Сойдя с самолета в Малпенса в 18:45, Маэстро увидел ожидающего его Баттистоцци.

— А почему нет Нуволари? — спросил он, даже не поздоровавшись.

— Джорджо, завтра у них премьера!

— Какая премьера?! Ах, да, Пре-мье-е-ера!

В ожидании багажа Маэстро явно нервничал.

— А что же Нинки?.. Не могла встретить меня вместе с тобой? Мы могли бы поговорить по дороге…

— Джорджо… ты же знаешь…

— Ах, черт, прости несчастного старого маразматика! Синьора Тина Нинки дебютирует как актриса! Как же я осмелился забыть это!..

Они забрали багаж и пошли к машине.

— Тебя отвезти домой или заглянем куда-нибудь перекусить? — спросил Баттистоцци.

— Когда это у меня было время перекусить! — пожалел сам себя Маэстро. — Давай заскочим на минуту в Театр.

— Но Джорджо, театр закрыт, все заняты…

— Пардон! Видимо, моей утлой головенке никак не запомнить, что нас ждет величайшее культурное событие года! Нижайше прошу прощения!.. Вези меня домой.

Они ехали в сторону Милана, двигаясь медленно из-за опустившегося на шоссе тумана.

— Еще только тумана не хватало! — процедил Маэстро и саданул ногой дверцу. — Прекрасно! Молодцы! Спасибо вам! Вперед с песнями!

После небольшой паузы он заговорил о Дамико. Сначала с удовлетворением констатировал полное фиаско Цюрихского Гнома, а дальше, даже с некоторым состраданием, высказался по поводу неблагоразумного и рискованного путешествия того автостопом по трассе Зальцбург — Афины, в которое Дамико пустился, надеясь настичь Маэстро на Миконосе, так, по крайней мере, Маэстро понял из полученной телеграммы. Мысль о том, что Дамико, подобно тому еврею, что был обречен никогда не достичь своей Каноссы, отправился в странствие по клиникам половины Европы, подействовало на Маэстро самым умиротворяющим образом: раздражение, вызванное предательством «отступника», утихло, уступив место великодушию.

— Все же, Карло, тебе стоило бы поинтересоваться, что там со спектаклем, — неожиданно сменил тему Маэстро. — Глянь хотя бы одним глазом… не слишком ли большая мура получается в итоге? То, что спектакль — дерьмо, мне понятно, но… Знаешь, у меня из головы не выходит бедная старуха Нинки. Не хотелось бы, чтобы и она утонула во всем этом дерьме…

— Я думаю, мы можем не дергаться, Джорджо, — успокаивающе заметил Баттистоцци. — В театре им все помогают: Кьети поставил им свет, Пьервиллани — звук, Черрони руководит рабочими и машинистами сцены…

— Ух ты, все мои орлы!.. Отлично! Этим засранцам не на кого будет жаловаться, кроме как на самих себя. Театр недоумков, но с несомненным стилем! Благодаря этому старому кретину, которому никак не удается начать репетиции «Фауста», группа дебилов пользуется мастерством искусника, синьора Кьети, который всему, что умеет, научился у меня! Прекрасно! Стало быть, даже такой отстой, как я, может представлять кое-какую ценность!

Он опять пнул дверцу, но моментально взял себя в руки.

— Как бы там ни было… поскольку в этом спектакле заняты лучшие люди Театра, мне не хотелось бы, чтобы он опустился ниже определенного уровня убожества… Ты не в курсе, там что-нибудь сделано… ну ты понимаешь… не знаю что… но чтобы хоть кто-нибудь пришел посмотреть спектакль?

— Думаю, да, Джорджо.

— Совсем не хотелось бы, чтобы эти дебилы оказались нос к носу с пустым залом…

— Я полагаю, что и в этом отношении ты можешь не волноваться, Джорджо.

— Хорошо, по крайней мере, могут быть довольны, если после спектакля кто-нибудь скажет им: молодцы, спасибо за то, что рискнули…

— Все билеты проданы, Джорджо. Вчера даже задержали билетного спекулянта.

Удар был болезненным, но Маэстро удалось удержать себя в руках.

— Вот как? Здорово! Билетные спекулянты! Такую честь они мне оказали только в случае с «Королем Лиром», но, видимо, времена меняются. Наверное действительно этому старому пню пришла пора идти в задницу! Ну что же, — продолжил он, не снижая градуса великодушия, — будем надеяться, что какая-нибудь газетенка напишет о спектакле пару строчек. «Ла Нотте», например, она же у нас пишет обо всем без разбору, включая кошек и свиней. Может быть, она даже пришлет какого завалящего хроникера…

— Про «Ла Нотте» ничего не знаю, Джорджо, — отозвался спокойно Баттистоцци, не отрывая взгляда от дороги, — но мне известно, что «Коррьере делла Сера» присылает заместителя главного редактора и съезжаются театральные критики со всей Европы.

Это была сущая правда. Непостижимая игра случая, подобная той, что сделала портрет Джоконды самой известной картиной в мире, а «быть или не быть» — самым знаменитым монологом, сделала и то, что «Добрый человек из Сезуана» в постановке самодеятельной труппы «Пикколи дель Пикколо»; день ото дня становился все более ожидаемым театральным событием года…

Так что, когда в половине девятого этого туманного вечера огромный зрительный зал Театра-студии погрузился в темноту, а на залитую светом сцену вышли актеры и зазвучала бессмертная «Течет наша Влтава…», все места в зале, независимо от их расположения, были заполнены публикой, не ниже качеством той массы депутатов и активистов, что заполняют залы партийных съездов и голосуют по отмашке партийного руководства.

Высадив Маэстро перед его домом и прервав таким образом неизбежный монолог шефа о самоубийстве, Баттистоцци успел в театр к сцене встречи Вана с богами. Нуволари использовал для роли свою старую шоферскую униформу, которую носил, когда весил килограммов на восемь меньше: китель из хорошей синей ткани подчеркивал прошлое благополучие, а ставшие ему узкими мятые штаны, подвязанные обрывком веревки, символизировали тяжелую жизнь в настоящем. Каждый из богов выбрал собственный наряд для сцены: Паницца щеголял в бриджах и велосипедной шапочке, что слегка контрастировало с костюмами двух других богов, но во время споров на репетициях он сумел отстоять свой выбор, доказав, что один из членов святой троицы не может быть похож на двух других. В движениях персонажей, казалось, ожили старинные учебники актерского исполнительского искусства: испуг — два шага назад, удивление — шаг вперед. Их реплики звучали сухо, отчетливо и громко, каждая с точно обозначенным риторическим смыслом: вопрос подчеркивала соответствующая интонация до самого последнего слова фразы, утверждение передавало целую гамму чувств — от досады до отчаяния. Эффект отстраненности лучше всего проявлялся в репликах с идеологическим и политическим подтекстом, придавая им легкий комический оттенок, моментально вызывающий одобрительную реакцию зала.

Наконец, под неизвестно где откопанную звукорежиссером китайскую колыбельную, появлялась Шен Де, проститутка-домохозяйка с кротким взглядом и доброй душой, как всякая Мими, которая «на мессу не ходит, но Господу молится часто». С выходом главной героини спектакль обогатился новыми красками: печаль в глазах и душевные переживания брали зрителя за душу. Затем последовали: живописное явление шебутных родителей героини, смачная сцена со Столяром, праздничный хоровод проституток в парке, шумный выход Грегорио Италиа, одетого Линдбергом… и вот финальная сцена первого акта, когда Сюзанна Понкья, с опрокинутым лицом, прижав руки к лону, словно показывая, что именно заставляет ее плюнуть на суровую логику классовой борьбы, кричит: «Я хочу уйти с человеком, которого люблю!» — и все актеры возвращаются на сцену, чтобы пропеть «свете» в психоделической игре света, навеянной «кухней ведьмы» из первой постановки «Фауста» Маэстро, которую злые языки ехидно переименовали в «дискотеку» и «ночной клуб».

И как только зал взорвался бурными аплодисментами, Баттистоцци бросился звонить Маэстро.

— Джоджо! — взволнованно прокричал он в трубку, пропуская мимо ушей хрюканье, каким был встречен. — Я не понимаю, что за дьявольщина здесь творится, но ты обязательно должен срочно приехать в театр!..