— Сюзанна?.. Перезвони мне!

Маэстро положил трубку и стал ждать звонка из Милана. Небольшая банальная уловка из соображений экономии, которой теперь он мог бы позволить себе не заморачиваться, но которой продолжал пользоваться скорее по инерции, чем из скупости.

Сюзанна перезвонила.

— Ну и?.. — спросил Маэстро.

Очевидно, Сюзанна спросила: «Вы о чем, сенатор?» или что-то в этом роде, потому что Маэстро ответил с легким раздражением:

— Как все прошло? Я имею в виду эту, мать их… сходку! Нинки сказала мне, что послала туда тебя. Это так или нет?.. Тогда, черт тебя побери, почему ты мне до сих пор не позвонила?

— Я… мне в голову не пришло, сенатор, что вас это так интересует! — воскликнула, стоя у телефона в Милане, Сюзанна.

— Разумеется, мне интересно, дура ты набитая! Проснись, Сюзанна! Как, по-твоему, это может меня не интересовать, когда четверкой мерзавцев овладела похоть лицедейства! Кого, как не меня, больше всего заботит доброе имя моего Театра! Поэтому мне не просто интересно, мне супер важно знать, что творится за моей спиной! Потому что если что, это мне придется разгребать те кучи дерьма, которые на нас повалятся… Что ты молчишь? Ты начнешь наконец говорить или нет? Можешь сказать мне, какую еще хренотень они там замутили?!.

По ходу доклада Сюзанны все нюансы этого доклада один за другим отражались на физиономии Маэстро. «Сходка» открылась сообщением Марии Д’Априле о встрече с шефом. Мария сказала, что Маэстро встретил их задумку с большим удовлетворением, даже поздравил, назвав молодцами, потому что, вместо того чтобы только и думать о еде и развлечениях, люди решили посвятить свое свободное время искусству и т. д. и т. п. Не давая слова Паницце, который собирался что-то возразить, Мария добавила, что Маэстро, как им почудилось, несколько встревожился, скорее всего, тем, что они могут показать себя не с лучшей стороны. Точку хотел поставить Дольяни, сказав, что Маэстро в результате благословил их. Однако упрямый, как мул, Паницца все-таки вставил свое, прорычав, что у Маэстро не было ни права, ни власти сказать им «нет», потому что речь идет о трудящихся, которые в свое свободное время могут делать все, что придет им в башку, не спрашивая ничьего дозволения. После чего раздались аплодисменты в адрес Маэстро, и все принялись есть.

— Надо же, они еще и аплодировали! — хмыкнул Маэстро в Кибероне.

— Да-да, — подтвердила в Милане Сюзанна. — Они были вам очень признательны!

— Ну что же, вообще-то они замечательные люди! — с теплом в голосе заметил Маэстро, в ушах которого еще звучало эхо аплодисментов. — Но ведь должна же быть среди них черная душонка, которая подбила их на это, как ты думаешь? Кто-то же вбил им в башку эту паскудную идею!..

— Не знаю. Мне показалось, что они все заодно.

— А ты сказала им насчет футбольной команды, фотоконкурса, кинофорума…

— Да, но…

— Они тебя и слушать не захотели, я понял.

— Нет, — возразила Сюзанна в Милане. — Они сказали, что все это замечательно, но они чувствуют в себе влечение именно к сцене.

— Вот как! И кто же из них сумел произнести эту фразу? Неужто Паницца? — И поскольку Сюзанна в Милане замешкалась с ответом, прикрикнул на нее: — Ну, кто это был? Боишься назвать? Нет? Тогда говори. Кто это сказал?

— Грегорио.

— Грегорио?!

Маэстро потерял дар речи. Грегорио! Грегорио Италиа, прозванный Страусом Оскаром за худющую физиономию на длиной шее и здоровенный кок над очками, один из самых верных его сотрудников, ответственный за паблик-релейшн, паразитирующий на Театре, то есть человек, которому целыми днями не хрена делать, разве что иногда поприсутствовать в качестве представителя Театра на каком-нибудь дурацком мероприятии, где, как правило, он сидел, набравши в рот воды.

— Интересно, — обрел дар речи Маэстро. — Стало быть, это именно он, вместо того чтобы вправить им мозги, наплевал на мои принципы и взял их сторону, подтверждая правильность их поступка…

— Скорее, он выступил с политических позиций. Он сказал, что как марксист не может не поддержать их…

— Как марксист?! — ахнул в Кибероне Маэстро. — Нет, ну наглец! Вы только посмотрите, синьор Грегорио Италиа преподает мне урок марксизма! Этот тип, одевающийся у Армани и жрущий на халяву на любом сборище всевозможных засранцев! И он еще учит меня марксизму! Меня, который участвовал в Сопротивлении в Женеве! Меня, являющегося коммунистом сегодня, а не десять лет назад, когда коммунистами были все, кому не лень! Только не говори мне, что Оккетто — коммунист! Или Горбачев! Этот Горбачев — самый настоящий реакционер, империалист, предатель… жопа с ушами!.. Да-да, в том, что он жопа, у меня ни малейшего сомнения! Потому что тот, кто не пускает «Великую магию» в Ленинграде, не может быть никем, кроме как большой жопой… Две больших жопы: он и Паницца!..

Сюзанна в Милане терпеливо ждала, когда Маэстро в Кибероне закончит метать громы и молнии. Она хорошо знала эту забавную особенность его ars rhetorica: любое уловленное ущемление достоинства Его Величества, типа дерзкой выходки Грегорио, вызывало у Маэстро бурный поток исполненного патетики словоизвержения, которое иссякало лишь тогда, когда он считал окончательно заклейменными позором тех, кого он больше всего ненавидел в тот или иной конкретный исторический момент. Сейчас это были: Паницца — по известной нам причине, и Горбачев, виноватый в том, что ограничил — хотя, быть может, не лично сам — гастроли Театра по Советскому Союзу несколькими спектаклями в Москве под предлогом их дороговизны и трудностей, переживаемых советской экономикой.

Как бы то ни было, у Сюзанны имелся достаточный опыт управления настроением Маэстро. Поразив стрелой Грегорио, которого терпеть не могла, она выдернула ее: «Нет, в принципе, вряд ли ‘черной душонкой’ мог быть Грегорио Италиа. Возможно, это кто-то другой». И пообещав Маэстро заняться выяснением, кто бы это мог быть, она стала готовить новость, которая вне всякого сомнения, должна была доставить ему огромное удовольствие.

— Во время ужина они разговаривали обо всем понемногу, в том числе, о ближайших планах. Они хотели бы начать репетиции уже завтра, чтобы выйти на сцену еще до Рождества.

— Вот как! И с чем же они собираются на нее выйти? Кто будет ставить? Кто оформит сцену? Кто что будет играть? Что за пьеса? Театр, черт побери, — дело серьезное!.. Они не называли пьесу?

— Ну… так… походя…

— И это все, что ты можешь мне сказать? Ты вообще собираешься рассказывать или мне надо вернуться в Милан и клещами вытаскивать из тебя по словечку?

— Я… — Сюзанна в Милане сделала вид, что замешкалась. — У меня не хватает храбрости сказать вам это…

— Что? Это так ужасно? — спросил Маэстро в Кибероне.

— Как сказать…

— Они ставят «Отверженных» Гюго?

— Нет-нет!..

— «Грозу» Островского? Или брехтовскую «Матушку Кураж»?

— Если бы что-то из этого — Бог в помощь!

— Не угадал. Что-то еще ужаснее? — подпустил ехидства Маэстро.

В его тоне Сюзанна уловила перелом в настроении в лучшую сторону и заранее предвкушала тот неописуемый момент, когда тайна откроется.

Она ловко оттягивала этот момент, потворствуя нарастанию восторга у Маэстро, в который он упоенно бросался, очертя голову, всякий раз, когда угроза опасности или даже легкая неприятность исчезали с его горизонта. Это было своеобразным садомазохистским петтингом, связывающим хозяина и рабыню невидимыми узами сообщничества, независимо от различия их ролей. Обмен репликами, настойчивыми, с одной стороны, и уклоняющимися, с другой, взаимное притворство с одной-единственной целью: рассеять без следа дурное настроение Маэстро, вознести его победителем на вершину пирамиды из черепов поверженных врагов, опьянить сладостью собственного триумфа и унижения других… и вот тогда, только тогда, бросить ему это абсурдное, гротесковое название, распахнуть перед ним несуществующую дверь и дать выход животному хохоту, сопровождающему космическую вакханалию, когда кажется, что человек навсегда покинул свою телесную оболочку.

— Сюзанна, ты должна, наконец, сказать мне это!

— Не могу, сенатор, не настаивайте!

— Сюзанна, мать твою, говори!..

— Нет, сенатор, это выше моих сил!

— Доставь мне это удовольствие! Я жду!

— Сенатор…

— Сюзанна, не будь такой сукой, ты что, не хочешь порадовать меня?

— Сенатор, я вам скажу это, но…

— Давай, Сюзанна, говори, черт тебя побери! Я больше не могу терпеть!

— Ладно, сенатор… они задумали ставить…