— Энрико, — едва слышно выговорила Сюзанна.

— Энрико?! — повторил Маэстро.

— Энрико!

— Какой еще Энрико?

— Дамико.

— Дамико?!

— Да, Энрико Дамико.

— Не может быть!!

У Маэстро редко голова шла кругом, но на сей раз отвисшая челюсть и полуоткрытый рот не оставляли никаких сомнений, что так и произошло. За этой невероятной идеей театра в Театре, за этим безумным революционным почином, за этим расколом, за этой угрозой возникновения государства в государстве, которую Маэстро сравнил бы с провозглашением независимости республик в Советском Союзе, видя в этом к тому же что-то общее между Паниццей и Горбачевым, — за всем этим безобразием стоял Энрико Дамико, один из самых преданных, когда-то его неутомимый и целеустремленный, теперь уже бывший, помощник, диоскур из тандема Энрико Дамико — Карло Баттистоцци, опустившийся под давлением обстоятельств до скромной должности директора школы-студии…

— Теперь мне все ясно! — воскликнул Маэстро после не слишком долгой паузы.

Словно в силу внезапного озарения, из тех, что прославили кольцо Архимеда и яблоко Ньютона, все в этой странной истории стало на свои места. Как же он раньше до этого не додумался! Ну конечно же! Подобное могло родиться именно в свихнутых мозгах Энрико Дамико, битого жизнью, разочарованного шестидесятивосьмилетнего интроверта.

Кто он такой, этот Энрико Дамико? Толковый, довольно образованный, среднего роста, с бородкой а-ля испанский придворный XVII века, предпочитавший модным костюмам куртки военного образца 60-х или ветровки, популярные в следующем десятилетии. Он служил в Театре почти с двадцати лет. Актер и режиссер, Энрико Дамико вместе с Карло Баттистоцци и Ламберто Пуджотти являли собой «святую троицу» визирей Маэстро, его ближайших сотрудников, в обязанности которых входило претворять в жизнь некоторые идеи, которыми Маэстро одаривал их с барского стола с одной только целью: продемонстрировать безопасным для себя образом демократическую полифонию Театра. Они же выполняли тягостные для него обязанности ставить пьесы современных итальянских драматургов на злобу дня, детские и «датские» спектакли и т. д. и т. п.

Но Пуджотти допустил ошибку: его постановки начали пользоваться слишком большим успехом, и дело кончилось тем, что их стали поручать ему все реже, пока они не сошли вовсе на нет. Дамико и Баттистоцци остались вдвоем доедать скудный хлеб искусства: маленькие мышки, рожденные горой — по одному спектаклю на нос раз в три года, восстановление старых спектаклей, вводы новых актеров, сопровождение спектаклей Маэстро во время гастролей в неблагодарной роли надзирателей за их режиссерской целостностью. Зато при этом — спокойная жизненная перспектива, может, не столь богатая творческими достижениями, но хорошо оплачиваемая, теплая, уютная и надежная, как дом третьего поросенка, какую только может гарантировать государственное учреждение, «не ставящее целью извлечение дохода».

Позже непредвиденные обстоятельства сильно подпортили жизненную перспективу Энрико Дамико. Дело в том, что программки театральных спектаклей, как всегда было принято в Италии, составлялись с учетом актеров, занятых в тех или иных спектаклях театра. Это были актеры и актрисы, живущие в том же городе или приглашаемые из других мест и поддерживающие с режиссерами дружеские или просто уважительные отношения. В Театре, хотя и следовали той же норме, особое внимание при составлении программок уделялось актрисам, связанным с Маэстро или членами его «святой троицы» в качестве законных жен или дам сердца. Их имена печатали крупным шрифтом и ставили первыми в списке занятых актеров.

У Маэстро такой актрисой являлась звезда первой величины — очаровательная и суперталантливая Андреина Ди Джиона; у Баттистоцци это была изящная, ангелоподобная, само совершенство, с загадочно-страдальческим ликом вечной девственницы Марии, матери Христа, Джулия Де Ладзари. Присутствие их имен в театральной программке уже обеспечивало успех.

А что же насчет дамы Энрико Дамико? Увы, Энрико Дамико был менее удачлив, может быть, потому, что менее благоразумен. Сначала он влюбился в Риа Раме, которая не только не была актрисой, но еще ее и угораздило оказаться родственницей Дарио Фо, главы конкурирующего прихода, затем в Анни Сойя, симпатичную, но второразрядную, и к тому же с плохой дикцией, актрисульку, а после нее еще в какую-то бедняжку, не сравнимую с примами Театра. Неотвратимо, как тележурналист, отлученный от аппаратуры, он оказался сдвинут на обочину и выведен из игры, акции его обесценились, а шансы на будущие победы на любовном фронте с течением времени становились все призрачнее. В итоге он оказался в кресле директора учебной студии при Театре, где мог с рвением и усердием оттачивать на беззащитных студентах свои педагогические способности, походя одновременно на прусского офицера, сержанта из американских фильмов и старшего санитара больнички в стране третьего мира.

Но в глухих закоулках сознания Энрико Дамико тлело тайное, изматывающее душу и отравляющее жизнь желание реванша. Речь шла вовсе не о стремлении к успеху. Классического интроверта, замкнувшегося в себе, ходившего размашистым шагом вечно спешащего человека, не замечая людей, его не манили ни вспышки фотокамер, ни выходы под свет рампы с тягостным для него ритуалом поклонов перед благодарной публикой. Нет, его тайным желанием было продемонстрировать Маэстро, но прежде всего себе самому, свои блестящие творческие способности, свое превосходство над другими и — где-то на донышке души — свою равновеликость самому Маэстро.

Мог бы конвертировать собственное либидо в изложение на бумаге своих режиссерских идей и разработок, или в постановки, где были бы заняты ученики школы-студии, заключенные в тюрьмах, пациенты психушек… Так нет же, он взялся за создание любительского театра в театре! Это в его духе! Замечательно!

Уверенность вернулась к Маэстро. Как уже было сказано, психология людей театра была для него открытой книгой, а уж чем дышит режиссер, он знал лучше содержимого своих карманов. И, словно следуя французской пословице «tout comprendre c’est tout pardonner», Маэстро ощутил даже нечто сродни братской солидарности с этим бедолагой, который, для того чтобы вернуться в режиссуру, придумал этот гротесковый крестовый поход невинных. Так, наверное, вор не может в глубине души не сочувствовать тому, кого он обкрадывает.

Маэстро представил себе, как Дамико, сидя согнувшись и уперев локти в колени, сжав голову руками (в одной — телефонная трубка), глубокой ночью звонит Паницце или Марии Д’Априле и, говоря с ними бархатным, хорошо поставленным убедительным баритоном, сулит им неведомые райские кущи и славу, которые всегда достаются только «господам актерам», в то время как они — подлинная движущая сила Театра! — должны трястись в непогоду на трехколесном мопеде-фургончике или прозябать в безвестности во мраке офисных помещений.

Энрико Дамико! Маэстро, конечно, мог бы прихлопнуть его, как муху, выставить на всеобщее осмеяние, но, странное дело, он не испытывал к нему никакой неприязни! Что его коробило так это выбор пьесы. Этот засранец не должен был касаться «Доброго человека из Сезуана» даже пальцем! Хотя нет, так даже лучше: пусть синьор Дамико подставит свою задницу, и, дай бог, в этот момент рядом не найдется даже капли вазелина! Если только ему не удастся…

И снова оживший сатанинский червяк сомнений принялся буравить его душу.

Машина стала в очередь на красный свет светофора. Маэстро пнул дверцу ногой, и Сюзанна повернулась к нему, думая, что он раздражен пробкой на дороге.

— Значит, это Энрико Дамико? Отлично! А синьор Дамико не соблаговолил сообщить, когда начнутся репетиции?

— Они начались вчера вечером, — ответила негромко Сюзанна Понкья, трогая машину и делая вид, что сосредоточена на движении.

— Ага! Все интереснее и интереснее! — с притворным удовольствием, исполненным сарказма, проговорил Маэстро и подумал: в помещении школы, небось, ну конечно же, мать его, он же там директор! И спросил вслух:

— Небось, в помещении школы?

— Да, — подтвердила Сюзанна, не отрывая глаз от дороги.

— Стало быть, дело двинулось! Этот Энрико Дамико умеет выстроить всех по струнке! Не то что ваш покорный слуга, которому, чтобы начать репетиции, надо раскачиваться целый месяц, и все равно потом оказывается, что для репетиции ни черта не готово! Превосходно! И с песней вперед! Молодцы! Спасибо вам!

Машина снова остановилась у светофора.

— Простите за бестактность, а синьор Энрико Дамико не снизошел до объявления распределения ролей? Кто будет играть главную роль? Карулли? Долорес де Панца или Милена? В общем, черт возьми, можно ли узнать, кто будет играть Шен Де?

Сюзанна не отвечала. Маэстро посмотрел на нее. Она сидела, вцепившись в руль, в глазах ее стояли слезы, губы и руки дрожали.

— Я, — наконец выговорила она, проглотив комок в горле.