По дороге домой я задержался, потому что повстречал знакомого Бульдога. Я даже пришёл домой позже, чем Витя. Вид у меня был такой взъерошенный, что Мама-Маша машинально поправила причёску.

Я прошёл на кухню и сперва жадно попил воды. А она пошла за мной, ждала, пока я пил, надеясь, что я тотчас же ей что-нибудь расскажу. Но я не спешил. Согласитесь: странно было бы, если бы ваша собака вдруг пришла из школы, где у неё произошла масса странных, важных и интересных встреч и дел, и с порога начала бы обо всём рассказывать…

Поэтому я терпеливо подождал, пока Мама-Маша покормит нашего маленького Костю, который должен был вот-вот заснуть; потом я понаблюдал, пока она приведёт себя в порядок, попудрится, «подчепурится», причешется, наденет на меня поводок (такова традиция наших с мамой Машей совместных выходов на улицу, хотя я и не собираюсь никуда убегать), и мы пойдём по нашему проспекту на прогулку. Вернее, не по самому проспекту, а по тенистым, изумрудно-зелёным аллеям.

Вы когда-нибудь гуляли по роскошным вечерним аллеям с прелестной женщиной, которая к тому же является вашей хозяйкой? Вы вдыхали когда-нибудь тёмный воздух лип и акаций? Если нет, то скорее выведите меня погулять, я вам покажу удивительные места для прогулок.

Минуты общения с мамой Машей для меня всегда были сутью существования и верхом блаженства. Я шёл рядом с очаровательной дамой и думал только о том, как бы ей услужить, как бы сделать так, чтобы хоть чуть-чуть облегчить ей невероятно сложную жизнь. Я готов был даже стирать Костины пелёнки и готовить еду для всей семьи, ходить в магазин и пестовать её мужа и сыновей, если бы это не выглядело странным для окружающих. Все нетрадиционное в наш несовершенный век, увы, осуждается.

— Ну, что, псуленька, — первой не выдержала долгого молчания Мама-Маша, — как там наш Витя в школе?

— Я завилял хвостом, и Мама-Маша тотчас же, казалось, успокоилась, поняв, что с Витей все совершенно в порядке.

Я продолжил свой рассказ хвостом, и мы чудно пообщались. Я рассказал и про уроки физики и химии. Про дверь, в замочную скважину которой насыпали бертолетовой соли, я рассказывать не стал, просто не знал, как обрубком хвоста изобразить бертолетову соль. Да кроме того, не хотелось пугать маму Машу. Она, честно сказать, мне ужасно нравится, и я чувствую себя за неё в ответе. Я готов сразиться за неё с кем угодно, пусть бы только мне представилась такая возможность.

Словно бы в ответ на мои мысленные призывы, я услышал чей-то свист. Мы оба с мамой Машей оглянулись и увидели заурядного пьяного (поверьте моему собачьему обонянию). Он поравнялся с нами и начал примерно так:

— Девушка (это к маме Маше), а куда это вы так спешите?

— Мама-Маша удивилась столь бесцеремонному обращению, — какая она в самом деле «девушка», пусть уж лучше «дама с собачкой», — и, не отвечая, повернулась. Мы пошли в обратную сторону к дому, но нахал не отставал.

— Фу, Пиратка, фу, — закричала Мама-Маша, но было уже поздно. Я вырвался из ошейника и осуществил давнишнее своё желание быть чем-то реально полезным маме Маше, защитив её от кого-то. Я был столь агрессивен и страшен в эти минуты, что нахал отступил.

Облаяв его ещё для порядка, я повернулся к маме Маше и размеренно, уже не виляя хвостом, зашагал рядом с ней. Я чувствовал себя настоящим мужчиной и страшно этим гордился. Мама-Маша взяла меня на поводок, но это, повторяю, не более чем для ритуала.

А ещё показалось мне, что Мама-Маша растрогалась.

И честно вам скажу: мне в эти минуты уже как-то неловко было делать свои уличные дела, идя рядом с женщиной, которую я только что защитил. На обратном пути мы продолжили нашу беседу.

Я даже попытался что-то сказать, но, видимо, невнятно, потому что Мама-Маша вдруг сказала:

— Жаль, Пиратка, что ты не разговариваешь.

— Ну, во-первых, я разговариваю, — не сдержался я, — стало быть, жалеть приходится только о том, что я делаю это не так хорошо, как люди, а во-вторых, я ещё раз убедился в том, что людям не угодишь во всех случаях. Все им мало!