С отдавленными лапами, прижатыми ушами, несчастный, взъерошенный, растерянный я оказался в конце концов в классе и немедленно проявил здесь свою полезность.

— Вот собака, — сказал преподаватель, кажется, биологии, так, словно я в самом деле был экспонатом и находился здесь в качестве предмета исследования. — Она слышит ультразвук… — И с этими словами он закрутил какую-то ручку чего-то. Я, честно говоря, ничего не слышал, но от нетерпения заскулил, что было воспринято преподавателем как подтверждение его слов.

— Ты слышишь ультразвук? — спросил меня учитель.

И я, чтобы не обидеть его и не сделать тем самым плохо моему хозяину, кивнул. В классе рассмеялись.

— Вот видите, — совершенно удовлетворённый, сказал учитель, — она слышит. Потом он стал готовить какой-то опыт с лягушкой, которая страдальчески квакала. Я джентельменски гавкнул. Лягушка шлёпнулась на пол и ускакала. Опыт не получился, хотя учитель тяжело и неповоротливо возился с ним до самого конца урока, время от времени разыскивая лягушку, а в перерывах пытаясь смонтировать какой-то прибор, но сделать этого не сумел; да и лягушка не находилась: не желала вылезать из-под плинтуса. Потом, правда, визг какого-то толстого парня с задней парты дал нам всем понять, что лягушка нашлась, но тут прозвенел звонок.

Так ничего больше на этом уроке мы и не увидели.

К тому же весь класс больше смотрел на меня, а не на учителя. Это ему, конечно, мешало, но из деликатности он молчал. Я чувствовал это и стыдился.

Уроки шли.

А в один прекрасный момент я подошёл к парте моего хозяина и лёг у его ног, свернувшись калачиком. Витя задвинул меня ногой под стул. Мне не хотелось больше быть центром внимания и не хотелось никого видеть.

Я не заметил, как задремал, и приснилось мне, что по прериям несётся кем-то преследуемое стадо диких гиппопотамов. Я вскочил, чтобы нестись вместе с ними, и вдруг обнаружил, что лежу под партой, а все ученики и в самом деле куда-то несутся, срывая крышки от парт, швыряя портфели и учебники, опрокидывая стулья.

Что мне оставалось делать? Чтобы не очень-то от всех отличаться, как говорит Пал Палыч, надо бежать туда же, куда и все.

Но далеко бежать не пришлось. Мой хозяин Витя остановил меня и сказал:

— Пиратыч, сейчас после перемены, у нас будет урок химии. Если бы ты знал, как я и мои друзья не любим этот предмет!..

Я понимающе кивнул, но что я мог сделать: только из солидарности не полюбить химию? Я ведь ещё здесь и не освоился как следует.

Но потом оказалось, что ничего особенного осваивать мне и не нужно, все уже давно освоено.

Перемена, то есть беготня и нервотрёпка, закончилась, а кабинет, куда все мы должны были зайти, все не открывался. Но не открывался он из-за весьма странных обстоятельств.

Полная и старомодно одетая учительница молча прошествовала вдоль рядов не любящих её предмет учеников и, строго оглядев их, словно пересчитав, всунула ключ в замочную скважину.

Я не знаю, конечно, как это получилось, но из замочной скважины вдруг вырвалось пламя. Учительница взвизгнула, как будто бы она сама стала вдруг на мгновение девочкой, отскочила от двери и уже, из естественного чувства самосохранения, не подходила к ней больше. Остаток урока (а дело продолжало происходить в коридоре) был посвящён разбору происшествия, причём, как пишут в газетах, ни один представитель Витиного класса не взял на себя ответственность за содеянное.

На этом, собственно, закончился урок химии, и, судя по тому, насколько спокоен и выдержан был в эти сложные для всего класса минуты мой хозяин, как участливо и даже галантно он охаживал учительницу, я сразу понял, что никакого отношения в волшебному пламени, вырвавшемуся из замочной скважины, он не имел.

Я был очень доволен за своего смиренного хозяина и радовался тому, что после химии будет урок физкультуры, на который я, как и многие другие ученики, не пойду, а поброжу по школе, посмотрю, что здесь, как и зачем.

Пока Витя в течение сорока пяти минут пытался перескочить через коня, подтянуться на кольцах и взобраться по канату, я отправился слоняться по школе, заходил в разные классы и везде, судя по немедленно начинавшемуся с моим появлением шуму и овациям, чувствовал своевременность своего прихода. Все были чрезвычайно рады внезапному появлению собаки. Прямо не школа, а общество защиты четвероногих!

Школьную пионервожатую я видел столько раз, сколько оказывался в коридоре. Она была и в самом коридоре, и возле окна, и у двери, и даже у люка на крышу. Такой вездесущности может позавидовать кто угодно. Она, как я инстинктивно сообразил, попросту гоняется за мной. Я, естественно, — от неё. Я победил. Спрятался в кабинете английского языка. Там стояли магнитофоны, и я забрался под один из них.

Витя нашёл меня только в середине дня. Я как раз вёл посредством хвоста и ушей умиротворяющую беседу с английским завучем. Витя смешался, как смешиваются и тушуются только при виде чего-то очень страшного, и собрался было улизнуть, делая мне таинственные знаки. Но завуч уже увидела Витю и спросила, больше по привычке, чем по необходимости, — грозно и фатально:

— Уот из зсис, Уитухин? — показала она на меня.

— Зис из май дог, — ответил мой хозяин, продемонстрировав хорошее знание ведущего европейского языка.

— Ссчас же убери своего дога! — распорядилась завуч. И стало ясно, что все английские слова ею уже исчерпаны.

Но помилуйте, я же не дог! Я хотел сказать об этом завучу, но она ушла, оставив нас с Витей в неприятном одиночестве.

— Вот так бывает, Пиратыч, — глядя на меня, сказал Витя, — зря ты не пошёл со мной на физкультуру, там хоть учитель приличный.

Я уже тоже жалел, что не пошёл с Витей на физкультуру, но маленькая радость все же ждала нас впереди: мы вспомнили, что идёт большая перемена.

Что такое перемена, я ещё не знал. Может быть, это так называется в школе перестройка?