— Встава-а-ай, прокля-а-атьем заклеймё-о-онный!!! — завопила с утра пораньше Агния.

Да и было ли это вообще утро? Скорее всего, самый разгар ночи. Эта баба ухо со ртом путала, а день с ночью — и подавно. Я тяжело разомкнул веки, лишь на мгновение, а затем снова закрыл их и прижался плотнее к батарее. Просыпаться не хотелось. Вообще, в принципе не хотелось. До самого конца жизни. Вот так лежать и лежать, пребывая в сладкой неге сна, — это весьма неплохой вариант для коротания отпущенного на земле времени.

Демьян тоже не поднимался. Агния пропела ещё несколько строк из «Интернационала», а когда дошла до «смертного боя», рассердилась и принялась отвешивать по бокам полюбовника пендали. Тот закряхтел и заворочался.

Приподнявшись на руках, Бедный прижался спиной к стене. Тело слушалось его плохо. Невидящими глазами он обозревал наше подъездное лежбище и, казалось, в очередной раз не понимал, что он здесь делает, в какой момент сука-жизнь подкинула ему, знаменитому пролетарскому поэту, заковыристый фортель в виде бездомного и безутешного существования. Барто, вот та, хоть и была не менее знаменитой поэтессой, окружающую реальность воспринимала адекватно, неизменно позитивно, неизменно с энтузиазмом и каждое утро своей жизни встречала песней. Она присела перед возлюбленным на корточки, заворковала над ним, со смехом целовала в небритые щёки и пыталась просунуть ладонь под ушанку, чтобы погладить Демьяна по сальной и горемычной головушке.

Приехать в Омск в самый канун зимы, как я сейчас понимаю, было не самой лучшей идеей. Да что там говорить, скверная это была идея. И откуда она только свалилась на меня? Я безуспешно пытался устроиться журналистом в местные газеты, но их редактора жопой чуяли во мне подозрительную личность с тёмным прошлым и, не отказывая напрямую, предпочитали тянуть с окончательным ответом. В одной из газет мне даже дали задание — в качестве проверки моих способностей — оно заключалось в посещении местного реабилитационного центра (он оказался детским домом для инвалидов и даунов), где некий предприниматель проводил благотворительную акцию. Предприниматель отыскался щедрый и преподнёс в дар обездоленным детям холодильник и комплект мебели — сколько-то кроватей и столов. Я написал всё как есть и даже сдержал в себе желание поизмываться над мордатым, туповатым (судя по его приветственной речи на церемонии), но в целом душевным и не шибко раздражающим мою ранимую натуру бизнесменом. Заметку мою взяли, через несколько дней она вышла, почему-то под другой фамилией, что меня никак не возмутило — ну, значит, так надо, решил я. Главный редактор, стройная, но увядающая женщина под пятьдесят, торжественно, видимо полагая, что безумно обрадует меня, предложила мне сотрудничество. Оно заключалось во внештатной работе. Я перспективе такой не обрадовался, потому что, поработав два года корреспондентом хоть и в завалящей газетёнке, всё же понимал, что внештатники ни хрена ничего не получают, потому что их материалами лишь забивают пустоты на полосах, то есть печатают крайне редко. На деньги от внештатной писанины жить нельзя. Мне нужно было в штат.

Редактора моя гордая позиция возмутила, и она, обиженная, поспешила от меня отделаться. Я же, также гордый, о компромиссах пока не думал, полагая, что цену себе знаю, а цена моя ого-го как высока, — а потому высокомерно ретировался. Буквально несколько дней спустя мне пришлось пожалеть об этом решении, потому что в других печатных изданиях города меня ждал полный и окончательный облом. Возвращаться к обиженной редакторше не позволили гордость и здравый смысл, которые говорили, что пункт этот миновал окончательно и пора о нём забывать.

Денег, первое время хватавших на угол в обшарпанной квартире старушки-алкоголички, вскоре не стало, и к некоторому моему удивлению, так как я полагал, что хозяюшка жить мне позволит и так, за домашнюю работу и походы в магазин, встал вопрос о выселении на улицу. Старуха продемонстрировала непреклонный характер вкупе с истеричными матерными тирадами и терпеть меня без целковых не желала. Цепляясь за последнюю надежду, я попытался соблазнить её, чтобы жить у неё этаким альфонсом, отрабатывающим квартирную плату плотскими утехами. Она не возражала, я, пылкий, страстный, уже завалил её, но организм подвёл меня…

В первый же день уличной жизни я встретил Демьяна Бедного и Агнию Барто. Они стояли у торгового центра перед жестяными банками, в которые прохожим предлагалось кидать мелочь, а особо сердобольным и бумажные банкноты, и читали стихи.

Мужчина классического бомжовского вида, экспрессивно размахивая рукой со сжатым кулаком, декламировал:

Сам того не желая, я заслушался. Вступившая вслед за ним подруга, просто-таки идеал женщины-бродяжки, высоким голосом с хрипловатыми вкраплениями затронула мою душу такими вот строками:

Я испытал душевное смятение. Накатило ощущение ментального сдвига, когда чувствуешь в своей груди целую Вселенную и от этой внутренней бескрайности почему-то начинаешь испытывать терпкую жалость ко всему мёртвому и живому, но в первую очередь к самому себе. Остро захотелось почитать собственные стихи, всё же я немало написал их в рокерский период своей жизни. Почему-то ни одно из них на память не приходило.

И тогда странным образом из потёмок головного мозга на поверхность всплыли строки пушкинского «Анчара», видимо, единственного стихотворения, которое было способно удержаться в моей памяти. Всплыли целиком, от начала до конца. Не спрашивая разрешения, полились наружу:

Закончив чтение трагическими виршами «А с ними гибель разослал к соседям в чуждые пределы», я открыл глаза (да, закрылись в благословенном экстазе) и огляделся по сторонам. Кроме поэтов-бомжей, никто на меня внимания не обратил. Те же слушали трепетно, на лице мужчины застыла лукавая усмешка.

— Нет, ты не Пушкин, — пожурил он меня. — Пушкина я знал, он слишком высокомерен, чтобы читать стихи простому народу на улицах. Ты самозванец.

— Да я и не претендую на имя Пушкина, — удивился я. — Что за глупость?

— А-а! — обрадовался моему пояснению бомж. — Значит, просто чтец-исполнитель. Хотя… Что-то в тебе такое… Необычное… Приятно познакомиться, Демьян Бедный. Фамилия в точности соответствует социальному статусу.

Мы пожали друг другу руки.

— Агния! — явно любуясь своим именем, томно произнесла бомжиха и протянула мне ладонь в рваной перчатке. — Барто, — добавила она.

— Неплохо выглядите для своих лет, — сделал я ей комплимент.

— Ой, ну что вы! — как бы смутилась она. — Я ещё совсем не старая.

У меня имелось несколько рублей на кармане, последние гроши, и я угостил новых друзей выпивкой. Тютелька в тютельку хватило на вишнёвую настойку, самый дешёвый алкогольный напиток в близлежащем магазине. Мы отошли к недалёкому жилому дому, уселись на скамейку и чудно провели время в стихах и спорах.

— Вот ты послушай, послушай! — настаивал Демьян. — Это посвящение женщинам труда я написал в восемнадцатом году…

И, вновь сжимая кулак, он сотрясал мироздание:

Ревнивая Агния, не желавшая проигрывать в борьбе за моё внимание, бестактно перебивала коллегу и влезала со своими виршами:

— Так и я же про рабочих писала! Вы думаете, только про детей? Вот послушайте!

Она вставала в женскую поэтическую позу со сцепленными руками у живота и, выставляя вперёд то правую, то левую, декламировала:

Через некоторое время я окончательно убедился, что передо мной настоящие поэты Бедный и Барто. Меня ничуть не смущали слухи об их давнишней кончине. Наверняка обо мне тоже много чего порасскажут лет этак через пятьдесят.

— В сомнениях я каких-то, — признался я новым друзьям, — в терзаниях. Не знаю, как это назвать, кризис личности, что ли. Развязал вот, сам того не желая, войну в Чечне и как-то даже мучаюсь. Ведь люди гибнут ни за что ни про что! Раньше никогда не мучился: атомную станцию взрывал, землетрясение устраивал — никаких угрызений. А сейчас…

— А что, война идёт?! — выпучили глаза поэты. — И ты её зачинщик? Ну надо же!

Они взирали на меня с нескрываемым уважением и даже восторгом.

— А мне ведь сон был, — шепнула, но так, чтобы было слышно и мне, Агния Демьяну. — Свет с небес исходил, и голос звучал. «Придёт, — говорил он, — мессия! Повелитель тверди и человеческих судеб, властитель войн и владелец покрова звёздного. А придёт он к тебе, Агния!»

— Это ты? — вдохновенно, но всё же недоверчиво перевёл на меня глаза Бедный.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как признаться.

— Это я.

Чёрт меня подери, вот в чём заключалось моё предназначение! Приехать в Омск и открыть глаза людям.

— Вас нет, люди! — кричал я входящим в торговый центр и выходящим из него горожанам. — Вы тени потерявшихся теней, вы блеклое отражение мутных разводов на покрывалах яви. Вы не живёте, потому что никогда не рождались. Прислушайтесь к себе, позвольте внутреннему слуху объять собственную сущность. Что вы слышите? Молчите… Не знаете… А я знаю! Это пустота! Она ворочается с бока на бок, тяжко вздыхает и притворяется невидимой. Не верьте ей, она внутри! Она — это вы сами, просто вы не подозреваете об этом.

— Уходим, уходим, — подвалил ко мне лысоватый мужичок, охранник торгового центра, настойчиво и цепко хватая за локоть. — Дорогу заграждаете, люди пройти не могут.

— Убери патлы, смерд! — отшвырнул я его руки. — Видите! — обратился к слушавшим меня людям, их было немало, многие останавливались с сумками и, заграждая проход, внимали моим откровениям. — Пустота не хочет, чтобы её разоблачали. Она тут же посылает своих послушных псов. Что он может сделать со мной? А? Что ты со мной сделаешь, пёс? — крикнул я в лицо охраннику. — Только потявкаешь, чтобы изобразить значимость. Ты не знаешь, кто я. Я дуну, и ты растворишься, растаешь, как привидение.

Демьян, Агния и ещё один уличный бомж по кличке Прыщ оттаскивали от меня рассвирепевшего охранника. К ним на помощь бросились ещё два чувака из числа покупателей. Охранника повалили на асфальт и волоком потащили к стеклянным входным дверям магазина. Они автоматически открылись, мои защитники зашвырнули нерадивого цербера внутрь — тот проехался на спине по мраморному полу и остановился, уткнувшись головой в «однорукого бандита». Реакция среди наблюдавших эту сцену слушателей моей проповеди оказалась бурной — многие из них зааплодировали и восторженными выкриками выразили своё удовлетворение победой над силами зла.

— Я явился в этот мир, чтобы спасти его! — продолжал открывать я человечеству тайные истины. — Я — сила и смятение, я — пределы и безбрежность. Только я могу противостоять мирозданию, только я дам ему достойный отпор. Главное, понять, что всё вокруг иллюзия. Что нас нет, что ничего нет, кроме иллюзорной бесформенности, которая лепит из себя на мгновение видения цивилизации, видения человека и его смятенного существования. Мы в этом самом мгновении. Оно давным-давно унеслось, давным-давно смято и повергнуто миллиардами других быстротечных секунд, ну а мы всё полагаем, что оно подарено нам как данность и будет длиться целую вечность. Почувствуйте ритм, с которым меняются декорации, он стремителен, он головокружительно и тошнотворно быстр. Только я смогу обуздать эти потоки, только я смогу сделать наше единственное мгновение непреложной данностью.

Вскоре — оперативно сработали! — за нами приехали менты на двух машинах. Толпа возмущённо загудела, а мои верные защитники окружили меня живым кольцом и не позволяли вяловатым и не шибко настойчивым служителям Фемиды подойти ко мне. Я заметил за ментовскими тушами телевизионную камеру на плече у парня и некрасивую девушку-корреспондента рядом с ним. Камера снимала происходящее. Я был рад такому повороту событий.

— Я всё равно выполню свою миссию! — кричал я. — Я в любом случае спасу человечество! Милиция не понимает, что делает.

Менты разозлились наконец и стали выкручивать сопротивлявшимся руки. Одного за другим моих защитников, бомжей и людей поприличнее, уводили в передвижной обезьянник. Вскоре за бока взяли и меня.

— Можно я с ним поговорю? — попросила у ментов прорвавшаяся ко мне корреспондентка.

— Только быстро, — согласился один из ментов, по всей видимости главный. — Похоже, он буйный.

— Я не буйный, — спокойно возразил я, посмотрев открытым и ясным взором в камеру. — Я общался с людьми, действия милиции незаконны, я не совершил никаких правонарушений.

— За что же вас в таком случае забирают? — ткнула микрофон мне в лицо корреспондентка.

— За то, что я осмелился говорить о том, что другие даже боятся подумать. Я рассказывал людям о лживой сущности мироздания, о том, что надо спасаться от него. Спастись ещё не поздно, я могу помочь всем желающим, у меня есть Сила.

— Вы представляете какое-то религиозное объединение?

— Нет, — поморщился я. — Вы думаете, я вшивый баптист или свидетель Иеговы? Эти проходимцы не способны помочь человечеству, они неправильно понимают действительность. Я сам себе религия, сам себе вопрос и ответ, сам действие и противодействие. Я всемогущ.

На этом интервью закончилось. Вопросов деваха больше не придумала, и, несмотря на желание потрепаться ещё, меня затолкали в милицейскую машину.

Репортаж этот я не видел, но мне рассказывали, что в нём было. Один день из жизни милиции: вот менты поднимают с дороги пьяного и конечно же замерзающего человека и отвозят его в вытрезвитель, вот сработала тревожная кнопка в одном из магазинов — оперативный выезд на место событий показывает, что это был ложный вызов, а вот и кульминация репортажа — забирают какого-то религиозного (как неточно и несправедливо!) придурка, читавшего проповеди у крупного торгового центра. Закадровый комментарий: «Видимо, этот неадекватный человек пытался организовать продажу своих сомнительных религиозных истин в месте, где люди приобретают колбасу и сыр. Но в отличие от продуктов питания религиозные доктрины расходились в тот день неважно». Несколько секунд моей эмоциональной речи. Затем меня, поддерживая за руки, сажают в машину. Доблестная милиция спасла город от сумасшедшего.

Девушка-журналистка была не права — доктрина разошлась в тот день замечательно. Я даже не зол на неё, она сделала всё правильно. Люди всё равно в каждом телевизионном сюжете и в каждой жизненной сценке видят то, что хотят, что им близко и понятно, что задевает их эмоции. Сюжет только подогрел интерес к моей личности: когда мы, отпущенные в тот же день из милиции (а за что, собственно, нас задерживать?), днём позже снова вышли к заветному торговому центру, послушать меня в какие-то секунды собралась толпа в несколько раз большая, чем раньше.

Владельцы магазина, а были это так называемые «новые русские» — достаточно нелепый термин, бытовавший в течение всех девяностых и как-то потускневший и забытый с наступлением нулевых, — классические такие чуваки в малиновых пиджаках летом и пропитках на меху зимой (двое таких с озабоченно-деловыми мордами топтались в отдалении), на милицию больше не полагались, а организовали какую-то молодёжную гопоту, которая буквально через полчаса после нашего явления принялась агрессивно вытеснять нас с территории. Да, замысел был неплох: получив слегонца по бокам и выслушав яркие и подробные описания наших будущих страданий, они всё же заставили нас уйти. Толпа возмущённо и страстно негодовала, кое-кто, причём крепкие такие и плотно сбитые мужики, уже готовились полезть в драку, но я — наитие, озарение свыше? — проявил полагающуюся в таких случаях истинному пастырю мудрость и сам увёл с собой людей от негостеприимных торгашей.

— Не пройдёт и трёх дней, — объявил я во всеуслышание, распространяя скрюченные персты над поганым обликом магазина, словно желая поднять его над землёй, скомкать и выкинуть на помойку, — как эта обитель алчности исчезнет. Проклинаю её!

— Так им, так! — обрадовались люди.

Мы перекочевали метров на пятьсот в глубь микрорайона, где расположение хрущёвок образовало чудесный дворик, этакий плацдарм для изящных и стремительных атак на незрелый человеческий разум. Почти сразу после продолжения своего витийства я вылечил женщину. Она отделилась от внимательно слушавшей меня толпы и, не обращая внимания на мою трепетную речь, принялась дёргать меня за рукав тулупа. Поначалу я пытался не обращать на неё внимания, но тетёха оказалась настойчивой штукенцией и без сатисфакции покидать арену истерично-духовного ристалища не собиралась.

— Что тебе, убогонькая? — я вынужден был наконец-то повернуться к ней.

— Болею сильно, — прошамкала губами тётка. — Едва на улицу выбираюсь. Всё болит. Голова. Ноги. Руки. Спина. Сил никаких нет жизненный путь продолжать.

— Плохо дело, — согласился я. — А в больницу обратиться не пробовала?

Мой ответ неприятно удивил женщину. Толпа тоже как-то напряглась.

— В больницу… — издала она разочарованный сип.

Я скумекал, что надо её лечить. Ситуация того требовала, людское внимание. Я всегда срать на него хотел, я не люблю людей и искренне их презираю, но чтобы возвыситься над ними и над всей объективной реальностью, с ними необходимо сотрудничать. Угождать им как-то. Мне вдруг сразу, бесповоротно и непреложно сделалось ясно, что я могу вылечить её. О, в те дни я был способен на всё, абсолютно на всё!

— Подойди ближе, чудесное создание! — обратился я к этой уродливой пенсионерке, хоть она и стояла почти впритык ко мне. Для убедительности были вытянуты руки. — Дай мне обнять тебя.

Недоумевающая и слегка запаниковавшая тётка робко прильнула ко мне. Я обвил руками её плечи и прижал плотнее. Лица наши сами собой сблизились, я поцеловал её в щёку.

— Посмотри на себя, женщина, как ты прекрасна! — говорил я негромко, осыпая горячими поцелуями её нездоровое морщинистое лицо. — Ты красота и нежность, ты чувственность и восторг. Ты создана для любви и счастья. Я чувствую в тебе чёрную, гнилую пустоту. Пустота во всех, но с ней можно мириться, можно заключать договор и довольствоваться жизнью, а твоя пустота агрессивна и зла. Она высасывает из тебя соки. Она готова сожрать тебя. Я забираю её у тебя! — я сделал руками движение, словно стряхивая с обветшалого женского пальто снег. — Я отправляю её за грань, в темноту и мрак, где ей самое место. Отныне ты будешь здорова, счастлива и любима.

Я завершил процедуру исцеления нежным поцелуем в губы. По щекам тётки ручьём бежали слёзы, люди в толпе утирали намокшие глаза. Несколько секунд спустя она зарыдала в голос, её потухшие до этого глаза посетило живое и осмысленное выражение, на щеках заиграл румянец. Плачущие люди смотрели на неё с удивлением — все воочию видели, как в этом угасающем теле вновь заискрилась жизнь.

Через пару дней сгорел торговый центр. Дотла. «Нарушение правил пожарной безопасности при монтаже электрического оборудования» — такое заключение дали специалисты противопожарной службы. Об этом даже в газете написали. Ну да мы-то с вами знаем, что причина вовсе не в этом!

После исцеления женщины и исчезновения магазина слава моя в Омске пределов уже не знала.

Я поселился на квартире у своего поклонника, одинокого инженера предпенсионного возраста, работавшего последнее время сторожем в детском саду, немного прибитого жизнью и собственной рефлексией, но в целом милого человека Якова Расимова. Туда же переехали и мои ближайшие помощники, поэты Бедный и Барто. Двухкомнатная квартира позволяла вместить нас.

Яков Иммануилович, человек пытливого ума, всё время задавал мне вопросы — о сельском хозяйстве, о красных кхмерах, об ордене тамплиеров — и внимательно, почти трепетно выслушивал мои бестолковые ответы, в которых я безбожно переиначивал мировую историю, придумывая ей несуществующие повороты и абсурдную мотивацию. Ответы его удовлетворяли: будучи человеком, выросшим на строгих инженерно-научных догмах, он с удовольствием погружал сознание в ересь, испытывая непередаваемое удовольствие освобождения, какое ощущает, должно быть, откормленный хряк, сбежавший из комфортабельной свинофермы с кафельными стенами на деревенскую слободу, в самую глубокую лужу грязи.

— А вот скажите, Владимир Николаевич (я едва вспомнил своё собственное отчество и всякий раз вздрагивал при подобном обращении), — накладывал Расимов мне в тарелку отваренную вермишель, — очаги зарождения мировой цивилизации, я имею в виду Средиземноморье, Центральную Америку, Тибет, они действительно ограничиваются именно этими центрами или всё же существовали другие, пришедшие за долгие века в упадок и потому не дожившие до великих археологических раскопок современности?

Пищу мы принимали партиями. Сначала ели я с хозяином, потом Бедный с Барто. По-другому кухонька не позволяла.

— Безусловно, Яков Иммануилович, — отвечал я, принимаясь за еду, — ваши догадки верны. Это не единственные центры. Мои духовные наставники (я по поводу и без повода вспоминал этих мифических духовных наставников, обитавших то ли в Кордильерах, то ли на островах Тихого океана и бывших как бы не вполне физическими существами, а возможно, и вовсе не физическими — как кому позволяла домыслить фантазия) сообщили мне, как минимум, о трёх центрах помимо тех, что были упомянуты вами. Причём два из них вы наверняка знаете. По крайней мере, можете догадаться.

— Честно говоря, — начинал сильно волноваться инженерный сторож, так что даже дрожали руки, — я не уверен, что смогу их назвать.

Он словно сдавал экзамен в школе и от экзамена этого зависело, поступит ли он в Московский институт международных отношений или же в Тамбовский ветеринарный техникум.

— Да сможете, сможете, — успокаивал я его. — Вот просто подумайте: где они могут находиться?

— Ой, даже не знаю… — смущался, как девушка, Яков Иммануилович.

— Смелее, смелее! Ну!

Покрывшийся потом Расимов после мучительных раздумий выдал дрожащими губами:

— С-с-скандинавия…

— Точно! — обрадовал я его. Он аж засиял. — Мощнейшая, глубочайшая цивилизация с оригинальнейшей философией и мироощущением. Это ей мы обязаны изобретением огнестрельного оружия.

— Оружие изобрели там? — поразился Расимов.

— Ну конечно. Высадившиеся в десятом, а скорее всего ещё в восьмом, веке на территорию Северной Америки викинги воевали с индейцами огнестрельным оружием, причём отменного качества. В костях индейцев, а вы знаете, что их возраст определить научными методами проще простого, находят пули, да, пули, со смещённым центром тяжести. Значение скандинавской цивилизации сейчас всячески принижают. Трагическое наследие фашизма. Гитлер имел неосторожность олицетворять себя с древними викингами, поэтому индейским черепам с пулевыми отверстиями сейчас просто-напросто накидывают тысячу лет и переносят их в эпоху освоения Дикого Запада, которая, надо сказать, была вовсе не такой кровавой, как нам её рисуют.

— Хорошо, но второй очаг цивилизации мне ни в жизнь не отгадать. Не говоря уж о третьем.

— Отгадаете, отгадаете. Просто не позволяйте себе мыслить заскорузло, и всё придёт само по себе.

Какое-то время Расимов раздумывал, а потом произнёс, уже более уверенно, чем в первый раз:

— Африка?

— Совершенно верно! Вот их опустили так опустили. Спроси кого угодно на улице, и всякий скажет, что негры — самая отсталая раса. И это несмотря на десятилетия, когда нам прививалась к ним любовь и братское отношение. А между тем ещё до нашей эры негры Центральной Африки строили города и налаживали промышленные производства.

— Не может быть!

— Может, может. Они достигли примерно такого уровня, как мы сейчас: ходили в хлопковых одеждах от кутюрье, изобрели автомобиль, причём он работал не от двигателя внутреннего сгорания, сжигающего природные запасы Земли, а на каком-то альтернативном, до сих пор неизвестном топливе, пользовались телефонной связью. Они управляли тогда всем миром, пригоняли на рудники из Европы высокомерных англосаксов и свободолюбивых скифов, возможно, осуществляли космические полёты. Жестокость, которую белая нация впоследствии выплеснула на негров, — это генетическая память о пережитом унижении. Несмотря на нынешнее незавидное положение темнокожей расы, они и по сей день остаются наиболее перспективными обитателями будущих загаженных просторов Земли.

Потрясённый Яков Иммануилович переваривал информацию. Я между тем налил себе чай, намазал на кусок хлеба масло и почти закончил с обедом, когда Расимов очнулся от внезапного наваждения.

— А третий очаг, Владимир Николаевич, третий! — потребовал он раскрытия всех секретов. — Его мне никогда не обнаружить, хоть убейте.

— Третий… — задумчиво глядел я на дно стакана, где в мутно-бурой недопитой жидкости отчаянно барахтались неспокойные чаинки. — Третий — это Сибирь.

— Сибирь! — воскликнул, вскакивая с табуретки, Расимов. — Чёрт возьми, как же я раньше не догадался! Сибирь, Сибирь… Здесь же было тепло, как в Африке, буквально несколько тысяч лет назад!

— Совершенно верно. Сибирская цивилизация — самая древняя на Земле и самая прекрасная. Нам с нашим ограниченным сознанием, жидкой фантазией и падшей моралью даже не представить, что это был за мир.

Перед моим взором тут же пронеслись величественные картины существования Великой Сибирской Цивилизации. Мне виделись исполинского роста люди с открытыми и красивыми лицами, мне чудились серебристые города с необыкновенными зданиями, я отчётливо ощутил радость, которую испытывали эти счастливые сибиряки каждое мгновение своей жизни. Это было абсолютно идеальное общество без насилия и кастового разделения, общество равных. Общество добра и справедливости. Чёрт меня подери, я почувствовал вдруг, что и сам неким образом принадлежу к нему, что я далёкий предок этих замечательных людей и что судьба не просто так занесла меня в современную голодную постсоветскую Сибирь. У меня миссия, осознал я со всей непреложной серьёзностью, настоящая, великая миссия. Я избран для её осуществления, потому что я потомок великой расы могущественных сибиряков.

— Я открою вам один секрет, — доверительно сообщил я Якову Иммануиловичу. — Прошу вас не распространяться о нём.

— Что вы, что вы! — испуганно заверил меня Расимов.

— Я приехал сюда для возрождения Великой Сибирской Цивилизации.

— Ох ты, господи! — всплеснул руками сторож. — Но возможно ли это?

— Возможно, — сделал я утвердительное движение веками, на фоне неподвижного лица оно выглядело особенно убедительно. — Тщательный отбор человеческого материала, генная инженерия, закрытый, обособленный образ жизни. Через сотню лет мы уже будем обладать небольшой, но эффективной армией генетически модифицированных сибиряков, которые смогут захватить власть если уж и не во всём мире и даже не в России, то в Сибири точно. По крайней мере, в Омской области. Это будут совершенные люди со сверхъестественными способностями, почти такими же, как у меня. С ними никто не сможет справиться, их никто не сможет подчинить. Это будут идеальные люди будущего. Через двести лет мы будем править Землёй, через триста — Солнечной системой, через тысячу — всей Вселенной. Яков Иммануилович, вы готовы посвятить себя служению этой высокой и благородной миссии?

— Бог ты мой! — нервно ощупывал себя Расимов. — Да ведь не доживу я до тех лет, Владимир Николаевич! Мне всего ничего осталось, язва у меня, цирроз печени и подозрение на раковые клетки.

— Ерунда, я вылечу вас! Если вы дадите согласие — а прошу я его не просто так, я вижу в вас безусловного отпрыска великих сибиряков древности, — то вы будете жить вечно. Как я, как все люди нашего счастливого мира будущего.

— Я согласен! — выдохнул трепещущий, как лист на ветру, Расимов.