Вступительная статья

Луконин М.К. С фотографии 1968 г.

1

Он не знал в себе ни «сына земли», ни «посланца вечности». Он был сын поколения, частица подвижного победоносного социума, солдат времени. Он чувствовал себя поэтом исторического момента — небывалого момента, с которого начинается новый отсчет и для земли, и для вечности. Не от прошлого, а от будущего велся отсчет.

Он не ощущал зависимости от семейных корней и от родовых истоков. Могилу отца разыскал под самый конец жизни, поставил отцу небольшое надгробие на заволжском песке. Могилу матери и искать было бесполезно: перепахали могилу немецкие бомбы в горящем Сталинграде.

Само «чувство Волги», на берегах которой он родился и вырос, чувство «малой родины», дающее душе конкретную и точную опору, он обрел по-настоящему лишь в зрелые годы: вынес это чувство из Сталинградской битвы, из исторического потрясения, из войны и смерти, но не от «корней», не из колыбели, не из естества пути.

Он был — по внутреннему ощущению ценностей — человек не старого, а нового мира — мира, возникающего здесь и сейчас, «из ничего», из взрыва и катастрофы. Новая вселенная возникала по воле новых людей, порожденных не столько «отцами» и «дедами», сколько бурей социального обновления, в которой новые поколения выжигали все старое.

Но кое-что он все-таки слышал в детстве о своих пращурах.

О казаках и калмыках, колесивших по астраханской степи. Об украинцах, оседавших здесь. О дедовских бахчах, на которых татары батрачили по колено в грязи. И о том, как вилами выгнал из дому один из Лукониных сына своего Кузьму — за бунт, за то, что тот осмелился взять в жены беднячку. Нищета накрыла строптивую пару, первенец умер, не дотянув до трех лет; другой сын выжил, хотя родился в опасный год —1918-й, когда уже гуляла по степи гражданская война и полосовали Кузьму нагайками белые экзекуторы за то, что сочувствовал красным. Умер Кузьма два года спустя от холеры, оставив вдову с малыми детьми на руках (кроме Михаила были еще дочери). Повлеклась вдова к свекру просить приюта, а тот опять показал на дверь. Запомнила будущая краснокосыночница эти классовые счеты, и дети ее запомнили, когда к собственному деду пошли батрачить за кусок хлеба. Настало время, исчез дед, раскулаченный, а когда вернулся, постучался к снохе. Посадили старика за стол, накормили — те самые внуки родные, которых он когда-то не пустил на порог.

Все это проходило через детство, тайно откладываясь в сознании, чтобы откликнуться много лет спустя в стихотворениях и поэмах. Но тогда было не до дедушки с его старыми счетами — жизнь рвалась вперед.

«Вперед» — означало: к скорому светлому будущему всего человечества. Вот за близким горизонтом пятилетки. За встающими корпусами Сталинградского тракторного завода. Эпоха звала к свершениям. Комсомол звал, пионерия.

Переезд в Сталинград из Быковых Хуторов для двенадцатилетнего хлопца, еще недавно пасшего свиней у реки Болды, — поворот всей жизни. Фабрично-заводская десятилетка — плацдарм. Название школы — в духе тех лет — громкое: «ФЗД имени Эдисона». Реальность — проще и жестче. В поэме «Признание в любви» Луконин вспомнит:

Надо представить себе такую картину реально, включая разноцветные валенки, в которых, за неимением других, является в школу этот гаврош. Разноцветные валенки — невольный вызов: их обладателя надо толкнуть, чтоб знал свое место. Чем-то символическим предстает школьная куча-мала для характера, который вырабатывается в ней. Для характера, выдвинувшегося из людской толщи того времени. Это ведь на всю жизнь: вскипающее самолюбие, мускульное напряжение борьбы, упрямство в самоотстаивании… И притом — никогда, ни на мгновение не чувствовать себя отдельно от этой… бучи, «боевой, кипучей». Именно: драться за свое «я» внутри нее. Искать в ней свое место. Найдя, упираться насмерть.

Но главные для Луконина события разворачиваются не в школе, а в организации, которая называется: «литгруппа СТЗ».

СТЗ — Сталинградский тракторный завод — гремит на всю страну. Литгруппа — детище эпохи, авангард рабочего класса в литературе. Преподаватель литературы тов. Крылов, приглашенный вести занятия, объявляет программу. Первая тема: «Что такое художественная литература. Партийность литературы и классовая борьба в литературе на современном этапе». Вторая тема: «Основные правила грамматики и пунктуации». Занятия — два раза в неделю в редакционной комнате многотиражки СТЗ (многотиражка называется «Даешь трактор!», или, по краткой манере того времени, «Д. тр.!»). Помимо лекций идет обсуждение творчества кружковцев и проработка решений XVII партсъезда. Кроме того, устраиваются «вечера творческой самокритики на рабочих собраниях», где авторы «читают свои произведения и обсуждают» их. В ходе обсуждений развертывается «жестокая борьба за очищение языка самих лит-кружковцев». Наиболее способные берутся на «персональный учет», им выделяются литературные пайки.

Три семиклассника из ФЗД имени Эдисона для храбрости ходят в литгруппу вместе: Сережа Голованов (самый бойкий), Миша Луконин и Коля Турочкин. У себя в школе они уже навели кое-какой литературный порядок — распределили темы: Сереже — север: вечные снега, белые медведи, торосы; Коле — юг: море, лимоны, пальмы; Мише — центральную полосу: дожди, ветры, степь и полынь…

В литгруппе СТЗ им предложены темы несколько иного плана. «Д. тр.!» дает образец: «И. Красько, мастер 12-го пролета сборочного, пишет стихи о своем станке. Станок должен быть чистым, только тогда можно будет сберечь производительно каждую минуту рабочего дня, — вот основной лейтмотив большинства его стихотворений…»

Тоже, можно сказать, куча-мала. Надо выбираться.

21 марта 1934 года — «вечер творческой самокритики» в клубе СТЗ. Присутствует триста человек: рабочие и учащаяся молодежь. «Особенно тепло встречены Красько, Луконин, Голованов…» Это первое упоминание о Луконине в печати.

Осенью 1934 года кружковцы собирают свои произведения в тоненькую книжку, три тысячи экземпляров которой выпускает Крайиздат. Книжка называется «Голоса молодых». В редакционном вступлении с гордостью сказано, что авторы пишут «о любви к производству и к своему станку».

В этой книжке и находим мы самое раннее из дошедших до нас луконинских стихотворений. Правда, оно не о станках, а о рыбаках, но некоторая связь с производством тут все же есть: «Рыбаки плывут, куда наметил Бригадир, веселый дед Аким». Есть заводской дух и в образах: «Звездами заклепанные дали Заглушили звуков перебой». Четырнадцатилетний автор вереи договору, заключенному с двумя своими одноклассниками: он берет сравнения из «средней полосы»: луна «накинула на весла Гибкое блестящее лассо», а за кормой тянется «серебристый и влюбленный вымпел»… Именно вымпелу скоро улыбнется Луконин, прощаясь с подобной образностью. Но для этого он должен еще услышать стихи Маяковского: это впереди.

Пока же он пишет о том, что составляет интерес его жизни. В шестнадцать лет он — капитан юношеской сборной города по футболу, его вот-вот должны взять в знаменитую на весь Союз команду «Трактор». Первую поэму он называет «Футбол» и записывает ее на рулоне чековой бумаги (мать работает кассиром); разматывая ленту, он читает поэму команде на стадионе — пример первозданного синкретического единства поэзии и жизни. Заметьте и это: едва начал — и уже поэма!

Собранные вместе, ранние луконинские стихи без остатка вписываются в бравурный стиль тогдашней повседневной лирики. Весна, мальчишки, голуби, авиамодели, упругость мышц, лыжи, зарядка… Впрочем, вдруг поражает какая-нибудь строчка: «Мы кололи льдины у колодца» — то ли это толчок звуковой интуиции, то ли случайное попадание? Пожалуй, случайное попадание, потому что рядом натыкаешься на перл вроде: «застегал ему пальто». Но и случайное попадание говорит о многом: в этом едва формирующемся поэтическом голосе — какой-то прихотливый зазор, момент полуосознанной свободы, признак зреющего характера.

Есть своя символика в том, что отряд пионерского лагеря имени Серафимовича под барабанный бой организованно марширует в гости к своему шефу и примерный деткор Изя Израилев торжественно описывает этот поход в газете «Дети Октября», а Луконин и Турочкин тайком лезут к Серафимовичу в сад за яблоками и, застуканные за этим занятием, изумленно глазеют на первого увиденного воочию писателя; он же, вместо того чтобы наказать разбойников, ведет их к себе пить чай.

Вдвоем держатся — высокий, светло-рыжий, большерукий Турочкин и Луконин, «угловатый, поджарый, стремительный», каким вскоре запомнит его мемуарист. Вместе сидят в классе «на галерке». Вместе гуляют по враждующим мальчишечьим улицам поселка Тракторного. Вместе бегают на берег Мечетки читать стихи. Багрицкий, Корнилов, Сельвинский… Ахают над юным Я. Смеляковым. Оба выше всего ставят дружбу. Не любовь, не внутреннее совершенствование, даже не всеобщую солидарность, а именно прямую, мускульно ощутимую мужскую дружбу. Турочкин становится для Луконина олицетворением такой дружбы. Луконин — для Турочкина.

Стихи пишут впереклик. У одного: «На всех кострах нетухнущей зари Густеть и крепнуть будет мед арбузный… И медный таз снаружи закоптится». У другого: «Изо всех медогонок Польется задумчивый мед… И из таза напьется заря». И печатают в параллель: Луконин — стихи об ответившей поэту «нет» «веселой девушке», Турочкин — стихи об ответившей поэту «нет» девушке Поле. В свой час у Луконина будут основания сказать: «.. если бы… мы поменялись местами, он сейчас обо мне написал бы вот это…» Тот час недалек. А пока оба активно печатаются в газете. Сначала в пионерской, потом в комсомольской, а потом и в партийной.

В 1938 году выходят две книжки. Одна — «Разбег» — сборник «авторов Сталинградской области» (эта книжечка вскоре попадет в Москву к Андрею Платонову). Другая — коллективный поэтический сборник, куда Луконин включен вместе с Турочкиным и еще двумя дебютантами из литгруппы СТЗ: Николаем Беловым и Виталием Балабиным. Называется книжка «Содружество»; она тоненькая, тираж — три с половиной тысячи, но это уже, как сказано в предисловии, «отдельный сборник». Открывает его Луконин, завершает Турочкин, который отныне берет себе псевдоним: Николай Отрада. Имена в этой книжке можно было бы и стасовать, стихи перемешать без большого ущерба — настолько все подчинено общему бравурному тону. Мотивы: конница Буденного, прочность стали, сады, плоды, изобилие, поющие от радости люди, мудрый и нежный вождь, дальняя граница, зоркий часовой, письма от любимой, горячий конь, стремительная атака… Луконин почти не выделяется.

Общим потоком, самим ходом вещей выносит двадцатилетнего Луконина на уровень первого профессионального признания. Его хвалят сталинградские литературные критики. За бодрость. За то, что и осень у него — не хмурая, не дождливая, а хорошая, веселая, Урожайная. Наша!

Из Москвы приезжает «посол» Литературного института Александр Раскин, слушает стихи молодых сталинградцев.

Луконин в эту пору уже работает литсотрудником в газете «Молодой ленинец», вечерами учится в педагогическом институте.

Телеграмму приносят в редакцию: «Вы приняты Литературный институт очное выезжайте Москву Раскин».

Первая мысль — о Турочкине: как же он останется, если я еду? (Год спустя Луконин вернется из Москвы за Турочкиным, привезет и его.) Но пока он едет один. С вокзала — прямо в институт. Во дворе «дома Герцена» какие-то парни играют в волейбол. Кричат: «Нужен игрок в команду!» Луконин ставит чемодан, сбрасывает пиджак и становится к сетке.

Студента, подающего мяч, он мгновенно узнает по портретам: Константин Симонов.

В Москве другой «воздух». В областной газете стихи Луконина подхватывались критикой как пример бодрости и оптимизма. Здесь их замечает разве что журнал «Литературное обозрение», да как! Рецензия на «Разбег», «сборник произведений авторов Сталинградской области», начинается со следующего назидания: каждая область, конечно, должна иметь свои овощи и фрукты, а вот создание на территории области своей художественной литературы — дело не простое. «Например, в стихотворении Михаила Луконина „Гуси, летите!“ самое хорошее и поэтическое — это название стихотворения». Из остального текста стихотворения автор рецензии никак не может понять, почему «радости нет конца». Рецензия подписана: Ф. Человеков.

Знал ли Луконин, что за этим псевдонимом скрывается Андрей Платонов? Может, и знал: земля Литературного института полнилась слухами, Платонов жил в пяти шагах от волейбольной площадки, во флигеле. Может, впрочем, и не знал: просто не интересовался этим. Похоже, что прошлые стихи все меньше трогали его — он жил будущими. Никогда ни одной строчки, написанной за все первые сталинградские годы, Луконин не включил ни в одно собрание своих стихов! Это жесткое решение зрело в первые московские месяцы, в зиму 1938/39 года. Все начиналось с нуля. Все поэтические ориентиры выбирались заново.

2

Каковы эти ориентиры в Москве 1939 года?

В институте — три крупных мастера: Н. Асеев, В. Луговской, И. Сельвинский. Их семинары важнее всех прочих занятий.

Луконин не заражается их стилистикой. Хотя, вообще говоря, бароккальный стих Сельвинского открывал поэтам его поколения многие возможности, да и самому Луконину валкая музыка «Охоты на тигра» наверняка помогла найти свой ритм. Только не для «охоты» он искал этот ритм.

Испытал он некоторое воздействие Луговского — в личных отношениях тут возникло чувство, близкое сыновьему. Но не подражание в стихе.

И Асеев не дал решения. Хотя стоял за Асеевым единственный для Луконина всеподавляющий поэтический авторитет — Маяковский. Этот авторитет, неустанно подчеркиваемый Лукониным на протяжении всей его жизни, тоже не должен слишком сбивать нас с толку, ибо и Маяковскому Луконин не подчинился. Маяковский был для него скорее символом общей мировоззренческой ориентации, чем камертоном стиха. Хотя иногда в горячке литературных схваток Луконин и возводил к Маяковскому свою поэтическую интонацию — всегда, впрочем, неубедительно.

«Мы бушевали на семинарах…»

Кто «мы»? Вот расшифровка из воспоминаний С. Наровчатова: «Майоров и Коган, Луконин и Кульчицкий, Отрада и Гудзенко, Слуцкий и Самойлов, Воронько и Глазков, Молочко и Львовский…» И еще: учитель с Урала Львов, московские школьники Межиров и Винокуров, и школьник из Гусь-Хрустального Ваншенкин, и школьник из Белозерска Орлов, стихи которого о «тыкве с брюквой» только что похвалил в «Правде» Корней Чуковский. Одни уже замечены, другие еще безвестны… Одни «мечены», другим предстоит выйти из пекла живыми, но все они: и те, кому суждено погибнуть, оставив будущим издателям стихи в записных книжках, и те, кому дано десятилетия спустя договорить за живых и мертвых, — в 1939 году они все вместе потенциально уже составляют в русской лирике неповторимое новое поколение.

Все они, интуитивно ища свой будущий язык, видят перед собой блестящие, великолепно разработанные за два советских десятилетия романтические системы. И интуитивно от них отталкиваются.

Нет, они, конечно, настоящие наследники романтической традиции — точнее, той ее «работающей» линии, которая пришла к ним от Маяковского, а конкретизирована формулой Багрицкого, соединившего в символе веры три имени: «Тихонов, Сельвинский, Пастернак». В системе их симпатий Есенин явно отброшен на периферию; в кругу классиков Лермонтов им безоговорочно ближе, чем Фет или Тютчев. Достаточно сопоставить круг предпочтений молодого поэта 1939 года с кругом предпочтений «типичного» молодого поэта 1979 года — тут такие поэты «вечности», как Фет и Тютчев, и такой поэт «земли», как Есенин; никого вперед не пропустят, разве что Пушкина, — и ясной становится творческая генеалогия предвоенных лириков. Да и практика становится понятной: вся система приемов — от подчеркнутой ораторской установки до странной нынешнему уху формулы: строки «свинчиваются», как детали…

Внутри романтической традиции общий вектор их движения — в сторону простоты. «Свинчивание» стиха — скорее деловая умелость, чем эстетическая изобретательность. Ораторская установка тяготеет уже не к митинговой экзальтации, а к разговорной доверительности. Сдвиг к простоте — общая тенденция; неясны еще только формы, которые эта простота должна обрести.

Одна простая поэтическая форма, впрочем, уже стремительно набирает силу на другом конце поэзии — народный стих А. Твардовского. «Страна Муравия» уже написана, «Теркину» предстоит вскоре родиться. Но этот стих уже за пределами романтической традиции и за пределами восприятия той поэтической волны, которая бушует на семинарах 1939 года: как раз и показательно, что по пути Твардовского отказывается идти не только Павел Коган, признанный публицист и поэтический идеолог своего поколения, не только М. Кульчицкий с его неистовым формотворчеством — это-то не удивительно, но по пути Твардовского не идет и Луконин, который, казалось бы, и жизненным опытом, и психологическим складом должен тяготеть к народным корням, — именно Твардовский становится для Луконина на все годы главным поэтическим «антиподом», в сопоставлении с которым Луконин осознает свои «углы» и свою интонационную «нестройность». Гармония не суждена этому поколению. Все они ищут новый стиль, но ни один не может перейти грань, которую очертила им общая судьба. И в жизни, и в поэзии.

Внутри поколения есть близкие оппоненты, в контакте с которыми вызревает луконинская стиховая интонация. Один из них — Павел Коган, лидер молодых поэтов ИФЛИ, восходящее светило семинара Сельвинского. Именно Коган, рационалист и систематик, пытается выразить целостную систему воззрений, которую вынашивают прямые и чистые «мальчики державы», «лобастые мальчики невиданной революции», эти граждане грядущего коммунистического братства, далекие и от «земли», и от «вечности», ненавидящие всякую красивость и смутность, безостаточно преданные четкой, ясной и простой, великой планетарной правде.

Луконин — из того же материала, хотя склонен не к космической систематике и мировому охвату, а к непосредственной правде переживаемых состояний (все последующие обширные его поэмы — тоже ведь не возведение модели мироздания, а упрямое перемалывание впечатлений). Не эпический портрет и не идейный чертеж поколения суждено дать Луконину, а психологический срез, но это то же самое ощущение всечеловеческого единства, о котором все они говорят «космическими» словами: «земшарец», «планета», «мир». Луконин тоже носит в себе «земшарный» образ целого и в свой черед тоже даст ему толкование, но чисто пластическое: в стихах об окружение («Воспоминание о 1941 годе»), который выходит к своим по школьной карте полушарий: «несет из окруженья шар земной…»

Все они предчувствуют близкую судьбу и пишут о «смертных реляциях», в которые внесено поколение. И у всех у них ощущение смерти не как конца и небытия, а уникальное, удивительное ощущение смерти как счастья, как исполнения долга и предназначения, смерти как разрешения героической задачи.

Луконин выражает это чувство прямодушно. Он пишет о возможной смерти, в сущности не думая о ней как о конце, с одинаковым спокойствием говоря: «вот и я умру когда-нибудь» или: «вот почему я не умру». Не эту ли необъяснимую радость жизни, не желающей знать конца, заметил умудренный опытом Андрей Платонов и горько усмехнулся про себя.

Павел Коган успевает не много. Чертеж души. Тонкий оттиск. Странный контур. Прямой, твердый, угловатый стих, в котором еще вибрирует мечта мальчишеская. Хрупкая прозрачность души. Готовность вынести свинцовую тяжесть и — слабость детских, «худеньких рук». Самый стих Когана, вызывающе прямой, — как ожидание. Его еще пошатывает. Интонация всплывает неожиданно, в ней нет поэтической программы.

Не Когану суждено найти новую интонацию и осуществить ее как принцип. Суждено — Луконину. Но он еще не знает этого.

В его близком окружении есть поэт, который уже нащупал, нашел, угадал ту форму, в которую должен уложиться нависший над людьми опыт, — к этому опыту он уже успел сам прикоснуться на Халхин-Голе: Константин Симонов. Логикой вещей они должны сойтись — дипломник Литинститута, автор нескольких блестящих поэтических сборников, и приехавший с Волги дебютант. Оба твердо знают, какой не должна быть поэзия, оба отвергают традиционную патентованную поэтичность, оба чувствуют: сегодня стихам нужна «проза». Две кардинальные образные концепции подступающей военной эпохи примеряются друг к другу.

Впоследствии Симонов признает влияние Луконина на свои стихи. Признает и другое: что они пошли разными дорогами. «Я обманул его ожидания». Вариант Симонова — простая, четкая, скупая на внешние эмоции, строго и ясно работающая повествовательность. Луконин вынашивает иное… Но оба ждут, когда час пробьет.

3

Летом 1939 года Луконин едет в Сталинград и к началу занятий возвращается в Литинститут. Вместе с Турочкиным. А уже в декабре — вместе же — они бегут в военкомат: боятся, что с белофиннами управятся без них…

Война оказывается непоэтичной. До вихревых атак дело не доходит: попавшие в лыжный батальон студенты замерзают, выбиваясь из сил во время длинных переходов. Не победными бросками и не оперативными стрелами встает война, она оборачивается изматывающей работой, тесным бытом передовой, прежде пуль она бьет ледяной каждодневностью, тупой стихийной силой. Об этой войне невозможно рассказать светлыми романтическими словами. Надо искать другие слова.

На этой первой войне гибнет Коля Турочкин — Николай Отрада, потомок воронежских крестьян, каких-нибудь полгода назад привезенный Лукониным в столицу из Сталинграда.

В Москву Луконин возвращается без Отрады. Побратимы, они успели перед боем поменяться медальонами. Это значит, что там, в Сталинграде, сначала должна мысленно схоронить сына бездвижная, разбитая ревматизмом мать Луконина, а потом, по «выяснении ошибки», это предстоит матери Николая Отрады. И девушке. Девушке Поле.

Со стихов об этой войне, об этой девушке начинается поэт Михаил Луконин. Вот с этого стихотворения — «Коле Отраде». Вот с этих строк: «Я жалею девушку Полю. Жалею…» С этих странных, выкашливаемых, словно бы сорванным голосом выговариваемых слов, когда мешают остановленные рыдания. С этих усталых, упрямых, тяжких строк начинается лукончнская интонация: то, чему критики и поэты впоследствии будут искать определения: «хрипловатый говор», «развалистая походка», луконинский вариант «прозаичности». Слова толкаются, толчками идут из груди; впечатления не вытекают одно из другого, а валят напором, сбиваясь; реальность не укладывается в логику — она эту логику превышает, сталкивает с лиши, с мелодии.

Что еще поразительно в этой стиховой ткани — отсутствие устойчивых, опорных элементов, имеющих прочную поэтическую инерцию. «Вьюжный ветер» в иной системе был бы романтическим символом, здесь — примета реальной обстановки. Разве что в «движении вместе с землею» можно еще уловить общий для поколения мотив «земшарности», но это так отдаленно. Непривычно в стихе и отсутствие «сетки» заранее данных поэтических ориентиров. Сравнить стихи Луконина с одновременными военными циклами видных поэтов того времени — какой перепад! А. Твардовский прочно стоит на почве поэтики крестьянского труда: вспомним образ кузнеца, проходящий через книгу «В снегах Финляндии». А. Сурков внутренне настроен на поэтику гражданской войны: звездные шлемы, пулеметный дождь, дым костров и огненная песня. Н. Тихонов вводит в стих еще более давние романтические символы: из-за карельских сосен светит с небес луна Оссиана.

Луконинский стих словно начат с нуля, о нем думается толстовскими словами: «как-то голо». Этот стих бьется под реальным ледяным ветром; шатаясь, упираясь, выживая, он вырабатывает совершенно новую силу сопротивления. Позднее скажут: это «первые солдатские стихи о войне». Луконин первым в поколении почувствовал, что финская кампания — только прелюдия, грядет большая война, и она будет ни на что не похожа…

«Коле Отраде» сопутствовало еще несколько стихотворений, привезенных с северной войны: «Мама», «Наблюдатель», «Если бы знала ты…», «По дороге на войну», «Твое письмо». Их Луконин стал считать первыми в своей жизни. Стихи были опубликованы в журналах «Знамя» (1940, № 10) и «Молодая гвардия» (1941, № 2); впрочем, не все: «Коле Отраде» так и не прошло тогда в печать. В общем, публикация получилась яркая, хотя и не похожая на праздничный дебют. Скорее на боевой прорыв. Много лет спустя С. Наровчатов заметил об этом: «Кроме Луконина, никто из нас не прорвался в журналы». Луконин — прорывается. На какой-то момент он делается центральной фигурой молодой лирики.

В январе 1941 года в числе других дебютантов Литинститута он читает стихи в клубе писателей на вечере, который, по тогдашнему обыкновению, называется «Вечер трех поколений». От первого Сельвинский, от второго — Симонов, Луконин — от третьего. Пробираясь под аплодисменты на свое место, чувствует рукопожатие: «Постой. Иди сюда. Ты поэт». Вглядевшись, узнает Я. Смелякова.

В июне «Литературная газета» впервые упоминает имя Луконина в обзоре поэтических публикаций последних месяцев. Вопрос ставится жестко: какие стихи нам нужны и какие не нужны сегодня? С оговорками, но все же положительно оцениваются М. Кульчицкий, Б. Слуцкий, С. Наровчатов и Д. Самойлов. В списке лучших Луконин стоит вторым. Вслед за И. Эренбургом. Статья появляется 8 июня 1941 года.

Через две недели все студенты Литинститута принимают резолюцию об общем уходе на фронт.

Ждут предписания. Военизированный лагерь за городом, палатки. Ночью Наровчатов, комсорг, тихо поднимает двоих — тех, кто прошел финскую кампанию, — им он может доверить тайну. Показывает пакет с приказом о выступлении. Луконин глядит на Платона Воронько: «Начинается». Тот отвечает: «Началось».

Обмундированные с иголочки, уезжают с Киевского вокзала. Вскакивают в последний момент в трогающийся вагон. И тут ветром срывает с Луконина новенькую фуражку. Все замирают: дурная примета… В последнее мгновенье он ловит ее на лету.

4

Считается, что литературная судьба Луконина сложилась счастливо. Не жизненная — тут-то он хлебнул все положенное: две войны прошел. Нет, именно литературная, издательская. Полсотни книжек при жизни! Сравнить с Б. Слуцким, который чуть не полтора десятка лет ждал первого сборника. Или с Д. Самойловым, час которого настал лет через двадцать после дебюта. А Б. Окуджава, который пробивался сквозь частокол критики и лишь к середине шестидесятых годов одолел? На этом позднейшем фоне и ходит Луконин в счастливцах. Это почти общее мнение; формула «У него была счастливая литературная судьба» принадлежит К. Ваншенкину.

Однако тот же Ваншенкин свидетельствует о следующем. Когда в 1946 году он, двадцатидвухлетний демобилизованный сержант, пишущий стихи и мечтающий о литературе, начинает посещать поэтические вечера, он вдруг обнаруживает, что помимо Твардовского, Исаковского, Суркова и Симонова существует, оказывается, еще одна военная поэзия, ему неведомая, что гремит она на вечерах, встречая бурное одобрение слушателей, что есть у нее свои лидеры, признанные, несмотря на отсутствие толстых книг: Луконин, Гудзенко, Межиров… Стихам, которые читаются на этих вечерах, со временем суждено войти в антологии и хрестоматии, но вот парадокс момента: Константин Ваншенкин, который тоже прошел войну, и уж года три как сам пишет стихи, и, конечно же, чужие читает где только находит, — он слышит все эти имена впервые!

Тут даже не в публикациях дело: в конце концов, кое-что напечатано в армейских и фронтовых газетах — по этим-то газетам, собственно, поэты новой волны и знают друг друга: С. Гудзенко и М. Луконин, А. Недогонов и А. Межиров, М. Дудин и С. Орлов, сами они уже ясно ощущают себя поэтическим поколением, но ни широкая читательская аудитория, ни высокая профессиональная критика не знают их. Или не признают.

А ведь речь идет о людях, которые уже к началу войны чувствовали себя поэтами. Кто помоложе — Е. Винокуров, Б. Окуджава, да тот же К. Ваншенкин, — осознали себя поэтами уже в окопах. Но первые-то: С. Гудзенко и А. Недогонов, М. Львов и Б. Слуцкий — успели раньше. Если не в большую печать, то в профессиональную поэзию. Заметим, что, отбывая на фронт в 1941 году, Луконин и Наровчатов направлялись уже не в батальон, как в 1939-м. Они были направлены в армейскую газету…

Судьба, правда, распорядилась иначе. Не в газете развернулись события. А было поле на Брянщине, крик: «Окружены!», прыжок из горящего грузовика, задыхающийся бег к лесу, удар пули, кровь, хлюпающая в сапоге. Там, в грузовике, сгорел вещмешок с рукописью поэмы, но было не до стихов: впереди — шестьсот верст пешком к своим. Наровчатов рядом, шутки невеселые: «Жирно им будет ухлопать сразу двух поэтов!» Однако чуть не ухлопали, уже на последних из этих шестисот верст, когда вдвоем перебегали шоссе. Ни Наровчатов, ни Луконин не описали этот эпизод в своих воспоминаниях (может, оттого, что было слишком обидно?): немецкая штабная машина вынырнула неожиданно, тормознула перед ними, и замерли под взглядом немецкого офицера два русских оборванца: один — синеглазый, светлый, другой — черный, словно обугленный…

Немец был кадровый. «Не сволочь, не гестаповец». Масштабно, видать, мыслил, не хотел отвлекаться на эту рвань на дорогах. Дал знак шоферу: вперед! Ушла машина.

Тридцать лет спустя Наровчатов и Луконин узнали бы того немца!

«…Вышли к своим. И тут — ледяной душ: „Почему остались живыми?.. Где были целый месяц?..“ Редактор сказал, что ему не нужны окруженцы».

В редакцию-то он их взял в конце концов. Но работа оказалась не похожа на поэтическую. «Забудьте, что вы поэт, — вы присланы литсотрудником», — учил редактор. Однажды ему донесли, что Луконин написал стихотворение «для себя». Выговор: «Вы не имеете права красть у редакции время!» Стихи следовало писать только по заданию. «Завтра напишете о минометчике Н.» Или так: «Через час нужны стихи об оборонительных укреплениях..»

Писал об укреплениях. Но не только. Не только о том, что нужно «через час», писалось в те дни. Писалось и такое, чему уготована была долгая жизнь. Только о долгой жизни тогда думать не решались.

Летом 1942 года Луконин прибыл с фронта в Москву. Оставил стихи Симонову, попросил передать в издательство. Вернулся на фронт. Издательство рассматривало рукопись два года.

Не будем метать громы и молнии: может, там и некому было ее особенно рассматривать — люди не в кабинетах сидели, они были там же, где Луконин. Так или иначе, книжка (она называлась «Поле боя») два года ждала решения. За эти два года реальное поле боя переместилось на сотни километров к западу. Луконину было не до издателей. Достаточно сказать, что он своими глазами видел танковую битву под Прохоровкой.

Летом 1944 года издательское заключение догнало его уже у границы. Отрицательное. Не настало еще издательское время для таких стихов о войне. Долго пришлось фронтовикам ждать выхода своих первых книг: и годы войны, и еще два послевоенных, пока ситуация переломилась.

Конечно, надо взять поправку на бедственность тех разоренных лет, на тощие бумажные пайки — долго копятся материальные ресурсы на издание целого поэтического эшелона. Но дело не только в этом. Моральные ресурсы тоже следовало скопить. Литературная ситуация должна была дозреть до того жестокого и непраздничного опыта, который несли с собой поэты фронта. Она дозрела — к 1947 году, когда новое поколение собрали в Москву на Первое Всесоюзное совещание молодых писателей. Наровчатову дали слово от имени молодых. Он (по собственному выражению) «продержался на трибуне около часа». Он сказал: нашими первыми слушателями были солдаты, которые лежат теперь под фанерными обелисками от Подмосковья до Эльбы! Сколько можно отмахиваться от наших стихов, как это делают сейчас газеты и журналы?!

Это и был поворот. Наровчатова ввели в ЦК комсомола: проводить в жизнь собственные предложения. При Союзе писателей создали специальную комиссию по работе с молодыми. «Газеты и журналы наконец открыли нам свои страницы и уже больше их не закрывали».

В тот год у Луконина вышло сразу четыре книги. На них откликнулись практически все тогдашние литературные органы. Началась «счастливая судьба».

Среди книг Луконина, изданных в 1947 году, одна появилась в том самом «Советском писателе», который три года назад отверг рукопись; книжка называлась «Дни свиданий». Другая книжка — «Сердцебиенье» (отлично составленная) — вышла под редакцией Павла Антокольского в «Молодой гвардии».

Молодые поэты фронта стремительно вошли в центр внимания критики. Но пониманием она их не баловала. Сошлюсь на своеобразный «ответ обвинителям», помещенный тогда же молодыми поэтами в «Литературной газете», — тут сам ход рассуждений любопытен. Ход такой: да, у нас есть недостатки, и над их искоренением мы работаем; да, мы еще грешим натурализмом и бытописательством, есть у нас излишнее любование окопным страданием (следуют цитаты из собственных стихов). Но, товарищи критики, не записывайте нас в безнадежные пессимисты! Помогите нам избавиться от наших недостатков! Статья совместная: Луконин и Гудзенко. Гудзенко в ту пору — самый близкий Луконину человек во фронтовом поколении. Тяга давняя: перед войной, когда Луконин читал стихи на очередном «вечере трех поколений», Гудзенко, молоденький ифлиец, как завороженный слушал их в первом ряду. Четыре года спустя, в самый разгар войны, к Луконину на фронт попадает книжка Гудзенко; впечатление огромное: это его «второе поэтическое потрясение за войну» (первое — «Знамя бригады» А. Кулешова).

Знакомятся Луконин и Гудзенко сразу после войны, и семь лет — до смерти Гудзенко в 1953 году — они теснейшие друзья.

Что их связывает? Не только общность поэтических тем, в пределах которой контраст индивидуальностей делает параллель с Гудзенко, как я убежден, самой продуктивной для определения места Луконина в лирике фронтового поколения. Связывает еще и роль, которую каждый из них в свой час играет в становлении этой лирики. Гудзенко для 1946 года приблизительно то же, что Луконин для 1940-го — «первый прорвавшийся». Весной 1943 года у Гудзенко в Москве проходит творческий вечер, на котором сам Илья Эренбург предрекает ему и его сверстникам замечательное поэтическое будущее. Мы не знаем этого поколения, говорит Эренбург, мы еще не читали его книг, но оно «будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль после войны».

Напомню, когда это сказано: в апреле 1943 года. Напомню и определение, данное Эренбургом поэзии Гудзенко: «смесь барокко с реализмом».

Гудзенковское стихотворение «Перед атакой», на строки которого ссылался Илья Эренбург, в ту пору ходит из уст в уста:

Неслыханное, сокрушительное давление детали, причем детали подчеркнуто грубой, некрасивой, страшной. Откуда это — в «ушибленном образованием» ифлийце, который ухнул во фронтовую реальность прямо из студенческих высокоумных семинаров? Нет ли в этом закономерности: самое нежное оборачивается самым жестоким? Есть закономерность.

«Лобастые мальчики невиданной революции», они все уникальные «граждане мира», безгранично верящие в его безусловную целесообразность и высшую разумность. И вот эта вера закапывается в вязкую земную реальность, в изрытую землю пехоты. Не у всех этот контраст столь резок. В ряду своего поколения Гудзенко стоит близко к светло-рациональному полюсу — Луконин тяготеет к эмоционально-пластическому.)в психологическом состоянии Гудзенко происходит то, что суждено пережить им всем, но это происходит с какой-то сверхрезкой рельефностью: смыкаются отяжелевшие детали, сталкиваются, как бы пробивают стих насквозь. Деталь — навылет, наповал. Равнина речи взрыта, поверхность взорвана, расчленена, слова затягивают и низвергаются, катастрофичность звенит в самом этом гипертрофированном, гиперболизированном столкновении деталей. Эренбург уловил безошибочно: барокко. Образ не столько отражает реальность, не столько передает настроение, сколько символизирует все это, вытесняя собой целое, вгоняя ткань стиха в пики и провалы напряженного образного рельефа. Вслушайтесь в ритм «Трансильванской баллады»:

У Луконина — другое. Другое дыхание стиха. Хотя суть драмы та же.

Попробую продолжить «архитектурную» метафору. Барокко? Совсем нет: детали не вытесняют целого, во всем сохраняется реальная, почти житейская соразмерность. Расчленение плоскости? Ни в коем случае: везде у Луконина чувствуется естественный и очень реальный по масштабу общий план. Поражает, завораживает в реалистических соразмерных «объемах» луконинского стиха шершавая поверхность. Ритм речи, говор. То, что так никогда и не далось Гудзенко.

А искал! Пробовал. На какое-то мгновенье схватывал и Гудзенко этот шатающийся ритм стиха-говора. Но не удерживал, скатывался в ямб, в колею стиховой «правильности». Луконин же не удерживал сквозной детали. Так и тянулись они друг к другу, будто стремясь восполнить души. У Гудзенко в записной книжке 1942 года: «Задыхаясь, не говорят ямбом, а если задыхаешься… не пиши». Этого он хочет, но получается иначе. Стих разрежен от взрывающихся видений, и рассказано об этом все-таки ямбом. «Задыхающимся стихом» Гудзенко не владеет. Владеет — Луконин. Они видят одно, но словно с разных точек.

К врагу — ненависть. Но разная. У Гудзенко — ледяная, окаменевшая, запредельная какая-то. «То пни или кустарники? То немец или камень?» Не различает. Не хочет различать (стихотворение «Горят леса от Дрездена…»). Полная бесконтактность, ощущение провала и разрыва, когда выжжено все между нами и ими и они — не люди.

Луконин ненавидит иначе. Он горяч, вспыльчив, яростен. Импульс боя поджигает его мгновенно. Но за пределами вспышки он не может долго держать ровную злость. В схватке он хорошо видит силуэт врага, но за пределами схватки — перестает всматриваться. «Там стонет чернозем, шипит от боли, Там ползают противники труда…» (это о фашистах!). В том же стихотворении («После боя»): «Их привели отнять у нас свободу…» И слова-то бесплотные, как из школьного учебника. Луконин куда острее видит истерзанный чернозем, чем ползающего по нему врага. В его отношении к противнику улавливается больше от широкого народного презрения, чем от личного счета, и обвиняет противника Луконин не столько от себя, сколько от имени земли и природы: «Бредут под конвоем посиневшие фрицы, И русская осень плюет им под ноги…» («Осень»).

Вот у Гудзенко ведут колонну пленных немцев, — и что же? Стена! Кровавый штык видением встает. И нет сил жалеть их, и смотреть на них, и — быстрее мимо… «Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели» — сказано в «Моем поколении». Это — Гудзенко.

Луконин-то как раз может пожалеть. В нем много естественных живых сил, и потому он отходчив. К пленному немцу — если он близко, если видно лицо — возникает у Луконина даже какое-то задорное любопытство. «В Ельце» — пляшет пленный. «Пляшет и пляшет, заискивая глазами..» Подлизывается? Луконинская реакция напоминает стычку мальчишек на улице: «А зачем стрелял в меня на улице Коминтерна?»

Простодушие, скрывающее страшную правду. «Улица Коминтерна»… 1941 год. Еще тают в воздухе последние иллюзии, будто немецкие рабочие не станут стрелять в красноармейцев… Стреляют! Стреляют на улице Коминтерна!.. Рушится романтическая мечта о близкой всемирной, «земшарной» мировой справедливости: реальность свинцом проходит сквозь романтический мир. Надо искать силы, чтобы духовно устоять в этой переменившейся реальности.

В лирике Гудзенко эта перемена переживается как катастрофа. Он не говорит об этом впрямую, но сквозной мотив «подмененной реальности» горечью разлит в стихах. Характерен для Гудзенко образный ход: он окликает реальность, а она отвечает ему… незнакомым голосом. Встречаются двое на перекрестке войны. Он солдат, она солдатка. В порыве торопливой ласки она называет его именем своего мужа, он ее — именем своей любимой. Любовь продолжается под псевдонимами, горько, вывернуто.

Вдумайтесь в этот же мотив у Луконина, в «Прощании»:

Этот не примет сон за реальность.

Контраст двух поэтических характеров с особенной яркостью виден в отношении к смерти. Оба из «поколения меченых», оба своими глазами видят, как умирают. И силы собирают, чтобы выдержать. Но и тут — по-разному.

Гудзенко — готовится. «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем». Самый ход стиха, самый тип переживания говорит о том, как вглядывается Гудзенко в сожженные тела однополчан. Как у него живые глаза «выедает» голубизна неба. Словно жизнь — невероятное чудо, готовое вот-вот оборваться, и надо удержать ее, сколько хватит сил «Так раненые кровь хранят, руками сжав культяпки ног» («Баллада о дружбе»), — страшный образ, возможный, пожалуй, только у Гудзенко и совершенно немыслимый у Луконина.

Ракурс у Луконина — противоположный. Для него смерть — абсурд: «Саша, как ты упал небывало..» («Саше Щукину»), Луконин словно каждый раз ахает, изумляясь смерти, словно не верит в нее. Словно умирают не насовсем. Словно что-то живое все равно остается в пробитых, простреленных телах. Как теплится живое и в траве, и в камнях — во всем! Бегущие деревья. Упавшие на лапы трамваи. Колени водосточных труб. Грудь паровоза. Глаза домов. Спины рельсов. У Луконина такое всепронизывающее ощущение обжитого мироздания, при котором чувство миропорядка сохраняется даже в катастрофе. «И пулемет, как плуг, держать…» И «самолет стрижет комбайном…» Всякая деталь напоминает о неистребимом порядке целого. Даже если деталь сорвана с места. Даже если все перевернулось. Луконин отвергает перевернутую логику. В перевернутом мире соотношение вещей упрямо сохраняется. В фойе театра — бой; один каменный лев падает, другой — заслоняет собой дверь. И тот и другой восприняты как живые; в их гибели нет безумия, скорее это естественное самопожертвование сильного существа. Фантастическая картина, когда герои гибнут на сцене от настоящих пуль, картина, которая иного поэта толкнула бы на апокалипсические чувства, у Луконина окрашена ощущением жестокого, но правильного, закономерного, неотступного порядка:

(«Сталинградский театр»)

Космос в хаосе. Разбитый театр — все театр. Истерзанная земля все земля. Разрушенный дом — все дом!

Для Гудзенко «дом» — призрачность. У него все навылет, он «Двери отворяет штыком» («Киев»), Чувство дома отсутствует, а если оно возникает, то как знак обмана: снаружи дом как дом, есть стены, окна, двери, а внутри — ни души: все брошено, выжжено: «Нам здесь не жить»… Герой Гудзенко — не «житель».

Луконинский герой — именно житель, и прежде всего житель, Упрямый и цепкий. Отсюда в его стихах прорастающие зеленью развалины. И гнезда воробьев в пулеметных гнездах. Природа — это дом. Руины — дом. Чистое поле — дом: «облака развешаны, как плакаты». «Куда я ни пойду — везде мой дом» («Мой дом»).

Это не тема (хотя в циклах о восстановлении Сталинграда будет и такая тема), это мировидение, которое определяет стих и там, где описывается нечто далекое от строительства. Например, осень: «Скоро и лужи, и небо, и окна — всё застеклится!» Например, танк: «Стальной холодный дом». Например, бой, который все распластывает, пригибает к земле… Нет, вы почувствуйте, как это увидено, это ж, наверное, никто в русской лирике, кроме Луконина, не мог бы так сказать:

(«Машинист»)

Живучая сила, которая в самой, казалось бы, безнадежной ситуации поднимает и гонит человека с муравьиным упорством наращивать жилье и жизнь, дом и космос.

Эта-то живучесть духа и делает Луконина своеобразным лидером поколения, или, если употреблять близкий этому поколению военный язык, его правофланговым. До середины пятидесятых годов и эта роль, и сами стихи Луконина воспринимаются скорее в проблемно-тематическом, чем в эмоциональном и философском плане. Это поэзия солдат, пересевших с танков на трактора, поэзия восстановления и созидания. Это стихи мастера, умело перешедшего на «темы мирного труда» и давшего перевооружавшейся лирике летящие формулы, давшего лозунг «Пришедшим с войны»:

Но не чувствуется ли в самом основании этого светлого аккорда какая-то скребущая нота?

«Приду к тебе» — классика: жадность к жизни, к труду, к любой. Это зримый уровень. Есть еще незримая драма в этом стихотворении, что-то остро беспокоящее:

Подспудную драму, спрятанную в стихе, нелегко определить. «Добро невпопад»? Нет… не те слова. Словно бы два человека пытаются облегчить друг другу душу, а воспринять добро не могут. Словно нарушен тут непоправимо какой-то баланс естественности. Словно в прекрасном мироздании некая есть «подмена» (вот он, лейтмотив, так пронзительно звучавший у Гудзенко!), и преодолевает ее луконинская лирика ощущением встречного самоотречения людей, связанных в этой горькой игре необходимостью превзойти друг друга в великодушии. Царапает на дне стиха песчинка, невидимая глазу, скребет, незаметно кровавит душу… Вдумайтесь: «Но лучше прийти с пустым рукавом, чем с пустой душой..» Строки, зацитированные в лоск, а вслушаешься в донный звук — скребет. Сквозь тяжелый, уверенный ритм стиха улавливаешь что-то, похожее на подавленный вздох.

Долгое время этот план луконинской лирики оставался в тени или воспринимался как ничего не определяющая психологическая краска, аналогичная «интересной форме» — его знаменитому «спотыкающемуся» стиху. Понадобилась еще одна перемена общей ситуации в поэзии, чтобы эти струны стали резонировать. Чтобы в лирике отвоевавшего поколения выявился аспект более всеобщий и глубокий, чем непосредственное переживание войны. Чтобы история солдата-победителя, вынесенная за пределы фронтовой тематики и осмысленная в широком нравственном контексте, дала тот духовный эффект, о котором С. Наровчатов сказал: «Наше поколение не выдвинуло гениального поэта, но всё вместе оно стало таким».

«Всё вместе» оно вписало уникальную страницу в историю советской и русской лирики: портрет души, для которой война явилась лишь первым испытанием. Портрет души тех самых «мальчиков революции», что «опоздали» к гражданской, — души, сотворенной верой в удивительное единство индивида и мира, единицы и массы,! одного и всех, человека и общества, песчинки и потока.

Проба огнем — первое испытание. Но не последнее. Суждена им еще и проба долгой повседневностью, скрытыми ее бедами. Бурные праздники и монотонные будни предстоит пережить этой душе, верность и измену, давление толпы и давление одиночества, внезапность] потерь и ожидание старости — все это должна познать душа на долгом пути, прежде чем ее лирическая исповедь войдет в историю поэзии.

Ситуация меняется медленно, но неотвратимо. В начале пятидесятых годов К. Ваншенкин и Е. Винокуров резко сбивают тембр «фронтовой лирики», погружают стих в непривычную повседневность, ставят в центр внимания обыкновенного, полного слабостей человека. Во второй половине пятидесятых годов Б. Слуцкий и Д. Самойлов высвечивают драму этого человека жестким светом исторической, «державной» логики. На рубеже шестидесятых годов Б. Окуджава начинает слагать маленькому солдату большой войны сентиментальный реквием, пронзительная печаль которого уже совершенно не совмещается с мироощущением луконинского героя, привыкшего чувствовать себя победителем.

Слишком упрямый, чтобы прислушиваться к веяниям, Луконин продолжает гнуть свое. Он злится, когда его лирику ставят в новый контекст: после смерти Гудзенко Луконин словно бы утрачивает непосредственное чувство поколения, он не хочет, чтобы критики загоняли его лирику в какое бы то ни было «течение»! Каждую новую книгу свою: и «Стихи дальнего следования» (1956), где собрана лирика первой половины пятидесятых годов, и «Преодоление» (1964), где собраны стихи второй половины десятилетия, и начатое в шестидесятые годы «Испытание на разрыв» (1966) — он демонстративно ставит поперек потока, наперекор поэтической «моде». Это драма победителя, у которого незаметно уходит почва из-под ног, а он упрямо держится привычных точек опоры, потому что не знает другой вселенной, кроме той, которую знает: прочную, устойчивую и надежную. Он не хочет писать изменчивое время и исповедь «меняющейся души» — его влечет ширь и эпичность мира.

Наверное, шестым чувством он все-таки понимает, что пишет исповедь души и что именно лирическим вкладом останется в истории своего поколения, а тем самым — в истории русской лирики. Но Луконина смутно беспокоит «узость» такой исповеди. И потому всю жизнь, оставаясь признанным правофланговым чисто лирического фронта, он упрямо и неотступно пишет поэмы.

5

Поэмы — предмет его непрестанного ревнивого беспокойства: «Я знаю, есть читатели и критики, которые не воспринимают моих поэм… Я и не рассчитывал на общее признание, знал, что популярным не буду…»

У Луконина имелись основания сомневаться в читательском эффекте его поэм. Критики, как правило, отдавали им должное. Но даже самые доброжелательные из них оговаривали свои сомнения по части читабельности этих огромных полотен. Никто не сомневался в том, что Луконин мог бы сделать их более легкими для чтения. Он не хотел.

Может, он и был прав. Как нельзя вообще «переиграть жизнь», так и в данном случае нельзя представить себе, что было бы, если бы Луконин нашел для своих поэм более легкую форму. Возможно, они просто рассыпались бы.

Есть своеобразный драматизм в самой истории их создания: официальные поздравления критики никогда не могли обмануть Луконина: всю жизнь подозревая читательский неуспех своих эпических детищ, он всю жизнь продолжал считать их главным делом. Не только из упрямства конечно, хотя без упрямства Луконин не был бы Лукониным, а из того непреложного обстоятельства, что он по внутреннему самоощущению, по изначальному бытийному заданию всегда чувствовал себя человеком эпоса. Человеком, в чьей личной судьбе адекватно выявляется логика мира. Человеком, в сознании которого мир вообще непременно имеет логику, цель и путь к цели.

В этом смысле Луконин тяготеет к старшим поколениям, для которых эпос всегда был на первом месте. С некоторой долей преувеличения рискну все-таки сказать, что та поэтическая генерация, которую мы прямо и непосредственно соотносим с солдатской поэзией Великой Отечественной войны, дает русской литературе прежде всего лирическую и драматическую картины мира. Коротко говоря, это судьба солдата, а не панорама событий. Чуть раньше, чуть старше — и уже именно эпос, именно поэма решающий жанр: при именах А. Твардовского и А. Недогонова, М. Алигер и К. Симонова прежде всего возникает мысль об их поэмах… Чуть позже, чуть моложе — и у послевоенных романтиков восстанавливается неповрежденно целостная модель мироздания: с поэм начинается Василий Федоров, от поэмы к поэме развиваются Р. Рождественский, Е. Евтушенко, В. Фирсов, А. Вознесенский…

Но нет поэм у Б. Слуцкого, нет у Е. Винокурова; никто не запомнил поэм А. Межирова и К. Ваншенкина; никто не поставит на первое место перед лирикой поэмы С. Гудзенко или С. Орлова. Никто не скажет, что в лирике Д. Самойлова продолжен строй его поэм, но все согласятся, что в его поэмах (точнее, исторических балладах и драмах) продолжен строй его лирики. Характерно и то, что внутри «солдатской волны» к эпическому жанру тянутся те, кто постарше, кто успел, подобно М. Кульчицкому, С. Наровчатову и П. Когану, начать картину в предвоенной, предгрозовой тиши, — те, кто стоит на рубеже поколений.

На рубеже и Луконин. И если всею реальной судьбой его выносит в волну солдатской лирики, то первоначальным опытом он тянется к тому берегу, на котором сделаны первые шаги: поэтический «генофонд» Луконина определенно эпичен.

От этого-то «с самого начала меня тянуло к поэмам». Первое, что написано, — поэма о футболе. Под одной из первых сталинградских публикаций — пометка: «Из поэмы „Симфония“» (поэма посвящена событиям гражданской войны). Первые годы в Москве — две поэмы. «Поэма нескольких дней» — как сам Луконин определяет, «лирически личная» (журнал «Знамя» берет ее, но не публикует: наступает 22 июня 1941 года). Другая поэма, привезенная Лукониным из Карелии, называется «Вступление», он ее в журнал отдать не успевает и берет с собой на фронт (она-то и сгорает в грузовике под Негино). «Поэма нескольких дней» тоже пропадает: в 1943 году, во время одного из переездов, в эшелоне, вместе с вещмешком. Судьба словно испытывает его настойчивость: весной 1945 года в Восточной Пруссии, снимаясь с постоя, Луконин опять забывает вещмешок. Под Штеттином, хватившись, разворачивает машину, гонит назад… находит — «на рояле в дымящемся доме». В вещмешке — главы «Дороги к миру». Через месяц, уже после Победы, Луконин в Москве читает эти главы Семену Гудзенко. Сидят на подоконнике. Майский ветер рвет из рук рукопись, несколько листов летят вниз с восьмого этажа.

«Это естественная редактура!» — смеются они и не бегут за листами. «Так много всего, что ничего не жалко».

«Так много всего…» И судьба словно отступается, дает Луконину написать все, что клубится в нем. Он укладывает в три огромные поэмы все, что накопилось: за годы военные («Дорога к миру», 1944–1950), за первые послевоенные («Рабочий день», 1948), за пятидесятые («Признание в любви», 1952–1959)… И из шестидесятых досылает вдогон: «Поэму возвращения» (1962) и «Обугленную границу» (1967–1968) — так сильна творческая инерция, так мощно, через край, идет жизненный материал, не удерживаясь в лирических пределах, требуя поэм.

«Поэма встреч» — первая из сохранившихся. Фронтовой сюжет: наступление, ремонт танка, германское поместье невдалеке, перепуганный немец, хозяин, «бауэр», куровод-лауреат, протягивающий победителям охранную грамоту какой-то сельхозвыставки рейха — «за успехи в хозяйстве поместья…».

Мотив нравственного счета: ах, ты хочешь разводить кур? А вспомни, как твои солдаты стреляли гусей и уток на Орловщине, во дворе у Тимофея Емельянова, а у него, между прочим, тоже грамота была за успехи в сельском хозяйстве, и он тоже хотел заниматься своим любимым полеводством!.. Мотив прямого, конкретного, персонально ощутимого возмездия, скрыто присутствующий во всей фронтовой лирике Луконина (помните: «А зачем стрелял в меня на улице Коминтерна?»), пожалуй, слишком тут плакатен; Луконин куда лучше и тоньше продумает и разработает эту систему встреч — очных ставок в поэме «Дорога к миру» (в 1945 году он уже пишет ее, но до конца пока далеко).

В «Поэме встреч» есть момент более интересный: концепция труда. Автор говорит врагу: лезь в навоз! Наработайся до упаду — не останется сил и разбойничать. Луконин признает ломовую, тяжелую, мышечную работу, чтоб пот катился, чтоб мозоли горели да чтоб нужда подгоняла.

В лирике это дало пронзительные строчки: «жажда трудной работы нам ладони сечет…» («Пришедшим с войны»).

Там мотив — здесь уже программа. Очень легко в наш век «кибернетики и атома» доказать ограниченность ее. Но вопрос не так элементарен, как может показаться: подобную оценку труда пропагандировал, между прочим, Лев Толстой в последние годы жизни. Вряд ли именно его числит среди своих предтеч военкор газеты «На штурм» двадцатисемилетний старший лейтенант, идущий по Германии в составе танковой армии. Луконин отсчитывает от другого. От своей юности в Тракторном заводе. От детства в Быковых Хуторах. Вот когда земля начинает проступать из-под «земшарной» мечты.

В следующей поэме, «Рабочий день», Луконин развивает эту концепцию детально. Мускульная работа. Сброшенные ватники. Горящие руки. Пульсирующий, мускульный ритм стиха:

Пластический лейтмотив — удар. Сильное бьет, формует, плющит; слабое поддается, подчиняется — стих отзывается ударам. В самой стиховой интонации поэмы обнаруживается жесткость — открытый звук. Пропадает та чуть заметная «развалка», та хрипловатая «свернутость» звука, по которой всегда узнавался Луконин. В черно-красных контрастах, в веерах летящих слов-искр очень чувствуется Маяковский. Машина — продолжение человека, человек — продолжение машины. Воспоминания детства: машина для мальчишки — живое существо, капельки смазки на боках трактора кажутся ему капельками пота; во время митинга он, свесив ноги, сидит на крыле трактора, как на плече отца… Встречный мотив: среди уличной вольницы мальчишки друг в друге ценят железные мускулы. Если есть железо в мышцах, в характере — выдержишь. Детство пропитано металлом — это ощущение в словах, в красках, в дыхании. Мальчишка бежит к «маслянистой» воде Волги, пыля «пятками бронзовыми»… «Жестколицый» — кажется, о Луконине сказано..

Любопытное ощущение: в нравственной системе поэмы нет… врагов. Это кажется невероятным. А война? Интервенты?! Они — вне нравственной системы. Да, была война, горел город, горел завод, под стенами копошилась зловещая мышиношинельная масса. Выжгли, вымели, вывели.

Враги — мертвый утиль, материя, они вне действия.

Внутри действия — среди героев поэмы, в семье Бадиных и вокруг — «плохих людей» не видно. Разве что Илья? Тот, что подался в теплые края, где картошки побольше. Однако и он вернулся, раскаялся. Это самая крайняя точка негативности среди действующих лиц поэмы.

Ну а природа? Природа почти не видна. Редко и лишь в просветах работающей системы. Ветер в стропилах. Ласточки в проводах. Дождик в водосточных трубах. Тепло вытеснено крайними состояниями: либо выжжено огнем — там, где природу человек переплавляет, либо выморожено холодом пустыни — там, где у человека еще руки не дошли. Природа — земля, в лоне которой пробует себя воля человека, причем земля не только в глобальном плане, но и в пластико-технологическом: формовочная земля металлургии, которая буквально выдерживает удары расплавленного или твердого металла.

Как ведет себя земля? Устает. Технологически. «Усталость форм», «усталость металла». Сменить — и работать дальше. В глобальном смысле земля не устает. Не имеет права. Все «выдержит земная гладь: она недаром Училась противостоять любым ударам».

Безостановочную монолитность этой работающей системы, отсутствие в ней моментов внутреннего сомнения, разлитый в поэме прямой бестеневой свет — все это можно было бы назвать в стиле тогдашней критики «бесконфликтностью», если бы глубокий и серьезный нравственный конфликт не был заложен потенциально в самой основе такой системы. Полемичность в ней заложена, и оппонент предполагается, и расхождение с ним сформулировано… но не в поэме Луконина. А в одной его статье того времени.

Как раз в ту пору, весной.,1949 года, несколько недель спустя после появления поэмы «Рабочий день» в ленинградском журнале «Звезда», Луконин публикует (в той же «Звезде», а в сокращенном виде и в «Литературной газете» ) большую статью «Проблемы советской поэзии». Там он, в частности, высказывает свое отношение к поэме Н. Заболоцкого «Творцы дорог», отношение очень интересное, с нашей точки зрения, но настолько резкое, что резкость эта, пожалуй, сегодня уже требует специального объяснения.

Боюсь, что современный читатель, заглянув в № 3 «Звезды» за 1949 год, будет несколько ошарашен стилем Луконина, который назвал Т. С. Элиота агентом космополитизма и американизма, Б. Пастернака — юродивым, путающимся у нас в ногах, а А. Ахматову — декаденткой, чью поэзию культивируют подонки. Луконин никогда впоследствии не вспоминал об этой статье, он ни одной строки из нее не вставил в два объемистых издания книги своих статей «Товарищ Поэзия». «Есть случаи, которых я сейчас просто стыжусь». Я уверен: это признание имеет в виду статью 1949 года. Исследователи творчества Луконина ее, правда, вспоминать не любят: ни один из критиков, писавших о нем, ни словом о ней не обмолвился. Считается, что вспоминать бестактно. Я иначе смотрю на задачи истории литературы: умнеть надо не забвением, а памятью. Луконин достаточно сильная фигура, чтобы отвечать за свои слова. Не только в смысле верности оценок: тут время само всех расставило по своим местам: и Заболоцкого, и Элиота, и Пастернака, и Ахматову (в издании которой в Большой серии «Библиотеки поэта» четверть века спустя Луконин сам участвовал как член редколлегии). Но интересен момент чисто психологический: как Луконин, человек самобытного характера и независимого нрава, в 1949 году написал и напечатал такое? Механическим исполнителем его не назовешь.

Тут надо учесть, конечно, что статья представляет собою доклад, а Луконин был тогда работником Союза писателей. «По должности» не мог отказаться. А уж взявшись за доклад, Луконин вложил в него всю свою страсть. Пожалуй, в этом был оттенок и чисто солдатской решимости: пропадать — так с музыкой! Обрушился на Д. Данина, одного из лучших критиков того времени, который писал о стихах Луконина интересно и ярко, а на «Рабочий день» откликнулся почти восторженной рецензией — буквально за считанные дни до того, как «попал» в луконинский доклад!

…Долго потом пришлось Луконину ждать хороших критиков. Двадцать пять лет спустя он сказал мне (это был единственный мой разговор с Лукониным, и я помню его слово в слово), даже не сказал, а буркнул: «Надоела дамская критика». Меня потянуло спросить: «Михаил Кузьмич, а помните, как вы оттолкнули Данина?» Но посмотрел на эти чугунные обвисшие плечи. Дыхание вдруг расслышал шумное, тяжелое. Понял, что ни волоска не добавлю к тому грузу, который и так уже таскает на себе этот человек… Разговор произошел летом 1974 года.

В 1949 году Луконину было куда легче. И он с гневом говорил о Заболоцком, что тот книжничает, выдумывает, пугается сам и пугает читателей. Что тот плохо разбирается в происходящем. Что никому не нужно его «иконописное мастерство и рассуждения о стихиях и толпах, о мирозданьях и прочей символике». Раздражение Луконина вызвали следующие строки из поэмы Н. Заболоцкого «Творцы дорог»:

Комментарий Луконина: «Вот, оказывается… приходится пожалеть природу… В этих стихах как раз то отношение к труду, тот подход к изображению рабочих, который мы должны решительно отмести».

Луконин уловил в поэзии Заболоцкого ту концепцию, которая фундаментальным ощущением ценностей противостояла в тот момент его собственной. У Заболоцкого земля наделена духовным суверенитетом, ей больно, ее надо пожалеть.

В 1949 году Луконин еще не знает этих чувств. Вернее, так: он еще не знает, что он их знает.

«Рабочий день» с предельной последовательностью выражает тогдашнее время, но параллельно этой поэме, достаточно локальной по теме и охвату, Луконин пишет вещь значительно более широкую и масштабную — поэтическую хронику военных лет.

6

«Дорога к миру» появляется через полтора года после «Рабочего дня». На сей раз московские журналы не упускают рукописи, они даже соперничают из-за нее: Луконин несет текст в «Знамя», случайно показывает Твардовскому; тот читает за ночь (три тысячи строк!) и ставит в ближайший, майский номер 1950 года.

Начнем разбор этой поэмы с темы земли, природы: сравнительно с «Рабочим днем» она в «Дороге к миру» занимает заметное место и играет самостоятельную роль — родная земля действительно участвует в драме войны. В художественной системе она как бы «помогает» бойцам: березы им кивают сиротливо, дождик прикрывает их сеткой, ветер гладит им головы, солнце заглядывает им в лицо, израненная трава кланяется им колосками… И падает трава на колени, когда проносятся над нею немецкие «мессера». Трава — ключевой образ в этой системе связей человека с родной землей; чувствуется, что породил Луконина степной край; у него и в лирике, в стихотворении «Машинист»: «Я траву высокую поставил над головой…» Здесь то же: упасть в траву лицом — спрятать лицо от огня.

Интересно, что, отрицая в стихах Заболоцкого мотив жалости к природе, Луконин в эту же пору практически приходит к близким чувствам. Жалости Заболоцкого тут, конечно, нет. Но есть ощущение того, что земля живая. Беззащитная. «И я боялся бегать по лужам, чтоб в небо нечаянно не провалиться…» Этот детством навеянный образ отвечает у Луконина глубинному плану мироощущения: земля, стеклянно отраженная в небе, небо — в земле. Мир завершен и… хрупок. Его надо беречь. Понять себя на родной земле, в связи с родной землей. Это станет темой и предметом следующей, главной поэмы Луконина и окрасит в его творчестве целое десятилетие — пятидесятые годы.

Сейчас, в «Дороге к миру», этот мотив идет как бы вторым голосом. А что — первым? Что определяет? Что связывает воедино эти сменяющиеся картины, в которых дан как бы срез истории войны: выход из окружения 1941 года — Сталинград — Курск — Харьков — Корсунь-Шевченковский — граница? Поэму держит разветвленная сетка сюжетных связей, личных судеб. Эти линии — логично ли или самым фантастическим образом — обязательно сходятся, смыкаются, кольцуются; люди, услышавшие друг о друге, в конце концов встречаются; попутчик, с которым герой поэмы вместе выходит из окружения, оказывается в финале тем комбатом, к которому приводят пленного, а пленный этот оказывается тем самым рыжим немцем, которого они с 1941 года запомнили в деревне под Брянском, когда во дворе упала перед ним на колени русская крестьянка.

Враги в поэме — уже не та сплошная, слепая масса, след которой ощущался в «Рабочем дне». Масса расчленена. Вот пленные идут толпой, опустив почерневшие лица… У них есть лица! Немец — контрагент нравственного действия. «Я хочу говорить с ним…» Не убить его, не сжечь, не вымести просто — говорить. Убить — это еще не разрешение вопроса. Надо главный вопрос решить, надо немца спросить кое о чем… «Не стесняйся, закури, подсудимый… Ты помнишь, у Брянска была деревенька?!» Деревенька 1941 года, хлипкий сарай, в котором спрятались окруженцы, а во дворе хозяйничают оккупанты, и сквозь щели сарая видно, как они уводят корову, и слышен бабий плач — хозяйка упала на колени: «Пан!..» И этот рыжий взглянул на нее и, усмехнувшись, бросил своим: «Dünger-menschen! Навозные люди…»

Удар пули, танковая атака, бомбежка, окружение, горящие города, рвы мертвецов, встречные бон, рукопашные схватки — все бледнеет перед этим небрежным словом. Можно перейти курганы черепов, но нельзя стерпеть «научный труд» герра профессора Бельфингера «Сравнительное изучение черепов и влияние их различий на ум». Можно месить грязь, навоз — дюнгер… Но невозможно стерпеть пощечину, невозможно, когда немка бьет батрачку, пригнанную с востока, по щекам. Можно сгореть в танке. Но идти на шаг сзади немецкого барина и мирно нести ему чемоданы невозможно! Само слово это произнести невозможно: «Барин…» — кровь в лицо бросается…

Здесь суть. Когда историки русской революции размышляли о движущих народных силах ее, то, учтя все социальные, экономические и политические причины, потом, после всего, замечали еще вот что: очень уж русский барин был не похож на русского мужика. Ходил не так, говорил непонятно, одевался иначе. Детали… А ранило, представьте, больней, чем капитальные имущественные контрасты. Презрением несло от этой непохожести. Почти иррациональная вставала ненависть. Ибо здесь было замешано достоинство.

В нравственной системе поэмы Луконина есть этот коренной, всеопределяющий мотив: здесь замешано достоинство. «Избранная раса» и «навозные люди». Инстинкт крови, упакованный в научные теории. Обмеры черепов, преподаваемые чистенькому школяру чистеньким учителем. Вот что вызывает у Луконина холодное бешенство — они чистенькие!

Так сплавилось с первоначальным луконинским романтизмом все то, что было спрессовано в другой первоначальности — в вековой социальной памяти поколений. И вскипающее самолюбие, и уязвленное достоинство мальчишки, кинутого в батраки, и бешеная гордость, скопленная поколениями там, в вольных южных степях.

Дети и судьбы, отцы и история, кровный союз человека с породившей и вскормившей его землей — вот круг проблем, над которыми бьется Луконин все следующее десятилетие. Результат — «Признание в любви», главная его поэма.

7

Он задумывает ее летом 1950 года — точнее, не «задумывает», а испытывает первотолчок, когда, подплывая на пароходе к родным местам, слышит по радио правительственное постановление о строительстве ГЭС под Сталинградом и обводнении Прикаспия.

Заканчивает поэму весной 1959 года в тех же Быковых Хуторах, прожив зиму в Доме колхозника, — на ГЭС как раз пущены первые агрегаты, и первая вода идет в степь.

Поэма «опоясана» строительством гидроэлектростанции. Преображение земли руками человека — вот широкий сюжет. Конечно, в такой махинище на шесть тысяч строк много и других мотивов. Там вообще много материала: и современного, и исторического. Словно отвечая критикам на всегдашние обвинения в тяжеловесности, Луконин все демонстративно утяжеляет, даже вводит в поэму выдержки из газеты «Царицынский вестник». И это тоже подкрепляет общую установку на своеобразную многослойную хронику: хронику общественной истории, хронику семейной истории, хронику строительства ГЭС, хронику переживаний лирического героя… Перед нами скорее не поэма, а стихотворная книга, поэма же — об истории семьи поэта, о его деде Ефиме, о его отце, о матери — составляет внутри книги, как точно сформулировал сам Луконин, «поэму в поэме», крепко сбитую сюжетно и единую по пафосу.

Пафос — попранное достоинство и ответная неистовая гордыня. Отсюда — поэтические краски. Жажда и ветер. Огонь и вихрь. Палящий зной и сносящая с ног метель. Иссохшая земля Прикаспия, голод, обожженные поля, обожженные жаждой рты, огненное солнце, дразнящее, похожее на котел дымящейся каши, и ветер, освежающий или бессильный освежить этот мир, — вот пластический контрапункт поэмы. Вплоть до венчающего поэму великолепного пейзажа:

Огонь — это и огонь тайных дум. Пожар чувств, раздуваемых ветром. Иссушающий ветер гордости, дар гордости, шок гордости..

Американцы на Тракторном. Специалисты. Обедают отдельно, в специальной столовой. А в цеху — аврал. Первый трактор собирают. Москва ждет, партийный съезд ждет! Сборщики, не так давно пришедшие в лаптях из деревни, насаживают колесо на полуось. Не лезет! Бегут слесаря; обжигая руки, сдирают лишнее — шуруют напильниками посреди цеха, выстроенного по последнему слову американской техники. Лихорадка, горячка, шок!

Спецы, правда, про навоз — ни звука: вежливые. У этих реакции потоньше:

Поворот темы — чисто луконинский! Голодный пацан, сквозь прутья беседки жадно глядящий, как обедают американцы, — его герой. Только ли голод жжет его? Нет, больше. Визг напильников в ушах. Горькая обида: доказать им…

Опаляющая ответная гордость держит душу героя, держит поэму. Она определяет поступки героев центральной части, где под реальными именами выведены главные лица луконинского родословия, и прежде всего его дед Ефим Денисович Луконин. Тот самый, что вилами выгнал сына из дому, а потом в его же дом — постучался..

Сын от отца откалывается — из-за гордости: не хлебом единым жив человек! И сбрасывает голодный сын с крыльца привезенный Ефимом мешок муки: не хочу твоего! Подавитесь! Гордость на гордость.

Двадцать лет проходит. Уж в могиле сын, а счеты все не сведены: внук наследует дедов нрав. Дедово упрямство! А дед — жив… Ловит внука у комбеда, зазывает в дом, кормит так, как тому и не снилось: «ложка в жиру!» Мать, «краснокосыночница», отговаривает: «Не ходи туда, слышишь, сыночек, пусть богатством подавится, зверь!..» Гордость нищих, гордость голодных!

И еще пять лет проходит; переламывается наконец жизнь: дед сослан, а внук в городе: бегает в школу. Но не сведены счеты. Может быть, это сильнейшая во всех луконинских поэмах сцена: не просто кусок хлеба дают вернувшемуся деду. Хлеб — ответ, довод в давнем споре.

Страшная сцена. Страшна пропасть, проточенная воспаленной гордостью. Неутолима жажда достоинства, прожигающая душу, еще вчера втоптанную в унижение, — страшно распрямление такой пружины. «Подохнешь!..» — «.. На ваши слезы поглядеть хочу…» И визжат в ушах напильники, и щурятся сытые американцы: «Не трактора вам делать, а телеги…»

Дед уходит. Уходит из жизни внука. Но не из памяти. Оставил внуку загадку. И, мучась над этой загадкой, повзрослевший внук всматривается в старую фотографию, в крупные дедовы руки в узлах жил, и неожиданно для себя, десятилетня спустя, вдруг жалеет дедушку. И — ненавидит его. За то ненавидит, что не дал дед полюбить себя. Дедова гордыня у этого внука: «Есть еще твое в моей крови…» С этим и надо жить — в новом, мирном времени. Он доказывает свое, внук. Берет все от жизни. Он утверждает свою правду, вчерашний свинопас, «кухаркин сын», голь перекатная. Он чувствует себя хозяином земли! К ногам любимой готов он положить все это: эту ширь, эту даль, эту глубину…

Придет час — вспомнится это предчувствие. Или рок такой над «жестколицыми» — именно на любви, на нежности подрываться?..

Еще дважды в шестидесятые годы Луконин обратится к жанру поэмы. Но ни «Поэма возвращения» (1962), ни «Обугленная граница» (1967–1968), похожие, впрочем, больше на развернутые стихотворения, чем на поэмы луконинского масштаба, не стали событиями в литературе. Логика развития повернула Луконина к «чистой» лирике; именно как лирик он в шестидесятые годы еще раз вышел на авансцену литературы. И это было нелегкое испытание.

8

Потом, когда кончилось и это десятилетие, когда «испытание на разрыв», выпавшее Луконину, осталось далеко позади, когда уже и «преодоление» этих событий в душе стало фактом, и «необходимость» свершившегося была тяжко осознана, и «вздох облегчения» вырвался и тоже был осмыслен поэтически, когда все эти поименованные мной сейчас поэтические циклы и книги прочно вошли в нашу лирику шестидесятых годов и критики поэзии признали за Лукониным одно из видных мест в ней, — у него в 1971 году вырвалось: «Наверно, так писать стихи нельзя…» Опасно так писать стихи — когда не «сочиняешь», не «воображаешь» их, а рассказываешь в них реальную душевную драму. «Опасно жить…» Опасно сердечным разрывом платить за такую, в общем-то, эфемерность, как «качество стиха».

Луконин изобрел себе душу, написав «Испытание на разрыв». Именно на любовном сюжете особенно резко выявилась, обнаружила себя и максимально исчерпалась суть луконинской лирики, заложенная в его стихах с самого начала и выношенная десятилетиями. Эта поэзия словно вошла в предельный режим.

Дело в том, что она вдруг ощутила присутствие антипода. Она наконец дождалась противника.

Странно сказать: при всей жесткости и боевой задиристости, луконинская лирика, в сущности, не знала до шестидесятых годов внутреннего нравственного оппонента. Внешних противников хватало, но они, подобно немцу в прорези прицела, были как бы вне структуры мироздания. Внутри структуры мир был весь свой, весь — дом. В 1946 году счастливый победитель мог предложить любимой в качестве обручального дара Садовое кольцо столицы, он мог переговариваться с соснами, домами, даже с руинами, а с людьми — само собой: казалось, что мир, спасенный от гибели, состоит из одних однополчан.

Знала ли эта лирика раньше любовные драмы? Вопреки некоторым хрестоматийным строчкам, луконинская героиня — не ожидающая солдатка. Это образ совсем другой тональности: тихая, тоненькая, слабая девочка, школьница, послушная, неопытная, нуждающаяся в защите и покровительстве. Он и опекает ее. «Дай руку, перейдем через ручей!» Забота, как о маленькой. Портфель не забудь! Ключей не потеряй! Держи варежку! Дай пальцы, отогрею… Все берет на себя — ей остается тихо идти следом «безмолвницей бескрылой…» Она и идет молча, и молча радуется. Идет следом, тенью, тихим эхом — вечная девочка, «податливая, словно глина»… Такова ранняя луконинская героиня. И это тот самый омут, в который суждено ему провалиться, когда вдруг обнаружатся обман и бездна в «расплывчатом взгляде» покорной молчальницы. Тогда тщетно он станет ловить в ее поведении логику и будет всматриваться в загадочное лицо и искать определенность, а она, ускользая, подобно воде ручья, упархивая, подобно стрижу, будет дразнить и не даваться… И вслед за нею станет двоиться, рушиться, рассыпаться мир — на кусочки, на детали, на подробности… Словно подменится что-то в самом центре этого мира; там, в центре, на месте огненного солнца, посылавшего всему ровный и справедливый жар жизни, окажется что-то фантастическое, страшное, подложное, манящее и обманывающее, морочащее и прекрасное:

(«Ты музыки клубок…»)

Духовный слом луконинской лирики в начале шестидесятых годов связан не только с историей любви героя, — драма шире и глубже. Измена любимой потому и оказалась возможной, что изменилось что-то в самом мироздании. На психологическом уровне любовную драму объяснить не так уж и трудно: она вытекает из характеров, она есть ответ жизни на жесткую авторитарную властность героя; можно сказать, что он сам подготовил свою драму, когда искал себе тихую молчальницу. Но ведь и в более широком контексте произошло нечто не менее драматичнее: лирический герой Луконина, открытый, доверчивый и ясный в своих отношениях с миром, упустил в мире какую-то перемену, он оказался психологически не готов к тому, что в этом мире появился у него нравственный оппонент. Нет, не «враг», отчетливый и понятный, как когда-то фашист на фронте, а именно нравственный противовес его опыту: в близком человеке, в любимой женщине, чуть ли не в себе самом. Может быть, именно психологическая неподготовленность луконинского героя к встрече с этим антиподом и дала такую неожиданную остроту его реакциям и такую силу его стихам: тяжелое сознало себя по-настоящему тяжелым, когда ему противопоставилось «легкое».

Облик лирического антипода в луконинской поэзии шестидесятых годов: ложь, двоедушие, игра, свободная переменчивость, порыв, нежная слабость, прикрытая апломбом, любопытство к новому, падкость на эффекты, обворожительность, обаяние. Легко все принимает этот противник, легко все забывает, живет он весело и шибко, он даже в притворстве — артист, наивное дитя, праздничное, праздное, порожнее.

Нет, не втиснешь это «антилуконинское» начало в рамки одних только отрицательных определений, и непроста позиция, какую вынужден занять по отношению к этому антиподу лирический герой. Это какое-то странное соперничество, сложное соединение неприязни с азартом и соблазном. Словно извратил антипод что-то дорогое и самому герою, словно воплотил он что-то, в нем самом то ли недовоплощенное, то ли подавленное…

Эта внутренняя драма потому еще приобрела такое значение, что наложилась она на происходивший в ту пору в русской поэзии процесс смены поколений, когда молодые, невоевавшие «послевоенные романтики» стремительно вышли на подмостки поэтической эстрады, захватив сердца своих молодых сверстников. А ведь поэты фронтового поколения в ту пору еще далеко не чувствовали себя стариками и отнюдь не собирались «в гроб сходить». Молодая смена, легким ветром просвистевшая мимо них и занявшая в начале шестидесятых годов авансцену поэзии, вызвала у поэтов фронта достаточно сложные чувства уже потому, что эти новые были легки поступью, а они — тяжелы, и закономерно, что самый тяжелый из них, Луконин, оказался на острие взаимодействия.

По иронии судьбы вышло так, что молодые, переимчивые, нежные романтики невоевавшего поколения, искавшие свою интонацию, как на спасительную находку натолкнулись именно на луконинский ритм:

В пробуждении поэта Е. Евтушенко, автора стихотворения «Мне двадцать лет», всплывает интонация «Пробуждения» поэта Луконина:

Евтушенко совсем иную жизнь вписывает в этот «шатающийся стих». Его легкое, переменчивое, поверхностное и заразительное дыхание совсем не похоже на трудное, мощное, западающее, хриплое дыхание луконинского стиха. И перекличка обостряет реакцию. Присутствие нравственного оппонента, проникшего «внутрь системы», перехватившего святую святых ее — интонацию стиха, выводит луконинскую лирику в напряженнейший, катастрофический, сжигающий душу режим: еще никогда его внутренний мир не выявлялся так рельефно, так ясно и так больно.

Луконинская лирика шестидесятых годов есть его ответ непоследовательной артистической легкости, изменчивой игре, праздничной воздушности и пленительной наивности, с которыми он теперь соприкоснулся. Этот ответ: прямота, устойчивость, монолитная верность однажды избранному, жесткость, надежность… Это не просто тяжесть, это реакция тяжести на легкость. Луконин не приемлет ни вкрадчивой, гибкой нежности, ни юного удивления миру, ни даже тяги к переменам. Его лирический герой не знает этой тяги. Он испытывает к новому не столько удивление, сколько горькое чувство; все было, все пережито… столько пережито, что хватило бы на двоих. Его мир тяжек и прочен, обвит и пронизан связями, заполнен: пустоты в нем просто нет. А уж если она есть, эта пустая свобода, пустая игра, — вот тогда катастрофа!

Антипод говорит: «Я разный…», или: «Я — ничей!» Герой Луконина этого не приемлет. Ничего случайного, неожиданного, прихотливого! Тяжек памятью этот герой и не умеет забывать. «Необходимость» — ключевое понятие. Случайность — химера, случайность — обман, «случайностями все опьянены». Это все «фантазии», и если нравственный антипод легко сходится и расходится, то герой Луконина буквально рвет от сердца, он очень тяжко прощается.

Пронзительная боль луконинской лирики — от желания не отдать структурное целое, строй мира. Этим-то глобальным ощущением и напоена изнутри, высвечена «интимная драма». И потому такая сила в этих стихах, хотя это, наверное, тот самый случай, когда невозможно объяснить, в чем сила стихов, и они «непонятно чем» воздействуют:

Не любовь кончена — структура мира сломана, оскорблена, искажена — до цветов неполитых… Миропорядок нарушен — вот о чем стихотворение «Цветы»!

Еще один лейтмотив поздней луконинской лирики — возврат: «Завод мой, зачем я ушел когда-то?» («Рабочий день»); «Все к одному придут из поиска!» («В полете»). Нет, он не кочевник, кочевье ему душу выматывает: как блудный сын, он теперь тянется к родному берегу:

(«Лето мое началось с полета…»)

Вот когда настигает Луконина мысль об «истоках». Мотив «возвращения» подключает Луконина к одной из важнейших линий в нашей лирике шестидесятых годов. «Возврат» — это ж целое направление, это В. Фирсов и И. Лысцов, это Н. Рубцов и А. Жигулин… И среди воевавших, среди сверстников Луконина, многие откликнулись на поветрие… ну хотя бы Сергей Голованов, давний товарищ по сталинградской пионерской газете, по литкружку СТЗ, по «Разбегу», один из «триумвиров» школы имени Эдисона, получивший когда-то в удел «вечные снега и торосы». Торосы не торосы, а непролазные тамбовские заросли поглотили в шестидесятые годы поэзию С. Голованова, и он издал поэтическую книжку «Урема» (1969), которую можно понять только со словарем В. И. Даля в руках. Луконину это было чуждо.

Можно сказать, что луконинская лирика оказалась к концу шестидесятых годов как бы между двух станов. С одной стороны — звонкоголосые, легкие, задорные романтики; с другой стороны — угрюмые певцы сельской тишины, защитники уремы и околицы… Первые были новые «граждане мира», вторые — старые обитатели «родного уголка»; первые казались едва ли не беспочвенными, вторые чувствовали себя чуть ли не спасателями земли и почвы. У тех и этих была своя правда: возврат поэзии к «околице» воспринимался в ту пору как реакция на широковещательную шумливость переменчивых молодых романтиков; еще ее называли «эстрадностью».

Ни тот, ни этот вариант не мог привлечь Луконина. Со свойственной ему резкостью он ощетинился против той и этой «моды». Лейтмотив изданной в 1964 году его публицистической книги «Товарищ Поэзия» — отказ от моды: «Я никогда не был модным, мне незнакомо ощущение знаменитости…» Есть своя горечь в этом признании. «Модным»-то, может, и не был, а вот «правофланговым» был всегда: привык чувствовать себя во главе процесса. Оказаться «вне потока» — вернее, меж двух потоков, против двух потоков — такая позиция таила немалый риск. Зная это, Луконин готовил себя к отливу читательского интереса.

«Испытание на разрыв» могло бы избавить его от этих опасений, если бы ему и впрямь нужно было внешнее признание. Но ему нужно было другое: воссоединить структуру мира. Непросто было держаться своей линии, когда поэзия разлеталась все дальше на края. Однако фронтовики встали твердо; в шестидесятые годы именно они удержали центр русской поэзии, и именно в эту пору критика закрепила за ними новое, найденное Л. Лавлинским слово: «узловое поколение». Луконину и здесь выпало стоять правофланговым… впрочем, фланги были растянуты — здесь стоял именно центр, узел, опорный пункт. Они его и удержали — «мальчики державы». «Лобастые мальчики невиданной революции»…

9

«Ощущение знаменитости» все-таки приходит. Семидесятые годы. Луконин — секретарь Правления Союза писателей СССР. Он во второй раз становится лауреатом Государственной премии, присужденной за книгу «Необходимость». Первый раз такую премию он получил в 1949 году за поэму «Рабочий день», — тогда он был известен как автор фактически одной книги стихов и одной поэмы. Теперь он автор почти полусотни книг.

Людей вокруг него множество: пост секретаря Союза, ведающего творческими связями между литераторами республик, обязывает к контактам. Луконин делает все по-луконински. С мучениями составляет официальные бумаги; перемарывает их по нескольку раз: не умеет. Гостей принимает с упоением; угощение готовит сам: умеет. Официальная и неофициальная стороны его деятельности перемешиваются; он ничего не делает формально или холодно-дипломатично, во все вкладывает личный нерасчетливый азарт. Этот луконинский стиль работы, достаточно своеобразный для такой представительной организации, как «большой писательский союз», постепенно становится объектом легенд. Луконина тесным кольцом окружают молодые поэты, преимущественно земляки-волжане, он им покровительствует. Остроты и шутки Луконина гуляют по литературным кулуарам, вокруг его имени складывается своеобразная мифология.

Он много ездит, его зарубежные маршруты опоясывают «земшар»; но все сильней и больней в эти последние годы тянет его на «малую родину», в заастраханские Килинчи. Луконин едет в Астрахань (теперь там есть улица его имени). Из Астрахани отправляется в степь. Впервые в зрелой жизни он видит дом, где родился. С помощью стариков он разыскивает могилу своего отца, Кузьмы Ефимовича. Ставит надгробие. Луконин не успевает написать об этом стихи. Но этот выход на «собственные следы», этот «возврат к началу», эта, лучше сказать, «очная ставка» с собственной судьбой имеет для него огромное внутреннее значение. Острее всего чувствуешь, когда читаешь последние стихи Луконина, — это стремление связать концы и начала в своей судьбе.

Тридцать лет спустя после Победы он попадает в Берлин. Ищет места, которые помнит по маю 1945-го. За десятилетия те мгновенья не отдалились. Наоборот, приблизились. Луконинская душа и по природе-то не склонна ничего упускать, отбрасывать, забывать; в ней все застревает — навечно. Из всех «возвратов» самым прочным оказывается возврат к солдатской поре, из всех «ностальгий» — фронтовая. Нужно вжиться в странную, уникальную, трагическую логику этой тоски. Обыденное сознание может понять тоску по утерянному раю, ностальгию по безоблачным дням. Но тоска по смертному испытанию! Не счастье просит вернуть — беды и горести!

Вслед за Лукониным в семидесятые годы к этому мотиву один за другим выходят поэты «узлового поколения». Календарно им не так уж и много: за пятьдесят. Реально же, по внутренним «часам» пережитого, они знают другие сроки и, как к последнему бою, начинают готовиться к последнему часу. И С. Наровчатов все ближе к строчке: «Сходить с огромной сцены пора приходит нам». И у М. Дудина: «Кончается наша дорога…», и Е. Винокуров: «Наконец почувствовал: прошла…», и Б. Слуцкий, автор «Неоконченных споров», и Д. Самойлов, автор «Вести», и К. Ваншенкин, автор «Дорожного знака», и С. Орлов, автор книги «Костры», вышедшей уже посмертно, — все это варианты последнего горького раздумья: о близкой смерти.

Борис Слуцкий смотрит в бездну с отчаянной решимостью. Иллюзий никаких: там пустота, мгла, черная яма, сизая муть, отсутствие всего — абсурд. В яростном самосмирении Слуцкого перед законом, которому подчинено бытие, есть что-то от ветхозаветных пророков. Пригнуть себя, подчинить закону все бренное в себе. Мысль о делах, что будут продолжены, о памяти, что останется, помогает скрутить себя Слуцкому-рационалисту, но личность поэта не может примириться с ощущением конца и финала — личность бьется на краю, сгорая от трезвой ясности, от горькой ясности сознания.

Как светел, как спокоен рядом с ним Сергей Орлов! Он прощается с деревьями, с избами, с друзьями, со всем миром; природная мягкость характера окрашивает это прощание в тона светлой печали, и именно свет в душе дает Орлову спокойствие.

Спокоен и Давид Самойлов, но по-другому: классическая уравновешенность его поэзии, ясность спокойного знания, неуязвимого для романтических страстей и страхов, холодное бесстрашие философа, Для которого единичное существование — только момент великого и прекрасного круговращения мировых сфер, — вот что дает опору. Такое самообладание было когда-то у стоиков.

А Луконин? В нем нет ни жесткой рациональности, ни светлой легкости нрава, ни склонности к философскому созерцанию. Горячий и импульсивный, он всю жизнь полагался на свою силу, и он оказался совершенно не готов к ощущению собственной слабости. Он никогда не верил в свою смерть, да и не думал о ней всерьез: смеялся, когда по дороге на финский фронт вытянул в шуточной лотерее смертный билет.

И теперь в нем нет ощущения смерти, а есть какая-то азартная, нестихающая тоска по жизни… по прежней жизни… нет, даже и не по прежней жизни, а по силе, по драке, по победной битве — Луконин никогда не знал и не хотел знать других вариантов бытия. Изначально нашедший себя в тесном строю единомышленников, товарищей, соратников, однополчан, он и теперь всецело опирается на чувство многолюдного боевого целого. Как начиналась его лирика обменом смертными медальонами с Николаем Отрадой, так это в ней и осталось, и оглядывается теперь Луконин на своих погибших побратимов из этой нынешней, сохраненной, сверхмерной, праздничной жизни. Там ему легче:

(«А жизнь сверх меры.»)

Летом 1976 года поэт Михаил Луконин умер от разрыва сердца.

Л. Аннинский

 

АВТОБИОГРАФИЯ

Родился 29 октября 1918 года в Астрахани. Отца, служащего на почте, не помню: весной 1921 года он внезапно заболел и умер. Мать с детьми в этом же году переехала в родное село Быковы Хутора, около Сталинграда.

В Быковых Хуторах я и воспитывался. Трудная была жизнь вдовы с четырьмя детьми в те годы в голодающем Заволжье. Мать и старшая сестра ходили по найму, батрачили. Осенью 1926 года меня снарядили в школу. Летом нанимался пасти свиней на хуторах. В то время мать сколотила вдовью артель, комитет бедноты дал землю, у нас в семье появился хлеб. В 1928 году мать приняли в Коммунистическую партию, она активно участвовала в раскулачивании, в организации колхозов.

В 1930 году старшая сестра взяла меня в Сталинград. Учился в школе при заводе «Красный Октябрь», целыми днями не выходил из завода, хотелось работать, тянуло к технике. После пятого класса, летом, в библиотеке детской технической станции в поисках книги по металлургии взял «Как закалялась сталь». Свою счастливую ошибку обнаружил поздно: оторваться уже не мог. Второй книгой был «Тихий Дон». После этого целый год «писал роман» о раскулачивании, а однажды написал такое, что, прочитанное вслух, странно воодушевило и удивило меня. Это были первые стихи.

С шестого класса учился в школе на Тракторном заводе, куда приехала вся наша семья. В 1934 году напечатали мой рассказ, затем стали печатать в областных газетах стихи. Через год, окончив девять классов, пошел работать на завод, некоторое время работал в комсомольской газете «Молодой ленинец», затем стал заниматься в Учительском институте. Осенью 1937 года был принят в Литературный институт Союза писателей.

В это время окончательно пришел к выводу, что творческие принципы Маяковского, расширяющие возможности поэзии, его пример служения народу являются для меня самым дорогим из всего опыта поэзии. Это формировало мои взгляды.

В декабре 1939 года с группой товарищей вступил в 12-й добровольческий лыжный батальон, участвовал в финской кампании. Привез ряд стихотворений, которые были напечатаны в журналах «Знамя», «Молодая гвардия». Написал лирическую поэму «Несколько дней»; соединив ее со стихами, подготовил первую книгу «Стихи дальнего следования» и отправил в Сталинградское областное издательство. Будучи уже почти готовой, книга эта сгорела в разрушенной типографии в августе 1942 года.

Когда началась Великая Отечественная война, я дописывал поэму «Вступление», взял ее в рукописи с собой на Брянский фронт. Во время вражеской атаки она сгорела в машине. В этом бою я был ранен.

В дни первых бомбардировок Сталинграда погибла моя мать.

Всю войну работал специальным корреспондентом армейских газет «Сын Родины» и «На штурм», с которыми и был на фронтах. Писал статьи, очерки, стихи. В августе 1942 года был принят в члены ВКП(б). В Советской Армии служил до 1946 года.

В 1947 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая книга стихов «Сердцебиенье», вслед за ней — книги: «Стихи Сталинграду», «Дни свиданий». Одновременно писал поэму «Рабочий день». В 1949 году эта поэма, опубликованная в журнале «Звезда», была удостоена Сталинской премии. После этого я возвратился к работе над поэмой «Дорога к миру», которая вчерне была набросана на фронте в 1944–1945 годах. Работая над «Дорогой к миру», много ездил по стране. Был на Баренцевом море, на Дальнем Востоке, на юге и на севере. В 1950 году поэма «Дорога к миру» была закончена и опубликована в журнале «Новый мир».

 

СТИХОТВОРЕНИЯ

 

СЕРДЦЕБИЕНЬЕ

 

1. МАМА

Я маму не целовал давно. Маленьким был —                                 целовал,                                                     душил, с улицы жаловаться спешил, потом торопливо мужать решил. Думал: «Мужество! Вот оно!» Думал: «Мужество — это вот — прийти домой                      и сказать:                                          „Пока! Я на войну!..“ Улыбнуться слегка и повернуться спиной к слезам, к зовам маминым, на вокзал!..» Женщина вырастила меня. Морщины уже на лицо легли. Губы сомкнуты. Отцвели. Нет в глазах моего огня. Вот фотокарточка. Изо дня               в день я думаю о тебе — моей колыбели,                            моей судьбе — женщине, вырастившей меня. Я маму не целовал давно… Только бы мне возвратиться лишь!.. Мама, если меня простишь сердцем маминым,                                    решено: я расцелую тебя одну, сердце послушаю, обниму, слезы вытру,                            в лицо взгляну… Перед тем, как уйти на войну.

 

2. ПИСЬМО

А ты всё плачешь —                                       пишут мне, — мне всё известно на войне. А пишешь: «Я не плачу…» — чтоб пуля не смогла вдруг              приостановить                                           мои сердечные дела. Я потерял твое письмо здесь где-то, на снегу. По старой лыжне в эту ночь вернуться не могу. А как жило твое письмо, волнуясь за меня, мое убежище,                          моя веселая броня! Оно снега укором жгло, оно грозило как могло, просило: «Победи!» Оно спасеньем залегло в карманчик на груди. Я потерял твое письмо здесь где-то, на снегу. А вдруг                оно зашелестит и попадет к врагу? Наткнувшись на мои следы, он кинется за мной по лыжне                  узенькой                                   моей тропинкою лесной. И лыжи черные его, слетая             с вышины, перевернут                      твое                                письмо перед лицом луны. Обрадуется белофинн, язык ему знаком. Твой почерк, освещая, он разберет тайком. И позавидует он мне, метнется                   по моей                                   лыжне… Твое письмо верну я — тут, прислонясь к сосне.

 

3. «Ночью лыжи шипят: молчи!..»

Ночью           лыжи шипят:                                  молчи! Лес выслушивают враги. Друзей береги,                           себя береги, спичку теплую не зажги, тихо,           тихо                     ступай в ночи. От беды — головою в снег, так,           чтоб снег,                             не дыша, сверкал, так, чтобы снайпер не отыскал. Не закрывай утомленных век. Спи —           с тобою противогаз, спи —            под голову автомат. Идешь —              вокруг погляди не раз, крадешься —                       каску надвинь до глаз. Ты в сражении! Ты — солдат! Как об этом другим скажу? Там, когда я домой вернусь, им подумается: «Не трус? Себялюбивый какой — боюсь!» А я — себялюбивый какой! мне приказал командир,—                                                я мог в рост под пули пойти, дымок взрыва закружился б у ног. Только ведь я люблю тебя, жизнь —               действительность и мечты, жизнь понравилась мне                                              и ты, книжек тоненькие листы, площадь Пушкина и мосты. И для того, чтобы жить с тобой, радоваться с тобой, мечтать, должен был я с винтовкой встать, версты военные перелистать, хитро ползти,                       принимая бой. Должен был победить в борьбе, свободу свою отстоять                                         и жить, тебя любить, с друзьями дружить… Дорого я обхожусь себе! Дорого я обхожусь стране! Ради победы                          и ради нас, чтоб жил я,                    а не умирал на войне, вместе с винтовкою в этот час мне выдали каску и противогаз.

 

4. НАБЛЮДАТЕЛЬ

В жизни я наблюдать любил. Бывало, идешь, глядишь — Волга вечером,                           Волга, тишь, волны выносят ил. Волны камешками стучат, баржи идут вдали. В степь выходил —                                 цветы замечал, белые ковыли. В Москве — любил по Москве ходить, вдруг, изменяя путь, девушку пристально оглянуть, с прохожим заговорить. Или вдруг, притаясь, как вор, весь превратившись в слух, тихий выслушать разговор самых влюбленных двух. Так ко мне приходили стихи… Я, притаясь в снегу, вижу, как не везет врагу, дела у врага плохи! Слышу — ругается белофинн, язык искажая мой. Гранатой хочется разрывной, но — тихо!                    Лежи.                               Один. Так, дыхание затая, всё вокруг наблюдай! Не шевелись!                           Всё передай! — вот специальность моя. Я жил у Москвы-реки, я не думал, страна, что поэзия и война так предельно близки. Я обязательно буду жив, я по жизни пройду, не так —                 в рассеянности,                                              в бреду, праздно руки сложив. Я пойду по тебе, земля, любую открою дверь, свои заводы,                        свои поля ты мне предоставь, поверь.

 

5. ПО ДОРОГЕ НА ВОЙНУ

Холодно. Холодно. Холодно. П о снегу, п о лесу едем мы до полуночи с полудня на войну, как к полюсу. А когда мы остановились, стало томительно с непривычки. Нас стали разводить по домам. Мы обшарили стены, обчиркали спички, покамест дверь не открылась сама. Мы вошли, от тепла онемев, и холод пролез за нами. Сняли заиндевелые каски.                                               Они, загремев, устроились рядом с домашними чугунами. Нас за стол посадила хозяйка.                                                      А мы ложки отыскали за голенищами. Слушали говор карелов,                                              услышали: ищет нас за темными окнами                                              непогода зимы. А когда отошли, оттаяли, отогрелись, прочли на стеклах:                                мороз до пятидесяти! Разговорились: «И как это терпят в Карелии! Не война бы — так нам                                           ни за что и не вынести!..» — «Что, морозно?» — «Да так, ничего», — отвечаем. Появился старик (он спал в другой комнате) и сказал,                что морозец к утру покрепчает. «Переночуете, может? Куда вы! Замерзнете!» А пока мы молчали обиженно и в тишине вьюга стала заметней, карел хвалился широкими лыжами давности тридцатилетней. А потом рассказал о таком холоде, который, пожалуй, больше не повторится. «Было это                    назад за тридцать, в лесу и сейчас                             есть сосны расколотые. Много было всяких морозов потом, но не было более сильного. Тогда,                  в такую же полночь,                                                         в наш дом привели русского ссыльного. Мороз ему щеки дорогой выжег, выбелил голые пальцы, он все-таки вынес,                                  выжил,                                                не сдался. Вот это —                   его лыжи. А ведь не на войну шел!                                               И не такое на нем…» Но мы уже каски отыскивали, а за окнами, между машинами рыская, уже помахивали фонарем. Мы прощались. «Прощайте,                         прямого пути! Я пожелаю вам лучшего самого: после войны                           вам к ссыльному моему подойти», — и показал на сосновую стенку глазами. Мы застыли у порога,                                        удивлены глазами в очках, знакомыми,                                                   и бородкою клином. Смотрел на нас Михаил Иваныч Калинин. Мы подумали: «Что ж               это было в начале                                                  нашей войны!»

 

6. ФРОНТОВЫЕ СТИХИ

Если б книгу я выдумал,                                        где описал бы подробно: крови цвет на траве,                                      цвет ее на земле,                                                                     на снегу, вид убитого парня                                 на черном снегу                                                               у разбитого дома; описал бы подробно,                                       как смерть                                                            помогает врагу,— если б книгу такую                                       я назвал                                                      «Фронтовыми стихами» и она превратилась бы                                               в тонну угластых томов, то она пригодилась бы фронту: глухими ночами ею печь в блиндаже                                        разжигал бы                                                                    сержант Иванов. Вот он печь растопил, мой сержант Иванов,                                                                                 и не спится, руки греет над ней,                                        удивляется, —                                                                       ночи глухи! На простор снеговой                                        загляделась большая бойница, месяц ходит вокруг… Это есть фронтовые стихи! Вот сержант Иванов                                        письма пишет на противогазе: как живет,                   где живет,                                       что дела и харчи неплохи, что пора бы домой,—                                       «ждешь меня?                                                                  Обращаюсь с наказом: Ты себя береги! ..» Это есть фронтовые стихи! Вот сержант Иванов                                           в атаку выводит пехоту. Сам в цепи.                           И бегут, выдвигая штыки. Пот стирает с лица Иванов                                                (он устал от тяжелой работы), улыбнулся друзьям… Это есть фронтовые стихи! Вот Иваново-город.                                       Снег идет, темновато. В клубе «Красная Талка» собранье.                                                              Ткачихи тихи. Иванова, ткачиха,                                  читает письмо от сержанта, все встают и поют… Это вот фронтовые стихи! Фронтовые стихи — это чувство победы,                                                                            такое, что идут и идут неустанно                                              на подвиг и труд. Все — туда,                     где земля                                      стала полем великого боя, иногда умирают там.                                    Главное — это живут!

 

7. ПОЛЕ БОЯ

Пахать пора!                        Вчера весенний ливень прошелся по распахнутой земле. Землей зеленой пахнет в блиндаже. А мы сидим — и локти на столе, и гром над головами,                                      визг тоскливый. Атаки ждем.                      Пахать пора уже! Глянь в стереотрубу на это поле, сквозь дымку испарений, вон туда. Там стонет чернозем, шипит от боли, там ползают противники труда. Их привели отнять у нас свободу и поле, где пахали мы с утра, и зелень,                землю,                             наши хлеб и воду. «Готов, товарищ?» — «Эх, пахать пора!» Постой! Как раз команда: «Выходи!» Зовут, пошли!                        Окопы опустели. Уже передают сигнал, пора! «Пора! Пора!»                          Волнение в груди. Рассыпались по полю, полетели, и спинам жарко с самого утра. Ползти…              На поле плуг забытый…                                                      Друга перевязать и положить у плуга. Свист пуль перескочить,                                             упасть на грудь, опять вперед —                              всё полем тем бескрайним, и пулемет, как плуг, держать,                                                      и в путь — туда,             где самолет стрижет комбайном. Шинель отбросить в сторону —                                                      жара! Опять бежать, спешить.                                           Пахать пора!.. Идти к домам,                            к родным своим порогам, стрелять в фашистов,                                        помнить до конца: взята деревня!                           Впереди дорога, и вновь идти от милого крыльца. Так мы освобождаем наше поле, родную пашню,                             дом,                                   свою весну. В атаку ходим, пахари,                                        на воле, чтоб жить, не быть у нечисти в плену. А поле, где у нас хлеба росли, — любой покос и пастбище любое, любой комок исхоженной земли, где мы себе бессмертье обрели,— теперь мы называем полем боя.

 

8. КОЛЕ ОТРАДЕ

Я жалею девушку Полю.                                          Жалею за любовь осторожную:                                          «Чтоб не в плену б». За:        «Мы мало знакомы»,                                           «не знаю»,                                                             «не смею»… За ладонь, отделившую губы от губ. Вам казался он:                            летом —                                             слишком двадцатилетним осенью —                  рыжим, как листва на опушке, зимою                 ходит слишком в летнем, а весною —                        были веснушки. А когда он поднял автомат, —                                                     вы слышите? — когда он вышел,                             дерзкий,                                            такой, как в школе, вы на фронт                       прислали ему платок вышитый, вышив:                «Моему Коле!» У нас у всех                          были платки поименные, — но ведь мы не могли узнать                                                  двадцатью зимами, что когда                  на войну уходят                                              безнадежно влюбленные назад приходят                                любимыми. Это всё пустяки, Николай,                                                    если б не плакали. Но живые                   никак представить не могут: как это, когда пулеметы такали, не встать,                   не услышать тревогу? Белым пятном                           на снегу                                              выделяться, руки не перележать и встать не силиться, не видеть,                   как чернильные пятна                                                         повыступали на пальцах, не обрадоваться,                                  что веснушки сошли с лица?! Я бы всем запретил охать. Губы сжав — живи!                                     Плакать нельзя! Не позволю в своем присутствии плохо отзываться о жизни,                                      за которую гибли друзья. Николай! С каждым годом                                он будет моложе меня,                                                                         заметней постараются годы                                   мою беспечность стереть. Он       останется                            слишком двадцатилетним, слишком юным,                              для того чтобы дальше стареть. И хотя я сам видел,                                    как вьюжный ветер, воя, волосы рыжие                           на кулаки наматывал, невозможно отвыкнуть                                          от товарища и провожатого, как нельзя отказаться                                         от движения вместе с землею. Мы суровеем, друзьям улыбаемся сжатыми ртами, мы не пишем записочек девочкам,                                                                 не поджидаем ответа.. А если бы в марте,                                      тогда,                                                   мы поменялись местами, он        сейчас                       обо мне написал бы                                                             вот это.

 

9. ХОРОШО

Хорошо перед боем, когда верится просто в то,          что встретимся двое, в то,          что выживем до ста, в то,          что не оборвется всё свистящим снарядом, что не тут разорвется, дальше где-нибудь,                                    рядом. В то,           что с тоненьким воем пуля кинется мимо. В то,           чему перед боем верить             необходимо.

 

10. В ВАГОНЕ

Как странно все-таки: вагон. Билет. Звонок. Вокзал. Домой. И свет и гром со всех сторон. Колеса бьются подо мной. Шестнадцать месяцев копил я недоверие к тому, что кто-то жил, работал, был, болел и спал в своем дому. Шестнадцать месяцев подряд окопом всё казалось мне. В вагоне громко говорят о керосине и вине. А у меня всего три дня. Я вслушиваюсь в их слова. Вздыхают, горестно кляня дороговизну на дрова. А мне ведь дорог каждый час. Жилет раскинув меховой, я по вагону, напоказ, пошел походкой фронтовой. Я был во всей своей красе (блестит на левой стороне!). «Оттуда? — спрашивают все. — Да, тяжело вам на войне…» Шел, улыбался и кивал, молодцеватый и прямой. «В боях бывали?» — «Да, бывал». — «Куда же едете?» — «Домой!» — «Из госпиталя? На, сынок…» Беру, жую мякинный кус. «Кури».              Глотаю я дымок, соломой отдает на вкус. «Ложись, устал…                        Мы ничего, мы тут пристроимся в углу. У вас там трудно с ночевой, мы перебьемся. Мы в тылу». — «Ложись и спи…» — «Слаба кирза, как они там зимой, в бою!» — Прикрыла женщина глаза, упрятав ноги под скамью. «Спи…» А колеса всё галдят. «Спи…» — «Все живем одной бедой». — «Спи. Исхудал-то как, солдат…» А был я просто молодой.

 

11. «Получил письмо я…»

Получил письмо я:                                   «Как живете?» — спрашивает Соня Милиоти. Это даже странно — «как живу», не спросила первая «живу ли?», не упал ли я от медной пули желтыми глазами в синеву. Жив ли я? Живу я? Всем в ответ шлю, углом листочки запечатав. «Жив!» — кричат мне тысячи примет, Пусть про это скажет Наровчатов. Метились в меня.                                   Сидели в доте. Танки гнали. Мерзли. Ни к чему — я хожу, шепчу слова, живу. «Как живу?» — спросила Милиоти. Так поверила в мою звезду, знает — жив, мне жить необходимо, значит — мины мимо, пули — мимо. Значит, верит — я еще приду! Мну сугробы и топчу траву. Ты спроси,                ревнуя и тоскуя! как живу?               О чем?                               За что живу я? Чем живу? Спроси — о ком живу?

 

12. «Перед боем на рассвете…»

Перед боем на рассвете тишина. И, как бывало, по испытанной примете нам кукушка куковала. Мне года узнать охота — дай, кукушка, мне ответ: жить на этом белом свете сколько мне осталось лет? Только тут                  из пулемета очередью грянул кто-то. Я прислушивался — нет, нет моих веселых лет. Свистнули по свету пули, и опять пошла война. Не считается —                              спугнули! Не кукушкина вина. Я не признаю ответа. У кукушки не всегда получаются года. Как ты смотришь? Ерунда, правда? Глупая примета.

 

13. В ЕЛЬЦЕ

Пленный пляшет. Молодой еще немец. Руки в рукава,                          подняв невысокий ворот. Ночь идет по Ельцу, не успевая за теми, что в атаку идут, открывая задымленный город. Дом полуразрушен. Рассвет освобожденье приблизит. Толпятся разведчики, бодрствующие ночами. Пришли с донесением к командиру дивизии, за столом — начальник политотдела Качанов. Он слушает донесения и спрашивает: «Скоро?» Скоро город будет освобожден. Ожидая допроса, в зеленых шинелях                                      в полутьме коридора пляшут словоохотливые пленные, шмыгают носом. Город осыпается трескотней пулеметной. Автоматчики у тюрьмы, засели на колокольнях. Город наш. Рассвет начинается. Вот он! Люди выходят, прищуриваясь невольно. Пленный жмется к стене,                                                 а разведчики — мимо. Автоматчик с забинтованной рукою                                                              покуривает рядом. «Что, замерз? У нас на Орловщине зимно! Идем к командиру»,—                                         и показывает прикладом. Город освобождается. Уставший. Продымленный                                                                                         за ночь. Пленный глядит на людей, как на диво. Пляшет и пляшет, заискивая глазами. «Капут, капут», — повторяет он торопливо. «Брось скулить! —                              говорит автоматчик.—                                                                    Надорвешься до грыжи. „Капут“ — не подлизывайся, привычка, наверно. „Капут, капут“ — и пододвигается ближе: — А зачем стрелял в меня на улице Коминтерна?»

 

14. «Иду. Решаю. Передумываю то и дело…»

Иду.          Решаю. Передумываю то и дело. А лето цветное проходит мимо. Вспоминаю о том,                                   как умирают смело, но — жизни                         тоже                                    смелость необходима! Жизни тоже мужество надо, не поза. Я помню, как, захватив две гранаты, к «тигру»,                  оборвав себя на полуслове,                                                                    вышел Морозов, и дымом окутался танк полосатый. Все-таки странно — разные люди, прямо приходится удивляться: одни            на танки выходят грудью, другим не хватает силы признаться. Третьи — тоже военные,                            в звании, ходят, волнуются, не спят до пяти, мямлят, топчутся с кулаками в кармане и не находят мужества просто уйти. Иду.           Удивляюсь. Глаз от бессонницы розов. Фронтовая дорога,                                 подбитые танки во рву. Дай мне силы,                            командир отделенья Морозов. Постой. Я справлюсь. Возьму и взорву.

 

15. ОСЕНЬ

Зори опять холодеют,                                          морщатся лужицы, красными вихрями закружились закаты. Дубы желтеют.                            Листья падают, кружатся. Облака развешаны, как плакаты. Обгоревшие печи застыли.                                                Тепла им не надо. Село притихло.                            Не возвращается стадо. Но утро приходит! Мы дальше идем вдоль заборов. На каланче у самой зари развевается знамя. Осень, осень! Смотри — над Днепром задумался город, Это Киев! Это Киев пред нами! Вот над Киевом знамя! Солнце остывает, как блюдце. Но люди выходят.                                Прекрасны и праздничны лица, Дома отепляют,                               солому везут                                                       и смеются: скоро и лужи, и небо, и окна —                всё застеклится! А мы уходим!                         Поля вокруг пожелтели, то солнце пригреет,                                   то обдаст мокроватая стужа, Но нам ничего. Мы получили шинели и, складки расправив, подпоясались туже, А в перелесках                             по листьям                                                вода дождевая струится, Орудия бьют. По отсыревшей дороге бредут под конвоем посиневшие фрицы, и русская осень плюет им под ноги.

 

16. ПРОВОЖАЮЩИМ

Провожали меня, встречали с поля боя, на поле боя. Не давалось нам так вначале, чтобы мы оставались двое. Не случалось таким приказом на поверхность бумаг являться, чтобы мы уезжали разом, чтобы некому оставаться. Так устроено между нами, что один — проводить обязан, оставаться с плохими снами, к городам и делам привязан. Обязательно так бывало, что один уезжал по праву, а другой по горячим шпалам шел, махая вослед составу. Много раз уезжал я снова, и мешались в колесном стуке: провожание — всё до слова, провожатых родные руки. И недавно совсем, ребята, стало мне наконец понятно: лучше мне уезжать куда-то, чем идти, проводив, обратно. Лучше мне проходить дорогой незнакомой, весенней, ранней, чем тебе жить моей тревогой, слабым светом моих посланий. Дорогие друзья!                                 Да будет вечно счастлив на этом свете, кто проводит и не забудет, кто дождется, увидит, встретит. И да здравствует счастья дата — час, когда на краю перрона тех, кто нас проводил когда-то, мы найдем из окна вагона!

 

17. ПРИДУ К ТЕБЕ

Ты думаешь: принесу с собой усталое тело свое. Сумею ли быть тогда с тобой целый день вдвоем? Захочу рассказать о смертном дожде, как горела трава, а ты —                и ты жила в беде, тебе не нужны слова. Про то, как чудом выжил, начну, как смерть меня обожгла, а ты, ты в ночь роковую одну Волгу переплыла. Спеть попрошу,                            а ты сама забыла, как поют. Потом            меня                        сведет с ума непривычный уют. Будешь к завтраку накрывать, а я усядусь в углу. Начнешь,                 как прежде,                                    стелить кровать, а я         усну                     на полу. Потом покоя тебя лишу, вырою щель у ворот, ночью,                 вздрогнув,                                   тебя спрошу: «Стой! Кто идет?!» Нет, не думай, что так приду. В этой большой войне мы научились ломать беду, работать и жить вдвойне. Не так вернемся мы!                                       Если так, то лучше не приходить. Придем — работать,                                     курить табак, в комнате начадить. Не за благодарностью я бегу — благодарить лечу. Всё, что хотел, я сказал врагу. Теперь работать хочу. Не за утешением —                                    утешать переступлю порог. То, что я сделал,                              к тебе спеша, не одолженье, а долг. Друзей увидеть,                                в гостях побывать и трудно                 и жадно                                    жить. Работать — в кузницу,                                       спать — в кровать. Слова про любовь сложить. В этом зареве ветровом выбор был небольшой. Но лучше прийти                               с пустым рукавом, чем с пустой душой.

Машинописный текст с авторской правкой ст-ния «Приду к тебе». Архив М. К. Луконина.

 

18. «Ты в эти дни жила вдали…»

Ты в эти дни жила вдали, не на войне со мной. Жила на краешке земли. Легко ль тебе одной! Три лета, три больших зимы просил: «Повремени!» Теперь я рад, что жили мы в разлуке эти дни. Теперь хочу тебя просить: «Будь той же самой ты, чтоб было у кого спросить: „А как цветут цветы? А что же нет окопа тут, что ночи так тихи? А где,                  когда,                              на чем растут хорошие стихи?“» Чтоб объяснила: «Вот река, (Как я просил: „Воды!“) А вот на трубочке листка есть гусениц следы». Чтоб я поднялся в полный рост, узнав из милых слов, что нету пулеметных гнезд, — есть гнезда воробьев. Чтоб я,             покамест я живу, увидел: жизнь сложней! Чтоб я            и счастье                              и беду сердечные узнал. Чтоб я не понимал траву как средство                           скрыться в ней или упавшую звезду не принял за сигнал. Шалун уронит барабан, гроза пройдет в окне, метель пройдется по дворам — я вспомню                  о войне. А ты догадку утаи, так всё сумей понять, чтоб я              взглянул                            в глаза твои и мог любить опять. Ведь в эти взорванные дни, в дышащий местью час был должен                       к празднику хранить любовь один из нас. Хвалю прощание свое, что мы разделены, что мы не вместе,                                  не вдвоем в разлуке                  для войны. Хвалю,               что ядовитый дым не тронул глаз твоих! Того,           что видел                            я один, нам хватит                    на двоих.

 

19. МЫ В ЭЛЬБИНГЕ

Сто километров прорыва!                                                 А в Эльбинге спали. Метнулись мосты, ожидая удара. Трамваи,                бежать собираясь,                                                   упали передними лапами                                    на тротуары. Кирки запрятали головы в плечи, башни позванивают, как бутылки. Дома к домам рванулись навстречу, черепичные крыши смахнув на затылки. Но ничто не ушло, всё осталось на месте. Берлин снабжал еще электрическим светом, пока не поверил невероятным известьям о том, что мы в Эльбинге,                                                 в городе этом. Вот город немецкий. Стоит обалдело. Изумленно глядит почерневшее здание. Мы смеемся:                       «Смотри, еще уцелела вывеска: „Адольф и Компания“». — «Смотрите!                           На стенке,                                                    пробитой снарядом: „Мы выше всех!“»                                 Надпись прямо на камне, в опровержение этого —                                          фашисты идут                                                    ряд за рядом и разговаривают                                  поднятыми руками. Я вспомнил… Тогда, в сорок первом!                                            Я вспомнил: мы Брянск проезжали.                                       Пожаром огромным он был. На расколотом бомбою доме надпись:                 «Тише, школа!»                                            Я вспомнил: огонь охватил и березы и клены, плясал на крышах,                                   бушевал в перекрытьях и надпись лизал на стене раскаленной: «Курить воспрещается!» Мог ли забыть я?.. А в Эльбинге                         здесь перекрасили глобус, рыжий маляр                        вывел кистью                                                     под крышей: «Мы выше всех!» И сбросил он бомбу к школе, где шли мы, стараясь потише. Мы из Брянска пришли в этот город, туда,           где нянчили сумасшедшую клику. Фашистские надписи                                   на домах и заборах мы читаем,                     как позорную книг Мы едем на танке.                                  Торопимся —                                                          с новым приказом! Подталкивая друг друга,                                          глядим мы на обломок стены с почерневшей фразой готическим шрифтом:                                             «Мы непобедимы!»

 

20. ШВАРЦВАЛЬД

Мы ломаем ногами валежник лежалый. Он пожаром бы мог встрепенуться, пожалуй. Только мы не курили. Мы идем через лес. И единственно, что тут могло загореться: гневом — наши глаза. Мужеством — наше сердце, И горели!                   Да как! От земли до небес! Мы ломаем ногами валежник Шварцвальда. Мы молчим. Нам ни песен,                         ни сказок не надо, как услада                       идти по земле по самой, шагать по Шварцвальду,                                           по чаще дубовой, прикладом о ствол не ударить!                                                       И снова — в направлении от дома, и всё же — домой. Шварцвальд?                         Почему он не черный, ребята? Как всякий — рогатый, цветной, суковатый, Зачем нас пугать,                                раздувая беду! По всем направленьям с боями кружили, прошли Померанию всю мы,—                                                        а живы! В Шварцвальде светло! И Берлин на виду! «Постойте, —                          сказал я, —                                            давайте отметим!» Мы бьем топором, чтобы в новом столетье немецкие дети в Шварцвальде своем прочли бы на этом стволе необъятном: здесь мы проходили в году сорок пятом. Идем мы,                   ломаем валежник лежалый. «А скоро мы выйдем?» — «К рассвету, пожалуй!»

 

21. 9 МАЯ В БЕРЛИНЕ

Мы сидим на косилке                                      у магазина сельскохозяйственных машин и орудий. Мы глядим на сраженный город, а мимо, пройдя сквозь каменоломню Берлина, идут советские люди. День мира! Солнце за облаком щурится, а под открытым небом                                         стоят обгоревшие печи. Кажется,                 немцы решили отапливать улицы, но топить незачем. День мира!                        Дождь развешал капели. Подрывники выгребают последние мины. Птицы откуда-то поналетели. Мы сидим у сожженного магазина сельскохозяйственных машин и орудий, Нам приказано не стрелять!                                                     «Ну что ж, понятно! — Мы ставим винтовки между колен —                                                                стрелять не будем. — Мир пришел! Закуривайте, ребята!» Мы смогли, мы смогли к этому часу пробиться, мы шли и шли за своим командиром… Нам давно известна наша традиция: только в час победы                                           начинается день мира! Мы сидим, удивленно переглядываясь, как после долгой разлуки. Что-то переменилось! «Что случилось? Не знаешь? Не угадываешь? Угадываешь!» И смеемся задумчиво: все-таки что-то случилось! О, что я вспомнил!                                     Я сразу ловлю, как в прятках, противогаз                    и веду его на колени. Вот она,                 смятая ученическая тетрадка — запись моих далеких,                                       далеких волнений. Тетрадь стихов о любви —                                                 я помню слабо, как я давно не читал запись неистовую. Я беру плуг,                    переворачиваю его набок, на лемех тетрадку кладу                                                и перелистываю: «Я просыпаюсь — четыре стены», —                                                                вот начало. Четыре стены! —                                 вот начало тревоги! Четыре стены! —                                как это все-таки мало юности,            для которой                                 мир по экватору —                                                            это немного! Мы победили! Мы победили!..                                                      Я слышу, кто-то шагнул на косилку и обнял по-братски. Вот у самого уха сдавленно дышит. Я обернулся так, что мы стукнулись касками. «Вася? Ты что? Нет, это не письма, а впрочем — это письмо, понимаешь,                                               от юности нашей. Почитай, почитай наше далекое очень…» — «Нет, — говорит он, —                                                 я влюблен в настоящее». — «С победой!»                                 — «С победой!»                                                           — «День этот будет отмечен в истории! — говорит он запальчиво и встает, опираясь на мои плечи. — Вот что случилось —                                       мужчинами стали мальчики! Вот что случилось —                                             жизнь начинается следом. Счастье наше в борьбе мы отстояли от казни. Мы вышли к великому счастью.                                                            Победа! Это открылся нашей улицы праздник!» — «Какое сегодня?                                    Девятое?                                                       Вот как? Девятый вал!» Я стряхиваю дождевые росинки. «Мы победили!                            Пойдем!» —                                                       Он надевает винтовку и решительно переводит рычаг на косилке. Как вчера мы поднимались в атаку, я вспомнил: от танка к танку волненье носило ветром, и расстояние до мира, до полной победы исчислялось не днями,                                       не временем —                                                                    сотнею километров! Я теперь думаю: «Уж если сумели пройти мы четыре года, от схватки до схватки, если сумели преодолеть притяженье земли                                                                             и жизни, то теперь мы готовы пройти по любому меридиану и выстроить счастье победившей отчизны». Какая лётная погода!..

 

22. О МАЕ

Когда нас друг от друга отнесло? Не в мае ли? Мы, загрустив, стояли… Светило ль солнце в этот день?                                                         Едва ли. Была метель. Пустынно и бело. С тех пор мне месяц май — одно число. А вот еще другое вспоминаю: под пулями я маюсь и бреду на ледяном ветру.                                    Иду в бреду, и кровь течет…                         Когда? В каком году? Да говорят, что это было в мае! Зато письмо твое передадут. Иду. Читаю. Снег летит и ветер. Что — снег? Да нет — цветы в веселом свете. Какой январь, когда сады цветут?! А это в мае? Лыжи завизжали в тяжелую хрустящую пургу. Все в майские костюмы наряжались, все в белом                      на сверкающем снегу, Бежали и стреляли на бегу, Сбегали к Дону                            в снеговой пыли, и в воду — раз!                             Плывем,                                             руками машем… Вода ли это? Ледяная каша! Цимлянскую отбили на заре. Когда был май вот этот?                                            В январе! Зима ли, лето —                            что нам время года? Война! Зимою, летом — не гляди. Когда зовут — в атаку выходи! Смешно спросить:                                    какая там погода? Я маем только радость называю. Мой май —                     шагнул на запад по земле, мой май —                    письмо на узеньком столе. А мой январь —                             разлука наша в мае. Мы дожили до майской красоты. До Первомая нашего святого! Теперь видать, что снег, а что цветы, где ты,             в январь ли, в май ли входишь ты, как выглядишь теперь ты в платье новом. Свершилось это.                              И теперь, как встарь, май будет в мае, в январе — январь.

 

ДНИ СВИДАНИЙ

 

23. ПРИШЕДШИМ С ВОЙНЫ

Нам не речи хвалебные, нам не лавры нужны, не цветы под ногами, нам, пришедшим с войны. Нет, не это. Нам надо, чтоб ступила нога на хлебные степи, на цветные луга. Не жалейте,                     не жалуйте отдыхом нас, мы совсем не устали. Нам — в дорогу как раз! Не глядите на нас с умилением,                                                            не удивляйтесь                       живым. Жили мы на войне. Нам не отдыха надо и не тишины. Не ласкайте нас званьем: «Участник войны!» Нам —            трудом обновить                                          ордена и почет! Жажда трудной работы                                            нам ладони сечет. Мы окопами землю изрыли,                                                       пора нам точить лемехи и водить трактора. Нам пора —                    звон оружья                                           на звон топора, посвист пуль —                            на шипенье пилы                                                           и пера. Ты прости меня, милая. Ты мне жить помоги. Сам шинель я повешу, сам сниму сапоги. Сам тебя поведу, где дома и гроза. Пальцы в пальцы вплету, и глазами — в глаза. Я вернулся к тебе, но кольцо твоих рук — не замок,                   не венок,                                    не спасательный круг.

 

24. МОИ ДРУЗЬЯ

Госпиталь. Всё в белом. Стены пахнут сыроватым мелом. Запеленав нас туго в одеяла и подтрунив над тем, как мы малы, нагнувшись, воду по полу гоняла сестра. А мы глядели на полы. И нам в глаза влетала синева, вода, полы… Кружилась голова. Слова кружились:                                 «Друг, какое нынче? Суббота?                 Вот, не вижу двадцать дней…» Пол голубой в воде, а воздух дымчат. «Послушай, друг…» —                                     И всё о ней, о ней… Несли обед. Их с ложек всех кормили. А я уже сидел спиной к стене, и капли щей на одеяле стыли. Завидует танкист ослепший мне и говорит                  про то, как двадцать дней не видит. И —                           о ней, о ней, о ней… «А вот сестра,                           ты письма продиктуй ей!» — «Она не сможет, друг,                                           тут сложность есть». — «Какая сложность? Ты о ней не думай…» — «Вот ты бы взялся!»                                       — «Я?»                                                  — «Ведь руки есть?!» — «Я не смогу!»                               — «Ты сможешь!»                                                              — «Слов не знаю!» — «Я дам слова!»                               — «Я не любил…»                                                               — «Люби! Я научу тебя, припоминая…» Я взял перо.                       А он сказал: «Родная!» Я записал.                   Он: «Думай, что убит…» «Живу», — я написал.                                         Он: «Ждать не надо…» А я, у правды всей на поводу, водил пером: «Дождись, моя награда…» Он: «Не вернусь…»                               А я: «Приду! Приду!» Шли письма от нее. Он пел и плакал, письмо держал у просветленных глаз. Теперь меня просила вся палата: «Пиши!»                Их мог обидеть мой отказ. «Пиши!»               — «Но ты же сам сумеешь, левой!» — «Пиши!»                   — «Но ты же видишь сам?!»                                                                   — «Пиши!..» Всё в белом. Стены пахнут сыроватым мелом. Где это всё? Ни звука. Ни души. Друзья, где вы?.. Светает у причала. Вот мой сосед дежурит у руля. Всё в памяти переберу сначала. Друзей моих ведет ко мне земля. Один мотор заводит на заставе, другой с утра пускает жернова. А я? А я молчать уже не вправе. Порученные мне горят слова. «Пиши! — диктуют мне они.                                              Сквозная летит строка.                     — Пиши о нас! Труби!..» — «Я не смогу!»                         — «Ты сможешь!»                                                    — «Слов не знаю…» — «Я дам слова!                                Ты только жизнь люби!»

 

25. ДНИ СВИДАНИЙ

Когда на родине опять я вспомнил дни разлук, я вспомнил эшелон,                                   и вас,                                            и город ранний четыре лета и зимы назад… Я задохнулся вдруг и, радостью подхваченный,                                                вошел в дни свиданий. Тут я увидел пограничный ручеек                                                            в районе Бреста, как паровозный дым садится                                                     на мокрую траву и сосны брянские,                                  что посмотреть меня                                                                          тронулись с места. На удивленное: «Живешь?» —                                                           я ответил: «Живу!» На улицы меня Москва                                            приподняла, как на руки, и я увидел мирный мир                                           и небо на рассвете, в окнах — свет, из труб — дым, заснеженные парки,                                        и вас,                                                       и ваше счастье… Когда я всё заметил, тогда подумал: «Если бы, для того чтобы видеть это, вдруг нужно было опять идти                                                   на смертный круг и нужно было опять повторить                                                      четыре зимы и лета,— я б дни свиданий оборвал и снова —                    в дни разлук».

 

26. КОГДА Я ПРИШЕЛ

Когда я пришел,                              я был в форме красноармейца. Так и хотелось шагнуть по-военному —                                                                        шире. Я так и шел,                       но захотелось переодеться в штатское                    и походить по квартире. В одежде красноармейца                                            удобно мне было: я шел не один,                         когда орудие выло, я лежал на снегу,                              и кровь не стыла, я стрелял по врагу —                                          и убедительно выходило. Когда я пришел,                             стихи вырывались тревожно, снилось так,                              что кипело на сердце. Приходили строчки,                                        спрашивали: «Можно?» Подбегали к зеркалу:                                     «Можно нам посмотреться?» Плавали ритмы,                              они были еще не измерены, плавные — воздухоплавательных аппаратов, быстрые — ритмы улицы. Приходили герои с холода,                                               не закрывали двери, я сердился:                     «Захлопните!                                             Видите — плохо рифмуются…» Но однажды я вспомнил                                          про красноармейскую форму:                                                                            как удобно мне было! Как лежал на снегу,                                   и кровь не стыла, и как стрелял,                          и как убедительно выходило! Я вспомнил красноармейскую форму                                                                  и даже подпрыгнул от радости                                         и побежал, чтобы согреться. Это был ритм!.. И я записал тогда же: стихотворению форма нужна такая,                                                                  как на красноармейце.

 

27. СТАЛИНГРАДСКИЙ ТЕАТР

Здесь львы                       стояли                                       у крыльца лет сто без перемен, как вдруг                кирпичная пыльца, отбитая дождем свинца, завьюжила у стен. В фойе театра                            шел бой. упал           левый                         лев, а правый                      заслонил собой дверей высокий зев. По ложам                 лежа                          немец бил и слушал долгий звон; вмерзая в ледяной настил, лежать остался он. На сцену —                   за колосники, со сцены —                   в первый ряд, прицеливаясь с руки, двинулся наш                         отряд. К суфлерской будке                                    старшина припал и бил во тьму. И       история сама суфлировала ему. Огнем поддерживая нас, в боку зажимая боль, он без позы и без прикрас сыграл               великую                                   роль. Я вспомнил об этом,                                       взглянув вчера на театр в коробке лесов. Фанерную дверь его по вечерам сторож берет на засов. Строители утром идут сюда, чтобы весной театр засиял,                          как никогда, красками и новизной. Я шел,              и шел,                         и думал о тех, кому на сцене жить, какую правду                         и в слезы                                            и в смех должны они вложить! Какие волнения им нужны, какие нужны слова, чтоб после подвига старшины искусству                 вернуть                                 права!

 

28. НОВЫЙ ДЕНЬ

Я так люблю дома в лесах!.. Вокзал — внизу. Я был немым. На пикировщике висел над попаданием прямым, Чтобы прижать врага к земле, не жаль мне стен вокзальных. Я,       рельсы бомбой перекрыв,                                                      в Орле в узлы вязал их. Я дрался, не жалея сил, над полем, сдерживая дрожь, на бреющем рубя врага,                                             косил двухмесячную рожь. Я так решил:                       разрушу дом и мост взорву,                              себя сожгу, чтоб только не владеть врагу моим трудом. Приду потом — простят мне мост,                                 и дом,                                             и рожь. А рельсы снова развернем, — дорога, ты в Берлин пойдешь, я — шпала на пути твоем. На поле боя, у берез, я в землю взорванную врос, все радости я перенес до вечных встреч, до светлых слез. Я так люблю дома в лесах                                                   и в голосах! Косую тень бросает новая стена. У застекленного окна позванивает новый день! Мой новый день!                             Свои права работать отстоял в бою, — закатывает рукава, торопит молодость мою. И мы             опять встаем чуть свет. Мост взорванный — опять в прыжке, сожженный сад                            листвой одет, рожь плещется на ветерке. Я рельсы распрямил в Орле, по старым их послал следам, рукой разгладил на земле. Опять,               покачиваясь день и ночь, сплошные поезда летят. Благословляю мир страны                                                  трудом. Дымится мой завод. Я в Сталинграде строю дом, в Саратове — газопровод. Идет, идет моя страна. Мой день —                     еще одна ступень. Я так люблю дома в лесах                                                      и в голосах! Косую тень бросает новая стена. У застекленного окна встает, звенит мой новый день.

 

29. ДОМ НОМЕР ОДИН

В Сталинграде, у обрыва над Волгой,— окопы и блиндажи. Лежат в обломках простреленные этажи. Смотри:               на шесте                                   скворечник новый у входа в блиндаж. Окошко, с землею вровень, вглядывается в пейзаж. Девушка                 над корытом,                                          в радуге пенной, кланяется реке. Бельевая веревка плещется на ветерке. Блиндаж в три наката, по правилам войны. Крыша его поката. И вот              с одной стороны полблиндажа закрыл                                   обрывок железной крыши — крыши  Дворца труда, а может,                    с Дворца пионеров лист             взрывом                             снесло сюда. Синей краской                             рукой уверенной у листа на груди вывел хозяин: «Улица Ленина, дом номер один». Именно — улица,                              иначе не разберут. Дом,           а не что иное.                                     Эти слова не врут! Хозяин пришел с работы,                                                 с устатку присел сперва, инструмент уложил в плащ-палатку, стружки отбил с рукава… Приезжие шли от пристани, прикурить подошел танкист. Все,          вглядываясь пристально, читали железный лист. Иностранная делегация остановилась,                                                                    любопытством приклеена. Остолбенел господин, когда перевел переводчик: «Улица Ленина, дом номер один». Мы сидели с хозяином,                                       строители шли, пели,           к набережной сходя. Закат потух.                    Волга засверкала                                                      вдали. Упала темь такая,                                  что не забьешь гвоздя. Потом тройчатые фонари вспыхнули все. Потом знамена зари проплыли над шоссе. Хозяин ушел на свои леса. К блиндажу                       архитекторы подошли, с планом сверили местность. Их голоса доходили до сердца обожженной земли. Я всё          до слова слышал: «Здесь будет дом                                   и улица                                               выстроится потом. Вывеску и скворечню                                         подымем повыше. Хозяина — в дом». А пока грузовики,                  подскакивая на обломках, везут кирпичи. Каменщикам подпевай негромко или           просто молчи! У окопа               над Волгой встань,                                                 молодая вселенная голову вскинь: здесь начинается улица Ленина домом номер один.

 

30. БЫКОВЫ ХУТОРА

Летит вода, прохладная с утра, у пристани Быковы Хутора. Дай, память, мне перенестись на версты и наверстать года! Гляжу в Москву, как волны катятся под Крымским мостом, от стен Кремля, по перекатам острым, туда, где жил, оттуда, где живу. Дай видеть всё. Алеют вечера над пристанью Быковы хутора. Над босоногой ивой кипень галок на левой стороне, на луговой; вода промасленная у причала непросыхавший берег укачала, и небо ясное над головой; травой обросшие обрывы… Рано встают у нас, выходят из ворот. Туман скрывает сизые лиманы… Так в памяти отцовский край живет. Так Волга мне                         приветным платом машет. Волна волну подталкивает мне, зовет меня к низинной стороне, к теплу                глазастых                                   ветреных ромашек. Там, где еще шумел огневорот, я вас встречал                          на землях чужедальных, на улицах,                    на площадях,                                           в преданьях, волжане —                     уважаемый народ. Тогда гляделись в воды тухлой Шпрее высокие колеса батареи! Теперь вы дома. Ничего не надо, — прийти с полей зеленых,                                            на закат глядеть. Идут по Волге облака, дождем пройдясь над степью Сталинграда. Приречных сел вечерний переклик! Дома расселись, обхватив колени. И ночь плывет, как черный дощаник, в зеленое хмельное загляденье. А скоро                 в колос вымахнут хлеба, а скоро будет новая изба, и молотьба пойдет колхозным полем, и сразу —                       всем                                       по локоть рукава, а в белых башнях шатких мукомолен тяжелые закружат жернова. А скоро                  пир у мира.                                         Половина села                начистит сразу сапоги, проверенные на камнях Берлина. И пыль закружится из-под ноги, арбузный мед забулькает в садах. Проклеванные воробьями вишни сушить рассыплют на припек                                                          в затишье, и девушек открытые глаза взволнуются догадкою давнишней. А скоро будут свадьбы —                                          честь по чести, мне погулять бы!                                Угостят вином. Носы расплющив, парни на окно надвинутся, вздыхая по невесте,— всему черед.                        Жених сидит на месте, и горница заходит ходуном. Мой милый край!                               Арбузная столица! Я перешел и войны и миры. Я не могу к тебе не возвратиться, я должен стать на солнечном лугу, в кругу родных,                             у родственного дома проверить, как живу                                    и что могу, напиться Волги, выспаться в стогу — и в путь опять,                         и в путь —                                              до окоема.

 

31. К ПОЭЗИИ

В далеком                    от войны                                            году по Сталинграду вновь иду, Всё радует меня:                                    окно в стекле,                 фонарь над головой, большая вывеска: «Кино», и сквер               с бушующей травой, и кран с охапкой кирпича, и сталинградский первый зной, и каменщики                      над стеной, заложенные до плеча. Я за угол свернул, и вот, как сон,                   как сказка,                                        на меня стена горящая плывет в отеках                  дыма                                   и                                          огня. Красноармейцы пронесли картину,              пели озорно; дотрагиваясь до земли, на раме билось полотно. К ларьку прибили стену ту, квасница вывеску сняла, маляр набросил черноту на просинь чистого стекла. Бойцы передохнули всласть, жару задобрили кваском, к ларьку,               под крышу,                                  стали класть мешки, набитые песком. Везли подбитый танк сюда, и «мессер» ставили торчком, и скручивали провода, смеясь, тянули их крючком. Дом новый,                  закоптив до пят, заляпали со всех сторон, а оператору                       опять казался слишком новым он. Пустили дым,                         сжигая ель, воронки выкопали вновь и на веселую панель плеснули из ведерка кровь. Изобразили цвет и звук — не получилось всё равно. Мальчишки,                   бегая вокруг, кричат на них:                     «Кино! Кино!» Легко мне стало:                            жизнь идет! Искусство, успевай и ты, разведывай,                           гляди вперед, заметь грядущего черты. Не мажьте стены,                                 красьте их, чтоб свет                 рождался под рукой, не тормозите                       дел живых… Поэзия,              не будь такой!.. Гремя, по мне скользнула тень, я на ходу влетел в трамвай. Скорей               туда,                       где новый день!.. Строка моя, не отставай!

 

СТИХИ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ

 

32. УТРО

Земля просыпается,                                      празднично дышит. Всё готово к цветенью —                                   от дерева                                                    до древка. Расселись над городом, навалились на крыши белокаменные облака, и, крыльями оттолкнувшись слегка, птицы поднимаются выше. Прогудев по мостам ажурным, в город врываются поезда. Трамваи расходятся, как всегда, кланяясь стрелочникам дежурным. И плывет,                   пробуждая громом, самолет над аэродромом. Телеграфные провода расцвели, в капли убранные,                                 как в почки. Капли бегают по цепочке, как новости для весенней земли, — сорвавшись,                         эти капли легли в стихотворение первой строчкой. И утро это,                     когда рассвело, в счастье мое, как начальный камень, вошло поездами пришедшими                                                      и залегло ручьем, пробивающимся рывками, деревом, выбеленным набело, и белокаменными облаками.

 

33. ЗИМОЙ

Синеет небо.                        Падает капель, и тени голубеют на снегу, зеленая стоит в сугробе ель, — соединить всё вместе                                         не могу. Ты рядом не такая,                                      как вдали. Я мысленно подальше ухожу. Молчи,               я на другом краю земли, воспоминаньем смутным дорожу. Вот вспоминаю всю тебя мою, придумываю мысленно опять, как ты опять                        в заснеженном краю не устаешь меня живого ждать. Твое письмо давнишнее беру: «Благополучно всё. Пиши. Привет», Приписываю твоему письму всё то,              о чем в письме                                            ни слова нет, Я мыслью дом домой перенесу, в мечте               письмо в свиданье претворю, все яблони твои                              в моем лесу я поселю                   и разожгу зарю. Все строчки истолкую, как хочу, из равнодушья твоего слеплю любовь. За эту вольность я плачу тем,           что из нас двоих                                            один люблю. Но я устал от выдумки своей, фантазия устала, не могу. Летит капель с заснеженных ветвей, и голубеют тени                            на снегу.

 

34. ЖАЖДА

А дождь всё тот же                                      бьет по стеклам, по наклоненным ветром кленам, по мостовым,                           мостам промоклым, по лицам,                  жаждой опаленным. Какою жаждой?                           Той, что гулом в груди тревожно зародится, тревожит,                        гонит в переулок и заставляет торопиться. Куда?         Просить тебя: не надо так запираться в отдаленье, бежать, ловить деревья сада и водосточных труб колени. Зачем?               Найти тебя под ливнем, и увести, и косы выжать. Чтобы навовсе стать счастливым, сложнее,                    чем счастливо выжить.

 

35. ГОДЫ

Молодость твоя —                                    секрет моего расцвета. То не разность наших лет, а единство это. На двоих у нас одна молодость и старость. Эта         жизни глубина мне с тобой досталась. И дана возможность мне, выбор дан безбрежный — жить на разной глубине нашей жизни смежной. Облюбую год любой в нашей общей кассе. Хорошо мне так с тобой: десять лет в запасе! Жить хочу                 и жить могу с сердцем, туго сжатым. Я к твоим годам бегу, вот и —               в сорок пятом. И опять бушует стих, и трубит тревога, и товарищей моих рядом —                  много-много. Не изменит друг в бою, недруг — не преграда… Не стреляйте в грудь мою, жить мне очень надо! И опять иду, иду, не хожу — летаю, неудачу и беду на ходу сметаю. И живется в полный рост, дышится завидно, и на много лет и верст мне дорогу видно.

 

36. ТЫ

Я представлял любовь такой,                                                    что ты во мне заключена,                                   души не чаешь, до немоты — моя,                                        до слепоты. В слезах и провожаешь и встречаешь. Но нет того,                     чтоб слепота была. Так иногда заметишь,                                         так увидишь! Откуда смелость возражать взяла, возьмешь —                      и самолюбие обидишь. Считал я:                  для тебя я —                                       полный свет. Что ни скажу —                         всё так, а не иначе. Ты любишь —                           значит,                                           выше,                                                     лучше нет того, что я могу, того, что значу! А ты мне иногда:                        «Не то, мой друг, тут сдал,               а надо выше,                                     проще,                                                       дальше…» Ты можешь при других отметить вдруг неверный шаг, смахнуть пылинку фальши. Обида стукнет в сердце иногда: мне собственного критика не нужно! Ты засмеешься,                              глянешь, как всегда,— и вновь                  моя обида безоружна. Мне думалось:                       ты за моей спиной пойдешь теперь                            безмолвницей бескрылой. Через ручьи перенесу весной и к солнцу донесу,                             играя силой. Опять не так.                        Смотрю —                                    к руке рука, плечо — к плечу. Своим лукавым взглядом сигналишь мне:                             «Дорога широка!» И всё идешь, идешь со мною рядом. Вот ты какая! Ты поймешь меня, скажу,            что ты и жизнь —                                          предельно схожи, И замечаю я:                       день ото дня ты всё необходимей, всё дороже. Любви для всех —                              подозреваю я — готовой нет.                      Ее слагают сами. Вот ты какая, умница моя! Ты всё смеешься серыми глазами.

 

37. ВЕСНА

Дай руку,                перейдем через ручей. Сырой ледок похрустывает гулко. Наш дом уснул в начале переулка. И нам пора. Не потеряй ключей. Вот я нашел Полярную звезду. Смотри:               на юг, домой, тебя веду! Знаком звезды мерцающий цветок. Смотри:             на запад —                                наши расставанья, на юг — наш дом                                   и наши ожиданья, а встречи наши —                              вправо,                                               на восток. Весенний предрассветный холодок. Дай руку,                  год назад,                                         тогда, в апреле, я видел всё                         сквозь смотровые щели. Прислушайся, как щелкает ледок. Встревоженные галки загалдели. Прислушайся,                          ведь тишина над миром, а звон в ушах. Спят люди по квартирам. Возьми себе,                            как свадебный подарок, вот эту ночь. Пей льдистое винцо весны. Как дар мой обручальный ярок — граненое Садовое кольцо! Дай руку — и ни слова,—                                              я пойму, Москва весной! Как это всё знакомо! Я видел этот дом, спешил к нему. Мы полюбили эту тишину в те дни, когда не ночевали дома.

 

38. В АЛЬБОМ ЗНАКОМОЙ

Вы скажете:                         «Мне скучно», —                                                      мне не верится, лишь я взгляну на мир окрестный. Два ваших слова мне пугают сердце: «не нравится», «неинтересно». Вам нечего смотреть,                                     читать вам нечего, рассеянно                  следите вы за лицами, живете осторожно,                                  недоверчиво, процеживая мир ресницами. Сама земля,                         от края и до края, зовет к себе, трубит на повороте. Вы,          медленная,                                  землю попирая, возвышенно —                         на каблуках —                                                   идете. Вас показать друзьям моим, красавица, для них как оскорбление,                                               как вызов, и то, что вам земля не нравится, и вся сумятица капризов. А вы всё недовольней,                                            всё капризней. Вы неба не видали,                                     оглянитесь! Вы даже не дотронулись до жизни, как будто бы                       испачкаться боитесь. Красивая… А вот когда случится, что ваше сердце сонное забьется, вы замахнетесь цепкими ресницами, он        в западню                                    не попадется. Он за руку вас к свету вытянет, он скажет вам:                           «Идемте с нами!» Не щурьтесь утомленно и презрительно, глядите полными глазами. И если вы полюбите всей силою — засмейтесь и откройтесь                                                жизни,                                                            свету. За то, что носит вас, красивую, благодарите                      землю эту.

 

39. ПРОБУЖДЕНИЕ

Я проснулся от радости,                                              глаза раскрываю, ногами отпихиваю одеяло,                                               встаю, как пружина. Что же такое? Может, солнце продвинулось к маю? Подходит зима? Радость меня закружила. Радость волнует меня,                                   охватывает,                                                      тревожит. Я воду плещу на лицо                                           и подпрыгиваю даже. Какая же радость?                                  По службе?                                                         По дружбе, быть может? Или слава пришла                                и меня полюбили?                                                                Когда же? Перебираю дела свои —                                              ничего в них такого — ни вчера, ни сегодня, ни завтра —                     особенного не вижу. А сердце от радости ворочается бестолково, и что-то                    необычайно счастливое — ближе и ближе. Надо что-то предпринимать, разорвусь ведь на части! Надо всем сообщить обо всем,                                                           это радость какая! Так нельзя, я не справлюсь один с этим счастьем, так и буду ходить по земле я,                                                    к нему привыкая. Обзваниваю друзей: «Что случилось? Не слышал? Не знаете ничего?                                   Не случилось? Вот странное дело!..» А радость меня между тем поднимает всё выше, и я несу ее,                    к сердцу прижав неумело. И вдруг осенило! И всё загорается светом: да,        война ведь окончена!                                               Вот как!                                                             Скажи-ка на милость! Как это мог я забыть и не вспомнить об этом! Мне         Девятое мая в Берлине                                                       сегодня приснилось.

Черновой автограф стихотворения «Пробуждение». Архив М. К. Луконина.

 

40. ПАМЯТЬ

«Люблю без памяти», —                                           читал                                                   и слышал я не раз. «„Без памяти!“ —                               смеялся я. —                                                       Словесный трафарет!..» Влюбленные,                        прошу                                   прощения у вас. Опять в дороге я один. Тебя со мною нет. Ты на манер воды в ручье —                                                      вглядеться не могу, так переменчиво светла,                                             всегда                                                          под стать стрижу, стрижу летящему:                                   за ним                                                 я взглядом пробегу и вверх и вниз по синеве                                               и всё ж                                                             не разгляжу. Я собираюсь каждый день:                                                 вглядеться так, чтоб в память вправить навсегда,                                                              на все года! Но ты уйдешь,                           и я над памятью —                                                        как над неводом рыбак, когда в пустых ячейках                                              пузырится                                                                     пойманная вода. На что уж карточка твоя —                                                без памяти и та: не помнит смеха твоего,                                              ни слов твоих,                                                                        ни слез, в ней —              не присущие тебе —                                                 покой и немота. Могу ли с памятью такой считаться я всерьез?! Нет, понял я теперь:                                       тебя                                                    нельзя запоминать. Все искры глаз твоих родных я в памяти коплю. Но не запомню никогда                                          и не смогу узнать. Мне мало памяти одной, когда люблю.

 

41. ДАЛЕКОЕ

Я шел,                  и я никак не узнавал тот самый                     Земляной Садовый вал, там, где бывал, где ты жила,                              где мы… Здесь всё снежком занесено слегка. Мы шли и шли,                           в моей —                                               твоя рука. Тогда я не заметил там зимы. Я не нашел ни дома, ни окна, в том не твоя                          и не моя вина. И не война. Ушли дороги врозь. Тогда мы дружбой называли это, то, что вело зимой нас до рассвета, потом уже                    любовью назвалось. Тогда я провожал тебя,                                         в ту ночь, по лестнице поднялся,                                          чтоб помочь ключ повернуть, вернуть портфелик твой и варежку пожать:                              «Нет, не снимай, не май же!» — «Да, пока еще не май…» И я ушел                        по скользкой мостовой. Пойми,                  я не лукавлю и не лгу, мой давний друг,                             я у тебя в долгу: на много лет, с зимы далекой той влюбился в жизнь,                                 захвачен высотой, и счастьем то далекое зову. Ты разбудила всё,                                 чем я живу. Была еще любовь.                                  Еще была. А та зима —                            опять чиста, бела. Иду по ней в том памятном году, и легкий тот снежок в начале дня зовет,             волнует,                            радует меня, чего-то я ищу, чего-то жду.

 

42. СТИХИ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ

Ночь. Хожу по дальнему маршруту, небо наблюдая на ходу, думаю:                       «Ты, может, в ту минуту видишь ту же самую звезду», День,            иду с товарищами рядом, самолет летит над головой. Провожу его тревожным взглядом, задохнусь цветущею травой. Только вспомню о тебе,                                                вздохну так, что посочувствуют соседи: «Что у вас?                     Помочь?                                    Сейчас доедем», Отвернусь к трамвайному окну. Через всю Москву лечу трамваем, на вокзал Казанский выхожу, выйду,             встану                                 и — зачем, не знаю — в окна встречных поездов гляжу. Голосит вдали земной предел. Я спешу, как все,                                я беспокоюсь: может, ты увидишь этот поезд, на который долго я глядел?

 

43. «Лето мое началось с полета…»

Лето мое началось с полета, кончилось в «Красной стреле». Легкое,                    белое,                                  беглое что-то наискосок                   слетало к земле. Ночью к окну подплыло Бологое, но виделся                      памятный край, к горлу прихлынуло всё дорогое с просьбой:                     «Не забывай!..» Что же, скажи, не сбылось?                                                  Что забылось? Мать,             расскажи, научи. Сердце встревоженное забилось, ворочается в ночи. Видишь, сын повернулся к дому, Волга,              слышишь меня? Хочу я к простору припасть снеговому в свете                ясного дня. Я выхожу и иду по зазимью, больше ждать не могу, город вдали за рассветною синью, степь              на другом берегу. Дышит, дымит полынья,                                          не застыла Волга моя на ходу, глазок,           чтобы видеть всегда светило, дыханьем                      прожгла во льду. Я по веленью сыновьего долга иду всё смелей, быстрей, кличет,              зовет меня,                                   требует Волга зовом              всех матерей. Волга, приду                         и щекой небритой прижмусь к твоему рукаву. Волга,            слышишь,                            в глаза взгляни ты, скажи мне:                    так ли живу?

 

44. В ПОИСКАХ НЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА

Товарищи, сюда — от снежных гор Памира, где льдистая гряда века переломила. Покиньте высоту, скорей ко мне на помощь, скорей покиньте ту заоблачную полночь. Спускайтесь с дальних гор, куда слетают реки. Вы отложите спор о «снежном» человеке. Потерян след иной, иду землею зимней. Запутал белизной то снегопад, то иней. Ни знаков и ни вех. Ищу в дали безбрежной — потерян человек, заснеженный и нежный. Не то что «снежный» ваш — виденье или сказка. Не призрачный мираж. Живая. Сероглазка. Мой нежный человек, смеющийся от снега! Ее бровей разбег остановил с разбега. Пока искал слова, она дышала рядом. Но вдруг ее зима укрыла снегопадом. Вот где-то здесь она — протягиваю руки. Какая-то вина томит меня в разлуке. Вот только что была. Но нету, нету. Нету!.. Бросайте все дела, на поиски, по следу! Вот состраданья след — не этот след нам нужен. Вот жалость шла. Но нет, подделку обнаружим. Нас не собьет с пути похожесть или смежность. Нет, надо нам найти обиженную нежность. Она теперь в беде, нуждается в защите. Не где-нибудь нигде, в себе ее ищите. Ищу я… Тает снег. Весною тянет прежней. Потерян человек, заснеженный и нежный.

 

45. В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Вы представляете,                                  у меня уже старость была — отсталость,                     забывчивость,                                               чопорность                                                               и усталость, Она морщины на сердце плела, моя почтенная                              скоропостижная старость. Мне начинало нравиться даже,                                                     я даже гордился тайком: уже не ругают,                         кормят протертою кашкой… Был и красивым и умным я стариком? Нет, не скажу.                           Был обыкновеннейшим старикашкой… Просили не волноваться, отдохновеньем маня, подчеркнуто вежливо, бережно уважали. И под руки поддерживали меня, когда в президиум                                 церемонно сажали. Я начал подумывать,                                        что старость                                                             удобней, чем то, что молодостью зовут                                        и что связано с болью неизвестности,                           с поисками,                                                с сильно потертым пальто, с непризнанием, с неразделенной любовью. Я сначала блаженствовал, но потом неожиданно стал замечать, что завистников у меня не осталось,                                                                    хотя бы для виду. А враги мои почему-то стали молчать. В эту минуту                           я почувствовал неслыханную обиду. Я мягкие руки отстранил в этот миг, встал               и ушел из президиума,                                                      задыхаясь от жажды, и пошел, и пошел. И в сердце внезапно возник тот самый огонь,                                 что полыхал не однажды. Враги мои и завистники увязались со мной. Деньги перевелись. И пальто прохудилось. Я снова не знаю, как надо писать.                                                           И в гостиной одной уже принимать меня отказались!                                                          Скажите на милость! Я распрямился, почувствовал силу плеча, хрустнул руками, спружинил спиной                                                             и — помчался, не разбирая дороги,                                     ничего не боясь,                                                                    над собой хохоча. Так и иду я теперь,                                 спотыкаясь от счастья. Мне совсем неизвестно,                                               что сделаю я,                                                                        что найду. Ничего еще нет у меня,                                            кроме жажды полета. Предчувствую радости и предвижу беду, в сердце растет откровенное новое что-то. Чувствую, как молодею,                                            худею лицом, злею, ревнивею и, словно ветер, крепчаю. Жизнь свою                       переворачиваю                                                     обратным концом по направлению к юности, понимаете? —                          прямо к началу!

 

ИСПЫТАНИЕ НА РАЗРЫВ

 

46. ПОСЛЕ ВСЕГО

Всё утихало,                       будто в море после шторма, когда на берегу травинки и ракушки, и сохли заплески, затвердевали ровно, как на щеке от сна следы подушки. Дул ветер, дождь выветривая буднично. Светлело всё. И начинало петь под окнами. Клевали сыто голуби у булочной, и облокачивались облака на крыши мокрые. Но остывало всё от неба близкого, и после бури одиночество охватывало. И всё в природе от большой тоски выискивало кого-то, где-то и чем-то виноватого. Тебе дышалось легче.                                         Дальше виделось. Но замечала ты одни подробности. Потом на жизнь чего-то вдруг обиделась. И, смелой став,                              зажмурилась от робости. И было тебе трудно это вынести, ты отвечаешь, нервно пальцы комкая. Ты, чуткая,                        всё понимающая,                                                       тонкая, становишься всё громче, всё порывистей. Тебя несет, уводит, жжет неведомое и гонит, гонит к каждой небывалости, Я понимаю, что с тобой, девчонка бедная. Но я молчу и замираю сам от жалости. Ну, отдохни, я говорю,                                         пойми, одумайся. Пойдем, я говорю, покамест звездно… Всё прояснеет, говорю, и всё обдуется… Я говорю. Зову тебя. Наверно, поздно. Как будто среди ночи разбудила — так разлюбила. Но ты сама еще не поняла,                                                что это было.

 

47. НЕЖНОСТЬ

Да, нежность тихо-тихо так подкрадывается, баюкает так мерно, как прибой. Как будто бы                           за что-то там оправдывается, смиряется и жертвует собой. Она предупредительна, как счастьице, улыбчива, как море вдалеке. Та нежность как приладится — и ластится. Лепечет имя. Гладит по щеке. На пепелище, сжатое любовью, на войлочных подошвах вышла ты. К ней,             как сиделка,                                        села к изголовью и подала осенние цветы. О нежность,                       ты —                                      прилежность принадлежности, ты вырасти из милости могла, из чувства долга                              или так — из вежливости. Ты думала — природу обвела! Из жалобности выросла, из жалости. Ты можешь обмануть и заманить. Но всё ж тебе,                            хотя бы в самой малости, пожара никогда не заменить. Я думаю порой о неизбежности. Огонь под пеплом. Да, огонь в крови. А трудно будет этой жалкой нежности, когда любовь потребует любви.

 

48. «Нет памяти у счастья…»

Нет памяти у счастья.                                       Просто нету. Я проверял недавно и давно. Любая боль оставит сразу мету, а счастье — нет. Беспамятно оно. Оно как воздух — чувствуем и знаем, естественно, как воздух и вода. Вот почему и не запоминаем, и к бедам не готовы никогда. О счастье говорить — и то излишне. Как сердце — полагается в груди, пока не стиснет боль, оно неслышно, и кажется — столетья впереди. Удивлена ты:                       я смеюсь, не плачу, проститься с белым светом не спешу, А я любую боль переиначу, я памятью обид не дорожу. Беспамятное счастье я не выдам, мы — вдох и выдох, связаны в одно. Нас перессорить                               бедам и обидам — меня и счастье — просто не дано.

 

49. «Из глины он тебя лепил…»

Из глины он тебя лепил, податливую, словно глина. А я тогда еще любил легко, доверчиво, старинно. Он убеждал тебя, что ты не то, что есть.                            Ты замирала. Свои кудряшки подбирала, меняла детские черты. Он поправлял рукою позу, корпел, неловкий ученик, и из поэзии на прозу переводил тебя в тот миг. Ты в восхищении застыла. Лепил он, лестью заманя. Ты незаметно уходила и от себя и от меня. Хотела крикнуть,                              но смолчала. Была сладка тебе беда. Ты всё тончала и мельчала — и растворилась без следа. Вот выставлена.                              Ну и что же? Да это вовсе не она. Изображенье у окна с той, выдуманной мной, не схоже. Ни в чем ее не нахожу, легко смеюсь стряпне бездарной, и мимо кошечки базарной так равнодушно прохожу. Та, что любил, — в моей судьбе, я выдумал ее, как сказку. А эту               гипсовую маску посмертную — возьми себе.

 

50. В ОСОБНЯКЕ

Ты краски созерцай. По лестнице скрипучей ходи хозяйкой.                         Ты себя не мучай сомненьями. И не тревожь себя. Закономерно всё, что случилось. Да и не случилось это, всё было так рассчитано, примерно. Ну, веселись. Еще не всё пропето. На Масловке стоят картины, маслом намазанные, словно бутерброды. Ты умиляйся их высоким смыслом и не смущайся. Веселись по красным числам, и отмечай —                       идут за годом годы, проходят в распорядке ежечасном. Как я боюсь:                      в тебе клокочет нечто. Не вспоминай.                            Забудь ту комнатенку, ту тоненькую бледную девчонку с ногами на тахте.                                   В слезах признанья… Ну зачем? Забудь навечно. На Масловке живи себе, как ты хотела. Играй. Осваивай другое дело. Вживайся в образ, становись совсем иною, забудь скорей подаренное мною. Всё оборви, что от любви осталось нашей,                                                        и не трогай. Всё это не твое. Иди своей дорогой. Ты выбирала, ты искала, ты выискивала, металась и ждала, играла в прятки, и страхом                   побеждала страх разрыва близкого. Ты заслужила. Отдохни. Теперь уж всё в порядке.

 

51. ТОВАРИЩАМ

Я живу на Песчаной, приходите ко мне! Снег и снег величавый кружится в вышине. Снег и снег, снег и снег… Товарищи, приходите скорей. Снег оттопайте тающий, веник есть у дверей. Я прошел по дорогам из Москвы в Сталинград, и теперь я о многом побеседовать рад. Нам, товарищи, вместе надо быть в этот час, я дорогою вести встретил — вести от вас. Вести важные плыли через лес, через степь, в тех вагонах, что были с меткой:               «Годен под хлеб». Грейдер вытерт до лоска, кони шли и быки, от вестей на повозках распирало мешки. ЗИСы встречные пели, было весело им, и рессоры терпели под зерном молодым. Проводил меня снова Сталинград на заре. Мне не надо иного, чем земля в сентябре! Я живу…               Вы запомните. Приходите, друзья. Мне без вас в этой комнате больше просто нельзя. Я зову вас надолго — до конца моих дней, как зовет меня Волга и поэма о ней. Собирайтесь от Волги, от речонки любой, чистый ветер тревоги захватите с собой. Отогрева, обдува жду от ветра того. Очень надо обдумать мне себя самого. Снег, товарищи.                           В инее стекла окон моих. Что-то очень уж зимнее нанесло на двоих, Где сегодня летаете? Приходите ко мне, отдышите, оттайте иней тот на окне!

 

52. В ПУТИ

Родная степь уснула в теплом ветре, дыша настоем зреющей травы. На тысяча двухсотом километре встречаю ночь,                             вторую от Москвы. Руль под рукой подрагивает крупно, машина мчит, ее не торопи. (А ты сопровождаешь неотступно…) Как пахнет ночь весенняя в степи! В Дебальцево                         свернул я к Сталинграду. То вниз лети,                       то круче забирай. Всех терриконов темные громады расположил в степи шахтерский край. (Захлестнутый воспоминаньем сложным, всем ложным,                         чем меня ты обожгла, я этим одиночеством дорожным так дорожил,                         как той,                                         кем ты была.) И вот, в луче, внезапно оробелом, прищуренные вспыхнули глаза: явилась сразу —                              тоненькая, в белом; я, топнув, надавил на тормоза. «Вам далеко?»                        — «Нет, километров восемь». — «Одна? В такую темень!»                                                — «Что ж с того?» — смеется и стоит. «Садись, подбросим». И села возле локтя моего. (Я знаю,                  ты сказала бы: «Нахалка! К мужчине! Ночью! Это неспроста…» Да, мне всегда тебя бывало жалко: тебя пугала ночью темнота. И всё же ты —                                 святоша и трусиха, ханжа, в гордыне выгнувшая бровь, как ты хитро,                        извилисто и тихо решилась                    обокрасть мою любовь!) «Наш драмкружок —                                  ведущий в нашей школе. Да, мы концерт давали в том селе. Кто? Ухажер? Теленок на приколе… Ой, гоните,                          вы что — навеселе?..» Я горько усмехнулся:                                      «Юность всё же, понять ли ей ту боль, что я таю!» Заметила. Притихла. Стала строже. «Да что вы — роль!                                    Танцую и пою…» И вспомнилась мне девушка иная, как шла ночами долгими, одна, плясала, пела в клубе, озорная, любовью неземной озарена… (Так оставайся, стриженная модно, красавица презрительная, ты. Передохнул легко я и свободно. Увидел всё, прозрев от слепоты. Качайся в море на волне глубокой, заплачь другому, —                                      знаю, что вода. Я серо-голубые с поволокой глаза твои не помню, навсегда!) «Как вы вздохнули странно!»                                               — «Просто — сердце», — «Смотрите,                          как красив наш Краснодон! У памятника молодогвардейцам сойду. Остановите. Вот мой дом». И выпорхнула в платьице веселом. А я сквозь ночь степную,                                            сквозь весну промчался по уснувшим тихим селам и знал:              до самой Волги не усну. И распростился с тяжкою тревогой. И всех,                кому придет пора помочь, направлю этой дальнею дорогой. И пожелаю встретить эту ночь.

 

53. «Как ваше имя?..»

Как ваше имя? Как ваше отчество? Я — одиночество! Вот как исполнилось в жизни наше пророчество. В ушах еще звон от смеха, от лепета птичьего, в глазах еще пересвет непоседливой живости, но всё это ложью свалилось к подножью величия, кошачьей игрой двоедушия, хитрости, лживости. Один для другого — мы умерли.                    Без воскресения. Два острова мы.                                  Меж нами легли расстоянья. И громоздит одиночество льдины весенние. Встречи забыты. Остались одни расставанья. Будем с тобою, мое одиночество, смелыми. Вздох облегчения. Выздоровление в ясности. Ты избавленье от пытки                                           улыбками беглыми, ты избежание                           мягкой смертельной опасности. Как ваше имя? Как ваше отчество? Я — одиночество.

 

54. СЛЕДЫ

Ты вспоминаешься мне, будто море шумом в раковине. То обовьет меня тобою степь пастушья. Прощай. То улица словами одинаковыми поймает и напоминает до удушья. И Волга о тебе так иногда расспрашивает, а то рассказывать начнет, как море выстроили. Прощай. Всё для тебя наивно приукрашивает, а помнишь бурю, как тогда срывало пристани! Все наши крики торжества еще взлетают взапуски, но ликования и боли тихо отмерли, и узкие следы твои на берегах смывают заплески. Пустынно, одиноко и бело сияют отмели. Нет, спрятанная грусть, ты хуже лжи. Всё обозначено тем, что ни мне и ни тебе жизнь не простила. Второе лето, как всегда, опять обманчиво. Все запоздалые цветы зима застигла.

 

55. В ДОРОГЕ

Как с друзьями я не встречусь, если в Грузии порой, встретившись на повороте, сходятся гора с горой! Как же не найду!.. Бывало, так и жили — вместе все, ездили до перевала по горячему шоссе. В этом гаме, в этом шуме часа не были одни. Кутаиси и Батуми вспоминают эти дни. Вехи юности тревожной, беспокойной и хмельной, этот камень придорожный, этот ключик ледяной. Помнят белые уступы, как смеяться ты могла, ровные оскалив зубы, воду горную пила. Брызгалась водой, смеялась, всё кружилось столько дней! Всё смеялось, всё сменялось, стало проще и ясней. А, друзья мои!.. Немало отцвело во всей красе. Еду, еду к перевалу по нагретому шоссе. То же всё, и та дорога, виноградники, жнивье… Выменяла ты не много за предательство свое. Всё веселье променяла, все дороги продала, выцвела и полиняла, стаяла, как не была. Как с друзьями не увижусь, если в Грузии порой, встретившись на повороте, сходятся гора с горой! Сходятся гора с горою! Встретится с грядой гряда, только мы в круженье этом разлетелись без следа.

 

56. ЦВЕТЫ

Цветы поливать перестала. Молчала, являлась домой. Какую-то книгу листала, Смеялась, ходила со мной. Томительны стали и тяжки, запущены — вот уж тщета! — противные эти бумажки — квартирные наши счета. Цветы поливать перестала. Подумаешь!                       Дни коротки! Но очень уж ново и ало сияли твои коготки. А я не поверил сначала, как верить беде не хотят. Но ты невпопад отвечала. Смеялась — и то невпопад. Цветы поливать перестала. Заметил. Жалею. Молчу. Как будто от солнца устала. Расспрашивать я не хочу. А может быть, надо бы,                                         надо тебя расспросить и понять? Искала призывного взгляда — я видел —                   опять и опять. Зрачки распирало от страха, и губы сводило виной. Таилась трусливая птаха под смелостью этой шальной. Я сам удивлен, провожая, — какая во всем простота! Не ты уходила,                            чужая, совсем и не ты,                              и не та. Иди! Ни прощенья, ни просьбы. Да если бы не отошла, пожалуй, уже не нашлось бы тех слов,                 что сгорели дотла. И так поломала немало в разгуле своей пустоты. Цветы поливать перестала. За что ты казнила цветы? По улице ходим с утра мы. Прости мне, испытанный друг,— ранений давнишние шрамы чего-то напомнили вдруг. Восходит тбилисское лето, цветы и цветы на распыл. Они и напомнили это, как будто я это забыл.

 

57. ПРОЩАНИЕ

Ты помнишь — первый раз в Тбилиси. Лето. Веселые и молодые, шли сквозь волны знаменитого проспекта плечом к плечу,                           расстаться не могли. Такой и шла, как встретил на Арбате, девчонкой светлокосой поутру. Так тебе шло сиреневое платье, в твоих коленях билось на ветру. Зачем я это? Кто подумать мог ли — Москва, Тбилиси, Хельсинки, Париж? И ты —                    как в перевернутом бинокле туманно, отдаленно отстоишь. Всё возвращаю — ничего не надо, себе не оставляю ничего: ни твоего расплывчатого взгляда, ни сдержанного смеха твоего. Хотелось бы спросить —                                          скажи на милость, ты хорошо освоилась, скажи, достаточно ли ты переменилась, не тяжелы другие этажи? Меня совсем из сердца излучила? Теперь уже не мучает вина? Ты хорошо другого изучила? Смотри                 не перепутай имена. Твоя беспечность выглядела мнимой, и бунтовство, и смелая игра. Я знаю — на душе твоей ранимой вся беззащитность женщины была. Неведомы порывы и извивы. Рисковые чудачества темны. К случайностям мы все несправедливы, случайностями все опьянены. Боюсь я за тебя —                                ты фантазерка. Прощай совсем. Теперь уже пора. Живи же настороженно и зорко, желаю тебе счастья и добра. Не осуждаю, но и не прощаю, не обсуждаю, но и не корю. Спокойствия тебе не обещаю, но вечное прощание дарю.

 

58.

 «

Отлегло. Забываю…»

Отлегло. Забываю. А всё-таки грустно. Опять кружись, как ветер в поле. А может,                 чтобы жило искусство, нужны на свете такие боли? Свет мой, зачем так внезапно гаснуть? Нехорошо так. Как ночью в роще. Ослепила такая ясность, что ухожу на память, на ощупь. Я, оглохший. И спящий город. Стоим вдвоем, ни назад, ни вперед. Я — открыв удушливый ворот. Он — с открытыми ртами ворот. Мне тяжело.                      И если правда, что поэзии это сродни, то бросить стихи                               обязательно надо, — слишком дорого стоят они.

 

59. «Ты музыки клубок…»

Ты музыки клубок                                  из разноцветных ниток. Ты — музыка во мне. Я слушаю цвета. Туманный, словно сон,                                         пещерный пережиток ты разбудила вдруг,                                   наверно, неспроста. Ты тень или ты свет? Меняешься мгновенно. Ты пересвет такой, что путаю слова. Ты пестрота цветов и звуков, перемена дней и ночей моих, очерченных едва. Остановить тебя на чем-нибудь                                                             нет силы. Как будто бы в костер,                                             глядеть не устаю на беглые огни.                            Их дымные извивы нельзя предугадать, как молодость твою. А тем и хороша. И потому загадка. Поэтому живу на свете в полный рост. Ты музыки земной                                 космическая прядка, ты музыка лучей, протянутых меж звезд.

 

60. «Мы встретились с тобой…»

Мы встретились с тобой — два одиночества. Не хочется нам вспоминать                                                   о том, что было. Не то чтобы всё отошло и всё остыло, нет, просто так —                             не вспоминается, не ропщется. Красивая ты, как никто, другим завидная, ты умная, всё понимаешь. В чем-то старшая, движеньем головы                                    густую прядь откидывая, идешь с работы, улыбаешься, уставшая. Всё бы не так, не будь другого в памяти, или забудь другую я,                                      или прости я. Но ты и я раздельно чем-то заняты, и ходим рядом, как Орда и Византия. И впереди такая даль!                                       Такая улица! Идем, и всё благодарим себя за что-то. Возвышенно и ново с жизнью дружится, как будто бы мы на земле                                                 после полета. Когда глаза мои увиделись с твоими, мы догадались о себе легко, открыто: нам вместе не бывать, не быть двоими, — у каждого из одиночеств                                               есть орбита. А ты смеешься мне опять — моя сообщница, не хочется нам вспоминать                                                 о том, что было, и не о том,                      кого любил,                                                  кого любила. Идем, свободные, как два пути, — два одиночества.

 

61. МОРЕ

Открылось. Доплеснуло до меня. Вровень с глазами вздыбилось стеною. Я от него пошел день от дня, а море шло, и шло, и шло за мною. Я отступал назад, за годом год. В тот миг,                   когда особенно штормило, всё смыло, предвестило весь исход, и всё вокруг в себе переломило. Оставив нас на острове,                                               волна ушла. А остров был необитаем. Заметил я —                          мы в облаках витаем, но было поздно. Вот моя вина. Накатывало грозные валы, и в воздухе от соли всё прогоркло. Я ставил сети жалкой похвалы. На цыпочках стоял — вода по горло. Захлестывало нас уже совсем. Так — год за годом, тут уже, на суше. И надо бы сигналить: «Всем. Всем. Всем. Товарищи, спасите наши души!» Развеяны уже, оттеснены, раскиданы далёко друг от друга. Еще казались мы со стороны у двух сторон спасательного круга. Кого из нас оторвало сперва? Где я, где ты? Теперь уже не важно. На встречи, на улыбки, на слова глядим теперь продуманно отважно. И вот сейчас, когда опять открылось и снова доплеснуло до меня, почувствовал                          всю боль                                            и всю бескрылость. И начал отступать день ото дня. Я, шторм, и ты, и небо — были в сборе. Я, шторм, и ты, и небо — стали врозь. А море? Как оно? А что же море? А море к нам в сердца перелилось.

 

62. ОТСТУПЛЕНИЕ

Власть ее не изучена, значительно приуменьшена, пока что уж — в крайнем случае — всесильна над нами женщина. Водительство пресловутое, нам данное от рождения, наше главенство дутое — чистое заблуждение. Укоренилось ложное представленье привычное. Женщина — дело сложное, явление необычное. Эта простая истина не каждому открывается. Застенчиво и таинственно женщина улыбается. Приходим, бедой отмечены, подвигами небывалыми, мы всё равно                         для женщины детьми остаемся малыми. На взлеты                  и на крушения, на все наши игры шумные смотрят, даря прощение. Женщины — люди умные. Спорится                 или ссорится, любится или дружится, забудется или помнится — женщину              надо слушаться. Она одарит надеждами, осмеивает сомнения. Врачует руками нежными отметины и ранения. Учит она. Воспитывает… Потом — на разрыв испытывает.

 

63. «Как выпрыгнула из такси…»

Как выпрыгнула из такси на улице Новопесчаной!.. «Проси меня иль не проси, — прими — твоей, первоначальной. Всё заново начну. Сотру всё, что полжизни угнетало. Прими меня, свою сестру, пойми во что бы то ни стало. Давай уедем! Навсегда…» — «Когда?» — «Сейчас же», — отвечала. «Куда?» — «Куда-нибудь туда, где начинают всё сначала. Молчишь, чего-то медлишь ты, решай. Приходит лето». — «Постой, я подожгу мосты…» А может, просто снилось это?..

 

64. «Приходит день…»

Приходит день. Необычайна осень. И кажется, что снова будет лето, переплетенье музыки и света, дней и ночей, заката и рассвета, ветров и трав и переплеск морей. Твой день сегодня, выходи скорей навстречу ожиданью новых весен. Семнадцать зим и лет сплошной весны. И ты — побег,                         зовут еще девчонкой. Твой белый лоб прикрыт прозрачной челкой, зрачкам глаза славянские тесны. И губ твоих нетронутая завязь, и плеск                 еще не разведенных рук… Ты стон времен, ты мировая зависть. Ты будущее радостей и мук. Ну что уж там, казалось бы:                                                 семнадцать! Но даже дням положено сменяться. Меня сквозь жизнь                                 как пламя пронесло, вело сквозь бури желтого огня. Я пулей был в войне и песней в мире. Немыслимо ты для меня —                                              число с семнадцатью нулями,                                             для меня, узнавшего, что дважды два — четыре. Ты еще только человечек мелом из черточек и точек на доске. Но я горю в костре твоем несмелом, ты проступаешь солью на виске. Ты медленно идешь Москвой иль Прагой, кому-то где-то               кажется, и снится, и чудится, мерещится и мнится, что будешь скоро небом, будешь правдой. Ты — невозможность верить в бесконечность, да, ты опроверженье постоянства, ты жизни обновляемая вечность, ты ей нужна, как времени                      пространство. Счастливо тебе! Будет утро скоро твое, а не мое.                             А ты иди. Пролейся плодородьем, солнцем брызни. Ты —             семечко из яблока раздора, раздора между мной                                      и сменой жизни. Иди, как жизнь. Счастливого пути.

 

ПРЕОДОЛЕНИЕ

 

65. «Не утешенье ты…»

Не утешенье ты, не украшенье. Я у тебя в пожизненном долгу. Ты озаренье                        или воскрешенье,— и слов найти пока что не могу. Цветение земли ты мне открыла, ты Волгу прямо к сердцу привела и засмеялась ласково и мило. Как будто подарила два крыла. Мой свет, всё время думаю об этом, как это мне увидеть привелось глаза твои, взволнованные светом, и светлую волну твоих волос. Беру тебя за тонкое запястье, спасибо, жизнь! Зову тебя — пойдем! В снегу по пояс —                               в тяжкое ненастье, в ромашках по колено — летним днем. Не отрешенье ты, не возвышенье и не прощенье отошедшей мгле, ты —           самое великое решенье: любить и быть любимым на земле. Я на тебя глядеть еще не смею, но вот светает у меня в судьбе, смеюсь,               и прозреваю,                                      и яснею, и возвращаюсь к самому себе.

 

66. НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Раскройте вы книгу мою, раскрыльте ее для полета! Развяжите ей жесткие крылья, разглядите ее, как звезду. Если бы знали вы, как летать ей охота. Без вас она скована в книжном ряду. Юноши, гляньте —                               виски у меня поседели. Девушки, вы не обернетесь теперь на меня. Раскройте же книгу — в ней годы,                     мечтания,                                         цели. Себя вы узнаете                               в отблеске каждого дня. В смехе вашем, в ваших надеждах,                                     в вашей работе — я повторяюсь. От ваших дыханий кровь закипает в крови, с вами в дороге                              я времени не покоряюсь. Я повторяюсь в ваших признаньях в любви. Да, это не книга,                                а я. Не стихи это —                           сердцебиенье. С вами я молод. Вижу небо, слушаю землю, вдыхаю траву. Рядом с вами,                           боевое мое поколенье, вместе с вами и я          бесконечно живу.

 

67. БОЛЬШИЕ ДНИ

Пылят поля, но обдает сентябрь прохладою. Еще под хлебом день и ночь грузовики. От Волги снова слышится:                                                 «Докладываю!..» — так полюбили это слово земляки. От космонавтов перешло к нам это слово и как приветствие звучит все эти дни. Тебе докладываю, родина:                                                  готово! Еще подарок сыновей своих прими. Мечталось нам, и виделось, и зналось, что одолеем мы, и можем, и должны. И вот —                отходят мастера, стряхнув усталость, свою работу оглядеть со стороны. Нам жизни красота теперь видна над Волгой, и наша высота наглядней и видней. Мы шли и шли сюда дорогой нашей долгой, века веков. Поволжье думало о ней. Об этой красоте                          народ мечту вынашивал, она всегда была призывом для борьбы. И Ленин путь ей осветил                                             в деревне Кашино, рукой поглаживая загудевшие столбы. Мы забирались ниже Волги                                                   в глуби илистые и поднимались над землей из года в год. Теперь столетия столетий прочно выстоит наш небывалый через Волгу перелет. Здесь, у селения безвестного                                                       Безродное, здесь, у безводного степного миража, энергия стремления народного открыла жизнь,                                 бессилье века сокруша. Тьме мировой                           мы нашим светом угрожаем, степь орошаем, чтоб в Поволжье рассвело, мы нашу землю украшаем урожаем, и нам            от колоса            до космоса —                                   светло. Над морем Волги —                                    море неба разогретого, под морем неба —                                  море хлебное взакрай. И столько радостей больших у лета этого — любые дни себе на память выбирай.

 

68. «Дождь падает…»

Дождь падает иль поднимается? В разливе и не разберешь. Что под весною понимается? Что так сердца бросает в дрожь? Вот эта даль необозримая, трава под талою водой, цветенье краснотала дымное, грачи над черной бороздой, «Все в поле!» —                               мелом четко пишется на всех бортах автомашин. И глубже любится и дышится, — вот почему в поля спешим. От Дона к Волге                             междуречьем весна прокладывает путь. Весенний ветер бьет навстречу: «Великим будь! Счастливым будь!» И это в сердце отзывается и остается навсегда. Вот что весною называется — пора любви,                           пора труда. Теплынью дующей пронизанный, ты в поле выйдешь и поймешь: не мог ты не ответить вызову, когда так счастлив, что живешь.

 

69. НОЧЬЮ

«Нежная овощь — сгнила б от непогоды. Приехали на помощь девчата-рыбоводы…» Весел председатель, морщинки у глаз. «Сколько, угадайте… картошки у нас?..» Ситцевая кофта, сатиновые брюки. Быстро, ловко работают подруги. Ты вспомнишь общежитку, а тут канитель. Откусишь нитку — готова постель. Матрас колюч от сена, вали его, смейся. Темнеет постепенно, не видно месяца. Булькает варево, у костра — всё в инее. Дружно ударили ложки алюминиевые. Зарозовели пальцы у дымного огня. Я к стволу прижался, не видно меня. Лежишь, подмяв подушки, ладошка под щекой. Я стоял и слушал осенний покой. Дрожишь ты от сырости, холод от пруда. Не успела вырасти, вот уж беда!.. Спите, спите, спите, пусть шумит трава. Счастья хотите? Есть у вас права. Спи теперь, девчонка, завтра с зарей склонится челка над родной землей. Спи, девчонка тоненькая, грейся, молчи. Одеяло комкая, спи себе в ночи. Встал над изголовьем, грозен и красив, танк, умытый кровью, на пути в залив. Спи, а счастье сбудется. Встал над тобой на Гвардейской улице обелиск святой.

 

70. ВОЛЖСКОЕ

Ты всё кричишь: «Не приставать!                                Не чалиться!» Зачем так строго, милая баржа? От слов таких совсем могу отчаяться, на ребра ляжет въедливая ржа. Ты угрожаешь мне: «Огнеопасно!» А я угрозы этой не пойму. Огнеопасно?                          Это же прекрасно! То, что и надо сердцу моему. Хожу, дымлю,                          а ты стоишь на месте,— так можно оказаться на мели. Есть у меня в груди силенок двести. Давай буксир. Гужу я. Ну, пошли! Нам хорошо —                       весь горизонт качается. Кипит меж нами светлая вода. И окрик твой: «Не приставать! Не чалиться!» — мне нравится теперь,                                          как никогда.

 

71. ПЕРВЫЕ СЛОВА

Всё молодо, и всё — сначала, как трепет первого ростка. Ты вся как песня                                дозвучала из векового далека. Ты как оазис — жизни чаша. Идешь пескам наперерез. Как на краю Тахиаташа шагающие стрелы ГРЭС. Как расцветающая ветка, как всходы хлопка, как весна, как творчество                          и как разведка. В тебе такая новизна! Каракалпакия,                          прости мне вот эти первые слова. Ты учишь говорить простыми, как жизнь, делами,                                ты права. Меня просторы взволновали, пленил Нукус —                           цветок земли. Поэты в круг меня позвали, мы вместе песню завели. Народ застенчивый и добрый мне руку дружбы протянул. Предчувствие любви                                    сквозь ребра доносится, как вешний гул. Я в ожиданье переправы ходил по берегу Аму. Ее характер мне по нраву. Он близок сердцу моему. Я шел по улицам Чимбая, я вглядывался в чернотал, он, людям ветки отдавая, под небо новые метал. Ты научи меня, просил я, быть вечным,                            старость стороня. Хочу, чтобы земная сила так обновляла и меня. Хочу на травах отогретых жить,              душу солнцем опаля. Хочу ходить в твоих поэтах, каракалпакская земля. Запомню,                  проходя над Волгой, твоих ладоней жар людской. Весны твоей                          разлив недолгий, ее рабочий непокой. И небо на краю пустыни, глубокое, как водоем, и чистую полоску сини на красном знамени твоем.

 

72. БЕССМЕРТИЕ ХАМЗЫ

Постойте, товарищи,                                        снова подумаем вместе о нем. Бессмертная слава готова сиять негасимым огнем. И песни, и сказки мы сложим, но наше, его торжество не в том, что мы славу умножим, а дело продолжим его. Ведь было то сердце не камень, любило и билось в груди, и мерило жизнь не веками, а знало, что смерть впереди. Прострелено было, как знамя, кого-то просило — люби. И черная тень непризнанья, как рана, зияла в глуби. То сердце сжималось в тревоге, когда он,                 готовый к борьбе, по шахимарданской дороге поехал на валкой арбе. Был не великаньего роста и жил-то не так уж давно, не песня, не музыка просто, не просто герой для кино. Тем славен он будет и вечен для жизни, а не для красы, понятен нам,                         прост, человечен и близок характер Хамзы. Отдача в труде и сраженье, отчетливость в каждом шагу, народу любовь и служенье и непримиримость к врагу. Готовность                      по первому знаку пожертвовать жизнью,                                         собой и, как над землею,                                в атаку — подняться над личной судьбой. Всё то, что в отцах трепетало, в расцвете сегодняшних дней советским характером стало и славой советских людей. То было такое начало, которому нету конца. Оно в Маяковском звучало и нам закаляло сердца. Роднит нас великая сила — и смерть комиссаров Баку, и жизни Хамзы и Джалиля в единую слиты строку.

 

73. ХЛОПОК

Да, солнце, это верно,                                          рядом просто. Есть трудная арычная вода. Для роста солнце, и вода для роста, и вся земля родная —                                              для труда. И вот земля в моторном перегуде, канал журчит на каждом рубеже. Так сотворенье мира                                       ладят люди, не боги — те на пенсии уже. А хлопок хлопотлив и непокорен, потом он легок, а сначала крут. Пока к цветам                         дотянется из зерен и будет бел, ты станешь вовсе черен. А просто так                        и палки не растут. Ты посмотри на женскую походку. А руки так летучи и нежны, расцветшему, разбуженному хлопку особенные нежности нужны! Нет, хлопок — это,                                  нет,                                         не просто солнце, нет, не цветок на праздничном столе. И хлеб и хлопок                 даром не дается, а нужно низко                кланяться земле. Над всесоюзным урожаем веским мы кланяемся землям дорогим, чтоб счастливо                             нам жить                                                 в стране Советской и никогда не кланяться другим.

 

74. ЛЕТО

Пришла, как лето,—                                   дочь, Анастасия, вся в мать — солнцеволоса и добра. Оповестила всех, оголосила, что ей в дорогу дальнюю пора. Всё что-то шепчут трепетные губы, сердце жжет тепло ее руки. И глаза загадочны,                                    как глуби на переплеске Волги и Оки. Да,          сколько тебе стукнуло?                                                    Семнадцать! Я вглядываюсь пристально в часы. А годы будут множиться, сменяться, как волны у прибрежной полосы. И будет так же буйно                                     в том июле, потяжелеют ветки от плодов, и отзовется всё в сердечном гуле у Настиных семнадцати годов. В июле кружат голову предгрозья, и поле дышит зреющей травой, и по ночам созвездия,                                          как гроздья, свисают над туманной головой. Ты запрокинешь медленные руки, глазами встретишь близкую звезду, все мировые радости и муки придут к тебе в далеком том году. Я говорю тебе: не бойся, Настя, не бойся жить                        открытей и смелей. Жить на земле!                            Да, выше нету счастья, ты расспроси у матери своей. Бушует переполненное лето, мы будем вспоминать еще о нем. Идем,            благодарю тебя за это. Тебе семнадцать грянуло — идем! Да, по часам семнадцать отстучало, нет у тебя ни лет еще,                                        ни дней. Еще рассвет, ты — самое начало. Ты с каждою минутой — всё родней. Засмейся лету, дочь Анастасия, как счастливы единою судьбой две матери —                           и Волга, и Россия, склонившиеся тихо над тобой.

 

75. «Да, отступают признаки ненастья…»

Да, отступают признаки ненастья, из-под ладони август огляди. Спит, улыбаясь, месячная Настя. Ее двадцатилетье впереди. Кричу «здорово!» едущим, идущим, гляжу в лицо селеньям, городам. Мы в поле,                    в разговоре о грядущем, путь урожая                      вспомним по годам. Наш урожай не чудится, не снится, мы это всё посеяли давно. В разгаре лета клонится пшеница и солнцем пахнет спелое зерно. Иду, иду по августу. За Волгой опять комбайны встречу поутру, вдохну жару после разлуки долгой, между ладоней колос разотру. Такая в этом августе отрада, такой в степи волнующий настой, что мне сейчас                            опять в дорогу надо, чтоб сжиться, слиться с этой высотой.

 

76. НА СТАДИОНЕ

А ты не бойся —                          вот они, ворота, ты бей, не опасайся тесноты. Ты это сделать должен,                                          а не кто-то, вот именно, не кто-нибудь, а ты! Спорт — это жизнь. И в жизни и в футболе не спихивай ответственность в бою, готовым будь и к радости и к боли и помни честь бойцовскую свою. Я знаю, промах свистом отдается, потом пойдут молчания круги. Я это знаю. Так оно ведется. А ты к мячу стремительней беги. Штурмуй опять, ворота беспокоя, бей с лета, с хода, с поворота вдруг. Тебе еще откроется такое — почувствуешь, увидишь                                         всё вокруг. Но и тогда, особенно тогда-то, когда поймут, восторженно вопя, не стань красой зеленого квадрата, на пенсии у самого себя. Опять иди, участвуй в общем счете, сумей себя от страха расковать. У свистунов пусть лопаются щеки, а ты не бойся                              снова рисковать. Я за тобой слежу. В разгаре лета гул стадиона тает в вышине. Не принимай как назиданье это. Ты мне сейчас напомнил обо мне.

 

77. АЛЕКСАНДРУ ПОНОМАРЕВУ

«А ты помнишь?» — «А помнишь?» — «Помнишь»? Вот какой разговор ведем. Память сразу идет на помощь, обжигает прямым огнем. А бывало, не вспоминали, позади — ничего пока, что-то будет — еще не знали, начинали издалека. Волга виделась прямо рядом, из завода шли трактора; дальше степь — не окинешь взглядом. Ветер пыльный. Полынь. Жара. «Ну-ка, братцы,                              мы — сталинградцы!» Стадион гудел за бугром. Нас тогда и зажег, признаться, тех рабочих ладоней гром. Тех горячих ладоней сила и вела нас потом в бои, и тебя по полям носила, и вливалась в слова мои. «А ты помнишь?» — «А помнишь?» — «Помнишь?» Ты киваешь мне головой. Будапештом ходили в полночь. По Песчаной идем Москвой. Самолюбием я рискую: узнают, обернувшись вдруг, и походку твою морскую, и летучую легкость рук. На скамейке среди запаса тренер плечи нагнул вперед. Я невольно вперед подался, любопытство меня берет. Как ты, тренер, глядишь на поле, на своих молодых ребят! Я сочувствую сложной доле, понимаю мятежный взгляд. Знаю трудное это чувство, так знакомо оно и мне. Это радостно, это грустно. Понимаю тебя вполне. Но они —                 твое возвращенье, все твои молодые дни, воплощение и свершенье, продолженье твое —                                        они. Позавидуем им немного, что же, Саша, другим пора. Дальше, дальше идет дорога, надо день начинать с утра. «А ты помнишь?» — «А помнишь?» — «Помнишь?..» Нет, не надо. Даю отбой. Время памятью не догонишь, очень молодо нам с тобой. Нам еще вспоминать-то рано, просто так — погрустим слегка. И от звания ветерана мы отказываемся пока. Нас дорога не укачала и ничто не погонит вспять. Вспоминаем свое начало, продолжаем свое                                    опять.

 

78. ПРОЗРЕНИЕ

Я ничего не мог припомнить, не мог ни шагу изменить. Я вижу —                   мяч ко мне приходит, в нем что-то тоненько звенит. Бежал и вел его в ворота, а где ворота — не пойму. Ищу друзей — не видно что-то, всё поле в солнечном дыму. Вот покажи свое искусство, когда уже грозит скандал. То на краю щемяще пусто, то полусредний пропадал. Рывками сам иду к просвету, вокруг защитники скользят. Но вот мяча уже и нету, опять назад, опять назад. Разбор игры казался адом, и холодело всё внутри. «Мы выходили,                        были рядом…» Смеялись зло:                          «Не мастери!» Я понимал — друзей обидел. Не знали, в чем моя беда. Я просто ничего не видел в азарте боя иногда. Мяч упустив за боковую, однажды на бегу взглянул на стену шумную, живую, на разноцветный дружный гул,— заметились мгновенно, сразу, запечатлелись в тот же миг ее глаза.                И как-то сразу круг стадиона                            вдруг возник. Всё поле вижу — ближе,                                            дальше, выходит край на том краю. Ждет полусредний передачи, я понял, я передаю. Мяч у меня опять в неволе, даю — и вновь готов к мячу. «Я вижу поле! Вижу поле!» — счастливый, про себя кричу. Года и годы пролетели, идет крутой плескучий вал. Не раз потом на самом деле я в жизни слеп и прозревал. Еще возможно повторенье, но только знаю навсегда: оно придет, мое прозренье, как памятное в те года. Не огорчайтесь, что обижу. Не радуйтесь, что не могу. Я просто временно не вижу в азарте боя, на бегу. Не отчисляй меня, команда, не торопитесь сдать в запас, не надо, слышите, не надо, я поведу еще не раз. Мне то стремление слепое дороже ясностей иных. Прозрею я на поле боя, не на скамейке запасных. Чтобы земля опять гудела, чтоб видеть землю и траву, чтоб видеть поле без предела, пока дышу, пока живу.

 

79. ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ

Всё так,                потеряна прыгучесть, и ослабел уже рывок. Что ж, человеческая участь. Спорт — молодость. Приходит срок. «Незаменимых не бывает»,— сказал давно железный век. «Он плохо место выбирает». — «Он что-то слабо выбивает…» И вот уходит, выбывает. И убывает человек. Но тот,               что славил то и дело и всем хвалился, что знаком, назвал принципиально, смело бесперспективным игроком. Мальчишки тем, которым лестно бывало чемодан нести, почтительно уступят место, но видно — им не по пути. Они смущаются чего-то, не понимают, почему им в это верить неохота, как неохота никому. Судьей завистливым и строгим глядит:               другие полем мчат. Порой невольно дрогнут ноги так, что соседи заворчат. «Не так!» — прошепчет он. «А ты-то!» — «Легко с трибуны…» — «Ты бы сам!» Со всех сторон шипят сердито. Он поддается голосам. И начинается неверье, подкрадывается пустота, вот-вот не те откроет двери, туда, где есть еще места. А это было лишь начало! Спорт — подготовка для годов. И если юность отзвучала, то, значит, к мужеству готов. Вы с поля с честью провожайте, берите юного к мячу, но зрелость силы уважайте, давайте дело по плечу. Не прозевайте в нем героя, не отводите зорких глаз. Придет дыхание второе, оно-то                   главное подчас! Конечно, он в плечах пошире, ему нагрузку дай под стать. Вреднее нет — пустые гири с такою силой поднимать. Он сложен, человек, и труден, да, он на винтик не похож. А кто придумал это, люди? Бесперспективность — просто ложь. Он никогда не примирится, будь знаменит, не знаменит. Нет, человек не повторится, его никем не заменить.

 

80. СООБЩЕНИЕ ДРУЗЬЯМ

Как только Ту-104 пробил облака, крутились колеса еще                                      от земного разбега и прятались в люки, мне сердце сдавило слегка от той красоты,                           что явила долина из снега. Была на земле еще осень, остыла земля, лужи рябили, и солнце туманом размыло. Убор потемневшего бора на землю валя, мел ветер. И таяло то, что зима уронила. Да, вот она, здесь она — наша зима! Пронизана солнцем, сверкает сейчас без предела, висит над землею. Готовится. Знает сама, когда ей наступит пора,                                             и возьмется за дело. Товарищи москвичи, скоро будут с утра морозы звенеть,                               будут заснежены ели. На Волге —                         готовьтесь, Быковы мои Хутора, озими ваши прикроют большие метели. Товарищи, сообщаю на ближней волне, друзья за Уралом,                                  я вам сообщаю из неба: зима заготовками снега довольна вполне — она поработала вдоволь для нашего хлеба. Будут сугробы под лыжи и лед под коньки. Снежинки тебе на ресницы, Москва дорогая. Да вот они, рядом, бодрящие эти деньки. Столкнул бы руками завалы,                                                       зиме помогая. Будут все радости наших трудов и побед, и день новогодья наступит                                                 в разбуженном мире. И кажется близким                                     тепло чужедальных планет, когда над землей пролетаешь на Ту-104. А ветер то волоком облако вел у земли, то войлоком белым всё застилал неустанно, то хлопьями хлопка… Ташкент появился. Вдали уже узнавались вершины Таджикистана.

 

81. ВОСПОМИНАНИЕ О 1941 ГОДЕ

Горело всё —                            людские трупы, лес и поле, —                                                                               всё прогоркло. В дыму тоскливо хлеб горящий пах. Трещали сосны, скрючивались. От машины военторга летели хлопья тлеющих рубах. Дивизия на островке, в огне капкана вражьего, фугаски движутся, как по стеклу, наискосок, бесконечною                            взрывной волной                                                              всё выкорчевывая заживо, крутя, как веник обмочаленный, лесок. Сдавила боль —                            жарой стянуло голенище яловое, очнулся я, рванулся, как во сне. Косыми ртами клочья воздуха вылавливая, еще бегут,                   туда — к расколотой сосне. Бегу, склоняюсь к сердцу,                                             припадая на ногу остывающую. Околыш красный промелькнул, крича:                                                                  «За мной!» И я — за ним. Заковылял.                                            «За мной, товарищи!» — «Хальт!» — сквозь разрывы ощущаю всей спиной. Всех насчиталось девять,                                                  и пошли, держа оружие, в фуражке красной впереди — вожак.                                                                     Он знает путь, он кадровый, где север знает, где восток.                                                                           Гремит оружие. Я голенище распорол и смог шагнуть. Идем, идем. А немцы здесь перекликаются,                                                                                как вороны. Потом затихло. Рвется гул издалека… «Стой! Мародер!»                                 Ведущий выхватил наган,                                                                                 рванулся в сторону. А мы — за ним. И увидали паренька. Тот стороной идет один,                                                   не замедляет шаг, хоть связывай, сгорели п о лы,                              ствол винтовки жарко ржав. Две длинных палки под рукой несет                                                                и сверток бязевый. «Брось!»                   Командир наш выбил палки, подбежав. Упал, разматываясь, сверток сразу,                                                                    пни обшаривая, и мы заметили на нем, разинув рты, — на школьной карте                                     улеглись                                                       два полушария, раскинув ребра широты и долготы. В одном — Союз наш, словно флаг горит у полюса, в другом — Индийский с Тихим                                    впереплеск переплелись. «Ты что? — хрипит ведущий наш, в глазах угроза строгая, — Зачем ты взял?!»                                  — «Простите,                                                                там валялась между пней». У шапки ухо поднялось, склонился к карте, палки трогая. «Сейчас же брось!»                                     — «Я буду выходить к своим по ней…» Да, почему я вспомнил,                                             почему весь день я думаю о том бойце? Меня весь день к нему влекло. Пятнадцать лет дорогой сложною и трудною — немного меньше, чем полжизни, — утекло. И нес он карту. А у нас тогда была еще трехверстка. Мы путь к Ельцу держали, зная — наши там. От перестрелок нас совсем осталась горстка, шли вчетвером, а он — за мною по пятам. Толкал мне в спину палками от карты                                                                    наш упрямец, мне чудились два полушария земли, в одном —                    вверху —                                     наш флаг летит, горит багрянец. Китай и Бирма виделись вдали. В другом —                  Индийский с Тихим,                                                   островов гряда коралловая. Египет чудился… Так шел боец за мной. И в памяти моей так и живет он:                                                          даль оглядывая, несет из окруженья шар земной.

 

82. ОСЕНЬ СИБИРИ

Земля летела. Торопился с нею. Чуть-чуть не пролетел тебя с утра, прости, Байкал, я за себя краснею, прости меня, товарищ Ангара. Спасибо — дали время извиниться. Земля мне больше нравится пока. Пусть без меня пока                                        через границы летят за облаками облака. А тут всю землю осень осенила, к Иркутску подступила вся тайга, ее неувядающая сила напомнила цветущие луга. А тут еще комбайны не умолкли, и жатва возвращается ко мне, как будто я теперь от самой Волги иду за урожаем по стране. Опять бетон ложится на основы, затворы тихо скрылись под водой, и снова море полнится,                                             и снова наполнен провод силой молодой. И то же поле вижу в дали дымной, такой же, как над Волгой, небосклон. Так я пришел землей своей родимой от Волгоградской                                 к Братской на поклон. В разливе дней, в смещенье пересвета гудит вокруг сибирская страда. И кажется:                     вернулось снова лето и не покинет больше никогда.

 

83. «Зима в городах неказиста…»

Зима в городах неказиста, ей холодно, тесно, темно. Легла бы —                        просторно и чисто. Да нет —                    в городах не дано. Заметно неспящим поэтам — у дворников снег не в чести. Услышишь,                     как перед рассветом они начинают скрести. Снежинки искрят на лопатах, нежны и сложны —                                  не разбей! Но с крыш,                       нестерпимо покатых, сгоняют их,                       как голубей. Урчит, подвигаясь рывками, машина, грозна и строга; стальными своими руками она загребает снега. Готово шоссе для разбега, проснулись большие дома. Зима остается без снега,— а это уже не зима. А вы поезжайте к Заволжью, к подножью Уральской гряды. Ликующей                   радостной дрожью охватит вас степь Кулунды. Взлетите-ка вы                               над Казанью, и вас позовет Бугульма. Я видел своими глазами, как дружит с народом зима. Земля дорогая искрится, простор беспределен земной. К Альметьевску —                                 к новой столице — летите сюда                       за зимой. Снега и снега без предела, пурга подымает дымы. Найдешь себе место и дело, — ты только                   не бойся зимы. Мороз пробирает до пота, железные ходят грома. Вот это — скажу вам —                                           работа, вот это — скажу вам —                                             зима! Бетонные крыши оставив, покинув вдали города, на крышах товарных составов снег едет и едет сюда. Края позабуду иные, но этот —                  забыть не смогу. Здесь соки земли нефтяные чернеют на белом снегу.

 

84. ПРО ЭТО

Вот это и есть то, что называют любовью? Так это зовется? Так пишется? Это и есть?.. Вы руки тяжелые закинете к изголовью, ночь не ответит. Дождь забарабанит об жесть. Будут зимы, и вьюги, и росы на травах, и звезды, и радости будут. Разрывы придут. И только не будет ни виноватых, ни правых, ни знающих, ни умудренных, ни лечащих тут. Никогда никого не расспрашивайте об этом — ни друга,                ни ветер,                               ни самую умную ночь. Ликуйте или страдайте одни и не верьте поэтам, поэты             и сами себе-то не могут помочь. Берите всю радость себе, не отдавайте и муку, это только вдвоем открывают, уж если любовь. Воспоминания о любви не годятся в науку, всё не так. Всё по-новому, снова, не снова, а вновь. Нельзя объяснить — что это, со мной или с вами. Один среди поля,                                  под ливнем,                                                       и ходит гроза. Об этом никак невозможно чужими словами, слова не приходят — молчите глазами в глаза. Молчите, чтобы ресницы задели ресницы, чтоб сердце услышало сердце другое в громах. Любите друг друга. Не думайте — явь это всё                                                или снится, любите друг друга,                                  не бойтесь, не ройтесь в томах. Ни адреса нет, ни параграфа нету, ни ГОСТа, будет она неотступна, мучительна,                                                              как и со мной. Не пишется это, не слышится. Дышится просто. Так и поэзия — дышится жизнью самой.

 

85. ДАВНЯЯ НОЧЬ

Вся загорелась и затрепетала, и сердце тихо охнуло в груди, когда ватага грянула и встала, оставив гармониста впереди. Волне девчат ни спрятаться, ни скрыться. Держась рукою левой за баса, не торопясь                        он вглядывался в лица. Мерцали в темноте его глаза. Он пыхал, распаляя самокрутку, в глазах девчонок плыли огоньки. «Наташка, отойди-ка на минутку…» — сказал, поймав дрожащие зрачки. Не помнит, как с собой не совладала и сразу отшатнулась от подруг, как от летящей стаи вдруг отпала и выпростала руки из-под рук. И по ночному гулкому бездонью шла как во сне, покорная огню. Он опоясал жесткою гармонью, прижал мехами к колкому плетню. От слабости,                          от сладости робела, глаза закрыла, бледная, без сил. Услышала:                        «Наташка, вот в чем дело, зачем вчера к вам тятька приходил? Не сватал?..»                       — «Сватал», — тихо отвечала. «А ты?..» Глотнула горькую струю. Недоброе предчувствие качало. «Смотри не соглашайся —                                              враз убью!..» Хотела в ночь кромешную вглядеться. «Не доводи, Наташка, до греха». Батистовую кофточку у сердца окованные стиснули меха. И отошел. Ни слова, ни приметы. Опомнясь от нахлынувшей беды, услышала — окрикнул: «Катька, где ты?..» — и перебрал послушные лады. Вернули. Подвели. И обручили. В любви прошли их давние года. А мне для жизни                               только и вручили смятение той ночи навсегда.

 

86. В ПОЛЕТЕ

Лечу, шепчу свое законно, мотив старинный напевая. Как сохранить оседлость тона? — ответь, дорога кочевая. Летишь на винтовом, бывало, воздушными охвачен ямами, проваливало, и взмывало, и не давало бредить ямбами. А тут —                  не чаял и не верил, прислушиваюсь к песне дивной, звенит                в классической манере Ту-104 реактивный… Луконин, мы с тобой стареем: то пишем ямбом, то хореем… Смеюсь себе,                               а всё же боязно: вот, скажут, к нам теперь приколот, выискивал, пока был молод. Все к одному придут из поиска! Нет,         надо, чтоб свободно пелось, не для манеры или моды. Свободный стих                            имеет смелость не быть рабом своей свободы. Условности нас заковали, хоть у Луны у самой побыли. Так долго мы не рисковали, и не пытались, и не пробовали. Поэзия, удвой усилия, сама себя скорее вычисти от робости и от бескрылия, а то наступит культ приличности. Кто говорит, что ямбы выбыли? Кто говорит, что ямб полезнее? Свободный стих                           свободен в выборе, когда стучится жизнь-поэзия.

 

87. ХЛЕБ

Хоть и жив человек не единым и до звезд достигает рука, остается он непобедимым, из веков переходит в века. Это наше знамение силы, это то, что, как колос в гербе, он всегда                  на столе у России и всегда у народа в судьбе. Без него ни стиха, ни плаката, без него и мартен не зажечь. Он и плавится в тонны проката, и куется                    и в молот и в меч. Вот так Волга! Опять зашумела. Ты своих сыновей огляди: нет такого великого дела, чтоб не слышалась ты впереди. Вижу вас — загорелых и сильных, по плечу вам такая борьба, солнце сушит рубахи на спинах, капли пота стирает со лба. Горы хлеба,                         хлебные горы — волгоградская наша гряда. Но еще не сошли комбайнеры и еще не остыла страда. Степь раскинулась тихо                                          и томно, ветер ходит над волжской водой. Может, даже не хватит Эльтона посолить этот хлеб молодой.

 

88. НА ЭТОМ ПОЛЕ

Вот здесь, на этом поле под Москвой, в цветной красе, застенчивой и строгой, у рощицы березовой сквозной, под старою смоленскою дорогой, на этом русском поле, в поле ржи, завязанной в снопы, в покосных травах твои сыны воздвигли рубежи насупротив твоих врагов кровавых. Европы сгоночь видела с холма, как ноздри императора раздуты, и лезла на железные грома, на огненные флеши и редуты. На этом рубеже родной земли сыны отчизну плотно обступили и, умирая, тесно облегли. Как любим мы, так и они любили. На этом поле у Бородина, в слиянье речек Колочи и В о йны, здесь слава поколений рождена. Мы здесь стоим. Мы славы той достойны. Торжественно знамена склонены, сердца потомков славой овевая. Молчат в земле великие сыны. Молчит над ними молодость живая.

 

89. НАПОМИНАНИЕ

Самый светлый, самый летний день в году, самый больший день Земли — двадцать второго. Спали дети, зрели яблоки в саду. Вспоминаем,                        вспоминаем это снова. В Сталинграде Волга тихая плыла и баюкала прохладой переплеска. С увольнительной в кармашке                                                        дня ждала пограничная пехота возле Бреста. Спал Матросов.                             Спал Гастелло в тишине. На рыбалку Павлов шел тропой недолгой. В Сталинграде мать письмо писала мне и звала меня домой, манила Волгой. Талалихин по Тверскому шел в ту ночь, у Никитских попрощался —                                              ночи мало — с той, которой я ничем не мог помочь день, когда она на улице рыдала. Вспоминаем эту ночь и в этот час взрыв,                что солнце погасил в кромешном гуле, сквозь повязки неумелые сочась, кровь народа заалела                                         в том июне. Шаг за шагом вспоминаем,                                                 день за днем, взрыв за взрывом,                               смерть за смертью,                                                                   боль за болью, год за годом,                       опаленные огнем, год за годом,                             истекающие кровью. Вспоминаем торжество, как шли, и шли, и Берлин огнем открыли                                                  с поворота, и увидели просторы всей Земли, проходя                  сквозь Бранденбургские ворота. Сами звери поджигали свой рейхстаг, дым последний очертанья улиц путал, но Егоров и Кантария                                         наш стяг водрузили на шатающийся купол. Вспоминаем всех героев имена, все победы называем поименно. Помнит вечная кремлевская стена, как валились к ней                                 фашистские знамена. Нам бы только этот май и вспоминать, но июнь еще стоит перед глазами, если жало начинают поднимать и охрипшими пророчить голосами. Мы не просто вспоминаем                                                   день войны, не для слез и мемуаров вспоминаем. Люди мира вспоминать о нем должны. Мы об этом                      всей Земле напоминаем.

 

90. ПЕСНЯ В ДОРОГЕ

Нас ни кривдой, ни ложью не рассорить вовек. Я приписан к Поволжью, я его человек. Оторви меня только, буду жизни не рад. Нет, моя она — Волга, это мой — Волгоград… Ты начальственным тоном пожелал мне беды. Мы с соленым Эльтоном съели соли пуды! Неуживчивый? — Может. Неуслужливый? — Да! Срок не маленький прожит, а живу навсегда. Не пошел к тебе первым, обходил тебя вновь, не любил тебя, верно, за твою нелюбовь. Поклонюсь я поклоном всем зеленым полям, а не гладко-зеленым канцелярским столам. Я обиду и эту не поставлю в зачет. Был — и сплыл ты — и нету. Волга — дальше течет. Как — я смерть свою встречу, как живу, как дышу,— только Волге отвечу, только Волгу спрошу.

 

91. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

«Я слушаю!» — «Любила!»                       — «Что? Любила?..» — «Послушайте,                            страдала, и не раз». — «Не слышу, что?»                               — «На всех углах ловила…» — «Ну, продолжайте,                                       слушаю я вас. Искала счастья? Радостей хотела?..» Рокочет трубка:                              «То-то и оно!» — «Кто говорит?»                                 — «Да нет, не в этом дело». — «Кто говорит?»                                  — «А вам не всё равно? Вас беспокоит просто незнакомка, всё говорю из уваженья к вам..» Сквозь трубку голос слышится негромко. Я чувствую, как холодно словам. Постойте, как же так,                                         я понимаю, да, понимаю, долго шли года, и поворачивалась к октябрю и к маю Земля, и пролетали города. Как ей найти в переплетенье света и в пересвете незнакомых дней, легко ли ей, когда летит планета, искать свое, найти свое на ней. Я, войны и миры пройдя устало, я — площадь от плеча и до плеча, — как я не слышал, что она искала? Как жил, свое смирение влача? Ей было неизвестно всё с начала, сердечко в страхе ежилось в комок. Я не услышал, как оно стучало, и к ней не вышел раньше, не помог. Она просила жизнь одну: не выдай! Во все глаза глядела на нее. И перехватывало обидой тоненькое горлышко ее. И надо было столькому случиться и столькому ответствовать в ответ, чтоб нашим двум путям перекреститься, найти свое в круговороте лет!.. «Ну, говорите!..»                           Нет ее, пропала. Я понимаю. Не нужны слова. А к сердцу моему уже припала, хохочет — золотая голова.

 

92. «Я стар, не убивай меня, прошу я…»

«Я стар, не убивай меня, прошу я…» — тебя увидев, про себя шепчу. Но, трепеща, бунтуя и бушуя, бегу по раскаленному лучу. Подкошенный глазами, рухнул разом, всё изломал бровей ее излом. И чувствую,                           как намертво завязан волос ее загадочным узлом. Всё понимаю. Всё я принимаю. Не говорите, знаю. Не гляжу. Глаза свои притворно подымаю и в сторону притворно отвожу. Хожу один в переплетенье улиц, а время всё летит, как облака. В полете лет случайно разминулись две жизни и не встретятся пока. Вы, самолеты, поднимайтесь выше, вы перекройте лето, поезда! Не вижу я ее,                         уже не слышу и забываю имя навсегда. Да только что теперь мое решенье, так ничего не будет решено. Преодолеть земное притяженье пока еще не каждому дано. Я дальние дороги выбираю, я от нее все мысли отрешу. Гляжу в глаза                         и в страхе замираю: я стар, не убивай меня, прошу.

 

93. ДУРА

Парижу не спится ночью, мчится во весь опор. Ресторан эмигрантов. Русская кухня. Хор. «Шахразада» — снаружи темно, внутри полумрак — русские эмигранты старинно зовут «кабак». «Прошу, господа, садитесь…» К стенке спиной сажусь. «Любимый столик Ремарка»,— заметил мой друг, француз. Сумрачна «Шахразада», не шум, а какой-то стон. Всё громче соседний с нашим, размашисто пьющий стол. «Выпьем, — кричат, — выпьем!» — «Господи, поднеси…» Русская речь с французской — «пардон», «майонез», «мерси». Старый, худой и желчный — что на его веку!— беззвучно, взахлеб смеется, фужер приложив к виску. Полнит тарелки дама с повадками муравья. Деникинцев и красновцев дочери и сыновья. «Выпьем за спутник, братцы. Вот он, наш русский ум!» — «Куда там — американцы». — «Давай поцелую, кум…» — «Ах, сени мои, ах, сени…» — «Не так это надо петь…» Грустно. Смешно их слушать. Больно на них смотреть. Домучивал балалайку, хоть в гаме не слышен звук, в вышитой косоворотке чей-то нелепый внук. Шампанское солоновато, не водка и не вода. «Пойдем-ка, Мишель, пожалуй…» — «Машка!» — «Иди сюда!» — «Машка!» — вокруг вскричали, ожил дремавший зал. «Машка, не бойся, дура, ты слышишь, кому сказал!..» Шла через зал от двери, щеки ее белы, растерянно недоверчиво оглядывая столы. Шла нехотя, будто что-то насильно ее вело, в синем немодном платье «сломанное крыло». Шушукаются. Смеются. Нелепо идет она. Не слышно французской речи,— русская речь слышна. Соседний стол потеснился. «Не ела, поди, с утра?» — «Вот дура». — «Садись же, дура». — «Привыкнуть, дура, пора…» — «А что это значит — „дура“? Красивых зовут одних?» — «Не знаю, Мишель, не знаю, Ты лучше спроси у них». Я не успел заметить неслышный его прыжок: «Пардон!» Он склонился к уху, слоеному, как пирожок. «Дура? — Старик затрясся.— Послушайте, господа, спросил, что такое „дура“, не слышал он никогда!..— Взял он под локоть Машу: — Дура? А вот, гляди». Встала тихонько Маша, руки прижав к груди. «С экскурсией прикатила, дура, в прошлом году, решила в раю остаться, вот она, на виду». — «Машка, скажи французу — незачем в душу лезть. Дура — сказать по-русски — это она и есть». Стояла неслышно Маша у чужого стола, сквозь слезы «Шахразада» в дымном чаду плыла.

 

94. НАЧАЛО

Еще ледок в земле оттаявшей поблескивает и рычаги у тракторов рань леденит. Туман сырой висит над перелесками, но голубеет, проясняется зенит. Гул в хуторе Отрожки ранней ранью, затрепетали все моторы, все сердца. И люди вышли и стоят большим собраньем, команды ждут. Не отводи от них лица. Стоят, смеются под весенним чистым небом, перед началом самым вечным и земным. За ними мнится рослая пшеница и видится автоколонна с первым хлебом и вся страна под солнцем проливным. И если бы не это раннее начало, не это вдохновенье вешних дней, тогда бы и поэзия молчала, а люди и не знали бы о ней.

 

95. ДОРОГА

Две тяжелых разлуки,                                        лишенных прощанья, две встречи, когда задохнулись глаза. О дорога,                   с рассвета я помню твои обещанья, дорога, дорога,                              зазубренная, как гроза. «Ну ладно», — ты скажешь, отодвинув ладонью. Смеемся с тобою, захвачены завтрашним днем. А я не забуду той встречи. Ты помнишь? Я помню, как за руку взял. А дорога сказала: «Идем!» Она города                    не обарабанила славой, не стелила тебе, подрезая, цветы. Идет по дороге не гитарист кучерявый, а верный товарищ земной правоты. И бесконечна, заманчива эта дорога. Она не прогулка. Еще обещает бои. Ветер времени дует любовно и строго в молодые рабочие плечи твои.

 

96. В НОЧЬ ПЕРЕД ПОЛЕТОМ

Спи, Настенька, я к двум твоим годам клонюсь посеребрённой головою. Спи. Никому на свете не отдам, не бойся,                   спи спокойно под Москвою. Во сне растут все дети на земле. Спи. А я пойду, ликуя и страдая. Пускай к тебе в вечерней полумгле во сне приходит мама молодая. Пойду. Бушует летняя Москва. Да что за утро выпадет ей завтра! Мне надо знать заветные слова готового к полету космонавта. Да, это завтра. А сейчас пока спят космонавты родины, как дети. Я знаю — их дорога далека, пусть спят пока в подлунном пересвете. Я знаю, кто она. В урочный час взойдет над всем,                                     и мир ее услышит, земной предел пройдет у самых глаз. А женщина уснула, ровно дышит. Она всё знает, —                               спит, и сны легки. Я знаю — и не сплю. Да, мне не спится — в полете будут все ее витки лететь вослед,                            пока не приземлится. Всё вместе:                       степь. Отчизна. И она. И Волга. И поэзия. И Настя. Всё это вместе —                                 жизни глубина, и высота, открытая для счастья. Дай мне слова, поэзия, приди. Земля светлеет с каждым оборотом. На все века, что будут впереди, запомню эту ночь перед полетом.

 

97. ОБЕЛИСК

Вы думаете — нет меня, что я не с вами? Ты, мама, плачешь обо мне. А вы грустите. Вы говорите обо мне, звеня словами. А если и забыли вы… Тогда простите. Да. Это было всё со мной, я помню, было. Тяжелой пулей разрывной меня подмыло. Но на поверхности земной я здесь упрямо. Я только не хожу домой. Прости мне, мама. Нельзя с бессменного поста мне отлучиться, поручена мне высота всей жизни мира. А если отошел бы я иль втянул мимо — представьте, что бы на земле могло случиться! Да, если только отойду — нахлынут, воя, как в том задымленном году, громя с разбега, пройдут мимо меня вот тут, топча живое, кровавым пальцем отведут все стрелки века. Назад — во времена до вас, цветы детсада за часом час — до Волжской ГЭС еще задолго, так — год за годом — в те года у Сталинграда, в года, когда до самых звезд горела Волга. В год сорок… В самый первый бой, в огонь под Минском, в жар первой раны пулевой, в год сорок первый… Нет, я упал тогда в бою с великой верой, и ветер времени гудит над обелиском. Не жертва, не потеря я — ложь, что ни слово. Не оскорбляйте вы меня шумихой тризны. Да если бы вернулась вспять угроза жизни — живой я бы пошел опять навстречу снова! Нас много у тебя, страна, да, нас немало. Мы — это весь простор земной в разливе света. Я с вами. Надо мной шумит моя победа. А то, что не иду домой, прости мне, мама.

 

98. СПИТЕ, ЛЮДИ

Спите, люди, отдохните.                      Вы устали. Отдохните от любви и маеты. Млечный Путь усеян звездными кустами. Ваши окна                       отцветают, как цветы. Наработались, устали ваши руки, нагляделись и наискрились глаза, и сердца, устав от радости и муки, тихо вздрагивают,                                встав на тормоза. Спите, люди,                          это просто ночь покуда. Вы не бойтесь —                        день проснется, снова жив. Спите, люди. Ночь такая — просто чудо. Отдыхайте, пятки-яблоки сложив. Я на цыпочках хожу,                                   и мне счастливо. Вспоминаю, как цветасто спит Париж, спит Марсель у знаменитого залива. И тебя я помню, Прага,—                                             сладко спишь. Вспоминаю ночи Дели и Рангуна. К пальмам голову —                                некрепко спит Ханой. И Пномпень, устав от солнечного гуда, спит на ложе красоты своей земной. В Таиланде                     тихо спит вода Сиама. Спят плавучие базары. Ночь в порту. «Тише, тише! — я шептал над ухом прямо.— Берегите, люди, эту красоту!..» Спали в Хельсинки.                                    Ногами снег сминаю. И хожу так осторожно, словно лось… Тишина. Я всё хожу и вспоминаю, как в Пекине                        что-то очень не спалось. Вот и ты теперь уснула под Москвою. Спи, родная, спи с ладонью под щекой. Я взволнован красотой и добротою. Ты прости мне этот сложный неспокой. Снова Волгу звезды крупно оросили, здесь, у хутора Глухого, спать пора. Снюсь я дочери своей Анастасии. Тише, тише —                           не будите до утра. Спите, люди, сном предутренним одеты, отдыхайте для работы, для игры, привязав на нитке дальние ракеты, словно детские зеленые шары. Чтобы дети и колосья вырастали, чтоб проснуться                             в свете дня,                                                     а не во мгле,— спите, люди, отдохните. Вы устали. Не мешайте жить друг другу на земле.

 

НЕОБХОДИМОСТЬ

 

99. НЕОБХОДИМОСТЬ

Необходимость —                                это не причуда, не выдумка,                          пришедшая хитро, не циркуляр, ниспосланный оттуда, — о, как легко бы бегало перо! Но что же ты тогда, скажи на милость? Не хочешь отступиться от меня. Как неизбежность                                и неотвратимость — необходимость завтрашнего дня. Опять с тобой,                          как прежде,                                              одиноко. Теперь не просто радуют слова. Необходимость возраста и срока, ты требуешь, зовешь, и ты права. Бледнеет и уходит всё, что лживо. И наступает, близится в конце необходимость                            жесткого разрыва с растерянной улыбкой на лице. Придите,                    ликованья и раненья, сны мира и смертельные бои. Придите под высокое равненье — вы, все необходимости мои. Необходимость шепота и крика, необходимость странствий и дорог. Попробуй их теперь останови-ка, я никогда остановить не мог. В круженье заколдованного круга, ты как глоток податливой воды — необходимость недруга и друга, необходимость счастья и беды. Необходимость видеть тебя снова, необходимость знать, что ты в пути. Насущная необходимость                                                  слово тебе, не для тебя,                        произнести. Необходимость жить сквозь кривотолки с усмешкой на обугленных губах. Весенняя необходимость Волги,— я ее солнцем яростным пропах. Приди, умру от этой жаркой жажды. Приди, необходимость, так прошу. Я в жизни задыхался не однажды. Вот и теперь уже едва дышу. Мне умирать вот так же приходилось. Придет, как жизнь,                                   она возьмет свое — необходимость, как непобедимость поэзии —                     спасение мое.

 

100. НА ПЕРЕВАЛЕ

На перевале тут не до шуток. Вы там бывали? Как жуток этот промежуток на перевале! На самом гребне седой вершины торчишь нелепо. И одинаково                           недостижимы земля и небо. Не знаешь — смелость тебя вздымает иль гонит робость. Взлететь ли                       или —                             и так бывает — проп а сть, как в пропасть. Не знаешь —                    смертен ты                                         или вечен, лжец или правый, развенчан ты или увенчан хулой иль славой. То всё умею и всё могу, то нет — не смею. То сразу снова у всех в долгу, то всё имею. Как обозначить свое звучанье — слезами, смехом? Чем отзовется земля —                                         молчаньем иль горным эхом? То хочется вселенной крикнуть: «Эгей!» —                  с разбега, то боязно: вот оборвутся завалы снега… Всё это поднялось помимо меня,              со мною. Должно быть,                       это вон та равнина всему виною. На перевале                        земля видна как отдаленность. На перевале                         людям нужна определенность. «Да?» —                 я спрашивал там, внизу, тогда,              вначале. «Нет?» —                 вопросом на мой вопрос мне отвечали. На перевале,                        на гребне лет, не пряча взгляда,— да или нет, да или нет? — ответить надо… О испытание на вершине,— ты просто мука. Внизу —                     словами затормошили, а тут ни звука. Там на улыбку любви и боли глядел —                    не видел, отстраняя родные слезы, навек обидел. Там в одиночество так бежалось — не успевали. От одиночества сердце сжалось на перевале. Как будто молнией вдруг расколот, то в жар,                    то в холод. То так велик!                       То снова мал. То стар, то молод.

 

101. АПРЕЛЬ

To ветер дует, Волгу пороша, то вновь сияет солнечное чудо, и ожиданьем полнится душа чего-то и кого-то ниоткуда. В полях определенней и ясней, весна в районах явственней и проще. Земля открылась, дышит, вместе с ней и Волга поднялась, проснулись рощи. Разлив такой, что тонут острова. Да, Волга подступила прямо к сердцу. Сквозь камни пробивается трава, не удивляйтесь этому соседству. Завесневел небесный окоем. Телеантенны как громоотводы. И голуби воркуют о своем, хотя и вышли, кажется, из моды. Весна. Весна. Пора по Волге плыть, пора всему на свете обновляться. А девушки не знают: как им быть? Еще не знают — плакать иль смеяться.

 

102. В НЕЛЕТНУЮ ПОГОДУ

«Волгоград не принимает», — слышим с самого утра. «Волгоград не принимает»,— возвещают рупора. Обсудили все приметы про погоду и сидим — десяти держав поэты, восемнадцать, как один. Мы спешим на братский вечер. Просим главного добром. Но пока закрыл диспетчер Внуковский аэродром. «Волгоград не принимает…» Хуже не бывает дня. Иностранные поэты тихо смотрят на меня. Я сижу, вздыхаю сложно, улыбаясь как во сне. В сердце пасмурно, тревожно: может, это обо мне! «Волгоград не принимает…» Как, меня, за что же вдруг! Город не припоминает сына. Не воспринимает,— на душе растет испуг. «Город мой, за что! — шепчу я. — В чем, скажи, моя вина?» Только что живу кочуя, Волга все-таки одна. «Волгоград не принимает…» — снова слышу, как в бреду. Как же я теперь без Волги и куда теперь пойду! Стало пусто и бессильно… Был когда-то слаб и мал. Сталинград ведь принимал. Обнимал меня, как сына. С полуслова понимал. Над землею поднимал. Поднял и не опустил. Я не понял. Упустил. Может, что-нибудь такое Волгоград мне не простил! «Волгоград не принимает..» Подожди еще, пойми, только ты и есть на свете, родина моя, прими. По любви своей, по долгу твой я, слышишь, веришь ты? Я пешком иду на Волгу, подо мной гудят мосты. Не иду — бегу я в муке. Тишина летит за мной. Плавно простираю руки в невесомости земной. В уши ветер дует резко, сердце ухает в груди. Я бегу, а сам — ни с места. Нету Волги впереди… «Волгоград не принимает..» Я очнулся и притих. Клочья тяжкого кошмара загоняю в этот стих. Все поэты — слева, справа — понимающий народ. На улыбку югослава улыбаюсь во весь рот. Непогода убивает. Но и непогодь не зря. Вот что иногда бывает в первых числах декабря.

 

103. ТЕБЕ

У Ганга был                       и не забыл, бил в бок поющий гонга и в половодье переплыл на пальме ширь Меконга. В струе купался ледяной, а были дни иные — я окунался с головой в тропически парные. А ну-ка, память, вспоминай, да, не забыть вовеки: Янцзы, и Сену, и Дунай, еще другие реки. Худого слова не скажу, красивы реки мира, летаю, езжу и хожу землей неутомимо. Но почему же —                           всё с тобой, всё о тебе, с тобою! Всё ты и ты, в стране любой дорогой голубою. Идут, уходят, как во сне, разлука и размолвка, а ты всегда со мной,                                     во мне, единственная Волга. Во мне, со мною навсегда. Когда с тобой прощаюсь, веселый я лечу туда, счастливый возвращаюсь. И тем я жив,                      что знаю я — ты за меня в ответе, и боль моя, и соль моя, и хлеб мой                    на планете.

 

104. ПИСЬМО НАСТЕНЬКЕ

Здравствуй, моя Настенька, пишу тебе издалека. Дни моего праздника движутся, как облака. Ложность снимаю разную, сложностей не перечесть,— торжествую и праздную, что ты у меня есть. Там у тебя на крышу падает легкий снег. Там — среди елок — слышу твой неповторимый смех. Во снах я лечу и еду, подарки тебе несу. И нахожу по следу санок твоих в лесу. Не слушаю твою бабку — уж очень она строга,— беру тебя всю в охапку, с веток летят снега. Нас двое в тиши морозной на мартовском ветерке. Щекой прижимаюсь слезной к теплой твоей щеке. Здравствуй, моя доченька! Знаю наверняка, что моего почерка ты не поймешь пока. Но не сердись, пожалуйста,— если бы только ты! — даже взрослые жалуются, требуют простоты, упреками мучат частыми, что их утруждаю зря. Пиши, говорят, печатными буквами из букваря. Чтоб речь получалась складная, добудь на успех права, из кубиков детских складывая рифмованные слова. Люблю я с тобой смеяться. Смейся со мной всегда. Будут года сменяться, будут идти года. Лето пройдет,                           и лето, зима,             и еще зима,— потом ты письмо вот это сможешь прочесть сама. Здравствуй, моя маленькая, пишу тебе издалека. Улица, солнцем залитая, движется, как строка. Здесь солнце выходит горное, зима отошла ко сну. Лето твое                     четвертое встречает свою весну. Здесь небо пронзают синие каменных гор хребты. Пламенные и сильные вышли в поля цветы. К тебе, моя именинница, пошли по земле цветы. В июле к тебе придвинутся — сейчас не поверишь ты. К тебе                 по дороге долгой идут по земле живой. Над Доном пройдут,                                       над Волгой, пройдут над рекой Москвой. Встречай в середине лета, они для тебя цвели. Эти цветы — приветы далекой моей земли. Я вижу косички русые, сплетенные, как лоза. Радостные и грустные расплесканные глаза. Я вижу косички русые, в сердце тебя ношу, когда из прекрасной Грузии это тебе пишу.

 

105. Я ВАС ВСПОМИНАЮ

На синее ясное небо,                                       на чистое небо                                                                          глаза поднимаю,— и солнце и небо — всё к маю. Что грустно так? — не понимаю. Не грустно. Торжественно грустно,                                          приподнято и грустно. Нет, словом одним не дано очертить это чувство. Хожу по Тбилиси,                             в Боржоми —                                                     по горным отрогам, иду по весне, навстречу всё новым и новым дорогам. По солнцу, по небу хожу я,                                                по Грузин близкой, увижу лозу на земле иль слезу на щеке материнской — вижу вас,                 узнаю,                                увидав эти долы и горы. В глазах молодых незнакомцев узнаю ваши взоры, в стройных походках и в жестах,                                                           в напоре стремительной речи узнаю вас. Не раз обнимал                           острокрылые плечи. И в зависти к этим черным бровям,                                                                к этим черным ресницам я узнаю —                    это юность! Не знал, что она повторится. Я узнаю вас:                            за руки взявшись,                                                             идут яркоглазые дети. Слышу —                   Родина-мать на Мтацминде                                                                 вздыхает о вас на рассвете. В памятнике арагвийцам                                                    над вечной Курой                                                                                   узнаю ваши лица, вы это, да, узнаю,                                 это вы — арагвийцы. Я вас нахожу во всем, что увижу,                                                               в большом или малом, товарищи, братья                          по жарким боям,                                                           по морозным привалам. Дано мне запомнить вас:                                                рядом мы                                                                      в зное и в стуже. Какие мы все молодые! Мы вместе, мы тут же. Лопата к лопате,                                 котелок к котелку,                                                                   автомат к автомату. Треугольники писем из Грузии                                                          вы мне читали, как брату, Ногами застывшими                                       мы в реки вошли ледяные, обмотками нашими                                       забинтовали мы раны земные. Праздников мы не видали — нам было до них,                                         как до неба. Мы видели землю                                  так близко, как сайку пайкового хлеба. Видели землю родную,                                          Родину-мать. И — ни слова. Да, еще видели ненавистную глотку чужого. Я запомнил, тогда, в сорок первом,                                                                  тогда, под Москвою. В сорок втором, у Орла,                                                   мы лежали в снегу с головою. В сорок третьем                                      над Волгой вставали и шли,                                                                                        и над Керчью вставали, как волны, навстречу смертельному смерчу. И дальше — к Берлину, и дальше — в Берлин — все живые, а вас оставляли в дороге, друзья боевые. Я видел вас, помню,                                        и нежными помню и грозными. На перекрестках дорог вы оставались под фанерными звездами. Хожу я по вашей земле,                                          повернувшейся к маю. Грузины,                     с войны не пришедшие,—                                                                  вас вспоминаю.

 

106. КАНОБИЛИ. 31 ЯНВАРЯ 1965 ГОДА

Одолела забота. Ну, житья не дает: как дела небосвода? Как он там, небосвод? Как там звездною рожью колосятся миры? Я примчался к подножью Канобили-горы. Как там звезды —                                 проверю!.. Понесло высотой между высью и твердью по спирали крутой. Нас дорога вздымала, карабкались мы. Говорят,                 не бывало подобной зимы. Только-только пробили небывалый завал. Так, гора Канобили, я тебя узнавал. А дорога всё круче, шины мерзло скользят. По основе сыпучей отползаем назад. Длинностволые ели, от земли под углом, прямо в небо взлетели, обхитрив крутосклон. С тоской замирая, отводим глаза — у отвесного края верещат тормоза. Так, играя с горою, поднимались едва. Вдруг пахнула жарою наверху синева. Потрясло, ослепило круговой белизной. Золотое светило взошло надо мной. Это зимнее лето снег сожгло добела. Встали, к небу воздеты, терема-купола. Раздвигается купол, телескоп повело. Я чего-то напутал, не напал на стекло, и невооруженным, просто глазом простым, на снегу обожженном увидал и застыл. В лыжной шапочке синей, опершись на копье — стала. Вспыхивал иней на ресницах ее. Шепот слышится где-то: «Даром время течет, это так, с факультета, новый наш звездочет…» А в глазах звездочета звезд не виден предел. Я и сбился со счета, всё глядел и глядел. Небо было в просвете, солнце било в проем, — я подумал о лете и о чем-то своем. Так стояла, сияя, на лыжном ходу. Так открыл для себя я дневную звезду. О, гора Канобили! До свиданья, звезда. Ведь недаром любили люди        землю всегда. О, какое раздолье, как прекрасно внизу! Вижу светлое поле, ветер выдул слезу. Ни за что бы на свете не поверил и сам, если б не был в Месхети и не верил глазам. Наверху вечерело. Горы были в тени. Я на цыпочках смело уходил в эти дни. И путем своим вечным я иду по лучу, всем прохожим и встречным — тише, люди, —                           шепчу. Тех, кто лезет, бушуя, укоряю виной. «Тише, люди,—                          шепчу я, — не гремите войной. Неужели забыли, что такое война!» На горе Канобили так нужна тишина. Там, открытое мною, сердце ярко горит. Там звезда со звездою в тишине говорит.

 

107. КРЕПОСТЬ

Головы заопрокинув,                                    снизу смотрим, не дыша, снизу — вверх, и то от страха                                                     обрывается душа: на скале, на самом пике,                                            крепость древняя строга, угрожающе нависла                                        над дорогами врага. Здесь, внизу, Кура струится.                                                По ущелью гул идет. Крепость на вершине дикой                                                  никого уже не ждет. До чего стоит красиво!                                          И сама-то как скала! Вот гадай — какая сила                                               эти камни подняла. Да, титаны, а не люди.                                              Удивляемся — смотри! Да, титаны, а не люди,                                      витязи,                                                      богатыри!.. А у них, титанов древних,                                              а у тех богатырей густо руки багровели                                      от кровавых волдырей. Зажигала грудь чахотка,                                           сухожилия рвались, мерли, отступали,                                  снова                                                  поднимали камни ввысь. Кожа лопалась на спинах.                                              Торопились, шли и шли. В ожидании набегов                                      эту крепость возвели. Запирали всё ущелье,                                       умирали, как орлы. Сами на врагов бросались,                                                как снаряды,                                                                         со скалы. Не хотели, чтоб томились                                                  черноокие в плену, так любили землю эту, землю милую одну. Этим башням на вершине —                                                 поклонись им вновь и вновь, их не сила возводила, возносила их любовь. Наши предки утвердили будущее,                                                              и тогда Для удобства                          на равнинах стали ставить города. Век за веком. Неспокойны. Да и наш еще во мгле. Стороной обходят войны                                              эту крепость на скале. Голову заопрокинув, вы глядите на нее. Эта крепость, эта крепость                     людям отдала свое. Крепость эта в нас с тобою                                                   так живет,                                                                         как и жила, как характер, воплотилась                                                 в наши души и тела. В крепость долга,                                  в крепость дружбы, в крепость песен и детей, в то, как землю любят люди — крепости из крепостей.

 

108. В БАГДАДИ

Грузинский поэт                             Маргиани Реваз в Багдади привез меня. Такое чувство, что я не раз был здесь в начале дня. Река Ханис-Цхали,                                  и дом на холме, и мост, и подъем крутой. Всё близко мне                            и родственно мне жизненной простотой. Кузня грузинского кузнеца на перекрестке дорог. Наверно, он провожал мальца в тот путь, что в века пролег. В тучах багдадские небеса, дождь льется за воротник. Но лучше об этом бы                                       написал багдадских небес должник. Владим Владимыч,                                  я в небо бы влез, но слаб мой стих. Не могу… Придется вам                           у багдадских небес остаться в вечном долгу.

 

109. ДВЕ НИНЫ

Дом друга моего — он над Курой. В нем две хозяйки властвуют —                                                        две Нины. Одна мне мать — мы перед ней повинны. Другую Нину я зову сестрой. Две женщины грузинские в дому — мать и жена грузинского поэта. Поэзия!..                  Да я и не про это. Я говорю о них не потому. Всё в хлопотах, в трудах своих старинных… Я не скажу, пожалуй, ничего о ежедневном подвиге незримом, лишь женщины способны на него. Я не об этом.                          Одарят добром улыбок и приветствий — хорошо нам. Положено быть радостными женам, всё остальное —                           на себя берем. Да, на себя берем. Я не об этом, — берем, бывает,                               лишнее подчас. Как бескорыстно светят нашим светом! Без зависти их радости за нас. Две женщины, две Нины,                                              здесь в дому. Мы славим сень спокойного уюта. А Нины улыбаются чему-то великому, чему-то своему. Мы умные, оглохшие от гула, талантливые, —                          ходим не спеша. Нам невдомек, что силу в нас вдохнула таинственная женская душа. И если нам задуматься придется, увидим вдруг,                       что звуки и слова — всё, что потом поэзией зовется, — всё           в их сердцах                                     рождается сперва.

 

110. «Падает снег, плещется…»

Падает снег, плещется, вьется у самой форточки. В белой крупе мерещатся — точки, кружочки, черточки. Падают вниз на деревца, на травы, еще шумящие, снежинки!                  Сперва не верится, как будто не настоящие. Теряется лето, — где ж оно? Наново всё побелено. Солнечно                  и заснеженно, — сразу — бело и зелено. А там, за Тбилиси,                                 вьюжится над эвкалиптами зяблыми. Ловят белые кружевца, развеселившись, яблони. Лежит белизна рассветная. Под снегом теплеют озими. Дышит земля,                             согретая виноградными лозами. Снежинки летят неслышные. В ущелье Боржоми — з а мети. Бакуриани лыжные рады зиме без памяти. Хожу по горе-лестнице, впервые зимой в Грузии. Летние дни и месяцы мне горизонт узили. Впервые — тепло зимнее, впервые зима южная. Небо почти синее, солнце совсем вьюжное. Эта зима та самая, как прежде, до боли близкая, конькобежная, санная, родная моя, российская. Это я сам навстречу весне слетаю лыжнею волглой. Это я сам, будто во сне, стою              над родимой Волгой.

 

111. ЦИРК

По Тбилиси ходит пара, необычная на вид. Вдоль веселого бульвара оживление царит. Вроде парочки влюбленной, вроде нет,                   не разберем, или воин ослепленный с девочкой-поводырем. Вот афиши: «Цирк в Тбилиси!» Ну, понятно, погляди — эти двое в страшной выси кувыркаются, поди. Непохожие, другие. Он идет,               поет слова, бицепсы его тугие распирают рукава. Он идет походкой веской, а она совсем не то — фея в шапочке жокейской, в черном кожаном пальто. Цокот этих ножек черных, светлый блеск веселых глаз жителей высокогорных останавливают враз. Вон заходят в магазины — мы у входа постоим. Любят зрелище грузины, улыбаются двоим. По Тбилиси ходят двое. Не видать со стороны, что звенящей тетивою двое те сопряжены. Что его томит усталость, что ее уносит ввысь. Это молодость и старость поздно за руки взялись. Что тоска их укачала и прощаются сердца. Что у этого начала не предвидится конца.

 

112. ПРОШЛОГОДНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

На проспекте Руставели в галерее —                           тишина. Поглядеть мы захотели, чем порадует она. «Санитарный день, простите? Выходной? Переучет? Я приезжий,                    вы пустите». — «Что ж,                      приезжему почет, если так уже влечет». Краски неба! Краски моря! Краски ночи! Краски дня! Настроенью жизни вторя, захватили вдруг меня. На стенах — впритык картины, примостившись на полу, прислонившись в уголке, чуть ли не на потолке. Коридор пустует длинный… Только трое, только трое ходят у меня в тылу. «Не мешайте, посторонний», — говорит один из них. «Почему же посторонний, я ведь            не потусторонний, я, товарищ, из живых!..» — «Вы шутник!» — сказал другой. Женщина сказала:                               «Фронда! Мы комиссия, а вы-то, вы, товарищ дорогой, из союзного худфонда?..» И застыла деловито перед девушкой нагой, дробно стукая ногой. «А комиссия при чем,— спрашиваю, — что случилось?» — «Отбираем!                            Вот наивность!» И оттер меня плечом. «Но за что? Не верю всё ж. Отпираете, наверно?» Старший встрепенулся нервно: «Отбираем молодежь, отбираем, — говорит, — скоро выставка. Понятно?» И пошел,                шепча невнятно: «перспектива», «колорит»… У меня во рту горит. Вижу — правда, отбирают. Как шоферские права. Запирают, как дрова. Милуют и презирают, отбирают без затей, привирают, попирают, отбирают у людей. Смотрит молодой народ с бородами, без бород на комиссию                     с опаской, ни насмешки, ни мольбы. Пальцы вымазаны краской. Молча ждут своей судьбы. Отбирают! Неужели отберут и у меня, на проспекте Руставели, отберут средь бела дня?! Я — назад,                    дрожа от страха, говорю себе: «Скорей!» На спине гремит рубаха. Вылетаю из дверей. Вот иду себе. В кармане чую гирю кулака. А навстречу Пиросмани, не отобранный пока.

 

113. ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ

Меня волненье обуяло, подумал — робость выдаю. Но подошел,                       и просто стало, он подал руку, взял мою. Давно.              А помню, как впервые. И после удивлялся вновь: как молоды глаза живые! Таким глазам не прекословь. Он был из собственных,                                           из здешних, но чувствовались в нем века. Он это понимал, насмешник, счастливый баловень стиха. Как будто праздничный и праздный, как будто бы и ни при чем. А сам, уйдя от зрелищ разных, к столу клонился всем плечом. И заставало его утро с волшебной строчкой огневой. Потом уж весело и мудро шел по Тбилиси сам не свой. Глазами, как у Льва Толстого, прицеливался под обрез, в бородке вида не простого смеющийся гнездился бес. Веселость древняя, пастушья, была здоровьем на сто лет. Мальчишеское простодушье — защитою от всех сует. Каким тяжелым оказался след, незаметный вгорячах, когда он в гору поднимался на наших сгорбленных плечах. Входил в бессмертье, как решил он, вдруг оборвав свои пути. Что его в жизни устрашило? Ты его, родина, прости! И шел народ ошеломленный, обиженный его виной. Галактика Галактиона взошла в поэзии родной.

 

114. РАБОЧИЙ ДЕНЬ

Со мною случилось что-то, случилось, что-то особенное произошло, когда сквозь летку сталь просочилась и потекла, искрясь тяжело. Завод мой, как мне тебя не помнить! Тяжелые, в стальной синеве, маслом пахнущие ладони меня погладили по голове. Завод мой, я вспомнил тебя в Рустави, на металлургическом, в сердце огня. Здесь я увидел в потоках стали дни и ночи рабочего дня. Завод мой, зачем я ушел когда-то? Ты провожал меня верой простой. Было нехитрое сердце сжато головокружительной высотой. Я твой — доверчивый и прямодушный, Я — разделивший твою судьбу. Иногда из ямы воздушной выходил с синяком на лбу. Было, рабочее слово стало девицам на выданье резать слух, пело романсы, стихи шептало полчище литературных старух. И бледнолицый певец манерный — «Откуда вы?» — вопрошал тогда. Пока не пробило апломб фанерный простым вопросом: «А ты куда?» Менялись звания и названья. И мы оказывались не в чести… Завод мой, в час моего свиданья ты умолчанья мои прости. Завод мой, я вспомнил тебя в Рустави. Гудят расплавленные миры, идут перегруженные составы от Волги до трудовой Куры. Стихи не раз меня вызывали в Рустави — в Комсомольск на Куре. Стоят грузинские сталевары, как виноградари на жаре. В расцвете сил мастера проката. Я снова с ними, не стал иным. Всю землю — если она поката, обручем опояшем стальным. Хожу и хожу и горжусь законно. Вся жизнь, всё будущее видней. Завод мой, я возвращусь. Я дома — в поэзии этих рабочих дней.

 

115. ГИМН СОЛНЦУ

Славим восходы твои, закаты,                                                       солнце. Тобою счастливы и богаты,                                                  солнце… Ты завихренье огня и света,                                                   солнце. Твоей улыбкой земля согрета,                                                        солнце. В каждой несенной сванской строчке —                                                                     солнце. В каждом зернышке, в каждой почке —                                                                      солнце. С нашей радостью и бедою —                                                       солнце. И над хлебом, и над водою —                                                         солнце. В каждой косточке, в каждом семени —                                                                      солнце, На младенческом мягком темени —                                                                солнце. В глазах любимой, в любом оконце —                                                                      солнце. Юность силою неизбывной вздымает                                                                     солнце. И в винограднике, и в травинке —                                                                     солнце. В каждой нашей живой кровинке —                                                                     солнце. Наше празднество и одоленье —                                                                  солнце. Возобновляй на земле цветенье,                                                             солнце! Жизни, людям, земле смеется                                                      солнце. Род человеческий не прервется,                                                           пока есть солнце! Жизнь бесконечную дарит людям                                                               солнце. Славили, славим и славить будем                                                                 солнце!

 

116. «Вы корни гор…»

Вы корни гор —                               грузины молодые, основа и опора всей гряды. Вершины гор —                             друзья мои седые, товарищи —                            нетающие льды. Грузины молодые, шире плечи, я слышу, наливается Кура. А в сердце вновь —                                напев грузинской речи и шум земли с утра и до утра. Я вижу тебя, молодость народа. Звенит в зените тонкое крыло. На лицах утро, сполохи восхода и детских снов несмытое тепло. Ты красота, возникшая с разбега. Ты наш подарок будущим векам. Да, молодость,                            ты нетерпенье века, ладони рук, открытые рукам. Ты каждый раз — опять рожденье бури, я по тебе все завтра узнаю. Я видел тебя в шахтах Чиатури и у отвесных пашен на краю. Я видел тебя, видел тебя, видел… Да что там — видел!                                       Молодость, с тобой никто из нас врагам себя не выдал,— мы выдержали вместе тяжкий бой. Мы — из вершин, от века поседелых, ты — молодость,                                 тебе и крутизна. Земля твоя для сильных и для смелых, ты молодость, ты смена, ты весна. Смотри —              подруги как похорошели, смотри —                      друзей заискрились глаза, и жила у твоей открытой шеи напряжена, как спелая лоза. Возьми себе в наследство                                                 юность нашу и — выходи. Зовет земной простор. Вздымайте                     нежно родину,                                                как чашу, грузины молодые — корни гор.

 

117. ПРЕДЧУВСТВИЕ СВАНЕТИИ

Как башлыки на горлах — облака. Приметами всего земного шара они для марсиан издалека — вершины — Ушба, Шхельда, Тетнульд, Шхара. На горлах гор трепещут облака, и речи быть не может о простуде. А может, думают,                                  что это люди? Но это всё неведомо пока. Сванетии просторов снеговерхих я не видал. Далекий пересверк их мне чудится.                      Зовет из года в год — с минуты той,                        как начал восхожденья, как вышел сам, как вывели в поход стихи мои в день своего рожденья. Я знаю — там селение Мулахи. Туда            с сердцебиением иду. Отодвигаю робости и страхи. И вот уже вершина на виду,— вот, где-то здесь                             селение Мулахи. Но начинаю снова каждый день я. И снова — все мои преодоленья. Беру я ледоруб. Я скалолаз. Боюсь, себя веревкой обвиваю, и сам себя я преодолеваю. Приходится всё начинать не раз. Конечно, можно сразу — самолетом. А повезет,                     так могут подвезти. Нет уж — не надо.                              Видел я, чего там… Такие взлеты могут подвести. Сванетия, земля под самым небом, на пастбищах твоих я еще не был. Я, человек из тех, неустрашимых, иду к тебе. Бьет ветер наповал. Я еще не был на твоих вершинах. А на каких вершинах я бывал? Но вот он — под ногами, — перевал. Сванетия,                  вершина жизни,                                           слушай, прошу теперь тебя. На всякий случай — знай, что я шел, иду к тебе,                                                      спешу. Когда-нибудь потом наступит роздых. Мне одобренье родины — как воздух. Я дорублю дорогу, довершу. Сванетия — правдивость добрых сванов, прямым и близким солнцем осиянных. Как счастлив я!                           Когда?                                          В каком году? Сейчас! Я ускоряю шаг аршинный, ведет меня                     на близкую звезду предчувствие Сванетии вершинной. Предчувствие вершины. Я иду!

 

118. ГРУЗИНСКИМ ПОЭТАМ

Поэты Грузии напевной —                                         неповторимый голос Друзья, я знаю ваши песни с полей далеких, с давних пор. Задолго до того, как сердце                                          впервые в Грузин                                                                          зашлось от красоты вершины белой, похожей на земную ось. Я не проник в язык грузинский                                                      и виноват перед тобой. С волнением гляжу в страницы,                                                           переплетенные резьбой; На языке грузинском слово                                                не вымолвлю и не прочту. Заполонил мне горло                                      русский, как колокол, гудит во рту. Волна поэзии грузинской мне и понятна и близка величественным ликованьем                                                       волнующего языка. И хорошо, что в бурях века мы, в заблуждениях легки, названья рекам сохранили, не поломали языки. Да, многое исчезнет в мире, а многое — и без следа. Писать стихи на эсперанто                                              не будут внуки                                                                            никогда. Язык народа не закроешь                                                единым росчерком пера. Все наши языки — как реки,                                                   как наши                                                                   Волга и Кура. Язык — он собственность народов, не плод досужего ума. Пусть не сливаются, не надо. А там — подскажет жизнь сама. Поэты Грузии, вы реки —                                         они текут из века в век. Я узнаю вас поименно по именам грузинских рек. Кура! — я вслушиваюсь. Знаю. Арагви! — тоже узнаю. Ингури! — сразу отличаю в поэзии ее струю. Вы музыку стиха искали                                          у Ханис-Цхали,                                                                        и нашли. Техури — тихая? Не верю. Ее поэтов бури жгли. Риони! Слышу шепот нежный,                                              и поцелуй, и звон подков. В одном названье Алазани — поэзии на сто веков. Квирила как заговорила!                                             Ее поэты не тихи. А Цхенис-Цхали                              в пене                                          скалы                                                        раскалывает на стихи. Поэты Грузии, я помню тепло крестьянских ваших рук, и песни, и дороги в горы,                                             сердец горячих перестук. Но всё до этого задолго на Волге, в маленькой избе по вашим песням долетевшим я Грузию воздвиг себе. Потом уже                      в бою и в мире                                                мечтами часто навещал, всё предугадывал. Предвидел. Предчувствовал. Предвосхищал. Признаюсь: даже встречи наши откладывал:                                                             в разгоне дней, боялся — вдруг да не сойдется                                       она с поэзией своей! Поэты Грузии, спасибо, вы жизни родины верны,— поэзия не обманула                                   мои доверчивые сны. Всё как в России, всё знакомо,                                                          всё близкое, всё узна ю . Поэты Грузии похожи на мать —                                                        на Грузию свою. С народом каждый вдох и выдох, с отчизной каждая строка. Поэтому в глазах грузина поэзия так высока. Горжусь поэтами-друзьями. Влюбленный, по земле хожу, горжусь,              что песнями России поэзии              принадлежу.

 

119. «Были поклонники…»

Были поклонники, стали читатели. Стали товарищи, были приятели. Были влюбленности и увлечения, но в отдаленности тают значения. Были равнения с теми и с этими, были ранения, стали отметины. Время проверило, время обдумало — ветром с ладони лишнее сдунуло. Сдунуло лишнее, легкое, слабое. Время оставило самое-самое. И поговорка теперь уже выучена: счастья не знать бы, несчастие выручило… Да, помогли вы, несчастья хорошие: виски заметелило серой порошею. Время обдумало, сдуло всё лишнее… Время,               верни ты мне бремя давнишнее — лишнее, легкое, сорное, ссорное, всё неоткрытое, всё неповторное. Нет, не хочу, чтоб несчастье лечило, счастья того, что несчастье вручило, нет, не хочу я. На бешеной скорости, время, верни мне все беды и горести! Слышишь, скорей окуни меня в роздыми, сбей с якорей эти пристани-простыни! Слышишь,—                          туда, где в далеком году я под огонь добровольно иду.

 

120. «А жизнь сверх меры…»

А жизнь сверх меры — празднество и мука. Тогда толкнула пуля горячо, я над землею выгнулся упруго, не слыша ничего. А что еще? А то,                 что с той минуты                                                 в сорок первом живу, живу, случайностью храним. Веду перерасчет всем старым мерам, и верам, и невериям своим. Живу, живу, а кажется, что брежу. Иду, иду, а кажется — стою и всё неубедительней, всё реже снюсь сам себе у смерти на краю. Я знаю —                  удивляетесь чему-то: так странно я вздыхаю и смеюсь, а у меня в глазах всё та минута, — я ничего на свете не боюсь. Смеюсь над мельтешением наивным, вздыхаю о товарищах своих, — они звучат во мне неслышным гимном, смотрю на вас, а думаю о них. Ничем я не увенчан, не украшен — винтовка на брезентовом ремне. Не знаю, как оно —                                 бессмертье ваше, — мне моего достаточно вполне. Как под огнем прицельным,                                                перекрестным, стой, обелиск. Не отвожу лица. Он вам, живым, остался Неизвестным, а я-то видел этого бойца. Живу сверх меры                                празднично и трудно и славлю жизнь на вечные года. И надо бы мне уходить оттуда, а я иду, иду, иду туда, туда, где смерть померилась со мною, где, как тогда, прислушаюсь к огню, последний раз                           спружиню над землею и всех своих, безвестных, догоню.

 

121. РАНЫ

Да, раны зарастают.                                    Но растут. И не болят.                     Пока их не увидишь или пока забвеньем не обидишь, — тогда опять с тобою, тут как тут. Когда детей в большой семье растят, им шьют с запасом,                                    чтобы впрок носилось. И нам — шинели длинные, до пят, и шрамы тоже                        выдали навырост. Чтоб мы не заблудились в ней,                                                       война на нас зарубки ставила, ты помнишь. А чтоб не заблуждались,                                         жизнь сама свои заметы ставила потом уж. Вы так и не отпустите меня. Вы держите меня, как на приколе, ранения давнишнего огня, ранения послевоенной боли.

 

122. ОГНИ

В глазах твоих тихих — улыбка. Прошу тебя снова: взгляни. Нетерпеливо                           и зыбко в зрачках пробегают огни. Трепещут огни негасимо, ловлю их живой пересверк. Еще улыбаюсь насильно, а сам уже сник                             и померк. Смеешься? И смейся.                                     Ты рада? И радуйся.                  Счастлива ты? Я всё понимаю.                             Не надо стесняться своей правоты. Я руку твою отпускаю, себя самого торопя. Сейчас вот, сейчас, отвыкаю… Огни украшают тебя! Огни и меня закружили, читаю в них участь свою. Огни не мои,                         а чужие. Свои я огни узнаю! Свои бы почувствовал тут же, нет в памяти схожих огней. Не то чтобы лучше                                    иль хуже, взволнованней                                 иль холодней. Нет,           просто мои — не такие. Не так            они вспыхнуть должны. В глазах твоих —                               это другие, не мною они зажжены… И так уж сгорело немало, нет места живого во мне. Еще бы чего не хватало — в чужом                   задохнуться огне. Пусть жжет меня зависть слепая, гнетут меня ночи и дни. Шепчу я себе, отступая: «Прощайте,                       чужие огни!»

 

123. ВОЗРАСТ

Стал лучше видеть                                      далеко, стал хуже видеть то,                                    что близко, А это очень нелегко, и в этом слишком много риска. Теперь несет, несет меня из этих мест                       в края иные, и все подробности земные туманнее день ото дня. Загадываю наперед, заглядываю в даль такую, что даже оторопь берет. А с тем, что есть, уже тоскую. Всё лучше вижу,                            что вдали. Всё хуже вижу то,                               что рядом. Как будто бы мне привели всё дальнее с доставкой на дом. Боюсь, что мимо вновь пройду, так уже было,                          вспоминаю, и не замечу на ходу, не отзовусь и не признаю. Ведь было же не так давно — прошел, не замечая, мимо. А так теперь необходимо, но повториться не дано. Очки? А что они дают? Очки, они не помогают, не видят, а предполагают, не знают, а преподают. Всё хуже вижу,                        что вблизи, Всё лучше вижу вдаль — всё дальше. А так недалеко до фальши, и я прошу тебя: спаси!

 

ВЗДОХ ОБЛЕГЧЕНИЯ

 

124.

 ТЫ СЛЫШИШЬ?

Уже отболела во мне эта женщина                                                                 и отоснилась. Нет, нет…                 отоснилась.                                    А ваза искрилась и пела, та ваза, что с нею давно мы купили когда-то. Та ваза жила на полу, поблескивая синевато… В тот день было столько цветов.                                                             Куда их девать, мы не знали. Взявшись за руки,                                  в солнце,                                                  мы шли по долине Арбата. В тот день и купили мы эту метровую вазу и сразу               поставили на пол.. Отболела та женщина                                         и отоснилась. А ваза стояла одна эти годы.                                                            И не виновата. Все эти длинные годы в ней жили цветы.                                                                            Моей была ваза. В ней голос ее просыпался в хрусталинке каждой, то болью моей, то надеждой, то жаждой, гранью любой отражаясь                                                в хрусталике глаза… И вот,             возвратись из Ханоя,                                                  уставший от зноя Вьетнама, я вазу свою обхватил                                            и понес напоить                                                                        и цветами наполнить… И как она вдруг ускользнула —                                                           теперь и не вспомнить. Склонясь над осколками колкими,                                                               я не верил упрямо. «Это что за примета?» —                                          ответа просил у соседей. «Скажите, к чему бы?» —                                               тянул онемевшие губы… И ночью, поднявшись, еле дождался рассвета, звонил я той женщине:                                        «Что это значит?                                                                    Какая примета? Ответь мне — к чему это: вазы той самой не стало?..» — «Ах, это к хорошему, —                                           грустно сказала, устало, — только осколки в доме уже не держи,                                                                    понимаешь…» А тут меня снова дальние взяли дороги. Опять я взлетел над землей.                                                     И ходил по Парижу. Когда-то мы с нею ходили вот здесь                                                                и смеялись от счастья. Несло меня дальше. И в спящем Мадриде я слышал звон моей вазы… Внизу Атлантический океан отзывался,                                                                     и дальше висел над водой до самого Пуэрто-Рико. Мы ночь догоняли до спелых огней Каракаса. «Ну что это значит?» —                                         вопрос разрастался до крика. «Что это значит?» — звенела во мне моя ваза… На правом крыле самолета                                                      Большая Медведица стыла. В лохматые звезды                                       месяц взлетел вверх рогами. И Тихий уже                      океан                                  облаками размыло. Потом в самолете забрезжил рассвет. И потом,                  это чудо — Сантьяго                       и Исла Ниегра.                                                  И самое это: в колокола ударяет Пабло Неруда. Ничего не забуду. Тихий оплескивал камни. Необычный дом Пабло,                                        на каравеллу похожий, и его самого.                       Жал руку морскими руками… А я всё раздумывал над собою и что-то итожил… Когда поднялись после ужина,                                                       я не удержался:                                                                               «Пабло, вы старший. Скажите мне —                         что это с вазой?                                                    И что это значит?..» Прикрыл он свои медно-желтые веки,                                                                  за день уставший. Ревел океан за окном… «Пора было вазе разбиться. Настала пора ей уйти,                                       чтобы не возвратиться. Она не могла оставаться,                                               отзвучала она, отлучилась… А с вами                в то время                                  случилось ведь что-то,                                                                              скажите? Да, в дом не входила                                       в те дни,                                                        не входила другая? Не полнила светом весь дом?..» Я не собрался с ответом. «Это к лучшему!» —                                       так сказал он. Ты слышишь меня, дорогая? Утром, чуть свет, я к берегу шел, поражаясь: и как это мог он обо всем догадаться — обо мне, о тебе, и о нас,                                          и о том, в чем не смели признаться. И о вазе, ушедшей из моего одиночества странно! Спасибо тебе за открытие, Пабло,                                                               за это ученье, что жизнь непрерывна и в новизне постоянна. «Всё к лучшему!» Слышишь?                                                 На другом полушарии                                                                                       слышишь ли, Анна? На волне океана ты слышишь                             мой вздох облегченья?

 

125. ХЛЕБНЫЙ ГОД

Встану, полный добра и доверья, прямо к Волге лицом                                         и замру. Воробьи пролетят сквозь деревья на обветренном этом юру. Это было со мною когда-то — чувство вечности и немоты — за Тулупное                       до переката провожал, заглядевшись, плоты. Правый берег казался загадкой, но открылся —                            пришли времена, стала сразу таинственной прядкой луговая моя сторона. Что за лето! Пылает дорога, степь желтеет на весь хлебозор. Ты спроси с меня, родина, строго, не подвел ли тебя                                    с давних пор? Не давались нам песни вначале, так не ладилась песня                                           без слов, изнывали мои быковчане, вопрошали идущих сынов. А нужна была Волге огласка, шли года обновленья земли. Непутевого взяли подпаска и в поэты его возвели. Николаевцы и быковчане, с вами снова —                            в родной стороне. Не речами сильны,                                 а плечами; речи ваши —                           поручены мне.

 

126. РАЗМЫШЛЕНИЕ В МАХЕНДЖО-ДАРО

Солнце, похожее на колесо арбы, легко, по-зимнему, катится                                              без обычного жара. Я хожу и хожу                         вдоль каменной городьбы по гулким улицам города Махенджо-Даро. Махенджо-Даро — раскопки холмистой гряды. В тесных улочках окаменела прохлада. Почему опустели дома и бассейны твои без воды? Что случилось с тобою,                                        прекраснейший город-громада? Эй, хозяева! Где вы,                                    гостеприимные люди земли? Где флейты?                         Где гонги древнего Пакистана? Где хлеб ваш и рис? Зачем вы дома возвели? Куда вы ушли, куда вы исчезли                                                        так странно? И не у кого спросить,                                      что случилось                                                               и чья тут вина. Как здоровье, как дети, как женщины, как урожаи? Безмолвствуют стены. В строгом строю молчат имена. Безмолвные буйволы                                           каменных губ не разжали. Да, куда вы ушли? Шесть веков занесли вас землей, шесть веков                         мы, потомки,                                                    росли от невидимой нити. Я хожу и хожу. И тоска вековая за мной. Тишина. Одиночество. Вечное солнце в зените. А что, если вдруг… —                                         у меня пересохло во рту, — не назад,                 а вперед                                шесть веков отсчитает планета и в немыслимой дали кто-то будет кричать в пустоту: «Эй, хозяева, где вы?» —                                             и вдруг не услышит ответа.. Сейчас вот сорвется                                        рука человека в ночи, рука,          что на атомной кнопке                                                 дежурит устало… «В Махенджо-Даро идите! —                                                  кричат кирпичи. — Идите сюда, пока еще ночь не застала. Махенджо-Даро,                                твоя красота не легка, тебя мы, как памятник,                                       славить и чествовать будем». Но нет, не случайно тебя нам вернули века, чтобы видели, помнили, знали и думали люди.

 

127. СТИХИ ПО КРУГУ

Давайте почитаем все по кругу стихи друг другу,                            нам уже пора. Не круговую утвердим поруку, а честную поверку до утра. Как в молодости — помните? — бывало. Прошедших дней в обиду не дадим. Так кто у нас сегодня                                        запевала? Я так и вижу — встали, как один. Смеемся все —                             попробуй разберись ты! — все запевалы,                            каждый о своем… Немыслимы в поэзии хористы, поодиночке дышим и поем. Другие видят в этом самомненье, а это лишь прикрытие всегда,— не видят, как берет тебя                                              сомненье, не знают мук поэтова труда. Друзья мои, казахские поэты! Единым солнцем мы обожжены, одни у нас закаты и рассветы — я из степной заволжской стороны. Пой, Абдильда,                            в веселье и печали. Джубан, стояли мы рука к руке, когда в Белграде громом привечали казахский стих на русском языке. Пой, Халиджан, товарищ мой старинный, и ты, Сырбай,                         твой голос узнаю… Благодарю твой стих — не именинный, а настоящий, добрый, в честь мою. Друзей зову, на пальцах загибая. И тех далеких —                        как они близки! В круг позовем великого Абая, он песни слал,                         как беркута с руки. Не забываем высшего примера, учителя все с нами в этот час. Пусть к коновязи ставит Кулагера [38] наш Джансугуров,                              старший среди нас. Давайте почитаем все друг другу стихи по кругу.                                    Начинай любой! Возьми нас, жизнь, опять к себе в науку… Поэзия, прими нас. Мы с тобой!

 

128. КУЛАГЕР

Кулагер, крылатый конь, — лира и стрела… Степь его для славы вечной, видно, родила. Устали не знал великий первозданный конь, догонял любых бегущих, не боясь погонь. Песни бедного Ахана, стон его земной Кулагер промчал когда-то стороной степной. Зависть — древнее мученье, зависть всё могла, зависть и тогда умела бить из-за угла. Кулагер летел, как птица, на большой байге, благородный конь не думал о своем враге. Зависть черная, готовя смерти торжество, кол косоприцельный врыла на пути его. Зависть черную сломила вечная любовь. Я переводил поэму, ликовал, скорбел, то с Ильясом, то с Аханом вместе песни пел. И меня промчал над степью Кулагер не раз, целовал я Кулагера в ослезенный глаз. О поэзия святая, и тебе всегда зависть ставила рогатки, била без следа. Джансугурову Ильясу на его пути кол косоприцельный врыла зависть — не пройти. Сколько лет живет во мне сказка о коне! Думаю всегда о чьей-то тягостной вине. Есть у зависти, я знаю, кол и для меня, как Ахан и как Ильяс, не сверну коня. Слышу топот Кулагера, звон его копыт… Тот, кто песней степь восславил, нами не забыт.

 

129. ОБРАЩЕНИЕ К ДРУГУ

Косились синеглазые быки, ярмо набило вытертые выи. Вдали столбы крутились вихревые, обозы шли и шли… Передовые оглядывали степь из-под руки. Тоска сжимала русские сердца, степь жаркая парит перед глазами. Но в путь —                  во имя Сына и Отца — царица погнала из-под Рязани. Эльтон и Баскунчак влекли сюда, возили соль, соленую, как слезы. Но перехватывала орда все соляные русские обозы. И двинулись заслоны. Стой! Пора!.. Легли быки, усталые до дрожи. Так начались Быковы Хутора, как начиналось русское Заволжье. Распутали с рогов налыгичи, яремные выдергивали спицы. Быки жуют. А на возах в ночи под звездами далекими не спится. Так оседали русские посты. И шли казахи к Волге,                                          к водопою, так встретились когда-то                                           я и ты — в крови далеких предков — мы с тобою. Да, если только вспомнить, Абдильда, товарищ мой,                          и спеть                                              про всё, что было, как шли степные долгие года, и сколько бед, и сколько страхов смыло! Давай пойдем вдвоем                                           своей страной, с той битвы, что в сказаниях воспета, с тех лет, что начинали век иной, наш век               в разливе ленинского света. Вся наша жизнь уместится как раз меж вехами великих одолений — от первых комсомольских поколений, от первых тропок                                  на Кара-Богаз. Неведомый пришелец —                                             бледный орс, таинственный казах                                       широколицый открылись среди бед и среди гроз, чтоб хлебом,                           болью,                                        солью                                                   поделиться. Единым устремлением дыша, мы шли друг к другу,                                       как народ к народу, от первых тех разведок Балхаша к его медеплавильному восходу! Да только что железо,                                          чт о там медь, — а сплав сердец! Стеной своей живою панфиловцы преодолели смерть в бессмертном сорок первом под Москвою. Мы слышим позывные по утрам и думаем о них:                             путем неблизким над Байконуром                              к звездам и мирам их вечной славы                               взмыли обелиски. Нам есть о чем сказать себе,                                                      о многом и вспомним и споем мы,                                                   Абдильда. Давай пройдем                              по пройденным дорогам, они нас снова выведут                                            туда, где снова открываются просторы, где снова начинаются пути. Нам отдыхать                         и праздновать                                                  не скоро. Как раз пора нам                                к новому идти. Да, надо с тихой грустью оглядеться на детство и прикинуть наперед: что оставляем юности в наследство, чем вспомнят,                          если вспомнит нас                                                              народ? Мы в дружбе все дела свои вершили и дружбой перед будущим правы. Дай руку в эти дни твои большие, прими привет                         от Волги и Москвы.

 

130. «В Неопалимовском ночном…»

В Неопалимовском ночном ледок похрустывает гулко. О неприкаянном одном забыли окна переулка. Живу за тридевять земель, сквозь зиму вижу еле-еле, и замела теперь метель мои далекие недели. Я спрашиваю:                            «Есть?»                                     — «Жок, жок!» смеется милая казашка. Нет писем. На душе ожог. Опять и сумрачно и тяжко. Через Актюбинск, Кулунду в мечтаньях ночи коротаю, в Неопалимовский иду, как снег, к ногам твоим спадаю. Все подозрения простил, увидев в отсвете из окон, как след твой узенький простыл, как робок он, как одинок он! Но вдруг приснится рядом след и ты под тяжкою рукою. И вот уж снова сладу нет с неразберихою такою. Неопалимовский, прости. Лечу, морозом опаленный, обдутый ревностью в пути и жаждою неутоленной.

 

131. «Стихи меня взорвут когда-нибудь…»

Стихи меня взорвут когда-нибудь. Как мне от них                          в себе                                     освободиться, улыбкой озарить родные лица и самому легко передохнуть?.. Не отреченье,                            не леченье, нет, — стеченье лет под ложечкой, у вдоха, комок стихов, заполонивших свет. Прошу я, потерпи. Мне просто плохо. Пока запоминаю наизусть, будь терпеливой,—                                 не легко, наверно. Не верю в счастье, радостей боюсь, притормозил дыханье суеверно. Ревную к тени, к призраку вины, к слезам твоим,                                и к улице, и к дому, к себе, к тому,                  пришедшему с войны с улыбкой, бесшабашно молодому. Всё жадничаю,                           жажду,                                      вечно жду и при тебе всё о тебе тоскую, как будто бы я на весеннем льду ежеминутно головой рискую. Я знаю —                       весь — в терпении твоем. Смахни с меня неверия, как тени. Узнавший одиночество вдвоем, я славил одиночество со всеми. Вот-вот передохну,                                   почти живу, — теснят слова высокого свеченья. Прошу тебя. Люблю тебя. Зову. Как труден он для нас,                                         вздох облегченья!

 

132. СКАЗКА ПРО АИСТОВ

1

                Я шептал: «Повторись!»                 Просил: «Повторись вся как есть!..»                 Хотел, чтоб на свете земном                                                                     ты опять повторилась, Хотел через годы тебя на руках перенесть, чтобы снова взошла, чтобы снова в себя претворилась. Повторись                    и явись,                               как является новый рассвет. «Повторись!» — клокотала у горла веселая жадность. Так не может случиться, чтобы ты не умножилась, нет, не могло же так быть,                                 чтоб не длилась ты,                                                                        не продолжалась. Прямо снилось и чудилось,                                            будто бы мне довелось твой крик новорожденный слышать                                                              и первое слово, лицо твое видеть,                                родное от смеха до слез, и за руку брать,                            и вести тебя,                                             школьницу снова. Просил: «Повторись»,                                        чтобы все осветились пути твоей нескончаемой тихостью и добротою, которую долго искал без тебя                                                      и не мог я найти, той самой, которой и сам-то, наверно, не стою. Я вызвал тебя,                           ты откликнулась,                                                             вышла за мной. Вода и земля нам нужны были для сотворенья. Я взял мою землю за гриву полыни степной. Волжские волны спели нам песнь повторенья.

2

Я вспомнил про сказки,                                          стал их скликать на совет, хорошо, что я вспомнил про них                                                         и позвал без опаски. Хорошо,                    что,                           наученный лживостью пройденных лет, я вдруг обнаружил,                                  что верю                                                    в хорошие сказки! Сказка про аистов вспомнилась!                                                              Аисты где? Аисты! Аисты!                          Но уже сентябрило. Аисты двинулись к нильской далекой воде. Аисты! Аисты! Даль отзывалась бескрыло. Я в Шереметьево сразу,                                             на аэродром, отложил сигареты, ремнем опоясался гибко, взмыл меня в небо аэрофлотовский гром. В полночь уже опустил над огнями Египта.

3

Из Каира я вышел чуть свет. Ил запружинил                         у плоского берега Нила. Сквозь заросли шел я, и ночь исходила на нет. Пустыня,                   как в детстве,                                             всё дальше и дальше манила. Аисты головы вскинули:                                          вот чудеса! «Аисты, вас я ищу!»                                        — «Ты откуда?» — спросили. «Откуда? Откуда?» —                                        кричали на все голоса. «Аисты, ваш я земляк,                                              прилетел из России…» Мы обсудили, как быть мне, я пошел на Судан. По Красному морю проплыл,                                                      гляделся в стеклянное днище Аисты находили меня по следам и заверяли:                       «Поможем тебе,                                                          мы отыщем…» — «Аисты, до свиданья! Буду ждать от вас новостей. Аисты,              я прошу вас                                    в прощальную эту минуту. Аисты,               вы же всегда приносили хороших детей. Аисты,                принесите мне дочку, Анюту!..»

4

«Ну, как там? —                        кричали Расул и Григол.—                                                                 Подожди до зимы…» — «Ну, как там?» —                                 вьетнамцы встречали в теченье недели. На конференцию Азии с Африкой                                                          съехались мы. В те дни                 я жил ожиданием                                                в городе Дели. Что нового?                        Нет ли чего?                                                Ждали день ото дня. «Повторись!» — я шептал, как тогда,                                                                       еще в самом начале, просил: «Повторись!                                         Повторись для меня…» Мои белые аисты                                       что-то уж долго молчали. В дорогах по Индии                                   жил я надеждой одной, шептал: «Повторись», хотел, чтоб опять повторилась. Молчание аистов                                           мучило,                                                           словно бескрылость. В Мадрасе                       меня обдало океанской волной. Я вытряхнул воду из уха                                             прыжком на песку, как в детстве,                              и шел по Мадрасу,                                                             и думал о сказке: как хорошо, когда веришь,                                                   склоняясь к родному виску, как в детстве, как в юности, — веришь всему, без опаски… Весь сказочный мир мой внезапно возник, когда я взошел на порог,                                               этот день — уже дата. Я не забуду ни день,                                      и ни час,                                                     и ни миг, когда телеграмму вручил мне                                                       гонец консулата. «По сообщению агентства „Новости“.                                                               Город Москва…» (Площадью Пушкина                                     сразу                                               вселенная стала.) «.. Из Дели…                      приветствуем дочерью…» —                                                                            плыли слова. Вот вам и сказка про аистов. Слов не хватало. Сквозь гул мировых новостей,                                                         на высокой волне, сквозь все грозовые разряды                                                         простора сквозного синеглазая новость сюда долетела ко мне, — спасибо тебе, узнаю тебя, Родина, снова. Спасибо вам, аисты — люди! Несу вам цветы. Дочь, —                  говорят, что хорошая это примета. Пусть белые аисты радости и доброты мир осеняют широкими крыльями света. Ты слышишь мой вздох облегченья?                                                                   Скажи-ка ты мне ты повторилась,                                   опять                                              ты в себя претворилась, ты нескончаема снова!                                             Скажи-ка на милость!.. Вот почему я так аистов                                              жду по весне.

 

133. «Наверно, так писать стихи нельзя…»

Наверно, так писать стихи нельзя — всей грудью                       надавив на лист бумаги. Ведь строчки возвращаются, разя, трепещут, как обугленные флаги. Скажу себе:                    спокойно,                                         отойди. Опасно жить.                            А легче в образ вжиться, иначе наступает боль в груди — тень от стиха                             на легкое ложится. Нельзя                   за каждой строчкой —                                                            в новый бой. Безумная затея нами движет: чтоб каждую строку прожить собой и самому еще                          при этом                                           выжить.

 

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ, НЕ ВОШЕДШИХ В АВТОРСКИЕ СБОРНИКИ

 

134. АВГУСТ

Что делать с августом? Что надо? Кому сказать? Куда пойти? С сердечным гулом нету слада, жить невозможно взаперти. С размаху в ноздри пахнут травы, плоды гнут ветви до земли, и яблони стоят, как павы, от нежности изнемогли. У августа всего в достатке — то дождь, то солнце, — выбирай. И гор обветренные складки, и море полное — взакрай. На золотых песчаных нивах сгорают женщины дотла; лежат в причудливых извивах их плодоносные тела. А мы без памяти и сами! Такой тебя и сберегу — свежеомытыми глазами зовешь меня на берегу. Иду из-моря в пене зыбкой с бесценной ношей. Бьет волна. За смуглою твоей улыбкой тревога матери видна. Прижалась изо всех силенок, смеется мне — не упади! — наш теплогорлый соловьенок, Анюта, на моей груди.

 

135. КАК ТЕБЕ ЖИВЕТСЯ?

Больше не могу в себе носить. Только вспомню — снова забывается. Всё хочу, любимая, спросить: как тебе живется, как шагается? Соберешь в дорогу — я спешу. Встретишь — я в глазах твоих отсвечиваю. Вспоминаю — вот сейчас спрошу… И молчим, взволнованные встречею. День за днем работаем, живем, год за годом отлетают в сторону. Все тревоги, кажется, вдвоем, радости, мне думается, поровну. Ну, а вдруг всё это миражи!.. Ясность всё опять отодвигается. Как тебе, любимая, скажи, как тебе живется, как шагается? Как тебе, скажи, в моем бою, как тебе со мною рука об руку? Я и то, признаюсь, устаю. По земле идем. А не по облаку. На исходе лета моего, моего бушующего августа, я еще не знаю ничего — грустно тебе в жизни или радостно. Отвечай улыбкою одной. Это знать другим не полагается, как тебе, любимая, со мной, как тебе живется, как шагается?

 

136. КАПЛЯ ВОЛГИ

Что-то верить стал я                                       в каждую примету. Серой синью                       стынет волжская вода. Может, скоро                           я в последний раз                                                          к тебе приеду и останусь, не расстанусь. Навсегда. Волга-родина,                           прости слова восторга и прости меня за всё,                                     что умолчал. Я живу тобой,                           плыву тобою, Волга, знаю твердо —                           ты последний мой причал. Я плыву тобой,                            все створы отмечаю, каждый раз                      читаю снова по складам. Проблесковыми огнями                                          отвечаю всем           идущим на сближение                                                      судам. Сколько жизней                            нами прожито с тобою! Бурлаком ходил                                 дорожкой бечевой. С той поры всегда хожу                                          твоей тропою, хоть и ноет                      каждый мускул плечевой. С Пугачевым я стоял                                       в ночи грозовой, лодки посуху                           от Дона волоча. Был я вольницей твоею                                                  понизовой, был я конницей твоей                                        у Калача. Я твоими всеми мелями                                                мелею, все глубины                          воспеваю во сто крат, всеми болями твоими                                           я болею, торжествами,                           всеми праздниками рад. Уезжаю, говорю тебе:                                      «Счастливо!» Тихо тают на песке мои следы… Мне прощание с тобой,                                            как боль разрыва, с каждым разом —                                   как предчувствие беды. От волны твоей глаза мои наволгли. Отзови от всех земных широт меня. Волга-родина!                           Я твой.                                            Я капля Волги. Искра малая                             от вечного огня.

 

137. «Захочу позвонить…»

Захочу позвонить —                                   опомнюсь, —                                                         с диска спадет рука. Ни расспросить, ни рассказать —                                                      ни слова теперь в ответ. Далеко ли ты или близко —                              никто не знает пока. Я к этому не привыкну,                                        что тебя навсегда нет. Не загробной слезой омою,—                                                   знаю твой нрав. Но ушел                  и не попрощался —                                                    ничего не-сказал мне. А я ведь живу, как прежде,                                                 с тобою вдвоем,                                                                               вдвойне. Оборвал всё тоской немою,—                                                    нехорошо,                                                                        Ярослав. Хожу и зову друга…                                   У тебя их теперь — не счесть. В друзья тебя назначает                                             каждый —                                                              и стар и мал, и тот, кто считает дружбу                                                службой                                                                   плести лесть, и тот, кто знает ей цену, —                                                  не раз ее продавал. «Прощай!» — шепчу запоздало…                                                          От боли я сник и стих. Нужна мне твоя улыбка,                                           укором сведенный рот, локоть, прикрывший строки,                                                    голос, густой, как стих, рабочая неторопливость                                                у проходных ворот. Знаю — ты оборвал бы,                                              знаю и сам — нельзя. Не в плаче стихи охрипли, —                                                кровь вышла из берегов. Поэзию всю окрикни,                                      и отзовется вся на нежное твое имя —                                      Ярослав Смеляков.

 

138. ПЕРВЫЕ ДНИ

Кто в пилотках,                            кто в шапках,                                                    шинель — нараспашку. Не хотелось ни есть и ни пить.                                           А теплынь — хоть куда! По утрам умывались,                                        голову продев сквозь рубашку, смеялись стеснительно:                                             «Жирок нарастет, ерунда!..» Ходили внутри заколдованного круга, чавкали сапогами по размолотому кирпичу, с удивлением                       и любопытством                                                          разглядывали друг друга: «Вот и победа!» — «Мы живы!» —                                и хлопали по плечу. Седовласые женщины, мужчины в штатском                                      глядят виновато. Подходят,                        неуверенно просят махру. Фашисты                   сразу как будто бы провалились куда-то. Флаги —                     простыни и полотенца —                                                                хлопали на ветру. Дошла! Догремела! —                                      кухня стоит полевая на углу у рейхстага.                                Но ей не положен отбой. Разнобойную очередь                                        дымом своим овевая, как зенитка, уставилась в небо                                                        проржавелой трубой. Протягивали котелки,                                      и кастрюли,                                                            и каски немецкие люди,                             как после болезни,                                                            как будто в бреду, А дети уже подходили                                       совсем без опаски. Мы уходили. Не хотелось смотреть на чужую беду. Уходили солдаты. Плечи опускали устало. Пахло пахотой.                                Небом весенним.                                                                   Дорогой прямой… Двадцати миллионов советских людей                                                                        в это утро нам так не хватало! В это утро нам нестерпимо хотелось домой.

 

139. ПАРК БЕЛЬВЮ

Майор Плехотин, вы помните старшего лейтенанта,                                                              худого, как щепка? В новом кителе, сшил его перед Вислой                                         лучший варшавский портной. Я был как новенький веник,                                                 скрученный крепко… «Где парк Бельвю?..» Я не знаю… Я тут впервые,                                вместе с войной. «Где парк Бельвю?.. Где?..» — кричали мы                         в каменном хитросплетенье. Но улицы были перемолоты и перемешаны гневным                                                                                                  огнем Встречные немцы                                  в развалины ускользали, как тени. Наши бойцы разводили руками: «Бельвю?                 Не слыхали о нем…» — «Зачем ему парк?» —                                                  я подумал. А голос, ваш голос: «Где парк Бельвю?..» Я за вами с трудом успевал. «Где парк Бельвю?..» — Силой нездешней и безответной любви                                                                       раскололось эхо вашего голоса здесь,                у войны на краю. Товарищ Плехотин, бежал я за вами, не зная… Потом стоял у вашего локтя над холмиком свежим                                              в сосновом бору у фанерной звезды:                                  «Красноармеец Плехотин.                                    1925–1945. 1 мая»; Вместе с вами так и буду делить эту тяжесть,                                                     пока не умру. И теперь, товарищ майор,                                                  у каждого обелиска вспоминаю тот день,                                       черты ослезненного болью лица. Впервые увидел тогда я победу                                                         так близко: бессмертие сына, вечное горе отца.

 

140. СОЛДАТЫ

А были дни и ночи — стали даты, нас разделив на мертвых и живых. Читают постаревшие солдаты воспоминанья маршалов своих. Листают, возвращаются и — дальше… Сон не идет. При тишине любой. Ага, деревня помнится на марше, а вот еще — а дальше первый бой. Передовая — это нам известно. А здесь траншея, правильно, была, здесь ночевали сумрачно и тесно, здесь ранило — отметина цела. Читают… Удивительно солдату, как в Ставке, там — в далеком далеке, его дороги наносил на карту Верховный сам, с карандашом в руке. Как от Генштаба                              и до рядового, до сердца, замеревшего в груди, летело —                     долетало слово в слово — заветное: «В атаку выходи!» А на груди не так уж и светило. С подвозом трудно — шли в снегу, в грязи. Немыслимо, чтобы на всех хватило медалей, — нам снаряды подвози! Разглядывают карты битв великих: к Берлину — стрел стальные острия. Вот где-то тут, в кровавых этих бликах, находят точку, — вот она, моя! Трехверстку бы достать — другое дело, масштаб не тот, а то бы и нашли свою травинку в прорези прицела, свою кровинку на комке земли. Вперед, вперед! В жарыни и в метели бегом за танком — не жалей ноги! Шинели длиннополые свистели, кирзовые стучали сапоги. Затягивали ватники потуже, бежали в шапках — звездочкой вперед. Четыре года спали без подушек, из котелков кидали что-то в рот. Четыре года жизни —                                     год за годом, четыре года смерти —                                    день за днем, во имя мира всем земным народам бежали, опоясаны огнем. Всё, что свершили, — памятно и свято. Навеки будут рядом, без конца, — могила Неизвестного солдата и счастье победившего бойца!