Кэте Кольвиц исполнилось шестьдесят лет. Возраст почтенный, когда даже наиболее крепкие организмы бесповоротно вступают в период старости.

Однако есть немало примеров могучего культурного творчества и за этим порогом. Если бы из мира исчезли те произведения науки и искусства, которые созданы людьми после шестидесяти лет, — • человечество сильно обеднело бы.

Нередки даже случаи, когда последняя, стариковская манера художников является чуть ли не вершиной. Так это было, из художников изобразителей, с Микеланджело, Тицианом, Рембрандтом.

Кэте Кольвиц также находится не в упадке, а в расцвете–своего таланта. Говорят, даже собирается выставить произведения в совершенно новой для нее форме — в скульптуре.

Мы имеем все основания пожелать художнице долгой жизни и долгого творчества.

Прежде всего мы, русские, связаны с Кольвиц благодарностью. Она всегда с пониманием и участием относилась ко всем переживаниям нашего народа после февраля 1917 года.

Яркая воскресительница бунта ткачей, крестьянской войны и французской революции, гражданка, всем сердцем разделяющая и горести и надежды рабочих масс, Кольвиц не могла не понять величия горьких годов нашей борьбы, которое туча клевет старалась скрыть от глаз мыслящих людей Запада.

Но до высокого пафоса поднялась Кэте Кольвиц в своей любви и дружбе к нашим народам во время голодной катастрофы 21–го года, когда из–под ее резца и карандаша выходили поистине потрясающие, полные скорби, гнева и призыва листы.

Наша страна никогда не забудет горячего отклика художницы на ее беду.

Но нас связывает с Кольвиц не только благодарность за ее–отношение к нам. Самое искусство ее нам нужно и само по «себе и как урок.

Некоторые немецкие критики говорят, что Кэте Кольвиц в смысле предельной, подчас изумительной выразительности своих работ шла в ногу с экспрессионистами и даже, по мнению, например, д–ра Рииса, отчасти подготовила это направление.

Я думаю, что это неверно. Кэте Кольвиц была и есть реалистка, самая настоящая, самая последовательная реалистка. Правда, она очень редко пользуется моделями. Большинство своих графических серий она почерпнула из воображения. Но это воображение работает с поразительной правдивостью, именно в смысле верности объективной природе.

Кэте Кольвиц никогда не фотографирует, не копирует, но ее композиции, отражая порою давно прошедшее, всегда до конца убедительны: так это могло быть, так это должно было быть.

Конечно, ни в малейшей мере не противоречит реализму Кольвиц то, что она глубоко психологична. Плох тот реализм, который делает из зримого непроницаемую маску. Тело человека, мимика, жест—одновременно внешний феномен и выразитель состояния сознания.

Быть может, скажут, что с экспрессионизмом роднит Кольвиц глубина и страстность изображаемых переживаний. Экстатический танец женщин вокруг гильотины, крестьянская масса, валом прущая вперед, и жест отчаянного призыва старухи над нею, обморок неперенесенного страдания матери над искалеченным сыном и т. п. — все это кричит и вонзается в нервы зрителя.

Но дело тут не в экспрессионизме, а в том, что художница, одаренная изумительной силой экспрессии, кроме того, еще влечется своим большим сердцем к большим событиям, огромному горю и исполинскому гневу.

Впрочем, Кэте Кольвиц любит и тихие моменты. Но и ими она пользуется для того, чтобы схватить вас за сердце.

Припомните пожилую уродливую нищую женщину с покорным, но подавляющим горем несущую свою несвоевременную, жалкую беременность; или лицо умирающей девочки и две грубые рабочие материнские руки, ласково и беспомощно касающиеся этого личика, и многое, многое другое.

Нежное сердце Кольвиц рано, рано, когда она еще была девочкой, было уязвлено неправдой мира. Она, обливаясь слезами, декламировала своей матери революционные стихи Фрейлиграта. Она вышла замуж за врача, который всю свою деятельность посвятил лечению бедных. Довольно поздно выступив как самостоятельная художница (ей было тогда тридцать лет), Кольвиц, несмотря на резкую антибуржуазность своего направления, довольно быстро достигла звания профессора и академика. Ее огромного искусства, бесспорно ставившего ее в число первого десятка лучших рисовальщиков и граверов ее эпохи, никто, даже ее враги, не смел отрицать.

Но европейски знаменитая Кольвиц живет и сейчас в северных кварталах Берлина, среди его бедноты, справедливо видящей в ней свою прямую выразительницу.

Кольвиц всегда преклонялась перед Золя. Его романы типа «Жерминаль» она считала своими образцами. Когда ее однолеток Гергарт Гауптман вступил на путь Золя из леса и написал драму «Ткачи» — Кольвиц ответила ему своими «Ткачами», шестью листами, вошедшими в мировую историю искусства.

Дальше последовали: «Война», «Смерть и разлука», поразительная по мощности и движению серия «Крестьянской войны», отдельные моменты французской революции, потрясающая аллегория на тему Золя «Растоптанный», знаменитая гравюра «Гретхен» и т. д., вплоть до тех изображений жизни работниц и их детей, до тех рыдающих плакатов, которые посвятила она нашей голодной революции.

Как ни высоко ставлю я графическое искусство наших высоко даровитых друзей Гросса, Дикса и других, я все же скажу нашей молодежи, что в области патетической графики они среди западных художников имеют в лице Кольвиц величайшего учителя.

Пожелаем же еще раз дорогой юбилярше служить нераздельно искусству и рабочему классу как можно больше лет.