Пьер Бланшар выбросил вперёд свою громадную ладонь, мёртвой хваткой стиснув хрупкое плечо жены, которая пронзительно вскрикнула. Но голос его остался холодным:

— Ложь перед лицом Господа нашего — такой же тяжкий грех, как и блуд. Ты принесла брачные клятвы, ты дала священный обет повиноваться мне. Я приказываю тебе говорить, Адель Бланшар.

— Я… мне… нечего сказать… — запинаясь на каждом слове, пролепетала женщина, глядя на мужа во все глаза. Очевидно, она и раньше видела его в гневе, но впервые сила этого гнева была обращена на неё. — Ты же знаешь, как всё тогда произошло. Твой сын… он же сам, сам признался! — повторила она отчаянно, как заклинание.

— Ты поклянёшься в этом на Библии, Адель? — неумолимо проговорил Пьер своим рокочущим басом. — Принеси сюда Священное Писание Господа нашего и поклянись, положив на него правую руку — поклянись в том, что ты вправду не ведаешь, что тогда произошло.

Адель хватала ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Тонкое лицо её вспыхнуло лихорадочным румяннцем.

— Но он всё равно согрешил! — пронзительно закричала вдруг она, снова тыча пальцем в младшего пасынка. Глаза её неистово запылали. — Он же — воплощённый грех! Моя бедная сестра… моя Инес… — Она громко всхлипнула, на миг прижав ладонь к губам. — Инес просто обезумела — и всё из-за него! Она была не виновата! Это он… сам грех… сам соблазн!

— Сама любовь… — почти неслышно пробормотал Моран.

Но Грир услышал.

И выругался длинно, страшно и непотребно. А потом повернулся к Дидье, полосуя его взглядом, но произнёс почти с мольбой:

— Скажи наконец правду, парень, дьявол тебя задери! Твоя клятая золовка тебя домогалась?

На лице Дидье жили одни глаза, когда он, глубоко вздохнув, вымолвил только:

— Она умерла.

И больше ни слова, чёрт бы побрал этого упрямца!

В комнате опять повисла мёртвая тишина, и капитан «Разящего» беспомощно обернулся к Морану. Он решительно не представлял, что же теперь делать.

Скрипнул табурет. Это со своего места наконец поднялся Франсуа.

Когда старший сын кузнеца Бланшара встал рядом с отцом, их сходство оказалось воистину разительным. Только в чёрных, как смоль, волосах Франсуа ещё не было седины.

Не глядя на отца, он легонько отстранил его от Адели, которая вновь прижала худые пальцы к губам, неотрывно глядя в угрюмое лицо своего старшего пасынка, тёмное и твёрдое, как железо, с которым тот работал всю жизнь.

Как ни странно, Пьер Бланшар молча посторонился.

Голос Франсуа тоже был похож на голос отца — низкий и глубокий. Но голос этот вдруг прозвучал неожиданно мягко:

— Ты одна была с Инес, когда она умирала. Ты не допустила меня к ней даже для того, чтобы попрощаться.

— Она не хотела тебя видеть! — с жаром выпалила Адель. — И никогда тебя не хотела!

Все взгляды впились в Франсуа, который лишь раздумчиво кивнул:

— Пусть так. Но я должен знать, что она рассказала тебе перед смертью. Я её венчанный супруг. И… хоть она никогда меня не желала, я всё-таки её любил. Не бери на душу больше греха, чем ты можешь вынести, Адель. Говори.

Ей хотелось говорить, — внезапно понял Грир, посмотрев на бледное лицо Адели так же напряжённо, как остальные в этой комнате, пропитанной страхом и злобой, как морская губка — водой.

Чёртова ведьма сама хотела всё рассказать, подумал Грир. Так преступник, до конца запираясь под пыткой, начинает всё выкладывать своему палачу, когда тот уже снимает его с дыбы.

— Да, у тебя есть право знать, Ты был её законным супругом… — наконец проронила Адель. Голос её вновь преисполнился ледяного, острого, как нож, презрения. — Мы обязаны были вам повиноваться по слову Христову, когда вступили под крышу вашего дома согласно велению родителей. — Она чуть усмехнулась, искоса глянув на мужа. — Были обязаны исполнять свой долг, как велит нам Писание… и мы честно исполняли его, но никогда не впадали в грех похоти. — Верхняя губа её вздёрнулась, словно у ощерившейся волчицы, а взгляд обратился на Дидье — полный уже не презрения, а живой, горячей злобы. — Ты! Ты околдовал мою девочку, и она впервые в жизни возжелала мужчину, возжелала плотской любви, в которой отказывала мужу! Наша любовь с нею была небесной, ангельской! Моя сестра всегда принадлежала мне, только мне, пока не появился ты!

Грир едва удержался от того, чтобы снова не выругаться.

Он всегда знал, что самые гнусные секреты хранят как раз такие лицемерные святоши.

Ангельская любовь, надо же!

— Та ночь в конюшне? — бесстрастно напомнил Пьер, будто не замечая ошеломлённых взглядов присутствующих.

Адель пренебрежительно скривилась.

— Инес знала, что мальчишка там ночует. Она пришла туда. Она… она предлагала ему себя. Рвала на себе и на нём одежду… Она просто обезумела, и всё из-за него!

Всё-таки эта ведьма была сказочно красива, когда гордо вскидывала голову, полыхая глазами, — машинально подумал Грир.

— Ты, проклятый каменный болван, — процедила Адель, порывисто обернувшись к Франсуа и буравя его взглядом, — ты хотя бы раз в своей никчемной жизни совершил нужное деяние, когда не вовремя вернулся и едва не вышиб дух из своего распутного братца! Господь свидетель, тебе стоило это сделать!

Она умолкла, снова вцепившись худыми пальцами в ворот своего чёрного платья, словно оно душило её.

— Это тебя стоило бы прикончить, как мерзкую гадюку! — яростно воскликнул Моран. Грудь его тяжело вздымалась, а рука легла на рукоять пистолета.

Грир мрачно подумал, что парень прочёл его мысли, и крепко ухватил его за острый локоть.

Оба они враз посмотрели на Дидье, который так и не поднял головы, уставившись в пол.

Жозефина Сорель, о которой все ненадолго забыли, выступила вперёд. Её лицо было строгим и напряжённым, а брови привычно сдвинуты. Подойдя прямиком к Дидье, она легко коснулась пальцами его щеки, и он не отпрянул, а наконец поднял на неё усталые глаза.

— Никто не захотел тогда разобраться в том, что произошло, — проговорила она очень тихо. — Ты привык к тому, что люди любят тебя. Но тебя всё равно наказали за то, чего ты не совершал, мальчик. И изгнали.

— Я сам ушёл, — так же тихо поправил Дидье, пристально глядя ей в лицо. — И я не мальчик.

— Но тогда ты им был, — почти прошептала Жозефина, отнимая руку. — И остался им в глубине души — ребёнком, несправедливо наказанным. И этого уже не изменить.

Она передёрнула плечами, словно в ознобе.

— Ничего нельзя изменить, — хрипловато отозвался Дидье. — Меняемся только мы сами, мадам Сорель.

Он снова вспомнил — мгновенной, как молния, вспышкой, — жгучую боль в исхлёстанном теле… и камни. Мокрые, блестящие от дождя камни на общинной площади. Тогда он точно так же упирался в них взглядом, как только что — в половицы родного дома, чтобы только не видеть укоряющих, недоумённых, гневных, презрительных лиц своих односельчан, которые поверили в его виновность — все, как один. Как его родные. Его собственный отец и брат.

А чего он ждал?

Он же сам сознался.

Мать. Вот мать не поверила бы никогда. Но она была мертва и не могла за него заступиться.

А Мадлен была слишком мала, но Дидье отчаянно хотелось думать, что она тоже не поверила бы.

Он не мог выдать Инес. Он точно знал, что Франсуа избил бы её, а может, даже убил бы.

Он не мог взять на душу такой грех.

Уж лучше порка на площади.

Шкура у него всегда была на диво прочной. Просто лужёной.

И позор этой порки тоже можно было снести.

В конце концов, он же всегда любил, чтобы на него глазели люди. Вот они и глазели.

Ведь людям всё равно, поёт ли им Дидье Бланшар, улыбаясь до ушей, или корчится под плетью, кусая губы, чтобы не кричать.

Он перестал различать в этой таращившейся на него толпе лица — мастера Рене, соседки Женевьевы, своих приятелей Симона и Валентина, хорошеньких хохотушек Анриетту и Одетт, украдкой позволявших ему сорвать у них поцелуй на сенокосе.

Он знал, что они все были там, но он больше не узнавал их.

— О каком ещё наказании вы толкуете, мадам? — резко выпалил Грир. Глаза его сузились, и Дидье, опомнившись, затряс головой и поспешно схватил Жозефину за рукав, глазами умоляя её не отвечать. Но та уже бесстрастно пояснила, оглянувшись на капитана «Разящего»:

— Общинный суд и старейшина приговорили его к публичной порке на площади… и к позорному столбу — до следующего утра.

Вздрогнув, Дидье снова закусил губы — как тогда.

Тот день и та ночь остались самыми длинными в его жизни.

А на рассвете, когда кузнец — подмастерье Бланшаров Жюль, с любопытством и опаской косясь на Дидье, сбил с него оковы, он просто обмылся в реке и ушёл прочь, даже не оглядываясь.

— Это всё ерунда, кэп. Patati-patata! — беззаботно проговорил Дидье, переводя глаза с Грира на Морана, который тоже прикусил губу. — И это ведь было так давно. Я забыл об этом, клянусь!

Грир только на миг взглянул на него и тут же оглядел поочерёдно каждого из замерших перед ним людей — а те поспешно опускали перед ним собственные взоры.

— О да, — холодно промолвил наконец капитан «Разящего». — Да, верно. Это же было так давно. И это всё ерунда, конечно же. В конце концов, давным-давно и Спасителя нашего Иисуса бичевали и даже распяли на кресте такие же добрые люди, как твои односельчане, garГon. И никто ему не помог.

Дидье снова вздрогнул. Откуда Гриру было знать, что тогда он только и думал, что о крестном пути Спасителя и о том, что ему, сопляку, стыдно роптать и скулить?!

А Грир медленно и свирепо процедил, обернувшись к Жозефине:

— Мне невыносимо хочется сровнять с землёй вашу мусорную кучу, мадам, более, чем раньше, но если вы сейчас же выдадите нам эту девчонку, сестру моего парня, за которой он сюда вернулся, я, так уж и быть, не стану этого делать. И никакой пустой болтовни я больше слушать не желаю! — проревел он, шагнув к Пьеру, который протестующе качнул головой. — Где твоя дочка, кузнец? Где Мадлен Бланшар?

* * *

Мадлен Бланшар сидела совершенно бесшумно и почти не дыша, сжавшись в комок за перилами старой, с выщербленными ступенями лестницы, по которой недавно спустилась её мачеха.

Она понимала далеко не всё, о чём кричали и спорили там, внизу, отец, мачеха, Франсуа и мадам Жозефина. Спорили друг с другом и с чужими людьми, явившимися невесть откуда — высокими, загорелыми, сильными и… опасными. Она всем существом чуяла эту исходящую от них опасность, но это её не пугало.

Она точно знала, что эти чужие люди не причинят ей никакого зла.

Ведь одним из них был её брат Дидье.

Пречистая Дева и все святители Господни, она его совсем не помнила!

Но сразу узнала.

Потому что это лицо она видела всякий раз, когда гляделась в зеркальце или в речную гладь — острые скулы, яркий рот, всегда готовый растянуться в улыбке, веснушки на переносице, широко расставленные светлые глаза и копну непокорных вихров.

Мачеха всегда заставляла её носить чепец. Вот ещё!

Когда внизу заспорили и закричали особенно громко, Мадлен заколебалась, не вернуться ли её в свою комнату, чтоб вылезти через окно и удрать. Она давно знала, что ей делать, если отец, понукаемый мачехой, решит отправить её в монастырь или в семью этого дурачка Анри Ренара. Походный узелок она уже собрала и спрятала под половицей в своей комнате.

Но там, внизу, прозвучало её имя, и произнёс его самый страшный из чужаков, при виде которого у неё по спине бежали мурашки — огромный и бронзовокожий, как индеец и с таким же горбоносым хищным лицом. Грир-Убийца — вот как он именовал себя, войдя под крышу их дома.

Он хотел её видеть.

Она была нужна своему брату Дидье.

Дидье пришёл за ней.

У Мадлен дрожали руки и ноги, подгибались коленки, и она плотно стискивала зубы, чтобы те не смели позорно цокать. Она выпрямилась во весь рост под устремлёнными на неё изумлёнными взглядами и застыла на несколько очень долгих мгновений.

А потом вихрем пронеслась вниз по лестнице — по всем щербатым ступеням.

— Вот я! — громко крикнула она и встала перед всеми, вытянувшись в струнку и вздёрнув подбородок. — Это я! Я Мадлен Бланшар!

Дидье даже дышать перестал.

Эта девчушка была нескладной, тонкой и гибкой, как ивовый прутик. Если бы не болтавшееся на хрупких плечах мешковатое чёрное платье до самых пят, он легко принял бы её за мальчугана. Её кудрявая макушка доходила ему как раз до плеча, русые волосы были небрежно заплетены в толстую пушистую косичку, а глаза…

Чистые, как просвеченное солнцем мелководье.

Глаза их матери.

Он поднял руку и снова уронил, не решаясь коснуться плеча Мадлен.

— Ты меня помнишь? — выпалил он хрипло, с непрошеной мольбой.

— Конечно! — горячо воскликнула девчонка и закивала так старательно, что светлая косичка мотнулась туда-сюда. А Дидье поймал себя на том, что расплывается в неудержимой улыбке.

— Врёшь ведь, — выдохнул он шёпотом и сморгнул. — Ну признайся же, признайся, что врешь!

Он всё-таки протянул руку и легко тронул Мадлен за эту задорно торчащую косичку, увидев, как её глаза распахиваются ещё шире.

— Ты же пират? — осведомилась она вместо ответа с такой восторженной надеждой, будто спрашивала, не король ли он Франции случайно.

— Да, — помедлив, признался Дидье с тяжким вздохом, и глазищи Мадлен так и просияли.

— Я тоже хочу! — с жаром воскликнула она, вцепляясь в его ладонь. — Тоже хочу быть пиратом, как ты! И капитаном!

Дидье разинул рот.

Адель придушенно ахнула.

Моран фыркнул.

А Грир за спиной Дидье со смешком проворчал:

— Клянусь кишками его Святейшества Папы, можно уже не спрашивать, пойдёт ли со своим братцем эта маленькая сорока! — И добавил, с ехидным прищуром взирая на Мадлен с высоты своего роста: — Бабы редко становятся пиратскими капитанами, знаешь ли, сорока.

Мадлен залилась краской до корней волос, и Дидье невольно сжал её запястье, пытаясь ободрить, когда она гордо задрала острый подбородок и бросила с таким же разбойничьим прищуром, что и Грир:

— Поспорим?

Она выдернула руку из руки Дидье, лихо поплевала на ладонь и протянула её Гриру. Тот сперва так же озадаченно уставился на эту замурзанную ладошку, что и все остальные. А потом согнулся пополам, и его громовой хохот заглушил сердитый окрик Пьера и змеиное шипение Адели.

Выпрямившись, он стиснул своими железными пальцами тонкие пальцы Мадлен и весело покосился на Дидье:

— Разбивай… братец.

И Дидье со всей торжественностью разнял их руки ребром своей ладони.

У него звенело в ушах от нахлынувшего ликующего облегчения.

Впервые за последние месяцы он наконец дышал полной грудью, не чувствуя укоров совести и груза своей неизбывной вины.

Жозефина покачала головой, беспомощно глядя на Мадлен.

— Ах, дитя, — порывисто начала было она, но под острым взором Грира запнулась.

— Полагаю, наш вопрос решён? — вкрадчиво осведомился капитан «Разящего», переводя глаза на Пьера, ответившего ему таким же тяжёлым взглядом. — Твоя дочка сама хочет уйти со своим братом, кузнец. И немудрено, ведь ты столько лет грел на своей груди такую гадюку, как их мачеха, и прилежно слушал всё, что она шипела тебе, — Он брезгливо ткнул пальцем в сторону выпрямившейся с ледяным презрением Адели.

— Больше этого не будет, — помолчав, спокойно пророкотал Пьер своим густым басом. — Моя супруга не проведёт ни часа под крышей моего дома. Она сейчас же вернётся к своим родным в Сен-Вер.

— Что?! — Адель захлебнулась, но Пьер даже не посмотрел на неё. В его чёрных глазах, обращённых к дочери, угадывалась непривычная тоска, хотя голос остался бесстрастным:

— Я не буду принуждать тебя к венчанию с Жаком Ренаром или отправлять в монастырь, Мадлен. Останься.

Негодующе фыркнув, Адель затрясла головой и яростно выкрикнула:

— Я сама ни на минуту не задержусь под крышей твоего нечестивого дома, Пьер Бланшар! Все мои усилия на протяжении многих лет были напрасны! Твои дети так же порочны, как ты сам! Как их ма…

Она задохнулась и невольно вскрикнула, когда смуглые пальцы Пьера сомкнулись на её худом локте. Только синие глаза её всё так же неистово пылали.

— Ни слова больше, Адель, пока я не оторвал тебе руку и не заткнул ею твой рот, — по-прежнему ровно проговорил Пьер. — Я и впрямь слишком долго тебя слушал. Ты можешь взять Бруно с его тележкой, чтобы он отвёз тебя к родителям, а завтра он доставит туда же твои сундуки.

Никто не проронил ни слова, пока Адель, гордо вскинувшая голову, увенчанную чепцом, с грохотом не захлопнула за собой дверь дома, в котором прожила столько лет.

Тягостных, мрачных, бесплодных лет.

И едва она это сделала, как Пьер снова перевёл взгляд на замершую в растерянности дочь:

— Мадлен?

Губы у девчушки затряслись, и Грир подумал, что, конечно же, та сейчас разревётся и останется здесь, к его собственному немалому облегчению. Он и представлять себе не хотел, как эдакая беспокойная стрекоза воцарится на его бриге. А в том, что она будет вертеть своим непутёвым братцем и его такой же непутёвой командой сорванцов так, как ей заблагорассудится, Грир ни на одно мгновение не сомневался.

Он поймал смеющийся взгляд Морана, понял, что стервец опять отгадал его мысли, и с досадой отвернулся.

А Мадлен упрямо выговорила дрожащими губами:

— Но я правда хочу этого, отец! Я хочу плавать по морям!

— Ходить, — сварливо буркнул Грир, не удержавшись от сокрушённого вздоха.

— Видеть разных людей и страны… мир ведь такой огромный, отец! — Она всхлипнула, но зелёные глаза её сверкнули мятежно и победно: — И я всё равно стану капитаном! Клянусь Мадонной!

Странная усмешка на миг искривила твёрдые губы Пьера, и Гриру почудилось, что в ней промелькнула гордость. Но только на миг.

— Я виноват, — едва слышно промолвил Пьер, посмотрев на младшего сына. — Перед тобой, Дидье. Перед тобой, Мадлен. И перед тобой, Франсуа.

Старший сын Бланшаров стоял неподвижно, как вросшая в землю каменная глыба, и ни единым вздохом не показал, что слышит слова отца.

— Я предал память вашей матери и поплатился за это, — тяжело закончил Пьер и повернулся к лестнице, но задержался на первой ступеньке. — Останься под этой крышей хотя бы до утра, Мадлен.

Ступеньки заскрипели под его ногами, а следом — под ногами Франсуа.

Ни тот, ни другой даже не обернулись, чтобы посмотреть, покидают ли их дом незваные гости.

Мадлен поглядела им вслед смятенными, полными слёз глазами, и Дидье, не выдержав, с перевернувшимся в груди сердцем осторожно сжал тонкие плечи сестры. А та судорожно и неумело обхватила его обеими руками.

— Малышка… — срывающимся шёпотом пробормотал он, прижимаясь лбом к её пушистой макушке. — Побудь с ними ещё немного — за нас обоих. Пожалуйста.

— Боже милостивый… — надломленным голосом пробормотала Жозефина Сорель, с силой проводя ладонью по лицу. — Это невыносимо!

— Вполне себе выносимо, мадам, уверяю вас — холодно отрубил Грир, нахлобучивая треуголку. — Милостивый Господь наш, как всем известно, не одаривает нас ношей большей, чем мы в силах снести. Каждый получает то, что заслужил. — Он искоса глянул в сторону обнявшихся брата и сестры. — Мы отбываем завтра в полдень. Коль уж я не разнёс в прах вашу паршивую деревушку, надо хотя бы взять здесь съестные припасы и воду. Так что если эта егоза не передумает осчастливить мой бриг своей персоной, пусть к полудню несёт на борт свою маленькую глупую задницу. Надеюсь, что эта ноша будет мне по силам.

Дидье затрясся от беззвучного смеха и зажал ладонью рот возмущённо подпрыгнувшей Мадлен.

Он всё ещё видел перед собой тоскливые глаза отца и Франсуа.

Но даже это не могло погасить той огромной сияющей радости, что пылала в его душе.

Ему хотелось прыгать до потолка, ходить колесом и орать во всю глотку все песни, какие он знал.

Или упасть ничком наземь, вознося молитвы Всевышнему.

Мадлен была с ним.

Его маленькая сестрёнка снова была с ним, всемилостивый Боже!

Он опять судорожно зарылся носом в её кудряшки.

Жёсткая ладонь сжала его плечо и грубовато встряхнула.

На него в упор смотрели пронзительные и глубокие, как омуты, глаза капитана «Разящего».

— Ты ещё успеешь понянчиться с нею, garçon, — насмешливо бросил тот, небрежно проведя ладонью по волосам вспыхнувшей Мадлен и легонько отпихнув её в сторону. — Сперва объяснись-ка с нами, Дидье Бланшар. — Он сделал многозначительную паузу и резко закончил. — Ты отправляешься с нами на «Разящий». Сейчас же.

Видит Бог, Дидье страсть как хотелось потупиться перед этим всевидящим взором, но он не дрогнул.

— На «Маркизу», — откликнулся он почти беззаботно. — Я готов ответить за всё, в чём провинился перед тобой, кэп, но только на «Маркизе».

Грир поднял брови, переглянувшись с Мораном:

— Что ж, тогда ступай вперёд. Где твоя шлюпка?

* * *

Закатное солнце ударило им в глаза, когда они вышли из сумрачного дома Бланшаров на скрипнувшее крыльцо.

Оказывается, уже успел наступить вечер.

— Что вы хотите купить у нас? — живо поинтересовалась вдруг Жозефина Сорель, плотнее стягивая на груди концы своей вязаной тёмной шали…

Грир скупо усмехнулся углом губ:

— Вы никогда не перестаёте думать о выгоде для своей общины, не так ли, мадам? Представляю, как яростно вы будете торговаться поутру за каждого обляпанного навозом поросёнка, за каждую пинту вина и эля.

— Понятно — вино, скот, — задумчиво кивнула Жозефина, столь же скупо, но искренне улыбаясь, — Ещё, вероятно, птица, мука, зерно… — Она лукаво покосилась на Грира из-под загнутых кверху чёрных ресниц. — Моя община для меня всё равно, что для вас ваш корабль, капитан, её благоденствие — цель моей жизни. Поэтому вы угадали, я буду торговаться за каждый фунт и пинту, о да.

— У меня три корабля, — невозмутимо поправил Грир, продолжая вышагивать к берегу.

Деревня, как и раньше, казалась пустынной, словно вымершей.

— Вы запретили им выходить из своих домов, не так ли? — Грир сверху вниз посмотрел на Жозефину, явно забавляясь. — И они не выходят, будто послушные трусливые овцы. Что же здесь у вас за мужчины, если они оставляют женщину на растерзание пиратам?

Нахмурившись, Жозефина передёрнула плечами, сильнее кутаясь в шаль, и сдержанно проронила:

— Мои люди знают меня. И доверяют мне, вот и всё.

Дидье почти не слышал их, глядя не по сторонам, а себе под ноги, на ведущую к пристани дорогу, где он раньше знал каждый камушек. Чувство восторженного ликования ушло, осталась лишь горькая опустошённость. Такая же, какую он всем существом почувствовал в душе своего отца.

В душе Франсуа.

Какую он безошибочно угадывал в душе капитана «Разящего».

И Морана.

— Холодно, — почти беззвучно прошептал он и незаметно поёжился.

Но Моран услышал и заметил.

Его ладонь мягко сжала локоть Дидье, и синие тревожные глаза заглянули ему в лицо:

— Эй… ты в порядке?

Дидье только помотал головой, то ли подтверждая это, то ли отрицая, и опять уставился вниз, на серый прибрежный песок, заскрипевший под их сапогами.

— Не знаю, — промолвил он глухо и ощупью нашёл тонкие пальцы Морана, переплетая их со своими. — Спасибо тебе… за то, что ты там сказал… сказал, что я не мог…

Он осёкся, почувствовав, как Моран так же крепко сжимает в ответ его руку, и услышал его будто охрипший голос:

— Но это же правда. Ты не способен… на злое.

«Сама любовь…» — вдруг вспомнил Дидье другие его слова, которых он тогда даже и не разобрал толком. Он резко остановился, а Моран с размаху наткнулся на него, ухватившись за его плечо и близко-близко посмотрев ему в глаза. Чёрные волосы его трепал речной ветер, обветренные губы были плотно сжаты.

Сердце у Дидье странно дрогнуло и забилось.

Грир обогнал их, на ходу похлопав Дидье по спине, и его каблуки простучали по сырым почерневшим доскам пристани. Он чуть приподнял треуголку, прощаясь с Жозефиной, остановившейся чуть поодаль. И свистнул давешнему похожему на галчонка мальчишке, со всей прытью выпрыгнувшему из качавшейся у причала шлюпки, которую, по-видимому, караулил здесь по приказу Грира. Тот небрежно швырну ему сверкнувшую в воздухе серебряную монетку.

Все трое молчали, пока самоходная шлюпка не пришвартовалась к борту «Маркизы». Кэл и Сэмми, приняв швартовы и дождавшись, пока их капитан и гости подымутся на палубу брига, немедля растворились где-то в глубинах трюма, боязливо на этих опасных гостей покосившись.

А Дидье всё так же молча провёл Грира и Морана в свою каюту.

Он не боялся того, что ему придётся держать ответ перед капитаном «Разящего» за угон «Маркизы» и за своё самоуправство. Он устало присел на край дубового стола и просто сказал, подняв голову и открыто глядя в глаза Грира, по-прежнему непроницаемые:

— Видит Бог, я не хотел причинять тебе столько хлопот, кэп, и вовсе не думал, что вы отправитесь выручать меня. Но я не знаю, что бы я делал, если б вы не пришли. Прости меня и… спасибо.

Он чуть прикусил нижнюю губу и глубоко вздохнул. Он ждал, что Грир сейчас привычно ругнётся, но никак не ждал его короткого тихого вопроса, попавшего ему в самое сердце:

— Как ты выжил тогда, garГon?

Дидье даже задохнулся, подавшись назад и потрясённо уставившись на Грира, не веря своим ушам. В полумраке каюты, освещённой лишь крохотным огоньком хитроумной лампады близнецов, лицо Грира, как всегда, казалось высеченным из камня, брови сошлись у переносицы.

— Я… — пробормотал Дидье, сглотнув. — Ассинибойны откочевали… поэтому я просто пошёл вниз по реке… по течению…. вниз и вниз… и наконец вышел к морю.

Он на миг зажмурился, мучительно вспомнив, как это было. Как он, стараясь не думать о том, что оставил позади себя, потеряв счёт дням, упорно шёл вдоль берега по чащобе, сторонясь людей, ловя руками рыбу во впадающих в реку ручейках, выкапывая съедобные коренья и собирая ягоды с кустов. Ему повезло — в его кармане тогда оказались нож и огниво.

Живот у него прилип к спине, одежда превратилась в лохмотья и едва прикрывала исхудавшее тело. С голодухи ему мерещились наяву разные видения, слышались голоса… песни. И потому, когда он вывалился из прибрежных кустов на каменистый обрыв, под которым вдруг распахнулась сияющая, безграничная, свободная бирюзовая даль, то сперва тоже решил, что всё это ему примстилось.

А потом просто упал на колени перед этим чудом.

Перед морем.

И разрыдался.

— Там был корабль, — отрывисто продолжал Дидье, опустив голову. — Бриг «Ровена». Они увидели меня и спустили шлюпку. Взяли на борт. — Он незаметно перевёл дыхание. — Там был боцман… старик Гроув. Бывший каторжник, бывший доктор. Он научил меня моряцкому делу… и это он рассказал мне про галеон, когда умирал. А потом… потом появилась «Маркиза». И Тиш. — Он почти беспомощно развёл руками и поднял глаза, пытаясь улыбнуться. — Вот и всё. Ничего страшного не произошло, patati-patata! Мне повезло. Я… — Он перевёл взгляд на Морана и закончи на выдохе: — Я любил.

— Да уж, повезло, — губы Грира искривились в непонятной усмешке, и Дидье решительно кивнул:

— Сам ли ты любишь или любят тебя — только ради этого стоит жить, кэп.

Моран в своём углу молчал как каменный, и Дидье опять запнулся. Он прекрасно понимал — если сейчас наконец решится проделать то, что давно собирался, капитан «Разящего» больше его не пощадит, несмотря на своё странное к нему благоволение… но он просто обязан был это сделать, да и всё тут!

— Кэп, — сказал он с глубокой грустью, — мне, право, грешно роптать на судьбу. Ты же знаешь жизнь и людей. Проклятье, ты разговариваешь со мной, ты расспрашиваешь меня, ты… — Он набрал полную грудь воздуха и выпалил: — Но почему ты никак не хочешь поговорить с самым близким тебе человеком?

Повисло ошеломлённое молчание, а потом оба его собеседника заговорили одновременно.

— Это с кем же? — ощетинившись, как рысь перед броском, процедил сквозь зубы Моран, враз ожив, а Грир, не глядя на него, так же угрюмо осведомился:

— Ты о ком толкуешь, парень?

Дидье возвёл глаза к потолку в сокрушённой досаде. Волки, чёртовы волки, злые, упрямые, гордые… Они так и будут щериться друг на друга до второго пришествия Христова!

Нет, он больше не желал этого видеть!

— Поищите повнимательнее, может быть, найдёте, — бросил он ехидно и сердито, выскальзывая за дверь каюты одним неуловимым молниеносным движением и так же мгновенно опуская снаружи засов.

Щёлкнули второй и третий засовы, и одновременно сами собой захлопнулись иллюминаторы.

Эту каюту легко можно было превратить либо в неприступную крепость изнутри, либо в наинадёжнейшую тюрьму — снаружи. Близнецы постарались на славу.

Дидье от всей души понадеялся, что хитроумные запоры выдержат.

Вопль, донёсшийся из каюты, был настолько грозен, что спина у Дидье прямо-таки изморозью подёрнулась. Но зато этот вопль был дружным и слаженным.

Tres bien.

Капитан «Маркизы» прижался щекой к переборке и негромко сообщил:

— Я выпущу вас утром, не сердитесь, garГons. Я хочу, чтоб вы поговорили наконец, morbleu, просто поговорили!

Ответом ему было гробовое молчание, не менее зловещее, чем недавний грозный рёв.

Дидье тяжко вздохнул и расстроенно почесал мягкое место, мысленно с ним простившись. Мимолётно ухмыльнупся и подошёл к борту «Маркизы», облокотившись на планшир и невидяще уставившись во тьму.

Снасти успокаивающе поскрипывали над его головой, неподалеку виднелся чёрный огромный силуэт «Разящего».

Припомнив слова Грира о том, что, мол, его фрегат едва не застрял посреди паршивой речушки, Дидье опять невольно улыбнулся, хотя сердце его переполняла необъяснимая тоска.

Он смутно понимал, отчего это — из-под спуда вырвались воспоминания, которые он годами упорно загонял на самое дно души.

И ещё он не мог не думать о Мадлен, за судьбу которой отныне всецело отвечал. Об отце и Франсуа, которые должны были остаться совершенно одни.

И ещё он думал о Грире с Мораном. Об их свирепой, неистовой, воистину волчьей любви.

Но ведь даже волчья любовь — всё равно любовь.

В ушах его прозвучали собственные слова, сказанные несколько минут назад.

Сам ли ты любишь или любят тебя — только ради этого стоит жить…

Дидье опустил на планшир кулаки и бессильно уткнулся в них лбом.

И скорее почувствовал, чем услышал, лёгкий плеск воды под вёслами там, внизу, у борта «Маркизы». И тихий оклик:

— Капитан Бланшар!

Дидье махом перегнулся через борт и глянул вниз. Чернильные вихры мальчишки, сидевшего в лодке, сливались с окружающей темнотой, блестели только белки таких же тёмных глаз.

— Мадам Жозефина хочет вас видеть, капитан Бланшар. Сейчас.

Значит, он не ошибся.

* * *

Грир облазил всю растрекляту каюту, ставшую для них ловушкой, дюйм за дюймом, со светильником в руке, пока Моран так же методично, с помощью острия своего ножа, обследовал дверные засовы и запоры.

Тщетно.

Каюта казалась совершенно герметичной, а в крохотные отверстия для притока свежего воздуха Грир пролез бы только будучи змеёй.

Причём змеёй весьма и весьма тощей.

Пресвятые угодники, да что за дурь лезла к нему в голову!

Он свирепо и беспомощно выругался, саданув кулаком по застонавшей переборке.

— Давай, врежь ещё пару раз, и полегчает, — насмешливо бросил Моран, поглядывая на него с высоты дубового табурета, который он подтащил к двери, чтобы обшарить притолоку. — Воображаешь, как врежешь Дидье под дых?

Грир даже вздрогнул.

А потом с усилием разжал занывший кулак и машинально подул на сбитые костяшки.

— Сам хочешь отведать, что ли? — угрюмо поинтересовался он. — Тогда скажи ещё что-нибудь, не стесняйся, прошу.

— Да неуже-ели? — с той же издёвкой почти пропел Моран, продолжая пристально смотреть на него сверху вниз. Парень запыхался от бесплодной возни, чёрные волосы его растрепались, синие глаза опасно сузились. — Ты — просишь? Меня? Я не ослышался?

— Нет, — кратко ответствовал Грир, невозмутимо пристраивая светильник на краю стола и медленно подходя к двери. — Чёртов шалопай затолкал нас сюда, чтоб мы поговорили. Так что давай, говори. Я жду.

Он слышал, насколько зловещ его собственный вкрадчивый голос, и от всей души этим наслаждался, невзирая на досаду и всё возраставшее напряжение, от которого самый воздух в каюте, казалось, начал потрескивать, будто они находились в центре надвигавшейся грозы.

— Не о чем нам разговаривать! — Вызывающий голос Морана тоже вздрагивал от напряжения, потемневший взгляд впился в лицо Грира.

О да, этот мальчишка нипочём и никогда не сдастся.

Никогда, хоть рви его на части.

Досада, гнев, невероятная гордость за проклятого упрямого щенка — всё это мгновенно вспыхнуло в душе Грира.

И ещё — нежность.

Нежность?!

Он не знал, как ещё назвать эту горячую щемящую печаль, что грызла ему сердце, выворачивая его изнутри.

Шагнув вперёд, он одним ударом сапога вышиб из-под ног Морана табурет и поймал его в объятия, мельком подумав, что это то же самое, что схватить в охапку рысь, да ещё и взбесившуюся вдобавок.

Он хотя бы успел выхватить у Морана нож и отшвырнуть его в сторону, но ему понадобилась вся его сила и сноровка, чтобы удержать шипящего ругательства и отчаянно вырывавшегося мальчишку. К тому моменту, когда Моран наконец выдохся и притих в его руках, запаленно дыша и сверкая исподлобья глазами, Грир и сам изрядно вымотался.

Сердце Морана бешено колотилось, кожа покрылась испариной, все мышца натянулись, как тетива лука, и Грир со вспыхнувшей вдруг тревогой подумал, что этот гордый дурачок сейчас просто дух испустит от избытка противоречивых чувств, его обуревающих. Он легонько его встряхнул его и прошептал куда-то в его растрёпанные волосы:

— Скажи же мне наконец.

— Ты хочешь, чтобы я тебя просил… никогда! — выдохнул Моран с новым пылом, и капитан даже глаза прикрыл, вспомнив собственные слова, сказанные совсем недавно.

«Ничего от меня не дождёшься… пока сам не попросишь… скорее ад замёрзнет, я понял…»

— Я понял, — негромко проговорил он. — Я не об этом. Я слышал, как вы разговаривали с Дидье после… проклятье! — Он даже зубами скрипнул и закончил с усилием: — После той ночи… шалопай сказал, что я ничего не понимаю. Я хочу понять. Я… никому никогда прежде этого не говорил, — продолжал он, глядя в глаза мальчишке и умолкая на миг после каждой фразы. — Мне никто не был нужен до такой степени, как ты, чёртов гордец. Вот, я это сказал… а ты услышал. Теперь твой черёд. Рассказывай.

Моран в его руках замер, тоже уставившись ему в лицо округлившимися глазами, потом невольно облизнул губы и прохрипел:

— Что… что рассказывать?

Грир чуть ослабил хватку, по-прежнему почти касаясь губами его волос:

— Всё. Я подобрал тебя в Пуэрто-Сол. Кем ты был раньше? Как очутился в этой поганой дыре? У тебя на твоём упрямом бараньем лбу написано, что ты родился в каком-нибудь замке, и не на кухне, а в господской спальне. Рассказывай. Я жду.

Не выпуская острого плеча мальчишки, он осторожно запусти пальцы в его кудри, неловко, но бережно их теребя.

Моран задрожал, но не отпрянул, а пробормотал, отведя смятенные глаза, словно отгораживаясь от пытливого взора капитана:

— То, что я родился в замке, мне не помогло.

Он осекся, но Грир ждал, и он нехотя продолжал, снова рефлекторно проведя языком по запёкшимся губам:

— У Ди была мачеха… а у меня — отчим. Я его сразу возненавидел. Он лапал меня… сперва глазами… потом начал зажимать в углах… а потом, когда мама и София… моя сестра… умерли от лихорадки, он меня и заполучил. — Верхняя губа его вздёрнулась. — На вторую же ночь после из похорон. В той господской спальне, где я родился. А утром я перерезал ему горло, пока он храпел, развалившись поперёк кровати. И ушёл.

Голос его был абсолютно бесстрастным, как и тонкое, совсем белое лицо.

— Продолжай, — таким же ровным голосом велел Грир.

— Я взял в конюшне лошадь… добрался до побережья. Не знаю, искали ли меня. Наверное, искали. Я кинулся к первому же вербовщику, набиравшему крепких парней на суда, идущие в Вест-Индию. Мне было почти пятнадцать, меня взяли. Так я попал на Карибы. — Моран тяжело перевёл дыхание. — Я научился драться. Научился защищаться. Но…

Он в замешательстве опустил чёрные ресницы и умолк.

— Но ты не смог защититься от меня, — вымолвил Грир, продолжая почти бессознательно перебирать пальцами его кудри. — Знаешь… ты бы мог сотню раз перерезать мне горло, как отчиму.

— Но я не хотел! — вскрикнул Моран тонко и отчаянно, а потом, запнувшись, упавшим до шёпота голосом закончил: — Я не хотел… моя вина…. я хотел… тебя.

Грир молчал. Как же просто всё это было… просто, и страшно, и больно, и стыдно.

Мучительно стыдно.

Наклонившись, он уткнулся лбом в горячий лоб Морана и сипло проронил, ведя ладонями по его напряжённой спине, по острым лопаткам:

— Мне надо было раньше спросить, но разве бы ты рассказал, ты…

Осёл, баран, дурак.

— Я точно такой же баран, — хрипло сознался Грир. Господи, его ладони просто истосковались по этому телу, изящному, тонкому и упругому, как стальной клинок! — Мы друг друга стоим. И мы друг друга не отпустим. Никогда. И…

Пальцы Морана нерешительно легли ему на грудь под рубашкой, и он судорожно втянул в себя воздух и оглянулся. Рядом был только стол со светильничком, который отчаянно замигал, и капитан нетерпеливо смахнул его на пол, свирепо чертыхнувшись. Моран прерывисто засмеялся и ахнул, когда Грир опрокинул его спиной на этот стол — в полной темноте. Его пальцы уже не были нерешительными, а нетерпеливо и неловко сдирали с Грира затрещавшую одежду. Тот снова выругался, застонал и тоже ликующе засмеялся, почти рыча от удовольствия.

Светильник жалобно хрустнул под его каблуком.

Они не знали, сколько прошло времени, возможно, несколько минут, а возможно, и час, когда наконец вернулись из поднебесья. Моран зашевелился в его руках, и Грир проворчал охрипшим голосом, подув на его взмокшие кудри, прилипшие ко лбу:

— Где у этого долбоёба койка?

Моран весь затрясся от смеха, а потом выдавил:

— Лучше скажи, что мы с ним будем делать, когда он откроет дверь?

Грир лениво вздёрнул бровь:

— А разве непонятно?

* * *

В просторной кухне Жозефины Сорель было тепло и уютно, в очаге потрескивали смолистые поленья, пахло стряпнёй и травами. И женщина, стоявшая перед Дидье Бланшаром, была воистину прекрасна — он не мог не признать этого.

Но когда он смотрел на её горделивую статную фигуру, смуглое лицо, словно изваянное искусным скульптором, и рассыпавшуюся по плечам волну шелковых кудрей — шёлковых даже на взгляд, не то что на ощупь, — он ощущал только смятение и досаду.

Милостивый Боже, доселе ни одна женщина на белом свете доселе не вызывала у него таких чувств!

Он на миг стиснул зубы, а потом проронил:

— Я знал, что ты позовёшь.

— Я знала, что ты придешь, — с улыбкой откликнулась Жозефина, скрестив тонкие руки на высокой груди.

Улыбка её была почти весёлой, но Дидье не мог не заметить скрывавшегося за нею напряжения.

Да, Жозефина Сорель была напряжена до предела, так же, как и он сам.

— Мне не стоило приходить сюда, — хрипло признался он, произнеся вслух то, о чём думал с той минуты, как ступил на крыльцо её дома. — Но я всё равно хотел поговорить с тобой — о своём отце и о Франсуа…. попросить, чтоб ты о них позаботилась… теперь, когда у них не будет Мадлен.

Лицо Жозефины смягчилось.

— Оставь девочку здесь, — тихо вымолвила она, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Оставь, ведь она будет тебе обузой, а твой брат и отец без неё совсем затоскуют. Я присмотрю и за ней, обещаю. Никто её не обидит.

— Мадлен сама хочет уйти отсюда. Они собирались запереть её в монастыре либо подарить какому-то олуху! — отрезал Дидье, гневно сдвинув брови. — Они уже тогда потеряли её!

— А ты можешь быть жестоким, верно? — так же тихо спросила Жозефина, и Дидье сперва плотно сжал губы, но всё-таки нехотя ответил:

— Это не жестокость, мадам. Это справедливость.

— Но мы жаждем, чтобы на Страшном Суде нас судили не справедливо, а милосердно. — В напевном голосе женщины прозвучал укор. — Когда восемь лет назад эта деревня судила тебя, ты наверняка втайне надеялся на милосердие, а не на справедливость.

Дидье вздрогнул всем телом, но тут же овладел собой и пожал плечами — почти безразлично:

— На всё воля Божья — не моя, мадам, и не ваша. И вы ошибаетесь, я ни на что тогда не надеялся.

Женщина помедлила несколько мгновений и наконец чуть отступила в сторону, указывая ему на уставленный яствами стол:

— Не время для богословских споров. Присядь и поешь, капитан Бланшар. Разве ты не голоден и не устал?

Устал ли он?! Да он едва не падал с ног, и не помнил, когда ел-то в последний раз…

В животе у него предательски заурчало от вкусных запахов, и Жозефина Сорель искренне и беззлобно рассмеялась:

— Твой желудок уже со мной согласен. Пожалуйста, будь моим гостем.

Ещё немного поколебавшись, Дидье мысленно махнул рукой. Что он, в конце концов, теряет, поев за её столом? Возможно, накормив его, она просто надеялась его смягчить. Уговорить оставить Мадлен дома. Или…?

Пресвятые угодники, да он что, боится её, что ли?!

Коротко кивнув, Дидье решительно сел на придвинутый ею стул с высокой резной спинкой и откусил сразу половину от ломтя каравая, который она проворно нарезала на деревянной дощечке. Перед ним, как по волшебству, возникло блюдо с жареным каплуном и каперсами, в стакан, журча, полилось из глиняного запотевшего кувшина вино.

Тёмно-красное, ароматное и сладкое, как грех.

Едва он отпил глоток, как в голове у него зашумело. Поспешно отставив стакан, он опять жадно накинулся на еду, сметая с тарелок всё подряд: сочные куски каплуна, тёмный длиннозёрный рис в подливе из овощей, солёные каперсы и пухлые ячменные лепёшки.

Не может быть, чтоб она наготовила столько для себя одной, — промелькнула у него настороженная мысль. Значит, она действительно точно знала, что он придёт. Откуда, скажите на милость?

Сидя напротив него, Жозефина аккуратно отщипывала кусочки от ломтя каравая и поглядывала на Дидье всё с той же непонятной улыбкой.

— Я люблю кормить мужчину. Люблю смотреть, как мужчина ест то, что я приготовила, — задумчиво проговорила она.

— Но мужчины нечасто появляются за твоим столом, ведь так? — неожиданно для себя спросил Дидье, вскинув глаза, и Жозефина легко пожала плечами:

— Вчера ночью ты сам сказал, что мало какой мужчина потерпит, чтобы женщина над ним верховодила. В моём доме, в моей общине и в моей постели хозяйка — я. Так было и будет. И ты тоже дашь мне то, что я хочу от тебя получить, капитан Бланшар.

Дидье едва не присвистнул, услыхав это. Гнев вспыхнул в нём с новой силой.

— О чём ты толкуешь? — холодно осведомился он, отодвигая тарелку. — Я не оставлю тебе сестру.

— Это твоё право, — мягко согласилась женщина, встав из-за стола и мгновенно оказавшись рядом.

Глаза её неистово пылали — лихорадочным тёмным огнём.

— Моя деревня виновата перед тобою. Я виновата перед тобою. Все обвинили тебя, они — тогда, а я — вчера. Я искуплю эту вину, чтобы ты простил своей общине… чтобы прошлое — прошло.

Дидье растерянно моргнул. Он никак не ожидал эдакого услышать… и холодок пробежал у него между лопаток при этих, казалось бы, покаянных словах.

— Что ж, благодарю, — медленно, с усилием проговорил он. — Не совру, если скажу, что не ждал от тебя таких речей. Но и не скажу, что рад их услышать.

— Почему же, капитан Бланшар? — всё так же мягко и вкрадчиво спросила Жозефина. Её мелодичный голос был похож на вино, которое он пил — такой же терпкий и сладостный.

Дидье вновь, как завороженный, потянулся к стакану с этим вином и отпил длинный глоток. Вино кружило голову и благоухало, как летний сад, полный цветов. Дарило забвение.

Дарило покой.

— Потому что я не нуждаюсь ни в каком искуплении, ventrebleu! — еле разлепив сладкие от вина губы, сердито отозвался он и тряхнул головой, чтобы прогнать от себя этот одуряющий морок. — Я сам обвинил себя тогда, и кто бы мне не поверил? Ведь я был шалопаем, им и остался, как ты говорила! Теперь ты хочешь моего прощения, ты, такая правильная и праведная… совсем как твоя община, за которую ты радеешь, Но я не стану отпускать тебе грехи или каяться в своих. Я хочу уйти отсюда, навсегда забыть всё, что здесь произошло… забыть тебя!

Тяжело дыша, он попытался приподняться со своего места.

Но не смог.

Не смог, ventrebleu!

Жозефина вдруг очутилась на полу у его ног — одним стремительным гибким движением, опершись локтями на его колени. Глаза её оказались рядом, будто вбирая его в себя, такие глубокие, что утонуть можно.

— Ты никогда меня не забудешь, не надейся. Ты хочешь меня и боишься, капитан Бланшар! — Зубы её блеснули в улыбке, очень белые, и Дидье почувствовал, как его колени, на которые она опиралась, просто заледенели.

— Ты истый суккуб, Жозефина Сорель! — потрясённо выдохнул он, пытаясь оттолкнуть её, пытаясь вскочить, но ни руки, ни ноги ему больше не повиновались. Вино, проклятое вино… — Нет! Нет, я не хочу тебя, дай мне уйти!

— Ты лжёшь… — прошептала она едва слышно, положив ладонь прямо на ширинку его штанов, и он так и дёрнулся, ошалело глядя на неё. — Ты лжёшь, и ты никуда не уйдёшь, пока я не получу своё искупление. Не бойся… — голос её вздрогнул от сдерживаемого смеха и возбуждения, — не бойся, я не демон, не суккуб, не дьяволица…

А потом она просто и властно потянула вниз его штаны и наконец смолкла, рассыпав кудри по его коленям.

— Bordel de merde! — прохрипел Дидье, зажмуриваясь до боли и откидывая гудящую голову на спинку стула. Это было единственным, что он мог сделать. Да ещё запустить обе пятерни в эти шёлковые кудри, оказавшиеся действительно шёлковыми, то ли пытаясь оторвать её о себя, то ли против воли лаская. Его растреклятая плоть сама толкалась к ней в губы, в этот жаркий, жадный рот, и у него не было ни сил, ни желания вырываться из стыдного и сладкого плена, пока эта пытка не закончилась.

Дидье кое-как разжал пальцы, запутавшиеся в кудрях Жозефины, и та, пошатнувшись и уцепившись за его плечо, поднялась с пола. Она тяжело дышала и молчала, не спуская с него глаз. Торжествующих и молящих одновременно.

Он осатанело скрипнул зубами. Видит Бог, ему стоило бы вытрясти дух из этой дьяволицы, но он не мог, просто не мог, и всё тут!

Дидье машинально вытер кровь с прокушенной нижней губы, натянул штаны чуть ли не до ушей и с грохотом, не разбирая дороги, вывалился прочь из гостеприимного дома Жозефины Сорель.

И только влетев по пояс в речную заводь, а потом вылив себе на голову добрую пригоршню прохладной, пахнувшей тиной воды, он обнаружил, что из горла у него рвётся что-то подозрительно похоже на смех. А обнаружив, захохотал уже во всю глотку, нимало не заботясь о том, что кто-то его услышит.

— Le tabarnac de salaud! Это тебе урок, Дидье Бланшар, будешь знать, как напиваться! — пробормотал он, едва переведя дыхание, и снова прыснул со смеху.

Жозефина Сорель, неразличимая в темноте, стояла на крыльце своего дома и слушала этот смех с задумчивой и грустной улыбкой.

А потом просто повернулась и медленно вошла в дом.