Сверхчеловек

Фарс

ЛИЦА:

Роман Петрович Панибратов, красивый брюнет с бородкой и в пенсне, одет элегантно, самоуверенные манеры.

Иван Иванович Небогатько, нищий студент, рыжий, в очках, робок.

Кирилл Владимирович Днепров, земский врач, очень полный и невозмутимый человек.

Яков Акимович Сердобский, большего роста, вспыльчивый и резкий.

Мария Ипполитовна Клинцова, красивая девушка лет 20-ти.

Дуня — горничная.

Действие происходит в Петербурге, в квартире Панибратова.

Сцена представляет изящный кабинет, книжные шкафы, письменный стол, диван. На стене оружие и портреты Карла Маркса и Лассаля.

Явление I

Панибратов сидит в кресле, вытянув ноги, и курит, около него портсигар.

По другую сторону стола сидит Небогатько.

Пан. Не угодно ли папиросу? Недурны.

Неб. Благодарю… не курю.

Пан. Да что вы? Так возвратимся к нашим овцам, как говорят французы! Это уморительно, эта интимность с таким гусем.

Если бы он узнал, что я близок к революционным кругам, он бы с ума сошел. Да, нет, не поверит, ни за что не поверит! Он так убежден, что такой grand seigneur непременно их сторонник! На днях у баронессы Моргенштерн мы играли на биллиарде: представьте себе: я с чиновником особых поручений при обер-прокуроре синода, и этот гусь с лейб-гвардейским поручиком. И я ему говорю: Евгений Фомич, говорю, чем вы объясните у меня это «влечение — род недуга» к революционерам?! (хохочет). Так и говорю: «Я прямо, говорю, в восторге, когда могу сообщить для потомства в моих мемуарах что-нибудь эдакое экстраординарное из этой эпической борьбы двуглавого орла с многоголовой гидрой» (хохочет). А он каркает: «всегда рад, всегда рад быть полезным, архивы моего департамента к вашим услугам».

Неб. Но… скажите… вам не противно с ними.

Пан. Гадко… Ужасно, ужасно гадко. (Задумчиво). Ведь это форменные скоты. Но раз моя близость с ними необходима для дела (вздыхает), раз это полезно — я готов на все. (Пауза). Не знаю, как вы, молодой человек, как ваше поколение, но мой девиз: «цель оправдывает средства!» Я готов на притворство, на ложь, на подлог, если это надо для нашего святого дела. «А о Петре ведайте, что жизнь не дорога ему, жила бы только великая Россия». Или как говорил Дантон: «Пусть погибнет, мое имя, но пусть торжествует революция».

Неб. Я совершенно согласен. Вы — благородный человек, Роман Петрович. Пусть осуждают филистеры.

Пан. (махнув рукой). Ах, да пускай свет осуждает, ах, да пускай клянет молва.

Неб. Но не компрометируют ли вас в их глазах эти портреты, наши посещения.

Пан. Они у меня не бывают и за мною не следят. Да и кто же меня посещает — вы, да товарищ Гурий. А другим я запрещаю ходить ко мне (встает). Так вы передайте все, что я вам говорил, а через часок так вернитесь. Я денег раздобуду. Так и скажите — тысячу невозможно, но рублей 400 я достану (пожимает ему руку).

(Небогатько кланяется и уходит).

Явление II

Панибратов один. Прохаживается. Потягивается.

Пан. Эх, хорошо жить на свете умному человеку!

Явление III

Маша и Панибратов.

Маша (входя). Ты один?

Пан. Да. И сейчас уезжаю. Вернусь через часок, но дай Бог, если сумею дома пообедать, а после отправлюсь кое-куда, может быть денька на два.

Маша (топнув ногой). Да что ж это такое, наконец! (со слезами). Я не для того бросила маму и папу, чтобы тосковать и тосковать без конца!

Пан. (пожимая плечами). Ты думаешь, я рад что ли? Насколько я предпочел бы наслаждаться кейфом с моей кошечкой!

Маша. Это слова! А на деле я всегда одна! Не может быть, не может быть, чтобы ты не мог бросить дела на неделю.

Пан. (обнимая ее). Кошечка, никак не могу. Я обожаю тебя, ты знаешь; присядь-ка! Вот так, и я сяду у твоих ног. Кошечка, ты хоть и маленькая птичка, но у тебя благородное сердечко, и ты поймешь! Ведь я — революционер, это значит — борец за безумно страдающий народ против косной и страшной силы. Мои товарищи борются, напрягая все свои силы, отставать от них преступно! Не только моя совесть осудила бы меня, но ты сама. Подумай: разве ты в глубине души не гордишься мужеством твоего Романа? его беззаветной преданностью великому делу?

Маша (обнимая его голову). Милый! но мне скучно без тебя и так страшно за тебя! Ведь ты знаешь, я действительно была беспечной птичкой, я росла у папы словно в оранжерее и только мечтала много, да читала романы. О революции я и не думала. О любви правда много. Я как будто ждала тебя, когда ты приехал…

Пан. (смеясь). Ты сразу узнала меня и сказала «это он!» Все это я знаю.

Маша. Не смейся, гадкий! Я смело отдалась тебе, я поехала с тобой, очертя голову, бросила папу, маму. И вдруг — ты оказался революционером!

Пан. Тебе это не нравится?

Маша. Мне нравится. Я очень понимаю это. Ты — герой. Я сказала бы, что полюбила тебя в сто раз больше, когда узнала, что ты революционер, если бы я не увидала сразу, что ты герой, по этому лбу (целует его в лоб), по этим глазам, губам (целует его).

Пан. Милая!

Маша. Но ты вечно покидаешь меня! В Петербурге я никого не знаю… Да и не хочу знать. Я страшно горда, а мое положение ложное.

Пан. Ты не можешь упрекнуть меня, я же предупредил тебя, что женат.

Маша. Рома! Разве я упрекаю! Я только грущу, грущу.

Пан. А книги, духи, конфекты, которыми вас заваливает ваш поклонник, моя заколдованная принцесса?

Маша. Тебя, тебя мне нужно… Рома, уедем! Ну, ненадолго, ну на месяц! И ты выучи меня всему, и потом мы вместе будем делать революцию!

Пан. (хохочет). О мои невинные, широкие глазки (целует ее). Это придет, придет со временем. Но пока — терпение. Когда-нибудь и отдохнуть поедем и работать станем вместе. А теперь мне надо ехать. Без меня придет этот бледненький студентик за деньгами, так ты ему скажешь, что я сейчас приеду и извинишься, что это ты, плутовочка, меня задержала.

(Целует ее крепко и уходит).

Явление IV

Маша одна.

Маша (удивленно). Удивительный человек Рома. Уддивительный! Я уверена, что очень скоро он доведет дело до конца и низвергнет правительство. Тогда весь Петербург уберут красными флагами, и все будут в красных шапочках. Масса народа! Все будут ликовать. А Рома поедет в открытой коляске со мною. Музыка будет играть туш. Благодарный народ будет кричать: «да здравствует Панибратов, президент Русской республики!» А женщины будут спрашивать: «А кто эта красавица, что рядом с ним? его жена?» — Вот еще — жена! как бы не так! — пусть развратничает себе там где-то, — на теплых водах! Нет-с, это не жена его, это его свободная подруга, гражданка Мария Клинцова. (Задумчиво) Рома серьезно развил во мне революционный дух! И иногда мне приходят в голову мысли удивительные… и даже неприятные… хотя вместе сладкие… Мне думается, хорошо ли, что я живу такой птичкой? Женщина может быть очень полезной для революции. Не говоря уже о том, что элегантная дама всегда может провезти кучу прокламаций, но вообразите себе: я, красавица, молодая, вскакиваю в фригийской шапке на трибуну и восклицаю: «Граждане! Пойдемте освобождать братьев из Петропавловки! Умрем за свободу!» и т. д. Толпа растет, меня несут на носилках. Я машу саблей. «Вперед!» Вдруг предательский залп. Она, чудная красавица, вождь, кумир толпы, падает, хватаясь за сердце. Рома успевает приблизиться. «Мария!» А я замирающим голосом (со слезами): «Рома, я умираю… за народ… за свободу… живи, мое счастье!» И её молодая, нежная грудь, орошенная кровью, испускает последний вздох (плачет). Нет… не надо, чтобы убили, а только ранили, и то немножко. Так чтобы не испортили грудь, и потом…

Явление V

Входит Дуня.

Маша. Потом все войдет в колею. Останется масса чудных воспоминаний. У нас будет сын — Георгий. И отец, гордый республиканец, будет говорить ему: «ты знаешь ли какая грудь тебя вскормила, пуля напечатлела на ней знак, с молоком матери ты всосал ненависть к тиранам»

Дуня. Барыня, а там студент ждет.

Маша. Ах, как ты меня пугаешь всегда! Ты думаешь, можно во всякую минуту подойти к человеку и крикнуть ему в уши? А может быть, он думает о чем нибудь… великом? Какая ты, право, Дуня.

Дуня. Вы, барыня, даже вслух говоримши были, как я взошла, я и не посмела доложить, подождала, а потом уж сказала!

Маша. Ну, зови студента. Это тот, который сегодня приходил?

Дуня. Который завсегда.

Маша. Ну, зови.

Явление VI

Дуня уходит. Входит Небогатько.

Неб. Роман Петрович?..

Маша. Он сейчас придет и принесет деньги. Садитесь, пожалуйста. Он просил меня извиниться перед вами, что я его задержала. Какой глупый? Не правда ли? Неужели революционер не имеет права хоть изредка поговорить с женой?

Неб. (садится). Да… разумеется.

Маша. Я знаю, что вы революционер. Но я не стану вас ни о чем расспрашивать. Даже Роман Петрович мне ничего не говорит. Революционер никому не должен ничего рассказывать. Один великий конспиратор сказал: «говори кому нужно, не кому можно».

Неб. Это очень верно. У вас совершенно правильные понятия о конспирации.

Маша. У меня, знаете, обо всем правильные понятия. Живя с таким человеком, как Рома, невозможно не иметь обо всем правильных понятий. Он уд-дивительный!

Неб. Роман Петрович очень умный человек.

Маша. Необычайно, притом энергичный, добрый, самоотверженный. Вы знаете, я бросила для него папу и маму, они так сердятся, что даже не пишут нам. Но я ни о чем не жалею и готова разделить судьбу Ромы конца. Вы не воображайте, пожалуйста, что я так себе мадемуазель! Ничуть! Я читаю теперь «Историю французской революции» Вильгельма Блоса и «Женщина и Социализм» Августа Бебеля. Вообще я готовлюсь к общественной деятельности.

Неб. Это очень приятно слышать… право…

Маша. Как вы думаете, что прежде всего мне поручат, когда я вступлю в партию?

Неб. Если вы будете хорошо подготовлены, то вам дадут кружок работниц, чтобы вы разъясняли им начала рабочего вопроса и социализма.

Маша (кивая головой). Ага… Но для этого сперва надо много прочесть?

Неб. Порядочно. Есть списки необходимых пособий.

Маша. Рома мне все расскажет. Но Вильгельма Блоса и Августа Бебеля тоже нужно знать?

Неб. Не мешает.

Маша. Вот видите. А Капитал Маркса это, кажется, претрудная книга?

Неб. Да, серьезная.

Маша. Несколько толстых томов? Вы читали?

Неб. Читал.

Маша. Рома тоже читал Маркса. Он все читал. Постойте, кажется звонок? Да, это он.

Явление VII

Те же и Дуня.

Дуня. Два господина незнакомых просят увидать барина. Я сказала, что их нету дома, так они говорят, может студент здесь рыженький такой, он нас знает. Про вас видно.

Неб. (вставая) Извините, Мария… Мария…

Маша — Ипполитовна.

Неб. Мария Ипполитовна, это, наверное, товарищи по какому-либо делу (уходит с Дуней).

Явление VIII

Маша одна.

Маша. Непременно скажу Роме, чтобы давал мне книги по списку, а потом поручил бы мне кружок работниц. Тогда прощай противная скука! Как мы заживем! (Ликуя, делает несколько па вальса).

Явление VIX

Маша, Небогатько, Днепров и Сердобский.

Маша. Господа, Роман Петрович вернется сию минуту.

Неб. Не будете ли вы так любезны, Мария Ипполитовна, оставить нас на 10 минут одних?

Маша. Сделайте одолжение. Товарищи Ромы могут чувствовать себя здесь совершенно, как дома (уходит).

Явление X

Сердобский, Днепров и Небогатько.

Серд. Мы пришли по страшно важному делу. Это один верный товарищ. А это — доктор Днепров, который передал мне вещь поразительную, потрясающую. Нужно принять меры немедленно. Рассказывайте.

Днепр. Я уже рассказывал. Еду я, милый молодой человек, со вскрытия с одним жандармским ротмистром, Клугом. Клуг этот, понимаете, пьяниссимо! Понимаете? Рассказывает анекдоты, подмигивает, рыгает, хохочет. Алкогольное отравление в высшей степени. Анекдоты паскудные. Тут же следователь хохочет.

Серд. — К делу.

Днепр. К делу и подхожу, а вы перебиваете. Между прочим начинает рассказывать о провокаторах и их штуках. Вот, говорит, в Питере есть молодчага, так это подлинно, что молодчага, всю подноготную о революционерах знает, и как? Уверил их, что ради пользы революции ведет знакомство с разными высокими персонами из департамента полиции. А сам, говорит, барин, по-барски живет! Конечно, субсидию большую получает! Теперь же — директор департамента время от времени рассказывает ему то, другое — по мелочам, а он революционерам. Вот, мол, большою хитростью и за большие деньги добыл сведения и т. п. С услугами к ним навязывается. Они видят — человек верный и полезный и распахнули душу… Тут я насторожился. Пьян я не был. Человек я честный, хотя занимаюсь исключительно земской практикой. Но тут вижу дело пахнет гибелью многих честных людей и так сказать… борцов-с! Я на хитрости пускаюсь и сам. «Что вы» говорю, «нас морочите, ничего этого нет!» Заметьте: «ничего, говорю, нет подобного». Тот, понимаете, клянется. Я не верю. Он как крикнет: «Да я вам фамилию скажу, только по секрету». И шепчет фамилию. Я сейчас же, чтобы не запамятовать, отретировался в клозет и записал. Фамилия: Роман Петров Панибратов!

Неб. Да быть не может!

Серд. А, помнишь, мы объяснить то никак не могли, как Микеладзе провалился. А теперь понятно: он знал.

Неб. А типография в Ямбурге!

Серд. Ну вот! Да мы проверим. Но главное, сейчас же переменить адреса и явки съезда и отнять у него старый список (вынимает револьвер), — это во что бы то ни стало.

Неб. Идет! Он, он!

Дн. Я стрелять при себе не позволю.

Серд. (шипит) Молчите!

Явление XI

Панибр. (останавливаясь в дверях). О! да тут целое общество. Ба, товарищ Гурий! Рад вас видеть (протягивает руку).

Серд. (делая вид, что не замечает руки) У нас к вам спешное дело. Присядем. Вот товарищ — (кивает головой на доктора) приехал и должен сию минуту скакать дальше, мы должны немедленно выдать ему список явок и кличек по съезду, а копия под руками только та, что у вас, вот которую вам принес сегодня товарищ Небогатько, так вы потрудитесь нам ее вернуть.

Пан. (пристально смотря на него). А я знаете отвез ее в одно более верное место. Не то, чтобы я не ручался за свою квартиру, но мне показалось, что столь важный документ еще лучше хранить в самом уже сохранном местечке.

Серд. Роман Петрович, список необходим нам тотчас же. Пошлите в это верное место, хотя бы вашу… жену что ли. Мы подождем.

Пан. Это сложно. Вы знаете — она не жена мне, а свободная подруга, там у тех знакомых лиц, так сказать, ха-ха-ха, высокопоставленных — ее не знают…

Серд. (нетерпеливо). Напишите письмо.

Пан. Уж видно придется ехать самому матерому казаку. Далеко чертовски.

Неб. Как же вы, Роман Петрович, успели так далеко завести список, когда я его едва час тому назад вам передал, а Мария Ипполитовна извинялась, что еще задержала вас, да к тому же вы должны были за деньгами съездить.

Пан. (торопливо) Деньги тут, тут! вот, извольте, это будет сто, да сто, да тут должно быть рублей 35, да золотом вот рублей 60…

Серд. Нам нужен список!

Пан. Товарищ Гурий, вы, однако, пожалуйста не возвышайте голоса! Вы еще не капитан национальной гвардии, а я не унтер-офицер её.

Серд. Бросьте шутки, список необходим. Далеко он не может быть, пошлите посыльного с письмом

Пан. Но вы не знаете обстоятельств!

Неб. Мне показалось, что вы положили список вон в этот ящичек и заперли особым ключиком, который вы носите на цепочке.

Пан. Там его нет, я его отвез.

Серд. Мы поищем. Дайте нам ключик.

Пан. Вы с ума сошли!

Серд. Вы — провокатор!

Пан. (бледнея). Что!.. Что? Негодяй!

Серд. Вы можете мгновенно оправдаться — ключик.

Пан. (бросаясь к столу) Разбой!

Серд. Клянусь честью, я тебя убью! (наводит на него револьвер).

Пан. Эй, люди, кто там?!

Явление XII

Вбегает Маша.

Маша. Боже мой, что это?!

Серд. Сударыня, вашего супруга обвиняют в предательстве! У нас имеются веские доказательства

Маша (в исступлении). Ложь, ложь, ложь!

Серд. Он заявляет, что у него нет списка, который мы ищем, который нам необходим, но по всему видно, что он в ящике — вот там. Пусть он даст ключ, если мы не найдем ничего в ящике — мы уйдем.

Пан. Подлое насилие. Маша, они оказались просто мазуриками.

Серд. Небогатько, запри дверь!

(Небогатько запирает дверь).

Пан. Маша, звони же, кричи, зови Дуню… (Маша делает шаг и падает в обмороке на диван).

Пан. Э! бабье!

Небогатько и доктор возятся около Маши.

Серд. А я все-таки убью вас… ключик! (внезапно бросается на него и валит на пол, борьба. Серд. поднимается с ключом). Небогатько! шарь в ящике, а я подержу парня.

Неб. (берет ключ, отпирает ящик, шарит в нем). Здесь! Уф, слава тебе Господи, а копии ему некогда было снять. Ба! вот оно! вот и билет его, карточка фотографическая и подпись: «Предъявитель сего состоит на службе департамента полиции!»

Серд. Два зайца сразу! Ага, сударик! (выпускает его). Не вздумайте скандалить. Пристрелю, как собаку!

Маша (приходя в себя) Боже! что случилось?.. Где я?.. Кто вы?..

Серд. Ваш муж провокатор, вот его билет! (подбегает к ней и показывает). А! вы бледнеете, вы не знали. Тем хуже для вас!

Пан. Не показывайте ей, не говорите ей! А, чоррт!

Днеп. Напрасно показали! Дама молодая. Удар такой… Варвар вы…

Серд. Слушайте, сударь, чтобы в 24 часа духу вашего не было в Петербурге. Эту карточку мы распубликуем. Если хоть один человек будет арестован по вашим показаниям, — на дне морском отыщем, а убьем! Небогатько, доктор, айда! (надевает шляпу и уходит).

Неб. (Маше). Весьма… хотел сказать… т. е. весьма сожалею — и вообще… (быстро уходит смущенно).

Днепр. Позволите остаться для оказания помощи.

Пан. К черту помощь. Вон! Мазурики! Вон! а то вылетишь кубарем!

Днепр. (пожимая плечами) Как угодно!

Явление XIII

Маша сидит неподвижно на диване. Панибр. ходит по комнате.

Пан. Дьяволы! Черти! О-о! Т. е. до чего я взбешен. Насолю голубчикам (подбегает к столу).

Маша плачет.

Пан. Манечка! Марусенька! не плачь! Не стоит. (Маша плачет сильнее). Ну, ну! Рома с тобою, никто не сделал ему зла и не сделает (становится на колени перед ней и хочет обнять ее).

Маша. Уйди, уйди! (отталкивает его).

Пан. Ты, может быть, сердишься на своего Рому? На Рому-то? а?

Маша. Лжец! Лжец! Ты лгал мне все эти месяцы! Лгал им! Ты всех продавал, ты продал любовь свою… доверие.

Пан. (встает и ходит по комнате). Marie!

Маша. Ты низкий человек! Сию же минуту еду к папе, буду просить простить меня… Или нет, поеду куда глаза глядят, на край света. Попрошу помощи у них! Буду служить им. Будѵ учиться! (горячо) Господи, Господи!.. впрочем, вед Бога нет! Кто мне поможет, кто меня научит!

Пан. Манюша!

Маша. Не смейте называть меня так, чудовище! Вы мне чужой, страшный человек!

Панибр. Минуту терпения! Никогда не обвиняют, не выслушав обвиняемого. Собери все твое женское терпение и во имя нашего короткого, но радостного прошлого — дай мне только пять минут, только пять минут на оправдание.

Маша. Ты не можешь оправдаться (рыдает). Горе, мое горе! Не можешь ты, не можешь… Я видела.

Пан. Я умоляю, заклинаю — пять минут молчания. Возьми себя в руки и слушай, не прерывая, а потом суди.

Маша. Я слушаю.

Пан. Маруся, я действительно служил полиции.

Маша. О! какая мука!..

Пан. Я служил и революции. Но еще вернее, если я скажу — я никому не служил, а одному себе, да еще тебе, которую я обожаю. Да, да! Я готов был взорвать на воздух все эти центральные комитеты и все эти отделения и департаменты. Я вел тонкую, умную, артистическую игру, я обманывал всех, потому что передо мной витал грандиозный идеал. Я чуял в себе силы, мне надо было подняться высоко. Все равно на чьих плечах, все равно по чьим трупам — но к власти! Ничто не казалось мне невозможным. Власть, могущество! Подумай: разве не кружится от этого голова? Спасителем правительства мог я стать и получить в благодарность всемогущество, и его победоносным разрушителем мог я сделаться, и опять таки судьба… Наполеона ждала меня. Да, да, твой Рома — брат Наполеона по дерзости, по замыслам! А маленькая мораль, что она такое? Она не для нас с тобой, Маня, — она для мелких людишек! Крупный человек служит себе и никому больше!

Маша. И этих самоотверженных, героических мучеников вы продавали? И лгали, прямо и честно смотря им в глаза? А, великий человек, Наполеон! Но отчего же я не вижу ничего великого, а вижу только шпиона, покрытого с ног до головы грязью! До Наполеона вы бы не добрались, но до чинов и жалованья, пожалуй. А как относились к вам те, которые вас покупали? Как к лакею, хуже чем к лакею!

Пан. Я, это я — презирал их.

Маша. Осмельтесь сказать, что вы не брали у них денег? Откуда ваше богатство, которое, папа, ах, как я помню теперь это, называл подозрительным!

Паниб. Гордо заявляю — да брал.

Маша. Иуда! (вскакивает). Вон из твоего Иудина дома. За вещами я пришлю (хочет уйти).

Панибр. Маша, верь одному: я люблю тебя.

Маша. Я рада! Быть может, хоть это заставит тебя страдать, холодная гадина.

Паниб. Вспомни, вспомни наше бегство, первую ночь вдвоем, поцелуи, ласки!

Маша (гадливо). Боже! Я могла иметь от него ребенка! Я целовала его… А! (содрогается от отвращения и быстро уходит).

Явление XIV

Панибр. один.

Пан. Ушла. Удержать ее нельзя. Она не поедет со мною. Проклятие. Сорвалось! Манька, Манька, тебя больше всего жалко, смертельно жалко! А! какая девчонка, какая конфетка, какое блаженство! Ну, дьяволы красные, погодите. Тотчас же скачу в департамент. Чу! дверь хлопнула. Уехала. А-а-а! Тяжело Роману (садится на диван и закрывает глаза рукой). Тяжело Роману Петрову… (вскакивает). Кое что мы еще знаем. Теперь весь товарец в ход (подбегает к столу и набивает карман бумагами). Напугать вздумали, дурраки! Нет, я умею мстить, такого наплету! А там, паричок! бороду к черту, взамен пару бачек, английский этакий макинтош, по-английски я, как лорд Биконсфильд говорю… Тотчас за границу. А оттуда получу какое-нибудь жандармское правление, где-нибудь на юге… Погромчики будем организовывать, ха, ха, ха! (вынимает револьвер из стола). Эх, Маруська! Тебя уж не верну я! А как любила. Исподволь думал помощницей сделать, львицей своей. Эх, Маруська! (приставляет револьвер к виску, в публику). Думаете, убью себя? Как же! (кладет револьвер в задний карман). «Будьте тверды!», сказал Заратустра. Дуня, Дуня!

Явление XV

(Дуня входит).

Пан. Уложите мне все нужное в серый чемодан. Слышите? Как всегда в дорогу. Я пришлю сюда человека со своей карточкой, на которой будет стоять для вас, так как вы неграмотная, синий крест. Ему дадите чемодан. А ежели придут от барыни за вещами, то скажите, что барин не велел ничего отпускать. И ежели барыня сама приедет — скажите, что барин не велел отдавать ничего. Будет шуметь — дворника позовите, полицию. Поняли?

Дуня. Поняла.

Пан. (грозит ей). Смотрите же. Ну, идите.

Явление XVI

Пан. (один). Всем насолю, насколько могу. Жизнь сплетена из удач и поражений. Самого Наполеона били. Великий Дант сказал: «следуй своею дорогой и предоставь людям болтать» Это эпиграф Маркса, а также и мой девиз. Ха-ха! Я люблю покощунствовать! (В публику). О! мои господа, презирайте, презирайте, улыбайтесь, я еще заставлю вас плакать!

(уходит).

ЗАНАВЕС.

 

Еще скверный анекдот

Фарс

ЛИЦА:

Федосий Тихонович Малецкий, чиновник департамента.

Полина Ларионовна, его жена, 27 лет.

Юлий Сергеевич Энгельшлиппе, директор департамента, 60 л.

Ольга Павловна, его супруга, 42 л.

Стеша, горничная Малецких.

Действие происходит на даче Малецких, в спальне, служащей в тоже время кабинетом.

Явление I

Малецкий (в резиновом плаще, калошах, клеенчатой фуражке и с зонтиком). Сейчас, сейчас, Поля, не опоздаю, еще 1 1/2 до отхода поезда, а ходьбы, слава Богу, сорок минут, я тут свою большую палку забыл, — без неё нельзя, (вдруг останавливается). Чёрт! (Замечает конверт, лежащий у окна). Письмо! Очевидно, бросили в окно. (Бросается к двери и запирает ее на крюк). Что это значит? Ужасная мысль! Руки дрожат! Не могу распечатать! О, Поля, Поля… Неужели ты! (Решительно разрывает конверт и читает). «Федосию Малецкому от неизвестного друга». Отлегло от сердца. Не жене.

Боже мой! Огненные колеса вертятся в глазах… Вот почему она настаивала, чтобы я уехал с вечера!.. А! О! подлец тот, кто пишет, трижды подлец любовник, но подлее всех — она! К чему сомневаться, к чему колебаться? Сегодня же ночью вернусь в тиши, подкрадусь, как тигр, одним прыжком вскакиваю в окно, и… (машет палкой).

Поля (за дверью). Да ты заперся; смотри, опоздаешь.

Мал. Ни звука коварной! Все будет сделано с ловкостью Лекока, стремительностью Отелло, беспощадностью турецкого султана. Когда я думаю о мести, у меня силушка по жилочкам так и переливается, даже удовольствие какое-то испытываю. Стой, Федосий, будь спокоен, как римлянин. (Важно подходит к дверям и отпирает их).

Поля. Опоздаешь.

Мал. (значительно). О нет, я попаду вовремя!

Поля. Я тебе цыпленка положила…

Мал. Дай Бог, чтобы ты не подложила мне свинью!

Поля. Что ты такой?..

Мал. Какой?

Поля. Странный.

Мал. Странный… Ничуть не странный. Что ты смотришь на меня, как будто у меня рога на лбу. Гм! Ну ладно. Пусть. Я еду. Вернусь завтра вечером. О! Башмаков она еще не износила!

Поля. Да, что с тобой? Насчет башмаков не сердись, да и можно не покупать еще…

Мал. Я привезу тебе царицыны черевички. Черт принесет меня вместе с ними!

Поля. Да ты, Дося, может нездоров?

Мал. Прощай, жена! Мой чемодан! Мой зонтик!

Поля (подает их ему).

Мал. Не похож ли я на Менелая? Ты на Елену? Ну, не пугайся. Во мне просто проснулся литератор, каким я был до того, как превратился в канцелярского вола с рогами на лбу. В 20 лет я написал трагедию, в 28 л. я ее переживаю. Я молчу. Я удаляюсь (уходит).

Поля. Ведь не пил ничего еще, что с ним?

Явление II

Поля и Стеша.

Поля. Пошел барин. Да что-то странный какой-то.

Стеша. Бывает с ним. Может опять для тиятра писал. Помните прошлой весной то зачал было писать — прямо ополоумел.

Поля. Может быть и то (пауза).

Стеша. А светло то как. Уж час вечерний, а светло.

Поля. Всегда так в эту пору (пауза).

Стеша. Чу! едет к нам кто-то… слышите, звонит?

Поля. К нам некому, к попу скорее, на ту дачу (зевает).

Стеша. Может и к нему. Давайте, барыня, в свои козыри сыграем? А потом чайку с вареньем, а?

Поля. (лениво). Да придется. Неси карты.

Стеша. А то может на веранду?

Поля. Ну, на веранду

Стеша. Подъехали! Ей Богу, к нам подъехали (убегает, за ней лениво идет Поля).

За сценой шум и говор голосов.

Явление III

Входит Энгельшлиппе с женой, Поля и Стеша.

Энгельш. Представьте, какой ужас!

Ол. Павл. Стекла звенят, гогот…

Энг. Я ни минуты не сомневаюсь, что, начав с дачи Таубенблинда, они перешли на мою. Там наверно не осталось теперь камня на камне!

О. П. Мебель, посуда, хотя и дачные, знаете, но больших денег стоят!

Поля. Боже мой, Господи! Еще бы Да, садитесь, прошу вас, садитесь, ваше превосходительство, садитесь, Ольга Павловна… Этакое несчастье, этакий разбой…

Стеша. Кто-ж бы это?

О. П. Мужичье соседнее. Оравой, орравой накинулись. Среди бела дня.

Энг. Я ни минуты не сомневаюсь, что если бы мы еще полчаса промешкали, я был бы уже мертв, а Ольга Павловна изнасилована.

Стеша. Ох, ужасти какие!

О. П. Мы сейчас в дрожки, Петруня, наш мальчик, на козлы — и прочь! И прямо к вам. И уж не знаем: не то на станцию ехать прямо, не то у вас переночевать. К вам, наверно, не дойдут.

Поля. К нам не пойдут. Дачники тут бедные, деревенька смирная, к тому ж и лагерь недалеко.

О. П. Хот отдохнуть то, а то ведь 6 часов в поезде опять, после такой передряги, — генерал то мой вон желтый весь.

Стеша. И пожелтеешь, барыня, всякой цвет примешь от этакой напасти.

Поля. Стеша, готовь чай скорее на веранде.

О. П. Ну ее, веранду. Лучше здесь. А то проходящие увидят, расспросы пойдут, ахи, да охи. Сюда нам чайку дайте, да и на покой. Генерал мой еле на ногах стоит.

Энг. (встает и ходит). Я, матушка? С чего ты взяла? Я только взбешен. О! Я бы их! Приедет команда — сам отправляюсь с ними в карательную экспедицию! Вот где надо Римана!

(Стеша уходит).

О. П. Присядь, присядь, Жюль, что ты вдруг развоевался? Не Риман ведь ты еще. Сядь. Да, вот беда-то! Хуже пожара. И ведь подумайте — ну громили жидов — это в порядке вещей! Но думала ли я когда-нибудь, думал ли генерал, что станут громить тайного советника Таубенблинда?; д. ст. советника Энгельшлиппе? А? Настоящих русских вельмож?

Поля. Действительно. Опились видно до белой горячки. Ведь и жиды тут, кажется, есть, если уж так захотелось громить.

Энгельш. Я ни минуты не сомневаюсь, что именно евреи все и подстроили. Население ненавидит евреев, но те, через посредство Бунда, отвели грозу на нас, как на громоотвод, внушили этим олухам мужикам, что не жиды виноваты во всем, а генералы! Я ни минуты не сомневаюсь в том, что начальник карательной экспедиции, прежде чем пороть мужиков, — которых непременно нужно пороть до полусмерти, — перепорет всех жидов в округе.

Поля. Обязательно. Вот Стеша чай несет. С вареньем не угодно ли? Свежее. Красная смородина.

(Стеша сервирует чай).

О. П. В безопасности ли мы только?

Поля. Да что вы! Ведь в крайнем случае тут и до лагеря артиллерийского всего минут 10. Если что-нибудь, шум какой, сейчас нарочного туда на лошади, того же Петрушку вашего. Нет, ваше превосходительство, будьте спокойны, да и не пойдут они сюда. Они прочь от войска пойдут, в имение к княгине.

Энг. Конечно. Я ни минуты не сомневаюсь, что они хозяйничают уже там.

Поля (разливает чай). Вам сколько кусков, ваше превосходительство?

Энг. Мне только два.

О. П. А мне побольше.

Энг. Нет ли рому у вас? а? Оля, мы с собою рому не захватили?

О. П. До рому ли было!

Поля. Рому нет, а коньяку немножко есть, только не очень хороший, ваше превосходительство… русский.

Энг. Все равно. В чай идет. Дайте, пожалуйста. Нервы успокоит.

О. П. Натерпелись страху.

Поля. Коньяку принеси. (Стеша уходит).

Энг. Страху?.. Я собственно не испугался. Скорее неожиданность меня поразила. Главенствующее же во мне чувство — гнев. А ваш муж дома?

Поля. Нет, он уехал на службу. Ведь ваше превосходительство изволили распорядиться, чтобы муж два раза в неделю бывал в Питере. Он уехал. Завтра вечером будет. Порадовался бы он хоть тому, что смог своему начальнику посильное гостеприимство оказать.

О. П. Ну, радоваться тут нечему.

Поля. Я, ваше превосходительство, так выразилась только. Конечно, очень даже нам грустно это бедствие, а только рады мы, что смогли быть полезными.

Энг. Он старательный и способный человек, ваш муж. Он может рассчитывать на меня. (Стеша приносит коньяк). Ага! Дайте сюда, голубушка! Гм! Более чем скромный коньяк но в чай идет. Оля, хочешь?

О. П. Влей ложечку. Как будто начинаю в себя приходить.

Поля. Да расскажите же, Ольга Павлова, подробно, как дело то было.

О. П. И рассказывать не хочу. Только себя волновать. После.

Поля. И то правда. Вот вы здесь и переночуете. Две кровати тут у нас. Все удобства. Будьте, как дома, ваши превосходительства.

Энг. Да мы отлично тут уснем, если нервы позволят.

О. П. А Петрунька пусть не спит, и чуть какая-нибудь тревога — на лошадь и в лагерь. Тут по большой дороге что ли?

Поля. По шоссе, а после в первый проселок направо. Я ему расскажу.

Энг. Не лучше ли сейчас его послать, чтобы сюда конвой выслали?

Поля. Можно. Ваше превосходительство, напишите письмо…

О. П. Ничего тут не будет. Пусть не спит мальчик на всякий случай, но даром обращаться к военной власти вовсе не стоит. Ведь, разумеется же, мужики пошли к княгинину имению.

Энг. Я револьвер все таки возле себя положу. Милочка! подите, возьмите у Петруньки револьвер мой!

О. П. Да не пора ли прилечь? Ведь 16 верст галопом по скверной дороге проехали. А генерал то у меня не молодой человек.

Энг. Что ты, Оля, все генерал, да генерал. Я ни минуты не сомневаюсь, что ты сама смертельно устала и сваливаешь на меня, я хотя несколько старше тебя, но зато мужчина.

О. П. Несколько старше! Вообразите? Ему 60 лет, а мне сорока нет.

Энг. Сорок два.

О. П. Тридцать восемь с половиной.

Энг. Ты родилась…

О. П. В 1865 году.

Энг. В 1864, да если бы и в 65, так 41 выходит.

О. П. Да за что ты напал на меня? Из за чего ты споришь?

Энг. Почем я знаю. Ты заварила какую-то кашу. Я только сказал, что, как мужчина, крепче тебя.

О. П. Мужчина! Если бы я тебя как ребенка из дому не вывела, чуть на руках не вынесла — с тобою бы обморок приключился, даром, что ты генерал.

Энг. Клевета, клевета! Ты сама была от страху, как сумасшедшая.

О. П Мужчина! Крепче! Удивляюсь, если тебе не надо белья переменить.

Энг. Оля! При даме! Жена д. ст. советника — и такие выражения?

О. П. Извините, Полина… Полина…

Поля. Ларионовна.

О. П. Полина Ларионовна. Видите — моему спать пора — раскапризничался.

Энг. Оля! Оля!

Поля. Сию минуту. Стеша! Стели живо постели. Да коврик смотри постели. Да все, что надо, поставь. Мы вам чайку на столик…

Энг. Да, да, пожалуйста.

(Стеша выбивает подушки и делает шумные приготовления к генеральскому сну).

Поля. За сим — покойной ночи, ваше превосходительство и Ольга Павловна.

Стеша. Доброго сна барин с барыней.

О. П. Спасибо, милая Полина Родионовна.

Поля. Ларионовна.

О.П. Ну, Ларионовна. Спасибо, мы уж остальное сами устроим.

Энг. (наливая коньяк в чай). Только бы уснуть, а то, если еще бессонница…

(Поля и Стеша с поклонами уходят).

Энг. Какая ты, право, вздорная, Оля. Стряслась такая неожиданность, а ты еще расстраиваешь и себя и меня по пустякам.

О. П. Будет… Довольно… Раздевайся и ложись.

Энг. (снимая пиджак). Окно надо бы затворить.

О. П. (запирая дверь на крюк). Душно будет. Неужто боишься открытого окна! Ведь оно выходит в сад, а кругом высокий забор, и калитка заперта, и собака у них есть.

Энг. Почем ты знаешь?

О. П. Знаю, потому что я уже была раз у них, отдыхала, проезжая от станции к нам.

Энг. (снимая сапоги). Надо выставить сапоги — почистить.

О. П. К чему затруднять людей? Ну, походишь один день в нечищенных сапогах.

Энг. Да ведь наш же Петрунька может.

О. П. Петрунька караулит, а утром свалится спать.

Энг. Я ни минуты не сомневаюсь, что он проспит всю ночь.

О. П. (раздевается за ширмой и ныряет в постель). Мягко спят.

Энг. (снимая брюки). Беспокойно на душе у меня. Ни минуты не сомневаюсь, что предстоят страшные бури. Вот мы уже сделались жертвами пугачевщины, а это еще только цветочки.

О. П. (зевая). Устала… И ты думаешь не уймут их?

Энг. (пожимая плечами). Этих уймут… Зато другие восстанут. Как уймешь всех? Революция, видишь ли ты (встряхивает брюки), как ученые доказывают, есть психоз, т. е. род сумасшествия чрезвычайно заразительного. (Вешает брюки на спинку стула).

О. П. Ну уж… Что же, я или ты могли бы от мужиков революцией заразиться и пойти грабить?

Энг. А тут видишь ли ты (садится на постель и прихлебывает чай), нужно предрасположение, вроде некоторого этакого озлобления. Лентяи, пьяницы, всякая голытьба — она и к тифу, и к холере, и к революции предрасположена. Даже существует революционная бацилла, и чиновник департамента полиции Тонкохвостов… ты, впрочем, его знаешь, он у нас раз в винт играл, когда еще товарищ министра у нас был, помнишь?..

О. П. В день моего рождения? И мне тогда именно 38 исполнилось, а теперь, значит 39!

Энг. Ну пусть, ну пусть… Только ты меня сбила совершенно. Да…

О. П. Ложись.

Энг. (ложась). Ну лягу. Да. Так, Тонкохвостов мне говорил, что какой-то знаменитый социал-демократ даже книгу написал о революционной бацилле. Так вот ты и пойми Кризис в стране, недоедание: тут бацилле лафа — она в испорченных желудках и поселяется, и начинаются приступы бешенства, вот, как если бешеная собака укусит. Друг друга подзуживают. Более хронические больные называются агитаторами, а большие массы порывами этакими-то взбесятся, то опять немножко похолодеют.

О. П. И нет лекарства?

Энг. Строгость. Строгость во всех видах. Как душ, напр., для маньяков, так тут из пулеметика по ним побрызжут — толпа и угомонится

О. П. (зевая). Хватит ли пулеметов то?

Энг. Еще закажут. Но, видишь ли, никак не удается хорошенько спрыснуть эту хворную сволочь. Там побрызжут, тут польют, а дурная трава опять растет. Действуют тут так называемой провокацией. Напр. скажем, в каком-нибудь городе скрыто тлеет болезнь. Чёрт ее знает, когда их прорвет? — Может быть в неудачный момент! Вот, если момент для лечения удобный — стараются вызвать болезненный кризис: запускают к ним несколько провокаторов. Провокаторы…

О. П. А ты думаешь они у нас все переломали?

Энг. Ни минуты не сомневаюсь.

О. П. Хоть и дачные вещи, а все рублей на 300 убытка.

Энг. Больше. Хорошо хоть деньги мы все увезли. А этот бедный Таубенблинд? Ведь у него большая семья. Семь дочерей невест.

О. П. Ну уж перезрели. Они бы может и рады, чтобы их немножко поизнасиловали.

Энг. Ну, что ты, младшая совсем молодая…

О. П. Лет тридцать, а старшей я значительно моложе. (Зевает).

Энг. Остались ли живы?

О. П. Наверное убежали. А, впрочем, может быть и убили их спьяну мужики.

Энг. Какой ужас. Это все евреи. Это они от себя погром отводят.

О. П. А как ты думаешь, нельзя ли было бы с революционерами такой договор учредить, чтобы ни они не громили, ни вы?

Энг. Т. е., как это — вы? Разве мы громим, разве мы убиваем? Громит простой народ, а убивают, и при том карая законопреступные деяния, — солдаты.

О. П. Неужто и от жены станешь запираться? Тот же Тонкохвостов за ужином говорил: «мы им закатим такой погром!»…

Энг. Ну да… Он врал… (пауза) Кто их там разберет этот департамент полиции? Болтают, а потом революционеры, не разбирая лица, и громят всех чиновников. Наш департамент, напр, совершенно безвредный департамент, но они и на нас злы. Вообще плохо и беспокойно в России. Договор… Вот хоть бы общественные деятели эти самые согласились… Все-таки вроде масла в кашу. Не так бы жутко было вместе. Хорохорятся. Почувствовали, что нужны, и сейчас условия ставить давай! Бедная страна! Бедная Россия. Либо уж прошлись бы по тебе огнем и мечом так, чтобы внуки твои за зады держались, либо уж нашли бы какого-нибудь самоотверженного земца или профессора что ли, который стал бы осторожно реформами подсахаривать. А то тянут, тянут власти… Исщипали народ, народ правительство исщипал… Жить трудно и страшно… Если бы у меня была хорошая охрана, лучше чем у покойного Вячеслава Константиновича, я бы не задумываясь пустил в ход строгость. Луженовских бы, Риманов, Меллеров распустил бы по всей России… Найдутся всегда… стреляй пожалуй! Тогда и насчет солдатиков нечего бы было опасаться, потому что, когда солдаты уже особачились бы, и их бы стали со всех сторон без разговоров кокошить, — тут бы уж они закрепились за лагерем порядка; уж он, солдат, для своих односельчан все равно как бы окаянный был: тут ему водки, песельников погорластей, марш забубенный, и наслаждайся, владей, пори, дери, ты — солдат, ты — власть! И этак с годик походили бы по России экспедиции, и взошла бы заря над обновленной землей. Я бы поехал в Монте-Карло, в рулетку играть, награжден бы был чинами, орденами. Миллион бы мне подарили… Высочайше… А там уж пожил бы… Француженок завел бы, блондинку и брюнетку… (испуганно шепчет) Тьфу, что я это… вслух рассуждаю. (Приподнявшись, сладко) Оленька, душечка, ты спишь?.. Спит… храпит… жирная какая, просто удивительно. Надоела как! Сварливая, как черт; удовольствия мало; никаких, так сказать, методов любви у неё нет, а требовательность большая. Между тем мы, люди пожилые, любим именно, чтобы разные методы… а требований чтобы не было… ну, засну и я… Только бы погром не приснился. Да, скажу я вам, штука какая… То жидов, а то вдруг генеральские дачи?… Дожили! Поздравляю вас, Иван Логгинович и Петр Аркадьевич, с успехом вашей политики! (поворачивается к стене) Недоволен я! Я внутренне давно фрондирую… (зевает) Завтра же в Петербург. Самое спокойное теперь место. Надолго ли только?.. Ох времена… времена… (засыпает. Пауза).

(В окно быстро и бесшумно проскальзывает Малецкий. В руках у него толстая палка).

Мал. (тихо). Небо и земля! неужели это истина? Неужели я увижу рядом с моей нимфой ужасного осквернителя? Ох, уж и отваляю же я их! И буду в своем праве, и по суду меня оправдают. Т-с!.. Тише, духи тьмы! Месть подкрадывается к преступнику Га! Мужчина… Несомненный мужчина на моей постели… Мужчина с бородой и лысиной. Она выбрала старика!! Запрем двери, чтобы она не убежала, пока я буду сокрушать кости её Фальстафу! (Подкрадывается к генералу). Спишь? Спишь, насладившись чужим достоянием?! Пусть же и я наслажусь местью: прийми кару неба! (Ударяет генерала палкой. Страшный крик, генерал бросается с постели и бегает по комнате. Проснувшаяся генеральша орет и визжит, вопли раздаются и за дверьми: это Поля и Стеша) Визжи, вой, плачь, реви, злодей, верещи и рыдай, обманщица, сам Вельзевул не спасет вас от моей палки. (Бегает за генералом и ударяет его еще раза два).

Энг. Убивают… Караул!..

О. П. Карраул!!.

Мал. Оррешь! (Ударяет палкой генеральшу, которая падает в обморок).

Поля. (на улице) Ой, помогите, люди добрые! Ой громят, ой громят!

Мал. Чей голос слышу?

Энг. (на коленях) Пощадите, пощадите нас, г. революционер, или кто бы вы ни были… Мы старики, больные, слабые… Пощадите… Я хотя и действ. ст. советн., но я служу в совершенно безвредном департаменте…

Мал. Что слышу? Кто вы? Ваше имя?.

Энг. Я — Энгельшлиппе, а это моя жена.

Мал. Энгельшлиппе!.. Мавр — тебе остается умереть! ваше превосходительство, это ошибка, роковая, ужасная ошибка. Вашу жену я признал за свою, вас за её любовника. Ваше превосходительство, вот моя палка! бейте меня, бейте меня по голове, убейте до смерти. Я сейчас же напишу вам на визитной карточке расписку, чтобы в смерти моей никого не винили.

Энг. Как? Это вы? Это вы, сударь? И вы осмелились меня палкой. Нет с! Вас повесят, вас повесят. Ольгу Павловну палкой?.. Вы, вы, вы!..

Мал. О бейте, бейте… Как жалею, что нет у вас револьвера, чтобы расстрелять меня, как собаку

Энг. У меня есть револьвер, он у меня в экипаже, но я не стану стрелять в вас, не стану бить вас, я предам вас военно-полевому суду-с!

Мал. Жажду, жажду кары, она мне сладка будет, как Мармеладову, как Раскольникову.

(в деверь стучат все сильнее).

Голос на улице. Слышь, гремит? Это, брат, артиллерия едет.

(Слышен грохот быстро приближающийся орудий).

ЗАНАВЕС.

 

Беглый политик

Фарс в двух картинах

 

ЛИЦА:

Семен Семенович Турханов, пожилой, добродушный помещик, член партии к.-д.

Лидия Васильевна, его жена, молодящаяся дама сорока лет.

Юленька, их дочь. 17 лет.

Оскар Людвикович Смит, молодой человек лет 27.

Аннушка, горничная.

Егор, лакей.

 

Картина I

Утро. Столовая в барской усадьбе Турханова. Солнце весело смеется в широкое венецианское окно, играет на самоваре, отражается на снежной скатерти и фарфоре, на столе всякая снедь: лепешки, крендели, булочки, сливки, масло. За самоваром в белом батистовом пенюаре Лид. Вас.; Семен Семеныч в малороссийской рубашке. широком сюртуке и туфлях, входит в ту минуту, как Юленька в голубеньком платьице и с полураспущенной черной косой начинает перерывать письма и газеты, положенные у его прибора.

Сем. Сем. Юлька… Ах, какая баловница — девушка! Ведь я же прошу никогда не трогать… Я сам люблю первый прочесть газету и рассказать все замечательное.

Юлия. Три письма сегодня!

Сем. Сем. А! очень любопытно… очень любопытно. (Усаживается).

Лид. Вас. Одно от Жоржа, я по почерку узнала…

Сем. Сем. (надевая очки). Подлинно-ли от Жоржа? (критически смотрит на конверт, нераспечатывая его). От Жоржа. Ну… отложим его… А это? Почерк незнакомый… Любопытно (распечатывает). «Милостивый государь, имею честь и пр. сноповязалки… доступные цены… практично… при сем прилагаем рекомендательные письма многих сельских хозяев» Ну, это не так интересно. А это?(распечатывая). Это председатель губернского комитета партии народной свободы, т. е нашей партии, просит поторопиться с членским взносом за июнь месяц. Непременно пошлю. Долг гражданина прежде всего.

Юлия. Ну, читай Жоржино письмо вслух.

Лид. Вас. Наверное тоже просит денег.

Сем. Сем.. Любопытно. Письмо очень короткое: «Дорогой папа! ужасно грустно существую в этой трущобе. Подал еще одно прошение: отпустить меня к вам на месяц по болезни. Мало рассчитываю на успех. Очень скучаю здесь, хотя много читаю. Но и книги и споры надоели. Бедность здесь ужасная. Все деньги, присланные тобою, раздал. Ничего не поделаешь. Ежели не хочешь, чтобы я голодал…»

Лид. Вас. Голодал! Раздаст деньги, а потом пугает… А! quelle enfant!

Сем. Сем. «То вышли мне еще рублей 100»

Лид. Вас. Сто! Да и тысячи не напасешься, если он там всех кормит…

Юлия. Ты сейчас же, папочка, пошли Жоржу, слышишь!

Сем. Сем. (почесываясь). Я пошлю… Но… сто! это слишком. Рублей 50 пошлю ему… Нельзя же раздавать в самом деле. Действительно, не напасешься.

Юлия. Я очень прошу тебя, папка, все, все посылать Жоржу, что ты хотел на меня истратить. Все! Мне ни платьев никаких, ни подарков, ни книг даже — ничего не нужно. Мне стыдно, что я ничего не зарабатываю и не посылаю им. Там есть семейные, с маленькими детьми, которые не доедают, болеют…

Лид. Вас. Lasserz! На земле много горя, но если мы сами превратимся в нищих — его будет еще больше. Это не я говорю, это мне Милова сказала, женщина врач, а она толстовка… Но она очень разумный человек.

Сем. Сем. Пятьдесят я вышлю завтра-же, но сто много. Лида, я ему две недели назад 75 рублей послал.

Лид. Вас. Можно подумать, что он в рулетку играет в Монте-Карло или жуирует в Париже, а он в каком-то Кадникове ухитряется так проживаться.

Юлия. Ну, что он еще пишет?

Сем. Сем. Еще: «поцелуй красавицу Юльку, я ей все собираюсь писать. Товарищ Русов, который живет со мною, влюблен в её карточку и грозится украсть ее».

Лид. Вас. Fi done!.. Какие там еще Русовы. Охота тебе читать, Simeon!..

Юлия. Собираюсь писать! а вот не пишет, а я ему каждую неделю отправляю свой дневник. Вот завтра отправлю листов девять!..

Лид. Вас.. Девять листов! Воображаю, чего ты не понаписывала!..

Сем. Сем. «Целую тебя и маму. Спокойно-ли у вас в уезде? Жорж». Вот и все.

Лид. Вас. Нехороший мальчик. Я даже не знаю, был-ли бы он огорчен или рад, если-бы в нашем уезде было неспокойно.

Сем. Сем. К счастью, все благополучно. Но, конечно, реформы необходимы. Жаль своего гнезда, но я горой стою за принудительное отчуждение по хорошей цене.

Юлия. По справедливой, папка.

Сем. Сем. Ну да, хорошая это и значит справедливая… и… наоборот. Надо дать жить многострадальному мужику это долг. Долг, моя девочка, это ужасно высокая штука… И Христос, и Кант… и другие признавали… не исполнишь своего нравственного долга… и нехорошо… Такая выйдет пугачевщина, что погибнет цивилизация, и все мы пойдем по миру.

Юлия. Ну, читай газету, папа.

Сем. Сем. Сейчас. Положи мне сливочного масла на хлеб (раскрывает газету) гм… гм… Ах, Боже мой, опять семь человек приговорили к смертной казни. Это ужасно!

Юлия. Изверги! До каких-же пор, Боже мой! Ведь кого казнят? все героев, лучших людей! А народ терпит, терпит. Дума болтатает, болтает и ничего не делает… ненавижу всех!

Сем. Сем. Терпение! Народ терпит и должен терпеть. Если-бы не вытерпел, наступило-бы безумие стихии и стихия… безумия… Понемногу, путем морального давления…

Юлия. Молчи, папка! (топает ногой). Противный либерал!

Сем. Сем. (улыбаясь). Развоевался, воробышек. Ты конечно судишь сердцем, а не умом.

Юлия. Сидим спокойно, пьем чай со сливками и каркаем: это ужасно, это ужасно! У меня иногда и лицо, и шея от стыда краснеют, как подумаю. Ужасно гадкие мы существа, презренные, равнодушные, плесень мы!

Лид. Вас. Laissez! Что ты ругаешься, как извозчик! Кстати Simeon, ты не забудь, что надо в город съездить — посмотреть рессорные дрожки.

Сем. Сем. (погружаясь в газету). Дрожки… гм… непременно. Вот те на… скажите пожалуйста… из нашей губернской тюрьмы бежали 8 политических и один уголовный, — вор-рецидивист. Трое пойманы, т. е. их выдала домовладелица Ирина Довговус, у которой они искали убежища, остальные скрылись. Это близехонько от нас.

Юлия. Подлая женщина — эта Ирина, если-бы у нас скрылся политический, я скорее дала-бы растерзать себя, чем выдала-бы его.

Сем. Сем. Конечно, это долг гостеприимства — не подлежит никакому сомнению. Видишь-ли, Кант говорит: «поступай так, чтобы правило твоего поведения могло быть всеобщим правилом». К тебе прибегает политический. Ты должен укрыть его, ибо… да… общественный порядок допускает, гм… чтобы каждый укрывал… Понимаешь?..

Юлия. Ничего не понимаю, но знаю, что кто выдает борцов за народ и свободу — тот негодяй!

Лид. Вас. Что ты все бранишься?

Сем. Сем. Ты, воробышек, все сердишься, между тем, как Кант…

Егор (входя). Барин, там какой-то спрашивает вас.

Сем. Сем. Кто такой?

Егор. Молодой… блондин… одет худо, а обращение господское.

Сем. Сем. Незнакомый?

Егор. Не видывал я такого.

Сем. Сем. Пойду, — поговорю. (Уходит с Егором).

Лид. Вас. С просьбой какой-нибудь. Или коммивояжер, какие-нибудь семена предлагает. Что ты, Юлия, стала такая мрачная?

Юлия. Не с чего веселой быть. Кругом подлость.

Лид. Вас. Все это Жорж в тебе развил. Я и Semion никогда его этой мизантропии не одобряли, но семнадцатилетней барышне это совсем не к лицу.

Юлия. Что может быть гаже слова «барышня»? Неужели я барышня? Господи! (Семен Семенович возвращается со Смитом и закрывает за собой дверь).

Сем. Сем. (торжественно). Лида, Юлия, представляю вам Оскара Людвиковича Смита, одного из бежавших из тюрьмы. Прошу полного секрета. Людям мы скажем, что это товарищ Жоржа, наш дальний родственник… Долг гостеприимства.

Смит (раскланиваясь). Боже мой! В какой рай я попадаю после всех страшных перипетий темницы и побега! Какой очаровательный уют! какие очаровательные хозяйки!.. Простите мне эти невольные восклицания! Простите человеку, за которым, как за зверем, всю ночь гнались солдаты, стреляя в темноту. Вы очевидно mater familias? Прекрасная матрона, позвольте бедному скитальцу поцеловать вашу руку… Вы видите, непритворные слезы блестят в очах несчастливца… (целует руку).

Лидия Вас. Я так ошеломлена, что, право, не могу опомниться… Присядьте… я налью вам чаю, бедный молодой человек… Вот деревенские лепешки…

Смит. Чай со сливками!.. Деревенские лепешки! А вчера… черная ночь, свист полиции, треск выстрелов, жужжание пуль… Прелестная девушка, простите, что я так экспансивен, так взволнован: я видел смерть!

Юлия. Садитесь, садитесь… Масла не хотите-ли?.. (суетится около него).

Смит. Замереть в тихом блаженстве…

Сем. Сем. Молодой человек, будьте как дома.

Лидия. Вас. Я сейчас распоряжусь сделать пару котлеток (встает).

Смит. Мне совестно утруждать вас… но… котлеты… шипящие в масле, горячие, свежие котлетки… после тюремной баланды, заборов, рвов, собак, переодевания у жида, готового предать вас и колеблющегося между страхом перед вами и страхом перед властью.

Лидия Вас. Сейчас, сейчас! (выходя). Какой красивый юноша этот политический!

Сем. Сем. Вы страшно устали?

Смит. Я отдыхаю на лоне вашей чистой, солнечной семьи. О, вы чудный человек! Есть на Руси такие интеллигенты, полные невыразимого, чисто дворянского, истинного либерализма!

Сем. Сем. Надо вам сказать, что даже официально я принадлежу к партии народной свободы.

Смит. А, чудная партия, великолепная партия! (уписывает бутерброд).

Юлия. Но которую революционеры недолюбливают.

Смит. Видите ли, моя красавица, смотря потому-кто…

Юлия. А вы… в какой партии?..

Смит. Я эс-дэк!

Юлия. Но социал-демократы так ругают партию папы!

Смит. Это так называемые большевики, я-же убежденный меньшевик. Мы только чуть полевее кадетов.

Лид. Вас. (входя). Вот Аннушка несет котлеты.

(Аннушка вносит котлеты и ставит их перед Смитом вместе с бутылкой пива).

Смит. Пиво! Восемь месяцев не пил пива!..(наливает стакан). За моего хозяина, за его дивную, прекрасную супругу, за эту Юнону! за вас, русская девушка, девушка Тургенева! (пьет и ест).

Сем. Сем. А скажите, пожалуйста, какая собственно разница между большевиками и меньшевиками?.. Я все как то не могу уловить…

Смит (вытираясь салфеткой). Разница? А видите-ли, большевики хотят большего, а меньшевики меньшего.

Сем. Сем. Ага. Так я и слышал, что меньшевики хотят, чтобы их хотя в оппозицию пустили, а большевики стремятся проникнуть в правительство.

Смит. Вот, вот! Затем, меньшевики стоят за пропаганду и выборы, а большевики за партизанские действия. Отчаянные головы. У них этот… вот вождь их, который… как его… странно, забываю такие фамилии… это после тюрьмы…

Юлия. Ленин?

Смит. Вот, вот! Он при мне как-то говорил: раз мы отрицаем собственность, почему-же нам не красть? Железная логика у этого человека.

Сем. Сем. Ну, это, знаете-ли, уже переборщил он.

Смит. Вот оттого-то мы — меньшевики против него. Перебарщивает. Но какой конспиратор. Всех сыщиков с ума свел… Сегодня он блондин, завтра брюнет, сегодня маленький и толстый, завтра длинный верзила.

Сем. Сем. Но как же это? Это уже невероятно.

Смит. Так-с! При помощи корсетов, каблучков и прочего… Совершенный оборотень. Тоже и у эс-эров есть молодец. Максим! Он свою секту образовал максималистов. Хитер! Не хуже Ленина. Вот, я вам расскажу один случай. Было у нас совещание насчет того, как бы спихнуть Дурново. От большевиков был Ленин, от эсэров Максим, а от меньшевиков я.

Сем. Сем. Вы?

Смит. Да. Наш Плеханов, знаете, все в Женеве живет больше, так что я частенько вынужден был, даже в решительные, так сказать, исторические моменты… Так вот Максим говорит: убить! берусь! говорит: 14 человек поклянутся не спать, не есть, не пить и не иметь женщин… pardon!.. пока не спапашут этого фрукта! Ленин говорит: нет, это говорит, нейдет. Маркс не велел этак поступать… Я берусь устроить все без пролития крови… А я предложил петицию подать. Что-же проделывает Ленин? Он ночью прокрался в кабинет Дурново, когда тот спал за своими делами, и отрезал ему полы халата, да знаете, — фестонами этакими! ха-ха-ха! А на другой день Дурново получает по почте пакет: полы халата и письмо: «Министр Дурново! подавайте в отставку! Вы видите, что вы в наших руках. Только остатки марксистской совести помешали мне проткнуть тонкой отравленной иглой, которую я ношу при себе всегда, ваше свиное сердце. Уходите в отставку. Ленин». И подал.

Юлия. Странные какие вещи… Вот бы не подумала.

Смит. Да. В широких кругах этого не знают.

Сем. Сем. Но скажите, пожалуйста, — я думал, что название максималистов происходит от того, что они приняли программу максимум.

Смит. Нет. Это газеты переврали: программу составленную Максимом, вот и все.

Егор (входя). Барин, к вам становой.

Сем. Сем. Спокойствие, я сейчас.

Юлия. Я пойду с тобой, папа. Я буду спокойна и хитра. Ты увидишь. (Юлия и Сем. Сем. уходят).

Лид. Вас. Уже полиция. Это меня беспокоит. Что если становой станет расспрашивать прислугу и по приметам узнает, что вы здесь?

Смит. Это будет более, чем неприятно. Но я надеюсь, что ваша прелестная дочь предупредит нас, если дело примет дурной оборот, и я скроюсь через какое-нибудь отверстие вашего дома.

Лид. Вас. Сколько отваги нужно человеку, занимающемуся вашим делом!

Смит (задумчиво). Да, наша профессия полна опасностей! Тюрьма, потом опять подвиги, опять арест и тюрьма!.. А там Сибирь и каторга.

Лид. Вас. У меня сын тоже сослан на два года в Вологодскую губернию.

Смит. За мошенничество или за кражу?

Лид. Вас. Что вы! Он тоже социал-демократ!

Смит. А да!.. извините… я задумался. Вот идет ваша прелестная; дочь…

Юлия. (входя). Не беспокойтесь слишком, этот старый чудодей-становой, по видимому, ничего еще не знает о побеге, в этой местности вас, очевидно, не ищут… Он просто привез папе какую-то бумагу от губернатора (уходит).

Смит. Тем лучше! (Смотрит на Лидию Васильевну, как-бы решая что-то в своем уме). Ах, милостивая государыня… Вот я сыт, согрет, в относительной безопасности. Правда, не позже как завтра, мне придется добраться с помощью вашего высокопочтенного супруга до ближайшей станции и окунуться в пучину неизвестности, но все-же сейчас я обласкан, мне как будто хорошо… А между тем я смотрю на вас, на ваше ласковое, прекрасное лицо… и… я страдаю, страдаю больше, чем в тюрьме, больше чем в ту минуту, когда сидел на заборе, убитом гвоздями, и не мог соскочить с него!

Лид. Вас. Почему-же вы страдаете? Не могу ли я помочь вам?

Смит. О, едва-ли, едва-ли! Романы, настоящие р-романы уже не встречаются в жизни… Умоляю вас, — не гневайтесь на то, что скажет вам сейчас бедный скиталец. Милостивая государыня! все мы жаждем любви! Сидя за железной решеткой, — как молодой орел, я глядел на заходящее солнце и иногда потрясал решетку с криком исступления: «свободы и любви»! И только ругательства надзирателя отвечали воплям моего наболевшего сердца… О, сколько любви таилось в моей груди!.. и вообще, так сказать, во мне… И вдруг!.. трах!.. перемена декорации. Я сижу в залитой светом столовой, ем чудные котлеты, пью чудное пиво и вижу перед собой чудную женщину. Сударыня! умоляю вас, не прерывайте, выслушайте… я ничего не требую… Чудную, да, чудную я повторяю… Ваша прелесть ударила мне в голову и… вообще… произвела, так сказать… переворот… Это лицо, эта белая шея, эта великолепная грудь, эти позлощенные солнцем волоса… Я вижу все это… Увы, увы! я только вижу все это… Сударыня!..

Лид. Вас. Молчите, сумасшедший!

Смит. Сударыня, я уйду в вихрь и непогоду… во тьму ночи… на встречу смерти. Я унесу с собой грусть воспоминаний… О, небо! если бы я мог унести в своем сердце сокровище воспоминаний о мимолетном, но жгучем божественном наслаждении!

Лид. Вас. Сумасшедший!

Смит (вытирая глаза салфеткой). О, бедный, бедный мученик! Теперь нет уже красавиц, которые с дерзостью, достойной ангелов, пренебрегли-бы казенной добродетелью для добродетели героической и пролили-бы, так сказать, бальзам.

Юлия (входя). Невыносимый папка! Беседует с этим чином, как с знакомым. Что с тобой, мамочка? Ты вся красная.

Лид. Вас.. Господин Смит рассказывал мне свою жизнь и растрогал меня до глубины души.

Сем. Сем. (входя). Ну, не беспокойтесь. О вас ни полслова. Сегодня вы отдохнете у нас, а завтра я доставлю вас на станцию. Представь, Лида, новый губернатор просит завтра в одиннадцать часов быть нас всех — окрестных помещиков… у него будет важное совещание… Мне кажется, что приличнее не ехать.

Лид. Вас. Непременно поезжай! Во-первых, ты отвлечешь подозрение, во-вторых, узнаешь, что затеял губернатор, в-третьих, ты кстати посмотришь дрожки. И поезжай сейчас-же после обеда… Т. е. поспи часок и отправляйся, к вечеру будешь там, увидишься с знакомыми, переночуешь у Натали, завтра побываешь у губернатора, посмотришь дрожки и вернешься. А с мосье Смитом мы сумеем поладить без тебя.

Смит. Замечательно дельный и умный совет.

Сем. Сем. Мне-бы собственно не хотелось… я даже не знаю, удобно ли мне, как члену партии народной свободы?..

Смит. Что вы, что вы! Именно и нужно, чтобы вы, — просвещенный представитель передового дворянства — имели-бы свое слово в совете нечестивых.

Лид. Вас. Совершенно верно.

Сем. Сем. Ну, ладно. Вы меня извините, значит, уеду после обеда. А вы, вероятно, устали и хотели бы соснуть. Я сейчас покажу вам вашу временную комнату.

Смит. Да, я чрезвычайно устал и буду благодарен.

Сем. Сем. Пожалуйте.

Смит. Прекрасная хозяйка и милая девушка… до свидания! Мне будут сниться Юноны и Психеи (уходит).

Юлия. Странный…

Лид. Вас. Очень, очень милый юноша!

Юлия. Странный… Но это все равно… У них могут быть свои странности. Восемь месяцев тюрьмы, одиночки… Все эти лишения могли сделать психопатом… Но лицо у него открытое, отважное и симпатичное.

Лид. Вас. Очень, очень.

ЗАНАВЕС.

 

Картина II

(Занавес сейчас же снова подымается. Та-же комната. Ночь. В окно светит луна).

(Входит осторожно Смит; он без сапог).

Смит. Ну, Мишка, не плошай! Сделаем партизанское выступление! Кабинет, кажется, рядом, и денежки, несомненно, в письменном столе. Но как я бесподобно разыграл революционера! За обедом как я был блестящ!.. Барышня только вот… Умна подлая… Как-то все вопросительно смотрит. Я нарочно для неё подпустил гражданского огня, сколько мог. Все припомнил, что в газетах читал, что от политических на этапах выслушал. Колебался я — не остаться ли до завтра, потому что мадаму я совсем обработал и иметь с ней амуры через два-три дня мог-бы… Но хоть и не дурна еще и можно-бы побаловаться помещицей, да лучше и вернее зацепить кассу и айда! Чу! дверь скрипит! Идет кто-то! Ай-ай-ай!.. Убегай, Мишка!

Лид. Вас. (входит со свечей). Кто здесь ходит?

Смит. (в сторону). Смелей! Отступление отрезано! (громко). Pardon, я несколько неприличен, — без сапог, но я не хотел будить дом..

Лид. Вас.. Я сплю ужасно чутко и услышала, как скрипнула половица… Чего вы искали? Вы куда-нибудь хотели пройти?

Смит. Куда хотел пройти? Чего я искал? Вы спрашиваете? Казните меня! Скликайте весь дом! Скажите всем, что я вор, что я хотел похитить у вашего мужа его достояние! Отдайте меня опять в руки полиции! Да, я вышел без сапог с преступной целью, я искал… вашей двери! вашего ложа!

Лид. Вас. Безумный юноша!

Смит. Люблю! Это слово способно заглушить все своды законов и трубы архангельские. Люблю! За любовь — все прощают!

Лид. Вас. Неужели вы думаете, что женщина может отдаться незнакомцу, которого она видела несколько часов?

Смит. Сударыня, я вишу над пропастью, на дне. которой клокочет поток, крутятся усы жандарма… Надо мною голова бешеного верблюда с распростертыми руками прокурора. Я схватился за ветвь, и вот я увидел ягоду… О, какую ягоду!.. Красную спелую клубнику, сладкую клубнику… Я тянусь к ней, сударыня… Послушайте… Мы в вечном бою… Мы отверженники общества. Мы скитальцы… Неужели вам не хочется внезапным движением милосердия дать одному из рыцарей… рыцарей духа минуту сладостного отдыха… Бросить цветок изнемогающему на арене цирка… О, madame! И еще одно: брак! Да ведь это посмешище для всякого социалиста и даже просто умного человека. Я уважаю вашего супруга, но ведь он, согласитесь, старый колпак! Умеет-ли он любить? Может-ли он совершить, так сказать, литургию Венеры? И не тянет-ли такую розу, пышную розу, как вы, к палящему солнцу юга? О, я умею любить! Зной и ад! Одна купчиха говорила мне: «только ты, да цыган Прошка и умеете любить!» Да… Впрочем, к чёрту купчиху, мимолетный грех молодости, к чёрту и Прошку… Ты предо мною в сиянии луны… Ты, я, любовь, луна, тишина… Тайна.

Лид. Вас. Боже… Пощадите… Я близка к падению!..

Смит (напевает).

О, пади в мои объятья, Поцелуем подарри! Не могу уж больше ждать я, Твои двери отворри!..

Лид. Вас. Услышат.

Смит. Пойдем! (Поддерживая ее ведет двери). Нас ждет блаженство рая!

Юлия (входя). Кто тут? Кто здесь поет?

Лид. Вас. (быстро шмыгает в комнату и закрывает деверь).

Смит. Гм, гм! Это я… Простите, помешал спать вам… Я совсем стал маньяком… Не сплю, грежу… Вышел сюда, луна светит и запел… Поется, знаете, что-то… Просто… (напевает). Вы жеертвою паали…

Юлия. Я рада, что встретила вас наедине, Мне надо серьезно поговорить с вами.

Смит. Я к вашим услугам.

Юлия. Брат не пишет мне давно, да и писать ему откровенно я боюсь. Здесь кругом никого нет… Не к кадетам же обращаться… Между тем я больше не могу так жить. Стыд измучил меня. Страшная борьба кипит вокруг. Раненое на смерть правительство рассвирепело и рвет в куски наш народ… Читаешь, и болит, болит сердце!.. Смотришь на этих несчастных мужиков, и злоба тебя жжет, и рыдания давят горло… Нет, не могу. И эти герои, которые падают один за другим в своей ужасной и божественной борьбе! Господин Смит, я вас не знаю. Все, что знаю о вас, это что вы революционер, социал-демократ, а следовательно, товарищ моего брата… И вот я обращаюсь к вам… Стыд меня душит… Я не могу прозябать тут в качестве барышни… Я хочу работать… Я вовсе не ценю себя… Я заурядная девочка-подросток. Щадить меня в такое время было — бы преступно — для революционера, еще преступнее для меня самой. Ни на какое сложное дело, — требующее ума, образования я не гожусь. Но куда-нибудь гожусь же? Я готова голодать, холодать, уставать, я не боюсь опасностей, я выполню, как верный солдат, всякое предписание, — точно, до последнего усилия буду я служить великому делу. Храбрость, преданность, готовность повиноваться — ведь годится же все это на что-нибудь? Помогите же мне. Не отговаривайте меня — это грех для революционера и бесполезно. Помогите мне — вырваться отсюда. Я все равно не хочу умереть от стыда, сидя между мамой и папой, я убегу сама… Возьму револьвер и пойду хоть чем-нибудь помочь революции, хоть одним уменьшить орду её врагов. Время страшное, оно девочек обращает в бойцов, рука которых тверда. Каждую ночь мне снится она, Маруся, с её звездочками-очами, чудными, ясными… И она зовет меня! Как Богородица Жанну Д'Арк. Помогите мне. Научите, как бежать и к кому обратиться; я хочу, чтобы мною пожертвовали для чего-нибудь с пользой. Вы меня оскорбите, если не поверите, что это серьезно. Я вовсе не экзальтированная барышня, которая представляет себе жертву сладостной. Я много раз переживала в своем воображении всякие пытки и физические и нравственные, и нет такого страдания, которое не казалось бы мне спасением рядом с пыткой быть просто наблюдательницей геройской борьбы, геройской гибели дорогих, любимых братьев по духу, по надеждам… Вы поняли меня?

Смит (молчит).

Юлия. Вы мне поможете? Что же вы молчите?

Смит. Откровенное признание за признание… Вы — святая, я — негодяй. Я вовсе не революционер. Я профессиональный вор, бежавший из тюрьмы. Я хотел обокрасть вашего батюшку… Я… будет! Я ухожу сейчас же. Сию же минуту!.. У Мишки Меркулова своя дорога. Прощайте-с! Люди очень разные бывают на свете… Очень разные (уходит).

ЗАНАВЕС.

 

Бомба

Фарс

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Князь Борис Иванович Клещ-Чернобыльский; высокий, худой старик с отвисшей губой, слегка волочит ногу, в очках. Лицо неизменно строгое, глаза с оттенком мистически-потусторонним. говорит медленно, растягивая слова и на «э» например: «гэсудэрственный вопрос». Вельможа не у дел.

Гавриил Валерианович Ознобин, секретарь князя Бориса, юркий молодой человек, во всех отношениях великолепен, блещет умом, зубами, булавкой, портсигаром и пр. достоинствами.

Ефим — старый лакей, очень мрачная личность в бакенбардах.

Домна Ивановна — экономка, рыхлая дама не без яду, со следами былой красоты.

Юрка — казачек.

Становой пристав

Действие происходит в имении князя, в его темном кабинете, украшенном огромной копией Зурбарановского самобичующегося монаха.

Явление I

(Ефим убирает комнату. Князь Борис входит, опираясь на палку, в длинном сюртуке и белом галстухе, ни дать, ни взять старый пастор.)

К. Б. Убираешь?

Еф. Убираю-с.

К. Б. А между тем уже половина девятого.

Еф. Так точно-с.

К. Б. Конечно точно, мой друг, по хронометру. Но за то, как ты неточен, как ты неточен. А нам старикам нужно быть точными, потому что грехов у нас много, а времени для покаяния нам мало (садится). Ты упускаешь из виду, что старый человек приобретает опыт, мудрость, которыми он обязан служить новым безумным юным поколениям. Пусть эти молодые люди удаляют нас от дела, пусть не ценят, пусть доверяют молодым хватам, мы в тиши уединенного кабинета и в опальном имении должны бодрствовать. Можешь ли ты, Ефим, поручиться, что к нам не обратятся, как к Кутузову: «Иди, спасай!» — «Он встал и спас»! И вот, если я бодрствую, если поддерживаю дух и тело, то по зову свыше смогу сейчас-же сесть в дорожное ландо и отправиться на станцию, явясь в сферах с громким и грозным девизом: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его!» Н-дэ!.. Это к чему-же я?.. Так вот… уже вот половина девятого, а ты пылишь в кабинете. Я уже стар. Вообрази, друг мой, такую вещь: мне утром приходит святая, Богом внушенная мысль, способная спасти Россию. Я спешу в кабинет записать ее, а ты пылишь, а от раздражения я, как старик, забыл мысль. В этой мысли может быть лежат многие миллионы. Какими вычетами из твоего большего для лакея, но скромного самого по себе жалования, покрою я убытки России?. Иди и скажи Карлу Ивановичу. чтобы он записал тебе штрафа 2 р. 50 к.

Ефим (мрачно) Слушаю-с (хочет уйти), только, ваше сиятельство, уже даже и от другого месяца всего 8 рублев осталось.

Князь Борис. Во первых, не рублев, а рублей. А во вторых, какое доказательство твоего несоответствующего сединам поведения (Делает слабое мание руки чтобы Ефим удалился).

Явление II

(Ефим уходя почти сталкивается с Гавриилом Валерьяновичем).

Гавриил Валерьянович. Князь в кабинете? А, вот вы, ваше сиятельство! У вас чудесный вид сегодня (жмет руку). Мы молодеем. Вы пьете эти корешки, что вам знахарь Парамон прописал?

Князь Борис. Пью.

Гавр. Вал. И пейте. А докторов с их наукой гнилого Запада к черту! Ну-с! Работать мы будем сегодня так часов в 11, не правда-ли? Перед завтраком? Или после завтрака?

Князь Борис. Я думаю сейчас.

Гавр. Вал. Нет, ваше сиятельство, сейчас я должен верхом прокатиться по утренним полям. Ведь вы знаете, — я жених, и моей невесте приятен будет букет росистых ландышей, якобы сорванных моею собственной рукой.

Князь Борис (ворчливо). Дело прежде всего.

Гавр. Вал. А вы соберитесь с мыслями. Мы ведь должны с вами продолжать записку высокой важности.

Князь Борис. «О мерах к полному уничтожению крамольников всех видов»

Гавр. Вал. Нет больше клопов. ха — ха! (Встает). Куда мы идем? (Останавливается перед ним, скрестив руки на груди).

Князь Борис. А что?

Гавр. Вал. В Петербурге на днях заарестовали огромную массу порнографических открыток — фотографий, которые продавались публично и по самой общедоступной цене. Серж Нагайкин прислал мне чуть не целую сотню из этих конфискованных, понимаете-ли, чудовищно! нет слов! Я вам принес в конверте, вот тут, дюжну позлее, — вы ужаснетесь (Дает).

Князь Борис. (Медленно вынимает фотографии из конверта и рассматривает). Какая мерзость!

Гавр. Вал. Ха-ха-ха! Ведь это черт знает, что за пакость! А вот, смотрите! И ведь какую фигурку, а?

Князь Борис. Вы думаете… Это… С наруры снято…

Гавр. Вал. Наверно.

Князь Борис. Ужасно!..

Гавр. Вал. Нет, а вы вот эту посмотрите. Ха-ха-ха!

Князь Борис. Ддэ… Это уже просто…

Гавр. Вал. Слов не находишь. И ведь для человека не просвещенного, так сказать, высшей нравственностью — весьма соблазнительно.

Князь Борис. Соблазнительно.

Гавр. Вал. А тут старик…

Князь Борис.. Ддэ… Это уж знаете…

Гавр. Вал. И какая хорошенькая шельмочка-то изображена!

Князь Борис. Ддэ… Именно… Отвратительно…

Гавр. Вал. И заметьте, — отвратительно именно по своей дьявольской привлекательности.

Князь Борис. Ддэ… Дьявол силен…

Гавр. Вал. Нет чёрта кроме чёрта, а женщина сосуд его.

Князь Борис. Именно. Покажите остальные.

Гавр. Вал. Ну, вы рассматривайте, а я поеду букет росистых ландышей невесте доставить. Знаете, ежели судить о формах, по крайней мере, как они выглядят в платье или, если угодно, выглядывают из платья, то она и лицом и в натуральную величину должна вот на эту чертовочку, на первую походить. Да… и прибавьте к этому — Тулубеева… это все-таки род, и 5.000 десятин, которые можно еще по хорошей цене в дворянский банк.

Князь Борис. Не надо, не надо продавать!

Гавр. Вал. Мужики отымут.

Князь Борис. Не отымут. Призовут на помощь князя Ивана Ивановича, призовут меня, как представителя тоги, рядом, так сказать…, с панцирем… И тогда… мужички образумятся.

Гавр. Вал. Хорошо-бы.

Князь Борис. Аминь, аминь, говорю вам. Мы недостаточно страшны, между тем не только страх Божий начало премудрости, но также и страх перед начальством.

Гавр. Вал. Да ведь порют их, колют, стреляют, баб насилуют, избы жгут. Как, кажется, не трепетать?..

Князь Борис. Не повсеместно. Вскочит где-нибудь прыщ, его прижгут, он опять на другом месте. Сегодня на лице, завтра на щеке…

Гавр. Вал. А после-завтра ниже спины, что больнее всего.

Князь Борис. Именно. А надо повсеместно трепет разлить по стране.

Гавр. Вал. Вроде Робеспьера.

Князь Борис. Ну, зачем-же Робеспьера! У нас своих достаточно примеров законного режима трепета имеется: Иван Васильевич, Николай Павлович… Теперь, конечно, не те времена, меры требуются еще более энергичные. Словом, хирургия… Трепет, трепет и трепет… А не Трепов. Простите за каламбур.

Гавр. Вал. Ха-ха-ха! Великолепный, великолепный каламбур! Я его сегодня же пущу! России нужен трепет, а не Трепов.

Князь Борис. Только вы так и скажите всюду, что это мое mot.

Гавр. Вал. Непременно. Жаль только, что большой разницы не видно. Ведь Дмитрий Федорович тоже патронов не жалел.

Князь Борис. А потом раскис, даже либеральное что-то засюсюкал. Никогда не надо исполнительных субалтерн-генералов к власти допускать; власть их развращает: сейчас-же заврется. Власть требует старо-дворянского сердца.

Гавр. Вал. Вы сегодня великолепны, ваше сиятельство, просто каждое слово должно быть записано золотом.

Князь Борис. Золотом не золотом, а в письмах к вашим молодым друзьям — повторите… Но как мое mot за ваше не выдавайте. И что бы они лучше разболтали, просите держать в тайне.

Гавр. Вал. Слушаю. Ну, моя Сашка ждет. Знаете, ее Александра Валентиновна зовут, но когда женюсь, я ее между четырех глаз непременно Сашкой звать буду… И уж выдрессирую… Жена должна быть дрессированная… как любимая лошадь.

Князь Борис. В семье необходима дисциплина.

Гавр. Вал. И настоящая породистая женщина любит дисциплину, как хороший солдат. Мужчина же любит властвовать: во всем предустановленная гармония.

Князь Борис. Ддэ, ддэ… Об этом не то Малебранш, не то Лейбниц еще писали.

Гавр. Вал. Au revoir (исчезает).

Явление III

Князь один, внимательно рассматривает карточки, улыбается.

Князь Борис. Какая, однако мерзость! (Кладет карточки и звонит).

Явление IV

(Входит Домна Ивановна).

Домна Ив. Что вам, ваше сиятельство? Князь Борис. Домнушка, стань передо мной, чтобы я видел твои глаза.

Домна Ив. Ну, стала.

Князь Борис. Ближе. Лучше всего ты на колени встань.

Домна Ив. Что еще выдумали, ваше сиятельство?

Князь Борис. Домна, стань на колени. Я хочу о чем-то спросить тебя и хочу видеть твои глаза.

Домна Ив. Фу-ты, Боже! Ну, на-те, встала!

Князь Борис. Ты очень любишь Юрия?

Домна Ив. Люблю. Чай племянник мне, своих-то нету ведь.

Князь Борис. Слушай. Ты уходила от меня в 1894 году и два года жила на стороне.

Домна Ив. Ну?

Князь Борис. А Юрию как раз 11 лет!

Домна Ив. Тьфу, прости Господи! (Встает) Сказывала вам я, что племянник он мне.

Князь Борис. А не сын твой, сестрой твоей обманом за своего выдаваемый?

Домна Ив. Что-бы мне на том свете…

Князь Борис. Постой, постой. Это не надо. Вот Евангелие… Положи руку на него…

Домна Ив. Будет вам.

Князь Борис. Клади руки… и повторяй за мной: (Домна нехотя повторяет за князем) «Клянусь именем Святой Троицы и Пресвятой Девы Марии, спасением моей души, да не увижу врат райских и пред лицом Господа не встану, но да низринусь во тьму кромешную и смолу кипящую, да ввергнусь бесам на веселие, если солгу болярину господину моему, благодетелю и князю Борису Клещу-Чернобыльскому: торжественно заявляю, что отрок Юрий одиннадцати лет, служащий в доме благодетеля моего князя, не зачат мною и не рожден»… Ну вот, хотя, конечно, если не зачат, то и не рожден. Теперь я тебе верю. А то сомнение во мне зародилось.

Домна Ив. А коли-бы мой был, так чего доброго и вашим мог-бы прийтись.

Князь Борис. Шш!.. Шш!.. Грешница. Не вспоминай о том, что давно замолено.

Домна Ив. Замолено! А вот какие голые валяются на столе, мерзость смотреть!

Князь Борис. Ты не понимаешь. Это принесено мне для ознакомления, для уничтожения, как образчик царящей мерзости.

Домна Ив. (в раздражении). Святые!.. Разные клятвы придумывают. Нет вам лучше удовольствия, как к разным присягам приводить, народ мучить. А сами-то! Знаем ведь про вас!..

Князь Борис. Домна, когда я был моложе — я грешил, но теперь я чист и молюсь.

Домна Ив. А, ну вас… Пойду по хозяйству лучше. (Уходит).

Явление V

Князь один.

Князь Борис Наглая женщина. Но вот подите же, привык я к ней… Но кого совершенно не переношу, так этого Юрку. Если бы можно было его прогнать, а Домну удержать. Но непременно уйдет. Разве в училище его на свой счет определить? Но нельзя же мальчишку осыпать благодеяниями, когда он заслуживает, напротив, кары. Это, так сказать, продукт… продукт растленной атмосферы… На днях он бегом бежал по коридору и угодил мне головой в живот. Едва настоял, чтобы Домна позволила конюху Григорию его выдрать. Хочу попробовать, пока не вернулся Гавриил Валерианович, на него нравственно воздействовать. Нравственною пыткой. (Звонит).

Явление VI

Входит Юрий.

Юрий. Что извольте, ваше сиятельство?

Князь Борис. Поди сюда. Стань возле меня. Хорошенько. Руки вытяни по швам. Смотри на меня (торжественно). Юрий, Юрий! Ты доставляешь мне большое горе. Ты, очевидно, не понимаешь еще, что такое мир, что такое жизнь, что такое грех, что такое Бог, что такое ад. Не понимаешь? А?

Юрий. Понимаю с, ваше сиятельство!

Князь Борис (насмешливо). Понимаешь? Посмотрим. Ну, что такое мир? Отвечай кратко, ясно. Вразумительно.

Юрий. Мир, ваше сиятельство, это значит все вообще, все, что ни на есть.

Князь Борис. Вот видишь! Сколько ты наделал сейчас грехов. Просто не знаешь — с какого конца начать считать. Во-первых, самомнение, самолюбие, гордость, затем невежество, дурное направление мысли, склоняющееся к пагубному учению материалистов. Ты говоришь, — мир есть все. Это заблуждение! Страшно! Разве Бог часть мира? Подумай-ка, подумай! Видишь-ли, какую преступную глупость ты сказал. Отвечай мне, — Бог часть мира или нет?

Юрка. (молчит).

Князь Борис. Мир надо определять духовно-нравственно, и тогда ясно становится, что мир есть горнило испытания души. Лишь на мгновение, потому что сто лет — высший предел жизни человека — мгновение перед вечностью, только на мгновение душа пребывает в мире и, если прегрешает, осуждается навеки, а если оправдана бывает, восходит в горния. Так что такое мир?

Юрка. Горнило, по которому восходят в горния.

Князь Борис. Или нисходят во ад. Может быть, ты думаешь, что… может быть не знаешь — что такое горния? Может быть, думаешь, что это место, где живут горничные? Нет, — это духовные небеса. А горнило — это место для расплавки металлов. Ну, а ад что такое?

Юрка. Тоже стало быть горнило.

Князь Борис. Гм!.. То есть?

Юрий. Тоже место для расплавки. В свинце расплавленном там души жгут.

Князь Борис. Гм… Ну, приблизительно. Но если ад горнило, то уже не горнило испытания, а горнило погибели. Туда на веки идет душа за грехи. Кто ее посылает?

Юрка. Чёрт.

Князь Борис. Бог, Бог!

Юрка. Нет, чёрт, ваше сиятельство! Бог добрый, он простит, а чёрт злой, злопамятный, ни за что не простит.

Князь Борис. Заблуждение. Горькое заблуждение. Бог благ, но справедлив, и по справедливости карает. Вот я высек тебя за то, что ты летел сломя голову и ушиб меня, почтенного, старого, больного князя. Разве это значит, что… Я — зол? Говори?

Юрка. Я ведь нечаянно.

Князь Борис. Отчаянно, а не нечаянно. Ну, разве ты видел когда-нибудь, чтобы я, очертя голову, несся по коридору и бил головой в живот встречным? Ходить надо степенно. И если бы я не высек тебя, то на тебе был бы грех. Кто знает, не смертельный-ли грех убийства? Может быть, у меня от удара твоей головой сделается заворот кишек, и я умру в мученьях? Тогда Боженька пошлет тебя на веки во ад, на такие пытки, при одной мысли о которых волосы шевелятся на голове. Но так как я тебя высек, то это тебе зачтется, остается тебе покаяться, помолиться, и Бог простит. Вот в былое время жил такой великий монах, Торквемада. У него был друг, которого он очень любил. И друг этот совершил смертный грех, соблазнил двух монахинь, которые после и родили даже… И оного друга застали на месте преступления… когда он с обеими монахинями сразу… грешил… Да еще в святом месте, куда они вместе скрылись… Ну вот, великий Торквемада говорит другу: «так как я люблю тебя душевно, то велю тебя сжечь огнем на костре, тогда Боженька простит тебя, и не будешь ты гореть на костре вечном». И друг тот поцеловал руку Торквемады и со слезами благодарил его. Так и ты должен. Жизнь коротка и определяет собой вечность, и если преступления не наказаны, то гирей повиснут на душе, и душа не вознесется к свету небесному, но потонет во мраке, поэтому, когда согрешишь, приходи немедля ко мне и проси больно наказать тебя. Я сам тебя высеку, или конюху в моем присутствии прикажу, — тогда ты поцелуй мою руку и скажи: «спасибо вам, что облегчили мою душу! Слышал»?

Юрка. Слышал, ваше сиятельство!

Князь Борис. Ну, какие же у тебя есть грехи, за которые ты желал бы быть высеченным?

Юрка. Никаких нет, ваше сиятельство!

Князь Борис. Не может этого быть. Подумай-ка!

Юрка. Право слово, никаких!

Князь Борис. Протяни ладонь. Видишь-ли. Я ударю тебя по ладони 12 раз, чтобы тебе отпустились твои мелкие грехи за вчерашний вечер и сегодняшнее утро.

Юрка. Ай, не надо! Пущай лучше в аду! Ей-Богу, ваше сиятельство… Пущай уж лучше тама… После смерти виднее будет… Только линейкой не надо…

Князь Борис (стараясь его схватить) Безумный, не понимаешь своей пользы!

Юрка (убегая). Лучше уж перед чёртом ответ держать.

Князь Борис (спешит за ним). Иди сюда!

Юрка. Не утруждайтесь, ваше сиятельство, не ровен час, — споткнетесь.

Князь Борис (звонит). Ведь я велю людям тебя поймать.

Юрка. А я спрячусь! У самого чёрта спрячусь! И у него лучше! (убегает).

Явление VII

Князь Борис (один). Щенок! (звонит громко).

Входит Ефим.

Князь Борис. Изловить щенка!

Ефим. Какого, ваше сиятельство?

Князь Борис. Юрку! кого-же! Изловить и привести ко мне. Боже мой, Боже мой, как он меня взволновал. Даже на желудок подействовало. (Торопливо ковыляя уходит).

Ефим. Извел нас совсем! Хоть бы околел скорей! (Уходит за князем).

Сцена на мгновение пуста.

Затем в окно влезает Юрка с каким-то предметом в руках.

Явление VIII

Юрий. Ну добро, нет никого! Я тебе покажу, старая обезьяна! Бонбу тебе положу! Натолкал сюда что попало, — опилок, табаку, ваты… Должно и не загорится, да это все равно. Главное — напугать его. Он и от этого пожалуй окочурится… не пожалею. А вот фитиль, — покруче, да повонючей. Сейчас мы тебя, бонбочка моя разлюбезная, вот этаким манером под стол поставим. Фитиль закрутим, как собачий хвост. Зажжем (зажигает). Ну, и курись себе, покуривайся: в полчаса смраду напустишь довольно, заметят… Только-бы пришел старый филин. Да придет с секлетарем, будут бумаги писать, как-бы зла побольше натворить. Хорошо хоть вельможа не настоящий. Ну, ведь я и бонбу ему ненастоящую. Пусть чихнет! Измучил меня, змей горыныч проклятый. Идут! Айда в окошко (исчезает)!

Явление XI

Входят Князь и Григорий Валерианович.

Князь Борис. (тяжело садясь в кресло) Я так взволнован. Не хочу вам рассказывать подробно, но этот безбожный Юрка опять чуть не убил меня. Пусть даже Домна уходит, но, поймав его, я прикажу его при себе выдрать, как сидорову козу.

Гавр. Вал. Давно пора! И ведь подумать только, что есть люди, которые серьезно выступают против телесных наказаний. Серж Нагайкин говорит по этому поводу: Люди делятся на секущих и секомых. Секущие — против телесных наказаний ничего не имеют, секомые часто протестуют. Ха-ха-ха!

Князь Борис. Не всегда. Мужичек в общем любит сечься, пока его не развратят. А гуманитарный разврат проникает часто в ряды, так сказать, наследственно секущих.

Гавр. Вал. В общем, революционное движение сильно укрепило телесные наказания.

Князь Борис. Постойте! Что это каким-то чадом пахнет? А?

Гавр. Вал. Да, в самом деле… Не из окна-ли? (Притворяет окно).

Князь Борис. Может быть папироса ваша?

Гавр. Вал. Что вы!.. У меня 8 руб. фунт!

Князь Борис. Ну, садитесь писать… Но какое, однако, зловоние.

Гавр. Вал. Действительно.

Князь Борис. Будем продолжать «записку об искоренении»…

Гавр. Вал. Записку о клопах, я так ее называю.

Князь Борис. Вонь какая! Невыносимо. Что это значит? Ну, пишите. Какая была последняя фраза?

Гавр. Вал. (читает) «Сими мерами предположительно возможно достигнуть некоторой степени столь желательного очищения страны от явных агитаторов, но»… Тут мы и остановились.

Князь Борис. Ддэ… Но… Это дальше о скрытых революционерах дело пойдет. Постойте! Мне чудится, что будто из под стола идет дым.

Гавр. Вал. Дым?? (отбрасывает скатерть покрывающую стол) Бомба!! (в один миг распахивает окно и вылетает в сад.)

Явление X

Князь один.

Князь Борис. Бом… Бом… Бом… (хочет встать, но ноги не повинуются ему. В ужасе таращит глаза на дымящийся предмет, руки его цепляются за ручки кресла, губы отвисают, из горла вырывается хрип. Минуты две продолжается немая сцена).

Ефим. (входя) Батюшки, бомба! (убегает).

Домна Ив. (входя визжит) Святители, бомба! (убегает).

Явление XI

В кабинет стремительно влетает через окно Юрка.

Юрка. Где она? Где она, эта самая бонба! Мы ее сейчас… А, вот ты где… Цоп! (хватает бомбу) Пожалуйста, Ваше сиятельство, не извольте беспокоиться (выскакивает в окно).

Князь. (в полуобмороке) Унес! Унес… Благодарю тебя, владыко живота моего! благодарю тебя! (шепчет что-то, благочестиво подняв глаза к небу).

Юрка (возвращаясь). В пруд закинул, ваше сиятельство! А она как щелкнет, в пруду-то, инда пруд закипел!

Князь Борис. Сын моего сердца, пади на грудь мою. (Юрка подходит, князь обнимает его).

Явление XII

Входит Гаврила Валерианович, Домна и Становой.

Становой. Ваше сиятельство! Проезжая мимо имел счастье быть извещенным, что на ваше сиятельство было сделано подлое покушение. Имею честь, так сказать, отдать себя к услугам вашего сиятельства.

Князь Борис. Мне бомбу под стол подбросили! Слышите, как в комнате нитроглицерином пахнет?

Становой. Именно глицерином, ваше сиятельство. На кого падают подозрения вашего сиятельства?

Князь Борис. Кого я подозреваю? Всех, всех! Всех арестуйте. Все мне подозрительны (указывает на Юрку), кроме него, которого я усыновляю.

(ЗАНАВЕС).

 

Общество малой скорости

Фарс

ЛИЦА:

Петр Яковлевич Розоватов, бывший профессор сравнительной анатомии, благообразный седенький старичок, подвижный, немного волнуется, суетится и все время поправляет очки. Вдовец.

Иван Иванович Густолобов, бывший начальник движения на одной частной железной дороге, товарищ Розоватова со школьной скамейки. Представительный, мрачный, в седых баках.

Роберт Готгольдович Гиммельбеер, пастор, смахивает на Шиллера.

Трофим Сергеевич Жучков, врач, молодой человек, слывущий философом и народником, ходит в поддевке.

Михаил Михайлович Гуляев, слывет революционером. Живет на содержании у купчихи Мелкиной.

Дорофей Евстинеевич Тузов, богатый лесопромышленник.

Григорий Борисович Зейдель, учитель словесности в местной гимназии.

Мстислав Владимирович Кривицкий, жандарм, генерал, седой, усы красит, вид бравый.

Василий Дмитриевич Ералашев, жандармский офицер.

Зоя Петровна Розоватова, дочь профессора, пожилая девица.

Ольга Ниловна Доробцева, жена акцизного чиновника.

Людмила Васильевна Мелкина, вдова, богатая купчиха, лет 37, очень недурна собой, бела и пухла.

Верочка, её дочь.

Лакей Розоватова.

Понятые, шпионы, жандармы, казацкий офицер

Действие происходит в губернском городе в кабинете Розоватова.

Вечереет. Розоватов мелкими шажками ходит по кабинету, Зоя сидит в кресле.

Зоя. Они находят меня экстравагантной! О! я еще и не такую экстравагантность покажу… Я езжу верхом, да, в английской амазонке… тут нет ничего смешного. Но если они смеются, если они подсылают маленьких хулиганов свистать мне, когда я выезжаю верхом на Мэоне — это для меня означает одно, а именно, что этому городу нужны уроки культуры, настоящей сублимированной культуры. Да, я хочу завести себе кальян и курить на балконе, как Камиль Мопэн у Бальзака. Пусть хоть весь город соберется, а я буду пускать облако дыму им в нос. Презираю толпу! (закуривает папиросу).

Розоватов. Зоечка, а я, знаешь, ужасно волнуюсь! (остановился перед ней и смотрит на нее).

Зоя. (кладет ногу на ногу и покачивает ей). Если боитесь, папа, бросьте. Вы недостаточно презираете, а потому у вас нет веры в себя, в то, что каждый ваш жест будет красив.

Розоватов. Гм Да. Знаешь я ведь вообще всегда в жизни был неловок… Вот вроде «двадцати двух несчастий» у Чехова. Я вообще комический тип, хотя сердце у меня хорошее. Студенты меня один раз освистали, когда я горел любовью к ним. Я им сказал, что наука важнее всего, и хотел дальше перейти к требованиям времени, а они, как только услышали, что наука важнее всего — стали свистать. Я был глубоко несчастен тогда. А когда я подал в отставку, не желая служить при ухудшившихся порядках, очень симпатичный мне доцент Ротенберг язвительно заметил мне, что в бурные времена лучше всего спрятаться в келью под елью. Между тем во мне всегда сидел общественный деятель. Хуже всего то, что я робок. Если на меня кричат — я замолкаю, и вид у меня при этом бывает смешной и жалкий. Все равно кто бы ни кричал — попечитель, студент, сторож. Между тем я не трус и мог бы умереть, как Джордано Бруно или Гус.

Зоя. Я наоборот — я смела до дерзости. Такой я была еще в детстве. Но… я осталась непонятой. Когда я читала свою поэму писателю Шумову, увлеклась и была на небе, он вдруг фыркнул так, что у него слетело пенсне, слезы выступили на глазах… я увидала тогда, что он давно уже в мучениях сдерживает смех… Оп смотрел на меня виновато и говорил: — «продолжайте, продолжайте… это я чихнул». Тогда я встала (величественно встает) и сказала: «Трус! если бы я нашла смешным произведение королевы, от которой зависела бы голова моя — я и тогда смело сказала бы — королева, вы смешны!» Чихнул! Негодяй! (Усаживается снова) Я слишком ярка, колоритна… Вы слишком серы… и нас обоих не поняли.

Розоватов. Ты очень колоритна. Но в самом деле иногда режешь глаз. Например, вот хоть сейчас: платье на тебе зеленое, если я не ошибаюсь, а на шее какое то лимонно-желтое жабо. Может быть оно так и нужно, но глазу как то больно.

Зоя. Я этого и хочу.

Розоватов. Затем, я не понимаю, зачем ты вставила в прическу черное страусовое перо? Каждому кто посмотрит — приходит мысль о смерти.

Зоя. И отлично. Я не желаю, чтобы при взгляде не меня приходили в голову мужчинам фривольные мысли.

Розоватов. О, мне кажется, голубчик… что ты застрахована от этого.

Зоя. Тот, кто полюбит меня, полюбит именно такой — странно-яркой, траурно-величавой.

Розоватов. М-да… Но знаешь как я волнуюсь. Сегодня день, в который я выступаю в первый раз, как настоящий общественный деятель, инициатор.

Зоя. Но я буду критиковать вашу программу.

Розоватов. Зоечка… а что если бы ты выступила с критикой потом… не сегодня?

Зоя (неумолимо). Сегодня же. Я войду в ваш союз. Я знаю, что я останусь в меньшинстве, но я внесу особое мнение.

Розоватов. Хоть бы Ванюша приехал. Он правда решительно никого здесь не знает, потому что все это время устраивался в новокупленном имении, а раньше кажется вовсе не бывал в здешних палестинах, но зато такой светский человек, умудренный опытом, с общественной жилкой.

Лакей (входя). Г. Густолобов приехали.

Розоватов. Ах, как я рад, как я рад! вот во время, какая пунктуальность. Проси моментально (идет навстречу).

Зоя. (оставшись одна, подходит к зеркалу, складывает руки на груди и в мрачной позе смотрит в зеркало). Что то зловещее! Лэди Макбет! (Входит Густолобов и Розоватов).

Густолобов. Так ты, старина, решился крамолу пускать? (раскатисто смеется).

Розоватов. (потирает руки). Хе-хе-хе!

Густолобов. Ну так! Что-же! Жизнь кипит всюду… Всякий червь норовит союз червей организовать. Дай Бог. Я от мира не отказчик. Для компании, говорят, жид повесился. А кабинет у тебя хорош… (стучит по столу). Сколько дал за стол?

Розоватов. Уже не помню. Вот дочь моя, ты кажется и не заметил.

Густолобов (оборачиваясь), Ах извините, мадемуазель, вы этак в тени, знаете… Я думал какая то мебель. Давненько не виделись. В те времена вы еще, можно сказать, в невестах состояли (пожимает ей руку).

Зоя. А вы в то время были почти мужчиной еще.

Густолобов. Я и теперь кажется не баба…

Зоя. Увы, и не мужчина уже!

Розоватов (торопливо). Зоечка, распорядись, чтобы подали сюда до ужина чай, ром, лимон и прочее.

Зоя. Чай, ром… лимон! Испитой чай, выдохшийся ром, выжатый лимон… ради стиля (уходит).

Густолобов. Она у тебя что?

Розоватов. Да, знаешь, есть немножко.

Густолобов. Мужа надо…

Розоватов (вздыхает). Надо бы… Представь, сватался к ней управляющий княжеского имения… Ничего себе человек. Только как то глуповат вне сферы сельского хозяйства.

Густолобов. Еще бы. Умного то разве найдешь, чтобы свататься стал.

Розоватов. Но она начала такие причуды выделывать. В конце концов бросила перчатку в речку и требовала, чтобы он, одетый, плыл бы ее достать!

Густолобов. Вот девка бессмысленная!

Розоватов. А он не только не поплыл, а вдруг обозлился и говорит: «Вы не утонченная дева, а просто дура»! Ах как это было больно. Я до сих пор корчусь весь, как вспомню.

Густолобов. Да, лучше не иметь детей. Вот как я. А скажи, у тебя ужин будет порядочный?

Розоватов. Чем богат…

Густолобов. С водкой, закуской, вином?

Розоватов. Конечно. Я знаю, что ты любишь омары и шабли к жаркому…

Густолобов. Редкий друг ты, Петрусь, даже этого не забыл.

Розоватов (хитро). Ни этого, ни фаршированной рыбы по еврейски.

Густолобов. Еврейская рыба! Чудесно. — И этим ты сразу показываешь, что мы с тобой никогда не были антисемитами. Хотя знаешь, что я слыхал? Будто Паволакий Крушеван тоже любит фаршированную рыбу. И как-то, когда он ее ел, губернатор сказал ему: «а не предпочли ли бы вы фаршированного жида»? Ха! ха! ха!

Роз. Хе-хе-хе… Да… моя программа широкая, гуманная…

Густол. И умеренная конечно?

Роз. И очень умеренная.

Густол. Ну, программа это второстепенное… А постой, я о чем то более важном хотел спросить тебя… и вот позабыл… Еще ехал мимо аптеки и подумал… спросить, сказал себе, Петруся об ужине, об водке и… да, кто у тебя будет? Состав, так сказать, учредительного комитета?

Роз. Вот, вот… я тебе по порядку. Во первых Роберт Готгольдович Гиммельбеер, он здешний пастор. Есть у нас старый пастор, но тот развалина, а это молодой.

Густол. Пастор? Немец?

Роз. Немец. И даже плохо говорит по-русски. Но какая душа! Фиалка… кусочек лазури небесной. Ум философский. У него на лбу даже шишка, знаешь, такая. Влияние на прихожан, а у нас, ты знаешь, немцев пропасть, — колоссальное. Изумительно либеральный, но каким то таким… голубым, серафическим этаким либерализмом.

Густол. Ну, дальше!

Роз. Дальше, Тузов… лесопромышленник. Тяжкая такая фигура, в роде древней каменной бабы, знаешь… с капиталом большим и с капитальным умом. Что то Муромцевское в нем есть… т. е. не в роде Муромцева думского, а в роде Ильи, я хочу сказать.

Потом Мелкина, это уже менее умная и менее богатая представительница капитала, но за то довольно образованная, вообще культурная… И будет крайне полезна обществу… Затем две весьма либеральные молодые личности — Жучков, толстовец и Зейдель, молодой ученый, ужасно знающий, основательный… Я очень люблю его. В гимназии его обожают. Он учитель гимназии. Ну-с, а затем, ты не сердись, но есть и двое радикалов. Они ничего — довольно ручные. Один, правда, очень неприятен, Гуляев некто, говорит всегда, руками машет… галстух красный, курит крепкие сигари… пьет с какой то жадностью. Но невозможно его не пригласить, так как он в самой нежной близости с нашей красавицей Людмилой Васильевной, Мелкиной, то есть. А другая Доробцева, единственная подруга моей дочери. Эмансипантка. Стриженая, но детей у неё восемь человек.

Густ. Компания так себе. Надо, конечно, посмотреть.

Роз. Нет, очень, очень хорошая компания. По моему, если-бы нам пришлось выдвинуть министерство, мы могли бы, право…

Густ. Что-ж пути сообщения я бы взял…

Розов. А я просвещение.

Густол. А ты садоводством еще занимаешься?

Розов. Как же! Какие у меня тюльпаны в этом году. Пойдем, Ванюша… хотя и темнеет, но все таки увидишь.

Густол. Пойдем пока. (Уходят. Сейчас же вслед за ними входит Зоя и Людмила в шляпке).

Зоя. Присядьте на диван, Людмила Васильевна. Папа с Густолобовым куда-то вышли. — Верно, в сад. А других еще никого нет.

Людм. А я, знаете, и дочку свою Верочку решила привести. Что же? — Ей семнадцать лет, она у меня очень начитанная. Она с Михал Михалычем придет. Он ей уроки латинского языка дает.

Зоя. Ах, вот как… Я очень мало знаю Михаила Михайловича, но мне кажется, что он довольно интересный человек.

Людм. Уж право не знаю, как вам сказать, Зоя Петровна: щелкопер он, знаете, шут гороховый… но вместе с тем, как купчихи старого времени говорили — пронзительный мужчина.

Зоя. Я не могла бы полюбить его.

Людм. Вас. Отчего же?

Зоя. В нем есть что-то чрезмерно мужское… жеребцом пахнет.

Людм. Нет, это крепкими сигарами… от него действительно всегда ужасно крепко пахнет… но это ничего.

Зоя. Он вероятно фамильярен и груб в личных отношениях.

Людм. (С тихим смехом). Не без того… Ну, да ведь что же? В конце-концов я хозяйка.

Зоя. Надо быть не только хозяйкой, а богиней своего мужчины.

Людм. Ну, Зоя Петровна, это вы по неопытности говорите.

Зоя. Я опытна умом.

Людм. Нет уж, что нам с вами об этих делах рассуждать… девица не может иметь настоящего понимания, хотя бы всех Мопассанов прочла.

Зоя. Я не только Мопассана, я Крафт Эбинга читала.

Людм. Это что же, тоже романист?

Зоя. Психиатр… В своей замечательной книге он перечисляет все извращения половой жизни: нимфомания, сатириазис, садизм, эротомания, мазохизм и мн. др.

Людм. (Всплескивает руками и смотрит на нее с уважением). Батюшки светы! И вы про все это читали?

Зоя. Да.

Людм. Ну, ну… Вы бы мне эту книжку дали.

Зоя. Вам нельзя.

Людм. Вот-те на! — Я не институтка.

Зоя. Вас это может развратить. А мне… (пожимает плечами). О, насколько выше всего этого стою я. А да, да… Я загадочное существо. И никто, никто не попытался разгадать меня.

(Входит Ольга Ниловна).

О. Н. Кто тут сумерничает? Зосик? А, с Людмилой Васильевной; ну давайте и я присяду к вам. А что же политический кружок?

Зоя. Вот когда соберутся все. Ах, Олечка, какая тоска… вчера целый день писала письма к Оскару… я прочту тебе потом.

Людм. А это кто такой?

Зоя. Оскар Уайльд, знаменитый английский писатель. Он уже умер, но я пишу ему часто.

Людм. Но ответов не получаете?

Зоя. Для вульгарного понимания — нет. Но в сердце моем он тайно отвечает мне.

О. Н. Прочти. А мой то опять сегодня пьяный пришел. И представь с какими-то нежностями. Я его по щеке — опомнился и пошел спать.

Зоя. Вчера я стояла на балконе и смотрела на звезды. И так хотелось мне, чтобы издали прилетела косматая хвостатая комета…

О. Н. Лидка меня рассердила: жмется к пьяному отцу — жалеет. Я говорю: а матери не жаль? — Смотрит волчонком. Не видишь, говорю, что он пьяный, мокрый, пошлый? — Плачет, а за ней и мелочь завыла. Бросила их на Лукерью и марш — марш сюда. Вот они радости любви и семьи.

Людм. Не у всех же так.

О. Н. Конечно… если человек богатый и имеет одну дочь, да еще овдовел кстати и может держать у себя мужчин, как прислугу — тогда каленкор иной… такого семейного счастья может и я пожелала бы.

Зоя. Лучше быть несчастной. От всякого счастья веет пошлостью, будь оно даже раззолоченное, а горе, даже мещанское, все таки имеет в себе что-то величественное.

Густолобов и Розоватов возвращаются, за ними лакей, несущий две лампы, а за ним горничная с огромным чайным подносом.

Розов. Вот и мы. О, да дамская половина уже в сборе. Позвольте вам представить моего доброго друга — Густолобова, Ивана Ивановича. Это будет среди нашего молодого союза ум, как я думаю, так сказать, наиболее государственный. Людмила Васильевна Мелкина, наша красавица, умница. Ольга Ниловна Доробцева…

О. Н. Дурнушка, дурочка.

Розов. (конфузясь). Что вы, Ольга Ниловна… Зачем же преувеличивать…

Густол. Рад стать знакомым! Не привык с дамами иметь политические дела. И строго говоря, в сердце таю убеждение, что политика не дамское дело…

О. Н. А! Нам только детей рожать, да за горшком смотреть, да? Женщина кормилица, кухарка — вот ваш идеал, да? Тиранство, главенство, господство, издевательство, надругательство — вот чего вы хотите?! Да? Так знайте же, что дух времени против вас! Приближается время забастовки женщин. По знаку центрального комитета мы разобьем вдребезги всю посуду и сразу перестанем беременеть и рожать.

Густол. (поражен). Неужели существует уже такая организация? И вы, Людмила Васильевна, придерживаетесь тех же воззрений.

Людм. Хотя я и купчиха, но отлично понимаю бесправие женщин…

Густол. Хорошо, что я холостяк.

Розов. Ты не сердись, Ванюша, но в виду того, что женщины, как ты видишь, составляют значительный процент союза, мы необходимо должны приблизиться в своей программе к идее равноправия.

Густол. Приближайся, Петрусь… Я же говорю, что, слава Богу, не женат. Даже женской прислуги не держу. Если мне нужна женщина я… гм, вообще говоря, я не враг женщин.

Входят Жучков и Зейдель.

Жучк. (Зейделю). Нет, вы не понимаете во всем объеме, так сказать, идеи русской бани.

Зейд. Я ведь по происхождению немец. У меня врожденный германизм есть. А баня это чистый славянизм… (делает общий поклон). Привет всему обществу.

Розов. Здесь все вам знакомы, кроме друга моего Густолобова Иван Ивановича.

Зейд. Очень приятно… Я Зейдель, учитель истории в местной гимназии.

Густол. (жмет ему руку). Я слышал, вы придерживаетесь радикальных воззрений.

Зейд. Я? Отнюдь! Я убежденный эволюционист.

Густол. А, так это… (Жучкову) вы радикал?

Розов. Нет, нет: радикал у нас Гуляев Михаил Михайлович, а это доктор, он умеренный толстовец.

Жучк. Я прежде всего простой русский человек… не могу назвать себя истинно-русским, так как я расхожусь с этими реакционерами. Я считаю Русь способной к прогрессу, но не по пути Запада, а по своему пути. Если хотите, я радикал. Моя политическая идея — превратить все города с их областями в вечевые республики, на манер Велико-Новгородской… Но оставить Царя, как верховную власть, перенеся, однако, царский стол в древнюю Москву…

Густол. Ого-го! Идея у вас широкая! Ведь это значит перестроить всю Россию.

Жучк. Вернуть ее себе. Вернуть нашу интеллигенцию к исконному народному добродушию, щам, гречневой каше, бане… Даже тараканам… Я, например, у себя не угнетаю тараканов…

Густол. А евреев?

Жучк. Евреев я предполагаю устроить так: подарить им клочок земли в Сибири и пусть устроят собственное государство…

Густол. Это остроумно.

Зейд. Все это мечты, которые распадаются прахом при одном прикосновении науки.

Густол. Распадаются?

Зейд. Да, милостивый государь. Наука говорит, что Россия пойдет по пути западных народов. Конечно, Россия никогда не усвоит ни возвышенной государственности германцев, ни коренного, хотя бы и скрытого, анархизма романцев, она по-славянски претворит… Её анархизм, как мне сдается, перейдет в конце концов в разного рода маниловщину, мечтательность, светское монашество… а её государственность, несмотря на все конституции, всегда будет носить черты крепостного домохозяйства.

Густол. (быстро отходя с Розоватым и озабоченно). Твои парни действительно умны.

Розов. (с восторгом). Я говорил тебе!

Густол. Боюсь, не слишком-ли. Не зашел ли у них ум за разум.

Розов. А ты на что, старый мудрец? У тебя то уж ум наверно никуда не зашел.

Густол. Ты хочешь сказать, что я человек — недалекий?

Розов. (испуганно). Что ты, что ты! Я намекаю на твою трезвенность.

Густол. М-да… трезвенность? А ты с ужином поторопись.

Во время их разговора входят Гуляев с Верочкой, здороваются со всеми.

Гуляев. (Розоватову). Здравствуйте. Ну вот вас и с именинами. Оснуем союз. Это будет, представьте, семнадцатое общество, членом которого я состою. Состою в пяти спортивных, в четырех политических, двух литературных и двух артистических.

Жучк. Одна из которых, клуб фальшивомонетчиков…

Гуляев. (громко хохочет). Это еще невинно… Я еще и не в таких состою! Вы бы ужаснулись, если-бы я сказал, каких я обществ членом.

Мелк. Не пугайте.

Гуляев. Молчу… Чаю с ромом выпью. (Гостолобову). А нас не познакомили — между тем, как я не имею вас чести знать. Лицо, правда, знакомое, так как вы поразительно похожи на дворецкого одного моего приятеля… князя Суворова италийского, графа Рымникского правнука фельдмаршала.

Густол. Вы тоже мне напоминаете поразительно одного мазурика, которого я изловил, когда он спрятался в товарном вагоне с преступной целью… Можно подумать, что родной брат.

Розов. Хе-хе-хе… да… бывает такое странное сходство.

Лакей. Дорофей Евстигнеич Тузов пожаловали.

(Общее движение. Тузов вваливается. Молча обходит всех и сует всем руку, словно для поцелуя).

Тузов (Розов.) Пришел… послушаю… Ежели что полезное отечеству, торговле, промышленности, мы можем посочувствовать и протчее… А ежели литература — уйду к делам.

Розов. Мой друг Густолобов… крупный деятель железной дороги… Иван Иванович…

Туз. Приятно видеть солидную физиономию (жмет ему руку).

Густол. Уж наверное сударь мой, мы будем крайними правыми в этом союзе.

Туз. Дай Бог всегда быть правыми, в правде сила.

Розов. Господа, я прикажу Степану выставить мой стол на середину комнаты… Мы все сядем вокруг, Иван Иванович был настолько мил, что взял на себя председательство.

(Лакей выставляет стол на середину комнаты).

Гул. Как так? Мы выберем председателя, это не порядок.

Розов. (волнуясь). Как угодно, господа, но мне кажется, что Иван Иванович и по возрасту и по опыту…

Все. Просим, просим.

Розов. Садись, Ваня, на стол и предс… т. е. на кресло вот сюда… и вот тебе атрибуты, так сказать… Вот колокольчик, бумага, карандаши.

Густол. Нужен секретарь, не стану же я сам протоколировать.

Жучк. Господина Зейделя предлагаю.

Все. Просим, просим.

Розов. Григорий Борисоврич. Вот вам, так сказать, атрибуты… ну-с рассаживайтесь, господа. Прошу. Чай с собой берите, господа. Порядок у нас будет такой: сперва речь председателя, затем мой доклад, потом каждый по очереди возьмет слово. Согласны?

Все Согласны, согласны.

Розов. (хватается за голову) Боже мой! А пастора то нет! Как же я забыл про него? Умоляю вас, господа… без него невозможно… Ведь вы знаете — Роберт Готгольдович! Ведь он, так сказать, украшение… до некоторой степени, светоч..

Туз. Что же это он — немец, а не аккуратен?

Жучк. Начнем без него. Семеро одного не ждут,

Гул. Начинать, начинать (Верочке). Верочка, кричите — начинать.

Вер. Ну вас… разве можно!

Зейд. Быть может, пока мы откроем предварительные дебаты об общих принципах: напр., на тему, что такое прогресс, общество, государство?

Густол. (тихо сидящему рядом Розоватому). Черт его знает, этого ученого, даже неловко как то председательствовать, вон куда занесся.

Розов. (тихо). Ничего, он же и поговорит.

(Входит Гиммельберг).

Гим. Verzeigung… Исфинений, я прикатиль ошень spett gekommen, но имею пришини.

Розов. Рады, рады, ждали так, садитесь. Setzen Sie sich, lieber Herr Pfarrer, setzen Sie sich.

Гим. От нашала я долшен рассказыфайт… Пришины от мой посний прикот. Которий то неснакомес распространяит севотни фешером proclamatien… Да… я накатиль фесте круком… у мой дом… у Gotteshaus, в скфере, фесте круком… мноко, мноко… я приносиль фам… это gottesloses und verbrecherisches Gesindel делаль. Я не ошень карошо понималь, aber blutrot sind die Ideen dieser schamlosen Hunde: этик нестидних сопак.

Жучк. Дайте, дайте.

(Пастор раздает прокламации).

Зейд. Подпись — твердохлебский комитет Р.С.Д.Р.П. Учредительное собрание, вооруженное восстание!

Розов. Тем необходимее наше общество.

Гим. Warhaftig! Порьятошный бюргер дольшен отдать подершка полицейский флясть. Это кочет Пох. Стоять на сфой пост… прикадиль времья der grossten Schwierigkeiten… тьяшесть. Я не ошень коршо ковориль русски, но сердце попольнений мопофь накодит это… на улицу на сердце от иной шелофек.

Густол. (Розов.) Ну и несет немчура.

Розов. Вникни в содержание! Какое сердце! (громко). Приступим к делу, которому пастор придал своим потрясающим сообщением такую торжественность.

Густол. Милостивые государыни и милостивые государи, вы почтили меня избранием в председатели.

Гул. И не думали!

Густол. (бросая на него грозный взгляд). И этим господа, вы недвусмысленно заявили, что вы будете умеренны… Милостивые государыни и государи, умеренность — тут все: эссенция мудрости. Если не ошибаюсь, еще древние греки и римляне отличали себя от варваров именно умеренностью своею. По средине золотая середина, а вокруг варварство. Сожалею, если в среду нашу уже проникло варварство. И… и думаю, что выражу общее мнение, когда скажу, что не потерплю разгула варварства… Пьешь ли, любишь ли, играешь ли в карты, занимаешься ли политикой — будь умерен. А, следовательно, и не торопись, и не торопись! Я предлагаю назвать наше общество — Обществом Малой Скорости (жидкие аплодисменты). Это название хорошее, ясное и популярное в народе. Малой скоростью посылать грузы дешево. А дешевизна есть нерв, как говорят, политико-экономы. За сим уступаю место инициатору идеи союза, профессору наук Петру Розоватову. Петрусь, имеешь слово. (Садится).

Розов. (страшно волнуясь). Программа в подробностях будет выработана на последующих заседаниях… Но прежде всего для чего союз, как созрела мысль? — глядя на окружающую действительность. Революционеры безумствуют, правительство тщетно ждет поддержки и, не находя ее, тоже безумствует.

Густол. Петрусь, Петрусь, легче.

Гул. (громко аплодируя). Браво, браво… Председатель, не прерывайте.

Густол. (звонит). Я знаю мои обязанности… Я не потерплю, чтобы правительство ставили на одну доску с прохвостами и мазуриками.

Туз. Правильно.

Гул. Я протестую.

Густол. (звонит). Если г-н Гуляев будет устраивать обструкцию, я приму меры.

Розов. Господа, господа.

Густол. Я требую внимания к речи оратора.

Розов. Кто же может отрицать беспорядок всеобщий… наша цель содействовать порядку. Порядок может быть водворен двумя путями, реформами и репрессиями. Для репрессий правительство вряд ли нуждается в поддержке населения, для реформ же очень. Я рассуждаю так: можно ли чтобы мы, верноподданные, подавали петиции о том, какие меры репрессии желали бы мы видеть примененными к нам?.. Относительно же реформ наше мнение важно. Вот мы и выработаем умеренную программу реформ и, если правительство ее одобрит, станом пропагандировать ее…

Густол. Никогда не стану пропагандировать.

Розов. Нет, Ванюша, нет, распространять дозволенные правительством взгляды.

Густол. Прошу оратора выбирать осторожнее свои выражения: слово пропаганда — поганое слово.

Розов. Общий дух реформ должен быть такой, чтобы всякому легче немного жилось: и мужичку, и солдатику, и женщине, и чиновнику, и купцу, и рабочему и… всем.

Густол. Вряд ли правительство одобрит. Слово имеет следующий по порядку г-н Жучков.

Розов. Но я…

Густов. Жучков, имеете слово.

Розов. (слабо) Я не кончил еще…

Жучк. Моя речь будет кратка, я не многоречив. Говорят, в России революция, а я думаю, что происходит недоразумение. Что такое? — Не понимаю. Малоземелье? — Россия обширна, занимает чуть не шестую часть суши — переселяйтесь, колонизируйте: в этом исконно русское нечто есть. Фабрика уже чуждая, но русский рабочий, хоть и пьяница, однако смышленый: растолкуйте ему, что нельзя. Главное, ссылаясь на законы экономические, не забудьте указать, что они богом установлены, как и законы физические. Пока идет смута по недоразумению, но все разъяснится, и все займутся трудом. Русский человек иногда любит побушевать, но быстро возвращается к добродушию. Цель нашего общества вернуть Русь к исконно-русскому добродушию.

Густов. Хорошо-с… Имеет слово, г-н преподаватель с немецкой фамилией.

Зейд. Зейдель.

Густов. Зейдель.

Жучк. Я имел кое-что добавить…

Густов. Все поняли вашу мысль… Нельзя затягивать прений, иначе мы никогда не перейдем к ужину… Я хотел сказать к делу. Г-н Зейдель.

Зейд. В виду столь категорически высказанного г-ном председателем желания сократить обмен мнений, я вынужден ограничиться немногим; в подробностях я изложу свое мнение в трактате, который предложу вниманию вновь организуемого общества с ходатайством о напечатании его, при чем я могу назначить самый небольшой гонорар. Почтенные товарищи.

Густов. Мне кажется, что слово товарищи неуместно.

Зейд. Тогда просто: уважаемое собрание, общественному деятелю столь же важно знакомство с со-цио-логией в широком смысле слова, как научно медицинское образование необходимо врачу. Воля человека весьма ограничена. В общем все происходит по незыблемым законам. Для того, чтобы человек довольствовался своим положением, не суетился, не горячился, не безумствовал, надо, чтобы он понял наконец великую истину о бессилии индивидуальной воли. Du glaubst zu schieben und du wirst geschoben.

Гим. S'ist sehr wahr! sehr tief aufgefasst… Ohne Grotteswillen kann nichts geschehen. Пошеский волья кошет и так биль, Пох не кошет и нишфо не биль.

Зейд. Гипотезу провидения я оставляю в стороне.

Густол. Как вы сказали?

Зейд. Я говорю, что если бы мы и отрицали божественное провидение — факт безусловной закономерности всего свершающегося остается неизменным.

Густол. Надеюсь, г-н Зейдель не хочет сказать этим, что он атеист?

Зейд. Наука сторонится богословских вопросов.

Густол. Я предлагаю оратору сойти со скользкого пути и вернуться к делу.

Зейдель. Господин Пустолобов, я являюсь здесь представителем науки…

Густол. Я не Пустолобов, а Густолобов, а для вас сейчас председатель. Я уважаю вашу ученость, но мне кажется, что вы все это в вашей записке удачнее выразите и без материалистических этих идеек… Слово имеет г-н пастор.

Гим. Я буду кафариль русски… Кайсти будет понимайт… Я буду кафарил простой фешши… Поръяток есть устанофлен от Пох… Царь и полицей ее блью… бльюдот… Настояшший времья это ошень большой тьяшесть от революционер, котори бросиль бомба и стрелиль из браунинг и убифайль мноко… И бастофаль и рафвратиль массы и мноко делаль плоко и не стидно… И кароши бюргер soll und muss помогайт… Следиль, доносиль. Я либерала. Я катель спутать zusaramem цар и народ… den Kaiser und das Volk, aber… Народ имушшественни, опрасофательни, которий есть уже fur sich, а не только an sich… Кто соснафайт… И потом… Потиконьку… Прогресс… А когда революцион, — тогда ѵоr allem… Как и Лютер кафарил: Уньят сфолошь!.. (жидкие апплодисменты).

Розов. (Густолобову) В нем что-то такое, знаешь, идеалистическое… Напоминает наши сороковые годы.

Густол. Господин Гуляев. Но прошу держаться границ.

Гуляев. Заранее заявляю, что если вхожу в это общество, то лишь для того, чтобы способствовать его олевению. Курьезно слушать, что тут говорится. У профессора Розоватова мысль была добрая, но спутанная, а теперь цели общества становятся все более реакционными. Г-н пастор договорился до доноса! Поздравляю. Настоящая моя политическая деятельность совсем иная… Я не скрываю, что принадлежу к более радикальным кругам…

Густол. Довольно-с! Можете удалиться в эти круги… Мы не были и не будем радикалами, социалистами, бомбобросателями… Не знались с агитаторами и не будем знаться… Г-н Тузов.

Гул. Я далеко не кончил и прошу развязного г-на председателя не прерывать ораторов.

Дор. Верно! Я протестую… Людмила Васильевна, Верочка, Зося, — вы протестуете?.. Женщины протестуют!

Густол. (звонит) Тишина!.. Я не потерплю.

Гуляев. Мы тоже не потерпим, апеллирую к собранию (шум).

Розов. Господа, господа!..

Зейдель. Председатель действительно обрывает ораторов…

Жучков. Куда мы торопимся?

Гуляев. Я констатирую тот факт, что недовольство председателем, навязанным собранию, всеобще… Требую перебаллотировки…

Дор. Баллотировать, баллотировать!..

Густол. Я слагаю с себя обязанность председателя. Я вижу, что мутная волна начинаете в этом собрании преобладать… Быть может, господин Гуляев, поддерживаемый своими дамами..!

Дор. (визжит) Протестуем, протестуем!.. Верочка, Людмила Васильевна, Зося, внесем письменный протест! Мы вносим письменный протест. Он назвал нас его дамами! Возьмите назад!

Гостол. Уф! вот сорока! Отказываюсь! (выходить из-за стола).

Тузов. Почтеннейшие… Позвольте откланяться… Пользы не вижу, а одну литературу и брань… Жертвовать не могу… Может быть, Людмила Васильевна, вы от своих щедроте облагодетельствуете, а мы — к делам (Грузно уходить).

(Неловкая пауза).

Зоя. Надо радоваться, что этот некультурный облом выбыл из общества… Вообще культурный уровень ваш, господа, оставляете желать лучшего… Надо еще привить вам вкус к культуре… Вы воображаете, что можете поднять народ, а между тем, кто из вас понимаете, или хотя предчувствует тайны жизни, красоты? (пожимает плечами) Вам надо стать тоньше. Все, что вы говорите, — неинтересно.

Розов. Зоичка, может быть.

Зоя. Оставьте. Неинтересно все… Где красота? где нежность? где тайна? где предчувствие? Одна политика, низменные речи!

Зейдель. Но ведь союз политический…

Зоя. Политика должна быть заполнена красотой. Научить людей ценить мечту, и они перестанут так ценит хлеб… Я единственная оригинальная голова здесь, но кто поймет меня?

Дор. Я присоединяюсь к словам предыдущего оратора.

Густол. (сумрачно) А когда-же мы ужинать будем?

Зейд. Заседание ведется беспорядочно… без председателя… Я предлагаю пере…

Лакей (входя). Полиция пришла!

Розов. Как полиция? Что такое? Какое недоразумение, господа! Я сейчас… (хочет идти, в дверях сталкивается с Ералашевым и полицией).

Ер. Честь имею! Извините: именем закона…

(Всеобщее смущение).

Ер. Прошу позволения сесть (садится) Профессор Розоватов, вы хозяин дома?

Розов. Именно… Но я должен…

Ер. Что это за собрание у вас?

Розов. Политический союз… Но…

Ер. Политический!..

Розов. Но видите-ли… мы.

Ер. (записывает) Гм… Да… Комитет политического общества… С какою целью собрались?

Сыщик (подходя). Ваше высокородье, так что Гуляев здеся и желали выйтить…

Ер. Ага! хорошо… Не выпускать никого… Цель-с?

Роз. Цель — поддержать освободительное движение, но в тоже время…

Ер. Та-ак-с! (пишет). Освободительное… движение! Та-ак-с! Кадеты?

Розов. Нет.

Сыщик (подходя). Ваше высокородье! так что множество прокламаций… извольте посмотреть… И вот стриженая дама собиралась их в камине сжечь-с…

Ер. Гм! Да это прокламации комитета соц. — демократов! Вот как! (Иронически усмехается). Недурно. Дорофеев! вызвать по телефону его превосходительство, сообщить, что штаб-ротмистр Ералашев арестовал Твердохлебский комитет социал-демократов…

Розов. (махая на него руками). Что вы? что вы? Эти прокламации попали сюда случайно…

Ер. Случайно?.. То есть как же — это?.. в окошко влетели что-ли?

Розов. Их господин пастор принес.

Ер. Пастор? Кто здесь пастор? Вы? Вы распространяете эти листки?

Гим. Я — о? Пох минья сокраняйль. Я не видаль, и не сликаль, и не снайль; я ошень лояйль… я пастор… я не могиль…

Ер. Вы не разносили этих листков? да или нет?

Гим. Но нет, мой Пох!

Ер. Что-же вы неправду говорите, господин профессор? Как-же попали к вам прокламации?

Роз. Но господин пастор…

Гим. lch bitte Sie sehr entschieden, Herr Professor! Lassen Sie mich in Ruhe… ich will nicht, ich kann nicht… Каспадин официр, я нишфо не снай, я прикатиль нефинний и не снайль.

Ер. Довольно-с. Вот сейчас приедет генерал. Господин Гуляев, вы тут? Вы, кажется, привлекались?

Гул. При… привлекался. Но во внимание к тому, что был в нетрезвом состоянии во время совершения акта — был оправдан.

Ер. Вы вообще всюду пропагандируете революционные идеи… мы вас знаем; я так и предполагал, что вы — член комитета. Наверно вы главный зачинщик, втянувший в дело столько почтенных, но сбившихся с пути людей.

Гул. Уверряю вас… совершенно ложные догадки и гипотезы… Инициатором союза является профессор.

Ер. Ай-ай! Старый ученый и статский советник и вдруг социал-демократ!

Роз. (в отчаянии). Я не социал-демократ!

Ер. Вот сейчас приедет генерал. А вы, господин в баках, вы кто такой?

Густ. Я случайно здесь. Мои убеждения всем известны.

Ер. Фамилья?

Густ. Густолобов.

Ер. Густолобов? Что-то припоминаю. А скажите пожалуйста — у вас баки настоящие?

Густ. Что вы?

Ер. Дорофеев! пощупай вежливенько ихния баки!

(Дорофеев дергает Густолобова за баки).

Дороф. Надо быть настоящие!

Ер. Ну, мы вашу личность установим. А это кто там за занавеской укрывается?.. А, это Доробцева! Это вы старались сжечь улики? Ваши идеи известны начальству. Генерал, он сейчас придет, — он знает, как вы его поносили!

Дор. Я?

Ер. Вы!

Дор. Я? — никогда!

Ер. Нам все известно!

(Сильный шум за дверями. Генерал Кривицкий входит с целой сворой полиции эффектно останавливается посреди комнаты).

Генер. Встать! (пауза) Евреи направо, студенты налево! Ну! евреи… кто евреи — выходи! Как? нет евреев? (к Зейделю). Ваша фамилия?

Зейд. Зей… Зейдель!

Генер. Ну вот! Имя?

Зейд. Григорий.

Генер. Герш Зейдель (к Гиммелъберу). Фамилия?

Гимм. Гиммельбеер Роберт.

Ген. Борух Гиммельбер… Что-же вы не выходили, когда я сказал? а?

Зейдель. Мы немцы. Это г-н пастор.

Генер. Немцы? (вопросительно). Мы знаем таких немцев. Вероисповедание?

Зейдель. Лютеранское.

Генер. Этим вы не укроетесь от бдительного ока-с!.. Ротмистр! поставьте мне стул… Будем их переписывать. И этих лютеранских Гершей и Борухов прежде всех.

Ер. (оба усаживаются). Григорий Зейдель! Вы, кажется, учитель гимназии?

Генер. А, вы учитель? Вы учитель? Учите юношество? да? отравляете молодые клетки русского народного организма? Я напишу министру народного просвещения, который мне близкий друг, чтобы вас в 24 часа вон с кафедры!.. Отравитель детей! молчите! Отравитель детей! Извольте отойти в сторону!

Верочка (Мелкиной). Мама, что-же они все так трусят, ведь это-же возмутительно! Даже Михаил Михайлович весь бледный и улыбается нехорошо.

Мелкина. Будь спокойна, девочка!

Верочка. Разве так надо с подлыми жандармами разговаривать?

Генер. Так вы пастор? Немецкая штучка? Насаждаете германско-жидовскую социал-демократию? Если вас там император Вильгельм еще не прикрутил, так у нас живо…

Гимм. Генераль…

Генер. Извольте отойтя в сторону! студентов нет? А вы русские люди, женщины, старики, как не стыдно, бредете, как стадо баранов… за вожаками из жидов, которые жаждут гибели России, наводняете в угоду им кровью страну! Быть может, многие из вас заслуживают снисхождения, но мне теперь некогда разбираться… Сейчас я передам вас в руки конвоя… Вы знаете, что такое конвой? Это священная для вас вещь должна быть! конвой может все! пока он конвоирует, — он для вас царь и Бог! Сейчас — я ваш конвой, потом передам вас казацкому эсаулу, он вас будет конвоировать… Малейшая попытка бежать, грубость, жест, слово, мысль — вольны пускать в ход нагайку, приклад, штык, пулю! Слышали? Поняли? Пусть их обыщут!

Ер. Обыскать! (Шпионы бросаются и обшаривают карманы).

Зоя. Не смейте ко мне прикасаться! Я — девушка! Девственность священнее всякого конвоя! Грубый военный, вспомните, что вы отдаленно связаны с рыцарями прежних веков.

Генер. Жандарм всегда рыцарь, сударыня! Кто вы такая?

Зоя. Я сама не знаю этого!

Генер. Как? Вы отказываетесь назвать ваше имя?

Зоя. Мое имя Зоя, но что это может дать вам?

Розов. Это моя дочь, генерал!

Генер. Отчего-же вы виляете? Запишите, ротмистр! Вас обыщет женщина. А! я вижу тут и господина Гуляева!

Густол. (подходя к столу). Ваше превосходительство! Я — Густолобов, попал сюда случайно! Я — сам статский советник и занимал видный пост. Очень прошу отпустить меня; сейчас же готов дать показания и начну с того, что революционным элементом собрания, на котором я случайно присутствовал, являлся именно Гуляев.

Генер. Да, да! мы его знаем!

Гул. Ваше превосходительство! я иногда легкомысленно скажу что-нибудь, когда бываю нетрезв, но я мухи не обижу. Но только господин Густолобов не случайно присутствовал, а даже председательствовал!

Генер. Председатель комитета? Стыдитесь, вы седы, а так лжете!

Густол. Ваше Пре…!

Генер. Извольте отойти в сторону! А! мое почтение, госпожа Доробцева!

Ерал. (что-то шепчет ему на ухо).

Генер. Жгла прокламации? А! я убежден, что и писала. От этой дамы всего можно ждать! Это вы всюду клевещете, будто я крашу усы? и будто у меня глаз вставной? и я весь на пружинах? Я вам покажу пружины! я все ваши тайные пружины выворочу!

Доробц. Вам налгали, ваше превосходительство, вам бессовестно…

Генер. Следствие выяснит… кто эта гимназистка?

Мелкина. Это моя дочь, ваше превосходительство! Мы совершенно случайно оказались здесь!

Генер. Сударыня, все случайно, это удивительно. Но мы знаем этих гимназисток. Девица, покажите все, что у вас есть в карманах.

Верочка. Не покажу. У меня есть письма, которые мне дороги, и которых я не дам жандармам.

Генер. А, вот видите! Гимназистки — преядовитые насекомые!

Мелк. Отдай, отдай, Верочка, его превосходительству!

Верочка. Ни за что! пусть убьют меня, — не отдам! Они мне дороги!

Генер. Какова!

Мелк. (тихо Верочке). Что у тебя?

Верочка. Письмо Володи Кузнецова. Оно компрометирующее, притом он влюблен в меня.

Мелк. Отдай, отдай, а то хуже будет.

Генер. Что же, мать уговорила?

Верочка. Вы можете истязать меня, как Жданов и Абрамов, но я не отдам. Боже мой! помогите кто нибудь, не позволяйте взять у меня письма… мамочка!.

Генер. Это очевидно что-то важное!.. У вас нет с собой сыщицы? Ну, ротмистр, тогда вы отымите у неё!

Верочка. Не смейте, не смейте!

Жучк. (нервно). Отдайте же им, да отдай-те же им! Смеритесь! Ах, Боже, это же ужасно!

Ер. (хватает ее). О, нет! не вырветесь! Давайте! Ай, кусается!

Верочка. (кричит дико). Не смейте, убейте меня! мамочка, Михаил Михайлович, доктор!

Все. Отдайте, Верочка, отдайте!

Розов. (генералу). Господин генерал… я не могу… я не могу… Как хозяин дома…

Генер. Молчать! извольте отойти в сторону! (борьба продолжается… Ералашев старается разжать судорожно сжатую руку Верочки. Верочка бьет его по лицу).

Ерал. (тихо и бешено). Бьешь! стой же! (наступает ей тяжело на ногу и давит. Верочка вскрикивает и бледная выпускает письмо).

Верочка. Отдайте. Боже, Боже (рыдает. Все мрачны).

Пастор. Gott im Himmel! (поднимает глаза к небу.)

Генер. А теперь всех в тюремный замок!

ЗАНАВЕС.