Митинг тот нам удалось провести лишь через год с лишним. Что-то постоянно мешало. То флаг терялся, то у людей настроения не было, то погода подводила. Митинг, а точнее шествие по городу с развёрнутыми фашистскими знамёнами, в чёрных рубашках, с периодическим вскидыванием рук и криками «Зиг хайль!», был голубой мечтой Саныча. Его угнетало однообразие и бездействие, деятельная натура противилась подпольности, жаждала публичности и ярких эмоциональных всплесков. Сейчас я понимаю, что Круглов был по натуре своей самоубийцей, и шаг этот в сторону фашизма стал для него, по сути, сознательным расставанием с жизнью.

Чёрт возьми, неужели я тоже такой и все метания мои — поиски выхода (а значит, смерти) как бегства из этого мира и предложенных им обстоятельств?

Хромой, в чёрном костюме с отливом, чёрной же рубашке и даже чёрном галстуке, не говоря уже о чёрных ботинках, начищенных и похрустывающих, Круглов вышагивал впереди нашей колонны по улицам Реутова к зданию городской администрации. День, помню как сейчас, был солнечный, но не жаркий. По крайней мере, наши чёрные рубашки неудобств нам не создавали — мы не потели в них. Так как из-за хромоты Саныч передвигался небыстро, всем нам приходилось подстраиваться под него, шевелить конечностями помедленнее, а то и вовсе маршировать на месте, чтобы идущие в первом ряду не ткнулись ему в спину. В числе этих самых впереди-идущих значился и я. Вполне вероятно, что на роду мне написано быть знаменосцем — красиво размахивать над головой стягами и возбуждать тем самым людей на свершения и подвиги.

Опыт у меня уже имелся, так что с красным знаменем, в центре которого в белом круге красовалась чёрная свастика, я справлялся умеючи и даже мастеровито. Почему-то сразу, без разговоров и сомнений, эту ответственную миссию поручили мне. В глубине души я подозревал, что произошло это лишь потому, что знаменосцу в подобных шествиях могло достаться больше всех, но лишь обрадовался возможности в очередной раз доказать окружающим, а в первую очередь себе, что я не трус.

— Не бздеть, парни! — напутствовал нас перед выходом в город Саныч. — Разрешение мной получено, менты нас не тронут. А у местных антифашистов кишка тонка на нас кулачки поднимать.

Местными антифашистами, а я уже имел о них кое-какое представление, числилась гопническая молодёжь, которая то ли ради забавы, то ли действительно из сознательных антифашистских побуждений любила отлавливать реутовских членов НСПР и пинать их ногами. Иногда в отместку фашисты отлавливали гопников, но это происходило реже. Объективно говоря, в честном противостоянии силы были не равны, гопники отметелили бы нас за милую душу. Могучими плечами и не менее могучими ряхами гопники однозначно нас превосходили.

Мы бодро прошли пару кварталов. Встречающиеся прохожие взирали на нас несколько испуганно, но в целом равнодушно, что было, в общем-то, странно — настоящих шествий со знамёнами партийцы не устраивали ни разу. Может быть, людям просто не до этого было, может быть, они уже воспринимали всё это как естественное продолжение сгущавшегося в стране с каждым днём абсурда?

После пятнадцати минут молчаливого шествия Круглов дал знак, и в колонне забили в барабаны. Поначалу Саныч предполагал — так он нафантазировал — что в барабаны будут бить не меньше дюжины человек, но барабанов он нашёл всего пять штук, один из них оказался порванным и совершенно негодным к исполнению своих обязанностей, у второго отсутствовали палочки и ничего подходящего вместо них не нашлось, так что зазвучали в тот день лишь три. Парней, согласившихся бить в барабаны, нашли с трудом. Все, едва им заикались о подобной перспективе, тотчас же начинали отказываться, ссылаясь на отсутствие слуха. В конечном итоге Круглов лично приказал стучать в барабан трём недавно принятым в партию новичкам и вопрос этот закрыл. Они забарабанили, но как-то несогласованно, нечётко. Не впечатляюще звучала эта дробь.

Я видел, оглядываясь на братьев-фашистов, что настроение у них неважное. Неохотно они маршировали, даже стыдливо. Перед началом марша многие откровенно высказывали вслух своё недоумение от затеи Саныча. Вот, мол, тоже, глупость какая — провести психическую атаку на жителей города, пройтись маршем под барабанную дробь. Кому это, на фиг, нужно?

А Круглов, он именно этого и хотел, именно психического шоу и жаждал. Под барабанную дробь, организованным маршем, под развёрнутым фашистским знаменем пройтись по городу — и чтобы все видели, и чтобы все трепетали, и чтобы все обсирались от страха. Да нет, в этом была логика, в этом был расчёт, и жаль, что многие партийцы по трусости своей его не поняли. Я же почувствовал всю прелесть предстоящего марша сразу, всю его голливудскую красоту и броскую постановочную привлекательность: Андрей Александрович был не дурак, он понимал, что в наш век символов необходимо проникать в человеческую душу и подкорку не только с помощью слов, но и ярких действ. Вот так взять и показать всем, что именно он, Круглов, в городе хозяин, что именно мы, русские фашисты, контролируем ситуацию, и чтобы все это знали, и чтобы все с этим смирились. Ну а если ты рано или поздно собрался брать власть в свои руки, то негоже, да и вовсе некрасиво прятаться по подвалам и лесным чащам. Гитлер именно так и пришёл к власти — будоражащей кровь театрализованностью, эффектными маршами с чеканящими шаг штурмовиками, барабанной дробью и раскатистыми песнями.

Песни, вот чего не хватает нам сейчас, песни! Я оглядывался по сторонам и понимал, что из всеобщего уныния нас может вывести только она. Почему-то никто не предусмотрел их исполнение. Но это же единый настрой, это универсальная волна, на которой враз начинают работать души. Без песни никак.

— Андрей Александрович, может, споём? — крикнул я впереди идущему Круглову.

— Споём? — повернулся тот. — А что, хорошая идея. Только что?

— Давайте что-нибудь советское, патриотическое! Это будем нам созвучно. Что-нибудь простое, чтобы все знали.

— Ну предложи, мне ничего в голову не приходит.

Он тоже был немного потерянный, видимо, чувствовал, что всё развивается не так, как планировал, не с тем настроением.

Я на мгновение задумался. Но лишь на мгновение.

— Над грани-и-и-ицей тучи ходят хму-у-уро, — затянул я во всё горло, — край суро-о-овый тишиной объя-а-ат…

Саныч удовлетворённо кивнул и подхватил вслед за мной:

— У высо-о-оких берегов Аму-у-ура…

За нами один за другим включались и остальные штурмовики:

— Часовы-ы-ы-е Родины стоят!

Несколько секунд — и пели мы все. Я видел, чувствовал: задышалось легче, полной грудью, лица порозовели, в глазах появился блеск. С каждым мгновением рокот пения нарастал, усиливался, превращался в могучую волну, способную снести на своём пути всё.

Кучка гопников встретилась нам на пути, но эти тупые упыри даже не шелохнулись, даже вздохнуть и выдохнуть постеснялись, потому что с мощью, которая исходила от нас, они не в состоянии были совладать. Их было намного меньше, чем нас, всего человек пять, но пройди мы мимо них молча, с опущенными плечами, унылыми лицами, с потухшими взглядами, они запросто могли бы — нет уж, не подраться, на это они всё же бы не решились — но освистать нас за милую душу. И никто бы из нас даже посмотреть на них не посмел. А сейчас дрожали они, так и оставшиеся недоуменно стоять у поломанной скамейки с открытыми бутылками пива, и даже отхлебнуть по новой осмелились лишь после того, как мы отошли на приличное расстояние, когда отдалились наши презрительные взгляды, когда чуть-чуть стих топот наших ног и звуки наших голосов. Впрочем, страх свой, как узнаем мы позже, они переживут бурно, постараются его преодолеть, забыть, уничтожить и почти моментально сколотят боеспособную агрессивную бригаду, которая явится засвидетельствовать нам своё почтение, но это будет позже, пусть на полчаса, но всё же позже, а пока, в тот самый миг, королями города, его повелителями и единственными хозяевами были исключительно мы.

На площади перед зданием администрации мы расположились колонной, спели ещё парочку советских песен под барабанную дробь — у наших барабанщиков сразу прорезался дотоле отсутствовавший слух — развернули плакаты с яркими лозунгами типа «Вся власть фашистам!» или «Русские — избранный народ» и постепенно перешли к полупикету-полумитингу.

Поначалу, взобравшись на ступеньки лестницы, что вели к дверям администрации, короткую речугу, в основном состоящую из лозунгов, которые мы дружно повторяли хором, исполнил Круглов. Он явно чувствовал себя сейчас лучше, энергия так и пёрла из него, смотреть на него было одно удовольствие. Таким должен быть лидер, таким обязан стать пастырь.

— Момент истины пришёл! — сотрясал воздух басовитым голосом и стиснутыми кулаками наш фюрер. — Задумайтесь об этом, граждане России! (Можно было подумать, что он выступает перед миллионной аудиторией на одном из центральных каналов, но это хорошо, так и надо.) Либо вы будете с нами, либо история вышвырнет вас за борт. Вам может казаться, что вы, как и ваши родители, как ваши деды, пересидите смутное время за печками и телевизорами, что беда обойдёт вас стороной. Но это губительный самообман! Скоро вы сами, на своей шкуре поймёте, что работаете, отдавая своё время и здоровье, на евреев или кавказцев, что дети ваши стесняются называть себя русскими, что вы в своей собственной стране поставлены на колени и вынуждены жить в рабстве. Доколе, спрашиваю я вас? Не пора ли установить в стране собственную власть, власть русских патриотов? У России нет альтернативы: если не успеем прийти к власти мы, её после нашей смерти возьмут наши последователи, потому что то, что происходит сейчас, это вопиющее унижение русского народа, не может продолжаться бесконечно. Присоединяйтесь к нам, и мы вместе отправимся добывать себе счастье!

Речь Круглова была встречена бурными аплодисментами. Даже кое-кто из зевак ему аплодировал. А между прочим, вслед за ним должен был выступать я. Евграфов почему-то деликатно уклонился от произнесения речей и перевёл стрелки на меня. Я был только рад. Саныч представил меня как ведущего публициста и обозревателя газеты «Воля».

Я выступил вперёд и повернулся лицом к народу. Прямо так, с флагом. Кто-то любезно предложил мне подержать его, но я отказался. Я знал, что с флагом смотрюсь эффектнее.

— Братья и сёстры! — обратился я к людям. Волнение тут же улетучилось, слова сами собой забурлили в горле. — Я простой парень и до определённого момента не понимал расклада, по которому существует этот мир. Существуют страны, владельцы денежных знаков и людских душ. Но однажды…

На этом речь, к величайшей моей досаде, закончилась, потому что на площади стали происходить преинтересные события. Во-первых, резко и пронзительно зазвучали ментовские сирены. Во-вторых, вскоре, буквально через мгновение, в поле зрения появились и сами автомобили в количестве аж семи штук. В-третьих, из машин стали выскакивать напуганные и взбудораженные мусора и цепью растягиваться по периметру площади, словно забирая нас в кольцо. Было ментов человек двадцать, а то и больше. В-четвёртых, все они без исключения были вооружены — кто-то пистолетами, а кое-кто и автоматами.

Я замолчал, все фашисты и сочувствующие нам зеваки, повернув головы, молча и напряжённо наблюдали за ментовскими передвижениями и были, надо сказать, весьма удивлены таким развитием событий. Всё же заверения Круглова в том, что митинг разрешён, служили для нас гарантией спокойствия. Хотя, если задуматься всерьёз, кто и когда, пусть даже в эти самые лихие девяностые, мог разрешить легальный фашистский митинг с фашистскими же знамёнами?

Вскоре разочарование наше обрело и звуковое воплощение: через матюгальник зазвучал временами заикающийся, но в целом суровый ментовский голос:

— Граждане, принимающие участие в несанкционированном митинге! Предупреждаем вас, что митинг не санкционирован! (Наверное, говорящий тоже волновался, поэтому и позволял себе такую тавтологию, но тогда нам было не до нюансов.) Предупреждаем вас, что вы нарушаете закон и будете задержаны. Флаги, плакаты и повязки с фашистской символикой необходимо свалить в кучу, а самим заложить руки за голову и проходить в милицейские машины.

Чёрт, нас даже не просили разойтись! Нас сразу же пытались задержать! Это был не просто разгон марша, это был массированный удар по партии. Впрочем, а могло ли быть иначе?

За семью первыми автомобилями на площадь прибывали ещё какие-то машины: милицейские и не только. Появился автобус — видимо, нас в него и планировали загружать. Наверное, бедолагу шофёра завернули к администрации прямо из парка, лишив обеда. Из машин выскакивали люди, многие из них были в бронежилетах и с автоматами. Люди занимали позиции для стрельбы.

В наших рядах возник нервный и отчётливый гул. Все смотрели в сторону Круглова. Тот выглядел потерянно, но пытался бодриться.

— Спокойно, спокойно, — сделал он нам рукой успокаивающее движение. — Сейчас я поговорю с ними и всё улажу.

Прозвучали эти слова как-то юмористично. Саныч же, одного за другим раздвигая братьев-фашистов, заковылял в сторону ментовского кордона. Те его передвижение заметили.

— Никому не двигаться с места! — раздалось в матюгальнике.

— Я разговаривал с Эдиком из отдела по связям с общественностью, — закричал ментам Андрей Александрович. — И с Полыниным на эту тему говорил. Они не возражали против митинга. Разве вас не предупреждали?

— Оставайтесь на месте! — был усиленный мегафоном ответ. — Иначе мы будем вынуждены применить оружие.

Круглов остановился.

— Да это провокация какая-то! — недоумённо, а точнее сказать жалко, вымолвил он, повернувшись к нам и потерянно разведя руки.

Я чувствовал, фашисты на грани паники. Бледные лица, дрожащие губы — оказывается, под дулами автоматов сразу же тянет отречься от всех заблуждений и сомнительных политических взглядов. Я же вдруг почувствовал в себе прилив сил. Я понял, я вмиг осознал, что всё это — моё. Что мир преподнёс этот подарок для меня, да нет, что там — именно я и заставил его организовать такое красивое в своей надрывной истеричности событие на улицах этого тихого российского городка лишь для того, чтобы позволить ещё раз испытать яркие, незабываемые чувства и проявить себя во всей красе.

— Братья! — гаркнул я во всё горло. — Наш час настал! Сейчас или никогда! Мы уничтожим эту ментовскую власть и возьмём город под свой контроль. Не бойтесь автоматов, менты ссыкуны, они не станут стрелять по людям. Мы на жопу их посадим, гадом буду! Организованно, чеканя шаг, за мной — шагом марш!

Я развернул стяг над головой и направился в сторону ментов. Мне никого не пришлось отодвигать с дороги, её мне уступали и так. Моё послание лишь смутило фашистов и, пожалуй, внесло в их души ещё больше сумятицы. Однако кое-кто готов был двинуться за мной, готов был отринуть чувство самосохранения и позволить выплеснуться в кровь адреналину.

— Сила мы или падаль подзаборная! — крикнул я, повернувшись на ходу, соратникам по партии.

И некоторые тронулись с места, некоторые сделали за мной шаг…

Быть может, у нас и получилась бы эффектная атака безоружных сорвиголов на автоматы, но в это самое мгновение на горизонте появились гопники. Они стекались на площадь тремя ручейками с разных концов, было их много, в руках они несли дрыны, монтировки и железные цепи, а над головами их разносились озорные и задорные выкрики:

— Бей фашистских пидаров!

— Зачморим ублюдков!

— На куски порвём этих сук!

По всей видимости, даже менты их испугались. Они так же, как мы, стояли хлопая ушами и не предпринимая никаких действий, наблюдали за тем, как взбудораженные гопнички-антифашисты сближаются с нашими дрогнувшими рядами. Гопники деловито обходили ментов, словно не замечая их, постукивали своими орудиями себе по ляжкам и ладоням и неумолимо, лавиной шли на нас.

Вот тут мы вконец обосрались. Кроме меня, разумеется. Я ещё пару раз крикнул что-то для поднятия духа и удержания стремительно улетучивающегося задора, но всё было тщетно: партийцы сорвались с места и ринулись врассыпную.

Гопники побежали. Так как приближались они с трёх сторон, а четвёртую свободную заслоняло от нас здание администрации, то трогательная встреча с ними была неминуема. Вскоре звучные, сочные такие удары дерева и железа по человеческим лицам, туловищам и прочим частям тела, словно оригинальное вступление к грозной и стремительной симфонии, раз за разом с удивительным и предельно коротким постоянством принялись доноситься до моих ушей.

Меня какое-то время удары миновали. Восторг захлёбывался во мне, я пребывал на пределе наивысшего возбуждения, я был пьян происходящим и до глубины души счастлив.

Я отчаянно размахивал фашистским стягом и истошно вопил:

— Русские, вперёд!!! За Родину!!!

Затем что-то тяжёлое и бесформенное (по крайней мере, я так и не понял, что это было, цепь или монтировка) встретилось с моей буйной головушкой, флаг был вырван из рук, унесён куда-то в сторону, где древко резким ударом о колено сломали напополам, а ткань не менее резким движением порвали. Я же, почувствовав внезапную слабость и что-то тёплое и жидкое на правой щеке, тихо повалился животом на асфальт и, улыбаясь (однозначно улыбаясь, я помню это ощущение улыбки на губах), стал с причудливо-отстранённым интересом наблюдать за происходящим. Происходило там, в общем-то, нечто не особо различимое — кроме мельтешения ног, ничего примечательного. Меня больше никто не бил и даже не пытался ко мне приблизиться.

Пролежав так какое-то время и вроде бы даже потеряв сознание, я наконец нашёл в себе силы поднять голову, а затем и встать на ноги.

Площадь, как ни странно, была почти пустынна. На асфальте лежало несколько тел, некоторые из них шевелились, некоторые нет, в сторонке, почему-то уже с собаками, топтались менты. Ещё один, глядя себе под ноги, ходил по площади и подбирал с земли какие-то предметы. Выход с площади никто не преграждал.

Я подошёл к порванному флагу со свастикой, что на половине древка болтался в паре метрах от меня, не торопясь, скрутил его и тихонько зашагал к ближайшей улочке, так соблазнительно манившей отсутствием людей.

— Эй, ты куда? — услышал я за спиной окрик.

Кричал тот самый мент, что искал на площади то ли улики, то ли выкатившийся из кармана юбилейный рубль.

Я повернулся на голос.

— Пойду, — ответил ему. — Домой пора.

— Домой? — удивлённо переспросил он. — А-а…

Больше он меня не окликал. Я без проблем покинул площадь, по дороге зашёл в магазин, где купил бутылку воды (продавщица даже не взглянула на меня, словно посетители с разбитыми головами заходили сюда каждый день) и омыл этой водой лицо и черепушку. Ни криков, ни воя сирен здесь слышно не было. Помнится, мне подумалось тогда: а может, ничего этого и не было на самом деле? Может, я просто перегрелся на солнце?

До дома я добрался пешком и без приключений.

Как честный, исполнительный журналист, на следующий день к восьми утра — был понедельник — я отправился на работу, но на двери, ведшей в полуподвальные редакционные палаты, висел замок. Часа два я топтался у дома, обыкновенного, жилого, ничем не примечательного, и даже имел неосторожность спрашивать у всех проходивших мимо молодых и старых горожан, не знают ли они, что за праздник сегодня, в связи с которым редакция газеты «Воля» вдруг не вышла на работу. Мне отвечали, что никакого праздника сегодня нет и все честные люди работают.

Наконец я додумался позвонить из автомата (до ближайшего требовалось пройти пешком минут пятнадцать) домой Евграфову, но трубку никто не брал. Я знал ещё один телефонный номер, коллеги-журналиста Владика, но и у него в ответ раздавались лишь длинные гудки. Делать нечего, пришлось бесцельно слоняться по городу, а затем отправиться домой.

На следующий день история повторилась. Снова я отправился на работу в положенное время и снова встретил равнодушный замок на двери. У меня хватило ума догадаться, что всё это связано с нашим митингом, и, по всей видимости, братья-партийцы одномоментно ушли на дно, но смущало то, что со мной никто не связывался. Всё-таки я числился не последним человеком в партийной иерархии. Телефоны Евграфова и Владика продолжали молчать, как найти Круглова, я не знал — и что же теперь мне делать? Настроение было неважное. Ощущение потерянности и внезапно свалившейся на голову ненужности, должен вам сказать, не из самых приятных.

Наконец через неделю ко мне на квартиру заглянул один чувачок из партии, имя которого я не знал, да и на лицо едва вспомнил. Он выглядел напуганным.

— Завтра в качалке общий сбор. В два дня.

— Подожди, подожди, — успел тормознуть я его, уже готового сорваться со двора. — Где хоть эта качалка находится?

— Ты не знаешь? — почему-то искренне изумился он и на какое-то время трагически задумался, видимо решая, сообщать ли мне её местонахождение и не провокатор ли я, раз не ведаю такой очевидной вещи.

— В подвале дома, который напротив автомастерской. Автомастерскую «Светлана» знаешь? Это у леса. Вот там.

На следующий день, после некоторых мытарств с поиском нужного дома, который оказался вовсе не напротив автомастерской, а как-то в отдалении и наискосок, я был на месте. Дверь подвала (видно, участь такая у фашистов — по подвалам прятаться) открыла фрау Люда. Внутри сидели на тренажерах да по матам совершенно потерянный Круглов, достаточно бодрый, хотя и мрачноватый, Евграфов и ещё человек восемь. Короче, жалкий остаток от партии. Почему не смогли явиться другие, в коротком предисловии объяснил Евграфов.

— В общем, так, — начал он, убедившись, что никто больше не придёт. — По последним данным, которые у меня есть, наших убито четыре человека: Костян, Владислав, Сергей Доброхотов и Артём Малышев, новенький, если кто не знает.

Четверо погибших, вскинул я глаза! И Владик!

— Ещё семеро сидят в ментовке. Всем предъявили обвинения, произошедшего на площади они не касаются. Шьют уголовные дела — кому квартирную кражу, кому угон автомобиля, кому ещё что. Насколько я знаю, четверо уже подписали признательные показания. В милиции, как вы знаете, свои методы, не стоит обвинять наших ребят в слабости. Вполне вероятно, что подпишут и трое оставшихся. Видимо, так для них лучше, иначе им могут и убийства повесить.

— А гопота? — спросил кто-то.

— Из них не взяли никого. Да менты рады, что не своими руками пришлось нас разгонять. Ещё премию гопничкам выпишут.

Пару мгновений длилась пауза, а потом мужичок средних лет, сидевший в самом углу, совершенно мне неизвестный и мной не замеченный, вдруг жёстко спросил с едва заметным акцентом:

— Ну, и кто во всём этом виноват? Кто ответ держать будет?

Почему-то все инстинктивно взглянули на Круглова. Тот смотрел в пол.

— Кто это? — шёпотом спросил я у соседа, того самого парнишки, что приходил ко мне на квартиру.

— Ты чего? — изобразил он удивление. — Это Аветисян, предприниматель. Главный спонсор партии. Качалка его, и автомастерская, и ещё куча точек.

Вон оно что, сообразил я. Теневой руководитель. Честно говоря, было досадно, что за почти двухлетнее пребывание в партии я так и не узнал, кто же на самом деле ей руководит. Тот факт, что какой-то рядовой партийный лох об армянине-фашисте Аветисяне знал, внёс некоторую переоценку в мои представления о собственных талантах, способностях и умению разбираться в обстоятельствах и людях.

Я как-то сразу погрустнел.

— Интересно, — тихо и словно нехотя обратился к Евграфову Круглов, — а откуда это ты всё знаешь про признательные показания? Даже я не знал.

— Я, в отличие от вас, Андрей Александрович, — эмоционально и горячо отозвался Евграфов, — в облаках никогда не витал и в силу своей профессии имею контакты со всеми городскими управлениями и ведомствами. Какой вы, к чёртовой матери, руководитель партийного отделения, если даже о судьбе своих ребят узнать не в состоянии?!

— Не в состоянии, — смотрел на него со странной улыбкой Круглов. — У меня среди ментов знакомых нет, узнавать не у кого.

— Да чё ты дурочку валяешь? — крикнул на Круглова один из партийцев, вроде бы достаточно влиятельных. Николай? Нет, не помню, как его звали. — Из-за твоей тупости люди погибли, а ты сидишь и лыбишься. Ты по кой хер повёл нас на этот митинг, идиот? Ты же клятвенно заверял, что у тебя есть разрешение! Мы же только потому и пошли, что верили тебе.

— Ах, так вы ждёте специального разрешения от властей, чтобы проявить себя?! — снова улыбался, теперь уже в его сторону, Круглов. — Ждёте, когда вам позволят выйти в город, ждёте, когда разрешат говорить то, что думаете? Но этого никогда не будет! Нам никогда не позволят быть тем, кто мы есть.

— Да он специально умирать нас повёл! — завизжала вдруг в голос Людмила. — В депутаты не пролез, так пусть хоть так себя проявлю. Всех под удар подставил. Ведь люди погибли, как вы не понимаете?! Люди?! Кто сейчас Владика вернёт, кто Костю?

Версия, что фрау Люда — любовница Круглова, как-то сама собой отпала. Ну, или, быть может, она всё же была его любовницей, но он её сильно-сильно обидел. И явно не этим митингом.

— Ты-то уж помолчи, — небрежно бросил ей Круглов.

— А ты не затыкай мне рот! — огрызнулась она.

Я никогда не видел, чтобы с Кругловым разговаривали в таком тоне. Он всегда источал незримую ауру уважения и даже страха. Он никогда ни на кого не кричал, но почему-то казалось, что вполне способен и на крик, и на удар в морду, и на много чего пострашнее. А сейчас его размазывали по стенке. Быть может, партийцы освобождались от каких-то своих комплексов? Честно говоря, я тоже вдруг почувствовал в себе непреодолимое желание крикнуть на Саныча или даже врезать ему по харе. Какое-то глубинное, паскудное, но неумолимое и сладострастное желание. Откуда оно пришло?

— Люда права, — снова заговорил предприниматель Аветисян, — не надо никому затыкать рот. Товарищи по партии хотят разобраться в причинах нашей неудачи, так что сейчас все равны. Хотя я бы назвал произошедшее не неудачей, а обыкновенным позором. Кто нас после этого будет воспринимать всерьёз? Кто с нами будет считаться? Национал-социалисты, которые трусливо бегут от дворовой шпаны — да нас теперь все на смех поднимут!

Я не бежал, захотелось сказать мне. Я не бежал, захотелось сказать ещё сильнее, но странное дело — в этом разговоре я чувствовал себя посторонним, каким-то маленьким и жалким. Поэтому — а возможно, из обыкновенного благоразумия — слова эти не были произнесены.

Чувство же собственной ничтожности требовало преодоления.

— Всё было не так, — тихо возразил Круглов. — Менты организовали провокацию, нас просто-напросто подставили. Всё было спланировано.

— Кем? — вскрикнул Евграфов.

— Это мне ещё предстоит узнать, — печально и зло посмотрел на него Саныч.

— Андрей, — говорил опять Аветисян, — но ты кроме этого ещё и кучу денег истратил. Я чего-то никак не могу понять, куда улетучились все средства.

— Я всё подробно тебе объяснял, — Круглов перевёл глаза на него.

— Меня не устраивают твои объяснения, — раздражённо ответил предприниматель. — Это детский лепет, а не объяснения. Орграсходы, орграсходы! Бухгалтерию вели? Вели. Где в ней эти орграсходы?

— Ашот, ты же знаешь, — устало, словно всё происходящее ему порядком надоело, пытался объяснить Саныч, — что всем приходится давать на лапу. Всем! Почему-то раньше это положение тебя устраивало. И вдруг сейчас, когда и так всё хуже некуда, ты заговорил о деньгах.

— Именно когда всё плохо, о деньгах и надо говорить, — изрёк армянин. Это была вроде бы даже философская мысль, по крайней мере, он высказал её с особой интонацией.

Если бы меня в этот самый момент спросили, чем закончится сегодняшняя встреча, то я с убеждением ответил: дальнейшей нелицеприятной, но очищающей критикой и последующим сплочением наших поредевших рядов! Но закончилось всё далеко не так. Совсем не так!

— Блин! — вскочил с сиденья тренажёра Николай (и всё же не уверен, что его звали именно так), — да чё мы тут тупой базар перетираем?! Всё же ясно! Кругляшок пацанов кинул, а деньжата себе пристроил. Они случаем не на новую машину ушли?

— Пасть закрой, урод! — процедил сквозь зубы наконец-то вышедший из себя и побагровевший от ярости Саныч. — Я тебя четвертую сейчас, петушина, за слова твои тупые.

— Чё? — вскрикнул Николай и, в мгновение ока подскочив к Круглову, врезал ему со всей дури в голову.

Удар был поставленный. Хороший удар, боксёрский. Да и вообще этот Коля выглядел как спортсмен — высокий, подтянутый, мускулистый. Круглов даже охнуть не успел — хоба, и он на полу. Опершись на руки, медленно, зло стал подниматься. Сжав кулаки, разъярённый партиец приплясывал над ним, готовясь к новому удару.

— Шушера! — приподнял голову Саныч, по лицу его стекала кровь. — Мразь подзаборная! Недочеловеки! Сидите по свои норам, ссыкуны, и не думайте высовываться. Какая вам борьба, какая политика?! Вы жидкое, пахучее говно.

— Слышали, пацаны!? — оглядел всех Николай. — И мы этому человеку позволим жить?

Он уже сделал движение, занося для удара ногу, но его опередил главред Евграфов. Его удар пришёлся Круглову куда-то в шею — Саныч отлетел к стойке тренажёра и ударился о неё спиной.

— Сдохни! — завопил истерично Евграфов, и его сузившиеся за стёклами очков глаза были готовы выпустить сонмы молний, чтобы испепелить ненавистного лидера.

Вдвоём с Николаем они принялись обрабатывать Круглова ногами. Один за другим к ним присоединялись остальные партийцы. Я и сам не заметил, как обнаружил себя стоящим над распластанным на бетонном поле телом Саныча и отчаянно прикладывающимся к его бокам ногами в кедах.

— Гадина! — шептал я, брызгая слюной. — Гнида, предатель!

Я чувствовал в те минуты необыкновенное возбуждение. Да, я сволочь, да, я мразь, да я поддался влиянию толпы — но вся эта логичная и высоконравственная рефлексия вторична. Уверяю вас, абсолютно вторична. Опыт ощущений, ещё один яркий файл в библиотеку воспоминаний и эмоций, ещё одно непреложное понимание своей природы — всё это гораздо ценнее. Я никогда не винил себя за произошедшее (ну, почти), я слишком много и слишком хорошо стал понимать себя после этого события, а это просто так не даётся.

Да и, в конце концов, я всего лишь освобождался от кумира. Лживого и гадкого кумира. Даже Иисус учил этому, и хоть я его не уважаю, но к его словам иногда стоит прислушаться. Не было в Круглове настоящего очарования, понимал я в тот момент и отчасти понимаю сейчас, не было жизненной потенции, а всё похожее на них — иллюзии и заблуждения. Если он был симпатичен мне, значит, я ошибался. Прав он был или не прав — это не важно. Ему на роду было написано сдохнуть в муках.

Мы посадили его на сиденье одного из тренажёров и невесть откуда взявшимися ножами принялись наносить удары в тело. После каждого он вскрикивал, открывал глаза и отчаянно пытался посмотреть на того, кто причинил ему боль.

Когда мне в руки вложили нож, когда я услышал чей-то ободряющий шёпот: «Давай, Володь, давай!», я знал, что хочу этого. Хочу убить человека, хочу воткнуть в груду человеческого мяса нож — чтобы брызнула кровь, чтобы лицо его исказилось гримасой боли.

Это опровержение, понимал я. Это опровержение мира, его лживой сущности, это торжество над ним. Да ещё какое!

И я ударил Круглова ножом. Ударил ножом всю не понимаемую мной реальность.

Реальность трепыхнулась, открыла залитые кровью глаза, узнала меня — я понял это по выражению, наполнившему их — а потом выдохнула кровавой пеной:

— И ты, Вовка!?

Если за что неудавшийся лидер одного из подразделений национал-социалистической партии Андрей Александрович Круглов и заслуживает моего уважения, так это за чувство юмора. Чёрт побери, не каждый сможет перед смертью вспомнить слова Гая Юлия Цезаря и переиначить их на новый лад! Для этого надо обладать особыми качествами.

Круглова мы кололи ещё долго. Пока он не затих.

Куда дели тело, я не знаю.

Хочется вот ещё что сказать… В общем, Саныч, без обид. Я уверен, что ты желал чего-то подобного.