеном. Немцы уже бежали. «Прошли все!» — решила мать. Дочь вылезла, села завтракать. Тут — цепь немецких автоматчиков. В руках — гранаты. Увидели в окно: «Ком, ком!» — и увели дочь. Мать плачет.

Против собора на шоссё автобус-лавка Военторга. Торговля бельем, мелочью. Толпятся военные и местные жители. Дальше, на фанерном щите, разложена военторговская галантерея — жестяные портсигары, звездочки, бумажные домино, открытки.

Собор сохранился, но изгажен. Пуст. У собора — три обсаженные елочками, обложенные кирпичами могилы с цветами из крашенной синей и красной марли и с надписями:

«Старший лейтенант Воронов Михаил Семенович. Погиб геройски за освобождение г. Луги, похоронен 13.02.44».

«Полковник Царев Фома Юрьевич, 1906 г. р., погиб в боях за освобождение Родины от немецкой оккупации, в борьбе за город Лугу, 13 февраля 1944».

«Вечная слава погибшим героям! Командир 996 стр. полка 286 сд майор Козырев. Погиб 18 февраля 1944»…

Святые могилы!

Дом горисполкома. Женщины моют полы, убирают двор.

Захожу к председателю горисполкома Кустову.

Он еще несколько дней тому назад был командиром одного из отрядов 9-й партизанской бригады, а перед оккупацией Луги немцами работал здесь в исполкоме, эвакуировал большую часть населения. Кустов рассказывает: до войны в Луге было тридцать тысяч жителей. Ныне, по приблизительным данным, осталось восемь-десять тысяч. Около пяти тысяч гитлеровцы арестовали в разное время, заключенных отправляли в неизвестном направлении. Многих расстреляли, повесили на улицах, замучили в тюрьмах и концлагерях; массовый угон населения эшелонами, под угрозой расстрела, происходил за пять-десять дней до отступления гитлеровцев из Луги. Некоторой части угоняемых удалось бежать в леса Лужского района, — пока таких зарегистрировано около четырех тысяч.

Немцы полностью разрушили и сожгли при отступлении здания заводов всесоюзного значения — абразивного и «Красного тигеля», все здания больничного комбината, городской поликлиники, разрушили, кирпичный завод, больницы имени Михайлова и детскую; Дом культуры, типографию, краеведческий музей, педучилище, Дом отдыха работников связи, дома детского лагеря Литфонда, 1, 2, 3, 7 и 10-ю школы; из двенадцати детских садов сохранилось здание одного; все дома четырех детских яслей уничтожены; взорваны помещения электростанции, городская библиотека, многие другие общественные и административные здания.

Узнав у Кустова адрес штаба партизан, направляюсь дальше. Улица (шоссе) сплошь в развалинах: кирпичные трубы, пожарища, заваленные обломками фундаменты. Уцелели только отдельные, главным образом деревянные, дома.

Иду к вокзалу. Квартал, обнесенный двойной, загнутой внутрь, высокой сеткой колючей проволоки. Здесь был лагерь военнопленных. Внутри — развалины взорванного каменного здания. Вхожу через ворота (угол улицы Урицкого и Транспортного переулка) в эту обитель смерти и пыток. Ряд блиндажей — пустых, глубоких, мрачных. Остатки «столовой» — деревянных в три-четыре ряда столов и скамей на дворе. Длинные бараки. Внутри одного — огромный деревянный чан и кирпичные разрушенные «нары». Отдельно, за воротами, оплетенные сеткой колючей проволоки казармы.

Встречающиеся мне партизаны рассказывают, что заключенных в этом концлагере, падавших от истощения военнопленных, немцы выгоняли на работу в лес, многие страдальцы вели друг друга под руки, умирали по дороге. Грузовики с трупами выезжали из лагеря каждый день. Только в последнее время немцы чуть смягчили террористический режим лагеря, вынуждали обессиленных людей вступать в РОА — фашистскую армейскую организацию.

Сюда, в Лугу, приезжал и, окруженный немецкими офицерами, держал речь у собора перед «роавцами» изменник Родины Власов, Кое-кто из местных жителей надеялся, что, может быть, Власов и не изменник, а «тайно прислан советской властью, чтоб собрать „роавцев“, пробудить в них патриотические чувства и увести их в лес». Но вскоре все убедились в том, что это не так, что Власов, казнивший многих русских людей, действительно гнусный предатель…

При немцах в городе магазинов для русского населения не было, торговали только хлебные ларьки. Открыт был — для демонстрации фашистских фильмов — один из кинотеатров.

Немцы начали эвакуироваться из города за три недели до вступления наших войск; в последний день они в панике так спешили, что покидая вокзал, взорвали его вместе со своими тяжело раненными солдатами, которых не успели вывезти.

Я прихожу в Заречье, — дачный поселок, в отличие от города — сохранившийся. Почти все дачи в нем, например дачи детского лагеря Литфонда (который был здесь до войны), разорены и загажены. В них жили немцы. После них остались мусор, грязь, бутылки, консервные банки — всё это убирают сейчас бойцы разместившегося здесь подразделения железнодорожных войск. В иных домиках живут их прежние жители, а большая часть раскинутого в сосновом лесу поселка занята кончившими походы партизанами 9-й бригады, вошедшей в Лугу 18 февраля.

 

Глава тридцать вторая

В партизанской бригаде

Комиссар 9-й бригады. Ира Игнатьева. Вступление в мирную жизнь

(Заречье. 9-я партизанская бригада. 26–27 Февраля 1944 г.)

«…Разрастаясь, народное восстание охватывало все больше районов области и к моменту наступления частей Ленинградского и Волховского фронтов превратилось во всенародное восстание против немецких захватчиков. Его опорой была 35-тысячная армия партизан — 13 хорошо вооруженных бригад, имеющих опытных и закаленных в боях командиров, комиссаров и бойцов…

За 32 месяца партизанской борьбы народные мстители уничтожили 104 242 гитлеровца, вывели из строя 1050 паровозов и 18 643 вагона, платформы и цистерны. Партизаны разрушили 175 километров железнодорожного полотна, взорвали 201 железнодорожный и 1180 шоссейных мостов, разгромили 48 железнодорожных узлов и станций. Партизаны совершали неоднократные налеты на аэродромы противника.105 вражеских самолетов уничтожены на земле и в воздухе… За 32 месяца уничтожено 593 узла связи, разрушено 2153 километра телефонно-телеграфной линии. Десятки немецких гарнизонов не могли восстановить проволочную связь по 2–3 месяца…» [52]

Комиссар 9-й бригады

26 февраля. Заречье

Средняя Заречная улица была переименована немцами в Полицейскую, на других также не стерты еще немецкие названия. Прохожу по 9-й улице, мимо мраморного немецкого могильного памятника, к дому № 11 — веселой зеленой дачке с застекленными верандой и мезонином. Перед ней — палисадник, вокруг — сосны и сверкающий в лучах солнца снег. Здесь живет член Военного совета партизанских бригад Ленинградской области комиссар 9-й партизанской бригады Иван Дмитриевич Дмитриев, вернувшийся 18 февраля к своей прежней довоенной должности — первого секретаря Лужского райкома и горкома партии. В прошлые годы войны он был командиром восемнадцати партизанских отрядов, потом комиссаром 1-й партизанской бригады.

И. Д. Дмитриев — худощавый, высокий, немного сутулый человек с умным, усталым, спокойным лицом — принял меня тепло и радушно.

Наверху в мезонине живет партизанская связистка и разведчица Клава Юрьева. В доме весь день толпятся партизаны, из тех сорока-пятидесяти человек, что составляли ядро бригады, а неделю назад заняли руководящие посты в райкоме партии, в учреждениях и организациях Луги. Клава для всех готовит обеды, ведет в доме «штабное хозяйство».

Дмитриев весь день в райкоме, приходит только обедать да после работы; скидывает свой черный дубленый полушубок, свою шапку-ушанку с красной, наискось, ленточкой. Садится, усталый, есть, по душам беседует с партизанами.

Я сразу почувствовал особенную искренность и простоту во взаимоотношениях партизан — чистых душою и сердцем, гордых своей непреклонностью и своими делами людей, сдружившихся за долгих два с половиной года тяжелейшей жизни в лесных походах. Все эти люди сейчас стараются привыкнуть к удивительной для них обстановке покоя и безопасности, но отдыхать им некогда, у всех много непривычной для них работы, новых, сложных для решения дел, которыми они связаны теперь с людьми самыми разнообразными — и с воинами Красной Армии, и с местными жителями.

Командиров бригады — недавно назначенного Шумилина и того, который полгода был до него — Светлова, — здесь уже нет: они уехали в Ленинград к руководителю штаба всех партизан Ленинградской области М. Н. Никитину.

Партизаны в необычной для них обстановке — в теплых квартирах, в сытости — явно скучают. Не представляют себе новой, мирной жизни. И выполняя свои нынешние обязанности, томятся, не знают, «куда себя девать»… Жалуются: вот, мол, за годы партизанской жизни ничем не болели, а теперь быстро утомляются, чихают, кашляют.

— Я — женщина, — сказала мне Клава Юрьева, — а терпеть не могу всех этих хозяйственных дел!

И глядя в окно, воскликнула:

— В лес хочу!..

Все с удовольствием, с увлечением рассказывают о своих тяжелых и опасных, но явно уже окутанных дымкой романтики лесных боях и походах.

Называя свою бригаду «ядром партизанского движения в области», И. Д. Дмитриев, сидя за столом, у окна, говорит:

— Когда бригада стала многолюдной, мы взяли на себя задачу защитить от угона в Германию население четырех районов: Гдовского, Сланцевского, Осьминского и Лядского. С этой территории мы выгнали немцев. Их гарнизоны остались только в самих четырех административных центрах этих районов. А на остальной территории мы были господами положения. Территория эта — тридцать две тысячи квадратных километров, то есть чуть меньше Бельгии. Немцев сюда не пускали, хоть они и предпринимали немало карательных экспедиций.

В дни с четвертого по шестое ноября тысяча девятьсот сорок третьего года немцы бросили на нас пять тысяч человек с танками и артиллерией. Наступали с двух сторон: от Веймарна — на Осьминский район и от Сланцев — на Сланцевский и Гдовский районы.

Мы занимали оборону. И сумели не только удержаться, но и, подбив четыре танка, заставили немцев убраться обратно. Немцы пытались бросить на нас свои силы еще много раз, натиск последней экспедиции со стороны Сланцев мы выдерживали с восемнадцатого по двадцать первое января этого года. У немцев были танки и пушки, у нас же не хватало патронов. Гитлеровцам удалось потеснить нас, занять деревни Рыжиково, Новинки, Пантелейково, Рудно и сжечь их. Мы подтянули все отряды, сняв их с других участков, и прогнали немцев. Два немецких танка подорвалось на наших минах.

Мы блокировали районные центры Ляды и Осьмино. Засевший там противник (около шестисот человек) держал оборону, создав укрепления. В частности, обнес поселки деревянной стеной в полтора метра высотой и метр толщиной. Мы отрезали подступы к этим поселкам, заставили немцев почти месяц голодать; они вынуждены были размалывать зерно на ручных жерновах.

Отряд Круглова с боем занял Ляды, немцы, потеряв полтораста человек, бежали в панике, бросая винтовки. Затем этот же отряд штурмом занял Осьмино. Здесь потери противника превышали сто человек.

В это время уже вел наступление Ленинградский фронт. Мы получили приказ от Никитина взорвать в районе Кингисепп — Нарва Балтийскую железную дорогу, а также взорвать дорогу Гдов — Сланцы — Веймарн. Направили мы в эти места несколько отрядов.

Красная Армия приближалась. Мы получили новый приказ: занять Сланцы и Гдов. За два дня до прихода Красной Армии мы взяли оба города, потом вышли на старую государственную границу, организовали оборону и здесь встретили подошедшую Красную Армию, передали ей всю занятую нами территорию.

И. Д. Дмитриев родился в здешнем Осьминском районе, в двадцатых годах боролся с кулачеством, занимался землеустройством, потом учился в Ленинграде, стал агитатором-пропагандистом, опять же в здешних лесах, в Луге и близких к ней районах.

Потому знает каждый колхоз; каждый двор, каждая лесная сторожка ему хорошо знакомы. Перед войной он окончил комвуз, поступил на исторический факультет Педагогического института…

По моей просьбе, И. Д. Дмитриев подробно рассказывает свою биографию и историю обороны Луги, в которой участвовал до того самого дня 24 августа 1941 года, когда немцы заняли Лугу.

Ира Игнатьева

26 февраля. Вечер

— Я из храбрых! — попросту говорит Ира Игнатьева, одна из первых «старейших» партизанок бригады (а сама — молодая девушка, ей нет и двадцати одного года). — Когда первый раз уходила в разведку, мне предложили: «Возьми пистолет». Не взяла. Ходила так месяца три…

Лицо у Иры русское, деревенское, зубы отличные, белые; волосы светлые, говор тоже крестьянский. Разговаривает весело, смех у нее — от души, легкий.

Ира — опытная разведчица, ходила в тыл к немцам — в Порхов, Псков, Лугу, Сиверскую. Потом стала рядовым бойцом, а в последний год — медсестрой.

Ира Игнатьева делит действия партизан на три периода.

Первый период закончился 10 сентября 1942 года, когда после ликвидации немцами в Дедовичском, Поревическом и соседних районах Партизанского края разбитые партизаны вывели раненых в деревню Студеновка, через Волховский фронт, в районе Поддорье.

— Вышло нас, здоровых, одиннадцать человек — шесть женщин и пять мужчин. Вывели мы шестьдесят три раненых. В советском тылу — в Валдае и Мореве — прожили полтора месяца, затем после октябрьских праздников отрядом в семьдесят пять человек (под командованием капитана Тимофеева) вышли у деревни Хлебоедово обратно, через линию фронта, в тыл к немцам…

Второй период — действия в том же районе прежнего Партизанского края, где все было уничтожено немцами, где отряду пришлось голодать, выискивать под снегом рожь, парить ее, выбирать мороженую картошку, есть ее без соли.

— Немец опять наслал на нас карательную экспедицию…

Ира рассказывает об этой экспедиции и о том, как в марте 1943 года дрались против танков и пушек новой карательной экспедиции, оборонялись, выходили из окружения, создавали возле Витебска Партизанский край, вели бои.

Третий период — после приказа идти «в районы, сюда под Акатьево». Перешли железную дорогу, попали в окружение, пять суток, голодая, вели бои.

— Крепко досталось. Раненых было очень много, Я вытащила на себе восемнадцать тяжелораненых; было это в конце апреля.

Лед растаял, как бултыхнешься по грудь, кричишь: «Нет, ребята, вы сюда не ходите!..» Всех выволакивала…

Эпизоды, эпизоды непрерывных партизанских боев. За три года их набралось много!

— …И потом приказ: занять Сланцы! — заканчивает свой рассказ Ира. — И уже когда пошли от Сланцев, нам стали попадаться машины. «Ребята, — кричу, — да это наши!..» А ребятам так и хочется обстрелять машины, всё не верят, что это не немецкие!

«Катюш» нам показывали бойцы, угощали каждого из нас папиросами, и мы пошли в свой партизанский штаб, в Заозерье.

Вот так партизанила я. В бою я — дурная какая-то, все в рост… всегда только думала, чтоб не ранили тяжело, лучше, чтобы убило в бою… Я веселая, а всё-таки нервы расстроены из-за переживаний по раненым… Чтоб всё достать им!.. Просишь для раненого кусок хлеба, психуешь, думаешь иной раз: «Пристрелюсь, к черту!..» Ну, конечно, потом успокаиваешься!.. Я всего вынесла семьдесят-восемьдесят человек!..

Вступление в мирную жизнь

27 февраля. Залужье

Утром к И. Д. Дмитриеву приходил подполковник, командир саперного подразделения. Рассматривали карту и план города. Подполковник предупреждал, что в здании, которое занял райком партии, лучше до 10 марта не находиться:

— Гарантии не даю!

— Не верю, — сказал Дмитриев, — чтоб судьба меня после таких двух лет подвела! Не допускаю такой возможности! И ведь может взорваться, когда нас там не будет — ночью или когда ходим обедать… Рискнем, а?..

…Пришла партизанка Мария Никитина:

— Хочется очень в ту бригаду, где любимый. Она идет в Ленинград. Можно?

— Ох, молодость, молодость! — усмехается И. Д. Дмитриев. — Можно!

Пишет ей записку и говорит:

— Сегодня идет отряд Шерстнева. Примкни к нему. Как встретишь людей своей бригады, так иди к своему милому.

— Больше никаких документов не нужно?

— Не нужно!.. Скажешь!..

Был утром и сам Шерстнев, который раньше всех командовал партизанами в Лужском, Лядском и Оредежском районах, — маленький, худощавый, загорелый, с выразительными умными глазами, очень спокойный («Война, научила!»), занимавшийся последнее время агентурной разведкой в немецком тылу. Этого человека любило население тех деревень, в которых он появлялся, любят его и партизаны. О его храбрости и дерзости ходят легенды даже среди самих партизан. Немцы знали его, давали в объявлениях описание его внешности, сулили за его голову большие деньги. Направляя Шерстнева в тыл к немцам, Никитин говорил: «Мы знаем всё, что делается везде — в Новгорода, Пскове, Гатчине… А о Луге — ничего не знаем…» Шерстнев сумел заполнить этот пробел.

Сегодня он уезжает в Ленинград с сорока партизанами, работавшими с ним вместе…

После обеда я слушал рассказы редактора партизанской газеты В. Я. Никандрова о чехе Кура Ольдрихе и о группе голландцев, служивших в немецкой армии, перешедших в декабре прошлого года к партизанам.

Первыми добровольно перешли двое: голландец Генрих Коуненг и чех Кура Ольдрих. Сказали, что в гарнизоне районного центра Сланцы много голландцев, которые ненавидят немцев, но не знают, как перейти на сторону партизан.

При налете партизан на Сланцы немецкий гарнизон был разгромлен, двадцать два голландца взяты в плен.

— Когда их пригнали в бригаду, мы спросили, чего хотят? «По винтовке и пойдем бить немцев!»

Одеты были все в лохмотья, кто в чем, без военной формы, обувь на деревянных подошвах, один был в дамских полусапожках; голодные, исхудалые, больные, повторявшие о себе: «Кранк, кранк!» Мы дали им партизанское питание, они набросились на еду; опасаясь за свои желудки, просили только хоть раз в сутки давать им нежирное. За неделю отъелись, стали петь песни, а потом, получив винтовки, пошли бить немцев.

Голландцы Герт Лямардинк, Генрих Коуненг, Джон Ван де Пас под руководством чеха Кура Ольдриха спустили под откос немецкий эшелон на железной дороге Кингисепп — Нарва.

Все эти голландцы были завербованы немцами на работу «во Францию», но, угнанные насильно на Восточный фронт, попали сюда, были у немцев в рабочем батальоне. Одни оказались в Сланцах, на руднике («Slantsi Werk III, Feldpost 57620»). Другие со своей воинской частью и поныне находятся в Эстонии.

Кура Ольдрих служил у немцев штабс-фельдфебелем в карательных отрядах, бывал в Луге, в Осьмино, в Сяберо, в Гдове. Из Гдова, переправившись через реку Плюссу, пробрался к партизанам.

«Чехам немцы на фронте не доверяют, — рассказывал он. — Я попал на фронт, как „особо выдающийся“ специалист».

Он долго, хитро готовился к переходу, научился читать, писать по-русски. Придя к партизанам, написал от имени всех перешедших письмо в Лугу лейтенанту карательного отряда — русскому, изменившему своей Родине:

«…Немцы лишили меня родины, карьеры. Вспомни наши с тобой беседы, подумай о презрении коменданта ко мне, к тебе, к нашим камрадам! Я долго думал о судьбе не только русских, но и своего, чешского, народа, о том, что чешский народ без русского не в состоянии справиться с фашизмом. Теперь я — партизан. Кто хочет убить меня? Не бойся, приходи ко мне, забирай своих людей».

Тот письмо получил, но какой был ответ, партизанам неизвестно.

Сейчас после освобождения Луги и Ольдрих, и все голландцы отправлены в советский тыл…

Никандров сообщил мне итоги действий 9-й партизанской бригады за последние четыре месяца — с октября по январь.

На железных дорогах Гдов — Сланцы, Сланцы — Веймарн и Нарва — Кингисепп подорвано более четырех тысяч рельсов, шесть железнодорожных мостов, спущено под откос больше двадцати эшелонов, в боях уничтожено гранатами шесть танков, около семидесяти автомашин, до шестидесяти повозок, два снегоочистителя; испорчены в большом количестве железнодорожные насыпи, линии связи.

Никандров перечисляет все трофеи бригады: две пушки, и танк, и тридцать один захваченный в деревне Стаи пулемет, и многое другое…

…Разговоры о «власовцах», «добровольцах», «контрпартизанах» («департизанах»), «естаповцах»; местном населении — русских, эстонцах, финнах. «Добровольцы — хуже немцев!» Старосты — очень разные, есть явные мерзавцы, предатели; есть и такие, за которых всё население стоит горой — хвалит их: «Сберегали нас от немецких насилий, помогали партизанам».

Деревни нетронутые, имеющие скот и овощи, варенье и мед, сохранились только в глубинах леса, куда немцы ходить боялись. Поставки возлагались главным образом на ближайшие к дорогам деревни. Множество из них уничтожено, сожжено дотла, некоторые — вместе с населением. Уходя, немцы стали начисто грабить деревни, угонять или резать скот… Всякое выражение недовольства каралось массовыми расстрелами, пытками, сожжением людей — как мужчин, так женщин и детей.

По мере усиления насилий и издевательств население все чаще бросало свои деревни и уходило в лес, к партизанам… Поэтому партизанское движение становилось всё более массовым. Под влиянием наступления Красной Армии на юге, сознавая, что приближается крах оккупантов, к партизанам начали переходить и те, кто первое время сотрудничал с немцами, даже многие каратели, полицаи, «добровольцы»; в числе последних бывали люди, не выдержавшие пыток, варварского режима концлагерей для военнопленных, проявившие перед лицом смерти слабость духа, но в глубине души сохранившие чувство патриотизма.

Вот характерные цифры. В сентябре 1943 года 9-я партизанская бригада насчитывала в своем составе сорок человек. В октябре — шестьсот, в ноябре — полторы тысячи, а в декабре — две тысячи, в январе 1944 года — две тысячи шестьсот человек. На базе этой бригады создалась новая — 12-я приморская, куда было передано шестьсот человек (с задачей дислоцироваться в Кингисеппско-Волосовском районе).

Примерно так же разрастались все партизанские части.

Весь день сегодня партизаны рассказывают мне свои «истории». Другие — слушают, уточняют, поправляют в какой-нибудь мелочи. И записал я этих историй множество, любой из них хватит на целую повесть. Особенно понравился мне изложенный народным крестьянским языком рассказ разведчицы Клавы Юрьевой, несколько раз ходившей к немцам в Псков и всегда приносившей ценнейшие сведения.

Сегодня Клава горюет: ей только что пришлось сдать свой автомат, а с оружием своим партизанам никак не хочется расставаться!

Молодой партизан зашел за запиской к И. Д. Дмитриеву: едет в Лугу за столами и стульями.

— Только плохих не бери! — говорит Дмитриев.

— Тогда мне, наверно, придется поругаться с Кустовым! Он не захочет давать хорошие!

— А ты не бери! Скажи: не велено!..

Тот молчит. Потом, уходя:

— Автомат возьму с собой, вот!..

А ведь хорошо знает: оружие для него теперь имеет только символическое значение! Но как же идти «не в форме» к Кустову, — ведь всего десять дней назад тот был командиром его 3-го партизанского отряда!

Вот также и Клава Юрьева, которая уже получила должность телефонистки в Лужском отделении связи и с завтрашнего дня выйдет на работу.

Тридцатилетняя Клавдия Михайловна Юрьева, а попросту Клава, простая, не слишком грамотная женщина, — одна из самых смелых партизанок бригады. На нее приятно смотреть: ее русые волосы, гладко зачесанные назад, русые брови, свежее розовое лицо, нос с маленькой горбинкой, гибкая худощавая фигура делают ее похожей на эстонку, но она — чисто русская, родилась в деревне Катышкове Славковического района Ленинградской области. Она кажется гораздо моложе своих лет, вероятно потому, что никогда ничем не болела и потому, что она — улыбчивая, легкая в движениях, грациозная. Смотрит она прямо в глаза собеседнику с искренностью, с доверчивостью, разговаривает с удивительной прямотой.

Сегодня, получив от И. Д. Дмитриева приказ сдать оружие, она едва не расплакалась. Вышла с автоматом на улицу, прошлась по ней, внезапно подняла автомат и выпустила по осине один за другим три диска — только сучья летят!

Сбежались красноармейцы:

— Кто стреляет?

— Я стреляю!

— Нельзя стрелять!

— Я последний раз стреляю, салют даю! Автоматы-то отбирают от нас!

Смотрят:

— Ну, молодец!

Несколько красноармейцев пустились в пляс с лужскими девицами. А на тех — немецкие кофточки. И произошел скандал; вмешались партизаны: «Не танцевать с ними! Партизанки и красноармейки пусть танцуют, а этих немецких куколок выгнать!»

Красноармейцы попытались уговорить: «Неудобно, барышни приглашенные!»

Но скандал только усилился, и лужским девицам пришлось оставить своих партнеров: одни ушли, другие сидели молча, сконфуженные, не поднимая на мужчин глаз…

Партизаны — чудесные, нравственные, выработавшие в себе строгие принципы люди, резкие и прямодушные. Все они воспитаны так партийными организациями своих бригад и отрядов. Их сознание очищено войной в лесах от всего мелкого, наносного, ложного. Да, они беспощадны к врагам, потому что больше жизни любят Родину, потому что варварская жестокость гитлеровцев пробудила в них неумолимую жажду мести. Но они остались и будут всегда человечными в самом высоком значении этого слова.

…Только что какой-то старик принес свежую рыбу, — выловил ее в озере Сясеро, привез И. Д. Дмитриеву.

— Это мой подпольщик, — сказал мне Дмитриев. — Я оставлял его на самой трудной подпольной работе…

И, принимая рыбу, сказал пришедшему:

— Пиши отчет! В письменной форме!

У старика — хорошие глаза. Сын его — в партизанах…

В дома к партизанам то и дело заходят крестьяне и крестьянки из окрестных деревень. Приносят незамысловатые подарки: кто — молока, кто — яиц, кто — ватрушки. Все хотят выразить партизанам свою любовь и признательность.

 

Глава тридцать третья

На пепелищах Залужья и Псковщины

Дорога на Псков. Гордая совесть. Как они жили? Горькая доля. Разбойничье гнездо в Быстроникольской

(Март 1944 г.)

Три недели, участвуя в наступлении частей 42-й и 67-й армий, скитался я по заваленным снегами полям и лесам лужских районов и Псковщины. Двигаясь то в кузовах грузовиков, то на лафетах пушек, на танках и самоходных орудиях, а больше всего — пешком, ночуя на снегу среди тесно прижавшихся друг к другу в своих промороженных валенках и полушубках бойцов, изредка проводя ночи в набитых людьми шалашах, в подвалах засугробленных, исчезнувших изб или в фургонах застрявших в пути машин, я, как великое чудо в снежной пустыне, встречал иногда уцелевшие отдельные избы или даже деревни, сохраненные кое-где в глубине лесов партизанами. Март был морозным, дни — яркими, солнечными, ночи — ветреными и звездными. Какая-нибудь разысканная под снегом траншея служила в такие ночи убежищем для рот и для батальонов, — предельно усталые и промерзшие люди наваливались в нее друг на друга, чтобы хоть чуть обогреться в невероятной давке. Было трудно. Но я стремился увидеть, услышать, запечатлеть в своих полевых тетрадях то, что представлялось мне нужным, важным, необходимым для грядущих времен истории.

Как великая милость судьбы, выпадали мне иной раз ночевки на полу в переполненных людьми избах или на грудах хвороста у армейских костров… Из всего того многого, что мне удалось записать в этом месяце, я публикую сейчас только малую часть, но и она достаточно характеризует черные преступления, совершенные гитлеровцами на здешней русской земле. Я закончил движение вперед в танковом бою за деревню Уткино-Городец у реки Великой, но этот бой — лишь малый эпизод великой битвы за полное очищение границ Ленинградской области от полчищ фашистско-немецких захватчиков, и потому описывать его здесь не стану. Из-под самого Пскова я вернулся в Ленинград, в холодной квартире моей сжег все белье; отдал валенки, полушубок и шапку в санобработку и привел себя наконец в порядок.

Дни моих скитаний по сожженной, уничтоженной немцами Псковщине мне не забыть всю мою жизнь, никогда…

После войны, в декабре 1945 года, мне пришлось как спецкору «Правды» быть на процессе фашистских карателей в Выборгском доме культуры и в начале января присутствовать вместе с тысячами ленинградцев на публичной казни этих карателей у кинотеатра «Гигант», — это были именно те палачи русского народа, которые совершили в Залужье и на Псковщине все, о чем только кое-что рассказано в данной главе. Это были комендант Пскова генерал Ремлингер, командир карательного отряда капитан Зоненфельд, бандиты-каратели Груббе, Скотки и еще три палача, из числа многих, с которыми вместе совершали они свои преступления, но кому в тот раз удалось ускользнуть от суда советского народа…

Дорога на Псков

Дорога на Псков — прямое, широкое, асфальтированное шоссе. Как принимает притоки большая река, так это шоссе принимает в себя множество узких проселочных дорог и тропинок, выходящих из глуби дремучих лесов. Там, в лесных деревнях и селах, хозяевами давно чувствовали себя партизаны. Немцы не везде осмеливались ставить свои гарнизоны, подлинной властью там была советская власть. Подпольные партийные организации сплачивали вкруг себя крепкий актив, помогающий партизанам. Принимая решительные бои с карательными отрядами, партизаны разбивали их, не допускали в эти деревни. Немцы чувствовали себя уверенно только на «большаке» — на шоссейной дороге. Но и здесь население было крепко связано с партизанами. По ночам они тайком приходили сюда, приносили газеты, листовки, запасались утаенным от немцев продовольствием.

С осени 1943 года немцы стали реквизировать у населения скот, гнали его по шоссе. По шоссе угоняли они и местное население, обреченное на рабское существование в Германии. Смелыми налетами партизаны освобождали гонимых, отбирали у немцев скот. Сила лесных жителей с каждым днем росла. И когда Красная Армия, сняв с Ленинграда блокаду, неудержимым потоком двинулась в наступление на Кингисепп и Нарву, на Лугу и Псков, немцы, истребляемые жителями лесных деревень, побежали к шоссе, потекли по нему вспять, к Пскову, сплошным разношерстным потоком. Их бомбила с воздуха советская авиация, их настигали наши танки, и артиллерия, их изничтожали с флангов соединяющиеся в лесах с партизанами наши армейские лыжники и пехотинцы.

Обреченные на погибель фашисты огрызались отчаянно. Они жгли дотла деревни, сжигали в избах не успевших укрыться в лесу крестьян. Взрывали мосты, закладывали под полотно шоссе фугасы, уничтожали линии связи, насыщали минами каждый метр оставляемого ими пространства. Почти все деревни и села, стоявшие на самом шоссе, исчезли. Цветущим было большое село Милютино. Издали кажется: цело оно и сейчас. На высоких березах покачиваются скворешни. Сквозистые плетни делят село на ровные прямоугольники. Тонкие журавли поднимаются над колодцами. По задам села стоят бани. Но въезжаешь в село — ужасаешься: в нем нет основного, в нем нет ни одного дома. На их месте — квадратные пепелища, груды рассыпанных кирпичей. Жить негде. Зона пустыни.

Спасенные партизанами жители выходят из леса, бредут по шоссе гуськом разутые, полураздетые — в чем бежали. Роются на пепелищах своих домов, ладят шалаши, толпятся у полевых кухонь, там, где биваками расположились на ночь красноармейцы.

Вернувшиеся к своим прежним обязанностям партизаны — председатели сельсоветов и колхозов, руководители местных партийных организаций — повсюду налаживают мирную жизнь, принимаются за восстановление разрушенного хозяйства. Вслед за танками и тягачами, влекущими по шоссе к Пскову тяжелые пушки, идут тракторы: скоро весна, люди и сама земля истосковались по мирному сельскохозяйственному труду.

Красная Армия вплотную подходит к Пскову. Шоссе Луга — Псков, ставшее дорогой победы, скоро обстроится новыми домами восстановленных деревень. А пока вдоль обочин его еще чернеют обломки машин и закостенелые, замерзшие трупы гитлеровцев…

Гордая совесть

Пустынна разоренная Псковщина. Редко-редко среди пепелищ и заметенных снегом развалин найдется уцелевшая изба. В такой избе всегда много народу. Кроме вернувшихся в нее из лесов хозяев в ней ютятся обездоленные погорельцы-соседи; беженцы из других, сметенных немцами с лица земли деревень; дети-сироты, вынесенные добрыми людьми из пожара, подобранные в сугробах на лесных дорогах; одиночки, бежавшие с фашистских каторжных работ куда глаза глядят: в лес…

У кого-либо под погорелой избой сохранились не найденные немцами зарытые в землю картошка или капуста. Владелец выроет их сейчас, вынесет для всех: «Кормитесь, родимые, всем миром!»

Через деревню, которая осталась только на карте, проходит, грохоча тягачами, влекущими тяжелые пушки, Красная Армия. В единственной здесь избе уже ступить некуда — десятки усталых людей вповалку спят на полу. Но жители зазывают всех: «Зайдите, родненькие, обогрейтесь хоть малость, тесно у нас, да ведь все свои, уж съютимся как-нибудь!..»

Среди бойцов, единственное желание которых — поспать под крышей хоть час, всегда найдутся такие, кто, пренебрегая необоримой усталостью, захочет потолковать с хозяевами о том, как они пережили немца. На жаркой русской печи, уместившей в тот час две-три семьи, или в каком-нибудь дощатом закуточке, приспособленном под жилье, заводится большая беседа. Вот рассказывает старуха, а внимающие рассказу дети и бородатые старики сопровождают ее слова кивками головы, поправками или подтверждающими примерами, чтоб все было точно, чтоб ни на шаг не отклонилась от строгой правды старая. Потом заводит разговор молодица, укрывавшая партизан, потом паренек, что бежал из немецкого вагона, когда молодежь угоняли в Германию… Нет, рассказчику не дадут ошибиться, запамятовать — здесь правду о русском народе выкладывает слово за словом сам народ… Говорят спокойно, сосредоточенно. Только иногда в беседу внезапно ворвутся горькие слезы какой-нибудь женщины, не сдержавшей душевную боль; зарыдает она, прижимая к глазам подол, скажет:

«Мою невестку, Тамару Дмитриевну Румянцеву, сожгли живьем немцы… С тремя малыми детьми… Одному — девять лет, Олегу; второму, Славику, шесть лет; третьему, Геннадию, и трех лет не было… Живьем ведь, преступники!»

«А ваша как фамилия? — спросит красноармеец. — Из какой вы деревни?»

«Железкина я, Антонина Васильевна, — сдержав рыдания, утирая слёзы, скажет женщина, — отсюда, из деревни Рыбиха. А сожгли моих — вот неподалечку отсюда, в деревне Бурмашево…»

Так во многих районах Залужья и Псковщины беседовали мы с местными жителями. Но сквозь горе, и слезы, и сдержанный гнев, и беспредельную, сжигающую всю душу ненависть к гитлеровцам проступало в глазах у всех освобожденных от немецкого ига людей одно замечательное, прекрасное чувство — чувство гордой и чистой совести. Немцы делали все, чтоб превратить псковитян в рабов, чтобы забить, заглушить в них всякие признаки собственного достоинства, патриотизма, взаимоподдержки, чтоб лишить советских людей веры в непобедимость русского народа, надежды на освобождение. Ярой пропагандой, угрозами, насилиями, пытками, казнями стремились гитлеровцы терроризовать местное население, держа его в вечном страхе за жизнь. Но народ, воспитанный советской властью, оказался крепче железа в своей неподкупной стойкости. Ныне каждый, вспоминая ужасы пережитого, вдруг да озарится светлой улыбкой, осознав: совесть его — чиста, не покорился он, не стал ни рабом, ни предателем, с гордостью может теперь смотреть в глаза тем, кого наконец дождался!

— Много ночей не спала я! — говорит крестьянка Ксения Семеновна Дмитриева из деревни Заболотье. — Видишь, деревни кругом горят, думаешь, и нам погибель. Кричали немцы повсюду, каждый день в газетах своих печатали: «Советского войска нету, все перебиты, а кто остался, те раздемши и разумши, голодные, и танки у них фанерные», — нечего, мол, надеяться! У кажинного человека наболело сердце от этих слов. А все-таки не верили мы, не верили, журчались меж собой: не может того быть! Пришли вы, дорогие, и видим мы: сытые вы, краснощекие, в валенках и полушубках одетые, пушкам у вас числа нет, — силища! Хорошо теперь на душе, что мы немцам не верили!

И гордостью блещут улыбчивые глаза седой спокойной крестьянки. Была она прежде бригадиром в колхозе, и счастлива она тем, что совесть ее чиста, что теперь опять бригадиром ее поставят!

— А целы мы почему? — добавляет Маня, худенькая дочь Ксении Семеновны. — Не могли немцы нас угнать на работу, никто из деревни не угнан. А не могли потому: чуть немец приблизится — всей деревней в лесу укрывались. Не от кого было немцу узнать о нас: не нашлось в нашей деревне предателей, так и прожили без полицая мы… Дружно противились немцам!

Гордость в глазах девичьих — гордость за всю деревню!

Тысячу дней противился немцам сплоченный, дружный, непокоримый народ Псковщины. Тысячу дней, презирая и ненавидя захватчиков, не сдавался и, живя по совести, перенес все ужасы оккупации. Непоколебленным в своей стойкости, он возродит теперь будничную трудовую жизнь на своей испепеленной земле. Уже строятся новые избы среди чернеющих пустырей. Уже радость врачует изболевшиеся сердца. Гордая совесть псковитян светла как солнце!

Как они жили?

Среди пепелищ сотен сожженных немцами деревень, в глуши лесов, на взгорье, обведенном болотами и полями, стоит сохранившаяся деревня Заболотье. В ней шестьдесят три двора. Великое счастье выпало этой деревне — ее отстояли партизаны. Боясь партизан, немцы осмеливались навещать ее только наездами. Приедут, вооруженные до зубов, на машинах, настреляют, наловят кур, схватят не успевших скрыться в лесу девушек и парней, увезут их с собой и опять долго не появляются. Днем и ночью выставляли вокруг своей деревни дозоры, каждую минуту были готовы укрыться в лесу. Там были у них нарыты землянки — в лес немцы не рисковали сунуться.

26 февраля в Заболотье вступила Красная Армия. В других деревнях мы часами выслушивали наводящие жуть рассказы о зверских расправах немцев, о сожженных заживо людях, о расстрелах и пытках. Здесь, в деревне Заболотье, нас заинтересовало другое: что же испытано и пережито жителями тех редких деревень, где волей счастливого случая, а точнее, действий партизан, все обошлось благополучно?

Большая изба, широкая русская печь а у печи сидит, прядет шерстяную нитку Ксения Семеновна Дмитриева — старая русская женщина с ясными добрыми глазами, с чистым сердцем и прямой душой. Две ее шустрые босоногие дочки Настя и Маня вяжут себе шерстяные передники. Черноглазый вихрастый шестнадцатилетний сын Коля рассказывает, как он бежал из немецкой тюрьмы, когда приехала немчура, забрала восемнадцать девушек и парней на каторжные работы.

— В Порхове, в тюрьме, под замком четыре дня мы сидели. Кормили нас баландой да двести граммов хлеба давали. И один взрослый был с нами, Николаев Коля. Его ударили, он размахнулся да начальнику тюрьмы кулаком в нос, в зубы… Били Николаева плетками и сапогами, посадили в холодную, а мы свой замок сломали, освободили Николаева, к себе в камеру спрятали, и немцы не узнали его среди нас. А потом на станции бежал я с ним из вагона, обошел город и — на дорогу, в лес. Документы у меня в воротнике были зашиты. И пришел домой, неделю за печкой прятался, да и вышел.

Тихонько смеются девочки: Коля ловко обманул немцев!

И возникает из рассказов детей и их матери летопись тяжелого военного быта этой деревни. Прежде здесь был полеводческий совхоз «Промзаболотье». Ксения Семеновна была бригадиром. Хорошо жили. Но уже в июле 1941 года война охватила Псковщину. Немцы заняли соседнее село. Обложили деревню поборами: хлеба двадцать пудов с гектара, с каждой коровы в год пять пудов мяса да шестьсот литров молока; с каждой курицы тридцать яиц. Не вытянешь этой нормы, не сдашь немцу вовремя или покажется им, что в деревне людей поубавилось и что, следовательно, кто-то ушел в партизаны, — являются на машинах каратели, жгут деревню. Так сожгли они большинство деревень окрест. Сгорели дотла Дубровка, Родилово, Губышкино, Летоголово, Болотня, Заходы, Овинец, Романовичи и много других.

— В один круг, куда ни глянь, все горело, колыхалось все небо от заревищ!

И бежали погорельцы в лес, рыли там землянки, ютились в них, голодные и холодные.

— Такую и мы себе ожидали судьбу, — рассказывает Ксения Семеновна. Заранее выкопали землянки в лесу, вокруг деревни стар и млад дежурили круглосуточно. Чуть покажется вдали немец, и все мы гурьбою в лес. Так и жили всегда в готовности. Затопишь печь да раз семь, пока топится, выглянешь: не подходит ли немец к деревне? Разве хоть одну ночь мы спали спокойно? А жили дружно.

Две зимы всех нас, от четырнадцати до шестидесяти лет, заставляли расчищать дорогу, и так, чтоб с дороги снег счистить, из канавы вырыть да за канаву на метр. Гоняли дрова резать и, зимой и летом, а у кого лошадь была — наряжали на каторжные работы под Старую Руссу, бревна возить. Ну да наши бросали лошадей, а сами бежали обратно да к нам прибегали, так и осталась деревня без единой лошади. До войны были у нас тракторы, a при немцах землю бороновали — сами в борону впрягались. В телегу впрягались — сено и дрова на себе возили.

Из всего своего хозяйства Ксения Семеновна спасла только трех кур — в солому прятала их. А когда сама в лес пряталась, с собою их уносила. Раз, когда Ксения Семеновна скрывалась в лесу, немцы разрыли во дворе избы яму, вывезли все припрятанное ею зерно.

Мыла в деревне все два с половиной года не было, извлекали из золы щелок. Соли не было — делились той, что кое-кому удалось припрятать. Освещались лучиной. И все же при всей своей нищете деревня умудрялась посылать партизанам и хлеб, и мясо, и птицу, и картофель, и капусту. Сами сидели голодными, а партизанам с радостью отдавали последнее. И порой укрывали их у себя, лечили раненых, обували разутых.

— Только и радость бывала в деревне, когда приносили партизаны добрые вести о наступлении советских войск. И вот пришли вы, родимые, и посветлело у нас на душе. И спим мы теперь спокойно, и снами не мучаемся — страху нашему принесли вы конец, кончается лютое горе всей нашей Псковщины. И такое нашему Заболотью великое счастье выпало, потому что врасплох вы немца застигли здесь, не успел спалить нас, проклятый!

Горькая доля

Когда возле деревни Залазы, на Псковщине, организовался первый партизанский отряд, эта история уже не могла бы случиться.

Но 17 мая 1942 года, когда волостной старшина Федор Быстряков прислал в Залазы свой черный список, жители маленькой деревни не нашли способа отвести от себя беду.

Староста созвал всех на собрание и объявил, что по повелению коменданта шестнадцать девушек и парней деревни к полудню следующего дня должны явиться в Струги Красные, в комендатуру, откуда будут отправлены на работу в Германию.

«Тюрина Нина, Сурикова Мария, Михайлова Зинаида, — начал читать староста список, и его голос звучал, как поминовение усопших, — Шиткина Мария, Филиппова Екатерина, Харитонова Екатерина — одна, Харитонова Екатерина — другая, обе пойдут… Лишина Антонина, Никифорова Мария, Морошина Зинаида…»

По мере чтения списка среди собравшихся усиливались рыдания, возгласы возмущения, отчаяния и мольбы, но безучастный староста продолжал читать:

«Тимофеев Василий, Тупицын Василий, Цапкина Анна, Амосов Александр, Кежова Александра, Секизын Михаил… Все! Шестнадцать человек! — удовлетворенно закончил староста. — Каждому взять котелок, ложку, две пары белья, подушку, одеяло, продуктов на три дня. Предупреждаю: если кто вздумает уклониться или бежать, пеняйте на себя, придут немцы, расстреляют ваши семьи, а деревню сожгут. Вопрос ясен? Собрание объявляю закрытым. Расходись по домам!..»

Всю ночь не спала деревня. Всю ночь разносились стенания матерей, негодующие голоса мужчин. Несколько стариков, не дожидаясь рассвета, отправились в волость, таща за собой коз и овец, чтоб умолить волостного не продавать их дорогих детей немцам.

Волостной взял приношения, обещал обмануть коменданта, сказал:

«Только пусть придут в Струги Красные, а там уж сговорюсь с немцами, сделаю!»

Волостной лгал. Но ему не хотелось отказываться от овец и коз.

Утром 18 мая, нагрузив жалкий скарб на подводу, обреченные на каторгу юноши и девушки, провожаемые населением деревни, двинулись по узкой лесной дороге. В деревне Хредино народ простился с ними. Дальше идти всем было опасно. Пошли только ближайшие родственники.

К двенадцати часам дня печальная процессия подошла к станции Струги Красные. Огромная площадь была заполнена людьми, пришедшими из других деревень. На путях стоял длинный эшелон — телячьи вагоны. Вооруженные автоматами немцы ровно в полдень стали загонять отправляемых в эти вагоны, отрывали цеплявшихся за своих детей стариков и старух, отгоняя их плетьми и прикладами. Задвинулись двери вагонов, защелкнулись висячие замки. Гудок паровоза был заглушен рыданиями сотен людей. Поезд тронулся…

Деревня сложила печальную песню об этом дне, Она поплыла над лесами Псковщины:

Вскоре в лесах района организовался первый партизанский отряд. Вся оставшаяся в деревне Залазы и в других деревнях молодежь пошла в партизаны. Ни один немецкий карательный отряд не мог с тех пор пробиться к восставшим против ига насильников деревням. Партизаны вели жестокие бои и сохранили свои деревни до прихода частей Красной Армии. Волостной старшина Федор Быстряков был пойман партизанами, судим и повешен в деревне Лежно.

Со дня ухода того печального поезда прошло двадцать месяцев. Несколько дней назад в деревню Залазы вступили усталые от преследования бегущего врага красноармейцы. А сейчас я беседую в избе со старой колхозницей Ольгой Ефимовной Тюриной. На столе лежит десяток открыток с марками, изображающими ненавистного Гитлера. На каждой открытке стоит штемпель: «Густров. Мекленбург», и штамп германской цензуры. Открытки написаны карандашом, беглым неровным почерком. И в каждой открытке неизменно повторяется все одна фраза: «Живу хорошо, кормят хорошо, хозяева хорошие». Эта фраза стандартна, как печатный штамп. Больше ни слова не говорится в открытках о жизни несчастной девушки Нины Тюриной. И только раз сумела девушка намекнуть, какова ее жизнь. «Я жива…» — написала она, и зачеркнула написанное, и написала дальше: «Я пока еще жива… Я живу хорошо, но опухли ноги…»

А неизбывная тоска пленницы так и льется из других присланных ею строчек:

«Дорогая мамушка, я очень рада, что вы еще все там живы и здоровы. Получишь письмо, что с того свету, и рад и не знаешь, что сделать. И с радости или с горя поплачешь, — вы-то хотя на своей стороне, а я-то где-то далеко залетевши от вас, и не вижу, и не слышу вашего голоса уже пятнадцать месяцев. Поглядела бы на вас, хоть с высокой бы крыши…»

Ольга Ефимовна плачет. И, все рассказав о дочери, сквозь слезы заводит рассказ о своем сыне Коле, который вместе с партизанами бил немцев, не допустил их к деревне Залазы и сейчас, раненный, лежит в госпитале.

И сквозь слезы старая колхозница улыбается:

— Сынок у меня герой… Да и Нинка моя не покорится немцам, в неволе умрет, а не покорится. Уж я-то знаю, — не видать мне моей любимой доченьки!

Плачет старая колхозница, и не найти таких слов, чтоб обнадежить и утешить ее…

Разбойничье гнездо в Быстроникольской

В тридцати километрах от Пскова, на берегу извилистой глубоководной многорыбной реки Черехи, между леспромхозом и веселой деревушкой Белая Гора стояли три нарядных дома, окруженных многолетним тенистым парком. Осыпались желуди с могучих дубов, пьянящий аромат распространяли цветущие липы. От реки и до опушки хвойного леса ширился парк, а вдоль реки до деревни Рыбиха, что в километре от этих трех домиков, тянулись яблони и акации яблоневого питомника. За рекой по склонам горы разбегались строения совхоза Симанское, а на десяток километров в окружности дружно жили колхозники многочисленных деревень. Были коровы и овцы у каждого, были поросята, и куры, и пчельники, были приусадебные участки, возделанные тщательно и любовно. Кленовые и ясеневые аллеи укрывали густой тенью шоссе, ведущее к Пскову, и проселочные дороги, по которым колхозники в свободные дни выезжали к реке Черехе, чтоб закинуть невода в спокойную воду, чтобы с песнями, на лодках навестить закадычных приятелей из соседней деревни…

В тех трех домах, ярко белевших сквозь зелень листвы, выказывавших сквозь нее свои красные железные кровли, помещалась отлично оборудованная Быстроникольская сельская больница. Был в ней опытный врач, она славилась по всей округе, в нее приезжали лечиться даже из районных центров Славковичи и Карамышево.

У совхозных рабочих заработки были отличные, закрома и амбары у колхозников ломились от запасов, от всякой снеди, — мирный, благополучный край был полной чашей добра и довольства…

На военном грузовике подъезжаем мы к этому краю сейчас. От леса до леса, что тянется, обводя горизонт, мы видим пустыню в белом саване снега. Если не знать, что здесь было, не поймешь ничего. Мало ли на свете безжизненных, пустынных пространств? Но вот на берегу реки Черехи, возле шоссе, сразу за сожженным мостом, мы видим странную крепость, злобно глядящую на все четыре стороны света.

Центр этой — с круговой обороной — крепости составляют два — белый и серый — дома, словно камуфлирующие себя под цвет туманов и снежной пустыни. На полтора километра вокруг бесчисленными черными точками торчат из-под снега пни. Внешний, шириной в три метра, пояс проволочных заграждений обводит всю крепость, размыкаясь только против шоссе воротами, составленными из двух башнеобразных могучих дзотов с амбразурами для орудий.

Внутри этого пояса, словно щупальца гигантского спрута, протянулись к проволоке радиальные извилистые ходы сообщения, каждый из которых оканчивается башней дзота, приопустившего бревенчатое забрало над полукружием черных своих амбразур. Ходы сообщения тянутся изнутри, от зигзагообразного кольца глубокой траншеи, укрытой снаружи валом высокого бруствера, изрезанного бойницами. Каждый перекресток траншеи и радиальных ходов сообщения скреплен маленьким пулеметным дзотом. Внутри кольца, ближе к крепости, тянется по насыпанному валу второе кольцо траншей, от него к центру, к белому и серому домам, прорезаны другие ходы сообщения. Они ведут & узкий и высокий коридор между рядом окон и закрывающими их снаружи, засыпанными землей бревенчатыми застенками.

Кто может подумать, что в этих двух домах и в третьем, от которого остались только пепел да печные трубы, прежде была тихая и мирная сельская больница? Кто может представить себе, глядя из этого адского осиного гнезда на унылый — до леса — пустырь, что здесь был веселый тенистый парк? — Куда ни глянь — ни единого дерева. Кто жил в этой крепости? Что делал здесь? Кого так смертельно боялся?

В октябре 1943 года из деревни Крякуша, что в семнадцати километрах от Пскова, явилась сюда карательная рота гитлеровцев во главе с капитаном. Многое о нем знают уцелевшие в округе местные жители, одного не знает никто: его фамилии. Каратели хранили его фамилию в тайне, никто никогда не слышал ее. Был он выше среднего роста, в очках, глаза черные, голос писклявый, ходил в форменной куртке на вате, выворачиваемой на любую сторону — белым или зеленым цветом наверх. На фуражке и на рукаве блестели серебряные эмблемы фашистского воинства. Привел он сюда свою роту и разделил ее на четыре части. Основное ядро разместил здесь, в больнице, три форпостных отряда расставил окрест: в деревне Хвоенка — к западу, на шоссе; в деревне Зряковская Гора — к северо-востоку, на другом ответвляющемся на Псков шоссе; в совхозе Симанское — за рекою, к югу. Первым приказанием капитана был вызов старост тринадцати ближайших деревень — Белой Горы, Волково, Старины, Рыбихи, Осиновичи и других. Потребовал от них списки жителей. Взял на учет их всех, до малых детей, потребовал опись скота, и птицы, и утвари, и имущества. Приказал всему населению от тринадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста являться каждый день на работу по списку; предупредил, ежели кто не явится, то будет расстрелян вместе со всей семьей, дом его сожжен, вся деревня выселена. Сказал, что кормежка его не касается, что все будут работать от зари до ночи, и добавил, что в этом краю партизаны будут им выведены, как моль…

Перво-наперво, под охраной солдат, под плетьми и побоями, бывшие колхозники начали строить эту страшную крепость. Старосты пригоняли народ к мосту через Череху, — этот мост немцы строили до прихода карательного отряда, строили долго — семь месяцев.

Согнанных невольников распределял на работы фельдфебель, в руках у которого всегда была плеть. В первый раз, когда староста деревни Перетворы Макаров привел на одного человека меньше, потому что тот заболел, фельдфебель избил старосту при всем народе прикладом автомата, отвел на двадцать шагов в сторону и расстрелял в назидание всем. В другой раз, когда заболел староста деревни Товарицы, его, чтоб не ставить народ под угрозу тяжелой кары, согласился заменить молодой колхозник Иван Каштанов. Привел народ на работу, назвался фельдфебелю старостой, но фельдфебель тут же приказал отвести Ивана Каштанова к опушке леса, что в километре от больницы, и немедленно расстрелять.

Так эта опушка леса, носящая название «Песчаник», приняла кровь первой расстрелянной здесь карателями жертвы. Вскоре Песчаник стал весь пропитан кровью расстрелянных. Староста деревни Товарицы, узнав об участи Вани Каштанова, бежал в лес, исчез навсегда. Гитлеровцы назначили другого старосту, но и его расстреляли за то, что при облаве обнаружили в деревне двух не прописанных им мужчин, хотя те и были местными деревенскими жителями. И эти двое несчастных, случайно пропущенные в списках, тоже были расстреляны.

Выстроив крепость, каратели заставили население рубить под корень парк, и яблоневый питомник, и аллеи ясеня и клена, и все до единого кусты и деревья в радиусе полутора километров от их разбойничьего гнезда. Так было вырублено больше двенадцати гектаров многолетних деревьев.

То же происходило и на трех форпостах карательной роты.

Затем было приказано колоть и возить в крепость дрова, и жители возили дрова до тех пор, пока каратели не отобрали у них всех лошадей до единой. Шла зима, гитлеровцы заставили обозначать заносимые теперь снегом дороги вешками. Из деревни Быстерской не пришел на работу один человек. Каратели явились в деревню, сожгли дом, но непокорного не разыскали, — он успел бежать вместе с семьей в лес, к партизанам.

Бегством в лес вместе с семьей рассчитывал спастись и староста деревни Белая Гора Дмитрий Андреев. Здесь, в глубине леса, уже жили в потайных землянках шестнадцать беглецов из деревень Горбово, Селихново и Гор-Бобыли. Но гитлеровцы разыскали их, окружили, погнали в деревню Мочево, заперли в избу, подожгли и эту избу и все другие избы деревни. Тех, кто пытался выскочить в окна, каратели расстреляли из автоматов.

Тяжело раненный Дмитрий Андреев сумел сползти в подвал избы в момент, когда потолок рухнул, давя горящих живьем людей. Андреев выволок в подвал своего обожженного и раненого друга — пятидесятилетнего Никандра Семенова, выполз, таща его на себе в снежный сугроб, хотел тащить дальше, но Никандр Семенов умер тут же, и Андреев пополз один, таясь от беснующихся в пылающей деревне гитлеровцев. Кровавя снег, Дмитрий Андреев прополз пять километров до другого лесного лагеря беглецов из деревни Корсаково и рассказал им все. Приемный сын Андреева партизан Анатолий Ларионов увез старика к партизанам, те лечили его, но через месяц Андреев все же умер от ран. Среди сожженных живьем в деревне Мочево были двенадцатилетняя Антонина Розова и ее сестра двадцатилетняя Александра, что с детства была горбатенькой. Были крестьяне — Михаил Копейкин, Василий Розов, Николай Стяшонков, Михаил Гаврилов, Василий Петров, братья Григорий и Петр Дементьевы… Этот зверский акт сожжения людей живьем был совершен 5 декабря 1943 года.

В начале января 1944 года каратели явились к жившему в леспромхозе дорожному мастеру Ивану Ивановичу Пикалеву, сказали: «Выходи со своими дочерьми, паспорта ваши нужно проверить!» Вывели Пикалева и двух его дочерей — шестнадцатилетнюю Олимпиаду и девятнадцатилетнюю Людмилу — к соснам Песчаника и под яркими лучами солнца расстреляли на сверкающем снегу. Жена Пикалева, оставшаяся с двумя малолетними детьми, только несколько дней назад, после освобождения района Красной Армией смогла похоронить расстрелянных. В конце декабря в домике на окраине совхоза Симанское взорвавшимся примусом обожглись женщина и кормившийся на ее руках ребенок. Оказать им помощь пришла акушерка Анна Михайловна Богомолова. Едва она вошла в дом, занялась перевязкой обожженных, в дверь ворвались каратели: «Ты Кукушкина? Давай документы!» Она предъявила паспорт. «А почему тебя зовут Кукушкина, а в паспорте ты Богомолова?» — «Потому что я по первому мужу значусь, который умер». — «А второй муж где?» — «Умер тоже!» — ответила Богомолова. Гитлеровцы вывели акушерку за дверь и расстреляли. В деревне Перетворы остались годовалая и пятилетняя дочери Богомоловой и ее шестидесятипятилетняя тетка. До прихода Красной Армии они умирали с голоду и спасли их только соседи.

В январе расстрелы проводились уже по всем деревням, ежедневно. В Песчанике были расстреляны совхозные рабочие братья Жуковы, Иван Егоров и две девушки из деревни Рыбиха — Лида Павлова и Мария Кирпичникова, а затем брат Марии — Николай Кирпичников… Из сожженной фашистами деревни Старина к капитану-карателю пришла крестьянка Мария Семенова с двумя малолетними детьми просить, чтоб ей разрешили жить в другой деревне. Семенова была тут же расстреляна. Ее мальчик умер от голода. Другого подобрали в снегу и спасли крестьяне. За связь с партизанами — действительную ли, мнимую ли — в Песчанике в январе и феврале было расстреляно больше ста человек. Каратели сжигали за деревней деревню, а бегущих в леса людей ловили, расстреливали, убивали кинжалами.

Начались массовые расправы. В маленькой деревне Волково жило восемьдесят четыре человека. Каратели сожгли деревню дотла и ушли. Сорок два человека бежали в лес, стали таиться в землянках. Сорок два других остались жить на пепелище деревни, вырыв себе землянки на месте сгоревших изб. В январе сюда снова явились пять гитлеровцев и, выгоняя поочередно из землянок семью за семьей, расстреляли всех поголовно из пулемета. Спаслась только одна женщина — Пелагея Семенова, которая, будучи ранена, притворилась мертвой и, когда ушли гитлеровцы, выползла из груды расстрелянных, добралась до лесного лагеря и рассказала все партизанам. Среди расстрелянных было одиннадцать малолетних детей и семнадцать женщин, в их числе беременная Тамара Николаева.

Список преступлений карательного отряда слишком длинен, чтоб все перечислить здесь. Около шестисот деревень до войны было в районе. Осталось их не больше десятка. Только из числа жителей тринадцати ближайших к гнезду разбойников деревень убито карателями больше трехсот человек. Карательный отряд постоянно высылал экспедиции и в другие деревни, трудно сказать, сколько злодеяний было совершено там!

Зловещий капитан постоянно объявлял жителям, что уничтожит всех до единого партизан. Но партизаны, которым, не боясь пыток и смерти, помогало все население, действовали непрерывно, смело, решительно, и силы их умножались с каждым днем. В ста метрах от пояса укреплений, обводящего бывшую больницу, партизаны, после многочасового боя сожгли шоссейный мост через Череху. Крепость карателей била по ним из пушек, минометов и пулеметов. Но мост был сожжен дотла на глазах у беснующегося капитана.

Против филиала карателей в деревне Хвоенка проходит железная дорога Псков — Порхов. Не было дня, чтоб именно здесь не валились под откос взорванные партизанами поезда. Дважды брали партизаны районный центр Карамышево, уничтожали в нем всех немцев, взорвали эшелон с резервистами. Придя после партизан сюда, немцы, оцепив село, три дня убирали трупы, собрали их более семисот. Возле деревни Бурмашево партизаны разгромили обоз с продовольствием и оружием для карателей. Гитлеровцы после ворвались в Бурмашево, кололи ножами, рубили подряд людей целыми семьями, но большинство жителей успело уйти в партизанский отряд. В деревне Черный Вир каратель проломил голову ребенку сапогом. Но ответом на это было увеличение партизанского отряда на несколько десятков человек…

Все кончилось немного дней назад, когда в район стремительно вошла Красная Армия. Разбойничья крепость карателей в Быстроникольской больнице была брошена застигнутыми врасплох бандитами. Они бежали, выпрыгивая в окна, сбрасывая с себя куртки и сапоги. Они пока скрылись от священной мести гневного, оскорбленного русского народа. Может быть, они сейчас в, Пскове, может быть, где-либо в Эстонии. Номер отряда их — тридцать три… Никуда не уйти от ответа изуверу-капитану. Имя его станет известным. Он будет пойман даже на краю света. Не спрячутся нигде палач-фельдфебель, ни один из его злодеев-солдат. Их мрачные преступные лица помнит вся Псковщина, помнят жены, дети и братья расстрелянных.

Мы стоим на сверкающей в лучах мартовского солнца опушке Песчаника. Там, где еще вчера я видел тела невинно казненных людей, сейчас проталины в красном от крови снегу. Возле очищенной от врага мрачной крепости возникло братское кладбище… Да будет священна память лежащих в нем гордых, неподкупных русских людей — псковитян! На деревьях Песчаника зарастет кора, избитая пулями тех, кого местные жители презрительно называли «расстрельщиками». Но мрачные воспоминания о зверствах фашистов не изгладятся в памяти русских людей никогда.

Крепость врагов человечества в Быстроникольской больнице, в тридцати километрах от Пскова, будет вспомянута Гитлеру и его приспешникам в дни последнего суда над фашистскими палачами, три года подряд терзавшими нашу страну.

 

Глава тридцать четвертая

Радостная весна

Раздумья о близком будущем. На северной стороне. Весна в душе. В Соляном городке. Первомайский салют. В Союзе писателей. По свободной Неве

(Ленинград. 30 марта — 22 мая 1944 г.)

Раздумья о близком будущем

30 марта

Сегодня взяты Черновицы. Наши войска на границах Венгрии и Румынии. Освобождение Севастополя и Одессы уже определено, и срок ему — ближайший. Помню тогда, в 1942 году, — мечта об этом была как боль, острая душевная боль, потому что осуществление ее было где-то в неведомом грядущем, в дальних туманах его. Только вера в победу, никогда не покидавшая, питала ее тогда. Сейчас мечта стала реальностью, наступившим днем, явью, в которой мы все живем. То, что сделано Красной Армией, — величественно и прекрасно. Какие огромные события за эти два года!

Мой Ленинград! Как он изменился сейчас, как он меняется с каждым днем! Во всем сказывается новая эпоха жизни его. Вчера я поехал в хорошо знакомую мне квартиру на Боровой улице, — в дом, наполовину разбитый бомбой в 1941 году. В этом шестиэтажном доме все — еще от блокады: разбитые стекла, частично замененные фанерой; пустые квартиры, в которых вещи свалены в кучу и покрыты двухлетней пылью. Но десятка два женщин и девушек в ватных куртках и брюках хлопотливо работают в доме: энергично производится ремонт. Там, где был глубокий провал, уже отстроены и оштукатурены новые квартиры. От верхнего окна лестницы во двор спускается канат блока, — работницы поднимают доски и бревна, ведра с краской и месивом штукатурки. Весь двор занят секциями парового отопления, оно ремонтируется, оно будет действовать с осени. Такой ремонт идет везде в городе, он не так заметен сразу, когда идешь по улицам, но загляни во дворы, в дома — везде биение новой жизни, везде что-либо чинится, исправляется, восстанавливается. Масштаб предстоящих восстановительных работ необъятен, и то, все еще очень малое, что делается пока, — только начало. Но как оно характерно для наших дней!

Сегодня с моей давней вернувшейся в Ленинград знакомой я шел к Неве вдоль Марсова поля.

Асфальт улиц давно уже очищен от снега. На каждом шагу, замечая в асфальте круглые заплаты — следы воронок, заделанных гудроном или щебенкой (а около них — россыпь царапин и выбоин от осколков), я объяснял моей спутнице, что это — только от зимних снарядов…

— А почему именно зимних? — лениво спросила она.

— Потому что следы обстрелов лета и осени прошлого года давно исчезли: те воронки залиты асфальтом еще до снега.

Моя спутница два года была в эвакуации.

— Да-да! — отвечала она. — Все говорят, что тут было не слишком уютно. — Но так холодно, так непонимающе говорила это, так бесчувственно смотрела на показываемые мною следы обстрелов, что меня в душе брала злость: никак не объяснишь человеку, что же такое были эти варварские артиллерийские налеты на город и что именно тут происходило…

Скоро все сгладится, забудется, уже и сейчас многое вольно или невольно уходит в забвение. Но все-таки и через десять лет два переживших блокаду ленинградца без слов поймут друг друга — подумав, что есть нечто связующее их тайными нитями. Пусть встретятся они где-нибудь за тридевять земель от Ленинграда — поймут. Между ними возникнет на миг та душевная близость, какую словами не объяснишь.

…Сегодня, присматриваясь к новым чертам в облике Ленинграда, я обратил внимание: на улицах города опять много военных, а ведь их почти не было здесь после январского наступления. И сегодня же понял, почему именно по Литейному, — не в ту сторону, как привычно было все эти два года, а в обратную, — от Невского к Неве и дальше, на север, тянулись танки, тягачи с пушками, грузовики с солдатами. Мы поворачиваемся лицом к Карельскому перешейку. Скоро мы услышим гром новых боевых дел — будет сломлен хребет упрямым и неразумным фашистским правителям Финляндии, отказавшимся отречься от Гитлера.

А как прекрасны наши победы на юге! Мне представляется, что после полного очищения от врага Украины и Молдавии, после выхода из войны Румынии основной удар наших армий будет направлен на Белосток, на Варшаву, на Кенигсберг, чтобы мощным наступлением этим загнать в мешок всю белорусскую группировку немцев (пусть вязнет в Пинских болотах!) и всю прибалтийскую. Мы устроим немцам самый грандиозный из котлов, в какие они когда-либо попадали!

Мы пойдем дальше, мы будем крушить фашизм в самом его логове! За нынешнюю нашу прекрасную мощь мы заплатили большой кровью. Наши победы рождены непревзойденным мужеством и героизмом нашего страдающего народа. И будущий мир мы должны завоевать накрепко, так, чтоб это был покой и отдых на долгие времена, а не кратковременная передышка перед новыми войнами.

На северной стороне

1 апреля

Вчера я ездил на финский фронт.

К северу от города финский фронт — все тот же, что был и в период блокады, ничто там не изменилось, обстановка та же, быт — фронтовой и прифронтовой — тот же. Люди те же и на тех же местах и делают то же самое, что делали и тогда. В тех же траншеях и дзотах сидят войска. Те же снайперы так же вглядываются из своих ячеек в знакомые до деталей позиции врага. Методы войны — позиционной, сидячей — там не изменились.

Как странно кажется это теперь: оказаться на фронте через час-два после выезда из Ленинграда. Вернуться в Ленинград с фронта в тот же день, когда поехал туда. Раскрыть армейскую газету и прочитать в ней датированный сегодняшним числом, расписанный на полстраницы эпизод о действиях единичного снайпера или о взятии «языка»…

Уверен: в армейских газетах украинских фронтов освобождению городов Николаева, Очакова, Черновиц, взятию многих сотен пленных и обильных трофеев уделено меньше места, чем здесь, в 23-й, «бедной событиями», армий этому маленькому боевому эпизоду.

23-я армия томится, ждет наступления…

Вчерашняя моя поездка была словно поездкой на уэллсовской машине времени в прошлое, в глубь отошедшего в историю периода блокады Ленинграда.

Весна в душе

Ночь на 12 апреля

Часто бывает теперь: иду по солнечной стороне улицы и почти физически наслаждаюсь самой возможностью идти вот так, спокойно прогуливаясь, с созданием полной своей безопасности. Размышляешь: «Моя улица, мой город! Я тоже что-то сделал, чтоб иметь право в нем — свободном, спокойном — идти по этой чистой, солнечной улице так уверенно, таким прогулочным шагом!»

Рабочие люди, эвакуированные в сбое время в Сибирь или на Урал, возвращаются к своим станкам и трудятся с привычным напряжением. Ученые, инженеры, вернувшись, работают не покладая рук, так же, как работали в эвакуации. Они — тоже участники общей победы.

Но город наш велик, многолюден. И среди десятков тысяч людей, вернувшихся из эвакуации, есть и такие, кто только «устраивает здесь свои дела», как «устраивал» их там — в тылу. К таким дельцам, к счастью немногочисленным, ленинградцы неблагосклонны!..

Вчера была премьера «У стен Ленинграда» Всеволода Вишневского в Выборгском доме культуры. Я в этом Доме культуры — впервые за войну, да, кажется, до вчерашнего дня он и не работал. Премьера закрытая, точнее — общественный просмотр. Полный зал, масса знакомых, — все люди, к которым привык за время войны и блокады. Они — чуть ли не вся «передовая часть интеллигенции» Ленинграда. Мало ее! Но в зале уже много и тех, кто недавно вернулся в город из Сибири, с Урала, из Средней Азии…

Театр подремонтирован, подкрашен, в нем тепло, только несколько женщин в шубах.

После первого акта, в антракте, кто-то из администрации со сцены объявляет: только что был приказ Малиновскому о взятии Одессы. Оглушительные рукоплескания.

Все ждали этого события со дня на день, никто не сомневался, что оно произойдет вот-вот…

Вчера взята Одесса. Сегодня — Джанкой и Керчь. Наши войска очистили всю Южную Украину, вступили в Крым, и немного дней пройдет — освободят его весь. Наши войска вступили в Румынию. Завтра-послезавтра будут взяты Яссы. На очереди Львов, на очереди — освобождение Карельского перешейка… Снилось это мучительными ночами в 1941 году. Верилось в это сквозь все черные беды той зимы; мечталось в сырых и промозглых болотах Приладожья; говорилось об этом с друзьями, с товарищами в блиндажах, в грузовиках, заметаемых дикой пургой на ладожском льду, на бесконечных дорогах фронта…

Всё сбылось, все оправдалось. Хорошо, что вера в победу была всегда, в каждый час моего существования, за все три года войны!.. Наша взяла! Наш праздник!..

В Соляном городке

30 апреля

Сегодня в Ленинграде произошло большое событие: в Соляном городке состоялось торжественное открытие выставки, посвященной обороне Ленинграда. Я пришел на выставку к моменту открытия — к 6 часам вечера. Топча снежную жижу, сюда собирались сотни людей. На Соляном переулке возле разоренного за время блокады скверика, где прежде были оранжереи и ботанические раритеты и где ныне — только следы изрытых огородных грядок да мусор от бомбежек и от обстрелов, — стояли немецкие бронеколпаки, привезенные сюда с полей сражения. Огромное, на многоколесном ходу орудие, из которого вынут (и помещен внутри здания выставки) ствол, стояло среди этих колпаков. Громадины танков и многих других орудий загромоздили всю Рыночную улицу, где у подъезда выставки теснилась толпа. Одна из гигантских длинноствольных гаубиц протянула свой ствол, как хобот, к окнам здания.

На углу Соляного и Рыночной, будто тоже участвуя в экспозиции, высился насквозь прогорелый остов дома. Но и он, как и все другие дома вокруг, был украшен красными флагами. Гремел оркестр. Подъезжали сплошной чередой легковые автомобили, из них выходили представители власти, генералы, их жены. Сновали фотографы. Чины милиции проверяли входные билеты. В фойе какой-то лейтенант энергично рассовывал входящим экземпляры «На страже Родины». Густой поток посетителей вливался в помещение выставки.

Я бродил по выставке четыре часа, с огромным интересом и вниманием разглядывая все экспонаты. Каждый из них будил во мне воспоминания, вызывал ассоциации. Все, о чем рассказывала выставка, было известно мне, все испытано, изведано, измерено — собственными шагами, лишениями, невзгодами, надеждами: город и передний край фронта, Нева и Ладога…

Конечно, мы, ленинградцы, знаем гораздо больше, чем рассказывает выставка, — например, о лишениях и ужасах блокады. Голод очень бедно и стыдливо показан на выставке. Многообразно представлены Ладога и «дорога жизни». Артиллерийские обстрелы и бомбежки показаны хорошо. На бомбах — этикетки с фамилиями тех, кто разрядил их. Огромная тонкостенная фугасная бомба весом в тонну, упавшая на территорию больницы Эрисмана в тот день, когда я находился рядом, в квартире отца, пробудила во мне живые воспоминания о тех днях. Странное, приятное чувство овладело мною: все то, что еще вчера было нашим бытом, будничным и обыденным, — сегодня, отойдя в историю, уже предстает перед нами в виде экспонатов выставки. Явно ощущается, что мы, ленинградцы, ныне живем уже в другой эпохе. Конечно, многое, особенно картины художников, панно, панорамы, романтизируя и, если можно так выразиться, героизируя это недавнее прошлое, представляют его нам не так просто и буднично, как это было в действительности. На не потому, что художники старались все приукрасить; причина в другом: реальная действительность всегда бесконечно богаче, многообразней, глубже, чем попытки иных, не очень искусных художников изобразить ее. У большинства из них все — более плоско, бедно, игрушечно, макетно… Да и вся выставка, конечно, только слабая тень того, что знаем мы, пережившие блокаду сами.

Обиделся за литературу. Ей не уделено никакого внимания на выставке. Все, что касается литературы, изображено лишь десятком книг, — полочка, на которой стоят: «Ленинградский год» и «Ленинград принимает бой» Тихонова, пухлая книжка Саянова, книжечки стихов Инбер, Берггольц, Азарова, Лифшица… Все!..

Центральный зал выставки, где гремел оркестр, производит большое впечатление. Здесь в натуре самолеты, танки, орудия, даже целый торпедный катер, на которых прославленные герои фронта били врага. Хорошо сделана панорама, изображающая передний край, — реалистично, похоже на действительность. Все другие панорамы — не убедительны.

Первомайский салют

2 мая

День за днем по Неве проносило лед. Последний раз я видел его — сдавленные, круглые, с обтертыми краями льдины — в горле Большой Невки, между Гагаринским Пеньковым буяном и Пироговским музеем. Одинокий торпедный катер выбивался из этого вялого льда. Корабли у набережной Жореса — транспорт, прижавшиеся к нему подводные лодки — очищались от зимней окраски. Свисая вдоль борта транспорта на талях, матросы соскребали с него белую краску; транспорт в эти дни был пегим, некрасивым, будто облупленным и постаревшим.

Всю зиму здесь простояла шаланда, засыпанная землей и превращенная в форт: в землю был вправлен дзот, и одни амбразуры его глядели вдоль набережной, на Литейный проспект, а другие — выше, поверх крыш домов, в небо. Ныне эха полузатопленная шаланда, вылезшая носом к самой набережной, засыпанная землей, оплескивается водой. Пролежит здесь шаланда долго: оттянуть ее невозможно, нужно прежде вывезти с нее землю. На корме этой руины команды ближайших судов оставляют свои велосипеды, так же, как оставляли их на обломках других барж, что стояли, например, против Летнего сада, являя собою некие мостки от набережной к подводным лодкам, буксирам и другим зимовавшим здесь судам. Громоздились на баржах и бухты с кабелем, и бочки, и всякая другая тара.

Теперь голые шпангоуты этих взломанных барж оплескиваются невской водой. Она смыла, отнесла от набережных и гигантские груды грязного, насыщенного мусором снега, — того, который всю зиму сваливали сюда дворники, свозя его с аккуратно расчищавшихся улиц.

Цилиндрические, в метр высотой, питательные батареи для корабельных радиостанций зимой стояли на набережной, группируясь штук по десять в полукружиях, образованных гранитными скамьями, там, где эти скамьи обводятся лестничными спусками к Неве. Некоторые из этих зеленых цилиндров стояли на самых скамьях. В ночной час издали они кажутся какими-то молчаливо сидящими на скамьях людьми, стерегущими покой кораблей.

Все чаще по Неве снуют катера и буксирные пароходики, то уводя на другое место зимовавший корабль, то приводя на его место новый.

На Дворцовой площади уже недели три тому назад начались восстановительные работы. Трубчатый, металлический каркас, на котором зиждились леса, обводившие Александровскую колонну, кажется, все два с половиной года блокады, медленно, сверху вниз, разбирался. Недавно, проходя через площадь, я увидел, что колонна уже вовсе освобождена от лесов: последние металлические трубки каркаса грудами лежали с двух сторон ее.

Разбитые, полуразобранные, полуразваленные трибуны, примыкающие к Зимнему, отстраивались заново, обшивались фанерой. Их красили серой, стального оттенка краской.

Ремонтные грузовики трамвайного парка подъезжали к высоким фонарным столбам, выдвигали вверх свои круглые площадки, и тогда на фонарях устанавливались новые, белые, привезенные на других грузовиках, стеклянные шары.

За несколько дней перед Первым мая приведенная в полный порядок площадь уже ничем не отличалась от той, какой она была и до войны, а гроздья белых фонарных шаров поблескивали на солнце. Только вместо стекол во всех окнах Зимнего дворца и сегодня — фанера. Как и везде в городе, окна еще не прозрели, солнечным лучам еще не пробиться внутрь помещений.

Приведение Дворцовой площади в полный порядок казалось не случайным. В городе поговаривали, что, должно быть, в день Первого мая будет военный парад, а то, пожалуй, и демонстрация. Никаких официальных указаний, намекающих на такую возможность, не было, — я, например, справлялся в редакциях газет и в ЛенТАСС, но никто ничего не знал. И все-таки думалось, что такое молчание объясняется военной тайной: ведь важно, чтобы враг не узнал заранее о параде и демонстрации, если они должны быть, и что вот, накануне Первого мая, объявят о том внезапно и парад все-таки будет. Но все эти предположения оказались ошибочными — никаких парадов и народных шествий в день Первого мая не было, ибо подвергать риску воздушного нападения громады людей конечно же нецелесообразно.

30 апреля, проснувшись, все горожане с удивлением увидели плотный, сверкающий покров снега, выпавшего за ночь. Город вновь неожиданно приобрел зимний вид. Днём, хоть и было холодно, но снег стал таять, грязища на улицах весь день была страшная. Только сегодня, 2-го числа, уже нигде не заметить снега, а вчера утром, выглянув в окно, я еще увидел на крышах снег. К полудню его уже не было, а улицы высохли под солнечными лучами.

День Первого мая… Всем хотелось как-то ознаменовать этот день. Люди вышли на улицы, одетые наряднее, чем всегда, женщины — в новых туфельках, даже если и очень дешевых, то все же новых. Небритых мужчин я не видел.

Многие огорчались, что салют будет засветло, а не ночью, — ночью он был бы красивее, эффектнее. Вероятно, кое у кого мелькнула мысль: «А не может ли быть сегодня налета на город?» Но ленинградцы уже привыкли к тому, что враг не в силах прорваться к городу: «Нет! Куда там теперь фрицу бомбить нас… Если и попробует, то крепко получит по носу!»

С презрением и пренебрежением каждый ленинградец думает нынче о гитлеровцах. Ибо мы — победители, ибо до конца войны уже не долог срок…

Солнце ярко светило в половине восьмого вечера, когда я вышел из дому. По набережной канала Грибоедова (на которую для ее ремонта на днях навалили груды булыжника), как и по другим улицам, к Марсову полю, к Неве густо валил народ. Больше всего было детворы.

На Марсовом поле, как и везде, алели флаги. Против Павловских казарм, на второй дорожке Марсова поля, стояли в ряд так и не убиравшиеся после двух прошлых салютов пушки: тридцать семь противотанковых пушек. В первой половине дня к этим пушкам, всегда стоящим одиноко и без охраны, привели солдат — расчеты подготовлялись к стрельбе. Сейчас, перед восемью часами вечера, расчеты вновь были здесь, на своих местах, у орудий.

Зрители вытянулись вдоль первой дорожки, против казарм. Зрители были и на другой стороне Марсова поля, и на панелях улицы Халтурина, и на площади, вдоль Мраморного дворца, и на набережной Невы, и на Кировском мосту.

Я встал на углу набережной и Кировского моста, в гуще ждущих салюта людей, любуясь кораблями на Неве, украшенными с с утра флагами расцвечивания. Обновленный свежей коричневой краской, стоящий против Летнего сада вспомогательный военный корабль готовился салютовать сам, и палубы его были полны людей.

На крышах Мраморного дворца и Павловских казарм расположились солдаты с ракетными пистолетами в руках. По набережной, полным ходом проносясь мимо, в сторону моста Лейтенанта Шмидта, торопились автомашины, в которых я замечал офицеров флота с их семьями. Эти, видимо, рассчитывали смотреть на салют не здесь, а там, ниже по Неве, где стоит больше военных кораблей, где, вероятно, откроют огонь из своих орудий линкоры. Но мне было хорошо и здесь.

Ровно в восемь вечера раздался первый залп салюта. Орудия, стоящие на Марсовом поле, блеснули пламенем, набережная содрогнулась. Блеснул бортовым залпом стоящий против Летнего сада корабль, рокочущий грохот прокатился и навстречу, — с той стороны Невы, где рванули залпом стоящие против Дома политкаторжан зенитки. Оттуда же, и одновременно со всех сторон, взвились в голубое небо разноцветные ракеты, я увидел на крыше Мраморного дворца десятки устремленных к небесам рук с ракетными пистолетами.

Ракеты полились в солнечное небо сплошной чередой. Солнце, стоявшее над Петропавловской, слепило глаза, но змейки расползающихся от блеснувших точек дымов все же были видны. Залп за залпом повторялся. Берега Невы покрывались густыми клубами дыма. Медленно оседая, распадаясь, тая, дым стлался пр водам Невы, но все новые и новые его клубы вырывались от стреляющих залпами орудий, от ракетниц, которых было великое множество. Стремительно бегали мальчишки, подбирая пыжи и не догоревшие или догорающие на земле части ракет. Длинными, крутыми, плавными дугами, самыми различными траекториями полета, всецветные ракеты летали по небу. Многие вонзались, еще горя, прямо в толпу: люди отскакивали, а на шипящую огненную точку набрасывались вездесущие мальчишки.

Трамваи, переполненные пассажирами, остановились на мосту. Ни один автомобиль не двигался, пока длился салют. Дохнув пламенем, ряд орудий, бивших на Марсовом поле, разносил по всему городу раскатистый гром. Мост, на котором стоял я, вздрагивал и еще долго после каждого залпа дрожал.

Когда после одного из залпов загремели музыкой громкоговорители радио, все сразу поняли, что салют окончился. Одинокие ракеты еще несколько минут взлетали в воздух, — ракетчики достреливали последние запасы свои, и единичные красные, фиолетовые, желтые звездочки, словно не желая расставаться с небом, медленно опадали, заканчивая собой парадное зрелище. Сразу в неистовое движение пришли стоявшие повсюду толпы, трамваи и автомобили.

Перед мостом, механически быстро членя свои движения, преисполненный гордости и чувства собственного достоинства регулировщик-милиционер орудовал магической палочкой так залихватски, что к нему подбежали фотографы, а случившийся тут же со своей женой Александр Прокофьев стал восхищенно за ним наблюдать, повторяя: «О… О!.. Русак, вот это русак!»

Автомобильный разъезд был так густ, что нельзя было перебежать улицу, С давних времен я не помню в Ленинграде такого момента, такого местечка, где автомобили сновали бы со всех сторон сплошным потоком, едва не налезая один на другой.

Люди растекались неторопливо, явно жалея, что все уже кончилось. Ватаги мальчишек носились по Марсову полю, подбирая остатки ракет.

Я побрел вдоль Лебяжьей канавки и услышал позади себя отдаленный грохот. Я оглянулся. Над Петроградской и Выборгской сторонами высоко в небе набухали черные клубочки разрывов зенитных снарядов. Это фашистские самолеты прорвались к городу, — может быть, один какой-нибудь, может, несколько. Зенитки били минут пять, но почти никто не желал замечать ни этих клубочков, ни отдаленного гула стрельбы.

«Поздно!» — усмехнувшись, подумал я.

Перешел Марсово поле поперек, подошел к пушкам. Артиллеристы хлопотали возле них — чистили и смазывали стволы и затворы, переносили в штабеля ящики с гильзами и неиспользованными снарядами. «Пять у меня!» — считая, кричал один. «И гляди, у меня совершенно чистый!» — сообщал молодой солдат другому, тыча пальцем в густо смазанный затвор своего орудия.

А огромная ватага мальчишек, бегая под стеной Павловских казарм, подбирала на асфальте швыряемые ей с крыши казарм полудюжиной инициативных парнишек стреляные гильзы ракет. Издали это зрелище было похоже на бой: сверху градом летели гильзы, внизу чуть не сотня ребятишек носилась, набивая ими до отказа свои карманы.

— Дай одну! — сказал я подвернувшемуся мне парнишке, проходя мимо.

— На! — он щедро сунул мне несколько гильз.

Буду хранить их на память об этом дне!

В ночь на 1 мая я слушал приказ Верховного Главнокомандующего. В нем есть слова: «Но наши задачи не могут ограничиваться изгнанием вражеских войск из пределов нашей Родины…»

Эта строка приказа определяет для нас весь дальнейший ход войны…

В Союзе писателей

4 мая

Вчера был «большой день» Ленинградского Союза писателей — просмотр впервые за войну организованной выставки работ ленинградских писателей. Выставка организована наспех, недостаточно продумана и представляет далеко не все, сделанное за время войны писателями. В витринах — сто шестьдесят девять книг и брошюр. На стендах — газетные вырезки, журналы, цифровые данные. Все — очень случайно подобранное. Фотографии — портреты писателей. И все-таки по этой выставке можно судить, что писатели потрудились немало, хотя, как правило, их труд и не был работой именно в художественной литературе.

Писатели были агитаторами, журналистами, корреспондентами, пропагандистами. Заниматься художественным творчеством времени не оставалось, и то немногое, что сделано в этом отношении, за редким исключением, не представляет собой подлинной художественной ценности. Но писатели выполняли свой воинский долг, честно и достойно выполнили его. В том, что Ленинград победил, — заслуга писателей несомненна и велика. И то, что написано ими, будет уважительно изучаться во все времена истории.

После просмотра выставки начался «Устный литературный альманах» — впервые за время войны, в Большом зале Дома имени Маяковского. До этого в Большом зале бывали только просмотры кинофильмов. Собравшиеся ежились от холода, но примечательно уже то, что этот прекрасный зал был ярко освещен, чист, устлан коврами. После альманаха прошел концерт, — выступали приглашенные артисты, певцы, балерина. На этой эстраде — тоже впервые за время войны.

Слушая пианистку, я думал: вот в каких деталях нашего быта мы видим победу. Она возвращает нам все, к чему мы привыкли в мирное время, что лелеялось нашими надеждами в дни блокады, что даже невозможно было себе представить как реальность в страшную зиму 1941/42 года. Естественно, просто, буднично приходят к нам прежние формы жизни. И это потому, что победили в войне мы! На миг только представить себе, какими были бы эти дни, если бы мы не отстояли города, если б народ наш не добился победы в войне…

По свободной Неве

22 мая

Тот, последний, пароход, который поднялся по Неве от Ленинграда до Шлиссельбурга, шел в августе 1941 года — тридцать три месяца назад. Враг занял Мгу. Немецкие пушки и танки выкатились в Ивановском, в Пелле, в Дубровке к невскому берегу. В живую водную артерию влилась немецкая сталь. Минометы завесили реку сплошным огнем. У Островков, у Малых Порогов посыпались с неба на правый берег фашистские парашютисты. Они были уничтожены еще в воздухе. Дальше левого берега враг не прошел. Началось двухлетнее стояние гитлеровских дивизий на берегу не преодоленной ими реки. Но жизнь на Неве застыла. Замер на камнях у Островков пассажирский пароход номер пять, застигнутый вражескими снарядами в последнем своем рейсе. Труп капитана, убитого в рубке у штурвального колеса, долго висел между армиями двух схватившихся не на жизнь, а на смерть государств. Рискуя собой, наши разведчики все-таки пробрались на пароход, вынесли тело погибшего на посту коммуниста, похоронили его.

Другие разбитые в речном бою баржи, землечерпалки, буксирные пароходы остались поныне немыми свидетелями огненных дней того августа.

Два года с берега на берег Невы летели миллионы пуль, десятки тысяч мин и снарядов. Рыба и та не плавала в ее оглушаемых разрывами водах.

Все это кончилось в славные дни января 1944 года. Накануне мая вниз прошли льды с чернеющими на них останками врага. Ленинградцы смотрели на эти останки, перегнувшись через перила мостов. В мае невские воды вновь потекли свободно от Ладоги к Ленинграду, отражая в себе изуродованные, изрытые войной берега. Но дно могучей реки оказалось усеяно магнитными минами. В поход вышла ватага маленьких деревянных тральщиков. Вот уже три недели, как снуют они по Неве, словно жучки-плавунцы, волоча за собой на длинных тросах поплавки тралов.

Есть, однако, на речном транспорте работники, которым нельзя ждать полной безопасности плавания. Это работники службы, называемой «обстановкой речного района». Ведь не осталось в среднем течении Невы ни одного путевого знака: ни вешек, ни бакенов, ни прочих сигнальных обозначений, предупреждающих капитанов о мелях и подводных камнях, о рискованных поворотах, обо всяких капризах фарватера. К началу навигации все эти знаки должны быть восстановлены.

Вчера, в теплый вечер 21 мая 1944 года, от Смольнинской пристани отваливает рейдовый буксирный пароход «Зотов». Это первый пароход, который решился пройти снизу доверху всю Неву, несмотря на свое металлическое естество, могущее привлечь магнитную мину.

На борту парохода я беседую с начальником обстановки Ленинградского района Дмитрием Алексеевичем Смирновым. Он — старый моряк. Сорок девять лет назад даже родиться он умудрился в каюте колесного парохода «Русь», во время перехода из Петербурга в Кронштадт. На борту «Зотова» представитель одного из райжилуправлений — Васильев. Ему нужно прикинуть глазом: много ли бревен, годных для строительства, за три года наворотила Нева у опустошенных своих берегов? На корме парохода — свежесрубленные красные бакены, вешки, камни, перевязанные накрест веревками. В рубке у штурвала помощник капитана Аржанцев. Когда-то он был главным боцманом в дивизионе тральщиков, и кое-что из практики кораблевождения по минным полям ему известно.

Невская вода белой пеной бежит за кормой. Белая ночь зыблет над городом волнующее свое покрывало. Пройдены все мосты, пройдены трубы вновь задымивших заводов. Громадный город за кормой растворяется в белесой мгле.

До Ижоры, до Овцыно берега Невы полны жизнью. Здесь Александр Невский когда-то победил шведов. Сюда Красная Армия не допустила немцев. Деревни, палисадники, огороды, окруженные сочной зеленой чащей садов и лесов. Заводы и фабрики, на которых круглые сутки кипит восстановительная работа. Плоты, дрова, кирпич, суперфосфат. Весла рыбаков, ленточки снующих по своим корабельным делам краснофлотцев, песни молодежи на травянистом берегу красавицы реки.

Приблизившись к бывшему переднему краю, «Зотов» ошвартовывается до утра у разбитой еще в сорок первом году землечерпалки «Нева». Ее недавно обследовали эпроновцы. В ней больше пятисот мелких пробоин, но, восстановленная, она все-таки будет работать в этом году.

Утро. Набрав десять атмосфер пару, маленький «Зотов» вновь трудолюбиво режет встречное течение. Резко меняется облик берегов. Знакомые с детства каждому ленинградцу, они нынче неузнаваемы. Гляжу налево — на правый берег. Сюда тридцать месяцев подряд рушили металл немцы. Здесь были сотни домов села Большие Пороги. Только один уцелевший домик глядит на нас тремя окнами. Направо — устье реки Тосны, село Ивановское. Нет ни села, ни труб, ни развалин, ни леса. Здесь были немцы. Пустынное, перерытое взрывами прибрежье. 19 августа 1942 года в устье Тосны внезапно ворвались наши военные бронекатера. Балтийцы дрались ночь, дрались день. Трижды переходило из рук в руки Ивановское. Половина его до конца блокады осталась за нами. Траншеи наши и траншеи немцев сплелись. И те и другие раздавлены сотнями глубоких воронок. Земля не зеленеет травою, она мертва. Белая кора умерщвленных, срезанных до половины берез, черные обрубки голых ветвей. Груда кирпича, облом арки ворот — единственное напоминание о высокой, стоявшей здесь церкви. Да голубой, изломанный ларек. На ста квадратных метрах земли наши саперы недавно собрали две тысячи четыреста мин. Так впереди — по всему невскому берегу.

Слева приближается бывший кирпичный завод — семь скелетов обрушенных зданий. Справа в Неву выдается мысок. Здесь был мощный мачтопропиточный завод. От него, остался только разваленный, оплетенный колючей проволокой забор: как и везде, немцы весь битый кирпич разнесли по своим траншеям.

За Ивановским справа — Пелла. На Пелльских порогах Нева быстра и извилиста, но фарватер глубок, мы не замечаем порогов. Названная Екатериной Второй по имени родины Александра Македонского, Пелла сейчас безлюдна, безжизненна. А ведь был здесь великолепный парк! Десятка два мертвых деревьев, остатки дворца, ржавая проволока спирали Бруно вдоль берега, — и глазу больше не на чем задержаться…

За Пеллой — бесследно уничтоженные рощи Отрадного и Петрушино, груда развалин на месте каменной дачи Сергея Мироновича Кирова, а напротив, там, где непрорубной стеной тянулся сосновый лес Островков, — редкие обломки иссеченных деревьев. Здесь стоял фантастический замок Потемкина, увенчанный такой высокой башней, что с нее в ясную погоду был виден Кронштадт. Здесь томилась в заточении выкраденная царедворцем Орловым из Англии таинственная пленница — княжна Тараканова. Сейчас здесь после немецких снарядов только красная груда развалин да бугорки покинутых дзотов.

А впереди, поперек Невы, уже виднеются крутые дуги высоких взорванных ферм. Этот Кузьминский железнодорожный мост был выстроен ленинградцами летом 1940 года в невиданный срок — в полтора месяца. Легкий, ажурный, он вонзается обрубками острого железа в Неву, и наш «Зотов» осторожно проходит под аркой разрушенной фермы.

Сразу за мостом навстречу нам строем пеленга бегут тральщики. Морской офицер поднимает рупор, что-то кричит, но на «Зотове» и без слов понимают, что водная эта зона для металлических пароходов запретна. Да мало ли мирных правил безопасности за время блокады нарушено ленинградцами во имя долга! И, поняв назначение «Зотова», офицер только недовольно отмахнулся рукой.

А «Зотов» уже приближается к прославленному на все века «пятачку» — к Дубровке, где с сентября 1941 года, форсировав Неву, наши части держали в своих руках знаменитый плацдарм. Унылая тундра по сравнению с этой землей показалась бы цветущим краем. Каждый квадратный метр «пятачка» много раз перепахан бомбами и снарядами. Даже природный естественный рельеф берегового среза исчез, перерытый в бесчисленные норы блиндажей и землянок, ходов сообщений, траншей. Сама земля превращена в хаос, на котором вот уже две весны не взросла ни одна травинка! А ведь до войны здесь было большое, в садах, село.

Об этом «пятачке» легенды сотни лет будут ходить по свету. Непонятно, как могли здесь держаться, как могли этот клочок земли не отдать врагу люди? Но именно он помог ленинградцам прорвать блокаду. Слава и вечная память героям, погибшим здесь!

За «пятачком» справа высится громада разрушенной 8-й ГЭС — последнего очага отчаянного немецкого сопротивления на берегу Невы. Железобетонный корпус ГЭС стал могилой гитлеровских смертников-головорезов, пытавшихся удержать в своих руках тяжелый ключ к берегам Невы. Свились в клубок металлические каркасы, обрушены железные фермы эстакад, изрыта воронками высокая железнодорожная насыпь. Отсюда до Петрокрепости (недавнего Шлиссельбурга), до Ладоги двенадцать километров пространства, освобожденного еще в 1943 году. Впереди виднеется роща Преображенская, за ней возникает колокольня церкви, высящаяся против Орешка.

Опасная водная зона кончилась. Нева пройдена «Зотовым» вся. «Зотов» пришвартовывается к торчащим из воды бревнам и через сорок минут, набрав пары, выходит в обратный рейс, чтобы по всей Неве расставить припасенные на корме красные бакены и длинные вешки.

Через несколько дней по пути, проложенному «Зотовым», пойдут пароходы, баржи, катера восстановленного невского судоходства. Путь из Ленинграда в Ладогу будет свободен для кораблей!

 

Глава тридцать пятая

Вперед, на Выборг!

Скорее в бой! Взятие Кутерселькя. Вдоль побережья. Сокрушение Северной крепости. Сквозь линию Маннергейма. В час штурма. Выборг, 20 июня. Солнце всходит над Выборгом

(Карельский перешеек. 14–21 июня 1944 г.)

Скорее в бой!

14 июня

Наступление 23-й армии началось 10-го. Я был в командировке, вернулся в Ленинград на четвертый день наступления, и сразу же, сегодня, — на фронт вместе с Ильей Авраменко. Давно знакомая Каменка — «город нор», трехлетний передний край. Несуществующий Белоостров: из руин его домов и фундаментов давно сделаны дзоты, доты, блиндажи, целые форты, теперь совершенно обесформленные. Только от вокзала остались куски, по которым можно представить себе прежние формы здания.

Северный берег реки Сестры — финский передний край — истолчен бомбежкой и снарядами. Бревна, доски — в щепе, укрепления превращены в труху. Траншеи завалены, многих не определить Лес иссечен, остались голые, мертвые, изорванные осколками стволы без ветвей. Сплошь — сомкнутые, входящие одна в другую воронки. Трупов уже нет — убраны. Лоскутьев, ошметок, обломков — много.

Несколько девушек в платьях яркоцветных и легких бредут по этому полю боя, бесстрастно освещенному летним утренним солнцем.

До разбитого, пожженного, разбомбленного Оллила преодолеваем глубокие ухабы, ехать трудно: воронки плохо засыпаны, земля оседает.

За передним краем — природа берет свои права. Начинается финский тыл. Разбитые снарядами, но необесформленные и необесцвеченные дачные домики перемежаются с уцелевшими. Буйная зелень, полевые цветы. Яркие сады, лес. Приморское шоссе становится ровным и гладким, редкие ямы от снарядов тщательно заровнены. Мирный пейзаж прерывают только погорелые и разбитые дома, доты, дзоты, колючая проволока, надолбы. Слева — голубые воды Финского залива, просвечивающие сквозь ветви. Колючая проволока тянется вдоль всего берега.

Куоккала. Пепелище репинской дачи, на досках перебитых ворот крупные отдельные буквы слова «Пенаты». Фотографирую их.

Быстро доехали до Териок.

С утра (и весь день) голубое небо затемнено тучами наших самолетов, помогающих артиллерии, пехоте, танкам громить мощные укрепления врага. Бомбардировщики налетают волнами, один за другим. Грохот бомбежки непрерывен, кажется, будто впереди выколачивают сотни исполинских ковров. Словно опоясанная цепью бесчисленных действующих вулканов, линия фронта обозначена клубами извергающегося над лесом дыма. Идет бой за прорыв второй линии обороны.

Сходим с машины, стоим на перекрестке дорог. Высоко в небе — аэростат наблюдения. Три «мессершмитта» внезапно атакуют его. Грохот зениток. Вокруг аэростата белые и черные клубки разрывов зенитных снарядов. Завывание моторов «мессеров». В первом заходе они отбиты зенитками, доносится стрекот их пулеметов. «А все-таки собьют его, ведь собьют, сволочи!» — восклицает какой-то командир. Смотрим: «мессеры» кружатся. Аэростат вспыхивает огромным красным языком пламени, валится вниз, сгорает весь в воздухе. Зенитки грохочут, «мессеры» завывают, туча черного дыма растягивается в голубизне солнечного неба. Из тучи и пламени вываливается вниз что-то маленькое, девственно белое. Это — раскрывается парашют, чудом не загорается и медленно, обидно медленно, — потому что «мессеры» новым заходом бьют по нему из пулеметов, — спускается с наблюдателем, не знаем — живым или мертвым?

Подбитый зенитками, один из «мессершмиттов» падает в лес.

Вот, война! Всё — просто. Было, и будто не было. А ведь это происходил бой!

Оставив чужую машину, выходим к морю, на самый берег, сквозь примятую колючую проволоку заграждений, по перекинутым через них доскам. Пляж. Валуны. Гладь воды. Гул самолетов, непрерывно Летящих над нами, неподалеку пикирующих и сбрасывающих свой груз. Нам видно: бомбят Мятсякюля и всю полосу леса от него в глубь берега и дальше. Извержения взрывов, черные, серые, рыжие. Извержения воды, от бомб, попавших в залив, — белые. Частота разрывов такова, что пауз нет. Эшелон за эшелоном — по девять, по восемнадцать, по двадцать семь и больше самолетов зараз. Отбомбившиеся возвращаются, проходя и морем, и лесом, и прямо над головой. Морская авиация уходит за Кронштадт, прочая — на все другие аэродромы.

Мы вышли на шоссе. Круто тормозит мчащаяся «эмка». Из нее выпрыгивает спецкор «Правды» Л. С. Ганичев. В машине — М. Ланской из «Ленинградской правды».

Берет меня и Авраменко в свою «эмку».

Дорога к Райволе. Масса машин. Наконец — пробка. Тяжелая, огромная пробка. В ней — танки, самоходные орудия, грузовики «студебеккер», полевые кухни, телеги обоза… Справа и слева — стены соснового леса. Податься некуда. Стоим час и больше. Не рассортироваться никак.

Вокруг нас повсюду в лесу идет стукотня: это из орудий бесчисленных батарей вырываются снаряды, летящие на врага. Ломая стволы деревьев, сквозь лесную чащу в бой идут полчища тяжелых и средних танков и самоходные установки, похожие на гневных слонов, устремивших вперед свои хоботы. За танками остаются просеки, такие гладкие и широкие, что по ним можно беспрепятственно ехать на легковой машине.

Становится все интересней. Вот в чаще леса появляется танковый генерал — это командующий бронетанковыми силами фронта. Он делит ватагу танков на несколько потоков. Тут же на дороге ставит танкистам задачу. Танки идут в бой, сейчас же. На машинах сидят автоматчики в зеленой маскировочной робе. Вместе с танками идут саперы, весь лес наполнен движущейся пехотой.

Танки сворачивают с шоссе, и первый проламывает себе обход пробки в лесу, за ним с потрясающим грохотом идут другие.

За танками в пролом, по вмятым в землю соснам, — мы на своей «эмке». Так обогнули пробку.

Обнаруживаем здесь тылы 72-й стрелковой дивизии, ведущей сейчас бой. Где штаб корпуса, никто не знает, он — в движении, должен прийти сюда. Домики. Люди. Трофеи. Ящики. Машины. Бой происходит где-то рядом. Орудия наши бьют по врагу отовсюду вокруг — из лесу, из Райволы, из-за кустов. Бомбежка, гул авиации не прерываются. Мчатся танки. Проскакивают отдельные машины. Выясняем, наконец, где штаб дивизии. «Это за Патрикин-Йоки, за лесопильней, — в гору, налево, белый домик. Километра полтора-два отсюда». Едем до сохранившейся лесопильни. Мост через реку взорван, переправа по плотине только пешком. Чудесное озеро. Мы на взгорке у окраины превращенной в крепость деревни, которую наши сейчас штурмуют. Срабатывает разок-другой «катюша», работают авиация, артиллерия, тучи дыма вскипают рядом над лесом.

Авраменко с нами уже нет, он пересел в попавшуюся на пути «эмку» «Комсомольской правды», в которой оказались корреспонденты Кудояров и капитан Андреев.

Взятие Кутерселькя

14 июня. День

Деревня и урочище, в котором она расположена, называются Кутерселькя, ожесточенный бой за обладание ими ведется с утра.

Оставив легковую машину на берегу реки, мы втроем пробираемся лесом в расположение сражающихся с врагом полков. Здесь, среди танкистов подполковника Юнацкого, оказываемся в самой гуще событий.

Пешком — в гору, в лес. Белый домик, — никого нет. Дальше — в лесу, перед Кутерселькя, — бараки. У бараков машины, люди. Нашли КП 72-й стрелковой дивизии (командует ею генерал-майор Ястребов). Часовые. В дверях — седой, взъерошенный, небритый, с воспаленными от бессонницы глазами, предельно утомленный полковник. Просим дать обстановку.

— Мы — корреспонденты «Правды», ТАСС, «Ленинградской правды»!..

Здоровается вежливо, доброжелательно, устало жмет руки всем:

— Не могу, горячка сейчас… И трое суток не спал.

— Нам только десять минут…

— Хорошо, немножко позже. И то если согласны, чтоб эти десять минут — с перерывами…

Из-за спины полковника вываливается рыжий, веснушчатый, высокий подполковник:

— А вы пойдите сначала ко мне!

— А вы кто такой? — спрашивает спецкор «Ленинградской правды» Ланской.

— Я — подполковник Сибирцев. Начальник штаба танкового полка. Полк сейчас ведет бой. Вам интересно будет.

Обрадовались, идем за ним, ведет в лес. Несколько ячеек, плащ-палатка под соснами, тут же — дачка, возле — работающая на земле походная рация, несколько командиров — танкистов. Это — КП 186-го отдельного танкового полка, которым командует подполковник Юнацкий.

С исключительной толковостью, умно, ясно понимая суть того, что нам нужно, спокойно и обстоятельно, по крупномасштабной боевой карте с нанесенной на ней обстановкой, начальник штаба полка Серафим Михайлович Сибирцев рассказывает нам о бое за Кутерселькя, происходящем с утра, и о действиях его полка, состоящего из танков Т-34.

Бой в полном разгаре. Наши войска взламывают мощный пояс, вражеской обороны. Этот пояс начинается от Финского залива, пересекает Карельский перешеек, протягиваясь на северо-восток, Левое крыло его — важный опорный пункт Мятсякюля — упирается в залив.

Один из наиболее сильных следующих опорных пунктов этой линии — урочище и деревня Кутерселькя, в глубине перешейка.

Укрепления Кутерселькя падают одно за другим. Усилия танкистов, взаимодействующих с пехотой, обозначаются тут же перед нами, — на карте, что лежит посреди плащ-палатки, растянутой под сосной. Ежеминутно принимая от радиста донесения действующих танковых взводов, С. М. Сибирцев штрихами красного карандаша врезается все глубже в квадрат, обозначающий район деревни Кутерселькя, на окраине которой находимся и мы сами. Над нами воют, пикируя, бомбардировщики, происходят воздушные бои, все виды орудий грохочут вокруг в лесу, стрекотня пулеметов, гул взрывов так забивают уши, что приходится делать паузы и кричать, чтобы расслышать друг друга.

Рассказ Сибирцева прерывается поступающими донесениями, радистом, офицерами, распоряжениями, — бой кипит!

Танки полка прорвали линию финнов без потерь, это — поразительная удача. И настроение в полку отличное. Лежим животами на плащ-палатке вокруг карты, записываем, отрываемся моментами, чтобы взглянуть на какой-нибудь маневр воздушного боя.

Сделав записи, мы прощаемся с Сибирцевым и спешим на КП 72-й дивизии.

Полковник Хакимов Хикмат Зайнутдинович, татарин, добрый и мягкий, душевный человек, совершенно измотанный непрерывной — несколько суток — работой в бою, все же находит возможным разговаривать. Но это не десять минут, а часа полтора, потому что между двумя сказанными нам фразами Хакимов принимает и отдает по телефону приказания: поступило донесение о том, что на дивизию брошена — и приближается к Кутерселькя от Лийколы — фашистская танковая дивизия «Лагус». Немецкие танки появились восточнее Онки-Ярви…

Входит подполковник Сибирцев и уточняет:

— То есть фашисты прошли с километр от Лийколы… Ну, во всяком случае, мы обеспечены?

— У Мустамяк сосед наш — обороняется!

В штабе обычная боевая горячка…

Идем в Майнилу, ищем оперативный отдел. Падают финские снаряды… Черные тучи боя встают по-прежнему в двух километрах от нас. А здесь — саперы трудолюбиво наводят переправу через реку.

К 17 часам положение таково. 182-й полк 72-й стрелковой дивизии продолжает бой в Кутерселькя. На правом фланге сражается 30-й гвардейский корпус генерала Н. П. Симоняка. 109-й корпус генерала Н. И. Алферова бьется за Кутерселькя, Лийколу, рокадную дорогу на Перкярви, форсировал реку Райволан-Йоки, прорвал вторую оборонительную полосу на участке Терикола — Волкала, движется на Лийколу.

994-й полк 286-й сд, преодолев восемь линий траншей, овладел Кутерселькя-Ярви, вышел на два километра северо-западней Кутерселькя. 109-я дивизия с танками атаковала Сахакюля, овладела ею и отбивает контратаки противника со стороны Мустамяк.

В Мятсякюля противник оказывает упорное сопротивление 108-му стрелковому корпусу…

Бой за Кутерселькя подходит к концу, финны в ней окружены…

…Солнце над лесом начинает клониться к западу; к 18 часам Кутерселькя взята и очищена от врага. Шум отдаляющегося сражения становится меньше. Со взятием Кутерселькя на этом участке вторая мощная полоса оборонительных укреплений финнов прорвана, успех — отличный, и события развиваются стремительно.

Картина сегодняшнего успеха постепенно обрисовывается во всех деталях.

Вчера наши части вышли к озеру Райволан. Танки подполковника Юнацкого и пехота генерал-майора Ястребова получили новую задачу. Перед ними простиралась полоса укреплений финской оборонительной линии, и эту полосу требовалось вскрыть во всю глубину, прорвать и выйти дальше за Кутерселькя.

Накануне же, с 16 часов 30 минут до половины третьего ночи, когда к району предстоящего боя подошли танки, разведчики производили рекогносцировку. В 4 часа 30 минут танки сосредоточились на исходных позициях. Преодолев болота, распахав лесные тропинки, они встали в одном километре от переднего края;. В восемь утра на позиции врага обрушился огонь артподготовки, такой огонь, какого, по показанию пленных, они не видели за всю войну. Артподготовка длилась полтора часа, и за двадцать минут до ее окончания танки Юнацкого пошли на рубеж развертывания, то есть на линию 133-го полка 72-й стрелковой дивизии, с которым танки взаимодействовали.

Передний край врага обрабатывала налетающая эшелонами бомбардировочная и штурмовая авиация. В 9 часов 30 минут утра артподготовка оборвалась и вся громада наступающих частей начала бой, устремившись вперед по сигналу «в атаку».

Первыми двинулись танки. Рота саперов 52-й Краснознаменной Гатчинской инженерно-саперной бригады под командованием старшего лейтенанта Обухова шла возле танков и впереди их. Автоматчики 14-го стрелкового полка подполковника Королева расположились на танках. Позади танков в бой пошли, гремя гусеницами, две батареи самоходных пушек гвардии майора И. Б. Слуцкого. За 14-м полком двинулся 133-й стрелковый полк майора Колиуха.

Пройдя примерно двести-триста метров, танки приблизились к сплошной стене конусообразных надолб высотой в рост человека. Эти гранитные и железобетонные надолбы, стоявшие в четыре ряда и даже в шесть рядов, не оставляли прохода для танков. Вся земля между надолбами была минирована.

За надолбами тянулись противотанковые рвы глубиной в шесть метров, их дно было также усеяно надолбами, для того чтобы не пропустить танки даже в том случае, если стены рва будут разрушены и разровнены артиллерийским огнем. Дальше тянулись проволочные заграждения, шесть-восемь кольев в ряду, за ними траншея полного профиля в сто восемьдесят — двести сантиметров с нишами, в каждой из которых по шесть-восемь человек могли укрываться во время артиллерийских налетов и бомбежки с воздуха.

Следующие траншеи перемежались с бронеколпаками для пулеметных гнезд, дзотами и дотами. Стены железобетонных дотов были толщиной в полтора метра, — такую стену не пробивает при прямом попадании 152-миллиметровый снаряд, и стрельба прямой наводкой из 76-миллиметровых орудий также не может разрушить такие доты.

Вражеские минометы и пулеметы были расставлены так, чтобы простреливать пояс надолб на всем его протяжении. Эта оборонительная линия создавалась с 1942 года, закончено ее строительство было только в 1944 году. Враг был полон уверенности, что его рубеж абсолютно неприступен.

Танки подполковника Юнацкого остановились перед этой стеной, чтобы проделать в ней проходы. Под огнем тяжелых минометов, пулеметов и автоматов саперы начали разминирование минных полей. Пехота вела прицельный огонь по вражеским амбразурам. Танки и самоходные пушки с места начали ломать надолбы артиллерийским огнем. Командир танковой роты, герой пятисуточных непрерывных боев, старший лейтенант Васильев дал по радио первое донесение: «Подошел к надолбам, но прохода нет». Второе его донесение, через две-три минуты, гласило: «Ищу проход».

Не давая вражеским противотанковым пушкам прицелиться, все танки лавировали и вели огонь. Одно за другим вражеские орудия умолкали. Но прохода всё не было, и танки, кроша надолбы непрерывным огнем, медленно прокладывали себе среди них дорогу. Каждая минута промедления несла опасность для всего наступления, каждая минута работы под сплошным огнем врага несла смерть воинам. Саперы трудились с беззаветной самоотверженностью, но проходов всё не было.

Вдруг все увидели одинокий, ворвавшийся в гущу надолб танк. Лавируя, переваливаясь, ныряя, он проползал между надолбами. Это был танк № 958 старшего лейтенанта Васильева, воспользовавшегося разрушением нескольких надолб, чтобы отыскать себе узкий, извилистый, одному ему видимый проход.

В тот же миг рация принесла его третье донесение: «Проход найден, иду в проход, следуйте за мной, поднимайте в атаку пехоту».

Здесь я сделаю маленькое отступление. Старший лейтенант Василий Терентьевич Васильев, молодой туляк, перед тем почти пять суток не выходил из танка, непрерывно, с первого дня наступления корпуса генерала Алферова, участвуя в боях. Его танк первым форсировал Ржавую Канаву, при прорыве за Сестрорецком, и уничтожил тогда до роты финнов.

11 июня, на рассвете, когда полк овладел Келломяками, танк Васильева шел головным. По приказу комкора генерала Алферова полк должен был с ходу ворваться в Териоки в 8.00 того же дня. Васильев на своем танке вошел в Териоки одним из первых. К 8 часам 30 минутам утра Териоки были очищены от врага, а вся операция закончилась к 13 часам 30 минутам. (Во взятии этого города кроме 185-го танкового полка участвовали 1-й батальон 456-го сп 109-й стрелковой дивизии и две батареи самоходок гвардии майора Слуцкого.) После ранения командира 1-й танковой роты Васильев принял командование ротой. За Териоками рота продвигалась, ведя непрерывный бой.

Мне кажется, это краткое отступление достаточно характеризует качества Васильева и всего экипажа его танка Т-34…

…Получив третье донесение Васильева, весь танковый полк устремился за его танком. Пехота рванулась следом, и сразу, за стеной надолб, наступающие растеклись в стороны, расширяя прорыв. С восьмидесяти — стометровой дистанции танки разрушали огнем противотанковый ров, надолбы на его дне были быстро подорваны и разрушены. Пехота кинулась штурмовать проволочные заграждения, накидывая на них доски, шинели, плащ-палатки — всё, что попадалось под руку.

Волна наступления от центра быстро растекалась по всему фронту штурмуемого участка. Умолкали минометы и пулеметные точки противника, вражеские солдаты и офицеры, захлестываемые штурмом, падали убитыми на дно траншей и сплошных воронок. Взлетел на воздух первый железобетонный дот, один за другим под гранатами и снарядами разваливались дзоты. Время не ощущалось. Линия укреплений сминалась и разрушалась во многих местах. По трупам врагов танки ворвались на окраину Кутерселькя. Пехота майора Колиуха поспешила в обход Кутерселькя с севера и северо-запада, атаковала укрепленную школу и дома поселка.

К середине дня Кутерселькя была полностью окружена, солдаты майора Колиуха уничтожали финнов во всех опорных пунктах окруженного участка, а сквозь него вперед устремились свежие стрелковые подразделения подполковника Королева, примкнувшие к продолжавшим сражение танкам. Со взятием Кутерселькя мощная, казавшаяся противнику неприступной, линия обороны прорвана. Только в самой Кутерселькя было взято двадцать три железобетонных дота. Захвачено много трофейных орудий, минометов и пулеметов. Части составлявших гарнизон Кутерселькя 53, 57 и 58-го финских полков и 200-го «добровольческого» полка эстонских фашистов разгромлены. Взяты пленные.

Надо сказать, что Гитлер, дав приказ этим частям держаться любой ценой, одновременно приказал командиру фашистской бронедивизии Лагусу (танки и самоходные орудия) бить по финнам, если они дрогнут под напором советских войск. Наши части не дали Лагусу, двинувшемуся от Лийколы, выполнить этот изуверский и предательский приказ Гитлера.

Слева от Кутерселькя вторая оборонительная линия противника была взломана сегодня же, 14 июня, и в нескольких местах прорвана другими нашими — частями, взявшими опорные пункты Ярви, Мустолово, Револомяки и Кортикюля.

Наступающие войска двинулись дальше, к третьей оборонительной линии врага — к линии Маннергейма…

До 10 часов вечера мы — Ганичев, Ланской и я, — забыв об утомлении и опасности, переходим от подразделения к подразделению, наблюдаем происходящее, расспрашиваем об обстановке, делаем записи…

Наша задача сейчас — домчаться до узла связи, написать и передать в редакцию сегодня же ночью наши корреспонденции.

Завтра они должны быть опубликованы: Ланского — в «Ленинградской правде», Ганичева — в «Правде», а моя — через ТАСС — во всех газетах страны.

Вдоль побережья

17 июня

Я опять с Ганичевым. Спутник он превосходный — спокойный, уравновешенный, дружески вежливый, отличный товарищ.

Горизонт чист. За горизонтом — Балтика, подступающая к Карельскому перешейку мелким прибоем голубого Финского залива. Отлогий песчаный берег усеян гранитными валунами. Кое-где из воды черными точками выступают отдельные рифы. До войны купальщикам долго нужно было идти от берега, чтоб погрузиться в ласковую воду по пояс. Нынче на тоненькой бесконечной ленте пляжа нет никого, — берег залива минирован, окаймлен на всем своем протяжении рядами колючей проволоки.

Каждые сто-двести метров рогатки колючей проволоки выстраиваются в каре. Внутри каждого каре виднеется дзот; он похож на паука, вытянувшего во все стороны длинные ножки, похож потому, что от него в стороны и в глубь лесистого берега тянутся узкие ходы сообщения. В каждом дзоте три года подряд сидели настороженные наблюдатели. Они видели на горизонте серые полоски русских фортов, они разглядывали в бинокли купол Кронштадтского собора, они боялись морского десанта и губительного огня советских морских батарей. Теперь здесь безлюдно.

Вдоль самого берега, сразу за колючей проволокой и строем деревьев, бежит, извиваясь, гладкое Приморское шоссе. С обеих сторон стоят веселые разноцветные дачи. Они то вытягиваются в линию, прерываемую садами и рощами, то группируются в маленькие поселки. За ними направо — сплошной стеной тянется лес: ели, березы, осины и ольхи с рябиной, жимолостью, калиной, крушиной и всем многообразием других кустарников. По ветвям деревьев не прыгают белки, не видно птиц, — животные и пернатые удалились в самую глушь лесов.

Многие дачи вдоль шоссе сожжены и разбиты. Сегодня в них располагаются наши командные пункты, штабы, столовые, госпитали, базы снабжения. Вокруг них на несколько часов становятся лагерем наступающие подразделения. Сквозь ветви деревьев повсюду видны бесчисленные танки, орудия, автомашины.

Им некогда задерживаться надолго: заправятся, перегруппируются, вновь вытягиваются на шоссе в линию, чтобы двигаться дальше. Всё Приморское шоссе, на десятки километров, — непрерывно движущийся поток боевой техники. На борту пятитонного, переполненного солдатами грузовика мелом выведена аккуратная надпись: «Станция назначения — Выборг». «Вперед, на Выборг!» — написано на гигантских стволах самоходных орудий. Навстречу нескончаемому потоку машин идет группа пленных в серых каскетках и куртках. Они не могут оторвать испуганных глаз от нашей боевой техники. Они воочию убеждаются, как обманывало их начальство, неизменно твердя, что у русских ничего нет и что потому, мол, продолжение войны с русскими дело далеко не безнадежное… Зато теперь они до конца понимают всю беспредельную глупость и подлость своего незадачливого правительства.

Еще три дня назад, выйдя на берег в местечке Тюрисевя, за Териоками, мы наблюдали, как эшелоны наших самолетов непрерывно бомбили опорный пункт второй вражеской оборонительной линии — прибрежный поселок Мятсякюля. Взрывы поднимались над берегом сплошным каскадом огня и дыма. На шоссе впереди рушились высокие мосты через рассекающие берег реки Патрикин-Йоки и Ваммелсун-Йоки.

Сегодня, включенные в движущуюся колонну, мы проносимся в автомашине по новым мостам через эти реки, и Мятсякюля остается далеко позади, в тылу, со всеми его разбитыми железобетонными дотами, с трупами вражеских солдат, которые еще не успели убрать. Позавчера были взяты Лаутаранта, Инониеми и богатый военной историей форт Ино. Только что к нему с моря подходили три наши канонерские лодки и четыре бронекатера; балтийцы разминировали берег и, получив новое задание, отправились дальше, вдоль побережья, поддерживая своим огнем стремительно наступающую пехоту.

В блиндажах и в домиках Ино мы видим следы паники, обуревавшей гарнизон форта. Ему грозило полное окружение, — по лесистым холмам к берегу приближались подразделения 108-го стрелкового корпуса, в море вырастали силуэты приближавшихся боевых кораблей. Солдаты и офицеры гарнизона бежали, оставив на столах недоеденную бобовую кашу, не успев подобрать разбросанные повсюду боеприпасы и оперативные документы.

Еще только два-три часа назад был взят форт Ино, а грохот удаляющегося боя слабеет с каждой минутой. Л. С. Ганичев, фотокорреспондент Рюмкин, я и подхваченный нами в Мятсякюля спецкор «Комсомольской правды» Кудояров мчимся в «эмке» по шоссе дальше.

На перекрестках лесных дорог еще нет указателей со стрелками, что ставятся едва успевающими идти по пятам передовых наступающих войск дорожниками. Здесь из леса выходят одетые в маскировочные пятнистые халаты группы штурмовиков, только что очистившие лес от разбежавшихся вражеских автоматчиков. Здесь, за деревней, взятой меньше часа назад, мы натыкаемся на группу домиков, из которых бойцы трофейной команды выносят, деловито пересчитывая, кипы белья, ящики с сапогами, тюки с новым серосуконным обмундированием. Большой склад снабжения достался в полной сохранности, — отступавшие не успели даже поджечь его.

Грохот сражения слышен всё явственней. Отходя к третьей оборонительной линии, к пресловутой, давно знакомой нам линии Маннергейма, враг ведет арьергардные бои, стараясь хоть немного задержать наши передовые части. Нет, в этом районе сегодня никак не ждали русских гостей. Ведь нас должна была остановить вторая оборонительная линия, строившаяся два года подряд послушными вассалами Гитлера. Разве кто-нибудь из них мог думать, что для прорыва и сокрушения этой линии советским войскам понадобится только два дня?

Неподалеку от взятого за сорок минут местечка Юккола, за которым сейчас кипит бой, в прибрежном лесу виднеется обведенный с четырех сторон рвом и валом квадратный холм. Мы видим уходящий под землю ход и аккуратные двери. Что может быть там, внутри? Еще один дот? Нет, это сооружение имеет назначение совсем иное. Это — большой офицерский клуб, некое подземное кабаре. В нем несколько залов и отдельных кабинетов, тщательно отделанных мореным, с выжженными узорами, деревом. Удобные кресла, стойки, буфеты, диваны, шкафы подобраны в типичном шантанном стиле. На столах — флагштоки с поднятыми на них шелковыми флажками «Великой Финляндии». На потолках — разрисованные на картоне огромные разноцветные гербы. По стенам — фривольные изображения разудало пьянствующих кабатчиков с дудками, мандолинами, кружками пива в руках.

А на буфетных стойках — недопитое вино, посуда с недоеденными бутербродами, только что откупоренные бутылки. Даже электрический свет с ночи еще не выключен…

Слева от шоссе, по которому движутся русские батальоны, плещется Финский залив, в нем видны дымки кораблей Краснознаменного Балтийского флота, огибающие мыс Моли-Ниеми и бухту Тамикко. Справа во всю глубину перешейка наступают наши дивизии. А позади по всем ведущим из Ленинграда дорогам уже движутся к освобожденным селениям строители мирной жизни, какая украсит весь этот обожженный войною край.

Сокрушение Северной крепости

18 июня

Еще недавно, в зимнем наступлении к югу от Ленинграда, мы изучали характер поверженных нашими войсками укреплений врага. Топкие болота, торфяники, гладкие как скатерть поля не позволяли немцам ни маскироваться самою местностью, ни использовать ее особенности для своих укреплений. Главную надежду возлагали немцы на тщательно продуманную и разработанную систему всех видов огневого воздействия, насыщения огнем каждого квадратного метра оборонявшейся ими площади, изрезанной бесчисленными траншеями. Вся местность порой просматривалась на десятки километров вокруг, каждый дом любого населенного пункта, каждый бугорок, каждый ползущий по земле танк, даже отдельный солдат представляли собой далеко видимую мишень.

К северу от Ленинграда, на Карельском перешейке, природная обстановка совсем иная. Врезанные в глубокие каньоны речки и озера; холмы и густые леса, перепутанные в бесконечном многообразии рельефа, представляют собой созданную самой природой крепость, идеально замаскированную складками местности и густым покровом лиственных и хвойных лесов. Наступать в такой местности трудно, даже если бы она не была укреплена никакими инженерными сооружениями и не защищена огневыми точками. Один стрелок может оборонять здесь какое-нибудь узкое дефиле от целой роты противника.

Фашистское командование по приказу Гитлера сделало все, чтобы удесятерить непроходимость и обороноспособность этой природной крепости. Противотанковые рвы с вертикальными стенами были облицованы бревенчатым частоколом. Надолбы гранитные и железобетонные и стальные доты, покрытые дерном, засаженные деревцами, даже на близком расстоянии сливались с естественными буграми местности. Огневые позиции батарей зарывались в гранитную толщу на обратных скатах холмов. Все идущие к фронту дороги на протяжении нескольких километров были пересечены во многих местах высокими бревенчатыми заборами, проходы в которых можно было мгновенно закрыть. На каждом повороте дороги высился очередной дот, простреливающий продольно весь видимый из него участок. На несколько километров в глубину, параллельно линии фронта, тянулись ряды колючей проволоки. У дорог эта проволока была накатана во всю ширину заграждения на огромные деревянные барабаны, — стоило их только перекатить через дорогу, чтоб готовое проволочное заграждение, смотавшись с барабана, закрыло ее. Множество других барьеров закрывало доступ к захваченной противником территории Карельского перешейка.

Мудрено ли, что Гитлер и его приспешники рассчитывали на абсолютную неприступность созданной ими крепости?

10 июня первая оборонительная линия противника была прорвана нашим непреодолимым ударом за два-три часа. Земля и все укрепления превратились в бескрайнее сито из смыкающихся краями воронок. Ни леса, ни блиндажей, ни рядов проволоки здесь не стало. Единственное, что сейчас ласкает здесь глаз, — это новые, построенные нашими дорожниками мосты через реку Сестру, новая железная ферма, по рельсам которой уже на третий день после прорыва катятся на север составы пассажирских и товарных вагонов, да прогуливающиеся по обезвреженным минным полям девушки дорожно-восстановительных отрядов, в летних цветистых платьях.

К северу, вглубь, за первой линией обороны, все свидетельствует о смятении получивших внезапный и страшный удар сателлитов Гитлера и о спешке, с которой бежали отсюда те, коим посчастливилось уцелеть. Мы видим несожженные дома деревень и многие невзорванные мосты. Мы видим среди воронок случайно несокрушенные пустые доты, гарнизоны которых могли бы сопротивляться, не будь они устрашены тем, что совершилось впереди них. Мы видим барабаны с колючей проволокой не сдвинутыми со своих мест, хотя выкатить их на дорогу можно было за какую-нибудь одну минуту. Мы видим у обочин сохранившихся в полном порядке шоссе извлеченные нашими саперами из-под полотна фугасы. В первые два дня и две ночи паника гнала отсюда вражеские войска, только в некоторых искусно укрепленных населенных пунктах отдельные части оказывали отчаянное сопротивление. Но оно тотчас же бывало сломлено нами. Териоки, например, были взяты за полтора часа.

Но, отступая, противник хорошо знал: его укроет вторая, еще более мощная, пересекающая перешеек линия оборонительных укреплений, проходившая от приморского опорного пункта Мятсякюля к Сахакюля, Кутерселькя и дальше через весь Карельский перешеек до Ладожского озера. Она была вмурована в естественные препятствия — в гранитные скалы, холмы, в ущелья, в крутые лесные берега бесчисленных рек и озер. Сталь, бетон, гранит, железо, дерево, тол и земля и болотные топи были сдавлены, сомкнуты, слиты здесь в один сплошной пояс.

На пятый день нашего общего наступления — 14 июня — этот пояс был прорван штурмом во многих местах и разлетелся на мелкие разрушенные нами звенья. Арьергардными боями противник пытался задержать на пути к третьей линии укреплений — к линии Маннергейма — неумолимую лавину наших танков, самоходной артиллерии и пехоты.

Во взятых нами форте Ино, в Перкярви, в Вуотте и сотнях других населенных пунктов мы находим следы этой безнадежной борьбы. На пути к Выборгу нам предстоит еще немало усилий, чтобы довершить сокрушение крепости, созданной фашистами на Карельском перешейке. Но с каждым часом боев эта крепость, пронизываемая вдоль и поперек змеистыми трещинами, все быстрей разрушается.

Сквозь линию Маннергейма

19 июня

Слева все то же море, пенные волны которого сегодня спешат рядом с наступающими по суше войсками на север. По морю, окутавшись дымовой завесой, кильватерным строем идут многочисленные десантные суда, эскортируемые быстроходными боевыми кораблями. Их курс — на север, туда, где сегодня будет высажен десант балтийцев. Они огибают взятое вчера Койвисто. Понадеявшись на несокрушимость линии Маннергейма, противник не успел подготовиться в Койвисто к длительной обороне. Под угрозой полного окружения нашей армией, стремительно прорвавшей линию Маннергейма, враги бежали из Койвисто с поспешностью. Но не все успели: по дороге на юг бредут под конвоем пленные.

Живописный городок сохранился полностью. На южном мысу, образующем его бухту, сложены в штабели, погружены на вагонетки узкоколейки свежие доски, заготовленные на лесопильном заводе. Сам завод остался невредим, — стоит только мастерам стать у рабочих мест, чтоб лесопилка заработала полным ходом, снабжая инженерные части нашей наступающей армии. Против высокой кирки, в которой какой-то музыкант-сержант вдумчиво играет на широкозвучном органе, полуциркульными рядами белеют кресты: множество гитлеровских захватчиков, сраженных пулями советских воинов, нашли здесь свою могилу. С другой стороны кирки, у самого моря, тянутся беспорядочно набросанные холмы свежих могил, — нужно было бы много времени, чтобы поставить над ними кресты, а времени не нашлось.

Буйно разросшиеся кусты персидской сирени обступают яркоцветные дома городка. В них — хаос, все то же свидетельство торопливости бегства захватчиков, живших здесь вместе с семьями. В комнатах домов — груды разбросанного имущества, перевернутая мебель, письма, журналы и документы. Дома городка, баркасы на берегу, груды брошенного оружия, оперативные документы финских штабов, все — наше, и много работы в Койвисто сегодня трофейным командам, инвентаризующим даже каждую найденную здесь мелочь.

Чтобы оказаться здесь — так неожиданно для противника, — наши войска должны были пройти сквозь приморские укрепления линии Маннергейма. С сорокового года всему миру известно, что она собой представляла.

Но за три года нынешней войны она была вновь насыщена инженерными сооружениями, множеством огневых точек. Прежние противотанковые рвы были углублены, леса, холмы и перешейки между озерами оплетены новыми рядами колючей проволоки, а бреши в бесчисленных рядах надолб закрыты новыми надолбами. Десятки новых дотов, минные поля и многие другие препятствия встали перед нашими войсками в эти дни барьером, казавшимся противнику непреодолимым.

Наши войска с ходу прорвали обновленную и усиленную линию Маннергейма. Только тот, кто воочйю видит гигантскую мощь нашей техники, непрерывным потоком движущейся вперед по всем дорогам, идущим к Выборгу, кто вместе с войсками проходит сам сквозь все укрепления третьей оборонительной полосы врага, может получить ясное представление о силе, сокрушившей эти укрепления.

Перед нами укрепленный район Сейвясте. Это — предполье. На Приморском шоссе — раздавленные нашими танками немецкие пушки. Среди полевых цветов, между деревьями девственного леса тянутся ряды колючей проволоки. Гранитные надолбы встают рядами то здесь, то там. Дальше, за Мустаоя, перед рокадной дорогой, отходящей от берега в глубь перешейка (и там пересекающей обе железные дороги на Выборг), тянутся глубокие траншеи. За ними — снова надолбы в четыре ряда, за надолбами противотанковый ров. Широкой полосой дальше темнеют минные поля — взорванные, перепаханные, обезвреженные.

Вот, над самой дорогой, вывороченные стены железобетонного дота, за ним опять (уже на перешейке между Финским заливом и озером Кипинолан-Ярви) ряды проволочных заграждений, от которых остались только вывороченные колья да разметанная проволока. Дальше — бесчисленные бугры свеженарытой земли. Это очищенные нами ячейки автоматчиков, пулеметные гнезда, дзоты.

В северном конце перешейка, — там, где сегодня, на месте взорванного вчера, возник новый мост, где сегодня козыряет проезжающим офицерам белокурая регулировщица, — снова россыпь новых ячеек, сплошь усеявших лес. Еще дальше, в трех километрах за Муриллой, опять надолбы, и противотанковый ров, и обезвреженные минные поля, и траншея. Вдоль всей береговой гряды — бесчисленные дзоты, опустелые, разбитые, никому больше не угрожающие.

Вот немецкое орудие, брошенное за бруствером вместе с передком, полным неиспользованных снарядов. Вот огромный ствол другого, уже извлеченный из разрушенного дзота и поставленный на бревенчатые полозья, чтоб его можно было увезти гусеничным тягачом. Вот две противотанковые пушки…

И всюду в лесу видны взятые нами в бою богатые трофеи. В начале линии Маннергейма техника врага уничтожена, искромсана нашим огнем и танками, разбита. В тылу этой линии, как свидетельство растерянности врага, — неповрежденные пушки, брошенные застигнутой врасплох и побежавшей прислугой. Здесь наши части ворвались в Койвисто.

В глубь Карельского перешейка — в Сумме и в Лейпясуо, взятых сегодня частями, расширяющими прорыв, — та же картина.

Линия Маннергейма не задержала наступления наших войск ни на один день. Вся западная ее часть сокрушена и пройдена.

Сегодня войска рвут и крушат опорные пункты ее восточной части. Южное побережье Суванта-Ярви и Вуокси-Ярви уже очищено.

Ходит волнами зеленая рожь на полях за линией Маннергейма. Эту рожь будем жать и убирать мы, печь хлеб будут русские хлебопеки в Выборге…

В час штурма

20 июня

В ночь на сегодня при бомбежке четырьмя самолетами бухты Кивикомяки Л. С. Ганичев ранен. «Эмка» разбита. Я нахожусь в передовом стрелковом полку майора С. Ф. Семенова, штурмующем левую окраину Выборга. Только что к нам приезжал командир наступающей с левого фланга 46-й стрелковой дивизии подполковник Борщев, и мы втроем с ним и с белокурым голубоглазым Семеновым (представленным к званию Героя Советского Союза) под кустом сирени изучали крупномасштабную карту. Борщев расчерчивал красным карандашом квадраты, ставил батальонам полка новые задачи.

108-й стрелковый корпус генерал-майора Тихонова подступил с южной стороны к городу. 314-я и 90-я стрелковые дивизии ведут бой на его окраине. На той же южной окраине дерутся самоходки подполковника Котова и танки полковника Соколова, а правее — танки подполковника Ковалевского и танковая бригада полковника Проценко. Многие другие дивизии охватывают город полукольцом. С моря к городу приблизились корабли Балтфлота, высаживают десанты на острова. Тяжелая работа достается саперам: все подступы и дороги минированы, все многочисленные переправы взорваны.

Полк майора С. Ф. Семенова и 1078-й полк Яненко (314-й сд) поддерживаются минометным полком гвардии майора Ф. Е. Шаблия и, конечно, всяческой артиллерией. Выйдя с Приморского шоссе на косу, вклинившуюся в залив, минометчики бьют своими стодвадцатимиллиметровками по Выборгу.

…Выборг ясно виден и без бинокля. Тяжелый миномет Степана Клочкова стоит между двумя гранитными валунами на овальной, поросшей строгими соснами высоте. Эта высота венчает собою оконечность узкой и длинной косы, примыкающей с юго-запада вплотную к окраине Выборга. Город и косу разделяет только узкий пролив. Приморское шоссе перекидывается через него мостом, воздвигнутым на трех гранитных быках. Наступающим частям стоит только перейти мост, чтоб оказаться в городе. И возле моста уже два часа подряд шумит бой, хотя основное направление удара штурмующих войск совсем не здесь, а отсюда далеко вправо, — с той юго-восточной окраины Выборга, где не нужно форсировать водных преград, где свободно вступают в город магистральное Выборгское шоссе и три, слившиеся в одну железные дороги: от Кексгольма, от Ленинграда и от Койвисто. Там, давя сопротивляющегося врага, к городу все ближе приливает громада наших вышедших на штурм войск — танки, самоходные орудия и пехота.

А здесь, у моста через пролив, нужно только способствовать главному удару. Город отсюда ближе, каждый дом и каждая улица с высоты виднеются отчетливо, огонь отсюда жжет противника с фланга, все боевые порядки обороняющихся просматриваются как сквозь увеличительное стекло. И важно также заградить огнем подходы к этому мосту, чтобы противник не мог ни устремить сюда свой контрудар, ни подпалить шнуры к взрывчатке, заблаговременно заложенной в мост.

Завесу непрерывных разрывов, ограждающую мост, держат другие минометы, а Степан Клочков из своего посылает пудовые мины точно по тем перекресткам улиц, на которые вражеских солдат выдавливают наши наступающие справа части. Точность нужна исключительная. Ясно видны наши танки, внезапно выкатывающиеся из переулков, видны пехотинцы, спрыгивающие с брони на асфальт, видно, как они рассыпаются и, стреляя из автоматов, бегут вперед, а одновременно видны и группы солдат противника, которые, таясь за углами домов, выжидают, не стреляя, подпуская атакующих ближе.

Нужно не прозевать! Посланная Степаном Клочковым мина, выгнув с воем километровую дугу, плюхается в самую середочку такой готовой открыть стрельбу группы, — и уже некому встретить огнем подскочивших к углу дома наших десантников-автоматчиков.

Малейшая ошибка во времени или в прицеле грозит ударом по своим, потому что свои оказываются на том месте, где была группа вражеских солдат через какие-нибудь две-три секунды после разрыва очередной мины.

…И все-таки мост, по которому перекидывается в Выборг Приморское шоссе, внезапно рушится, — нам ясно: он рушится от детонации, вызванной исключительной мощью обстрела. Но штурм города с этой стороны продолжается вброд, силы штурмующих увеличиваются с каждой минутой, силы сдающего квартал: за кварталом противника постепенно слабеют.

Время близится к семи часам вечера. Розовые лучи снижающегося солнца подсвечивают темную тучу, что образовалась над городом от дыма многих пожаров. Пикируя из этой тучи, наши самолеты-штурмовики носятся низко, над самыми улицами. Танки и самоходки катятся по городу уже во всех направлениях, стреляя в те окна домов, откуда вырываются пулеметные очереди.

Разгоряченного, обливающегося потом Степана Клочкова сзади хватает за плечо лейтенант:

— Ты что же, не слышишь?.. Всё… Всё… Прекрати огонь! Выборг наш!..

Выборг, 20 июня

20 июня. Ночь

Мы в Выборге. Белая ночь. Светло как днем. Город горит. Голубое небо и розовые полосы зари заволакиваются клубами черного дыма. Пламя пожаров и взрывов вздымается здесь и там. С острова Линносаари по северной части города бьют тяжелые батареи, но их все меньше, скоро, подавленные и уничтоженные нашим огнем, они замолкают совсем, и сам остров, взятый прошедшими город и форсировавшими пролив подразделениями, очищен от врага.

К середине ночи в городе воцаряется тишина, нарушаемая только взрывами заложенных врагом мин и фугасов, обнаруживаемых нашими саперами. Всюду расставлены наши зенитки, гитлеровским самолетам уже не подступиться к городу. Наши летчики барражируют в воздухе, и всякий осмелившийся приблизиться к Выборгу вражеский самолет либо немедленно спасается от множества наших истребителей, либо пылающим факелом низвергается на приморский гранит.

Квартал за кварталом обходим мы город, вглядываясь в следы хозяйничанья врага. В южной части, на так называемой рабочей окраине, домов почти нет. Большая часть их сожжена и взорвана финнами еще при их отступлении в 1940 году. Заросшие травой фундаменты и подвалы служили нынче врагу очагами сопротивления. Здесь наши танки, самоходные орудия и штурмовые группы пехоты несколько часов назад уничтожали вражеские огневые точки.

Широкое асфальтированное шоссе, становясь главной улицей, ведет в центральную часть города. Узкоколейные трамвайные рельсы заржавлены, — в период оккупации города трамвай здесь, видимо, не ходил. По обочинам и посреди мостовой в лунках, вскрытых нашими саперами, видны хвостовые оперения еще не извлеченных минометных мин и авиабомб — их закладывали, в мостовую стоймя, торчком, выводя наружу только чуть заметные проволочки, соединенные со взрывателями.

На гранитных обрамляющих улицу скалах высятся чередой сосны, а под ними валяются трупы солдат, — тех, что пытались держать под огнем эту улицу. Слева, в примыкающей к заливу низине, протянулось гигантское кладбище автомашин. Здесь были ремонтные мастерские, и враг, отступая, не успел уничтожить их. Оттуда уже доносится методический стук по металлу, а над узкой трубой вздымается мирный дымок. Это, водители наших машин заменяют изношенные в наступлении детали запасными частями.

Минуем несколько дотов, сооруженных в гранитных массивах. Они взорваны, и кровь врага еще не застыла на развалинах. Здание стадиона, к восстановлению которого приступили перед войной, стоит все в тех же потемневших лесах. Вскоре мы убеждаемся в том, что в городе за период оккупации не построено решительно ничего, что созидательный труд в городе отсутствовал вовсе. К старым разрушениям только прибавились новые, и на наших глазах догорают дома, подожженные оставленными врагом в городе поджигателями.

В центре города горит огромный семиэтажный дом, горит ресторан в том же квартале, а выйдя к центральному городскому скверу, мы видим против бронзовой фигуры дикого лося догорающее крыло здания Выборгской библиотеки. У самого входа лежит труп не успевшего бежать и пытавшегося отстреливаться поджигателя.

На наших глазах из подвала жилого дома начинает клубами вздыматься дым. Бойцы спешат сюда затушить возникающий пожар и вдруг выводят из закоулков двора молодого парня в финской солдатской форме. Он попался с поличным, его отводят в только что учрежденное Управление военного коменданта города.

Комендантом Выборга назначен генерал-майор И. Г. Лященко, чья 90-я стрелковая дивизия, вместе с дивизией полковника Елшинова, первой вступила в город.

Северная, основная часть Выборга сохранилась. Выбитые отсюда стремительным штурмом фашисты не успели сделать свое черное дело. Целы примыкающие к порту кварталы, целы пристани и все сооружения; целы многие объекты городского хозяйства… Но разорить город, распотрошить наспех квартиры и магазины фашисты, отступая, успели. С возмущением рассказывает командир вступившего сюда первым полка о том, как, выбивая из домов последних фашистов, бойцы полка везде наталкивались на хаос полного опустошения. Враг ломал, рушил, портил все, что попадалось под руку. Даже горшки с цветами из цветочных магазинов выброшены на улицу. Разбитая мебель, посуда, кипы бумаги, обломки различных товаров и предметов домашнего обихода валяются грудами и внутри домов, и на улицах.

Населения в городе нет. Пленные неохотно признаются: фашистские власти насильственно эвакуировали из Выборга все гражданское население, гнали мирных жителей из города, не позволяя им брать никаких вещей. Тех, кто противился угону, убивали тут же. Так, войдя в один из домов, наши передовые бойцы увидели труп молодой женщины, застывшей в кресле. Большая часть городских квартир еще не осмотрена, — бой только что откипел; из подвалов и темных углов наши бойцы еще вылавливают одного за другим прячущихся вражеских солдат. Полная картина совершенных в городе преступлений обрисуется позже.

Но и при первом взгляде на разоренный, опустошенный Выборг можно определить, что нет в городе дома, в котором фашистами не совершались бы насилия над людьми.

Солнце всходит над Выборгом

21 июня

Передовые подразделения штурмовавших Выборг войск ворвались в его юго-восточную часть вчера в 2 часа дня. К 6 часам дня наши войска приблизились к центру города. К вечеру в наших руках оказалась и северная, портовая часть. Почти до полуночи город очищался от последних вражеских автоматчиков, подрывников, поджигателей.

Сейчас, ровно в 0 часов 30 минут, радисты наших расположившихся в городе войск слушают приказ Верховного Главнокомандующего о взятии Выборга.

Воины, взявшие Выборг, не спали по трое, по четверо суток, не знали отдыха, не имели передышки, но в эту минуту никто не задумывается о сне. Радость солдат и офицеров необычайна. Все поздравляют друг друга, все говорят о стремительности, о темпе, о воодушевлении, об умении, благодаря которым только и можно было пройти за десять суток весь огромный путь от Сестрорецка и Белоострова до Выборга и на одиннадцатые великолепным штурмом взять этот славный в истории России город.

…А вот уже и солнце всходит над освобожденным Выборгом. Звенят пилы и стучат молотки саперов, восстанавливающих взорванные мосты. С первого же часа после победы советские люди начинают созидательную работу. Действующие части, пройдя сквозь город, уже ведут бой за несколько километров от него, продолжая в том же стремительном темпе наступление. В город входят воинские тылы, размещаются в очищенных от мин домах и приводят их в элементарный порядок.

Выборг — наш! Там и здесь над самыми высокими зданиями реют красные флаги…

 

Глава тридцать шестая

Четвертое лето

(Июнь — июль 1944 г.)

23 июня. Ленинград

А в Ленинграде — совсем уже мирная жизнь. Довоенный быт восстанавливается. В одиночку, семьями и целыми коллективами возвращаются в Ленинград — пока еще по специальным вызовам и разрешениям — эвакуированные в сорок первом и сорок втором годах жители. Рабочие заводов и фабрик, инженеры и техники, коллективы театров и многих учреждений прибывают в Ленинград каждый день. И все хлопочут, устраиваются в своих квартирах и ремонтируют их. Другие, чьи квартиры разбиты или заселены по ордерам переселенцами (из разобранных на дрова или разрушенных домов), добиваются новых комнат и квартир. Есть среди вернувшихся и такие кляузные, недостойные люди, которые обращают свое нелепое негодование на жильцов их прежней квартиры, хотя те ни в чем и никак не виноваты, потому что в условиях блокады Ленгорсоветом, райжилотделами были вынесены вполне справедливые решения: всех, чье жилье приведено в негодность, сожжено, разбомблено, разбито вражескими снарядами, переселять в пустующие, брошенные квартиры.

Всех, кто вернулся в Ленинград по вызову, кто получил пропуск, дающий право вернуться из эвакуации, городские власти обеспечивают новым жильем. Но многие приезжают самовольно, и, конечно, обеспечить их жильем сразу невозможно. Вот среди этих-то людей и попадаются «буйствующие».

Все, однако, постепенно уладится, жизнь войдет в нормальную колею.

Сегодня я навестил А. А. Ахматову, недавно вернувшуюся в Ленинград из эвакуации. Видел ее впервые после сентября 1941 года, когда попрощался с нею перед ее отлетом в Ташкент, в подвале бомбоубежища, в момент ожесточенной бомбежки.

За свои патриотические стихи А. А. Ахматова награждена медалью «За оборону Ленинграда». Она выглядит бодрой и спокойной, была приветлива, читала стихи.

Завтра — день ее рождения, и она шутливо спросила меня:

— Что подарят мне завтра — Шербур?

— Наверно, Медвежьегорск! — ответил я: в Карелии идет наступление наших войск по всему фронту.

В Ленинград вернулись из Ярославля Наталья Ивановна, мой отец, чье Высшее инженерно-техническое училище Военно-Морского Флота в полном составе переведено из Ярославля сюда, на свое постоянное местопребывание. Поселились, конечно, в моей квартире на канале Грибоедова, — той, которая мне дана была в 1943 году вместо прежней, разбитой снарядом. Квартира отца на проспекте Щорса ремонтируется, как и тысячи других квартир в городе.

Я привез моих близких сам, заехав в Ярославль по пути из Москвы, куда меня вызывало на несколько дней ТАСС.

А в Москву ехал в «Красной стреле», — впервые с довоенных времен, и стоит рассказать об этом пути. Это было 1 июня, и вот что записано тогда в моей полевой тетради…

1 июня. Колпино

Следы разрушений, бомбежек, обстрелов. Одна из заводских труб сбита до половины, ниже — большая дыра. На одной из этих труб, служившей наблюдательным пунктом артиллеристам, я полтора года назад провел день…

А Ижорский завод весь искалечен, весь в руинах!

Вдоль железной дороги мелькают везде только пни. Деревья до самого Красного Бора срублены. Красный Бор — место самых кровопролитных боев. Обе насыпи сплошь изрыты блиндажами, землянками, тесно смыкающимися. Между насыпями — зеленеющая трава водянистой низины. Вся низина — в наполненных водою воронках всех размеров. Дальше, там, где возвышенность, виден «город нор» в скосах железнодорожной выемки. Все изрыто и здесь, и кругом. Видна какая-то одинокая, живущая в одной из нор женщина. Пусто и мертво. Бесчисленные ямы — следы прямых попаданий в землянки.

Дальше — пейзаж переднего края. Противотанковый ров, печально знаменитый огромным количеством погибших здесь в боях воинов. Справа, к югу, — полностью уничтоженный до горизонта мертвый лес — обглодыши голых, избитых стволов. И все-таки отдельные веточки кое-где зеленеют. Страшная «нейтральная» зона — зона пустыни. За ней сразу зеленый, не пострадавший — как кажется издали — лес.

Саблино, поселок Ульяновский — почти целы. Здесь были тылы немецкой армии. Большая часть деревянных домов уцелела. Дальше в пути пейзаж почти без следов войны, лес густ, девствен.

Только редкие воронки вдоль насыпей. На второй насыпи нет ни рельсов, ни шпал, — сняты немцами, увезены. Телеграфные столбы спилены, лежат там, где стояли.

Западная окраина Тосно разрушена вся, здесь шел бой. Видны следы его, чернеют пепелища домов, торчат печные трубы. В восточной части домики Тосно целы.

Также уничтожена станция Ушаки, но поселок частично уцелел. Все без исключения станционные здания и будки путевых объездчиков уничтожены, а дачные домики и избы деревень, как правило, сохранились.

…Любань. Стоим уже двадцать пять минут. Холодно.

Выехали мы из Ленинграда в 17 часов, сейчас — 20 часов 45 минут.

Переезжая перед Любанью речку Болотницу, видел к северу церковь деревни Новинка, думал о тяжелейших боях сорок второго года, боях за Веняголово и Кондую, о так называемой Любаньской операции армий Федюнинского и Мерецкова.

При подъезде к Любани видны распаханная земля, огороды, даже парники. Женщины с мешками, кошелками идут по своим делам, но людей вокруг мало, — после немецкого нашествия Любань была пуста и мертва.

Середины вокзала в Любани нет — снесена авиабомбой. Руины депо и станционных зданий. В остатках вокзала, — в правом и левом крыле его, — станционная служба. По исковерканному перрону проложены рельсы. По ним в вагонетках везут кирпич, складывают его в штабеля. Вдоль вагонов расхаживают девочки, торгуют букетами черемухи.

На месте станционного здания, примыкавшего к вокзалу, только груды сцементированного кирпича, куски в один-два кубических метра, да ржавое железо, да несколько изломанных железных кроватей.

На торцовой стене вокзала сохранилась надпись: «Любань», но часть черных ее букв замазана зеленой краской камуфляжа. От навесов, что были над перроном, осталось только несколько столбов…

На запасных путях стоят сборные вагоны. Между путями и руинами навален уголь, его грузят в тендеры паровозов прямо с земли.

А в купе вагона «Красной стрелы» — тепло, уютно, разноцветные шелковые абажуры настольных ламп, пиво (по две бутылки, по талонам, на каждого пассажира), — бутылка пива сорок рублей да залог за посуду тридцать.

Состав «Стрелы» роскошен: синие, свежевыкрашенные вагоны с крупными надписями «Express». Отлично сшитые форменные шинели железнодорожников, на плечах погоны, внешность железнодорожников прямо-таки элегантна. Чистота, опрятность, элегантность самой «Стрелы» явно дисгармонируют с диким хаосом разрушения этой большой станции. Впрочем, скверик, примыкающий к вокзалу между путями, также чист и опрятен, цветочные клумбы выложены выбеленным кирпичом. А от скверика в здание вокзала нисходит лестница. Я спустился туда, — там вода, остатки нар, рухлядь, немецкая каска. Бетонированный мост над путями разрушен. Водопроводный кран для паровозов действует, но вокруг него руины: кирпич, извитое железо, мусор.

Возле путей сложены бревна, кирпич, валяются бочки. Чуть дальше — скопище мертвых танков, штук восемь, собранных вместе. И опять штабеля: ящики с боеприпасами.

Вокруг зеленеют кварталы городка, они разрушены до основания, торчат лишь трубы печей. Только отдельные разъединенные пустырями деревянные домики не разрушены да устояла белая каменная церковь возле вокзала, побитая осколками, исщербленная.

Вся территория Любани обведена узким окопом с отростками для пулеметных гнезд. За Любанью — зеленые поля, яркая трава, желтые цветочки россыпями.

Через реку Тигоду мы переехали по новому деревянному мосту, а фермы старого лежат в воде разбитые. Вокруг моста несколько заросших травой фортеций — открытых позиций для зенитных батарей. Они очень аккуратны, выложены посередке квадратными площадками для орудий. Кое-где насыпь возле мостов взорвана рядами фугасов. Здесь хозяйничали немцы.

Выехали из Любани мы ровно в 21 час, — еще совершенно светло. А холод такой, что, кажется, выпадет снег.

21 час 10 минут

Березовый молодой лесок на болоте, почти кустарник, свежий, веселый, и — никаких следов войны, даже воронок нет. Дальше — крупный лес, стройные, высокие тонкие березы. Но стоит попасться железнодорожной постройке — только голый фундамент да груда кирпичей, а до и после нее — обязательно воронки от авиабомб, полные воды. Слева одна постройка сохранилась: красное кирпичное здание, на нем цифры «88» (километров), а вокруг него — огороды, серые пока грядки.

Вдали, налево, деревенька в березовых кустах, а ближе — остатки сгоревшего военного склада какой-то базы и часть уцелевшего имущества: бочки, ящики, проволока кругами, — сложены в стороне.

Вдоль насыпей — рельсы узкоколейки, и они же, кругами, на эстакадах, выведенных над болотом, — это поворотные петли, с ажурным дощатым перронцем вдоль всего круга. И опять — лес, лес, не тронутый войною, зеленеющий травой, сочный, свежий. В бескрайности берез — купы сосен.

Пасмурное небо почти очистилось. Остатки туч, перья их чуть подсвечены багрянцем. Где-то далеко на западе садится солнце.

Новые телеграфные столбы тянутся вдоль поверженных немцами столбов прежней линии.

А вторая колея — только шпалы, шпалы, черные, вынутые из насыпи, но лежащие как надо, со следами накладок и костылей. Рельсов и в помине нет.

Поезд идет медленно. Снова целое красно-кирпичное здание справа («93»), клочки огородов возле него и три землянки да несколько старых грядок. Одинокий старик в картузе, копающий землю на огороде. Безлюдье, безлюдье вокруг. Поселившихся здесь, в этом очищенном от немцев краю, так мало, что какой-нибудь человек, увиденный мною, только подчеркивает, своей одинокой фигурой бескрайнюю пустынность этих мест.

Перед Чудовом большая часть будок путевых сторожей сохранилась, но все насыпи, кроме одной, по которой медленно идет «Красная стрела», оголены, рельсы и шпалы увезены.

Темнеет. Кое-где воронки от авиабомб. Есть старые, заросшие травой, есть «молодые», с землей по краям.

— Разрешите маскировку сделать! — говорит молоденькая проводница.

— Шелковые занавески даже! — говорю я.

— Бедно живем, что ли?

— Небось!.. В сорок втором, наверное, и не мечтали?

И проводница отвечает гордо:

— Сейчас «Стрела» оборудована лучше, чем в мирное время!

…По расписанию «Красная стрела» теперь (из-за того, что движение однопутно) идет до Москвы девятнадцать часов вместо девяти с половиной, как ходила до войны. Но идет! Идет! Время блокады Ленинграда осталось уже только в воспоминаниях.

Я вернулся в Ленинград вместе с отцом моим и Натальей Ивановной 13 июня. Рано утром на следующий день выехал в части наступающих на Карельском перешейке наших войск и затем прошел с ними весь путь до Выборга…

28 июня

Сегодня по Невскому прошли троллейбусы.

30 июня. Ленинград

Вчера освобожден Петрозаводск. Еще 21 июня было сообщение о форсировании реки Свири, и вот уже большая часть Карелии очищена от врага!

Сегодня — день жаркий. Впервые за войну я оделся в штатское, прогуливался по городу с ощущением, что Ленинград становится совсем мирным городом.

Наблюдаю разборку руин на Невском, у площади Восстания. Работают сотни полторы девушек — служащих телефонной станции, треста столовых и других городских учреждений. Ходят с носилками, носят кирпич, грузят его на платформы трамвайных вагонов, которые увозят свой груз к Охтинскому мосту, — там возводится насыпь. Наблюдает за работами девушка-инженер. На полторы сотни работающих женщин и девушек всего два-три юноши. Жарко. Девушки — в коротких юбках, в майках, почти полураздеты, но ничуть не стесняются, им весело, одна, поднимая носилки, поет: «Та-тарарамта, таратина-там-там!», другая, заметив, что я обратил внимание на ее калоши, надетые на босу ногу, смеется: «Модельные порвала!..»

По Невскому и Лиговке, вокруг — обычное городское движение.

А вечером сижу в саду «Буфф», на Фонтанке, пью пиво. Все будто как прежде, как до войны. Тихо. Мало народу. Сад почти пуст. Против меня на скамейке две интеллигентные девушки воркуют с курсантом военно-морского училища. Обсуждают, когда поехать в парк культуры, чтоб потанцевать, покататься на лодке.

Все ленинградские женщины участвуют в общественной работе по приведению города в порядок. Например, бригада жен писателей работает в ЦПКиО.

7 июля

Сегодня встречал Людмилу Федоровну и ее сына, вернувшихся с Урала, помог им устроиться в ее квартире, на Боровой. Она всем довольна, хотя в уцелевших после падения авиабомбы комнатах развал и запустение, и потребуется много усилий, чтобы привести все в порядок.

8 июля

Вместе с Александром Прокофьевым, Павлом Журбой, Михаилом Дудиным и Ильей Авраменко я выехал на грузовике под Выборг, в 30-й гвардейский корпус генерала Н. П. Симоняка. По заданию Политуправления фронта мы будем писать книгу о действиях этого корпуса. Составляющие его дивизии прошли замечательный боевой путь, участвовали в обороне Ханко, и в обороне Пулкова, и в прорыве блокады, и в снятии ее полностью, в наступлении на Кингисепп и на Нарвский плацдарм, и в освобождении Карельского перешейка. Им предстоит еще многое, — война и наше наступление продолжаются, Ленинградскому фронту еще идти и идти, освобождать Эстонию, всю Прибалтику, путь многих частей его — до Берлина!

Путь этот не короток, но наступление Красной Армии на всех фронтах Великой Отечественной войны развивается так стремительно, так успешно, что уже никакая сила приостановить, задержать его не может. Это понимает, это знает весь мир. Видя воочию близящуюся, несомненную, полную нашу победу над разгромленной, трепещущей фашистской Германией, уже не могут больше «тянуть волынку» и наши медлительные союзники — Англия и США. В первых числах июня (только теперь!) им пришлось наконец открыть второй фронт, высадив свои войска на севере Франции. 8 июня мы узнали о взятии Рима.

Что ж! Как говорится, лучше поздно, чем никогда!

 

Глава тридцать седьмая

Нарва

(26–27 июля 1944 г.)

13 февраля 1944 года по директиве Ставки Верховного главнокомандования был ликвидирован выполнивший свои задачи Волховский фронт. Через два дня его армии — 8, 54, 59-я — были переданы в состав Ленинградского фронта. Ленинградский фронт во взаимодействии с Краснознаменным Балтийским флотом и при содействии 2-го Прибалтийского фронта (который сковал силы 16-й немецкой армии и перешел 17 февраля в наступление на рубеж Опочка — Идрица) шел вперед.

Еще раньше, к концу января, части правого фланга Ленинградского фронта, и прежде всего 2-я ударная армия, приблизились к реке Нарове.

Тот самый 1074-й стрелковый полк подполковника Н. Г. Арсеньева, который в 1943 году прекрасно дрался у Круглой рощи, совершил новый подвиг. После взятия Веймарна, пройдя за сутки семьдесят три километра, полк захватил деревню Кривые Луки, форсировал реку Плюссу, в 2 часа ночи 2 февраля взял деревню Низы, в десять утра овладел деревнями Сур-Жердянка и Усть-Жердянка, а затем в тот же день, в 15 часов 30 минут, первым из всех частей Ленинградского фронта форсировал реку Нарова, захватил в деревне Вязки план всех «Тодтовских инженерных сооружений» нарвского узла вражеской обороны и создал, пройдя шесть километров за рекой, так называемый нарвский плацдарм. Первым из батальонов, вступивших на вражеский берег, был 2-й батальон полка. Им командовал старший лейтенант Павел Гурьев. Во главе батальона под развернутым, за три минуты простреленным в восемнадцати местах, полковым Знаменем шли по льду его командиры вместе с командиром полка. Вслед за 1074-м колком, в тот же день, в 20 часов на левый берег Наровы вступили другие полки 314-й, получившей название Кингисеппской, стрелковой дивизии генерал-майора И. М. Алиева (1076-й и 1078-й).

3 февраля, когда по всему фронту наступления река Нарова была форсирована во многих местах, 1074-й полк на плацдарме отразил двадцать пять контратак. 4 февраля немцы бросили на 314-ю дивизию свои новые танковую и стрелковую дивизии, но безуспешно. В этот день Н. Г. Арсеньев был тяжело ранен.

Севернее города Нарвы реку Нарову в те же февральские дни форсировали 30-й гвардейский корпус генерал-майора Н. П. Симоняка и другие соединения.

Так, с действий 314-й стрелковой дивизии 109-го стрелкового корпуса генерал-лейтенанта Н. И. Алферова начались бои на знаменитом нарвском плацдарме. Вскоре соединениями 2-й ударной армии генерала И. И. Федюнинского плацдарм был расширен до восемнадцати километров по фронту и пятнадцати в глубину. В этот раз Нарву, однако, взять не удалось, потому что здесь, на границе Эстонии, немцы имели одну из сильнейших крепостей своей обороны. Бои на расширенном плацдарме с перерывами продолжались до июля.

25 июля, хорошо подготовившись, наши войска после восьмидесятиминутной артподготовки, произведенной тысячью орудий, начали наступление на город Нарву. 26 июля решительным штурмом 109-го стрелкового корпуса 2-й ударной армии генерала И. И. Федюнинского и наступавшими с юго-запада соединениями 8-й армии генерал-лейтенанта Ф. Н. Старикова город и крепость Нарва были взяты. Это был последний бой на Ленинградском фронте, в котором мне пришлось участвовать… Я подоспел к Нарве на грузовичке-фургоне газеты «На страже Родины» вместе с ее спецкором В. Василевским и фотографом И. Фетисовым…

…Мы приблизились к Нарве часов около шести, при ярком свете еще жаркого дня. Остановились на перекрестке шоссе, не доезжая Ивангорода, там, где был прежде собор, и увидели холм из битого кирпича, окруженный остатками сгоревших, взорванных домов, машин, танков, обозов.

Впереди не было переправы. Все, кто подъезжал сюда, опасались бомбежки с воздуха, но деваться все равно было некуда, и тысячи машин, стеснившись правее (куда поехали вдоль реки и мы), стояли по многу часов.

Мы пробрались туда, где наводили в это время понтонный мост. То и дело взрывались мины, вспыхивали новые пожары, хотя, казалось, гореть уже было нечему. Мы спустились к воде и решили переправиться через реку в лодке; Несколько полуразбитых, простреленных лодок и плотов курсировало от берега к берегу, перевозя на ту сторону боеприпасы и тех, кто умудрялся грести кусками досок. На одной из таких лодок двинулись и мы…

Солнце садилось в дыму пожаров. Мы направились к городу и только теперь хорошо увидели: города Нарвы не существовало. За три последующих часа, что мы бродили по его дымным развали-, нам, я не нашел ни одного уцелевшего дома. Узкие улицы завалены обломками так, что местами пройти невозможно. И даже эти завалы немцами минированы. Характерно: ни в пустых коробках домов, ни в обломках снаружи не видно никаких следов имущества жителей. Все вывезено немцами заблаговременно или сожжено. Останки города производили бы впечатление древних руин, если бы не продолжающиеся пожары и не трупный, идущий из-под развалин запах. Только наблюдательность и осторожность помогают замечать скрытые проволочки насованных повсюду мин.

И еще увидел я немецкие блиндажи, вдвинутые в каменные подвалы, — немцы жили как кроты, как черви, не решаясь высунуть носа на поверхность земли.

В центре города алели мрачные клубки пожаров, из них мгновениями вырывались и рассыпались яркие хвосты пламени, и тогда слышался треск.

…Ища тот поток танков и машин, который должен был устремиться сюда, едва наведут переправу, и в котором должен был двигаться и наш грузовичок, мы обогнули город с севера. По мостовой, обрамленной кустарником и травой, вышли к Таможенной улице. Прежде здесь, очевидно, стояли деревянные дачки. Теперь же не было ничего, кроме кустов, сгоревших деревьев да обломков брусчатых заборчиков.

Мы увидели молчаливо стоящий посреди улицы огромный танк. Возле него на камнях тротуара кружком расположились танкисты — ужинали. На гусеницах, на броне танка сидели, переговариваясь, потягивая из кружек чай, и лежали, похрапывая, другие танкисты. За этим танком, истаивая в лунной мгле, гуськом стояло еще четыре-пять таких же громадин. Танкисты угостили нас малиной и красной смородиной, высыпав несколько горстей прямо на облепленный землей металл гусеницы. Это были танки бригады Проценко. Понтонный мост, оказывается, уже навели, но после прохода КВ несколько понтонов разошлись, и теперь, пока мост налаживали, эти головные танки ждали переправы прочих.

Наладив радиоприемник, прильнув к открытому люку, танкисты принимали приказы Верховного Главнокомандующего из Москвы. Во внешнем мире творились великие дела, эфир был полон вестей о них, и здесь, в разоренной Нарве, на фронте особенно волнующими были эти московские известия, из которых мы поняли, что взято несколько городов: было уже четыре приказа — о Белостоке, о Станиславе, о Львове, о Режице… Радость жила в каждом из нас, праздничное чувство владело всеми. Спящий, пробуждаясь, спрашивал: «Что? Какие города?» Узнав, коротко отвечал: «Здорово!», или «Вот это хорошо!», или «Дают им жизни!» И сразу же вновь ронял голову на броню и засыпал опять, но на губах его, уже во сне, продолжала блуждать улыбка.

Через полчаса-час танки должны были двинуться дальше, танкисты шли в бой, и в эти минуты случайной стоянки сон был дороже всего…

Едва танки двинулись, мы трое спустились к мосту, где стояли маленькими группами понтонеры, распорядители движения. Мы хотели перейти по мосту на тот берег, нас остановил часовой: приказано никого не пропускать, пока не пройдут все танки и самоходки. Они снова пошли — поодиночке. Мы узнали, что их должно переправиться около пятисот!

Наконец мы упросили часового пропустить нас по мосту, — где не пролезет корреспондент! «Только бегом!»— предупредил он нас. И когда один танк, занимающий всю ширину моста, вылез на берег и полез, выворачивая глину из полуметровой колеи, на крутой подъем, а следующий, на другом берегу, включил мотор, чтоб спуститься к мосту, мы втроем перебежали на правый берег. Разыскали здесь свою машину, добились от коменданта переправы разрешения воткнуть ее в колонну танков и прошмыгнуть на другую сторону реки… Наш фургон чуть не сшибло развернутое вбок орудие самоходки. Наш шофер Галченков рванул вперед, и ствол орудия вовремя повернулся как надо, чтоб не снести наш кузов, а заодно и нас. Потом мы чуть не свалились под откос, потом едва не были расплющены двумя танками… На какие-то пять минут я, вопреки ухабам и тряске, заснул, а проснувшись от толчка, увидел за открытой дверцей фургона быстро разматывающуюся позади ленту пустынной дороги, уцелевшие фольварки, купы деревьев. Мы ехали по Эстонии, от деревни к деревне — пустым, разоренным, и никаких людей на пути нам не попадалось.

Уже рассветало. Позади заревым багрянцем и дымом таяла Нарва…

…Со взятием Нарвы войска Ленинградского фронта, громя остатки 18-й немецкой армии, освободили всю территорию Ленинградской области и двинулись дальше, на запад, на освобождение Прибалтики.