В больнице никогда не бывает темно. Свет от дверей, окон, читальных ламп из коридоров всегда предательски пробирается под веки. Как бы крепко она ни зажмуривалась, темнее не становится, хотя от этого напряжения век все равно невозможно уснуть. Тревожная кнопка находится возле правой руки. Она проводит по ней большим пальцем, но не нажимает. Стул, на котором сидел священник, теперь пуст. Она снова закрывает глаза. Пытается заснуть, но дело не в свете, а в шуме. Раздаются гудки, когда пациенты нажимают на кнопки. В ее палате кто-то храпит. Где-то вдали открывается и закрывается дверь. В коридоре кто-то ходит. Некоторые звуки кажутся ей интересными, пробуждают в ней любопытство. Например, лязг стали или звук пришедшего сообщения. От других крутит живот. Старики кричат, плюются и справляют естественные надобности. Она с тоской ждет утра, когда дневной свет и рабочая суета в отделении как будто поглощают самые худшие звуки. Она каждый день забывает попросить беруши, но не хочет беспокоить ночную смену.
Бессонница делает боль острее, несмотря на лекарства. Она изливается прямо в ее ноги. Через несколько дней назначена операция. Ей нужен новый тазобедренный сустав – ее собственный поврежден во время падения. Она ужаснулась, когда медсестра показала ей размер штифта, который введут в ее кость, чтобы вернуть возможность ходить. До тех пор она должна лежать неподвижно, хотя к ней каждый день приходит физиотерапевт и мучает ее незначительными движениями, которые невыносимо больно выполнить. Скорее бы вернулся священник с ее ноутбуком. Она не смеет надеяться – вероятно, он уже об этом забыл. Ее мысли замедляются, она наконец начинает дремать.
Когда она просыпается, за окном светло. На оконном сливе сидит птица. Серая, с оттенками желтого. Возможно, большая синица? Или обычный воробей. Она не может вспомнить, кто из них желтый. Птичка распушила перья и активно роется в них клювом, охотясь на раздражающих маленьких насекомых. Она следит за ее движениями. И вспоминает о белке.
П. Пестова, Элеонора
Нора. Давно я о ней не думала. Она была словно из сказки, самое красивое создание на свете. На которое все смотрели, которым хотели быть все. Даже я. Она была сильной.
Я все еще страдала от ужасной ностальгии. Конечно, не я одна. Часто по ночам из девичьих кроватей в квартире на рю Пуссен доносились рыдания, но наступало утро, и мы упорно поднимались и прикладывали к векам холодные стеклянные банки из холодильника, чтобы уменьшить отек. Затем нас красили, и мы целый день стояли в универмаге и натянуто улыбались богатым дамам. Улыбались так много, что к вечеру начинало сводить щеки.
Когда человек долго тоскует, в нем как будто что-то ломается. Медленно тухнет взгляд, и он теряет способность видеть красоту в своем окружении, в своей повседневной жизни. Я могла лишь оглядываться в прошлое. Приукрашая все, частью чего больше не могла быть.
Но мы терпели – мы были бедными, и только наша красота давала нам надежду на возможное светлое будущее. Мы не жаловались. Мирились с булавками, царапающими спины, и причиняющими боль прическами. Но не Нора. Она всегда улыбалась. Возможно, это не так уж странно – она пользовалась огромным спросом. Все хотели с ней работать. Пока остальные позировали и улыбались в универмагах, ее фотографировали для Chanel и Vogue.
Элеонора Пестова – у нее даже имя красивое – приехала из Чехословакии. Ее коротко стриженные волосы были каштановыми, а глаза – кристально-голубыми. Когда она красила губы красной помадой, то становилась похожей на Белоснежку. Благодаря жесткому корсету, туго обхватывающему верхнюю часть ее тела и попу, она представляла собой идеал мальчишеских пропорций, к которому мы все стремились в начале тридцатых годов. Тогда платья были прямыми, а юбки короткими, хотя начали потихоньку намечаться более женственные формы. В наши дни подростки стремятся быть модными, тогда модно было быть подростком.
Пока остальные из нас ходили пешком и сами подправляли себе макияж и прически, Нору везде возили. Мы зарабатывали достаточно, чтобы выживать, но она получала гораздо больше. Она покупала себе симпатичные сумки и одежду, но казалось, ее совершенно не впечатляла роскошь. Каждый вечер она устраивалась на кровати с книгой. На тумбочке, что мы делили на двоих, моя фотография Йёсты соседствовала рядом с растущей стопкой ее книг. Книги помогали ей отвлечься от реальности, как было со мной, когда я жила у мадам, и однажды, обнаружив, что я разделяла ее интерес, она разрешила мне взять несколько книг. Я читала их, а потом мы сидели вечерами на французском балконе, говорили о книгах и курили. Как минимум десять сигарет за вечер – такова часть предписанной нам диеты. Толстые девушки остаются без работы, а сигареты – тогда их называли диетическими – были чудодейственным лекарством. Никотин кружил нам голову, мы хихикали над тем, что было вовсе не смешно. Когда сигареты перестали действовать, мы начали пить вино. Разливали его по высоким чашкам, чтобы наша надзирательница не узнала, что мы задумали.
Благодаря Норе и этим счастливым вечерам Париж наконец начал обретать цвет. Я снова принялась писать Йёсте. Мне больше не нужно было врать, я просто описывала все, что меня окружало. А еще заимствовала у многих прочитанных мною авторов, наполняла свои письма их представлениями о городе. На выходных мы посещали те места, о которых они писали. Рисовали в фантазиях девятнадцатый век, женщин в длинных и пышных юбках, уличную жизнь, музыку, любовь, романтику. Жизнь до депрессии, которая теперь повисла над миром.
Это Нора добилась моей первой съемки для Vogue. Она притворилась больной и отправила меня вместо себя. Когда машина остановилась у нашей двери, она с улыбкой запихнула меня в нее:
– Стой прямо. Улыбайся. Они никакой разницы не заметят. Они ждут красивую женщину и именно ее и получат.
Машина довезла меня к большому промышленному зданию на окраине города. На двери висела небольшая металлическая табличка. Даже сейчас я помню ничем не примечательные угловатые буквы, складывающиеся в имя фотографа. Клод Леви. Все прошло, как говорила Нора. Он кивнул мне и показал на стул, на который я присела в ожидании.
Я наблюдала за ассистентами, приносящими одежду, которую надевали на деревянных манекенов. Клод несколько раз подходил к ним и рассматривал одежду вместе с редактором Vogue. Они выбрали четыре платья, все в розовых тонах. Ассистенты принесли ожерелья – длинные, красные, из стеклянных бус. Они повернулись ко мне. Рассмотрели с головы до ног.
– Она выглядит по-другому.
– Разве она не брюнетка?
– Она симпатичная, с блондинкой получится лучше, – сказал редактор, одобрительно кивнув.
Затем они отвернулись от меня. Словно меня, живого и дышащего человека, не было здесь с ними в этой комнате. Словно я была всего лишь одним из деревянных манекенов.
Я сидела, пока кто-то не попросил меня пересесть на другой стул. Там мои ногти накрасили красным лаком, нанесли макияж, волосы завили и сбрызнули сахарным раствором. Прическа стала жесткой и тяжелой, поэтому я сидела с прямой шеей и не шевелила головой. Нельзя испортить идеально уложенные пряди волос.
Камера стояла посреди комнаты, на деревянной треноге. Небольшая черная коробка с выдвижным объективом, обтянутая гофрированной кожей. Клод обогнул ее, сдвинул на несколько сантиметров назад, вперед, в одну сторону. Искал правильные углы. Я сидела откинувшись в кресле, положив одну руку на спинку. По моему телу шуровали руки. Разглаживали ткань, выравнивали ожерелья, припудривали нос.
Клод резко отдавал команды:
– Не крути головой! Сдвинь руку на миллиметр вправо! Платье помято!
Когда он наконец был готов фотографировать, мне пришлось сидеть неподвижно, пока не закрылись створки.
Все могло бы закончиться на этом. На красивой обложке с блондинкой в розовом платье. Но не закончилось.
Когда мы закончили съемку для журнала, Клод Леви подошел ко мне. Он попросил меня попозировать для другой фотографии. Это будет художественный образ, сказал он. Визажисты собрали свою косметику, парикмахеры – свои расчески и бутылочки, стилист – одежду, а редактор – свои вещи. Осталась только я в розовом платье. В комнате стало пусто, когда он наконец попросил меня лечь на пол. Расправил мои волосы веером и с помощью шпилек закрепил на них листья березы. Лежа на полу, я ощущала гордость. Гордость, что он попросил меня. Признал. Он навис надо мной, поставил треногу под углом и взял сам фотоаппарат в руки. Попросил меня приоткрыть рот. Я подчинилась. Сказал смотреть в объектив с желанием в глазах. Я подчинилась. Сказал коснуться верхней губы кончиком языка. Я замешкалась.
Затем он переместил фотоаппарат в одну руку, другой взял меня за запястья и завел их за голову. Слишком решительно. Его лицо приблизилось к моему, и он поцеловал меня. Просунув свой язык между моих зубов. Я стиснула зубы и стала пинаться, чтобы освободиться. Но волосы были прикованы к полу: шпильки надежно их удерживали. Я закрыла глаза, приготовилась к боли и вырвалась. Наши головы столкнулись, и он, чертыхаясь, схватил себя за лоб. Я воспользовалась этой возможностью, прошмыгнула мимо него и пустилась бегом. Я выбежала на улицу. Босоногая, без своих вещей и одежды. В том платье, в котором меня фотографировали. Он кричал мне в спину: «Putain!», и его слова эхом отдавались между зданиями. Шлюха!
Я бежала и бежала. Прямо по промышленной зоне, босиком. Конечно, я порезалась об осколки стекол. Ступни кровоточили, но я не могла остановиться. Адреналин гнал меня вперед, пока я не почувствовала, что мне ничего не угрожает.
Остановившись, я поняла, что не знаю, где нахожусь. Я присела на каменное заграждение. Розовое платье намокло от пота, и ткань холодила кожу. Когда мимо проходили хорошо одетые парижане, я прятала босые ноги, прижимая их к стене. Никто не остановился. Никто не спросил, нужна ли мне помощь.
День перешел в вечер, а я все сидела на одном месте. Вечер сменился ночью, а я все не могла пошевелиться.
Разодранные ступни перестали кровить, когда я наконец очень медленно прихромала в незнакомый дворик и украла велосипед. Не пристегнутый ржавый мужской велосипед. Последний раз я каталась на велосипеде в детстве в Стокгольме, и даже тогда не особо часто. Только когда почтальон заканчивал свой маршрут и разрешал детям покататься на своем велосипеде. Я ехала, вихляя, по улицам. Увидела, как встает солнце и просыпаются люди.
Уловила запах хлебных печей и зажженных дровяных. Ощутила вкус своих слез. Улицы казались все более знакомыми, и я наконец увидела Нору, которая вскочила со скамейки у станции метро Рю-д’Отёй, увидев меня. Она вскрикнула и побежала ко мне. Я тряслась от усталости.
Мы сели на тротуар, близко друг к другу, как и всегда. Она достала из кармана сигарету и терпеливо слушала, как я, тяжело дыша, рассказывала ей, что случилось.
– Мы больше не работаем с Клодом. Обещаю, – сказала она и прислонилась головой к моей.
– Мы больше не работаем с ним, – шмыгнула я. – И не важно, что это для Vogue.
– Да, не важно, что это для Vogue.
Но это было важно. Нора не в последний раз работала на Клода. И я тоже. Вот что значит жизнь манекенщицы. Мы не жаловались. Когда предлагали хорошую работу, нельзя было сказать «нет». Но я сделала все возможное, чтобы никогда не оставаться с ним наедине.
Н. Нильссон, Йёста
Я была прикована к кровати несколько недель, ноги плотно обмотаны бинтами. В комнате витал отвратительный запах гноя и болезни. Месье Понсард был в ярости, потому что меня было некем заменить в универмаге. Он каждый день приходил ко мне и что-то бормотал, замечая отсутствие прогресса. Я так и не осмелилась рассказать ему, что произошло. В те времена было принято молчать.
Однажды я получила письмо от Йёсты. В нем была всего одна строчка, написанная посреди листка растянутыми прописными буквами:
СКОРО ПРИЕДУ!
Скоро, когда это скоро? Мысль о возможной встрече с ним наполнила меня предвкушением, и я надеялась, что наконец прогуляюсь с ним по городу, который стала называть домом. Увижу его Париж, покажу ему свой. Я ждала его каждый день, но он так и не приезжал. И я не получила ни одного письма с объяснением или датой его приезда.
Мои ноги зажили достаточно быстро, и я снова могла ходить. Но Йёста продолжал молчать. Каждый день, возвращаясь домой, я с нетерпением спрашивала гувернантку, не было ли посетителей, звонков или писем. Но ответ всегда был отрицательный. До сих пор помню ее язвительную кривую ухмылку, когда она сообщала мне безрадостные новости. Меня часто огорчала ее полная неспособность сочувствовать.
Мы с Норой испытывали неприязнь к ней, как и она к нам. Оглянувшись назад, я даже не могу вспомнить ее имя. Интересно, знала ли я его вообще. Для нас она была всего лишь гувернанткой. А когда не слышала нас – vinaigre.
Следующее письмо от Йёсты пришло только через несколько месяцев.
Дорогая Дорис!
В Стокгольме сейчас тяжелые времена. Наверное, то же можно сказать и о моем любимом Париже?
Уровень безработицы высок, и люди экономят деньги, а не покупают предметы искусства. У меня нет денег даже купить молока. Последние три картины я обменял на еду. Билет в Париж сейчас остается для меня недостижимой мечтой. Моя дорогая маленькая Дорис, я снова не могу к тебе приехать. Должен остаться здесь. В доме 25 по улице Бастугатан. Интересно, смогу ли когда-нибудь уехать отсюда? Продолжаю мечтать о том дне, когда опять увижу тебя.
Живи! Поражай мир. Я горжусь тобой. Твой друг,
Йёста.
Сейчас я сижу с этим письмом в руке, оно до сих пор сохранилось. Пожалуйста, Дженни, не выбрасывай мои письма. Если тебе не нужна жестяная коробка, похорони ее со мной.
Моя тоска по Йёсте становилась все сильнее и сильнее. Закрывая глаза, я видела его лицо, слышала его голос. Как он разговаривал со мной, пока я ночью убиралась в квартире мадам. Как задавал так много вопросов, чтобы заинтересовать меня.
Постепенно этот замечательный человек, со странными картинами и мужчинами, которых пытался спрятать от всего мира, стал казаться мне вымышленным. Воспоминанием о моей прежней жизни. Смутным ощущением, что когда-то был тот, кто заботился обо мне.
Его письма приходили все реже. И я писала все меньше и меньше. Мы с Норой обменяли одинокие вечера в компании книг на роскошные вечеринки в шикарных домах. Где богатые молодые мужчины были готовы сделать все, чтобы заполучить нас.
П. Пестова, Элеонора
Мы каждый день становились свидетелями перевоплощения, когда наши лица красили, а волосы завивали. Когда наши тела наряжали в красивые платья. Макияж тогда совершенно отличался от нынешнего. Пудру наносили густым слоем и вбивали в нашу кожу, глаза подводили широкими черными мазками. Форма наших лиц менялась, сглаживались все естественные линии и углы. Глаза становились больше и блестели.
Красота – самая влиятельная сила, и мы быстро стали ей пользоваться. С макияжем и в красивых платьях, мы стояли прямо и наслаждались силой своей красоты. Красивого человека слушают, им восхищаются. Я особенно остро ощутила это позже, когда моя кожа потеряла эластичность, а волосы начали седеть. Когда я перестала притягивать взгляды людей. Этот день настанет. Для всех.
Но тогда в Париже именно моя внешность помогала мне выжить. Когда мы стали старше и работа начала приносить больше денег, мы научились осознанно использовать свою силу. Стали уверенными, взрослыми и по-прежнему красивыми. Мы были независимы, могли содержать себя и даже позволить себе немного роскоши. Нам нравилось выходить из квартиры по вечерам и погружаться в ночную жизнь Парижа, где интеллигенция и богачи отдавались ритмам джаза. И мы тоже развлекались.
Нас везде принимали охотно, но Нору соблазняло не светское общество – ее больше интересовало шампанское. Мы никогда не оставались в одиночестве и без бокала с шипучкой в руке. Приезжали вместе, но вскоре после этого обычно расходились. Нора задерживалась у бара, а я предпочитала танцевать. Она выбирала для интеллектуальных бесед мужчин, готовых предложить ей напитки. Она была начитанной, могла рассуждать об искусстве и книгах, о политике. Если мужчины переставали покупать коктейли, она замолкала. А затем отыскивала меня, дергала за платье, и мы уходили с высоко поднятыми головами, пока бармен не успел понять, что никто не планирует оплачивать выпитое.
Гувернантка давно исчезла. К тому времени мы стали молодыми женщинами и могли сами о себе позаботиться. Должны были о себе заботиться. Соседи часто смотрели на нас пренебрежительно, когда мы возвращались поздно и иногда в компании с одним-двумя кавалерами. Мы были молоды и свободны, но искали настоящих мужчин. В те времена все именно этим и занимались. Мужчин добрых, красивых и богатых, как говорила Нора. Которые могли спасти нас от окружающего иллюзорного мира. Которые могли дать нам безопасность. И кандидатов было много. Мужчины приходили к нам в квартиру, держа шляпы в руках и спрятав за спиной розы. Приглашали на кофе в многочисленные кафе Парижа. Некоторые даже опускались на колено и делали предложение. Но мы всегда отказывали. Что-то всегда было не так. Может, то, как они говорили, их одежда, улыбка или запах. Нора больше искала роскошь, чем любовь. И занимала твердую позицию по этому вопросу. Она не хотела возвращаться в нищету, в какой выросла в Чехословакии. Но я знала, что там остался человек, влюбленный в нее с детства. Все его письма она добавляла к стопке нераспечатанных конвертов, запрятанной в глубь шкафа, как будто хотела вычеркнуть эту связь из своей жизни, но не могла решиться.
Когда звонил звонок, Нора всегда просила открывать дверь кого-то другого, чтобы в случае, если пришли к ней, она могла решить, хочет ли видеть этого человека. Если кто-то ее искал, а она не показывалась, мы должны были сказать, что ее нет. Однажды вечером дверь открыла я. У стоящего передо мной мужчины были добрые орехово-коричневые глаза, короткая черная бородка и свободно сидящий костюм. Он снял шляпу и, проведя пальцами по коротко стриженным волосам, едва заметно кивнул. Он был похож на фермера, который случайно забрел в город. В руке он держал белый пион. Он назвал ее имя. Я покачала головой:
– Боюсь, ее нет дома.
Но мужчина не ответил. Его взгляд сосредоточился на чем-то за моей спиной. Я повернулась. Элеонора. Я буквально физически ощутила связь между ними. Они заговорили на языке, которого я не понимала.
В итоге она со слезами на глазах бросилась в его объятия.
На следующий день они ушли.
П. П естова , Э леонора МЕРТВА
Без Норы я снова ощутила пустоту и одиночество. Не с кем было посмеяться, никто не вытаскивал меня в парижскую ночь. И снова книги стали моими друзьями, хотя теперь я не могла себе позволить покупать новые. На выходных я ходила в парк и читала, греясь на солнце. Гертруда Стайн, Эрнест Хемингуэй, Эзра Паунд и Фрэнсис Скотт Фицджеральд постепенно отдаляли меня от гламурной жизни, которой мы привыкли жить мы с Норой. И я была куда счастливее среди книг, деревьев и птиц, все стало спокойнее.
Иногда я брала с собой пакетик с хлебными крошками и рассыпала их на скамейке, на которой сидела. Подлетающие птички составляли мне компанию. А некоторые настолько приручились, что ели прямо с ладони.
Перед отъездом Нора оставила мне почтовый адрес. Сначала я писала ей длинные письма. Но ответа не получала. Я представляла себе, чем она занималась, на что были похожи ее дни, мужчину с орехово-карими глазами и их жизнь вместе. Гадала, была ли ее любовь к нему достаточно сильной, чтобы компенсировать жизнь, полную роскоши и поклонников, к которой она так привыкла.
Однажды ночью раздался стук в дверь. Открыв ее, я едва узнала Нору. Ее лицо было непривычно загорелым, волосы – жидкими. Она лишь покачала головой на мой озабоченный взгляд и, оттолкнув меня, прошла внутрь. Ответом на вопрос, который я так и не задала, был шепот:
– Не хочу об этом.
Я обняла ее. Мне многое хотелось знать. Прелестные черты лица Норы скрылись за распухшими щеками. Точеная фигурка пряталась под объемной шалью:
– У тебя будет ребенок!
Я отступила на шаг и положила руки на ее живот.
Она вздрогнула и скинула их. Покачала головой и плотнее обернулась шалью.
– Мне надо начать работать, нам нужны деньги. Урожай в этом году не удался, а на последние гроши я купила билет на поезд.
– Но ты не можешь работать, ты беременна! Месье Понсард разозлится, когда увидит тебя, – сказала я.
– Пожалуйста, не рассказывай ему, – тихо прошептала она.
– Мне и не придется, дорогая моя. Это так очевидно, нет смысла прятаться.
– Мне не стоило ехать с ним домой!
Она начала плакать.
– Ты его любишь?
Она замолчала, а потом кивнула.
– Я помогу тебе, обещаю. Можешь остаться здесь на несколько дней, затем я позабочусь, чтобы ты уехала домой, – сказала я. – Вернись к нему.
– Жизнь там намного сложнее, – всхлипывала она.
– Ты всегда можешь вернуться, как только родишь. Универмаги и журналы никуда не денутся! И у тебя останется твоя красота, ты снова сможешь работать.
– Я должна снова работать, – прошептала она.
Той ночью она заснула на моей кровати. Мы спали рядышком, и я чувствовала в ее дыхании легкий запах алкоголя. Я тихо выбралась из кровати и бессовестно порылась в ее сумке. Нашла на дне фляжку, открутила крышку и принюхалась. Шампанское сменил дешевый спирт. Нора продолжила пить, даже когда перестала ходить на вечеринки.
Она избегала встреч с месье Понсардом. Мы старались как можно больше провести времени вместе. За разговорами по душам и долгими прогулками по Парижу. Неделю спустя она вернулась домой. Я погладила ее круглый живот, провожая ее на вокзале. Сильная и красивая Нора за несколько коротких месяцев превратилась в тень себя прежней. Перед отправлением поезда она высунулась в окно и вложила в мою ладонь небольшого золотистого фарфорового ангела. Она ничего не сказала, просто помахала на прощание. Я побежала за поездом, но он набирал скорость, и я отстала. Я кричала, просила ее писать мне и сообщать о ребенке. Она услышала, и в моем почтовом ящике периодически появлялось письмо от нее. Она рассказала мне о дочке Маргарите и тяжелой работе на ферме, о том, что скучает по Парижу и жизни, которую оставила позади. Но годы шли, письма приходили все реже и реже, и однажды я получила письмо от другого отправителя. В нем коротко и с ошибками сообщалось на французском: Eleonora et maintnant mort (Элеонора недавно умерла).
Я так и не узнала, почему она умерла. Возможно, ее убил алкоголь. Или рождение второго ребенка. Возможно, она больше не могла бороться.
Но с того дня, видя ангела, я всегда думала о ней. Все ангелы напоминали мне того золотистого, которого она вложила в мою ладонь на прощание. Я медленно зачеркнула ее имя в своей записной книжке и золотистыми чернилами написала слово: МЕРТВА. Золотистыми, как солнце, как золото.
С. Смит, Аллан
Дженни, помнишь мужчину в моем медальоне? В том, что ты нашла в ящике в последнюю нашу встречу?
Однажды он появился в парке. Я сидела на скамейке под липой. Яркие солнечные лучи пробивались сквозь листья и ветви, освещая страницы моей книги. Вдруг на меня упала тень, и я, подняв голову, встретилась взглядом с мужчиной, внимательно смотревшим на меня. Его глаза блестели, будто он смеялся. Даже сейчас я помню, во что он был одет: белая мятая рубашка, красный свитер из овечьей шерсти, бежевые брюки. Никакого костюма, никакого жесткого воротничка, никакого ремня с золотой пряжкой. Никаких внешних признаков большого достатка. Но у него была шелковая гладкая кожа и такие соблазнительные губы, что мне сразу захотелось податься вперед и поцеловать его. Это было странное чувство. Он бросил вопросительный взгляд на пустое место возле меня, и я кивнула. Я пыталась продолжить чтение, но мое внимание было приковано к нему и удивительному ощущению от энергии, словно пульсирующей между нами. От него восхитительно пахло, и мне казалось, этот запах пробрался прямо ко мне в душу.
– Я планировал прогуляться. – Он поднял обе ноги в воздух и показал изношенные парусиновые туфли, словно оправдывая свой вид.
Я улыбнулась. Ветер играл с макушками деревьев, раздавался щебет птиц. Я чувствовала его взгляд.
– Леди случайно не хочет ненадолго присоединиться ко мне?
Немного подумав, я согласилась, и мы гуляли, пока солнце не скрылось за деревьями. Как только мы сделали наши первые шаги, мир перестал существовать и все вокруг перестало иметь значение. У двери он поцеловал меня на прощание.
Обхватил мою голову руками и подошел так близко, что казалось, будто мы слились друг с другом и стали чем-то едиными. Его губы были мягкие, теплые. Он крепко обнимал меня. Долго. И прошептал мне на ухо:
– Встретимся завтра в то же время и в том же месте.
А затем быстро отступил, осмотрел меня с головы до ног, послал воздушный поцелуй и растворился в теплой ночи.
Его звали Аллан Смит, и он был американцем, но в Париже жили его близкие родственники, которых он приехал навестить. Он был полон энтузиазма и стоил грандиозные планы: учился на архитектора и мечтал изменить мир, изменив облик городов.
– Париж превращается в один большой музей. Нам необходимо вдохнуть в него жизнь, добавив что-то современное и функциональное.
Я с восхищением слушала его, прикасаясь к миру, о котором никогда не знала. Он говорил о зданиях, о новых интересных материалах и их применении, а еще о том, как живут люди и как будут жить в будущем. В мире, где и мужчины, и женщины работают, где домашнее хозяйство можно вести без горничных. Он рассуждал об этом со страстью, запрыгивал на скамейки в парке и рьяно жестикулировал, желая продемонстрировать определенную точку зрения. Я про себя думала, что он, похоже, сумасшедший, но восхищалась его энергией. А потом он обхватывал мое лицо и прижимался своими губами к моим. На вкус он был словно солнечный свет. Тепло его губ распространялось на мои и охватывало все тело. Я заметила, что с ним дышу спокойнее и даже книги, казалось, ничего не весят. Мне хотелось навсегда остаться с ним. В его руках.
В тот момент – теплым весенним днем, когда я согласилась прогуляться по парку с мужчиной в порванной спортивной обуви, – деньги, статус и благополучное будущее потеряли для меня всякий смысл.